А.Г. Клюге.
(Эскизъ).
«Сибирскiй вѣстникъ» №137, 26 iюня 1896
Отецъ Варвары былъ здоровый мужикъ. Наружными признаками своей фигуры и лица онъ ничѣмъ не отличался отъ прочихъ мужиковъ. Отъ нихъ онъ отличался только тѣмъ, что у него не было никакихъ правъ, т. е. не было тѣхъ правъ, какими пользовались крестьяне той волости, гдѣ онъ числился. Этихъ крестьянъ могли пороть только по приговорамъ волостного суда, а его могъ выпороть первый попавшійся засѣдатель, какъ лишеннаго правъ. Итакъ, онъ былъ поселенецъ, а по ремеслу — плотникъ.
*) Такъ якуты называютъ уголовныхъ ссыльныхъ.
Мать Варвары была простая русская баба, одна изъ многихъ тѣхъ, которыя идутъ въ Сибирь, не зная за собою вины, идутъ за виновными мужьями, принимаютъ отъ нихъ истязанія и побои, иногда, невольно, дѣлаются сообщницами ихъ преступленій, впадаютъ въ развратъ, оставаясь въ глубинѣ души добрыми, простыми и невинными существами, и гибнутъ преждевременно въ тяжелой, неустанной борьбѣ за существованіе. Не всѣ онѣ идутъ за мужьями въ Сибирь, потому что имъ дѣваться некуда и прожить трудно безъ нихъ. Многія имѣютъ полную возможность жить на родинѣ, если и не блестяще, то во всякомъ случаѣ лучше, чѣмъ на каторгѣ, или поселеніи съ мужьями, и идутъ съ мужьями въ Сибирь изъ чисто нравственныхъ побужденій: изъ жалости, любви, сознанія долга. Но онѣ дѣлаютъ это такъ просто, какъ будто иначе и быть не можетъ, какъ будто вполнѣ естественно бросить родину и идти въ далекую, суровую страну дѣлить участь отверженнаго обществомъ человѣка, и никому въ голову не приходитъ восхищаться подвигомъ простой русской бабы.
Мать Варвары была маленькая блѣдная женщина съ какимъ-то не то испуганнымъ, не то удивленнымъ выраженіемъ лица, съ голубыми глазами, своимъ цвѣтомъ напоминавшими увядшіе синіе цвѣты. Она вся походила на завядшій цвѣтокъ. Ея прежде временно поблекшее лицо сохраняло еще слѣды красоты; иногда своей наивной улыбкой она напоминала глупую деревенскую бабу, никогда не выходившую за околицу родного села и ничего не видѣвшую, кромѣ своихъ полей и луговъ. Но она улыбалась рѣдко: мало было свѣтлыхъ дней въ ея сѣрой трудовой жизни, полной тревогъ, заботъ и горя.
Въ городѣ Шпанскѣ, куда судьба забросила ея мужа, многіе еще помнятъ эту маленькую тщедушную женщину, одѣтую очень бѣдно, но опрятно, вѣчно разыскивавшую своего загулявшаго мужа по всѣмъ кабакамъ или тащившую его домой, пьянаго, произносившаго заплетавшимся языкомъ проклятія и ругательства.
— Нѣтъ, погоди, я покажу тебѣ, какъ своего, то ись, законнаго... значитъ, супруга... а? Изъ подъ моего начала выйтить хочешь? Ну, нѣтъ! Этого никакъ нельзя... не допущаемъ... чтобы жена... значитъ, баба... тьфу... бормоталъ онъ несвязно, и пьяное безсмысленное лицо его выражало какое-то животное презрѣніе.
Обыкновенно, вытрезвившись, онъ требовалъ, чтобы жена добывала ему гривенникъ опохмѣлиться и въ большинствѣ случаевъ сопровождалъ свои требованья побоями.
Вообще, Андрей (такъ звали его) бивалъ жену частенько. Для него жена была единственнымъ человѣкомъ, надъ которымъ онъ могъ куражиться и издѣваться, и онъ широко пользовался этой возможностью. Вмѣсто того, чтобы находить утѣшеніе и черпать силу для жизненныхъ испытаній у домашняго очага, онъ вносилъ въ него то зло и ту отраву человѣконенавистничества, отъ которыхъ страдалъ самъ. Онъ, котораго всякій полицейскій писецъ даже, какъ это часто бываетъ въ Сибири, такой же, какъ онъ, ссыльный, но „изъ привиллегированныхъ“, могъ арестовать, посадить въ караулку, выслать въ улусъ и всячески обидѣть, находилъ утѣшеніе въ сознаніи, что есть одно живое существо — его баба — съ которымъ онъ можетъ поступить „по всей своей волѣ“. Это было слѣдствіемъ не только его личной деморализованности, но и въ нѣкоторомъ родѣ общественной. Въ обществѣ, гдѣ всякая отдѣльная личность созидаетъ свое благополучіе на угнетеніи другой, кощунство надъ личностью — явленіе естественное; угнетенный, обиженный находитъ еще болѣе угнетеннаго и безпомощнаго и вымѣщаетъ на немъ всѣ обиды, которыя испыталъ онъ отъ другихъ болѣе сильныхъ и лучше подготовленныхъ къ борьбѣ за существованіе людей.
Люди, жившіе въ томъ же дворѣ, гдѣ занималъ маленькую полуразрушенную избушку Андрей со своимъ семействомъ, часто слышали его пьяное рычаніе и плачъ и рыданья его жены. Но сосѣдей мало трогало чужое горе по той простой причинѣ, что у нихъ своего горя было болѣе чѣмъ достаточно.
— Опять Андрей буянитъ. Никакъ бабу свою тузитъ, говорилъ одинъ сосѣдъ другому, позѣвывая.
— У него братъ положеніе, какъ напьется, сейчасъ бабу учить.
— Самый нестоющій человѣкъ этотъ Андрюшка. Другая баба давно бы его бросила, а эта ничего терпитъ. Ну, и смирная же баба!
Этимъ и ограничивалось сочувствіе сосѣдей къ злополучной бабѣ.
А баба была, дѣйствительно, смирная. Она поражала своимъ терпѣньемъ, покорностью судьбѣ и неутомимой вѣрой въ лучшее будущее. Когда Андрей бросалъ пить, брался за работу и приносилъ домой заработанныя деньги, она забывала все, что еще недавно перенесла отъ мужа, оживлялась надеждой на лучшіе дни и втайнѣ, начинала мечтать о возвращеніи на родину, въ свою деревню Неѣлову, гдѣ протекло ея дѣтство, гдѣ не слышно грознаго таинственнаго шума якутской тайги, а зеленые кудрявые лѣса полны сладкого весенняго шопота и соловьиныхъ пѣсенъ, гдѣ на кладбищѣ, въ скрытыхъ среди зеленыхъ зарослей могилахъ, покоятся ея близкіе. Она вся проникалась нѣжностью къ мужу. Проходило немного времени, Андрей опять напивался пьянъ, пропивалъ все, что успѣлъ заработать за нѣсколько дней пребыванья въ трезвомъ видѣ, и пропадалъ по цѣлымъ днямъ въ кабакахъ. Она опять бѣгала по всему городу и разыскивала мужа. Иногда она находила его въ караулкѣ, куда сажали его за буйство, и отправлялась къ начальнику шпанской полиціи командиру просить за мужа. Когда онъ „немогалъ“ отъ пьянства, или отъ поврежденій, полученныхъ въ кабацкихъ бояхъ, она кормила его, себя и ребенка своимъ скуднымъ заработкомъ, состоявшимъ главнымъ образомъ въ поденьщинѣ. Она нанималась мыть полы, стирать бѣлье и на другія работы въ этомъ родѣ.
Во время пребыванья съ мужемъ въ разныхъ пересыльныхъ тюрьмахъ она отъ скуки занималась шитьемъ и научилась хорошо шить и вышивать, но она боялась брать чужое шитье на домъ, чтобы мужъ не стащилъ его и не пропилъ, по той же причинѣ она не брала бѣлья въ стирку на домъ. Впрочемъ, убогая и грязная обстановка квартиры и не благопріятствовала этимъ занятіямъ. Часто у нея не было ни какой работы, и имъ всѣмъ тремъ приходилось голодать. Тогда она изъ смирной бабы вдругъ становилась смѣлой и гнѣвно упрекала мужа за его лѣность, пьянство и нерадѣніе, рискуя быть побитой.
Несмотря на то, что иногда по цѣлымъ мѣсяцамъ вся тяжесть пропитыванія семейства лежала на ея плечахъ, ей и въ голову никогда не приходило, что она могла бы существовать съ ребенкомъ на свой заработокъ и, стало быть, обойтись безъ побоевъ мужа. Она смотрѣла на него, какъ на свою опору въ жизни, и была бы страшно огорчена, считала бы себя безнадежно несчастной, еслибы она его лишилась. Съ нимъ, ей казалось, она лишилась бы надежды на лучшее будущее, а безъ надежды она жить не могла. Когда она представляла себѣ весь ужасъ своего положенія безъ него, она еще болѣе проникалась къ нему жалостью и любовью. Она была счастлива, когда ей удавалось сдѣлать мужу сюрпризъ, купить для него что нибудь такое, что онъ очень любилъ (помимо водки). Нерѣдко, когда онъ возвращался съ работы злой и голодный, жена встрѣчала его привѣтливой улыбкой и ставила передъ нимъ на столъ вкусный ужинъ, какого онъ не ожидалъ, а сама становилась напротивъ, и подперевъ щеку рукой, любовалась его здоровеннымъ аппетитомъ. Онъ не зналъ, какъ жена ухитрилась заработать этотъ обѣдъ, когда еще наканунѣ у нея не было ни гроша. Лицо его прояснялось, но сюрпризъ еще былъ впереди. Жена приносила полную миску блиновъ.
— Сегодня память моей матери, ну, я и блиновъ напекла, говорила она, улыбаясь.
Андрей приходилъ въ совсѣмъ хорошее настроеніе. Пользуясь этимъ, она подводила къ нему свою шестилѣтнюю дочь Варвару, сажала ее отцу на колѣни и была счастлива. Для нея, въ эту минуту, тѣсное ихъ жилище становилось просторнѣе и свѣтлѣе. Ей казалось, что всѣ предметы кругомъ и темныя закоптѣлыя стѣны привѣтливо улыбаются и любуются зрѣлищемъ ихъ семейнаго согласія и счастья.
Такія минуты, впрочемъ, рѣдко выпадали ей на долю. Обычными явленіями ея жизни были ссоры, дрязги, горькая нужда и лишенія. Но не они одни подтачивали силы бѣдной бабы. Она страдала отъ все общаго презрѣнія, тяготѣвшаго надъ нею и ея мужемъ, едва ли не больше, чѣмъ отъ всѣхъ невзгодъ своей трудовой жизни. Какъ болѣло ея материнское сердце оттого, что ея маленькую дочь Варю сосѣднія дѣти называли „поселкой“ и маленькой бродяжкой! Иногда этимъ именемъ называли дѣвочку и взрослые люди. Когда Варя выходила на улицу въ своей дырявой кофточкѣ, всякій первый попавшійся ребенокъ считалъ себя вправѣ обижать ее и смѣяться надъ нею. Пугливая, робкая и бѣдно одѣтая дѣвочка часто страдала отъ жестокихъ шалостей другихъ, смѣлыхъ, рѣзвыхъ и богато одѣтыхъ дѣтей и даже мать не всегда могла ее защитить отъ нихъ.
Однажды, когда Варю послали за чѣмъ то въ лавочку и она долго не возвращалась, мать, обезпокоенная ея долгимъ отсутствіемъ, отправилась искать ее. Она скоро нашла ее. На поворотѣ улицы стояла Варя и плакала: все платье ея было запачкано, купленные ею калачи валялись около нея въ грязи, на головѣ недоставало платка. Все это сдѣлали маленькіе злые шалуны. Они окружили Варю, когда она вышла изъ лавки, сорвали съ ея головы платочекъ, за то что онъ былъ дырявый, забросали грязью ея платье, за то что оно было старое, разбросали по грязи калачи, за то что Варя была поселка, маленькая бродяжка. Ее можно было безнаказанно обидѣть имъ, маленькимъ шалунамъ, такъ-же, какъ ихъ папамъ и мамамъ можно безнаказанно обидѣть ея родителей. Деньги и права считались въ Шпанскѣ такими же синонимами какъ бѣдность и безправье. Впрочемъ добрые папы и мамы не пользовались своимъ правомъ обижать безправныхъ людей по спеціальнымъ причинамъ. Безправные люди, какъ это было извѣстно по опыту, могли сдѣлать „отчаянность“, отомстить своимъ притѣснителямъ грабежомъ или (чего добраго) убійствомъ. У маленькихъ шалуновъ не существовало такихъ задерживающихъ соображеній. Увѣрившись въ томъ, что Варя одна и некому вступиться за нее, маленькіе шалуны окружили ее гурьбою. Они могли дѣлать съ нею, что угодно: на всѣ щипки и прочія милыя шалости Варя могла отвѣчать только громкимъ плачемъ. Когда этотъ плачь сдѣлался для шалуновъ неудобнымъ, такъ какъ могъ привлечь вниманье рѣдкихъ прохожихъ, они со смѣхомъ разсыпались въ разныя стороны, но ихъ коноводъ сынокъ отца Николая, успѣлъ-таки сорвать платочекъ съ головы Варвары. Посмѣявшись вдоволь надъ кусочкомъ ветхаго ситцу служившаго Варѣ платкомъ, дѣти бросили его, и Варина мать нашла лишь обрывки платка. Рѣзвая собаченка, сопровождавшая компанію рѣзвыхъ шалуновъ, возбужденная ихъ смѣхомъ и веселіемъ, схватила въ свою очередь валявшійся на землѣ платочекъ и изорвала его въ клочки.
На этотъ разъ маленькіе шалуны немного ошиблись въ разсчетѣ. Мать Варвары вышла изъ терпѣнія и побѣжала къ отцу Николаю жаловаться на его сына. Отецъ Николай нахмурился, разсердился. Нельзя было понять, чему онъ разсердился: тому-ли, что поселка осмѣливается жаловаться ему на его сына или тому, что сынъ его дѣлаетъ безчинства. Однакожъ онъ велѣлъ позвать сына, и спросилъ его, правда-ли все то, что говоритъ ему „эта женщина“. Маленькій шалунъ былъ мастеръ притворяться. Его лукавое личико выразило такое неподдѣльное удивленіе, что сама просительница почувствовала себя неловко и втайнѣ пожалѣла о своей опрометчивости.
„Не соврала-ли Варя“, подумала она, „что это именно онъ сорвалъ съ нея платокъ“. Она еще болѣе растерялась, когда шалунъ началъ оправдываться. „О, эта женщина вретъ! развѣ папа не знаетъ, что она бываетъ вѣчно пьяна, какъ и ея мужъ. Въ то время, когда, по ея словамъ обижали маленькую бродяжку, онъ былъ совсѣмъ въ другомъ концѣ города. Это могутъ подтвердить и Ваня, и Коля, и сама Марья Ивановна, къ которой онъ забѣгалъ поздравить съ днемъ ангела ея отсутствующаго сына. Онъ хотѣлъ еще привести другія доказательства своей невинности, но отецъ его остановилъ.
— Что-бы мнѣ ни говорили про моего сына, я ему больше вѣрю, чѣмъ какимъ нибудь поселенцамъ, сказалъ онъ строго, и аудіенція была кончена.
Съ такою брезгливостью и отвращеніемъ относился почтенный о. Николай далеко не ко всѣмъ поселенцамъ. Въ городѣ Шпанскѣ, гдѣ первымъ аристократомъ считается „подвальный“, т. е. завѣдующій виннымъ складомъ, и общество состоитъ изъ лавочниковъ, кабатчиковъ и разбогатѣвшихъ темными путями прiсковыхъ подрядчиковъ, господствуетъ и еще долго будетъ господствовать безграничное преклоненіе передъ богатствомъ и деньгами. Въ глазахъ шпанскаго обывателя богатство, какимъ бы нелестнымъ путемъ оно ни было пріобрѣтено, покрываетъ все и замѣняетъ честность, благородство и иныя качества, извѣстныя ему по наслышкѣ. Поэтому обыватель настолько же уважаетъ поселенцевъ, у которыхъ есть деньги, насколько презираетъ ихъ бѣдныхъ собратьевъ. Богатые поселенцы, разбогатѣвшіе сбытомъ краденаго золота, ловко скрытымъ разбоемъ и иными подобными довольно обычными „въ странѣ изгнанія“ путями — играли немаловажную роль въ шпанскомъ „высшемъ“ обществѣ. Всѣ аборигены бывали у нихъ, приглашали ихъ къ себѣ, они удостоивались визитовъ и посѣщеній оффиціальныхъ лицъ и даже были причастны, частнымъ путемъ, къ административной дѣятельности въ краѣ. Самъ строгій о. Николай имѣлъ своимъ дѣлопроизводителемъ поселенца изъ привиллегированныхъ, человѣка съ такимъ безукоризненнымъ образомъ мыслей и изящными манерами, что ни у одного самаго грубаго засѣдателя не хватило бы духу и выпороть его. Это, конечно, не мѣшало отцу Николаю отрицать всякое человѣческое достоинство въ тѣхъ злополучныхъ поселенцахъ, у которыхъ не было денегъ.
Какъ ни страдала маленькая Варя отъ насмѣшекъ и злыхъ шутокъ шпанскаго молодого поколѣнiя, она мало-по-малу къ нимъ привыкла, какъ привыкла къ старенькимъ платьицамъ, истоптаннымъ башмакамъ, ругательствамъ отца и слезамъ матери. Пока у нея была мать, ей жилось недурно: у нея были свои маленькія радости, какъ и у другихъ дѣтей. Мать умѣла ее утѣшить и развлечь, ласкала и кормила лакомствами. По вечерамъ отецъ засиживался въ кабакѣ, а онѣ обѣ сидѣли у камина и бесѣдовали. Мать разсказывала ей хорошія, чудныя сказки. Въ нихъ фигурировали добрые разбойники, похожіе на честныхъ людей, побѣждавшіе злыхъ колдуновъ и чародѣевъ, спящія красавицы, удалые витязи и царевичи. Въ нихъ не было, какъ въ окружающей дѣйствительности, лохмотьевъ, голода, нужды и слезъ, а было богатство, золото, изысканныя блюда, смѣхъ и веселье. Дѣвочка любила мечтать обо всемъ, что было въ сказкахъ матери, и воображать себя героиней этихъ сказокъ. Ей грезилось, снилось все это. Она одѣта въ прекрасный шитой золотомъ сарафанъ и живетъ въ дремучемъ лѣсу съ братьями разбойниками, какъ сестра. Ее они любятъ и холятъ, такъ какъ не любилъ и не холилъ родной отецъ. Никто больше не швыряетъ въ нее грязью, не называетъ маленькой бродяжкой: въ дремучемъ лѣсу нѣтъ злыхъ шалуновъ, нѣтъ кабаковъ, гдѣ пьянствуетъ ея отецъ, нѣтъ караулки, гдѣ онъ вытрезвляется, нѣтъ грознаго усатаго командира, и казаковъ, которые его усмиряютъ; никого нѣтъ, кромѣ, птичекъ, порхающихъ по зеленымъ верхушкамъ деревьевъ. И какой чудный дворецъ выстроили разбойники въ дремучемъ лѣсу! Свѣтлый, просторный, убранный золотомъ! Она могла сравнить его съ церковью. Впрочемъ, убранства церкви она еще ни разу не могла разсмотрѣть, какъ слѣдуетъ, изъ за спинъ людей, стоявшихъ впереди и хорошо одѣтыхъ, закрывавшихъ алтарь людямъ, стоявшимъ сзади и одѣтымъ въ лохмотья.
Кромѣ этихъ сказокъ, мать ей разсказывала еще другія сказки про „Рассею“.. Въ „Рассеѣ“, по словамъ матери, было не хуже, чѣмъ во всѣхъ тѣхъ тридевятыхъ царствахъ, о которыхъ разсказывалось въ сказкахъ. Тамъ всѣ люди были добры, какъ сказочные разбойники, тамъ были зеленые луга и сады, не было морозовъ и долгой зимы: зима тамъ похожа на осень.
— Погоди, вотъ сама увидишь, когда подростешь. Отцу скоро выйдетъ милость... манифестъ, значитъ, и мы поѣдемъ въ Рассею, говорила ей мать, и опять пускалась въ разсказы, которые дѣвочка слушала съ разгорѣвшимися глазами и пылающимъ лицомъ.
Самъ Андрей, казалось, не сомнѣвался въ томъ, что они вернутся на родину.
— Какъ нибудь вернемся, если Господь позволитъ, говорилъ онъ, раскуривая трубку. Живъ буду — пѣшкомъ пойду. А то и этапомъ можно проситься... въ свое мѣсто значитъ.
Но никому изъ этихъ трехъ мечтателей не суждено было увидѣть „Рассею“.
К.
(Продолженіе будетъ).
(OCR: Аристарх Северин)
Дочь Хайлака.
«Сибирскiй вѣстникъ» №143, 4 iюля 1896
(Продолженіе, см. № 137 „Сиб. Вѣст.“)
II.
Мать Варвары давно уже кашляла какимъ то сухимъ отрывистымъ кашлемъ. Съ теченіемъ времени этотъ кашель дѣлался сильнѣе и продолжительнѣе. Она вся тряслась, на щекахъ ея выступали два красныя пятна, когда ее мучилъ кашель и глухими раскатами вылеталъ изъ ея груди. Когда кашель немного успокаивался, ея лицо блѣднѣло, поблекшіе глаза загорались лихорадочнымъ блескомъ и съ невыразимою тоскою останавливались на маленькой Варѣ, которая беззаботно играла въ уголку избы щепками, замѣнявшими ей куклы и изображавшими ея сказочныхъ героевъ, разбойниковъ, царевичей и спящихъ красавицъ. Часто она была такъ слаба, что не могла ходить на работу: стала очень чувствительна къ холоду и куталась разнымъ тряпьемъ. Однажды въ кабакѣ дрались почтальоны, первые шпанскіе забулдыги, а Андрей въ качествѣ завсегдатая находился въ числѣ зрителей. Когда по обстоятельствамъ дѣла потребовалось его активное вмѣшательство въ драку, какъ на грѣхъ явилась его баба, ухватилась за него и разстроила всѣ его стратегическія планы. Разгоряченный виномъ Андрей ударилъ бабу кулакомъ въ грудь, такъ что она упала на полъ и ее должны были отливать водою. Хотя этотъ инцидентъ и не повелъ къ прекращенію драки и вообще не повліялъ на ходъ военныхъ дѣйствій, но для Андрея удобный для атаки моментъ былъ потерянъ и онъ ушелъ домой въ сильной досадѣ. Вмѣшательство жены, однако, принесло ему пользу: одинъ изъ сражавшихся почтальоновъ былъ изувѣченъ до того, что его увезли въ больницу, а всѣ участники драки, кромѣ Андрея, ретировавшагося вовремя, были арестованы. Доблестные почтальоны были выгнаны изъ службы. Съ этого вечера Андреева баба слегла въ постель и не вставала больше. Привыкшій къ ея удивительной выносливости Андрей былъ изумленъ ея болѣзнью и обдумывалъ даже, не пустить ли въ ходъ испытанное лекарство, т. е. побои.
Дня черезъ два онъ понялъ, что баба болѣетъ не на шутку и сильно палъ духомъ. Хвативъ для храбрости нѣсколько рюмокъ въ кабакѣ, онъ побѣжалъ къ врачу, упалъ передъ нимъ на колѣни, называлъ его сіятельствомъ и просилъ спасти бабу. Врачъ былъ „не казенный“ и потому не потребовалъ ни извощика, ни денегъ, не послалъ Андрея ни къ чорту, ни къ фельдшеру, а отправился немедленно въ его избушку пѣшкомъ. Тамъ онъ осмотрѣлъ внимательно больную, прописалъ лекарство и подарилъ изумленному Андрею три рубля, грозно крикнувъ на него за то, что онъ хотѣлъ снова упасть къ его ногамъ въ порывѣ благодарности. Но Андрей пришелъ въ экстазъ. „Кланься, кланься дохтуру“ — крикнулъ онъ оторопѣвшей Варварѣ и, когда она не достаточно успѣшно исполнила его приказанье, далъ ей здоровый подзатыльникъ. Онъ бѣжалъ за докторомъ по улицѣ и сулилъ ему отъ Бога разныхъ благъ за его доброту.
Такое горячее изъявленіе чувства благодарности не помѣшало ему, однако, пропить тотчасъ же половину подаренныхъ денегъ, на остальныя онъ купилъ лекарства, молока и калачей.
Докторъ очень часто навѣщалъ больную, уже безъ всякихъ просьбъ Андрея, который успокоился и въ разговорѣ съ докторомъ пересталъ впадать въ патетическій тонъ. Докторъ приносилъ больной свои лекарства. Не смотря на это, бабѣ становилось все хуже и хуже, хотя она и не подозрѣвала опасности своего положенія и не переставала надѣяться на скорое выздоровленіе. Ей было совѣстно болѣть и досадно не быть въ состояніи работать. Грязь и безпорядокъ въ домѣ, грязныя рубашки, разорванныя платья дѣвочки — все это ее раздражало. Голодная дѣвочка часто плакала у постели больной матери.
— Не плачь, говорила больная, скоро мнѣ полегчаетъ и мы опять будемъ пѣсни пѣть и сказки сказывать.
Но ей не полегчало. Внезапно, ночью, съ нею сдѣлалось дурно. Андрей побѣжалъ за докторомъ, но его не было дома; его увезли въ деревню къ больному. Надѣявшійся на доктора, какъ на каменную стѣну, Андрей растерялся и не зналъ, что дѣлать: бѣжать ли за фельдшеромъ, или за священникомъ. Развязка наступила такъ скоро, что не понадобился ни тотъ ни другой. Баба подозвала къ себѣ трепещущую и ничего не понимающую дѣвочку, обхватила ее рукою и впала въ агонію...
Все время, когда она была больна, никто не посѣтилъ ее, никто не выразилъ ей участія, не проявилъ сожалѣнія къ ней и къ ея близкимъ; лишь только она умерла, какъ тѣсная избушка Андрея наполнилась народомъ, преимущественно охающими бабами, которыя приняли на себя хлопоты по снаряженію тѣла. Андрею показалось, что всѣ люди вдругъ стали добрѣе. Это удивило его. „Почему же, спрашивалъ онъ себя, они раньше не показывали этой доброты; неужели нужна смерть, чтобы вызвать добрыя чувства у людей?“ Даже купецъ Варнаковъ расчувствовался и прислалъ Андрею 5 руб., которые былъ долженъ ему за работу еще съ прошлаго года и которые Андрей считалъ пропащими. Его собутыльники и соратники по кабацкимъ побоищамъ, выгнанные со службы почтальоны, дали ему три рубля. О. Николай согласился даромъ отпѣть покойницу. Сверхъ всякаго ожиданья дѣло съ похоронами уладилось безъ особенныхъ затрудненій. Все произошло такъ, какъ въ такихъ случаяхъ должно происходить. Были даже поминки, на которыхъ одинъ изъ почтальоновъ изложилъ свои философскіе взгляды на жизнь людей; изъ чего можно заключить, что шпанскіе почтальоны были не только доблестными воинами, но и недурными философами. Почтенный ораторъ сравнилъ, между прочимъ, тѣло человѣка съ часовымъ механизмомъ.
— Чудное братцы дѣло: живетъ человѣкъ и вдругъ умретъ. Все равно, что часы: идутъ, идутъ и вдругъ станутъ; какъ не верти ихъ, они все стоятъ. Такъ и человѣкъ; только часы можно починить, а человѣка не починишь.
Ораторъ продолжалъ въ томъ же духѣ и въ концѣ концовъ сдѣлалъ выводъ, что необходимо выпить. Всѣ выпили и разошлись по домамъ, а для Андрея начались дни испытаній. Какъ ни убога была его избушка, но и въ ней чувствовалось отсутствіе заботливой руки хозяйки. Онъ начать убѣждаться въ томъ, что баба его годилась не только для битья, и чувство сожалѣнія къ ней проснулось въ немъ съ необычайной силой и пробудило въ немъ нѣчто въ родѣ раскаянія. Когда по вечерамъ изъ угла избушки доносились до него всхлипыванья Варвары, что-то вдругъ начинало какъ бы сверлить его сердце, сжимать за горло, не давало ему покоя и заставляло думать объ умершей женѣ и о всей своей прошлой жизни. Чтобы заглушить эти мысли и чувства, онъ то съ азартомъ набрасывался на работу, то заливалъ горе виномъ въ кабакѣ. Въ пьяномъ видѣ онъ пытался въ нѣкоторомъ родѣ анализировать свои чувства и разбираться въ самомъ себѣ.
— Свинья я, говорилъ онъ своимъ собутыльникамъ, вотъ кто я!... Я ейный погубитель... Эхъ, другъ, развѣ ты можешь это понимать?.. — Безнадежно махнувъ рукою, онъ умолкалъ, опускалъ голову и думалъ о томъ, чего онъ не могъ понять: о всей своей жизни и о томъ, отчего все въ его жизни сложилось такъ печально, а вокругъ него раздавались шутки, смѣхъ и пѣнье. Такимъ образомъ среди всѣхъ завсегдатаевъ знаменитаго кабачка вдовы Миронихи Андрей былъ единственнымъ представителемъ пессимизма и унынія.
Невеселое житье наступило и для Варвары. Некому ее было накормить, приласкать, когда матери не стало. Она обратилась въ форменную нищенку и начала побираться. Сама она не имѣла достаточно смѣлости рѣшиться на это и не знала какъ взяться за дѣло. На этотъ путь увлекла ее другая дѣвочка, лѣтъ 12, съ которой она познакомилась подлѣ кабачка, на улицѣ, гдѣ онѣ обѣ поджидали своихъ засидѣвшихся у гостепріимной вдовы Миронихи отцовъ. Ея отецъ былъ поселенецъ, какъ и отецъ Варвары, но онъ стоялъ еще ниже на общественной лѣстницѣ г. Шпанска, такъ какъ онъ не зналъ никакого ремесла и не находилъ никакой работы, кромѣ чистки улицъ, дворовъ и уборки нечистотъ. Все, что онъ зарабатывалъ, онъ оставлялъ въ кабакѣ, но жилъ беззаботно, не унывалъ и даже надѣялся разбогатѣть и купить себѣ собственный домъ. Для этого ему только нужно было вернуться въ родной городъ Воронежъ, точно въ Воронежѣ ждалъ его закопанный въ потаенномъ мѣстѣ кладъ. Пока его въ Воронежъ не пускали, но современемъ пустятъ...
— Эхъ только-бы „манихвестъ“ вышелъ! Поѣду себѣ въ Воронежъ и буду жить безъ горя, не-то что здѣсь.. Дворы да помойныя ямы чистить! этимъ дома не наживешь.
Онъ не только не нажилъ дома этимъ занятіемъ, но очутился-бы на старости лѣтъ безъ куска хлѣба, если-бы не его дочь, прижитая въ ссылкѣ съ какою-то якуткой. Дѣвочка собирала милостыню и пропитывала себя и отца.
Первый разъ страшно было Варѣ ходить по домамъ и протягивать руку за подаяніемъ, но вскорѣ она убѣдилась, что ничего нѣтъ особенно страшнаго — просить себѣ хлѣба ради Христа. Каждый день она съ подружкой обходили всѣ дома, гдѣ надѣялись получить что нибудь. Это занимало часа два времени; остальное время онѣ бродили „по всей своей волѣ“ по городу, по берегамъ рѣки; это было гораздо занятнѣе и веселѣе, чѣмъ сидѣть на заваленкѣ подлѣ кабака въ ожиданьи отцовъ. По цѣлымъ часамъ онѣ смотрѣли на рѣку, смотрѣли какъ тянутся по дорогѣ кажущіеся крошечными воза съ дровами и сѣномъ и обозы съ мясомъ, направлявшіеся на пріиска, какъ опускалось солнце за хмурыя поросшія лѣсомъ горы противоположнаго берега и обнимало небосклонъ багровымъ заревомъ, какъ темнѣло залитое пожаромъ небо и хмурые лѣса подъ нимъ, какъ одинокая звѣздочка зажигалась надъ горой. Дрожа, сіяла она, точно перемигивалась съ другими звѣздами, еще не видимыми, но уже готовыми показаться, засверкать на темносинемъ сводѣ неба и привѣтливо улыбнуться людямъ..
Подружка имѣла на Варю рѣшительное вліяніе; она учила ее всѣмъ пріемамъ нищенскаго ремесла и успѣла ослабить въ ней робость и застѣнчивость. Теперь Варя уже не плакала и не терялась, когда маленькіе шалуны нападали на нее, называли нищенкой и швыряли въ нее навозомъ: отъ подружки она научилась огрызаться и ухарски ругаться. Научилась она приставать къ прохожимъ, бѣжать за ними по слѣдамъ и клянчить „копѣечку“ плаксивымъ голосомъ.
Напьянствовавшись вволю, Андрей забастовалъ, одумался и твердо рѣшился взяться за работу. Услышавъ, что купецъ Варнаковъ затѣваетъ строить домъ, онъ отправился къ нему и нанялся на все лѣто, давъ обѣщаніе не пить водки въ будни, а лишь по воскресеньямъ да и то изъ хозяйскаго кабака. На полученный задатокъ онъ купилъ Варварѣ платье, платокъ и башмаки: подружку нищенку прогналъ и строго запретилъ дочери просить милостыню. Въ будни онъ работалъ, а Варвара играла вблизи него, собирала и уносила домой вороха щепокъ, которыя падали подъ ударами отцовскаго топора. По воскресеньямъ Андрей водилъ дѣвочку гулять на гору въ сосновый лѣсъ. Тамъ подолгу просиживали они въ перелѣскѣ, отдѣляющемъ православное кладбище отъ магометанскаго, и слушали, какъ шумитъ боръ, какъ носится вѣтеръ по горамъ, воетъ въ ущельяхъ, гудитъ въ тайгѣ, стучится въ ворота кладбища и поетъ надъ могилами жалобную нескончаемую пѣсню. Все было здѣсь такъ сумрачно, такъ грозно: ворота скрипѣли и визжали на заржавѣвшихъ петляхъ; на крышѣ старой, развалившейся часовенки стучали оторванныя листы желѣза... Сама ветхая часовня еле держалась на своемъ осѣвшемъ въ землю фундаментѣ: казалось, что она трясется подъ напоромъ вѣтра, со свистомъ врывавшагося въ ея разбитыя окна; кресты шатались на могилахъ; рѣдкая трава, бурьяны шиповника гнулись и стлались по землѣ, воронъ уныло каркалъ на крышѣ колокольни. Варварѣ становилось грустно: она вспоминала мать и ея разсказы про тѣ благодатныя мѣста, гдѣ въ рощахъ поютъ соловьи и несмолкаемые хоры другихъ пѣвчихъ птицъ, гдѣ поля сверкаютъ яркою зеленью и растутъ цвѣты на могилахъ...
Андрей совсѣмъ пересталъ посѣщать кабаки и потому у него скоро завелись небольшія деньги, такъ что онъ могъ одѣться хорошо и ѣсть каждый день мясо. Можно было думать, что онъ заживетъ лучше. Но неожиданно надъ нимъ стряслась бѣда.
Однажды на работѣ, когда онъ сидѣлъ на бревнѣ и спокойно тесалъ его, къ нему подошелъ самъ хозяинъ купецъ Варнаковъ, который давно уже стоялъ на крыльцѣ своего дома, почесывалъ спину и безсмысленно смотрѣлъ по сторонамъ. Его взоръ упалъ на Андрея; ему показалось, что Андрей дѣлаетъ не такъ какъ надо, онъ подошелъ къ нему и, въ качествѣ хозяина, дѣлалъ ему разныя замѣчанiя и указанія. Но Андрей не уступалъ и держался своего мнѣнія. Вскорѣ между ними завязался споръ. Варнаковъ, желая наглядно показать Андрею какъ нужно работать, взялъ у него изъ рукъ топоръ и... тутъ ужъ Андрей и самъ не могъ объяснить какъ топоръ, вмѣсто того, чтобы войти въ дерево, вошелъ въ руку ему. Варнаковъ поблѣднѣлъ, испугался. Такъ какъ во всѣхъ затрудненіяхъ въ жизни его выручали деньги, то онъ и теперь прибѣгнулъ къ нимъ. Онъ давалъ Андрею 5 руб., съ тѣмъ чтобы онъ не жаловался. Этимъ онъ надѣялся избавиться отъ необходимости платить въ десять разъ большую сумму жаднымъ полицейскимъ писцамъ изъ привиллегированныхъ ссыльныхъ, которые въ Шпанскѣ исполняли нерѣдко обязанности слѣдователей. Онъ ошибся въ разсчетѣ. Ему пришлось таки платить, потому что Андрей отвергъ его щедрый даръ и, истекая кровью, отправился въ больницу, гдѣ мѣстный фельдшеръ перевязалъ ему рану и выдалъ ему медицинское свидѣтельство о временной неспособности къ труду. На основаніи этого свидѣтельства Андрей подалъ прошеніе на Варнакова.
Но гдѣ же ему, котораго всякій засѣдатель могъ выпороть по своему усмотрѣнію, было бороться съ представителемъ капитала, Варнаковымъ, который самъ, какъ гласила молва, не разъ бивалъ засѣдателей, платя имъ за каждую плюху по заранѣе установленному добровольному соглашенію. Въ это время въ Шпанскѣ, къ несчастію для Андрея, былъ добрый исправникъ. Впослѣдствіи, когда его замѣнилъ другой, злой исправникъ, шпанскіе обыватели не могли безъ слезъ глядѣть на карточку своего бывшаго начальника. Эта карточка висѣла на почетномъ мѣстѣ почти во всякомъ зажиточномъ домѣ. Но добрый начальникъ не считалъ доброту для себя обязательной въ отношеніи поселенцевъ. Онъ сжалился надъ Варнаковыми и хотѣлъ уладить дѣло миромъ. Андрей, между тѣмъ, прожилъ всѣ заработанные деньги, а рана на рукѣ не заживала и не давала ему работать. Тогда онъ отправился къ исправнику и наговорилъ ему много такого, за что другой исправникъ его, пожалуй, и выпоролъ-бы. Добрый исправникъ ограничился тѣмъ, что велѣлъ его взять подъ арестъ впредь до выздоровленія, а по выздоровленіи выслать въ улусъ, въ тотъ наслегъ, гдѣ онъ былъ причисленъ. За нимъ „въ караулку“ послѣдовала и Варвара. Не ожидая ничего въ этомъ родѣ, она спокойно сидѣла на полу въ своей избушкѣ и строила изъ щепокъ домики; вошелъ казакъ, взялъ ее за руку и отвелъ въ караулку къ отцу. Сначала она дичилась и боялась казаковъ и арестантовъ, но потомъ она къ нимъ привыкла и полюбила ихъ. Тѣ и другіе носили ее по рукамъ, покупали ей конфекты и пряники. Первый разъ въ жизни она видѣла такихъ добрыхъ людей. Они были безконечно добрѣе всѣхъ постороннихъ людей, съ которыми ей приходилось сталкиваться; добрѣе маленькихъ шалуновъ, называвшихъ ее нищенкой и бродяжкой, добрѣе купца Варнакова, который порубилъ „тятѣ“ руку, добрѣе жены Варнакова, которая визгливо и сердито кричала на нее, когда она дѣлала попытку подойти къ дѣтямъ, игравшимъ во дворѣ. Къ немногимъ пріятнымъ воспоминаньямъ ея дѣтства присоединилось еще одно. Это было воспоминаніе о двухнедѣльномъ пребываніи въ караулкѣ. Арестанты, изъ которыхъ одинъ быль закованъ въ кандалы, и оборванные казаки остались у нея въ памяти на долго. Она сравнивала ихъ съ добрыми разбойниками ея материнскихъ сказокъ. Черезъ двѣ недѣли ихъ отправили „въ якуты“.
К.
Продолженіе будетъ.
(OCR: Аристарх Северин)
Дочь хайлака.
«Сибирскiй вѣстникъ» №144, 5 iюля 1896
(Продолженіе, см. № 143)
III.
„Въ якутахъ“ они прожили полтора года, имъ жилось не совсѣмъ плохо. Хотя они не слышали русской рѣчи и не видѣли ничего, кромѣ тайги, они все таки были сыты. Якуты кормили ихъ поочередно: поживъ нѣсколько дней у одного якута, они переходили къ другому и такъ кочевали они изъ юрты въ юрту по всему наслегу. Иногда Андрей, когда у него окончательно зажила рана на рукѣ, брался за топоръ и помогалъ якутамъ плотничать, удивляя ихъ скоростью и чистотой своей работы. Но чаще всего онъ лежалъ на „оронѣ“ (полати) и смотрѣлъ на огонь. Якуты говорили между собою, что Андрей тоскуетъ, а о чемъ тоскуетъ, объ этомъ мнѣнія раздѣлились: одни говорили, что онъ тоскуетъ по кабакамъ, другіе — по женѣ, а третьи — по родинѣ. Они были бы рады, еслибы онъ ушелъ отъ нихъ, но такъ какъ онъ не ссорился съ ними, жилъ мирно и стоилъ имъ очень немного, то они ничего ему не говорили, а ждали пока онъ самъ надумается идти на пріиска.
Варварѣ „въ якутахъ“ было лучше, чѣмъ въ городѣ. Якутята не чуждались ея и играли съ нею охотно. Лѣтомъ они бѣгали по берегамъ озера, зимою возились по юртѣ съ телятами. Она научилась болтать по якутски и понимала немного то, что говорили старшіе якуты. А они говорили о томъ, что пора бы хайлаку уходить на пріиска, и что если онъ этого самъ не думаетъ дѣлать, то надо ему напомнить. Однажды хозяинъ юрты, гдѣ жилъ Андрей, сказалъ ему: „садись, дагоръ, на коня, поѣдемъ въ гости“. Андрей охотно согласился, взобрался на осѣдланную высокимъ якутскимъ сѣдломъ лошадь, и они поѣхали. Но не въ гости привезъ его якутъ, а въ инородную управу. Въ управѣ писарь, надменный молодой человѣкъ, очень гордившійся тѣмъ, что онъ изъ духовнаго званія, объяснилъ ему, что онъ можетъ взять билетъ и отправиться на пріиска. Онъ совѣтовалъ ему не медлить, такъ какъ теперь именно происходитъ наемъ рабочихъ.
— Хорошій плотникъ, говорилъ писарь, тамъ много можетъ заработать. А на дорогу тебѣ наслегъ, по силѣ возможности, подмогу дастъ.
— На пріиски, такъ на пріиски, отвѣтилъ Андрей; только вотъ ребенокъ у меня.. какъ съ нимъ быть.
Писарь подумалъ нѣсколько минутъ.
— На счетъ этого совѣтъ могу вамъ дать. На станціи Плюгавой крестьянинъ торгующій есть...
— Знаю. Полушкинъ, водкой торгуетъ еще...
— Ну да, онъ. Помнится мнѣ, онъ говорилъ, что ему нужна дѣвочка лѣтъ 12, въ услуженіе значитъ. Вотъ для тебя дѣло подходящее. У него можешь дѣвочку оставить, а когда на пріискахъ разживешься, обратно къ себѣ возьмешь.
Писарь выдалъ Андрею билетъ, а якуты дали ему мяса и 5 руб. на дорогу.
Они отправились пѣшкомъ. Андрей волочилъ за собою неизбѣжныя салазки, какія тащутъ съ собою всѣ поселенцы, отправляющіеся въ дорогу; на нихъ былъ сложенъ весь ихъ убогій скарбъ. Варвара по временамъ усаживалась на салазки, когда уставала идти пѣшкомъ за отцомъ. На станціи Плюгавой Андрей зашелъ къ Полушкину и предложилъ ему свою дѣвочку. Супруги Полушкины согласились.
— У насъ ей хорошо будетъ, говорилъ супругъ. Она будетъ сыта, одѣта, обута. Чего ей еще надо?
— Чего ей еще надо? повторила супруга, какъ эхо.
И Варвара осталась у Полушкиныхъ. Прощаясь на слѣдующее утро съ отцомъ, она залилась слезами.
— Ты чего, дура, ревешь, сказалъ ей отецъ. Я скоро вернусь... А пока поживи у людей, будешь сыта, одѣта, обута...
Но Варвара не была ни сыта, ни обута, ни одѣта. Супруги Полушкины не были вовсе богаты, какъ гласила молва; они не столько продавали водку, какъ пили ее сами. Это отражалось на нихъ внѣшнимъ образомъ и внутреннимъ, проявляясь въ краснотѣ носовъ и въ раздражительности характеровъ. Сначала хозяйка сдала Варварѣ на руки дѣтей, потомъ постепенно прибавляла къ ея обязанностямъ еще новыя. Двѣнадцатилѣтняя дѣвочка должна была нянчить дѣтей, убирать домъ, варить обѣдъ и стирать бѣлье. Одѣта Варвара была въ платья, передѣланныя изъ стараго тряпья хозяйки, въ ея истоптанные башмаки и валенки. Все было бы еще ничего, еслибы у Варвары былъ не такой упорный характеръ (это упорство происходило отъ чрезмѣрной обидчивости). Стоило лишь подпившей хозяйкѣ ругнуть Варвару, или дать ей легонькаго тычка, какъ она вдругъ обижалась, переставала работать и сидѣла въ углу, какъ истуканъ. Это страшно возмущало хозяйку, которая не понимала, откуда такая обидчивость у маленькой нищенки, дочери поселенца, хайлака. И старалась уяснить себѣ это при помощи шлепковъ и тычковъ. Съ теченіемъ времени она вошла во вкусъ этого способа уяснять себѣ чужой характеръ и увеличила количественно и качественно число побоевъ, слѣдуемыхъ Варварѣ по заведенному порядку, причемъ любимымъ мѣстомъ, куда она направляла свои удары, была Варварина голова.
Дѣвочка прожила у Полушкиныхъ болѣе года, а упорство ея не проходило. Она по прежнему была обидчива; она сама не умѣла понять, что дѣти хайлаковъ не должны быть обидчивы, а хозяйка не умѣла ей этого втолковать, какъ слѣдуетъ. По вечерамъ, когда пьяные хозяева укладывались спать, Варвара тихо плакала. Она ожидала отца съ нетерпѣньемъ. „Скоро онъ вернется, думала она, и я ему все разскажу“. Такъ утѣшала она себя напрасными мечтами.
Рвеніе властолюбивой хозяйки въ дѣлѣ исправленія характера Варвары тоже возросло. Она била дѣвочку всѣмъ, что ни попадалось ей подъ руку, въ особенности подъ пьяную руку. Крикъ и плачъ дѣвочки доносились, нерѣдко, до сосѣдей. Эти распространили по всей деревнѣ слухъ объ истязаніяхъ, которымъ подвергалась дѣвочка. Между прочимъ, разсказывали, что Полушкина сажаетъ Варвару въ подполье. Этотъ слухъ Полушкина приписала жалобамъ и сплетнямъ Варвары, страшно разсердилась и обдумывала, какъ бы примѣрно наказать дочь хайлака. „А отчего бы въ самомъ дѣлѣ не посадить ее въ подполье“, рѣшила она, „и безъ того много врутъ по деревнѣ“. Но когда она хотѣла привести въ исполненіе это рѣшеніе, ее постигла полнѣйшая неудача. Упрямая, но все таки смирная дѣвочка, вдругъ точно взбѣсилась. Она ни за что не хотѣла лѣзть въ подполье добровольно, кричала, какъ изступленная, и обхватила шею хозяйки своими малыми худыми ручками, какъ клещами. Разгоряченная борьбой и водкой, хозяйка взбѣсилась и ударила дѣвочку въ голову такъ, что та лишилась чувствъ и въ безпамятствѣ покатилась на полъ...
Съ этого дня Варвара стала хворать, стала вялой въ работѣ и разсѣянной въ своихъ многообразныхъ хозяйственныхъ занятіяхъ. Упорство ея прошло, она стала покорна, какъ овца, но за то у нея развился другой недостатокъ; не такого свойства онъ былъ, чтобы смягчить пылъ воинственной хозяйки. Варвара стала забывчива, иногда путалась въ словахъ, и когда задумывалась, не понимала, что ей говорятъ. По общему мнѣнію всей деревни, Варвара поглупѣла. Злые языки говорили, что это произошло отъ вѣчнаго битья по головѣ, а добрые языки, говорили что это у Варвары отъ матери: та тоже, молъ, дурочка была: все надѣялась на родину вернуться. А эта все отца ждетъ..
А Варвара все ждала отца; не вѣрила, что онъ исчезъ и не вернется, какъ нѣкогда ея мать. Часто вечеромъ, уложивъ дѣтей, она сама не ложилась, а долго сидѣла у камина въ кухнѣ и глядѣла на огонь. Въ ея глазахъ, похожихъ на голубые цвѣты, какъ глаза ея матери, загорался огонекъ. Она вспоминала то время, когда жила ея мать; припоминала сказки матери, которыя рисовали жизнь такою беззаботной и прекрасной, разсказы ея про Рассею, гдѣ живутъ все добрые люди, и гдѣ зима похожа на осень... вспоминала жизнь „въ якутахъ“. Все это мелькнуло въ ея жизни на мгновеніе и исчезло, какъ сонъ. Она уже успѣла забыть этотъ сонъ, забыть свободу и приволье, но она снова вспомнитъ его, когда вернется отецъ.
— Вернется отецъ, и опять все хорошо будетъ, шептала она, и улыбка озаряла ея блѣдное лицо.
Она погружалась въ мечты, но при малѣйшемъ шорохѣ вздрагивала и со страхомъ косилась на крышку подполья.
Отецъ ея не возвращался; всѣ, кромѣ нея, потеряли надежду на его возвращеніе. Онъ дѣйствительно былъ на пріискахъ: многіе товарищи его поселенцы видѣли его тамъ. Они знали, что онъ разсчитался, получилъ около 200 руб. денегъ и ушелъ. Но куда онъ ушелъ и что съ нимъ сталось — никто не зналъ. Одни говорили, что онъ пропилъ деньги и ушелъ бродяжить, другіе — что его убили. Власти, послѣ того какъ кончился срокъ выданнаго ему билета, начали было розыскъ и написали нѣсколько оффиціальныхъ бумагъ, но такъ какъ нигдѣ не оказалось ни самого Андрея, ни его тѣла, записали его пропавшимъ безъ вѣсти. Его памяти было посвящено нѣсколько строкъ въ мѣстныхъ губернскихъ вѣдомостяхъ; тамъ были обозначены съ точностью его примѣты и адресъ тюрьмы, куда слѣдовало его доставить, въ случаѣ если онъ найдется.
Но были люди, которые знали хорошо, что Андрей не пошелъ бродяжить и искать приключеній по привольной Сибири, а что трупъ его поплылъ въ Ледовитый океанъ, внизъ по широкой, грозной Ленѣ. Они молчали объ этомъ, и у нихъ были на то основательныя причины.
Въ то время въ одномъ глухомъ городишкѣ, лежавшемъ на пути къ пріискамъ, на берегу рѣки Лены въ уединенномъ домикѣ жили старикъ со старухой. Наружность этого старца была вполнѣ благочестивая и невольно внушала уваженiе; своей сѣдой по поясъ бородой и большой лысиной на головѣ онъ напоминалъ библейскаго патріарха. Онъ былъ очень набоженъ: каждый праздникъ бывалъ въ церкви, радѣлъ къ божьему храму и къ причту; ни одинъ дьячекъ не уходилъ отъ него безъ трешницы въ тѣ дни годовыхъ праздниковъ, когда причтъ ѣздилъ съ крестомъ. Сосланъ онъ былъ за бродяжничество; онъ скрылъ, какъ онъ объяснялъ, свое настоящее имя „спасенія (души) ради“. Его жена, ветхая старушонка — была блѣдное, хилое, какое-то запуганное существо. Она была припадочная. Когда съ нею случались припадки, никто не могъ ее успокоить, кромѣ него, взглядъ котораго имѣлъ на нее такое-же дѣйствіе, какъ взглядъ укротителя змѣй на змѣю: онъ парализовалъ ея волю.
Несмотря на наружное смиреніе и благочестіе старца, всѣ его боялись, и по дѣломъ.
Библейскій старикъ занимался страннымъ промысломъ. Неизвѣстно, какимъ образомъ онъ заманивалъ къ себѣ поселенцевъ, возвращающихся съ промысловъ съ деньгами. Ночью онъ убивалъ ихъ и спускалъ въ рѣку подъ ледъ, для чего у него въ домѣ былъ устроенъ особый тайникъ, сообщавшiйся съ рѣкою. Трудно допустить, чтобы старикъ одинъ могъ организовать такой промыселъ. Вѣроятно, у него были пособники на пріискахъ, дававшіе его адресъ легковѣрнымъ поселенцамъ; были и въ мѣстѣ его жительства, помогавшіе ему спускать тѣхъ поселенцевъ въ рѣку. Но о нихъ ничего неизвѣстно. Промыселъ старика для односельчанъ не былъ тайной. Но всѣ молчали: своихъ онъ щадилъ и не дѣлалъ зла никому, а что поселенцевъ спроваживалъ въ прорубь, отъ этого ни для кого не было вреда. „И безъ того ихняго брата много шляется“ — такъ разсуждали о поселенцахъ потомки поселенцевъ. Въ жилахъ дѣтей текла варнацкая кровь отцовъ.
Какъ же не замѣтило старца недремлющее око правосудія? Это объясняется очень просто. Въ томъ мѣстѣ, гдѣ жилъ старикъ, о которомъ мы говоримъ, все правосудіе и вся власть сосредоточивались въ рукахъ такъ называемаго командира, казачьяго урядника, который имѣлъ въ своемъ распоряженіи нѣсколько казаковъ гражданскаго вѣдомства. Командиръ пріѣхалъ на службу въ одной шинелишкѣ и въ мундирѣ, взятомъ на прокатъ, а черезъ два года онъ носилъ уже доху изъ атласныхъ пыжиковъ, ѣздилъ на томскихъ рысакахъ, дарилъ женѣ браслеты и брошки изъ массивнаго золота „безъ пробы“. Командиръ былъ въ нѣкоторомъ родѣ золотопромышленникомъ. Онъ имѣлъ среди мѣстнаго варначья агентовъ, которые, выдавая себя за прикащиковъ купцовъ, скупающихъ краденое золото, заманивали поселенцевъ, возвращающихся съ пріисковъ съ золотомъ, и приводили въ заранѣе условленное мѣсто, гдѣ ждалъ ихъ уже командиръ. При видѣ мундира поселенцы терялись. Ихъ обыскивали, отнимали золото и прогоняли въ зашеи, и они были очень рады отдѣлаться такъ дешево.
Такъ удалый командиръ и благочестивый старикъ съ библейскою наружностью занимались каждый своимъ промысломъ и не мѣшали другу. Этимъ все и объясняется.
Андрей, не знавшій о старикѣ того, что знали о немъ его односельчане и получившій порученіе провѣдать стариковъ и передать поклонъ, заявился къ благочестивому старцу въ уединенный домъ на берегу рѣки, а оттуда ночью отправился внизъ по рѣкѣ въ Ледовитое море.
К.
(Окончаніе слѣдуетъ).
(OCR: Аристарх Северин)
Дочь хайлака.
«Сибирскiй вѣстникъ» №148, 10 iюля 1896
(Окончаніе, см. № 144)
IV.
Варвара, получившая отъ обитателей станціи Плюгавой названье дурочки, прожила у супруговъ Полушкиныхъ еще два года.
Какъ ни тяжело было ея положеніе, какъ ни трудны были лежавшія на ней многочисленныя хозяйственныя обязанности, но и въ ея жизни были свѣтлыя минуты, напоминавшія ей дѣтство, мать и все то прошлое, которое она забыла и смѣшивала со сномъ. Какъ ни грозна была супруга Полушкина, но и у нея проявлялись иногда добрыя чувства въ отношеніи сиротки-поселки. Но это случалось рѣдко, только нѣсколько разъ въ году, въ праздники, въ особенности въ день свѣтлаго воскресенія Христова. Въ этотъ день люди иногда припоминаютъ, что они братья, и что нужно иногда быть добромъ, во имя того, кто не дѣлалъ разницы между людьми и любилъ всѣхъ одинаково. Въ этотъ день и въ слѣдующіе за нимъ нѣсколько дней и Варвара изъ прислуги становилась человѣкомъ. Она чувствовала себя полноправнымъ членомъ семьи Полушкиныхъ: грозная хозяйка и равнодушный хозяинъ цѣловались съ нею, сажали ее вмѣстѣ съ собою за столъ. Въ эти дни не было ни работы, ни брани, ни криковъ, хотя хозяева пили еще больше, чѣмъ въ будни. Должно быть трезвонъ колоколовъ, раздававшійся съ колокольни мѣстной часовни, дѣйствовалъ на нихъ успокоительно, и они мало пользовались своими хозяйскими правами. Варвара въ эти дни забывала всѣ притѣсненія и истязанія, вынесенныя за цѣлый годъ, и примирялась со своимъ положеніемъ. Къ семьѣ Полушкиныхъ ее, кромѣ того, привязывали дѣти, которыхъ она нянчила. Она полюбила ихъ, хотя они, по примѣру взрослыхъ, называли ее дурочкой и помыкали ею. Однако они были къ ней добрѣе, чѣмъ взрослые. Они жалѣли и защищали ее и часто, потихоньку отъ матери, дѣлились съ нею разными лакомствами. Они были бы очень огорчены, еслибы вдругъ, какъ не переставала надѣяться Варвара, нашелся ея отецъ, и взялъ ее отъ нихъ. Въ этомъ они сходились со своими родителями, которымъ не хотѣлось бы лишиться хорошей даровой работницы. Они боялись, какъ бы кто нибудь не переманилъ Варвару къ себѣ. А это именно и случилось.
Во время свирѣпствовавшей эпидеміи инфлуэнцы, ухаживая за дѣтьми Полушкиныхъ, Варвара заболѣла, чѣмъ ввергла въ немалое изумленіе супругу Полушкину, по мнѣнію которой прислугѣ болѣть не полагалось. Вслѣдствіе дурного ухода болѣзнь Варвары приняла дурной оборотъ. Она не выздоравливала и не умирала, не могла ничего дѣлать, не только не могла ухаживать за другими, но и сама требовала за собою кое-какого ухода, не могла питаться объѣдками и вскорѣ стала хозяевамъ въ тягость.
— Одна маята съ нею: ни сюды, ни туды! отвѣчала Полушкина на ехидные вопросы злонамѣренныхъ кумушекъ о томъ, какъ поживаетъ Варвара-дурочка.
Кто то посовѣтовалъ отвезти ее въ больницу въ Шпанскъ.
— Вамъ меньше хлопотъ будетъ, говорили совѣтчики. А когда вылечится, назадъ возьмете ее, кто ее, окромя васъ, такую дурочку, держать станетъ.
Разумный совѣтъ не пошелъ въ прокъ Полушкинымъ. Варвару по выздоровленіи изъ больницы взялъ къ себѣ одинъ чиновникъ, который въ это время нуждался въ нянькѣ для дѣтей, и съ которымъ Полушкину, какъ лицу подозрѣваемому въ тайной продажѣ спиртныхъ напитковъ, тягаться не приходилось.
А случилось это такъ. Кто-то изъ крестьянъ станцiи Плюгавой разсказалъ женѣ чиновника о Варварѣ, расхвалилъ ее, какъ смирную, послушную и работящую дѣвушку, хотя, правда, немного придурковатую. Чиновница, которая не могла ужиться со Шпанскою прислугою, вслѣдствіе независимости ея характера, очень обрадовалась представившемуся случаю взять себѣ прислугу безъ претензій и капризовъ. Придурковатость Варвары была для нея настоящимъ кладомъ.
— Не будетъ спорить изъ за жалованья, говорить дерзостей, а главное не будетъ портить дѣтей, говорила она мужу, посылая его въ больницу для переговоровъ съ Варварой.
Склонить выздоравливающую Варвару къ поступленію на новую службу было не трудно. Не все ли равно ей было, гдѣ ни жить до тѣхъ поръ, пока отецъ не вернется. Правда, ей было жаль дѣтей Полушкиныхъ. Они, однако, скучаютъ по ней. Но когда отецъ вернется, она пойдетъ къ нимъ повидаться... а хозяевъ она нисколько не жалѣетъ...
Такимъ образомъ супруги Полушкины лишились даровой работницы по недостатку доброты. Онъ упрекалъ жену въ томъ, что она изъ за своей лѣности заставила его увезти Варвару въ больницу. Она упрекала мужа въ томъ, что онъ не успѣлъ вовремя увезти дѣвушку домой, до тѣхъ поръ, пока ее не сманилъ чиновникъ. Они разсорились, досадовали другъ на друга и первый разъ въ жизни пожалѣли о томъ, что не успѣли, во время, быть добрыми.
Прошло года четыре. Варвара стала совсѣмъ взрослой дѣвушкой. Но въ ея лицѣ и движеніяхъ не было веселости и рѣзвости, свойственной молодости. Ея свѣтло-русые волосы всегда выбивались изъ-подъ платка и неряшливо падали на лобъ, лицо, покрытое веснушками, было апатично, или улыбалось глупой улыбкой. Во всей ея маленькой, странно согбенной фигуркѣ было что-то старушечье, только большіе, голубые, материнскіе глаза, выражающіе покорность и робость, были красивы.
Она по прежнему не теряла надежды на возвращеніе отца, что дѣлало ее предметомъ насмѣшекъ и многихъ удачныхъ и неудачныхъ шутокъ и остротъ шпанской публики.
— Видно, отца поджидаешь, Варвара? Поди, скоро вернется? — спрашивали шутники.
— Да вернется.... скоро вернется.
— Пожалуй этапомъ съ партіей пригонятъ на повозкахъ: до лѣта потерпи! — прибавляли не совсѣмъ добрые люди.
— Что-жъ? Дай Богъ! Съ пріисковъ много денегъ принесетъ, торговлю откроетъ, купчихой будешь! — говорили люди не совсѣмъ злые.
Тѣмъ и другимъ доставляло удовольствіе посмѣяться надъ дурочкой.
Для нихъ Варвара была дурочкой главнымъ образомъ потому, что не понимала зла и не умѣла его дѣлать. Добро она дѣлала инстинктивно: она трудилась для другихъ и думала, что это такъ и должно быть. Идіоткой, впрочемъ, ее назвать было нельзя. Разъ она поразила всѣхъ своею находчивостью и присутствіемъ духа, когда пьяный якутъ чуть-чуть не раздавилъ санями одного маленькаго шалуна, беззаботно игравшаго посреди улицы. Она бросилась къ лошади и ухитрилась вытащить мальчугана изъ-подъ саней. Она отдѣлалась легкимъ ушибомъ и порваннымъ платьемъ, за что ее вдоволь поругала хозяйка. Но она не могла поступить иначе, какъ броситься спасать ребенка: она такъ любила дѣтей.
Несмотря на свою тщедушность, Варвара была хорошая работница; ея хозяйка была безконечно рада тому, что судьба послала ей Варвару и положила конецъ ея огорченіямъ и пререканіямъ съ неуживчивой прислугой. Въ самомъ дѣлѣ, прислуга въ Шпанскѣ была очень разбалована и любила раздѣленіе труда. Баба, нанимавшіяся въ няньки, не желала имѣть ничего общаго съ кухней: кухарка считала ниже своего достоинства стирать бѣлье и мыть полы, и ни та, ни другая не соглашалась носить воду. Близость пріисковъ вліяла на прислугу такимъ развращающимъ образомъ. Имѣя всегда въ резервѣ пріиска, гдѣ „развѣ такъ платятъ, какъ здѣсь? Выстираешь рубаху, вотъ тебѣ и рубль!“, прислуга имѣла слишкомъ высокое мнѣніе о своихъ обязанностяхъ. Чиновница имѣла слишкомъ высокое мнѣніе о своихъ правахъ, и потому не могла ужиться съ избалованной прислугой. Гордая особа была эта чиновница. Она была одна изъ тѣхъ дамъ, которыя всѣ свои права на аристократизмъ и превосходство надъ другими людьми основываютъ на томъ, что онѣ ѣздятъ, а не ходятъ. Она сочла-бы себя тяжко оскорбленною, если-бы кто нибудь по недоразумѣнію подумалъ, что она ходитъ, а не ѣздитъ, и считала себя неизмѣримо выше тѣхъ дамъ, которыя ходятъ пѣшкомъ. Она не умѣла подписать своей фамиліи, но не видѣла въ этомъ умѣньи особенной надобности. Эта гордая особа требовала отъ прислуги безусловнаго подчиненія всѣмъ своимъ капризамъ; это неоцѣненное качество она нашла въ Варварѣ, которая замѣняла ей няньку, кухарку, прачку, а лѣтомъ и водовоза. Она никогда не спорила, дѣлала все, что ей приказывали, чѣмъ она внесла нѣкоторый раздоръ въ среду шпанскихъ дамъ. Не одна хозяйка дѣлала попытку отбить Варвару у чиновницы и переманить ее къ себѣ. Эти попытки повели къ очень прискорбной для порядочнаго общества г. Шпанска ссорѣ двухъ дамъ, которыя обѣ ѣздили, а не ходили пѣшкомъ, и потому имѣли равное право на уваженіе всѣхъ порядочныхъ людей. Дѣло въ томъ, что почтмейстерша, у которой никакая прислуга не могла ужиться, вслѣдствіе чрезвычайной ея экономіи въ пищѣ, до того позавидовала чиновницѣ, что тайно проникла въ ея домъ въ отсутствіи хозяевъ и склоняла Варвару разными лестными обѣщанiями бросить хозяйку и перейти къ ней. Но изъ этого не вышло никакого толку, кромѣ прискорбной для всего общества ссоры этихъ дамъ. Глупо улыбаясь, Варвара обѣщала почтмейстершѣ все сдѣлать такъ, какъ она ее учила, но проходили дни, недѣли, а она продолжала исполнять всѣ свои обязанности, дѣлать все, что ей приказывали такъ, какъ до разговора съ соблазнительницею, почтмейстершею.
Единственнымъ отдыхомъ Варвары было нянчить дѣтей. Когда она въ лѣтніе дни сидѣла на крыльцѣ и, усыпляя ребенка, напѣвала вполголоса какую нибудь грустную пѣсню, ей смутно припоминалось что-то далекое, грустное и вмѣстѣ съ тѣмъ пріятное. Она переставала пѣть и улыбаться своей обычной, безсмысленной улыбкой и задумывалась, точно стараясь что-то припомнить и вызвать въ памяти давно забытые образы, но она ничего не могла припомнить, кромѣ грустныхъ пѣсенъ.
Мы ошибемся, если предположимъ, что Варвара не знала ничего другого въ жизни, кромѣ побоевъ, ругательствъ, насмѣшекъ и неустаннаго труда. И въ ея жизни были удовольствія и даже романы, какъ и у всякой другой женщины. Однажды, когда ни хозяевъ, ни кучера не было дома, въ кухню зашелъ казакъ, присѣлъ къ Варварѣ и началъ съ нею разговаривать. Въ этомъ обстоятельствѣ не было ничего необыкновеннаго. Домъ, гдѣ жила Варвара, былъ не далеко отъ караульнаго дома, гдѣ за неимѣніемъ казармъ помѣщалась вмѣстѣ съ арестантами вся шпанская казачья команда. Вѣчно голодные казаки были постоянными посѣтителями чиновничьей кухни и за рюмочку водки или кусокъ мяса оказывали разнаго рода хозяйственныя услуги. Казакъ принесъ съ собою пряниковъ, конфектъ и угощалъ Варвару. Ей вспомнилось дѣтство, она смѣялась и казакъ смѣялся съ нею вмѣстѣ. Онъ присѣлъ къ ней ближе и говорилъ ей такія пріятныя слова, какихъ она не слыхала никогда въ жизни. Они нравились, хотя она ничего не понимала въ нихъ. Потомъ онъ обнялъ ее, и она отдалась ему.... О казакахъ она сохранила пріятное воспоминаніе еще съ дѣтскихъ лѣтъ, помнила, какъ они носили ее на рукахъ, и считала ихъ такими добрыми.
Начатый романъ продолжался до тѣхъ поръ, пока казакъ не отправился въ командировку, но его мѣсто заступилъ другой казакъ, и вскорѣ всѣ казаки стали потихоньку пробираться къ Варварѣ на кухню. Они носили ей конфекты, говорили ей пріятныя слова. Она принимала конфекты, улыбаясь слушала ихъ пріятныя и непонятныя рѣчи и... и никому не сопротивлялась Варвара-дурочка.
Такъ жила дочь хайлака Варвара. Хозяева были къ ней добры, никогда не били, а ругали только изрѣдка, добрые казаки носили къ ней конфекты, дѣти привязались къ ней и полюбили ее.
— Если будешь слушаться мамы, говаривала ей еще въ дѣтствѣ мать, выростешь, на что нибудь добрымъ людямъ пригодишься.
Варвара пригодилась добрымъ людямъ. Можно было думать, что люди не вышвырнутъ ее на улицу до тѣхъ поръ, пока она будетъ способна къ труду. Случилось такъ, что ее вышвырнули, но не на улицу, а въ сѣни, гдѣ и закончила она свое земное странствованіе. Она вдругъ заболѣла тифомъ; ее положили въ сѣняхъ, потому что въ кухню шлялись дѣти и могли отъ нея заразиться, — гдѣ за ними усмотрѣть безъ прислуги! „Сѣни теплыя, прекрасныя сѣни, что вы!?“ говаривала чиновница врачу, когда онъ протестовалъ противъ такого помѣщенія. Три дня спустя въ этихъ теплыхъ сѣняхъ Варвара умерла. Не все ли равно, гдѣ ни умирать ей? Въ больницѣ, на станціи Плюгавой или въ теплыхъ сѣняхъ? Въ этихъ теплыхъ сѣняхъ она была счастлива, потому что ей мерещилось счастье и радость, которыхъ она не знала, не испытала въ жизни. Въ бреду горячки ей представлялась та жизнь, которую рисовала ей мать въ сказкахъ. Ей казалось, что окончилось ея ожиданье, вернулся отецъ, и они снова живутъ вдвоемъ, какъ въ то время, когда онъ пересталъ пить и строилъ домъ купца Варнакова: въ будни она сидитъ подлѣ него, слушаетъ однообразный стукъ топора и собираетъ щепки, а въ праздники онъ носитъ ее на рукахъ и водитъ ее гулять въ сосновый боръ. Тамъ, откуда то изъ зеленой глубины лѣса, выходитъ имъ на встрѣчу мать: она обнимаетъ отца, обнимаетъ ее и они ведутъ разговоръ о своей родинѣ, гдѣ живутъ все добрые люди, гдѣ въ свѣтло кудрявой зелени лѣсовъ поютъ соловьи, гдѣ растутъ цвѣты на могилахъ....
Чиновница была въ отчаяніи. Ей снова приходилось имѣть дѣло съ капризными кухарками, горничными, которые такъ любили раздѣленіе труда. Это было причиной того, что она пролила слезу на гробѣ Варвары и проводила ее на кладбище. Ее возмущали, кромѣ того, слухи, распространяемыя другими шпанскими дамами, что Варвару мучили непосильной работой, во время мытья половъ зимою заставляли босикомъ выносить на улицу соръ, и многіе другіе слухи въ этомъ родѣ. Что же, это была правда, но вѣдь „всѣ онѣ“ привычны къ этому и притомъ развѣ это первый разъ Варвара выносила соръ и выбѣгала босикомъ на улицу! Все это ее такъ огорчало, что у нея разболѣлась голова, какъ тогда, когда ее оскорбилъ исправникъ, забывъ пригласить на ужинъ, устроенный имъ въ честь пріѣзжихъ пріисковыхъ дамъ.
— Бѣдная Варвара! говорили чиновницѣ посѣтительницы дамы, выражая свое соболѣзнованіе къ ея судьбѣ.
— А я то, я то, жаловалась чиновница, какъ теперь буду безъ нея? Вы меня то пожалѣйте: праздники на носу, теперь работы бездна... Какъ я безъ человѣка управлюсь.
Посѣтительницы соглашались съ нею: „чтобы ей стоило повременить? Право, совсѣмъ не деликатно было со стороны Варвары оставить свою благодѣтельницу въ такое трудное время!“
(OCR: Аристарх Северин)