Незабываемые страницы прошлого.

1900—1904 годы были периодом необычайного оживления для Якутской ссылки. Все возроставший подъем волны революционного движения в России отразился массовыми высылками партийной интеллигенции и рабочих во все города и медвежьи углы Якутской области. Ссылка принимала массовый характер и в связи с этим теряла тот элемент изолированности и духовного одиночества, какие были так характерны для Якутской ссылки за долгие предшествующие годы. Несмотря на все принимаемые администрацией меры к расселению ссыльных по самым отдаленным улусам, полного одиночества, за редкими исключениями, не получалось, а во многих местах создавались довольно крупные центры ссылки, выдававшиеся, как по количественному составу, так и по индивидуальному подбору видных представителей политических группировок. Частое прибытие новых партий создавало не прерывающуюся связь с центрами революционного движения в России и давало возможность ссылке жить отраженными интересами живой революционной действительности. Налажено было регулярное снабжение нелегальной литературой, для многих из ссыльных не прекращалась возможность участия в нелегальной печати путем отсылки статей — так или иначе, тысячеверстные пространства, отделявшие ссылку от живой жизни, побеждались путем не прекращающегося общения с революционной средой, к которой тянулись бесчисленными нитями связанные с ней и насильно от нее оторванные многочисленные кадры революционеров.

В самой ссылке спешно создавались кружки для малоподготовленных товарищей. Старые, испытанные вожди движения, оторванные от революционной практики, посвящали весь свой досуг разработке теоретических вопросов, делясь результатами упорной работы с товарищами не только по ближайшим, но и по более отдаленным местам ссылки. Трудно передать то оживление, каким дышала ссылка, насыщенная рядом выдающихся по теоретической и практической революционной работе людей: рефераты, доклады, диспуты в переписке между различными колониями ссыльных — все это вносило живую струю интереса и связи с местами, откуда насильно оторвана была революционная масса, наводнявшая ссылку.

Попав случайно в Иркутск по оплошности писаря, не разобравшегося в моих сопроводительных бумагах, и задержавшись там на месяц в ноябре 1900 года, я была глубоко поражена и потрясена впечатлениями знакомства с рядом лиц, знаменовавших собою целые этапы предыдущей революционной эпохи, наряду с участниками самого последнего революционного движения. Глава народоправчества т. Натанзон, виднейшие народовольцы Стефанович, В. И. Сухомлин, Андрей Белоусов и другие, первые попавшие в ссылку социалисты-революционеры (из них ярко помню фигуру В. А. Вознесенского), группа видных социал-демократов — Мандельберг, Шилингер, С. В. Померанец, И. М. Ром и другие — вся эта группа забрасывала друг друга оживленнейшими диспутами, рефератами, индивидуальными турнирами и беседами по важнейшим вопросам революционной теории и тактики.

По пути в Якутск, когда вся наша партия, включавшая ряд участников первого съезда РСДРП (Б. Л. Эйдельман, Л. В. Теслер, В. Д. Солодухо-Пиразич) остановилась на дневку в Верхоленске, нас ожидала интересная встреча с Л. Д. Бронштейном-Троцким, И. Л. Соколовским, А. Л., Соколовской, Желкевичем и другими ссыльными, съехавшимися со всех прилегающих станций. Л. Д. Бронштейн-Троцкий встретил нас рядом блестящих по содержанию и форме рефератов, превратившихся в оживленнейшие диспуты, затянувшиеся, насколько помнится, дня на два, и продолжавшиеся вплоть до самой посадки нашей партии на выстроившиеся в ряд кошевы. Такие диспуты, рефераты на лету для проходивших партий были самым обычным делом и давали на долгое время пищу для работы по всему пути продвижения партии.

В разгар наиболее оживленного момента продвижения новых партий, весною 1904 года по всей Якутской ссылке прокатилась волна циркуляров иркутского генерал-губернатора графа Кутайсова, фактически вводивших осадное положение для ссылки. По циркулярам, объявленным по всей ссылке, запрещались какие бы то ни было встречи проходящих партий, переписка ссыльных отдавалась под строжайший контроль местной администрации, запрещались какие бы то ни было отлучки ссыльных, хотя бы и за врачебной помощью, без предварительного разрешения губернской, либо уездной администрации, и, что самое главное, отменялась обратная пересылка ссыльных по окончании срока ссылки в Россию за казенный счет.

Нечего и говорить о том, как встретила ссылка опубликование циркуляров. Ссыльным предложено было ознакомиться с циркулярами под расписку — никто и слышать не хотел о даче каких бы то ни было расписок. Предложено было не встречать проходящих партий — навстречу партиям стали нарочито съезжаться со всех окрестностей. До циркуляров встречи партий происходили в порядке самых задушевных товарищеских встреч — по объявлении циркуляров они стали носить самый демонстративный характер: пение революционных песен со стороны встречающих и проезжающих, красные флаги, возгласы «долой самодержавие» и прочее, и проч. Предлагалось испрашивать разрешения на отлучки с мест приписки — от этого стали воздерживаться и те, кто раньше почему либо, щадя приличную администрацию на местах, заявлял об отъезде. В общем ссылка, и без того уже представлявшая непрерывно передвигавшийся с места на место поток людей, превратилась в какой-то неудержимо странствующий табор. Переезжали и переходили с места на место не только для того, чтобы встретить партию, прослушать реферат, получить свежую партию литературы, но уже и просто с целью разузнать, какие еще новые методы борьбы с циркулярами придуманы в том, или другом месте. В развитие циркуляров Кутайсова местным Якутским губернатором издан был приказ о запрещении под угрозой денежного штрафа предоставлять политическим ссыльным лошадей для самовольных отлучек в город и другие улусы, но и это препятствие оказалось преодолимым, так как расстояние в 100 и даже 150 верст перестало смущать ссыльных, передвигавшихся где пешком, где на лошадях, но все же неизменно пребывавших в бегах.

Ссылке предстояла упорная борьба с циркулярами, и она выражала к ней свою полную боевую готовность. Карта администрации была на первое время почти бита, и она решила приметить обходные пути. За правило было принято менять маршруты партий по части остановок в пути — самые бдительные дозоры ссыльных не могли уследить за провозом партий мимо населенных ссыльными пунктов в ночное время; также очень трудно было помешать провозу во весь карьер лошадиного бега. Если конвоируемая партия отказывалась подчиниться маршруту, не желала выезжать поздней ночью, или рано на рассвете, ее заставляли следовать насильно, применяя такие меры, как связывание веревками на жесточайшем холоде. Жестокое циничное отношение к сопровождаемым партиям политических ссыльных сменило прежнее строго корректное и подчас даже трогательно внимательное обращение конвойной команды и офицерского состава. Путем определенного подбора конвойных команд и соответствующей среди них агитации, администрация создала невыносимые условия для политических партий во время следования по Якутскому тракту.

Одновременно стали применяться к ссыльным репрессии за неподчинение циркулярам Кутайсова: участились случаи высылки в административном порядке с прежних мест ссылки в более отдаленные глухие углы за самовольные отлучки, за встречи партий и прочее, из Западной Сибири стали пересылать в Восточную. Объявлено было об удлинении сроков административной высылки за невыполнение злополучных циркуляров.

В Якутск стали прибывать товарищи, пересылаемые за «сопротивление законным распоряжениям власти» — в числе пересылаемых из Ачинска добровольно выбрал местом ссылки Якутск ветеринарный врач Лев Львович Никифоров, явившийся одним из инициаторов Якутского протеста.

. Самая мысль о необходимости протеста возникла в среде ссыльных в связи с тем, что дикие, совершенно неприменимые к жизни ссылки циркуляры стали внедряться путем циничного насилия. Целый ряд фактов недопустимого произвола администрации, нагромождаясь в спешном порядке, били по сознанию ссыльных, все более выдвигая на очередь необходимость организованного отпора.

Когда заброшенным в глухие улусы Якутской области товарищам администрация отказывала в праве передвижения с места приписки даже за получением самой необходимой медицинской помощи, когда участились высылки в места, где сосланным товарищам не находилось даже помещения для жилья, ибо ошалевшая администрация перестала справляться о числе жителей в данном наслеге [1] и количестве юрт и расселяло прибывающие партии наугад, заботясь только о полной изоляции, когда тяжело больных туберкулезом товарищей отправляли без обычной передышки в таких населенных пунктах, как Олекминск, Якутск, где им могла быть оказана надлежащая медицинская помощь, непосредственно после невыносимо тяжелого даже для здоровых людей перегона по Якутскому тракту на далекий Север — в Вилюйск, Верхоянск и Колымск — все эти факты не могли пройти незамеченными для сплоченной . группы активных революционеров, собравшихся в этот момент в Якутске. Со всех сторон, изо всех далеких углов Западной и Восточной Сибири в Якутск долетали сведения о безпрерывной борьбе ссылки с циркулярами Кутайсова — эпизоды этой борьбы, то победные, то полные элементов гнета и насилия со стороны администрации, вызывали самые горячие отклики среди якутян. Каплей, переполнившей чашу, явилось, насколько мне помнится, прибытие партии, подвергшейся физическому насилию со стороны конвоя. Партию эту за попытку организовать, вопреки стараниям конвоя, встречу с товарищами в Олекминске и других, местах по пути к Якутску, везли связанную в течение двух-трех часов на жесточайшем холоде, при чем одного из товарищей — Хацкелевича конвойный осмелился бить по лицу. Защищавшийся, сколько хватило сил у связанного человека, боролся с конвойными, но не в состоянии был отклонить издевательств со стороны рассвирепевшего конвойного. Помню и до сих пор, как глубоко потряс и возмутил всех нас рассказ тов. Хацкелевича. Это был первый случай такого наглого издевательства над партией политических ссыльных, обставленного при том такими условиями, которые исключали возможность сопротивления на месте.

[1] Наслег — заброшенное в Тайге и часто удаленное от тракта поселение в несколько юрт.

Каждый из нас ярко чувствовал, что если такие факты насилия пройдут для администрации безнаказанно, трудно представить себе, во что может вылиться цинизм и наглость оголтевших ее ставленников.

В тот же день, как нами заслушан был краткий, но потрясающий рассказ тов. Хацкелевича, инициативная группа, создавшаяся по быстрому сговору собралась для обсуждения вопроса о мерах протеста против усиливающегося произвола администрации. Я теперь затруднилась бы по истечении 20 лет, после пережитых за истекшее время ярких моментов и эпизодов новой революционной борьбы, возстанавливать происшедшие тогда эпизоды в точности, и потому могу говорить лишь в общих чертах. Насколько помнится, в состав инициативной группы входили: Лев Львович Никифоров, Арон Лурье, М. Бройдо, Ева Львовна Бройдо. Владимир Довыдович Пиразич (Солодухо), Софья Владимировна Померанец, Илья Леонтьевич Виленкин, я и другие товарищи, которых я затруднилась бы указать безошибочно. В дальнейшем инициативная группа немедленно разослала приглашение съехаться в Якутск всем активным товарищам, расселенным вокруг Якутска на расстоянии от 12—15 до 300—400 верст. Через день-два в Якутск прибыли Павел Феодорович Теплов, Лев Всеволодович Теслер, Костюшко-Валюжанич, Таня Жмуркина, Павел Розенталь, Анна Владимировна Розенталь, Виктор Константинович Курнатовский и другие.

В первых же двух заседаниях инициативной группы наметился план действий. Принципиально установлено было, что протест против циркуляров Кутайсова и против произвола администрации необходим. Форма протеста, после обсуждения ряда внесенных проектов, принята была почти единогласно. Ее автором и горячим защитником явился Лев Львович Никифоров. Заключалась она в следующем: на имя Якутского губернатора подается мотивированное заявление за подписями всех присоединившихся к протесту об отмене циркуляров Кутайсова с предупреждением, что впредь до этой полной отмены никто из протестантов не подчиняется распоряжениям администрации о возвращении на место ссылки или следования из Якутска на места назначения. Для организованного проведения этой меры все участники протеста собираются в одном доме, по возможности укрепляют его от вторжения администрации и проводят свое активное сопротивление осуществлению мероприятий администрации впредь до удовлетворения выставленных требований.

Вопрос о протесте передан был на широкое обсуждение всех политических ссыльных, находившихся в то время в Якутске. На собрание явилось около восьмидесяти человек, и, после страстного обсуждения вопроса, ярко наметились две противоположные тенденции. Группа человек в пятьдесят присоединилась к протесту, хотя и разбивалась несколько по вопросу о приемлемости и целесообразности принятой формы. Меньшинство — человек тридцать, в дальнейшем несколько усилившееся, высказывалось категорически против протеста, считая борьбу в ссылке, в атмосфере подневольного житья и отрезанности от общей революционной работы, вредной и недопустимой мерой, поскольку она не может дать реальных результатов и связана с утратой силы и энергии, необходимой для работы в России по возвращении из ссылки. Что касается предлагаемой инициативной группой конкретной формы протеста, она встречала резкое осуждение, поскольку ей предсказывалась полная неудача, и поскольку эта группа противников протеста считала неприемлемым повторение уже однажды проделанного опыта первого Якутского протеста (Коган-Бернштейн и другие).

В группе противников протеста наиболее сильное оппозиционное ядро составляли старые Шлиссельбуржцы (т.т. Шебалин, Панкратов), старики-народовольцы (Попов, Пекарский и другие) и группа социалистов-революционеров, шедшая за стариками. Раздумывать между тем не приходилось — успех протеста требовал решительности и быстроты действий. Первое собрание ссыльных состоялось 14-го февраля, а 17-го февраля уже окончательно определен был кадр участников протеста (45 чел.), намечена квартира для Якутского «форта Шаброль» и проведены все необходимые подготовительные действия. На одном из организационных собраний протестантов, вопреки нашим горячим убеждениям, выделены были трое товарищей для связи «форта-Шаброль» с живым миром и всей остальной, еще не присоединившейся политической ссылкой — то были я, Софья Владимировна Померанец и Илья Леонтьевич Виленкин. Для забарикадированного форта избран был дом якута Романова, служивший в течение ряда лет коммунальной квартирой для политических ссыльных. Против этого, стоявшего на горке двухэтажного дома, помещался маленький домишко, служивший квартирой для меня и Любови Владимировны Ериной. Этот дом, окна которого выходили на «Романовку», где засели протестанты, являлся удобным пунктом для всякого рода взаимной сигнализации, предупреждений и прочее.

По конспиративным соображениям в воззвании, поданном губернатору романовцами, отсутствовали фамилии трех, оставленных на воле и протест направлен был за подписями сорока двух товарищей. Удачно написанный Львом Львовичем Никифоровым, акт этот открывал жуткую страницу неравной борьбы протестантов с наглым и полным цинизма противником.

18-го февраля, утром, получив одобрение романовцев на предложение закупить для них на все, имеющиеся в моем распоряжении и собранные с этой целью деньги оружие, я явилась на Романовку с одним браунингом, двумя или тремя смит-вессонами, несколькими бульдогами и каким-то огромным старинным револьвером, закупив в оружейных магазинах Якутска все, что там к тому времени залежалось. Картина, которая предстала моим глазам принадлежит к разряду незабываемых моментов жизни. «Романовцы» только что отправили губернатору свой вызов и спешно готовились к внутреннему и внешнему устройству своего форта. Над зданием вверху спешно прибивалось красное знамя — вызов на бой, резко брошенный за всю ссылку и во имя ее освобождения от неслыханного произвола. Внутри дома шла кипучая организационная работа по распределению обязанностей и одновременно, под оживленные шутки и возгласы, кипела военная защита форта. Пока от меня принимались револьверы, передавались поручения и устанавливалась система сигнализации, буквально в течение получаса прорезаны были во всех необходимых пунктах бойницы для обстрела в случае военного нападения на Романовку. Парадная лестница срочно укреплялась, ступени ее в нескольких местах разрушались, зияя пропастями, которые усложняли возможную атаку. Еще за несколько минут перед тем, легко взбежав вверх по лестнице, я обратно могла, только повиснув на руках у товарищей, переправиться через «волчьи ямы», как они в шутку называли возникшие сооружения.

Трудно описать тот энтузиазм, тот безграничный подъем, который царил среди всей этой военной сумятицы. Я любовно переводила глаза от одной группы к другой, от одного близкого лица к другому и не узнавала таких знакомых мне до того лиц — огонь энтузиазма, непередаваемый порыв к борьбе преобразил все лица, сделав их, может быть, на несколько преходящих часов, до неузнаваемости преображенными и светлыми.

С жутким чувством расставалась я с кипучим фортом, подавляя в душе чувство невольной обиды за суровый приговор товарищей, обрекший меня в силу подчинения дисциплине на одинокое пребывание вне родной группы, с которой связаны были все устремления.

У входа я неожиданно лицом к лицу столкнулась с вице-губернатором Чаплиным, взбиравшимся вверх по лестнице и остановившимся перед первым зиявшим в ней отверстием. Навстречу ему вышел на лестницу Лев Львович Никифоров.

Вице-губернатор желал, как мне потом передали, выяснить всю ненужность принимаемых Романовцами мер. Циркуляры Кутайсова не нравятся, об этом ему, Чаплину, заявлено, а он, со своей стороны, заявит по начальству — вот и все. Никаких экстренных мер, никаких действий скопом предпринимать не следует, ибо это только усложнит дело. На предложение Л. Л. Никифорова дать письменную гарантию, что до разрешения вопросов об отмене циркуляров никто из подписавших протест из Якутска выслан не будет, вице-губернатор ответил, что, конечно, никаких обещаний, да еще в письменном виде, он давать не может и что достаточно поверить в его искреннее желание не осложнять дела репрессиями. В это доброе желание никто поверить не мог, тем более, что вице-губернатор не мог дать романовцам ни письменного, ни устного обещания не подчиняться тем распоряжениям своего высшего начальства, которые могли коснуться судьбы лиц, подписавших протест. Вице-губернатор очень просил о разрешении пройти в комнаты и лично переговорить со всеми собравшимися на Романовке, но это, по предварительному обсуждению, сочли излишним, предложив ему ограничиться обменом дипломатических нот с представителем Львом Львовичем Никифоровым.

Хвастнув тем, что прибыл без всякой стражи и дав всяческие уверения, что никаких репрессий без предварительного предупреждения романовцев он вводить не будет, вице-губернатор покинул Романовку. Во время краткого пребывания в Романовке выяснены были слабые места «форта Шаброль» — малое обеспечение провиантом и льдом для питьевой воды. Нужно было срочно налаживать снабжение протестантов, и в этом мне всецело пришли на помощь хозяева мои — семья якута Говорова, много общавшаяся с политической ссылкой и искренно сочувствовавшая начатому большому делу. Зная мою неосведомленность во всех практических вопросах хозяйства, хозяйка моя взялась сопровождать меня во всех закупках, и в течение нескольких часов остающегося дня и на следующее утро нами закуплены были и нагружены три подводы всевозможного провианта. К двум часам дня 19 февраля подводы эти торжественно проследовали во двор «романовки», где были встречены с надлежащим энтузиазмом. На охране осажденной Романовки в то время уже находилась кучка казаков, не решительно, но весьма почтительно расступившихся при появлении внушительного транспорта с провизией. Через несколько минут после провизии в ворота Романовки проследовали один за другим три воза со льдом, над рубкой и доставкой которого все утро потрудился работник-якут, живший в нашем доме и сочувственно наблюдавший все происходившие на Романовке приготовления к бою с «тойонами» — не очень любимым в якутской среде начальством.

По конспиративным соображениям мы избегали часто являться на Романовку, но все же в этот день и на следующий там побывали и Софья Владимировна Померанец, доставившая собранное наспех у ссыльных оружие и даже какое-то подобие бомбы (продукт доморощенного изготовления имевшихся среди товарищей-химиков) и кое-кто из других товарищей.

Немногочисленная стража, поставленная у дома, на первое время никаких препятствий к вхождению и выходу из Романовки не чинила. Лишь через несколько дней стража получила инструкции не пропускать никого в импровизированную крепость.

В один из первых дней вышел из Романовки и направился прямо в мою квартиру Лев Львович Никифоров. Он осведомился о настроении товарищей, непрерывно приезжавших из разных концов в Якутск, условился о порядке сигнализации в случае присоединения к протесту значительной группы прибывавших товарищей, побывал, по поручению романовцев, у вице-губернатора для выяснения некоторых вопросов о порядке блокады, установленной вокруг дома [2], сообщил на обратном пути о достигнутом соглашении по поводу места нахождения стражи и о том, что вице-губернатор, телеграфировавший в Иркутск и Петроград о происшедшем событии, еще не получил никаких руководящих указаний и пребывает в полной нерешительности и неопределенности, — и вернулся в Романовку.

*) Речь шла об определенной дистанции для поставленной у дома стражи, так как среди последних находились охотники подойти достаточно близко, чтобы иметь возможность осведомиться об укреплениях и способах защиты, спешно проводившихся на территории Романовки.

Среди части товарищей, вначале отрицательно относившихся к протесту, выявилась довольно определенно тенденция в той или иной форме поддерживать «романовцев». То же настроение не давало усидеть на месте застрявшим в глухих углах товарищам, опоздавшим к организационному моменту и спешно съезжавшимся с каждым днем. Трое нас, романовцев, оставленных для сношений с этими группами попеременно переходили от полной уверенности в растущем новом взрыве борьбы к глубокому сомнению в осуществимости каких бы ни было мер, кроме бумажных протестов, оживленно предлагавшихся на каждом из устраиваемых нами собраний. Собраний этих было организовано очень много, подчас они бывали довольно многолюдны — чувствовалась несомненная жажда выявить свой протест, но у большинства не хватало той революционной готовности, которая сплотила и повела на подвиг группу романовцев.

На разосланные нами во все концы ссылки и в Россию телеграммы и письма о присылке денег для проведения протеста получился самый горячий отклик — денежные переводы по указанным адресам, запросы, выражения сочувствия, сообщения о способах борьбы в других уголках ссылки посыпались со всех концов.

Все эти сведения, как и сообщения о настроениях ссылки в самом Якутске необходимо было срочно передать на Романовку, и за это взялся один из товарищей, всей душой стоявший за Романовку, но по всему складу характера органически чуждый какой бы то ни было дисциплинированной формы действия. Это был тов. Кац, красочно описанный в целом ряде документов, относящихся к протесту.

Нагруженный целым рядом писем и захвативший по собственному почину табак в качестве гостинца для романовцев, тов. Кац независимо и смело направился к группе казаков, охранявших на почтительном расстоянии ворота. Для нас, стоявших и наблюдавших за этой сценой на значительном расстоянии, были совершенно непонятны те чары, в силу которых перед товарищем Кацом в некотором страхе расступилась стража, пропустив его к быстро открывшимся воротам. Как оказалось впоследствии, тов. Кац, сунув руку в оттопыренные карманы пальто, кричал во весь голос: «Застрелю, застрелю, не подходите!» И эта-то угроза невооруженного человека оказала столь магическое действие на вооруженную винтовками стражу. Тов. Кац честно исполнил свое поручение, передал письма и принес всем нам вести о настроении романовцев. Ему там так понравилось, как он нам поведал, что возвращаться назад не было никакой охоты, но, видимо, столь же мало было желания со стороны романовцев удержать в стенах осажденного форта мало уравновешенного тов. Каца.

Несколько дней прошло без сношения с Романовкой, и это начинало уже беспокоить всех нас. Особенно тягостна была неизвестность в долгие часы ночи, когда нельзя было видеть красного флага на Романовке, родных физиономий у амбразур в окнах, когда весь дом погружался в полный мрак [3], невольно вызывая тяжелые сравнения с молчанием и мраком могилы.

[3] Из предосторожности на Романовке по ночам совсем не зажигалось света в фасадных комнатах, чтобы сделать невозможными наблюдения с улицы.

В одну из минут такого напряжения неизвестности перед глазами моими на пороге моей комнаты бесшумно встала фигура одного из романовцев — милого, всегда и всему улыбавшегося тов. Лаговского, заставив меня буквально отшатнуться, как перед призраком. В чем дело? Вы-ли это, Лаговский? Как вы прошли мимо стражи, — задавала я беспорядочные вопросы.

Мне без конца улыбались в ответ праздновавшие победу глаза, а голос, пытавшийся сохранить все оттенки серьезности и внушительности, сообщал о тех мерах, которые должны быть мною немедленно приняты.

Нужно было сейчас же достать платье — верхний рабочий якутский костюм, завтра к двум часам нужно было купить, или взять где-либо на день быстрого, крепкого коня, наскоро закупить завтра утром провизии, табаку, махорки, спичек и прочее, все это доставить на условленную квартиру, а, главное, надо было не задерживать тов. Лаговского ни минуты, снабдив его деньгами, письмами для Романовки и прочее.

Я так и не узнала тогда способа продвижения тов. Лаговского через сторожевую цепь, как ни билась в догадках. Лишь спустя много времени я узнала, что т. Лаговский прополз из не слышно отворившейся калитки меж ногами у казаков, одетый в сшитый из простынь белый саван.

На утро я объяснила все, что мне было нужно, квартирной хозяйке, и через два-три часа работник-якут купил для меня самый настоящий якутский костюм, хорошего коня с седлом, в то время, как я доставала все, что можно было без особого риска навьючить на коня.

Под вечер, в условленное время, заранее сообщенное мною путем сигнализации на Романовку, я вышла на улицу, чтобы присутствовать при возвращении тов. Лаговского на Романовку.

Это был час, когда по нашей улице, спускавшейся откосом к реке Лене, обычно гнали на водопой лошадей. В числе ряда якутских фигур, склонившихся в седле, я с трудом различила тонкую, более стройную, чем все остальные, фигуру тов. Лаговского. Как и все, он бормотал про себя незатейливый якутский напев в две-три переливчатых ноты, как и все держал курс прямо на реку Лену. И вдруг, поравнявшись с Романовкой, тов. Лаговский сразу лихо повернул коня под прямым углом и бешенным аллюром погнал его прямо на растерявшуюся стражу. Ворота Романовки вмиг широко открылись, показалась группа товарищей, радостно приветствовавших тов. Лаговского и кланявшихся мне, Софье Владимировне Померанец и еще кое-кому из присоединившихся к нам товарищей. Опомнившаяся стража ринулась было к открытым воротам, но они с магической быстротой захлопнулись, оставляя позади себя шумные возгласы, взрывы революционной песни, отдельные звучные голоса.

Впечатление от этой военной прогулки тов. Лаговского было прямо ошеломляющее для всего полусонного Якутска. Вице-губернатор, как нам передавали, не в силах был сдержать своего удивления и даже восхищения перед смелостью поступка. «Вот еслиб наши казаки способны были на что-либо подобное», тщетно предавался он, как нам передавали, мечтаниям. Но все же этот инцидент вызвал определенный перелом в отношении администрации к романовцам и Романовке. Если пребывание группы ссыльных за укрепленными стенами Романовки создавало вообще некоторую неуверенность в спокойном течении жизни в городе, то подобные смелые вылазки, непредвиденное и никем неожиданное появление романовцев в городе, возвращение в победном марше назад — вызывало уже определенную тревогу за те формы, в какие могли вылиться подобные вылазки из осажденной крепости.

Караул у Романовки был значительно усилен, не только в дом, но и к дому никто не подпускался. Тогда по счастливо пришедшей в голову идее использована была в качестве почтальона для передачи почты из осажденного дома в мою квартиру и обратно собака Иголкин, опоэтизированная и прославленная во всех мемуарах, относящихся к протесту романовцев. Собака Иголкин, или, как мы ее всегда называли, «Иголочка», принадлежала Любови Владимировне Ериной, жившей в одной квартире со мной как раз напротив Романовки. Собака эта была подарена ей приехавшим из полярной экспедиции товарищем Ционглинским, спасшим собаку от верной смерти, угрожавшей ей за упорное уклонение от перевозки тяжести в упряжке. Тянувший подневольную лямку политический ссыльный, случайно попавший по особому разрешению в научную экспедицию, оценил непреклонную волю животного, с поразительной настойчивостью уклонявшегося от ярма запряжки и кнута погонщика. Тов. Ционглинский забрал собаку к себе, перевел ее на свой паек и тем избавил от пули, так как экспедиция не желала кормить собаку-дармоеда, уклонявшегося от положенного труда. Уезжая в Иркутск по окончании экспедиции, тов. Ционглинский подарил своего любимца Иголкина, необыкновенно красивую, белоснежно-пушистую, с торчащими палочками шерстью северную собаку жене политического ссыльного Л. В. Ериной. Иголочка вскоре стала общею любимицей ссылки, как за легендарную историю неподчинения гнету и насилию, так и за проявленную ею вполне осмысленную ненависть к полицейским чинам. Иголочка не издавала ни звука и редко вообще лаяла, как и все северные собаки; ко всем ссыльным, якутам и обыкновенным смертным была необыкновенно ласкова и бежала навстречу, но стоило появиться на пороге кому-либо в погонах и с кокардой, как Иголочка становилась настоящим тигром, готовым к прыжку на лютого врага. Эта ненависть к полицейским чинам и к конвою доставляла всем нам не мало удовольствия и служила предметом обычных острот и анекдотов. Эта же черта поведения Иголочки была лучшей порукой в том, что никакая сила на свете не заставит нашего почтальона передать письма во вражеские руки. Мне трудно теперь установить, кто первый придумал использовать Иголочку — мы, оставшиеся на воле, или осажденные наши товарищи. Определенно помню только тот момент, как мы с Любовь Владимировной Ериной спешно оправляли под ошейником зашитые в белый коленкор и свернутые трубочкой письма, ласково гладили пушистую белую шерсть и уговаривали Иголкина: «иди же, иди Иголочка ко Льву Львовичу, отнеси ему это».

Имя Льва Львовича было хорошо знакомо Иголкину, и особых трудов не стоило уговорить Иголкина пойти по нужному направлению — он и без того уже не раз пробирался на Романовку, презрительно обходя ряды конвоя и шмыгая в подворотню. На Романовке были лучшие друзья Иголкина, не только восторженно встречавшие его приход, но и кормившие его сахаром, до которого он был большим охотником.

Обратная доставка почты с Романовки была для Иголкина настоящим триумфом. Его ласкали и гладили не только мы с Любовь Владимировной, но и все друзья и родные, получавшие при его посредстве вести с Романовки.

Каждый из нас старался сделать ему что-либо приятное, так или иначе выразить свою благодарность. На Романовке же Иголкин сделался любимым гостем, прихода которого ждали с трепетом и нетерпением. С большим трудом вышел из Романовки, дня через два-три после возвращения тов. Лаговского, Лев Львович Никифоров. Пройти незамеченным он никак бы не мог, будучи огромного роста и очень видным по фигуре, но ему удалось пробить себе дорогу той непреклонной настойчивостью, которая была так ему свойственна и обычно приводила в полное ему подчинение тюремную администрацию, часовых и конвойных.

Лев Львович Никифоров пробыл на воле два дня, проведя ряд совещаний и два больших собрания ссыльных с целью выяснения настроений и возможностей расширения протеста за стены Романовки. На первых же порах резко выделилась группа в человек пять-шесть, заявившая о своем согласии присоединиться к Романовке. Были отдельные предложения террористических актов, ареста вице-губернатора Чаплина, либо воинского начальника и доставка их на Романовку в качестве заложников, предлагалась вылазка группы романовцев и соединение их для совместных актов с находившимися на воле товарищами и прочее. Льву Львовичу желательно было лично уяснить себе физиономии товарищей, остававшихся вне Романовки, наметить общую ситуацию и вернуться на Романовку после предварительных переговоров с вице-губернатором. Насколько мне помнится, предметом для объяснений с вице-губернатором должны были послужить вопрос о порядке выхода из осажденного дома, о доставлении туда провианта, о мерах дальнейшей охраны дома и прочее. По предыдущим переговорам с вице-губернатором дело складывалось как будто так, что романовцы не стесняются в свободе передвижения, поскольку они сами избрали для себя Романовку, как наиболее недосягаемое для администрации место, а защиту и укрепление дома предприняли для предупреждения насильственного разъединения и рассылки каждого из протестантов в отдельности по разным местам. По отношению к ним, между тем, стали применяться способы блокады, как если бы не они сами, а администрация обрекла их на заточение.

Введение этой блокады явилось прямым нарушением обещания, данного вице-губернатором при его первом посещении Романовки о том, что обо всех применяемых репрессиях они будут предварительно ставиться в известность. Именно этот вопрос о нарушении данного слова должен был быть освещен при переговорах.

В первый день вице-губернатор отговорился отсутствием свободного времени и назначил переговоры на следующее утро. Отправившись к вице-губернатору, Лев Львович Никифоров обратно уже не вернулся, будучи арестован и под усиленным конвоем отправлен по распоряжению вице-губернатора за 600 верст в далекий улус. Он отправлен был без гроша денег, в легкой обуви, совершенно не приспособленной для далекой дороги. Помощь якутов во время короткой стоянки в пути спасла его от верного отмораживания ног. Та же услужливая дружеская рука якутов, догадавшихся, кого везут конвойные, доставила нам коротенькую записку об аресте и месте назначения Льва Львовича.

Прошло несколько дней, и Арон Гинзбург с В. П. Бодневским совершили новую смелую ночную вылазку, тем же способом, что и тов. Лаговский. Они пробыли на воле день-два, забрали с собою группу наиболее ценных, присоединившихся к протесту товарищей, забрали на двух санях провиант, патроны для ружей, кое-какое оружие и другие припасы и вернулись обратно способом, приведшим в изумление и восхищение одних, в бешенство и негодование всю администрацию.

Опять небольшая наша группа была на улице в условленный час. Мимо нас по направлению к спуску на Лену неслись в бешеном галопе сани, запряженные парой лошадей, догоняемые и обгоняемые санями, запряженными тройкой. В вихре движения трудно было разглядеть, сколько людей едет, что это за люди, слышался только залихватский напев кучера, управлявшего парой. На передних санях правил Владимир Петрович Бодневский, сумевший вложить в свою песню столько экспрессии, покоряющего задора, безудержного порыва вперед, что парализовалось какое-бы то ни было чувство, кроме невольного подчинения внимания всех зрителей и слушателей к выполняемому им маршруту. Стража в Романовке подчинилась тому же гипнозу, неподвижно следя за разгоном тройки на Лену. Даже нам, знавшим, куда едет бешеный кортеж, казалось, что пара и тройка вылетят сейчас на Лену, умчатся в порыве на простор и только оттуда вылетят в обход на Романовку. Совершенно неожиданным маневром, завернувши на бешеном скаку под прямым углом, сани помчались с гиком и свистом возниц прямо на стражу, как бы готовясь смять всех и вся на ходу. Вновь повторилась знакомая картина: вмиг распахнулись ворота, пара и тройка влетели в ворота, опять на миг нам посылались дружеские приветствия, разом оборвавшиеся пред сомкнувшейся стеной ворот.

Через полчаса ворота раскрылись, чтобы выпустить сослуживших свою службу почтовых лошадей и сани, взятые на прокат. Задача удалась так блестяще потому, что предварительно В. П. Бодневский и Арон Гинзбург в течение нескольких часов упражнялись в крутых ловких поворотах, разъезжая по реке Лене далеко за городом.

Эта новая вылазка ознаменована была резким поворотом в политике администрации, пораженной слухами о том, что на Романовку прорвалось 15 вооруженных ссыльных, готовившихся смять сторожевые посты в случае сопротивления. Нам передано было о том, что на состоявшемся совещании гражданской и военной администрации поставлен был вопрос о взятии Романовки вооруженной силой. Предложение было категорически отвергнуто воинским начальником, заявившим, как дошли до нас слухи, что на верную гибель он солдат своих не поведет. Решение этого важного совещания осталось для нас неизвестным, но никакого сомнения не могло быть в том, что растерянность администрации уступает место определенному настроению, так или иначе покончить дело, заставлявшее ежеминутно опасаться новых осложнений. Съехавшихся в Якутск ссыльных стали усиленно развозить и рассылать обратно. Выслан был также и тов. Кац, постоянно являвшийся то с одной, то с другой претензией в канцелярию вице-губернатора и неперестававший применять тот или иной способ для посещения Романовки.

По городу поползли слухи о том, что на монастырской стене устанавливаются орудия для обстрела Романовки. Говорили о проекте поджечь дом ночью и приписать гибель Романовки неосторожному обращению осажденных с огнем. Откуда-то приходили версии о предложении облить романовцев из пожарных насосов через амбразуры в окнах и заморозить ледяной струей, либо высадить окна и обречь их на неизбежную сдачу.

Возможно, что все эти меры полностью или частично и вставали перед администрацией, но одобрения в конечном итоге не находили. Вице-губернатор Чаплин, поскольку фигура его выяснилась для нас во всем этом деле, был молодым администратором, попавшим в якутские дебри из шумного Петрограда и мечтавший о быстрой и успешной карьере. На фоне полного безлюдья и бездарности чиновничьей среды, повидимому, ему мало улыбалась сомнительная карьера, построенная на костях группы ссыльных, убитых или искалеченных каким-либо варварским приемом. Гораздо приемлемее и вероятнее представлялся метод обходных путей — и именно этот способ был применен после долгих обсуждений. Он был и наиболее безопасным для администрации, поскольку не только мы, но и стоявшая на охране стража была осведомлена о лихорадочно-спешных укреплениях — блиндажах, возводимых на Романовке как только туда долетели вести о переломе в мероприятиях администрации.

По всем фасадным стенам Романовки от пола до окон и повыше возводились блиндажи из земли, мешков с мукою, солью и бревен. Земля сносилась в мешках из подполья, с чердака, мука взята была отчасти из своих запасов, отчасти из кладовых якута Романова, давно покинувшего с семьею свой дом и переселившегося по соседству. Через заборы передана была Романовцами записка о том, что мука будет взята в оплату, какая назначена будет хозяевами, но, насколько мне помнится, якуты и тут проявили необыкновенную деликатность, не заикнувшись о какой либо компенсации за взятые продукты и попорченную настилку потолка. Для всех нас и особенно для осажденных романовцев эта трогательная отзывчивость всего населения, молчаливое, но всюду проявлявшееся сочувствие служили огромной моральной поддержкой.

Это молчаливое содействие чуяла и администрация, понявшая, что население немедленно поставит в известность романовцев в случае каких либо скрытых приготовлений к нападению врасплох. Нужен был какой-то верный путь в обход — и на этот путь вывел известный всему Якутску вор, взяточник и пьяница, пристав Олесов, отличившийся еще в первом якутском протесте ссыльных народовольцев (Когана-Бернштейна и других) своей безграничной свирепостью, угодливостью и провокационными средствами борьбы против безоружных врагов.

Начальником охраны в Романовке был назначен этот самый пристав Олесов, сразу внесший разложение в среду стражников попойками, провокационными росказнями о намерении романовцев по одиночке перестрелять стражу, о жестокой необходимости из-за их каприза зябнуть на холоду по ночам и прочее. В довершение всего часть стражи заменена была солдатами конвойной команды, сопровождавшими одну из прибывших партий и незаконно задержанными, якобы ввиду ненадежности местной охраны.

Конвойные, спешившие вернуться по домам, спаиваемые и натравливаемые Олесовым против романовцев, стали проявлять к ним явно враждебное отношение. Мы могли слышать у наших ворот безудержную ругань и глумление над романовцами и пьяное бахвальство конвойных, которые с утра до ночи получали все новые порции водки — и непобедимая тревога овладевала нами. Со всех сторон нам спешили передать о настроении конвоя, о провокационных речах Олесова, готовившего зверскую расправу с Романовцами. Мы могли только без конца предупреждать через нашего верного почтальона Иголкина о провокационной работе Олесова, взывать к отражению провокации подчеркнуто спокойным поведением и со своей стороны пробовали повлиять на конвойную команду через местных солдат, среди которых были знакомства у Ильи Леонтьевича Виленкина. Не могу теперь сказать определенно, был-ли выпущен нами листок к солдатам, редакция которого была обсуждена и сводилась к популярному изложению причин протеста и агитации за сознательное отношение к развертывающимся вокруг Романовки событиям. Для нас с несомненностью ясна была назревающая катастрофа — хотелось встретить ее в кругу романовцев, но над нами тремя все еще тяготел запрет оставить предназначенную работу вне стен Романовки. К началу военных действий, если бы таковые наступили, нам обещан был дружеский прием в стенах «форта Шаброль».

Развязка наступила быстрее, чем мы могли предполагать. Хотя по всем последним вестям с Романовки ясно было, что положение обостряется и провокационная политика Олесова отражается на общем настроении романовцев, первый выстрел, неожиданно прозвучавший из окна Романовки, застал нас совершенно врасплох.

Это было в начале марта часов около трех дня. С утра мне неприятно бросилось в глаза, что часть наружных ставень на фасадных окнах Романовки полузакрыта. Я склонна была видеть в этом какой-то прием защиты от близко подходившего к окнам конвоя, но, поглядев в бинокль, убедилась, что ставни захлопываются конвойными и вновь усиленно распахиваются извнутри стоящими на страже у амбразур окна романовцами. Часам к двум эта операция прекратилась, и все как будто успокоились на время. Я была чем то занята в своей комнате, отдаленной от улицы, когда со стороны Романовки прозвучал выстрел и, не успев еще выбежать из комнаты, узнала от возвратившегося со службы взволнованного Говорова, что выстрелом из Романовки убит наповал конвойный и тяжело ранен другой. В тот же миг послышались залпы по дому со стороны стражи.

Сознание мое не в состоянии было охватить происшедшее. Я чувствовала только одно, что выстрел мог быть вызван только какими-то провокационными действиями конвоя. На минуту у меня мелькнула даже мысль, что Олесов мог из-за угла выстрелить в конвойных, чтобы вызвать военные действия против осажденных. Раздавшиеся звуки обстрела болезненно отзывались в мозгу и сердце, а в сознание заползала мысль, что я пропустила сигнал, когда надо было явиться на Романовку.

Не отдавая себе отчета, полная одним стремлением очутиться за стенами Романовки, я наскоро набросила на себя шубу и летела к воротам. В сенях меня задержал, бледный, весь дрожавший от возбуждения, Говоров.

— Я не пущу вас. Вы с ума сошли. Вы идете на верную смерть — ведь вас в первую голову растерзают казаки.

Мне не хотелось говорить ни о чем. Жужжавшие со свистом пули летали, казалось мне, по дому в беспощадной погоне за жертвами Каждая из них несла смерть кому-нибудь из дорогих, ставших такими близкими людей. О чем могла я думать, чего хотеть, как не смерти, или защиты от нападения в бою вместе со всеми осажденными. Я старалась вырваться, говоря безсвязно о том, что мне нельзя оставаться здесь, что я нужна на Романовке.

— Вам даже ворот не откроет никто — ведь они все лежат под блиндажами, если у них есть хоть капля разума. Вы поступаете, как дитя, не рассуждая ни о чем. Подумайте, если они все погибнут, кто будет мстить за их смерть? Ваша жизнь нужна для работы, для мести, а не для гибели от руки рассвирепевших, темных солдат.

Каждое слово больно било по моему сознанию. Якут, человек, которого я так мало до сих пор знала, говорил мне о моем революционном долге, который был так по детски забыт в минуту угрожавшей товарищам опасности. Мне было бесконечно больно и стыдно перед этим человеком и самой собою, и в тоже время чувство бесконечной горечи за безучастность в эти ужасные минуты охватило всю душу. Обстрел длился с перерывами около часу. По городу быстро разнеслась весть о случившемся, и со всех концов бежали близкие, родные и друзья романовцев, и вся оставшаяся в Якутске группа ссыльных. Никто из нас не знал, что делается в доме — кто уцелел, какие ужасы могли наделать градом летавшие по дому пули. Плохо верилось в спасительную силу блиндажей. И когда к дому подъехал вице-губернатор Чаплин, не у одного из нас шевельнулась мысль о том, что ему здесь не место, что ни ему, ни Олесову, не след бы попадаться нам на глаза.

Чаплин направился к воротам и через несколько минут оттуда показался П. Ф. Теплов и кто-то еще из романовцев. Мы ничего не могли прочесть по их лицам, неясной оставалась для нас и тема их объяснений с вице-губернатором.

Начальнику конвоя было отдано какое-то приказание и Чаплин уехал. Ворота Романовки были наглухо закрыты, зияли пустые отверстия амбразур в окнах, не видно и не слышно было никакого движения в доме. Угрожающе собирались кучками конвойные и всюду бросалась в глаза ненавистная фигура пристава Олесова, обходившего посты.

Надвигалась ночь и с нею усиливалось нервное напряжение тревоги и неизвестности. Смены конвоя, шаги в темноте, все неясные шорохи казались полным значения. Уставшие нервы подсказывали страшные картины того, что могло сейчас быть на Романовке.

Траурно повис утром над победным красным флагом приспущенный черный флаг — для всех нас стало ясно, что на Романовке есть жертвы, но кто, кто они? В угрюмо молчавшей группе ссыльных, собравшихся на виду у Романовки, доминировало одно только желание — знать правду, какова бы она ни была. На страже у окон появлялись одно за другим знакомые лица, и мы старались определить потери путем исключения, но так страшны были догадки, что никто не осмеливался передавать их друг другу.

Часам к двум все мы разбрелись по домам, успокоенные мирным поведением стражи. И снова часам к трем над головами у нас прокатился одинокий выстрел, шедший как будто из осажденного дома. В ответ ему раздалась команда, и вновь застучали по дому размеренные залпы.

Трудно передать все ужасы тех нескольких дней, которые несли нам, оставшимся вне стен Романовки, все пытки боли, тревоги, ужаса неизвестности и безграничного напряжения нервов в томительном ожидании.

Мы были совершенно отрезаны от Романовки, так как нам изменила даже наша четвероногая почта — наш милый Иголкин. Окружившая непрерывным кольцом Романовку стража не подпускала больше Иголкина к дому, и он понуро возвращался к нам, бессильный, несмотря на все наши увещания и ласки, пробраться через кольцо блокады.

В редкие промежутки между обстрелами, в утренние часы мы следили за окнами Романовки и кому-то удалось узнать по знакам, сообщаемым из дома, что среди осажденных есть один убитый и двое раненых. Теперь уже все, кто имел родных и близких среди романовцев, желал убедиться, что смерть пощадила дорогих ему лиц. Наконец, мы могли определить, кто был убит и кто ранен, когда нам удалось с точностью установить это по переговорам знаками с дежурными у оконных постов.

На Романовке был мертвец — безгранично чистый, преданный и пылкий революционер, одесский рабочий Юрий Матлахов. Ранены были Костюшко-Валюжанич, энтузиаст и мечтатель, выступавший с искренними предложениями захвата власти путем обезоружения всего якутского гарнизона и ареста якутского губернатора, и скромный, застенчивый, всегда державшийся в тени, южанин Медяник.

Не припомнишь теперь всех проектов, какие возникали среди оставшихся за стенами Романовки ссыльных. Предложения были и очень смелые, и очень выполнимые, но было одно «но», заключавшееся в том, что при самом удачном выполнении задуманных актов никто из нас не мог бы поручиться за последствия, с какими это могло быть связано для Романовки. Протянулось несколько мучительных дней, казавшихся нескончаемыми, и мы узнали о начатых с вице-губернатором переговорах Льва Всеволодовича Теслера о сдаче романовцев.

Та система провокации, которою окружены были романовцы, способ борьбы, примененный к ним администрацией, поставил их в безвыходное положение. Они стояли перед дилеммой какого-нибудь активного шага, который мог окончиться гибелью для всех, обставленной при том такими условиями, что революционные массы, боровшиеся за тысячи верст, могли бы не узнать никогда всей правды о протесте; либо им оставалось подвергнуться медленному обстрелу, риску постепенной гибели в одиночку, без выяснения той провокационной роли, какую сыграла в ходе протеста администрация.

Возобладало течение за сдачу и продолжение борьбы на суде. Переговоры с вице-губернатором закончились на сдаче романовцами оружия, разрешении им устроить гражданские, революционные похороны павшего товарища, помещении в больницу и обеспечении надлежащего ухода раненым Костюшко и Медянику и заключением в тюрьме до суда всех остальных.

Утром в день сдачи вся якутская ссылка присоединилась к романовцам, вынесшим с пением похоронного марша гроб Юрия Матлахова. За шествием нашим следовала значительная толпа якутских граждан, впервые присутствовавших при революционных похоронах.

Непосредственно с кладбища мы проводили наших дорогих романовцев в якутскую тюрьму, впервые принявшую такую шумную и многолюдную компанию. В тюрьме в это время был только осужденный на долгие десять лет одиночного заключения политический ссыльный Александр Александрович Еригин, осужденный за убийство в Колымске одного из полицейских чинов, нанесшего оскорбление действием политическому ссыльному.

За романовцами закрылись ворота тюрьмы, и открылась новая страница инсценированного судебного процесса.

По соглашению с романовцами, Софья Владимировна Померанец, Илья Леонтьевич Виленкин и я на другой же день после ареста романовцев подали письменное заявление прокурору, ведшему следствие, о том, что мы были участниками протеста, оставленными по приговору товарищей вне стен Романовки. Нас оставили до суда на свободе, обязав подписками о невыезде, а Льва Львовича Никифирова доставили из улуса через несколько дней и заключили под стражу в тюрьму. До суда началось буквальное паломничество ссыльных на свидания к романовцам в тюрьму. Самые свидания эти — оживленные, многолюдные и шумные — напоминали скорее военный лагерь, чем тюремный застенок. Отсюда давались авторитетные указания о способах дальнейшей борьбы с циркулярами, бессильно повисшими в канцеляриях присутственных мест, передавались письма, статьи в нелегальную прессу и прочее. В стенах самой тюрьмы камеры спешно приспособлялись романовцами под учебные комнаты. Учились все и учились всему: грузины учились русскому языку, а русские — французскому, немецкому и английскому; малограмотные учились грамоте, мало подготовленные революционеры получали заправскую выучку, а теоретики наши сражались в ожесточенных спорах между собою с вновь приехавшими товарищами, выковывая твердое миросозерцание в среде своих вольных и невольных слушателей.

Романовцы жили в столь обычной для них тюремной среде, осыпаемые заботами всей ссылки и даже тучами цветов, которых так много было в полях и на лугах Якутска и которые так приятно было нести к ним за тюремные решетки.

Во время пребывания романовцев в тюрьме, в мае 1904 г., произошло еще одно важное событие, потрясшее всю политическую ссылку. Под Нахтуйском, на пути следования к Олекминску, на паузке, везшей политическую партию, офицер конвоя хотел пройти ночью в отделение, где помещались женщины. На пороге его встретил студент Минский, староста партии, и предложил немедленно удалиться. Офицер нахально пролагал себе дорогу, и был наповал убит тов. Минским. Открывший беспорядочную стрельбу конвой убил одного из политических ссыльных, тов. Каца, и ранил в ухо тов. Минского.

Ожидалось прибытие в Якутск партии тов. Минского и, как следовало ожидать, администрация желала тихонько высадить партию, не допустив демонстративной встречи партии ссыльными, и доставить тов. Минского непосредственно в тюрьму.

Предстояло обойти администрацию, и встретить партию во что бы то ни стало.

Заготовив красные флаги и предусмотрительно спрятав их по карманам, чтобы затем вовремя навязать их на палки, мы поздно ночью группой человек в 20 вышли в поле к пустынному берегу Лены. Было еще очень холодно по ночам, и мы порядочно прозябли за долгие часы ночи, согреваясь у небольшого костра и весело проводя время за рассказами, шутками и остротами. В нашей среде были пришельцы из самых далеких улусов, ближайшая ссылка, славившаяся своими необычайно крепкими мускулами в тюремных стычках и уменьем одним махом вышибать двери камер при протестах и голодовках — Абрам Моисеевич Гинзбург, испытанный работник Бунда, Моисей Наумович Гальперин (Душкан), трое «резервистов-романовцев», как нас стали называть, и многие другие.

Расставленные на дороге часовые донесли на рассвете, что пароход с паузком на буксире показался уже на сравнительно-близком расстоянии. Сохраняя все предосторожности, мы продвинулись в разсыпную вперед и прилегли на берегу в ожидании парохода. На заре ясно обрисовался медленно подходящий пароход. Мы жадно впились глазами в паузок, на палубе которого одиноко маячили одна-две фигуры. То был такой же дозор, как и наши сторожевые посты. Через несколько минут, когда паузок был уже на близком расстоянии от берега, палуба наполнилась товарищами, окруженными строем солдат.

Мы быстро построились на берегу, выкинув свое знамя с рельефной надписью «долой самодержавие». Раздались взаимные приветствия, загремела «Варшавянка», подхваченная голосами на паузке. И только когда взошло яркое солнце, бросая снопы золота на неподвижную гладь реки, из города заспешил к нам навстречу отряд казаков с шашками наголо под предводительством полицеймейстера Березкина. Он, видимо, напрягал все силы, чтобы предотвратить нашу встречу с приехавшей партией.

Приблизившись к нам, рассмотрев воочию две приветствовавшие друг друга группы, сливавшиеся в одном протестующем гимне, полицеймейстер Березкин совершенно растерялся. Он пробовал кричать охрипшим от напряжения голосом: «Отдайте мне флаг!», «Прекратите пение!», «Я буду стрелять!», но голос его звучал беспомощно-жалко под гулом оживленного хора. Он протянул было руку, чтобы вырвать знамя, но отказался от этой попытки, ибо знамя было в очень надежных руках Абраама Мойсеевича Гинзбурга, казавшегося гигантски-сильным по сравнению с обезумевшим от страха полицеймейстером. Фигура последнего являла самое смешное зрелище. Потерявший от страха голос, бледный до синевы, почти дрожавший за стеною сгрудившихся вокруг него ружей и штыков, он наступал, скорее готовый к отступлению, на группу невооруженных людей, забывших о всякой опасности в своем революционном порыве. Каким-то воплощением вооруженного до зубов самодержавия, колеблющегося на стальных штыках, казался нам этот трусливый ставленник власти, явившийся на борьбу с нами. И вдруг положение неожиданно обострилось. По какому-то знаку Березкина конвой на паузке окружил группу наших товарищей, угрожающе направив на них ружья, взятые на прицел. Такой же угрожающий жест привел в движение ружья стоявших впереди нас казаков. Смертельно-бледный полицеймейстер едва выговаривал слова команды. Солнце ярко заблистало на засверкавших штыках и заставило меня невольно обернуться назад на нашу группу с мыслью о том, что я, может быть, вижу всех товарищей в последний раз.

Необычайно-яркое, незабываемое зрелище ударило меня по глазам. Залитая солнцем группа товарищей на пароходе, полная экстаза наша собственная группа, застывшая в боевой готовности встретить смерть с революционным гимном на устах, — все это было так необычайно красиво, что в мозгу моем невольно мелькнула странная мысль: если все мы погибнем, никто никогда не узнает, — как все это было бесконечно красиво.

Я оглянулась на полицеймейстера в тот момент, когда он внезапно повернул свою армию назад, сделав знак пароходу об отплытии назад. Он придумал в последнюю минуту обходное движение и направил пароход, минуя пристань, к другому пункту, куда поспешили и мы, встретив партию уже на пути к нашим квартирам. Товарища Минского ожидала достойная встреча со стороны романовцев в тюрьме.

Через несколько месяцев, в августе, разыграна была при закрытых дверях комедия суда над романовцами. Наиболее яркими моментами встают в моей памяти объяснения на суде вице-губернатора Чаплина, сетовавшего на осложнения в работе администрации со стороны беспокойного сомнища ссыльных; выразительное, глубокое и полное сдержанного чувства показание Виктора Константиновича Курчатовского, прервавшего свою речь из-за замечания, сделанного ему председателем суда, и необычайно ярко построенная, полная содержания речь защитника Александра Сергеевича Зарудного. Обрисовав всю обстановку жизни политической ссылки, вскрыв общественно-революционную сущность протеста, А. С. Зарудный закончил заявлением о присоединении своей подписи к тем 42-м подписям, которые были даны романовцами в обращенном к администрации протесте.

Приговор был предрешен заранее и обрекал 45 романовцев к 12-ти-летнему сроку каторжных работ. Л. Л. Никифорову назначен был один год арестантских рот, С. В. Померанец, я и Виленкин были оправданы.

Перед романовцами открывалась новая страница борьбы на каторге, оправданных ждала живая революционная борьба в России. Еще несколько недель совместного пути до Иркутска связывали нас всех воедино..

Необычайная революционная готовность, воля к победе, хотя бы через смерть, отличавшая эту первую баррикаду, воздвигнутую в далекой Сибири, не может ослабнуть в революционных рядах до конечных баррикад на развалинах мирового империализма.

М. С. Зеликман.

(OCR: Аристарх Северин)