Смерть въ ледяномъ царствѣ.

 

Н. М. Ядринцев.

«Общее Дѣло» № 78, октябрь, 1885 г.

Холодный вѣтеръ завывалъ въ лѣсу. Деревья стояли, убѣленныя морознымъ инеемъ. Огромная ледяная пустыня заносилась снѣгомъ. Давно этотъ снѣгъ покрылъ даже довольно высокія деревья, такъ что сани по дорогѣ сламывали вершины ихъ, но снѣгъ валилъ и валилъ еще огромными хлопьями. Морозъ, дошедшій до 40°, усиливался. Изъ жалкаго, занесеннаго пургою якутскаго улуса, никто не выходилъ, и слѣдъ его означался лишь буграми снѣга, да синимъ дымкомъ, чуть чуть пробирающимся изъ ледяного отверстія. Отъ легкой теплоты, выходившей изъ жилья, на склонившихся вѣтвяхъ сосѣднихъ ивъ висѣли ледяныя сосульки-сталактиты, довершая обстановку этого ледяного царства, дышащаго мглистымъ морознымъ воздухомъ. Стужа сжимала все: воду, деревья, всю природу. Она леденила воздухъ и несчастнаго, заброшеннаго сюда человѣка.

Въ маленькой якутской полуземлянкѣ-полумазанкѣ было не тепло, несмотря на постоянно горѣвшій въ ней огонь. Жалкая семья якута, состоявшая изъ старика и дѣтей съ внучатами, жалась въ темномъ помѣщеніи, рядомъ съ пріютившимся здѣсь скотомъ, который снабжалъ это жилище людей специфическимъ запахомъ коровьяго стойла. Дымъ, слабо пробивавшійся, наполнялъ землянку ѣдкимъ запахомъ, стѣны были покрыты изморозью, отъ нихъ вѣяло сыростью и холодомъ; люди въ шубахъ жались около огня. Старикъ валялся въ углу; страшные ревматизмы, пріобрѣтенные въ разныя непогоды, донимали его; онъ стоналъ. Тишина въ юртѣ нарушалась только завываньемъ бури да движеніями и лѣнивымъ жеваньемъ коровы. За маленькой плетеной загородкой былъ мракъ, едва освѣщенный пиликавшей плошкой. Плошка эта на мгновеніе вспыхивала и освѣщала нары или досчатую грубо сколоченную кровать. На ней лежало длинное высохшее туловище съ блѣднымъ, худымъ лицомъ, оттѣненнымъ черной бородою. Это былъ больной чужестранецъ. Онъ лежалъ, закутанный лохмотьями и остатками одѣяла. За этой плетеной стѣной было еще холоднѣе: теплота огня не проникала сюда. Когда-то эта плетенка немного гарантировала отъ ѣдкаго дыма юрты, но теперь она только преграждала тепло и усиливала мракъ. Все дышало здѣсь холодомъ и сыростью. Больной лежалъ неподвижно, какъ будто не ощущая холода. Вотъ онъ что-то проговорилъ. Тихо изъ другого отдѣленія появилась скуластая якутка и подбавила сала въ ночникъ. Онъ ярко вспыхнулъ. — Какъ хорошо! сказалъ больной. Ночникъ освѣтилъ голову съ исхудалымъ, но правильнымъ профилемъ, блѣднымъ высокимъ, какъ изъ мрамора изваяннымъ лбомъ; черные съ ранней просѣдью волосы были откинуты назадъ, губы сжаты. Откуда былъ этотъ изгнанникъ, якуты не знали, да и не любопытствовали. Ранѣе онъ бродилъ, теперь нѣсколько дней онъ лежалъ; ранѣе его душилъ кашель, теперь кашель какъ будто прошелъ. Больной часто погружался въ забытье и ничего уже не просилъ. Хирѣя, онъ не унывалъ и, какъ видно, ничего не подозрѣвалъ. Но вотъ наступила агонія. Къ вечеру больнымъ овладѣло лихорадочное состояніе, начался жаръ и бредъ, холода онъ, такимъ образомъ, не замѣчалъ. — Какъ хорошо! говорилъ онъ въ то время, когда морозъ болѣе и болѣе проникалъ въ юрту, а плошка невыразимо чадила. Онъ повернулся и открылъ большіе черные глаза. Они полны были изнеможенія, но теперь оживились и сіяли послѣднимъ огнемъ. Онъ не видѣлъ юрты; другая картина развернулась передъ нимъ, и какая неожиданная, обольстительная картина! Онъ видѣлъ швейцарскій городокъ, залитый свѣтомъ. Вонъ старые замки, вонъ синѣющія склоны горъ, голубая рѣка, мчащаяся подъ мостомъ, ярко освѣщенная зелень; какая нѣжная зелень! Все увито виноградниками — дома, отели. Улица ликуетъ, разубранная флагами. Праздничныя толпы народа, пестрые швейцарскіе костюмы, серебряныя цѣпи на корсажахъ женщинъ, соломенныя шляпы, увитыя цвѣтами. Какая пестрая толпа! Это толпа рабочихъ; надъ нею надпись; le travail et l'association. Заиграла музыка, а солнце, іюльское солнце, скользитъ и обдаетъ и улицу, и мосты, и отели, и яркія платья швейцарокъ. Онъ тоже тѣснится и пробивается къ этой толпѣ. Кто-то говоритъ рѣчь.

На минуту все смолкло. Больной съежился. Холодный воздухъ пронизалъ его тѣло. Плошка треснула. Что это? Улицы Парижа. Вотъ Notre Dâme, Елисейскія поля, Монмартръ. Мелькаютъ люди въ темныхъ переулкахъ, люди, почернѣвшіе отъ порохового дыма. Они вышли укрыться, торопливо перелѣзаютъ черезъ груды камней, черезъ омнибусы, раскиданные по улицѣ. Гдѣ-то видно зарево пожара, слышенъ глухой шумъ. Что-то ударилось, вспыхнуло на противоположной сторонѣ панели; раздался трескъ. Это граната! Онъ услышалъ стоны раненаго старика, только что передъ тѣмъ переползшаго улицу на костыляхъ. Стонъ раздался въ юртѣ: это стоналъ якутъ.

— Versaillers! Послышалось среди гонимой паникой толпы, — communards! раздался отвѣтный крикъ. Еще послышался трескъ, знакомый трескъ митральезъ.

Это треснулъ морозъ въ якутской юртѣ. Громкимъ, какъ ружейный выстрѣлъ, ударомъ, онъ пробудилъ умирающаго, и онъ снова увидѣлъ закоптѣлыя стѣны своей холодной юрты. Но мысль его, какъ бьющаяся бабочка, ударившаяся въ холодное стекло, ринулась назадъ и завитала въ воспоминаніяхъ прошлаго. И рисуется ей Женевское озеро съ его аквамариновыми волнами. Бѣлая пѣна клокочетъ подъ колесами парохода. Синѣющая, задернутая дымкою даль горъ, теплый, нѣжащій воздухъ. Швейцарія, пріютъ изгнанниковъ, привѣтъ тебѣ, благословенная! А вотъ и Женева съ ея кипучей, нервной жизнью эмигрантовъ... Освѣщенное кафе, какая то комната, заваленная газетами, выразительныя лица, оживленные споры и мечты кружка о будущемъ, о зарѣ человѣческаго обновленія, упованія, смѣняющіяся проклятьями, и проклятья, опять смѣняющіяся упованіями. Такъ тянется изгнанническая жизнь. Но вотъ эта жизнь входитъ въ какія-то тихія воды, точно изъ волнъ Тунскаго озера въ спокойныя воды Аары. Новая картива встала изъ прошлаго. Маленькое шале на склонѣ Женевскаго озера близъ Монтре. Весна. Сверкающая синева озера. Зубчатыя горы, выступающія на горизонтѣ. Маленькій виноградный садикъ. Швейцарка, лѣзущая на дерево. Ряды сушеныхъ грушъ на лоткахъ, кругомъ клумбы цвѣтовъ. Онъ сидитъ на скамейкѣ подъ тѣнистыми деревьями и смотритъ въ глаза молодой дѣвушкѣ. Сердце его, мужественное сердце, полно нѣжной музыки; онъ созерцаетъ эту синѣющую даль озера. Волшебная струна звучитъ сегодня въ воздухѣ; онъ увидѣлъ опять милый покинутый образъ; съ безконечной нѣжностью и любовью во взглядѣ выступилъ онъ изъ мрака.

Больной повернулся и тихо застоналъ. Опять наступило забытье, а потомъ опять картинка.

Долина Грюнденвальда со спускающимися каскадами зелени. Какой тишиной полна эта долина! Какъ спокойно здѣсь, какъ мелодично звучатъ колокольчики швейцарскихъ стадъ. Горная рѣка прыгаетъ черезъ камни, звучитъ альпійскій рогъ, на склонахъ лѣпятся швейцарскіе домики. Крестьяне въ своихъ широкополыхъ шляпахъ убираютъ поля. Вотъ возвращается отъ полевыхъ работъ краснощекій старикъ, ея отецъ... О, какая безмятежная, убаюкивающая идиллія! Но что за образъ всталъ внезапно въ глубинѣ этой долины, среди живописныхъ скалъ? Это тотъ образъ, который поднялъ бурю въ его груди и перевернулъ всю его жизнь. Вмѣсто швейцарскаго шале онъ увидѣлъ другую хижину и другого обитателя ея; подъ свѣтлымъ небомъ счастливой Швейцаріи онъ увидѣлъ другое небо, съ сѣрыми разорванными тучами и подъ нимъ знакомую фигуру въ сѣромъ армякѣ съ опущенной русой головой, съ покорнымъ взглядомъ, согнувшуюся надъ сохой. Она рыла черную, тяжелую, знакомую ему также землю. Словно тѣнь, являвшаяся Гамлету, внезапно выросла она передъ нимъ Это была тѣнь мученика, склонившагося подъ своимъ крестомъ. Фигура стояла спокойная, безъ упрека во взорѣ, кроткая, какъ голова страдальца Христа. И у него хлынули слезы, и поднялись укоры совѣсти. Потускнѣло солнце Швейцаріи, роскошныя озера не обольщали болѣе, не тѣшилъ видъ красивыхъ городовъ, не утѣшало счастіе швейцарскаго крестьянина. Въ душѣ звучало: „это не наше". Въ эту минуту онъ рѣшилъ все.

Была темная ночь на Женевскомъ озерѣ, но ужъ не прежняя счастливая ночь, а послѣдняя ночь въ Швейцаріи. Большой отель сіялъ огнями. Онъ сидѣлъ съ какимъ-то таинственнымъ путешественникомъ въ номерѣ предъ зажженными свѣчами и смотрѣлъ на карту, гадая маршрутъ. Гордая голова его была откинута, взглядъ полонъ рѣшимости. Съ терассы на эту голову, на этотъ смѣлый профиль смотрѣли любящіе глаза. Онъ помнитъ это прощанье подъ кустами платановъ. Какъ прежде, онъ держалъ свою женщину за руку, но ея рука дрожала. Нѣжная, покорная, она смотрѣла на него съ безмолвной мольбой. Вотъ она взяла его руку и положила ее на курчавую голову стоявшаго съ ней его сына, ребенка, прекраснаго какъ Іоаннъ Креститель съ картины Рафаэля. Взоръ ея былъ взоромъ кроткой, послушной женщины, только слеза дрожала на глазахъ, смотрящихъ на ребенка. Съ этой минуты исчезло все старое. Скрылась и его жизнь какъ бы въ пучинѣ темнаго озера, смотрѣвшаго зловѣще въ эту ночь во мракѣ.

Она болѣе не слыхала о немъ, хотя онъ обѣщалъ вернуться: онъ такъ вѣрилъ въ свою счастливую звѣзду, въ свое предпріятіе! Онъ уѣхалъ, уѣхалъ въ какую то сторону мрака, какъ въ темную пропасть, откуда нѣтъ надежды возвратиться. Это была страна несчастья, страна страданій и безмолвія, подобная той пустынѣ, которую описываетъ Эдгаръ Поэ подъ именемъ страны молчанія. Оттуда не доносятся звуки даже смерти; тамъ слова замираютъ вмѣстѣ съ тоскою, какъ звуки альпійскаго рога въ темныхъ ущельяхъ горъ. Пронеслась передъ нимъ Русь съ своимъ безотвѣтнымъ мужикомъ, еще разъ пришлось ему взглянуть на его истерзанный образъ, а затѣмъ ужъ пошли становые, исправники, жандармы, остроги, церкви, свистъ розогъ въ деревнѣ, расшаркиванье жандармовъ въ городѣ, предупредительная повозка и безпрогонная ѣзда въ Якутскъ — и жизнь его провалилась, точно въ пропасть.

И вспоминаетъ онъ эту жизнь, и кажется ему, что идетъ онъ по страшному ущелью опасной тропинкой. Одинъ невѣрный шагъ — и онъ погибъ. Но думать было некогда; онъ ринулся впередъ и вдругъ оборвался и полетѣлъ въ темную пропасть. Острые камни бьютъ его голову, что-то терзаетъ тѣло, тупые и острые удары сыплются градомъ, а темная пропасть все ближе и ближе. Когда онъ опомнился, онъ лежалъ на днѣ. Не было видно солнца и неба. Одна глухая льдистая расщелина. Альпійскій потокъ несетъ въ ней камни и ледъ. Холодомъ вѣетъ, а тѣло изранено, лежитъ на уступахъ, и силъ нѣтъ подняться. Страшная тоска и безнадежность охватываетъ его. Кругомъ только безчувственные камни, ледъ и грязные ручьи. Все кончено. Вдругъ сознаніе освѣтило его на мгновеніе. Онъ увидѣлъ юрту. За стѣной шевелился старикъ. Ноги умирающаго коченѣли. Такъ вотъ она, смерть-то! мелькнуло въ головѣ его, а потомъ вдругъ зазвенѣло въ ушахъ. Что это, свистъ ли вѣтра, вой ли урагана? Но шумъ сильнѣе, звонъ все слышнѣе, онъ растетъ, какъ волны прилива. Да, это колокола звонятъ. А это что за толпа необозримая и бурная, какъ море? О, онъ знаетъ эту толпу, онъ узнаетъ эти русыя головы, эти ворота рубашекъ. Вѣдь это они, русскія лица! Это она тронулась, она, матушка! Невыразимое волненіе его охватило. Онъ увидѣлъ знакомыя лица, но добродушныя и радостныя, а не звѣрскія лица бушующей черни. Въ нихъ сквозило что-то просвѣтленное, человѣческое. Толпа валила и смывала все по дорогѣ. Вотъ она на площади, гдѣ что-то рухнуло, точно обвалилось, а толпа застонала, и изъ ея тысячеголовой массы вылетѣлъ крикъ торжества побѣды. Это былъ крикъ новорожденнаго младенца - народа, первый крикъ свободы. Неужели, неужели ты наступилъ, желанный, великій часъ? Сладкія сдержанныя рыданія душили умирающаго. Онъ приподнимался, всматривался въ какую то точку, а видѣнія уносились и исчезали. Страшный порывъ вѣтра потрясъ вдругъ хижину, точно хотѣлъ вырвать ее изъ земли. Все опять скрылось, и въ наступившемъ мракѣ онъ увидѣлъ только одинъ знакомый образъ женщины съ ребенкомъ. Она также смотрѣла на него, какъ при прощаньи. Онъ узналъ голову ребенка. И онъ протягиваетъ руку этой женщинѣ, и онъ хочетъ благословить этого ребенка. Что то стиснуло грудь больного; онъ застоналъ всѣмъ существомъ. Поднятая рука его упала безсильно, глаза смежились. У его постели, привлеченная его предсмертнымъ крикомъ, стояла только одна якутка съ ребенкомъ на рукахъ. Стужа леденила хижину, а смерть постепенно леденила кровь. Все застыло въ этомъ ледяномъ мірѣ, а вьюга завывала въ пустынѣ и заметала юрту...

Въ эту же ночь въ долинѣ Грюнденвальда была буря. Деревья шатались, и колебались хижины. Ледникъ страшно трещалъ, и воды бушевали. Въ швейцарской хижинѣ сидѣла исхудалая женщина; у ногъ ея спалъ четырнадцатилѣтній мальчикъ въ дырявой одеждѣ крестьянскихъ бѣдняковъ. Женщина прислушивалась къ бурѣ, къ дождю. Мысли ея гдѣ-то блуждали. Вдругъ подъ шумъ вѣтра и снѣга изъ темнаго угла одинокой хижины глянулъ на нее чей-то образъ, блѣдный, худой, какъ восковой, съ смертельной тоской на лицѣ. Она закрыла глаза руками, дико вскрикнула и, зарыдавъ, упала къ ногамъ ребенка... 

 

Печатаемое произведеніе покойнаго Н. М. Ядринцева впервые было помѣщено за границей въ журналѣ «Общее Дѣло» (№78, октябрь, 1885 г.). Журналъ этотъ, редакторами котораго были Н. А. Бѣлоголовый и А. X. Христофоровъ, издавался съ 1877 по 1890 г. въ Женевѣ и нынѣ представляетъ большую библіографическую рѣдкость.

(OCR: Аристарх Северин)