Изучать биографию В. К. Курнатовского — значит изучать страницу за страницей историю русского революционного движения.

Витя Курнатовский родился в Риге 23 мая 1868 года. Детство его протекало при довольно благоприятных условиях. Сын уездного военного врача, Константина Яковлевича Курнатовского, обремененного громадной семьей, Витя, конечно, не мог иметь особенно хороших материальных условий, но не испытывал и большой нужды. Он рано потерял мать.

Начало сознательной жизни Курчатовского относится к средине 80-х годов. Его детство еще обвеяно поэзией наивной веры в «народ», воспоминаниями о романтическом «хождении в народ». На его глазах происходит крушение народовольчества, с его верой в силу единоличных террористических актов, и он сам принимает участие в возведении на развалинах этого храма революционной романтики фундамента нового здания — научного социализма.

——

19 сентября 1912 года в одной из парижских больниц (La Riboisière) после нечеловеческих страданий умер крупный русский революционер Виктор Константинович Курнатовский. Вся русская колония провожала его в могилу. Многочисленные венки говорили о том, что покойный оставил по себе прочную память и как человек, и как поборник революционной идеи. «Были венки от ЦК РС-ДРП, от Центрального Бюро Заграничной Группы Содействия, от Вторых Групп Содействия РС-ДРП, от редакции „За Партию“, от „товарищей романовцев“ — участников романовского восстания, от „московских друзей“ [1]. Не было речей, молчаливо разошлись товарищи и друзья покойного с кладбища, унося с собой свое большое горе, но весть о его смерти встречена была глубокой скорбью везде, где знали и слышали о Курнатовском. Уже после похорон получены были телеграммы с выражением скорби о погибшем товарище. Так, из Цюриха получилась телеграмма и венок с надписью: «Группа старых товарищей из Цюриха скорбит о потере дорогого друга». Такая же телеграмма получена от с.-д. группы в Ницце [2]. В газете «Парижский Вестник» была посвящена покойному сочувственная статья за подписью «Н.», в которой, между прочим, говорилось: «Один из друзей покойного возложил на гроб его венок с надписью „Дорогому страдальцу“. И действительно, даже в нашей многострадальной армии борцов за свободу русского народа Курнатовскому должно быть отведено одно из самых видных мест. Его биография — это биография мученика...» [3].

[1] «Парижский Вестник». № 39, от 28 сентября 1912 г.

[2] Там же.

[3] «Парижский Вестник», № 39, от 28 сентября 1912 г., ст. Н. «Памяти В. К. Курнатовского».

Автор статьи совершенно прав. Почти две трети своей жизни Курчатовский отдал революционному делу делу освобождения рабочего класса, и за это время на него непрестанно сыпались всяческие скорпионы: аресты, ссылка, тюрьма, каторга, — все, вплоть до смертного приговора, замененного вечной каторгой. Пытки эти дополнялись результатом суровой жизни — мучительной болезнью, чрезмерной нервозностью и тяжелыми душевными переживаниями, не раз приводившими покойного к мысли о самоубийстве.

В списке русских революционеров одно из первых мест должно по праву принадлежать В. К. Курнатовскому. Это был человек крупной индивидуальности, обладавший большим умом, громадной силой воли, неиссякаемой энергией, настойчивостью в достижении намеченной цели, культурностью и бесконечной добротой, проглядывавшей сквозь замкнутость, внешнюю угрюмость и даже грубоватость — результат его беспросветной жизни. Преобладающей чертой его характера было сильно развитое чувство товарищества.

Все воспоминания, все, правда, немногочисленные, литературные материалы, дошедшие до нас, служат доказательством того, что в лице В. К. Курнатовского мы имели крупного, недюжинного человека, сочетавшего в себе большой запас энергии, всесторонний, многогранный ум и широкую любящую душу. Партия же, теряя его, безвременно утратила большую активную силу, не успевшую, благодаря жестокостям царизма, проявить и незначительной доли скрытых в ней возможностей. Но и в этой незначительной доле чувствуется крупный человек, оставивший след на всем, с чем или с кем он соприкасался.

Одним из больших зол в жизни Курнатовского, особенно ощущавшимся в последние его годы, была вопиющая материальная нужда. Его товарищ по Цюриху, д-р Яковенко пишет: «В. К. жил в большой нужде»... Об этом же времени вспоминает А. Н. Гесслер: «...Живя сам в очень скудных материальных условиях, голодал иногда...» Письма Курнатовского из Японии пестрят жалобами на нужду и на невозможность выбиться из нее. «Живу по-собачьи», — пишет он одному из своих друзей, т. Аркомеду.

Но это никогда не мешало Курнатовскому живо отзываться на чужую нужду. «...В. К. охотно шел навстречу всем, кто только мог нуждаться в его советах, помощи и т. п., никогда не позволял себе „непроизводительно“ тратить на себя, делясь последним с еще более нуждающимся» (А. Н. Гесслер). «Он всегда находил время для нуждавшихся в нем... Редко можно встретить более преданного и отзывчивого товарища» (Гесслер). «В. К. был необыкновенно милым, обаятельным человеком, никогда не выставлявшим на вид своих действительно солидных знаний, но умевшим говорить со всяким доступным тому языком» (Гесслер). Он всегда старался оставаться в тени, не хотел, несмотря на просьбы друзей, написать воспоминания из своей чрезвычайно интересной жизни, но он очень любил выдвигать заслуги товарищей. Сохранились его письма к т. Караджяну (т. Аркомед), написанные Курнатовским после прочтения им книги т. Аркомеда о с.-д. движении на Кавказе. В письмах этих В. К. высказывает пылкий восторг по поводу книги, неоднократно повторяя: «Хвала тебе! Хвала тебе!»

Воспоминания всех товарищей о В. К. полны самыми восторженными отзывами. Д-р Яковенко говорит о доброте В. К., об его большой воле к труду и живом интересе к науке. Он говорит о нем, как об одном из лучших людей, всегда готовом к жертвам, преданном выношенной в сердце идее. Тов. Крамаров (М. Исакович) передает со слов забайкальских казаков, осужденных на каторгу Ренненкампфом за восстание в Чите, что с ними шел на каторгу «старый революционер т. Курнатовский, проявлявший большую энергию во времена революционных массовых выступлений в Чите в конце 1905 г.» Тов. А. П. Невзорова, Машицкий, Голиков и вообще все, кто его знал, говорят о нем, как о сильном теоретике-марксисте, ортодоксе большевизма. Человек необычайно тихий, деликатный, сдержанный, хотя временами приходивший в большое раздражение, он был полон какой-то притягательной силы (т. Голиков). «Большого ума человек и обширного образования, он имел все данные, из которых вырастает революционный вождь, но, в то же время болезненно скромный, он всегда старался оставаться в тени, хотя всегда был душой того дела, в котором участвовал. Всегда действенный, полный спокойной, ровной, но железной энергии и неудержимого стремления к живой революционной работе, — В. К. провел большую часть своей жизни в тюрьме, ссылке, в каторге и эмиграции. Суровый подвижник-революционер, он был чутким, ласковым другом и товарищем» [4]. Много лет знавший Курнатовского т. Гесслер говорит, что он «не встречал в печати ни одной биографии, где был бы такой сплошной ряд неудач и ссылок всякого рода. Только в Цюрихе В. К. и жил на свободе [5]. Это было поистине многострадальное существование. И, несмотря на прекрасные, временами восторженные к нему отношения друзей и товарищей, В. К., благодаря своей суровой, полной страданий и лишений жизни, благодаря своему физическому дефекту — глухоте, отличался несколько тяжелым характером. Это был замкнутый в себе, чересчур серьезный болезненно-самолюбивый, мнительный человек. Благодаря неудачно сложившейся личной, в узком смысле этого слова, жизни, он часто ощущал недостаток интимной близости, одиночество, тоску и неудовлетворенность жизнью. Веселая общительность редко появлялась у Курнатовского. Часто посещали его моменты душевного угнетения. «Порой, вероятно, особенно тоскливой становилась ему одинокая жизнь, никем не согретая, полная труда и лишений» [6].

[4] Л. И. Рузер.

[5] Л. Н. Гесслер.

[6] Д-р Яковенко.

«Он скромно жил, тихо делал большое революционное дело, незаметно вносил ценные вклады в дружескую жизнь товарищей и внутренне-замкнуто умер преждевременной и раздирающе-трагической смертью» [7].

[7] Л. И. Рузер.

IX. Четвертая ссылка.

 

1. По дороге в Якутскую область.

 

Уже всюду слышались отдаленные раскаты надвигающейся грозы, приближался канун первой русской революции 1905 г. Отношение властей к «политикам» делалось все хуже и хуже. Уже и следа не оставалось от зубатовских заигрываний 90-х годов. «Как раз тогда переворачивалась страница в истории ссылки и начинался новый режим, вдохновителем которого был Плеве, а выполнителем — новоназначенный иркутский генерал-губернатор граф Кутайсов. Он явился впервые в свою вотчину, в Иркутск, как раз тогда, когда наша партия была на полпути к Якутску» [1]. Осужденных в ссылку выпроваживали в дорогу, не предупредив их об этом, не дав проститься с близкими, как это чуть-чуть не случилось с Курчатовским и его товарищами; в дороге запрещались встречи и свидания с прежними поселенцами; не передавали получаемых от родных писем, били прикладами, возбуждали дела о сопротивлении властям и т. п.

[1] Розенталь. «Романовка» (Якутский протест). Изд. 1924 г.

Вот такую-то дорогу предстояло вынести больному В. К. и его спутникам, выехавшим из Тифлиса в июле 1903 г.

Тем не менее, дорога оказалась чрезвычайно интересной и сильно обогатила своими впечатлениями пытливый ум Курнатовского. Ведь больше двух лет тюремной жизни отделяли В. К. от внешнего мира. За это время многое изменилось, многое прошло мимо него, вне его сферы наблюдения. За это время была сделана попытка собрать снова с.-д. съезд в Белостоке, за это время разрослось студенческое движение, одним из проявлений которого было убийство Балмашовым Сипягина, — движение, которое выразилось в стремлении студенчества сблизиться с эс-эрами; за это время произошли ростовские события, широкое, почти повсеместное стачечное движение, причем стачки эти все больше теряли элемент «экономизма» и превращались в чисто политические. «С каким воодушевлением, — пишет один из спутников Курнатовского, — с какой бодростью шли мы тогда в ссылку! Мы видели зарю занимающегося светлого дня. Мы, следовавшие из одесской тюрьмы, только что пережившие на свободе невиданное дотоле массовое движение рабочего класса (июльские события 1903 г. в Одессе, Баку, Николаеве и Киеве), верили, что близок, близок миг победы, и эту нашу веру передали не только товарищам, проведшим до приговора многие годы в тюрьме, но и конвойным. Это были не похороны отживших сил, а торжественное шествие к светлому празднику... Мы видели, что отныне массы за нами... Нужно было видеть, с каким восторгом т. Курнатовский выслушивал рассказы товарищей, принимавших личное участие в июльских событиях» [2].

[2] Воспоминания т. Б. Мирского.

 «По дороге в ссылку, в конце лета 1903 года, — рассказывает другой спутник т. Курнатовского, — в арестантских вагонах и на этапах В. К. встретился с товарищами с Юга, высланными уже после грандиозного массового движения на Юге, революционной волной перекатившегося через голову „зубатовщины“. Целыми часами и днями он заставлял рассказывать о всех подробностях этих событий, о демонстрациях 1902 года, о строении, силе и работе партийных организаций. Во всех возникавших уже тогда среди идущих в ссылку горячих спорах вокруг брошюры Ленина „Что делать?“ и по всем вопросам, решавшимся II съездом партии, В. К. прочно стоял на последовательной большевистской позиции. Очевидно, эти вагонные споры послужили для него поводом и, отчасти, источником, когда В. К., находясь несколько недель в Александровской пересыльной тюрьме, написал изданную Иркутским комитетом партии брошюру под названием: „1903 революционный год“. В ней на основании краткого анализа движения 1902 и 1903 г.г. был сделан блестящий политический прогноз событий 1904—1905 г.г. и тактики пролетарского революционного движения» [3].

[3] Воспоминания т. Рузера.

Только в октябре добрались наши путники до Александровской (близ Иркутска) тюрьмы, о чем мы узнаем из корреспонденции «Искры», где читаем: «В настоящее время здесь находятся в ожидании отправки, предстоящей не ранее ноября—декабря, следующие лица (полного списка мы еще не получили): из Тифлиса: Курнатовский — 4 года Якутской обл., Франчески — 4 г. Як. обл., Джибладзе — 3 г. Ирк. губ., Цабадзе — 3 г. Ирк. губ., Церцевадзе — 3 г. Ирк. губ., Гогуа — 3 г. Ирк. губ., Чедрашвили — 3 г. Ирк. губ., Теляковский (из Ростова), П. П. С. — 4 г. Ирк. губ.; из Одессы: Рузер, Леон—4 г. Ирк. губ., Оржеровский — 5 лет Якутской обл., Розенфельд — 6 л. Якутской обл., Гинзбург, Абрам — до приговора в Якутск обл. Всего около 50 человек. Теперь пришла еще новая партия» [4]. Эта часть длинного, тяжелого, но интересного пути также находит свое отражение в воспоминаниях товарищей. «Я познакомился с Курнатовским, — говорит Д. А. Виккер, — осенью 1903 года. в Александровской центральной пересыльной тюрьме (под Иркутском). Когда меня „пригнали“ туда, там было около 100—150 „политическиx“, сосланных в Восточную Сибирь и ждавших в пересыльной тюрьме дальнейшей отправки, кто в глубь Иркутской губ., кто дальше, в глубь Якутской области. (Состав политических в Александровской центральной пересыльной тюрьме был в то время чрезвычайно разношерстный, и этот состав постоянно менялся, так как одних угоняли „по месту назначения“, а на их место приходили новые Одной из самых интересных фигур среди „политиков“ был Виктор Константинович Курнатовский. Он мало говорил, не любил споров, на собраниях высказывался коротко. В то время у нас очень часто выходили всякого рода большие и маленькие „недоразумения“ с начальством. Курнатовский не был среди тех, кто легко срывался с места, угрожал вооруженным протестом и пр. Но когда, в ноябре 1903 г., дело дошло до тюремных баррикад, Курнатовский поразил нас всех своим спокойствием, твердостью и решительностью» [5].

[4] «Искра», № 50, 15 октября 1903 г.

[5] Воспоминания Д. А. Виккер. Берлин, 2 мая 1923 г.

Как человека, проявившего много общественного инстинкта, такта и деликатности в этом длинном пути, где люди, благодаря скученности и однообразию, особенно легко выходят из равновесия и приходят в состояние раздражения, вспоминает т. Курнатовского также т. Мирский. «Не могу не вспомнить, — говорит он, — об одном эпизоде в пути. Заговорили о происходившем тогда съезде, и тут один товарищ непочтительно отозвался о т. Ленине... Услышав это, т. Джибладзе со свойственной ему горячностью и милым кавказским акцентом закричал: „Это ложь! Это инсинуация! Тов. Ленин всегда идет прямым путем! Употребляет честные средства!“ Нужно было видеть, с какой любовью, каким умом, тактом, знанием людей товарищу Курнатовскому удалось разнять расходившихся товарищей, которых, впрочем, пришлось рассадить в разные вагоны. С таким же тактом, такой же любовью он впоследствии, в пути и в Александровском централе, играл роль председателя в товарищеских судах по важным и неважным поводам. Мне кажется, что нежная любовь является характерной чертой этого прямого, честного, сурового революционера-коммуниста, не останавливавшегося в борьбе с врагами рабочего класса ни перед какими средствами».

Не безынтересно для характеристики этого крупного, но скромного, застенчивого человека полукомическое объяснение происхождения одной фотографической группы, на которой изображены товарищи Мирский, Яков Иоффе, Франчески и Курнатовский. «Нам, товарищам, — рассказывает т. Мирский, — сидевшим в Александр. централе Ирк. губ. в 1903 г., очень хотелось иметь отдельную фотографическую карточку т. Курнатовского. В то время как почти каждый стремился иметь отдельную фотографическую карточку или интимную группу близких товарищей, помимо общих групп, снимавшихся по разным поводам, т. Курнатовский постоянно держался в стороне, отклоняя делаемые ему предложения сняться особо. Объяснялось это природной скромностью Курнатовского, его нежеланием лезть на показ в пустяковых делах. Когда же речь шла о революционном деле, он всегда молча, без рисовки, оказывался в передних, самых опасных рядах. Отчасти это объяснялось тем, что он не желал утруждать и без того заваленного работой нашего придворного (тюремного) фотографа — Мишу-фотографа, т. Оржеровского, впоследствии так же, как и т. Курнатовский, романовца. Однажды, когда т. Курнатовский стоял вблизи, наблюдая съемку отдельных товарищей и многих групп, мы насильно потащили его сниматься отдельно. Он упорно отказывался, упирался и согласился лишь тогда, когда потащил с собой стоявших тут же т. Франчески, с которым он пошел в Сибирь с Кавказа по одному делу, пишущего эти строки, с которым очень подружился еще в вагоне, по дороге в ссылку, и т. Иоффе — не помню почему. По окончании съемки он говорил мне шутя, что мы коллективно его изнасиловали» [6].

[6] Воспоминания т. Мирского.

 

2. Конец пути.

 

Почти полгода тянулась томительная дорога, временами перемежаясь не менее томительными остановками в пересыльных тюрьмах. Наконец, добрались до Якутска, откуда, после некоторого промежутка времени, приезжие «политики» должны были разъехаться по разным, более или менее отдаленным местам. Тов. Курнатовский, несмотря на его болезненное состояние, требовавшее постоянного наблюдения врача, и на прошение, поданное его братом-доктором [7], был поселен в отдаленный 1-й Жехсогонный наслег вблизи Чурапчи Бутурусского улуса, в 200 верстах от г. Якутска, где, конечно, он не мог найти никакой медицинской помощи.

[7] Прошение было следующего содержания:

Его Превосходительству

Господину Директору Департамента Полиции

Военного врача Михаила Константиновича Курнатовского

Прошение.

Честь имею покорнейше просить Ваше Превосходительство о назначении брату моему, Виктору Курнатовскому, сосланному на 4 года в Якутскую область, места жительства в Олекминском округе, где климатические условия и условия жизни все же не так ужасны, как на крайнем севере этой области. Об оказании хотя бы такого снисхождения я прошу не только как брат, но и как врач: у брата имеется хроническое страдание среднего уха, уже потребовавшее однажды серьезной операции (трепанации сосцевидного отростка), а потому слишком резкая перемена климата (последние годы брат провел хотя и в тюрьме, но все же в Тифлисе) и дальний продолжительный путь, и все это в самое суровое время года, могут гибельно сказаться на здоровье брата. Кроме того, брат страдает желудочно-кишечным катарром, особенно обострившимся в последние годы пребывания в тюрьме, и ему не вынести ужасных условий существования крайнего Севера, где питаться приходится крайне однообразно и где привычных пищевых продуктов первой необходимости или вовсе нет, или они недоступны по дороговизне. По последним сведениям, брат находится в настоящее время в селе Александровском, Иркутской губернии и уезда, в Центральной Пересыльной Тюрьме, в ожидании отправки в Якутскую область, которая предполагается в конце ноября или декабре.

Г. Варшава, октября 19-го дня 1903 г.

Михаил Курнатовский.

Местожительство: Варшава, Вейская, д. № 2, кв. 17.

(Д. деп. пол., 5 д-ство, №_193, ч. 7, л. Б. 1904 г.).

Первое время якутянам жилось не плохо. «После 1—1½-годичного пребывания под неусыпным наблюдением тюремщиков и конвойных, обрели мы, наконец, свободу двигаться по улицам, ходить друг к другу на вечеринки, устраивать многолюдные собрания и вести прения на всевозможные политические темы. Первый реферат в этот сезон прочел Павел Федорович Теплов [8].

[8] Розенталь. «Романовка» (Якутский протест). Издание 1924 г.

Но это продолжалось недолго. Сначала стали доходить слухи о том, что по пути следования новых ссыльных стали повторяться случаи произвола со стороны властей, все более и более возмутительные. Так, одну партию жестоко избили в Усть-Куте и в мороз в 40° везли связанными. Большинство приезжали с отмороженными членами. Жизнь на местах также становилась все тяжелее. За последние годы ссыльные уже начали было привыкать к более или менее сносному существованию. «В 1900 г. политические ссыльные в Сибири добились отмены вопиющего беззакония: полицейского контроля и чтения корреспонденции... В 1901 г. были дозволены отлучки без особого разрешения... Скрипицын (якутский губернатор) добился у правительства разрешения на занятие политическими ссыльными мест врачей, фельдшеров, заведующих якутским музеем, статистиков, архитекторов и т. д.» [9].

[9] Теплов. «История Якутского протеста» («Дело романовцев»), Изд. Глаголева. С.-Петербург.

Но с тех пор, как в России повеяло свободой, когда там усилилось стачечное движение, когда стало несомненным развитие революционного настроения, прилив ссыльных в Сибири увеличился чрезвычайно. Вместе с тем изменилось и отношение к ним власти. С одной стороны, центральная власть, в лице Плеве, оказывала давление на местную, в лице генерал-губернатора Кутайсова, с другой стороны, последний ополчался на своих подчиненных. Первый, адресуясь к местной власти, говорил: «Всякое превышение власти покрою, а послабления не потерплю». Второй слал по местам один за другим циркуляры такого рода: «По имеющимся сведениям видно, что ссыльные по политическим делам входят в непосредственные сношения с организационными рабочими комитетами революционного союза и принимают активное участие в делах преступной деятельности означенных комитетов в Сибири; таким образом, ссылка означенных лиц в Сибирь не достигает своей цели, благодаря тому, что чины вверенного мне края относятся весьма поверхностно к обязанностям по наблюдению за означенными выше лицами...» (Из циркуляра иркутского военного генерал-губернатора) [10].

[10] Теплов. «История Якутского протеста».

Само собой разумеется, что «чины», получив головомойку, употребляли все усилия, чтобы реабилитировать себя в глазах начальства, и старались отравить жизнь ссыльных елико возможно. Да им и не нужно было прилагать особых стараний для этого: достаточно было лишь точно исполнять все предписания, как, например, давать точные сведения по следующей программе:

«Форма сведений о политических ссыльных, доставляемых ежедневно. По форме А. Имя и фамилия. Чем занимался в течение дня и как именно (читал, спал, ходил в лавку и в дом такого-то, из квартиры такого-то возвратился в... час. дня, вечера). Кто посетил ссыльного, в каком месте. (Некто в... час. дня, ушел тогда-то, говорил что-либо о своем положении). Особые заметки о поведении в течение дня. (У такого-то сошлись; были шумные разговоры. Разошлись в... час. дня, вечера)».

Мы целиком привели этот плод административной фантазии сиятельного начальника Восточной Сибири, так как он с полной наглядностью дает понятие о всей несносности, возмутительности условий жизни, которые создались для политических ссыльных кутайсовским режимом [11]. Немудрено, что, получив такие распоряжения, жандармы, конвой и низшие полицейские чины «...начали вести себя крайне вызывающе, нередко позволяли себе не только площадные ругательства, но и грубые насилия над политическими ссыльными. Нашим товарищам-колонистам по Лене пришлось изведать силу урядницких кулаков и солдатских прикладов, а также, прелести сибирских клоповников-холодных» [12].

[11] Теплов. «История Якутского протеста».

[12] Там же.

Вполне естественно, что ссыльные не могли оставаться спокойными наблюдателями всего происходящего; нужно было как-то реагировать на все издевательства властей. Между якутянами было много споров, строилось много проектов воздействия на начальство, пока все пришли к одному соглашению. «Единственной целесообразной и осуществимой формой активного протеста представлялось нам такого рода коллективное действие: съехаться и собраться ссыльным в возможно большем числе, запереться и забаррикадироваться в каком-нибудь доме и выставить требование об отмене кутайсовских циркуляров. Чем бы ни кончилась такая история, это была бы громкая демонстрация, которая возбудила бы большой шум и оказала бы несомненное влияние на изменение режима в ссылке. Это было бы само по себе также крупным революционным актом — революционным и революционизирующим» [13].

[13] Розенталь. «Романовка».

 

3. Романовка. «История с двумя выстрелами».

 

Пока велись между ссыльными предварительные переговоры, было проявлено полное единодушие. Все были возмущены новым режимом, и все были готовы к протесту. Но чем ближе подходило дело к детальным предположениям, к конкретизации будущего протеста, тем более проявлялись разномыслие, разница в отношениях к фактам. Ведь, в конце концов, собравшиеся были соединены здесь совершенно случайно, мало знали друг друга, близости между ними не было. Начать с того, что известный, правда небольшой, процент ссыльных, так называемые «старожилы», доживали в ссылке свой срок, и им вовсе не хотелось присоединяться к протесту; человек 20 представляли группу эс-эров, которые враждебно относились к эс-декам (дело происходило после II съезда), инициатива же протеста исходила от последних; одни требовали немедленного протеста, другие же предлагали выждать до какого-нибудь первого агрессивного шага со стороны начальства и тогда уже выявить свое негодование, и т. д. На первом собрании 15 февраля было больше 80 человек, на 2-м — 50 человек, на 3-м — только 42, а остальные отпали и на собрания не являлись. Форма протеста была установлена та, которую предлагали эс-деки: вооруженное сопротивление в одном из домов г. Якутска. Был выбран дом якута Романова, в котором давно уже жили политические ссыльные.

Утром 18 февраля 42 человека протестантов собрали все бывшее у них оружие, заперлись в означенном доме, составили и подписали следующее заявление губернатору:

 

«Якутский губернатор!

«Мы никогда не считали ссылки и прочих репрессий правительства против революционеров явлением нормальным или имеющим что-либо общее со справедливостью. Тем менее мы можем допустить попытки отягчения ссылки путем применения к нам разных измышлений больших или маленьких властей, не стесняющихся в своей изобретательности даже рамками законов, изданных с репрессивными целями самодержавным русским правительством. За последнее время чиновничий произвол с каждым днем все сильнее дает себя чувствовать. Нас били и бьют по тюрьмам и в дороге, нам создают обстановку, в которой жить нельзя; нас водворяют в улусы, где большей частью нет сносных квартир; а за самовольные отлучки высылают без расследования обстоятельств в отдаленнейшие места; нам набавляют сроки опять-таки без гласного расследования и неизвестно по чьему фактическому усмотрению; нас везут без средств и в негодной одежде, лишая даже возможности пользования товарищеской помощью. Из ссылки нам устраивают западню, в которой мы должны оставаться и после окончания срока, так как, вопреки точному смыслу законов, нам отказывают в возвращении на казенный счет; наши самые законные ходатайства остаются без удовлетворения по причинам нам неизвестным и т. д., и т. д.

«Служить объектом произвола и административных измышлений, откуда бы они ни исходили, мы не желаем и заявляем, что никто из нас не уедет из Якутска, и что мы не остановимся перед самыми крайними мерами до тех пор, пока не будут удовлетворены следующие требования»...

Быстро намечены были общие требования, — их диктовала сама жизнь, как ближайшие, самые первые, неотложные условия возможности человеческого существования политических ссыльных» [14].

[14] П. Ф. Теплов. «История Якутского протеста».

После отправки этого заявления предстояло заняться организацией дела. Были произведены выборы «диктатора» Кудрина и начальника военной комиссии, куда был выбран Курнатовский, «старый деятель социал-демократического движения, неоднократно побывавший в тюрьмах и ссылках» [15]. Его все знали «как боевого революционера, прекрасного стрелка, который отдается протесту с жаром» [16].

[15] Розенталь. «Романовка».

[16] Там же.

После того, как роли были распределены, закипела работа. «Я прибыл в Якутск в январе 1904 года, — рассказывает Д. А. Виккер, — и немедленно был отправлен дальше, верст за 100—120 от города, в „наслег“, находившийся у какого-то замерзшего болота. Я пробыл там недолго: 16 февраля приехал за мной из города товарищ, объезжавший ближайшие к Якутску места и сзывавший политических ссыльных в город — „на протест“. Когда я приехал в город и пришел на „Романовку“ утром 18 февраля, Курнатовский был уже там: он руководил постройкой баррикад, распределял оружие среди „романовцев“, давал указания нашим „постовым“... Настроение у публики в этот момент было в некотором роде „предсмертное“: мы были уверены, что через 2—3 часа многих из нас уже не будет в живых... Но те из нас, кому привелось быть возле Курнатовского и рядом с ним проделывать наши военно-подготовительные работы, — эти товарищи чувствовали себя спокойно и уверенно» [17].

[17] Воспоминания Д. А. Виккер.

В знаменательное для участников протеста утро 18 февраля дом Романова представлял необычайное зрелище. По лестнице, ведущей на верхний этаж, взад и вперед сновали политические ссыльные, мужчины и женщины, с лихорадочной торопливостью занося в дом мешки хлеба, «ноги мяса, круги мерзлого молока, телеграфную проволоку, гвозди, топоры и т. д. У крыльца свалены были только что привезенные толстые плахи, которые тоже моментально исчезали в доме. Тянулись возы с „твердой водой“ — льдом, который складывался на галлерее сзади а оттуда быстро уносился „политическими“ в кухню. Дошла очередь и до дров, огромные количества которых были заготовлены как жившими на Романовке политическими ссыльными, так и хозяином. От крыльца к дровам и по лестнице выстроилась густая цепь „политических“, и в воздухе замелькали тяжелые лиственничные поленья, быстро передаваемые из рук в руки. Дрова у забора как бы таяли, одна сажень за другой поглощались домом. Работа кипела... Подходили запоздавшие товарищи...» [18]

[18] П.Ф. Теплов. «История Якутского протеста»

Настроение у протестантов было действительно «предсмертное», как выразился Д. А. Виккер.

«Все шли туда, как обреченные на смерть, прощаясь навсегда с милыми сердцу, все были уверены в неминуемой гибели в стенах „Романовки“ или на виселицах военного суда... Вначале никто не допускал и мысли, что придется сидеть, что можно выдержать более 3—5 дней такого страшного возбуждения» [19].

[19] П.Ф. Теплов. «История Якутского протеста»

 «Посылали последнее прости перед неизбежной смертью, не стеснялись, не утаивали. И не было расчета утаивать. Пока письма дойдут из далекого Якутска, до родных, пройдут недели. Развязка же будет, конечно, несравненно раньше. Кто выживет, тот успеет телеграммой парализовать действие своего письма. Кто погибнет, — от того письмо будет последним словом...» [20].

[20] Розенталь. «Романовка».

В «Искру» были посланы как копия с заявления губернатору, так и прокламация забаррикадировавшихся товарищей под заглавием: «Чего мы хотим? (К якутскому обществу)».

Прокламация заканчивалась так: «Мы предпочитаем лучше умереть, защищаясь, чем позволять издеваться над нами и нашими товарищами. Мы не отступим ни перед какими средствами в случае каких-либо насильственных против нас мер, и надеемся, что якутское общество отнесется к нам сочувственно, и с его стороны мы встретим и понимание и поддержку.

Группа протестующих.

20 февраля 1904 года».

Но не так случилось, как предполагали забаррикадировавшиеся в «Романовке» протестанты. Не два, не три часа, и даже не 3—4 дня продолжалась осада непокорного «форта». За это время тяжело был ранен Валюжанич-Костюшко, пал смертью героя рабочий Юрий Матлахов.

«Вышло не так, как мы ожидали, — говорит Д. А. Виккер. — Вместо революционной и немедленной схватки с неприятелем, потянулись долгие дни осады и блокады. Мы укрепили „Романовку“ земляными блиндажами, начинили динамитом бомбы, обучались стрельбе, старались довести до возможного максимума боеспособность нашего „форта“. Среди наших военных организаторов Курнатовский был одним из активнейших. Он звал нас и сам был готов „дойти до конца“, не щадя своих жизней, не жалея жизней нашего неприятеля. Последние три дня и три ночи (4, 5 и 6 марта) мы провели под огнем: нас обстреливали и с одной улицы и с другой, пачками и залпами, днем и ночью... Один товарищ у нас был убит, несколько были ранены... Но в самые опасные моменты последних дней „Романовки“ Курнатовский не терял спокойствия духа, твердости и ясного понимания всех деталей нашей „военной обстановки и условий нашего форта“» [21].

[21] Воспоминания Д. А. Виккер.

 «Положение становилось все тяжелей. Для всех было ясно, что происходит борьба неравных сил, что победа будет на стороне врага. 25 февраля совершенно неожиданно явился на Романовку Б. А. Эдельман [22]. Он только что приехал в округ и, узнав об осаде романовцев, добился разрешения губернатора и решил проникнуть в лагерь осажденных. Он не предполагал, что попытка к „вооруженному восстанию“ принадлежала всем Романовцам, а не была делом 2—3 „зачинщиков“, и что трудно будет склонить их всех изменить свои планы, хотя бы им всем грозила смертная казнь. Тов. Эдельман приехал на Романовку, чтобы склонить протестантов перейти на мирную форму борьбы в виде петиций и т. п. и тем избежать кровавой развязки. Но т. Эдельман встретил такое единодушие осажденных, такое боевое настроение, что, когда под развернутым красным знаменем все протестанты спели „Вихри враждебные“ и другие революционные гимны, наш товарищ-миротворец поспешил удалиться без надежды на успех своей миссии» [23].

[22] Организатор первого съезда в г. Минске в 1898 г.

[23] П. Ф. Теплов. «История Якутского протеста».

Несмотря на очевидность безвыходного положения, товарищи еще не теряли бодрости духа и старались поддержать настроение и даже вносить веселье в свою коммуну. «Пение революционных и всяких других песен происходило у нас довольно часто, особенно после обеда, когда оба отряда (верхний и нижний) были вместе. Главным запевалой был Х. Закон; Ржонца услаждал нас польскими революционными песнями. Сильно процветала у нас фотография, благодаря специалисту этого дела — Оржеровскому. Выпущен был юмористический журнал, который, впрочем, существовал недолго и скончался на втором номере, благодаря отсутствию материала. Некоторые удачные остроты запомнились, например, объявление: „Разводящий не у дел принимает по бракоразводным делам“ (Соколинский), или „Опытный фотограф снимает часы, цепочки, брелоки, кольца и пр.“ (Оржеровский). Обе остроты принадлежали Бодневскому. Удачна была также виньетка на обложке, нарисованная Израильсоном. Были изображены рядом огромный, тучный Никифоров, на котором лопалась по всем швам сорочка Лурье Гирша, а рядом маленький, худенький Лурье Гирш, беспомощно барахтающийся в необъятной рубахе Никифорова. Это должно было символизировать романовскую коммуну» [24].

[24] П. Розенталь, «Романовка».

 «Свободные от дежурств и обязательных работ товарищи проводили время за чтением, разговорами, шахматами. Наш художник рисовал, более или менее удачно, профили кавказской группы участников протеста и т. д.» [25]

[25] Там же.

«Вардоянц смешил нас армянскими куплетами, из коих особый фурор производил один:

Если хочешь быть богат,

Кушай больше мармелад.

Если хочешь быть счастлив,

Кушай больше чернослив.

«Центерадзе красиво и ловко отплясывал „чардаш“» [26].

[26] Там же.

Но все реже и реже звучали веселые песни, все мрачнее делалось настроение осажденных. 27 февраля губернатором было предъявлено требование разойтись. Скоро осада превратилась в засаду. 2 марта Романовка была отрезана от внешнего мира. 4 марта был убит Матлахов. В этот же день произошел случай, повлиявший весьма тягостно на общее настроение. Несмотря на положение осажденных, романовцы воздерживались от стрельбы. Но смерть Матлахова и возмутительное поведение солдат, очевидно, вывели из терпения романовцев. Когда же солдаты, несмотря на противодействие осажденных, закрыли у них все ставни, оставив тех в полной темноте и неизвестности, затем стали бомбардировать дом камнями, осажденные пришли в беспокойство и начали спрашивать друг друга: «что предпринять?». На это несколько товарищей выразили мнение, что необходимо стрелять... Солдаты еще в последний раз были предупреждены, им было крикнуто через выбитое стекло: «уходите, не смейте закрывать ставней и бросать камнями, иначе будем стрелять!». В ответ послышалось: «Стреляйте, мы сами вас перестреляем»...

«Тогда от нас раздались два выстрела из амбразуры под окном, которыми, как оказалось впоследствии, были убиты двое солдат...» [27].

[27] П. Ф. Теплов. «История Якутского протеста».

Выстрелы эти были произведены Курнатовским. Конечно, как начальник военной комиссии, он имел право решить, что в данный момент это было необходимо. Кроме того, он выстрелил после предварительного совещания с частью товарищей... Но не все товарищи были осведомлены об этом, для многих это было неожиданностью. Поэтому Курнатовский считал себя ответственным за свои выстрелы и за все, что было или казалось ему следствием злополучных выстрелов. Это лишило его покоя, это бесконечно терзало его, это довело его до психоза...

«Постановлением общего собрания „романовцев“ было категорически запрещено где бы то ни было и когда бы то ни было указать персонально стрелявшего, и суд рассматривал всех 52-х судившихся, как убийц 2-х солдат, приговорив к 12-ти годам каторги каждого в августе 1904 года... Хотя В. К. произвел выстрелы на основании постановления всех осажденных (по словам т. Теплова — нескольких. М. М.), он впоследствии не раз стремился открыть тайну, чтобы освободить от сурового наказания остальных товарищей. В его последнем слове на суде уже промелькнул намек, но он был лишен слова председателем за резкости по адресу прокурора, и, к удовлетворению всех подсудимых, тайна была сохранена» [28].

[28] Воспоминания т. Рузера.

Эти два выстрела имели громадное, роковое значение во всей этой драме. Конечно, трудно, невозможно сомневаться в том, чтобы вооруженное восстание политических ссыльных обошлось безнаказанно для них, чтобы власти в лице Кутайсова и его приспешников, не использовали этого случая, чтобы до последнего нельзя придавить, обессилить своего врага. Но все же до сих пор им приходилось несколько считаться с общественным мнением, с призраком законности. Эти же злополучные два выстрела и смерть двух солдат окончательно развязывали им руки. Дальше можно было не церемониться, и, действительно, следующие два дня были днями жестокого обстрела «форта». «5 марта... около 3 часов дня... начался новый, второй обстрел дома. Разумеется, все бросились под защиту блиндажей. Лежу в нашей блиндажной, на этот раз параллельно блиндажу, головой к стене, выходящей в переднюю. Мой сосед справа — Курнатовский. Залпы следуют за залпами, пули влетают через окна и стены. Не слышно ни голоса человеческого, ни стона. Меня охватывает радость, что наша техника не выдает, кричу весело Курнатовскому на ухо, что сегодня, кажется, у нас потерь не будет. Вдруг в каком-то порыве он хватает меня за руку и крепко пожимает: единственный порыв, который я видел за все время у этого мрачного человека» [29].

[29] Розенталь. «Романовка».

Но такое положение, конечно, не могло продолжаться долго: слишком неравны были силы... Кончался третий день почти непрерывных обстрелов... Солдатские пули изрешетили деревянные стены «Романовки», все более и более разрушали наши блиндажи, превратили наше «отлеживание» в настоящий ад. «Тяжелее всего было то, что неприятель был для нас вне всякой досягаемости: солдаты обстреливали нас с такого далека, которого не брали наши старые берданки, охотничьи ружья и револьверы» [30].

[30] Д. А. Виккер.

Положение было безвыходное. Требовалась немедленная ликвидация осады. Многим приходила мысль о сдаче, но самая мысль эта казалась ужасной. «Были разные предложения. Один предлагал всем покончить с собой, другой звал всех на улицу, не для борьбы, — он понимал, что солдаты на расстоянии нас расстреляют, не подпустив даже близко к себе, — он предлагал лишь для того, чтобы сразу покончить» [31].

[31] Розенталь. «Романовка»

Наконец, состоялось общее решение: сдаться.

6 марта «вечером известили губернатора об этом решении. В эту страшную ночь перед сдачей никто не смыкал глаз, все бродили убитые. Слезы отчаянья подступали к горлу, душила злоба при одной мысли о завтрашнем дне. На многих было жутко взглянуть; опасались, что некоторые покончат самоубийством» [32].

[32] Там же.

«Курнатовский был против сдачи, и ночь с 6 на 7 марта, после того, как сдача была решена, несколько близких Курнатовскому товарищей продежурили при нем, оберегая его от него самого...» [33].

[33] Воспом. Д. А. Виккер.

Другой соучастник и историк «Романовки» описывает этот момент так: «Еще было отравлено настроение потому, что еще перед общим собранием стало известным, что Курнатовский решил покончить с собой, если будет постановлено сдаться. Как старый революционер Делеклюз не хотел пережить гибели Коммуны, так Курнатовский не желал пережить Романовки. Курнатовский был, действительно, отчасти похож на старого Делеклюза. С минуты на минуту ждали рокового выстрела, ждали с трепетом и ужасом. Меня просили Анна (А. Розенталь, жена П. Розенталя. М. М.), Лурье Гирш и др., в виду того, что он ко мне „хорошо относился“, попытаться на него повлиять, чтобы он отказался от своего намерения.

«Это была очень трудная миссия. Я улучил момент, зашел в комнату, где он сидел один, и осторожно с ним заговорил на тему о крепких и больных нервах, и что Романовка погибает из-за недостатка выдержки. Он угрюмо молчал. Потом с ним заговаривали Кудрин и Бодневский. В конце-концов драма была избегнута по очень простой причине: ему не оставили револьвера.

«По отношению к Курнатовскому допустили святую ложь. Ему раньше обещали оставить для него револьвер, а потом с сожалением заявили, что по оплошности переломали все без остатка. Так или иначе, мы избежали нового глубокого потрясения. На чердаке же запрятали все документы, касавшиеся Романовки, — все многочисленные исходящие, которые были отправлены губернатору, о которых мы упоминали и о которых мы не упоминали. Всю ночь, при бегающем свете огарков, подтягивались, собирали и уничтожали всякие записи и бумажки, которые могли бы дать указания относительно роли отдельных лиц. Ибо мы шли из нашей добровольной тюрьмы в настоящую, под следствие и под суд, который мог быть только военным судом, — под суд, который захочет привычным жестом выделить десяток зачинщиков, чтобы надеть им на шею галстук...

«Наша военная комиссия доживала свои последние минуты. Завтра мы превращаемся в скопище подследственных арестантов, и представлять нас пред начальством будет тюремный „староста“» [34].

[34] Розенталь. «Романовка».

Сидя в тюрьме «Курнатовский с Кудриным изготовили план помещения Романовки с произведенными в ней фортификационными работами. Оржеровский сделал... снимки со всех романовцев; все это разбросали по картону вместе с фотографией дома и снимком с убитого Матлахова, — и каждый из нас получил по фотографическому снимку с этого синтеза» [35].

[35] Там же.

Наконец, ужасная ночь прошла, доставив удовольствие начальству рапортовать:

«На утро 7 марта политические сдались и в 8 час. утра совершенно спокойно вышли, вынеся больных и труп убитого Матлахова, и, окруженные полицейской стражей, направились в тюрьму.

И. д. якутского полицеймейстера

сотник Николай Михайлов Березкин». [36].

[36] Теплов. «История Якутского протеста».

По делу «Романовки» Курнатовскому пришлось просидеть по тюрьмам 20 мес. без одной недели. Несмотря на очень плохое здоровье, на особенно усилившееся благодаря «истории с двумя выстрелами» нервное состояние, он и здесь проявил большую активность, громадную выдержку и силу воли. Вообще все в тюрьме работали много. Летом, кроме устройства общих игр, занимались огородничеством, древонасаждением. Зимой организовывали кружки, устраивали чтения, рефераты, собеседования, курсы по математике, физике и химии — предметы, по которым Курнатовский был большим спецом; были устроены слесарные, столярные, художественная и фотографическая мастерские.

В то время, как на отдаленном Севере, в Якутске, билась в «предсмертных» судорогах, посреди своих разрушенных блиндажей и баррикад кучка политических ссыльных, в центре, в столице, кучка высокопоставленных палачей уже готовила для них казни и скорпионы. 6 марта министр Плеве прислал иркутскому ген.-губ. телеграмму, в которой предупреждал, что ни один из протестантов не может возвратиться обратно на место своей ссылки, а все они должны быть отправлены в тюрьму для предания их военно-полевому суду.

Вести о геройском подвиге ссыльных очень быстро долетели и до ссыльных других мест, дошли они до фабрик и заводов, обошли всю необъятную Россию и даже попали за границу. Весь цивилизованный мир узнал о подвиге романовцев, решившихся жизнью и свободой своей отплатить за все унижения и страдания, которым подвергались политические «преступники» вообще и ссыльные в частности. Сочувствие «Романовцам» было всеобщее, и со всех сторон проявления этого сочувствия шли по их адресу, подкрепляемые отовсюду выражениями протеста и негодования тюремщикам. Еще много времени спустя после романовского протеста номера «Искры» должны были уделять место на своих столбцах якутской драме. 1 мая 1904 г. было прислано заявление о протесте за подписью 27 человек из Олекминска («Искра», № 69, 1 мая 1904 года). Было много заявлений, сопровождаемых угрозами последовать геройскому примеру «романовцев», вроде нижеследующего:

«Из якутской ссылки. Из двух колоний Якутской области пришли однородные по тексту протесты:

«События, происходившие в г. Якутске в феврале и марте нынешнего года, мы рассматриваем как первый за последнее время пример решительного активного отпора со стороны политических ссыльных целому ряду репрессивных выходок правительства. Мы заявляем, что 60 товарищей, смело начавших борьбу с нестерпимым положением ссылки, были только передовым отрядом, и что каждый из нас до последней возможности будет продолжать это дело активного протеста» (Следует 30 подписей)». («Искра» № 74, 20 сентября 1904 г.).

Привет тверских рабочих Якутским борцам.

«Героям якутянам от тверских организованных рабочих.

«Товарищи! Шестого июня на общей сходке нам сообщили о вашем геройском подвиге... Удаленные от всего мира, лишенные всяких способов планомерной борьбы за свободу, вы, горсть непримиримых борцов, с оружием в руках решили протестовать против новых насилий над вами нашего зверского правительства... Мало того, что загнали вас в непроходимые дебри Сибири, мало того, что осудили вас на прозябание в инородческих улусах, вдали от друзей и товарищей, — своими последними мероприятиями оно хотело сделать вашу жизнь еще безотраднее и невыносимее. Вам запретили свидания с проезжающими товарищами, стеснили свободу передвижения и переписки, урезали и без того незначительное казенное пособие, — одним словом, захотели низвести вас до положения заживо погребенных... Но вы не покорились, вы протестовали, — и один из вас убит, другим угрожает военный суд.

«Товарищи! Мы гордимся вами! Товарищи! Ваш поступок — пример для нас, пример стойкости, непримиримости и отваги в борьбе за нашу свободу. Мы посылаем вам свой братский привет, — да поддержит он вас в минуту уныния и грусти. Вы не одни. За вами сомкнутыми рядами встают новые борцы, и каждое новое зверство увеличивает их число. Да будет проклято самодержавие! Одной рукой оно губит народ на Дальнем Востоке, а другой — душит всякий проблеск свободы!

«Долой самодержавие!

«Да здравствуют герои-якутяне!

«Вечная память т. Матлахову!»

(Сообщено Тверским ком. РС-ДРП) («Искра», № 68, 25 июня 1904 года).

 

Правительство увидало, что терпение ссыльных иссякло, что дальше выносить подобные издевательства они не в силах, предпочитая смерть непрерывному издевательству. Этот период опять-таки очень хорошо обрисован в книге Розенталя.

«Ссылка в это время переживала конвульсии. Романовская история вызвала сильнейшую встряску. Из всех колоний сыпались сочувствия к романовцам. В Среднеколымске тоже вспыхнуло „восстание“, в результате которого приятель мой, Михаил Бойков, а также Мендель Бас и Сидорович были арестованы и препровождены в Якутск для предания суду. Под Нохтуйском произошла кровавая драма в партии ссыльных, перевозимых в Якутск на паузке. Был убит конвойным политический Нафтоли Шац, в свою очередь, бывший студент Минский убил конвойного офицера Сикорского и скоро очутился у нас в тюрьме под следствием и судом. Открылась эпидемия самоубийств и душевных заболеваний. 15 марта покончил с собой в Среднеколымске Комай, которого я в прошлом году застал и оставил в Александровской тюрьме, и который был потом отправлен в это гиблое во всех отношениях место. Скоро после этого заболел психически Анатолий Алексеенко, который приехал с нами в одной партии в Якутск. Он покушался на самоубийство и был помещен в больницу. В мае нанес себе ножом рану в сердце бывший студент Крылов, прибывший в Якутск всего двумя месяцами раньше. Привезенный с ним одновременно Куранов погиб 15 июня от кровохаркания, когда он, больной, побрел с своего глухого поселения в город для лечения. Труп его нашли только через несколько недель. Приблизительно тогда же утопился в Лене бывший студент Раков. В июне покончил с собой выстрелом из револьвера Хавский, проживший в ссылке год. Вслед за тем — опять похороны: только что привезенный Хамврики заболел оспой и умер в больнице. Вся эта непрерывная цепь несчастных случаев производила впечатление, и я привел этот мартиролог в заключительной части своей речи на суде. Как выразился на суде по поводу этих фактов А. С. Зарудный, ссылка из „особой формы медленной смертной казни“ превратилась „в быструю смертную казнь“» [37]

[37] Розенталь. «Романовка».

Такое всеобщее возмущение, очевидно, напугало правительство. Оно должно было вспомнить аналогичное событие 1889 года и то впечатление, которое тогда произвели на всех жестокие репрессии со стороны власти. К тому же приближался 1905 год, и отовсюду доносились раскаты грома, признаки приближающейся грозы. Так или иначе, но Плеве вдруг изменил свой приказ, и, вместо полевого суда по законам военного времени, дело было перенесено в Якутский окружный суд, правда, «при условии гарантии, что репрессия будет достаточна», — так гласила начальническая телеграмма. Ко времени предъявления обвинительного акта приехали из Петербурга защитники — Александр Серг. Зарудный и Влад. Вильямович Беренштам. Главным образом, инкриминировалось обвиняемым убийство двух солдат, произведенное двумя выстрелами.

Ст. 68, по которой велось обвинение, говорит о смертоубийстве «для достижения своей цели», чего, конечно, не было в действительности. А. С. Зарудный доказывал, что это просто один из подсудимых был вынужден стрелять, защищая свою жизнь, свою личность; это было убийство в состоянии необходимой обороны, предусмотренное ст. 101 и 1.467.

«Автор этих выстрелов, Курнатовский, переживал во время всего процесса сильную внутреннюю драму, а мы переживали в связи с ним ряд волнений. Он одному из нас заявил, что если суд захочет приписать кому-нибудь другому эти выстрелы (в обвинительном акте говорилось, что городовой Хлебников видел через амбразуру окна лицо стрелявшего и что это был Марк Бройдо), то он заявит на суде, что это он, Курнатовский, виновник выстрелов. Поэтому мы следили за ним все время с большим беспокойством. А он, как нарочно, сел, из-за своей тугоухости, в первом ряду, чтобы лучше слышать. Во все время судебного процесса он не проронил ни звука, но от „последнего слова“ не отказался, и в этот момент наше волнение достигло апогея. Глухим, замогильным голосом он начал: „Во имя той правды, к которой так легкомысленно относится господин прокурор... (тут председатель сердито его остановил)... я заявляю, что выстрелов было только два, что убийство солдат, в которых мы видим тех же рабочих в мундире, не могло входить в задачи нашего протеста и не находится в связи с достижением его целей“... Здесь председатель, почему-то все время ерзавший и ежеминутно его останавливавший, окончательно лишил его слова, и Курнатовский опустился на место» [38].

[38] Розенталь. «Романовка».

На суд предстали все 59 чел. Все судопроизводство являло собой пример лицеприятия и несправедливости. Вот что рассказывает о нем один из свидетелей этой комедии: «Как велся суд? Он все время оставался „на почве законности“ и не давал подробно оглашать тех циркуляров Кутайсова, которые явились непосредственной причиной протеста. Не давали подробно расспрашивать свидетелей, не позволяли вступать в полемику с экспертами. Свидетели говорили по заученному...» [39].

[39] «Искра», Центр. Орг. Росс. Соц.-Дем. Раб. Парт., № 75, 5 октября 1904 г.

«Подсудимый Курнатовский объяснил на суде, что убийство солдат, взятых из простого рабочего люда, было крайне нелогично для них, подсудимых, как для лиц, отстаивающих интересы простого народа, а свидетель Олесов удостоверил, со слов солдат и казаков, что подсудимые говорили последним, что они идут не против них, а против начальства.

«Объяснение Курнатовского и показание Олесова могут быть приняты только в том смысле, что убийство солдат было действием аффективным, необдуманным и внезапным, как для лица, произведшего выстрелы, так, тем более, для других подсудимых» [40].

[40] Теплов. «История Якутского протеста».

«Итак, после 10-дневного судоговорения, мы, 55 „романовцев“, получили по 12 лет каторги, Л. Никифоров — 1 год арестантских работ, а Виленкин, Зеликман и Померанц были оправданы» [41].

[41] Розенталь. «Романовка».

21 августа был объявлен приговор в окончательной форме. Еще до того поднялись споры относительно апелляции. Курнатовский с группой других товарищей категорически отказался от апелляции, после чего он был помещен в Александровский централ, а затем переведен в Акатуйскую каторжную тюрьму, где он и пробыл до ноября 1905 года.

Амнистированный благодаря революции 1905 года, очутившись после ссылки и каторги на свободе, он сначала спешит в Россию, полный жажды принять участие в революционной борьбе. Но на пути он задержался в Чите и остался там, увлекшись революционной работой.

XI. Конец многострадальной жизни.

 

В конце 1907 года он приезжает в Австралию и терпит там жестокое разочарование: вместо царства демократии находит болото мелкобуржуазной, мещанской государственности. После неудачных попыток использовать свои знания инженера-химика на «честной работе», не желая ставить их на службу капиталистической эксплоатации, он бедствует и пробивается неквалифицированным трудом: метает петли на фабрике готового платья, моет посуду в ресторане и т. д. Наконец, он все же решает ехать в Европу и, чтобы заработать нужные на дорогу средства, берется за исключительно тяжелую, но хорошо оплачиваемую работу: выкорчевывание целины в девственных австралийских лесах. Дважды избежав каторги в России, он в Австралии добровольно идет на эту поистине каторжную по своим условиям работу. В довершение губительной для его здоровья обстановки, его настигает наводнение, он проводит вдали от жилья, в лесах, несколько дней почти беспрерывно в воде, окончательно глохнет, и воспалительный процесс с ушей начинает переходить на мозговую оболочку. Пришлось поехать в Сидней, где ему была сделана операция — трепанация черепа. Слух не возвратился, конечно... Последний звук, который долетел до слуха В. К., был свисток встречного парохода...

Узнав о тяжелом состоянии Курнатовского, о крайней нужде, в которой он очутился, его заграничные друзья приложили все усилия и уговорили его переехать в Париж. Им пришлось при этом выдержать большую борьбу не только с внешними препятствиями, общими и обычными — безденежьем и трудностью организации переезда больного глухого человека, — но и с ним самим. Свойственные ему и прежде черты — обостренное, болезненное самолюбие, боязнь быть в тягость своим друзьям, крайняя подозрительность, — все это под влиянием ужасных условий жизни усугубилось, приняло громадные размеры. В. К. удалось, однако, склонить к переезду, и в конце 1910 года он через Мельбурн добирается до Парижа, измученный, совершенно больной. Потянулись почти два года мучительнейшей, полной моральных и физических страданий жизни. Тем не менее, он не уходит от этой жизни, не теряет интереса к ней. До конца дней своих он остается добрым обаятельным человеком, ортодоксом большевизма [1]. Но благодаря своей болезни и, главным образом, глухоте, В. К. был вынужден отойти не только от партийной работы, но и от товарищей, что причиняло ему большие душевные страдания и было причиной его одиночества и отчуждения. Приезд Курнатовского в Париж совпал со временем упадка партийной жизни, с разложением, внесенным усилением меньшевизма и ликвидаторства. «Глухота, конечно, отрывает меня от мира людей и активной деятельности, — пишет он своему другу т. Караджичу (Аркомеду) в письме от 18 апреля 1911 г., — но и помимо того есть причины, почему слабеют интересы даже к партийным вопросам. Все эти вопросы теперь засорены до такой степени фракционной грызней, что поневоле отходишь в сторону. Я сам вне фракций, но во всяком случае не сторонник ликвидаторства. Большинство моих товарищей здесь перешло в меньшевизм-ликвидаторство (я не разделяю эти направления: по-моему, они — одно и то же), и я чувствую себя довольно одиноким...».

[1] Воспоминания т.т. Невзоровой, А. Ф. Григорьевой, Машицкого, Гесслер, Голикова.

Такое отношение к новым веяниям в партийной жизни, а также новые ухудшения в состоянии здоровья вызывают в Курнатовском потребность в уединении, в отказе от общества интеллигентов, в желании отдыха в среде рабочих и крестьян.

«...Я снова был болен и лежал 3 недели, — читаем мы в письме к тому же товарищу Караджяну от 4 марта 1912 г., — страшные невралгии головы, рвота, боли от малейшего движения в голове и т. д... Вообще за последние два года я только и делаю, что хвораю, поправляюсь, снова хвораю... Я хочу отправиться куда-нибудь в деревню... Я ищу уединения. Хотелось бы лучше всего устроиться в семействе какого-нибудь местного рабочего... У русских не хотел бы жить, так как я сейчас стал сильно чуждаться людей... Кроме того, мы, русские, не умеем уживаться... Думаю, что где-нибудь в деревне, у крестьян или рабочих, смогу устроиться».. Но болезнь идет вперед. Надежды на поездку в деревню пропадают, так как приближающееся лето грозит новыми осложнениями, новым воспалительным процессом. «...Итак, моя поездка и свидание с тобой все откладываются ad calendas graecas (без конца). Я очень рад за тебя, что ты живешь не один, и подле тебя есть человек, разделяющий и твои радости и горе. От души поздравляю тебя с этим. Мне не везет в этом отношении и приходится влачить угрюмо-одинокое существование...» [2]. С окончанием летней жары В. К. было разрешено выехать в деревню, и он поселился в деревушке Draveil, в 23 верстах от Парижа. Здесь, по описанию Курнатовского, было очень хорошо: есть и река (Сена), и хорошая охота, страстно любимая им когда-то, но уже ничто не в силах заглушить тоску у больного, и большой грустью веет от последнего письма В. К. к товарищу Караджяну от 3 августа 1912 года: «...Я очень рад всегда, когда я думаю о тебе, что ты, несмотря на все невзгоды, так бодр еще, так полон энергии и трудоспособности... Что касается моего здоровья, оно плохо поправляется, клетки властвуют надо мной, а не я над ними, и при этом условии трудно выполнить твой совет вести с ними борьбу: враг невидим и неуловим, а психическая теория не всегда достаточное средство для нанесения ему поражения. Кроме того, у меня ведь и желудок ни к чорту не годится...» [3]. Его снова гнетет чувство одиночества, и он мечтает о жизни в Швейцарии, подле «милого и дорогого Бидзы», как он называет товарища Караджича.

[2] Письмо к товарищу Караджяну от 25/VI 1912 г.

[3] Письмо к товарищу Караджяну от 3/VIII 1912 г.

Главным образом, его постоянно теперь угнетает мысль о потере трудоспособности. В. К. часто повторял, что он себя чувствует умершим для партии. Сохранив до самой смерти внутреннюю нежность, преданность друзьям, он все же иногда проявлял большую резкость и раздражительность, что не могло не влиять временами на отношения с окружающими. Одним из близких его товарищей был Л. И. Рузер. Вскоре ему нашли комнату вблизи квартиры Л. И. Рузера, который окружил заботами больного и старательно наблюдал за ним. Так он прожил зиму 1911—1912 г., но после какой-то незначительной размолвки В К. разошелся с т. Рузером. Так же неприветливо отнесся он к Е. И. Окуловой, которая, приехав с 8—10-летней дочкой для изучения французского языка, разыскала больного Курнатовского и явилась к нему, надеясь чем-нибудь быть ему полезной. Но В. К. даже не пожелал видеться с ней, и его сношения с Окуловой поддерживались через А. П. Невзорову.

Таким образом, к концу своей жизни В. К. остался вполне одиноким, и только старые друзья его со времени якутской ссылки, т.т. Оржеровский и А. П. Невзорова, насколько могли, облегчали мучительное существование этого глубоко-несчастного человека. Страдания его были нестерпимы. Всю жизнь он страдал сильнейшими головными болями. В 1912 г. быстро развился склероз, повлекший за собой кровоизлияние в мозг и, как следствие этого, паралич правой половины лица и правой руки. Появилось затруднение в речи. Умственные способности не пострадали, и при сохранении полного сознания получилась полная потеря трудоспособности. Курнатовский, человек в высшей степени щепетильный, мог теперь существовать лишь при поддержке и уходе друзей. Самочувствие В. К. сложилось чрезвычайно тяжелое, а головные боли были столь невыносимы, что он молил друзей достать ему цианистого калия. Наконец, 19 сентября 1912 года страдания т. Курнатовского прекратились сами собой.

«После невероятных, нечеловечески-мучительных страданий и глубоко-трагических душевных переживаний, в борьбе между страстной привязанностью к жизни и сознанием, диктующим ему покончить свое обреченное существование самоубийством, В. К., 43 (44? М.) лет отроду, умирает в сентябре 1912 года в парижской больнице La Riboisière» [4].

[4] Воспоминания Л. И. Рузера.

Похоронили товарища Курнатовского ча кладбище Pantin возле Парижа. Друзья поставили вокруг его могилы временную деревянную ограду. На постоянный могильный памятник не было денег [5], но и теперь друзья и товарищи покойного не оставляют мысли о том, чтобы в той или другой форме увековечить память В. К. Курнатовского [6].

[5] Воспоминания Д. А. Виккер.

[6] В то время, когда предлагаемая вниманию читателя книжка была уже в наборе, было получено письмо т. Федорова с воспоминаниями о В. К. Курнатовском, где т. Федоров рассказывает:

Впервые Виктора я встретил в декабре месяце 1905 года, в гор. Чите, вскоре после его освобождения из Акатуя. По выходе из тюрьмы его первая задача была — освободить томившихся в Акатуевской тюрьме 15 чел. матросов с транспорта «Прут» (черноморцев) осужденных за восстание. Виктор производил впечатление человека истрепанного жизнью, больного. Грустный, всегда молчаливый, он приковывал внимание и невольное уважение окружающих. Мы, юнцы, только что вступившие на революционное действие, считали за большое счастие, если удавалось поговорить с «дедушкой» Виктором. В феврале 1906 г. я уже сидел вместе с Виктором в Читинской тюрьме, а в мае месяце того же года за принадлежность к РС-ДРП и за освобождение упомянутых матросов мы, 27 чел., (казаки и солдаты) во главе с Виктором гремели кандалами в том же Акатуе.

Вот коротенькое воспоминание о дорогом товарище Курнатовском.

 

(OCR: Аристарх Северин)