Вл. Короленко

ИЗЪ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ.

(„Черкесъ“).

Очеркъ.

I.

— Иванъ Семенычъ, а Иванъ Семенычъ!

— М-м-м?... послышалось въ отвѣтъ изъ глубины повозки.

— Только и есть отъ него. Мычитъ, какъ корова. У-у! падаль, прости Господи, а не унтеръ, чтобы те язвило.

Я не видѣлъ лица унтеръ-офицера Чепурникова, произносившаго злобнымъ голосомъ эти слова, но ясно представлялъ себѣ его сердитое выраженіе и даже сверкающій глубокой враждою взглядъ, устремленный въ томъ направленіи, гдѣ предполагалось неподвижное грузное тѣло унтеръ-офицера Пушныхъ.

Ночь была темна, а въ нашей повозкѣ, конечно, еще темнѣе. Колеса стучали по крѣпко смерзшейся грязи, надъ головой чуть маячилъ переплетъ обтянутаго кожей верха; онъ казался темнымъ полукругомъ и трудно было даже разобрать, дѣйствительно ли это переплетъ надъ самой головой, или темная туча, несущаяся за нами въ вышинѣ. Фартукъ былъ задернутъ и въ небольшое пространство, оставшееся открытымъ, то и дѣло залетали къ намъ изъ темноты острыя снѣжинки, коловшія лицо, точно иглами.

Дѣло было въ ноябрѣ, въ распутицу. Мы ѣхали къ Якутску, путь предстоялъ длинный, и мы мечтали о санной дорогѣ. На станціяхъ обнадеживали, что отъ Качуга по Ленѣ уже ѣздятъ на саняхъ, но пока насъ немилосердно трясло по замершимъ колеямъ.

Унтеръ-офицеръ Чепурниковъ отдернулъ фартукъ. Рѣзкая струя вѣтра ворвалась къ намъ и Пушныхъ зашевелился.

— Ямщикъ! Что, еще далече до станціи?

Ямщикъ нашъ былъ одѣтъ въ пеструю и мохнатую собачью доху, а такъ какъ темныя пятна этой дохи сливались съ темною же, какъ чернила, ночью, то на облучкѣ намъ видѣлась лишь странная кучка бѣлыхъ заплатокъ, что производило самое фантастическое впечатлѣніе.

— Верстовъ еще съ десять, послышалось оттуда.

— Хлопаешь, зря! — Ѣдемъ-ѣдемъ, все десять верстовъ.

Чепурниковъ нервничалъ и сердился.

Ямщикъ равнодушно пробурчалъ что-то, придержалъ нѣсколько лошадей и набилъ трубку. Мгновенно вспыхнувшій огонекъ освѣтилъ невѣроятной формы мохнатую шапку, обмерзшее лицо, отвернувшееся отъ вѣтра, и скрючившіяся отъ мороза руки.

— Ну ты, поѣзжай, что-ли, — сказалъ Чепурниковъ съ холоднымъ отчаяніемъ.

— Сьчасъ! Огонекъ погасъ и на облучкѣ опять замаячило только созвѣздіе изъ бѣловатыхъ пятенъ.

Телѣга качнулась, мы задернули фартукъ и опять понеслись впередъ, среди холода и темноты.

Чепурниковъ нервно ворочался и вздыхалъ, Пушныхъ сладко всхрапывалъ. Этотъ счастливецъ обладалъ завидной способностью засыпать мгновенно при всякихъ обстоятельствахъ, и это служило главной причиной глубокой ненависти, которую питалъ къ нему, несмотря на недавнее знакомство, его товарищъ. Послѣдній пытался ему доказывать неоднократно, что онъ не имѣетъ ни какого «полнаго права» своей грузной фигурой занимать большую половину мѣста, назначеннаго для троихъ. Пушныхъ при этомъ жмурился и стыдливо улыбался. Онъ позволялъ даже Чепурникову всячески тиранить себя каждый разъ при усаживаніи въ повозку. Желчный унтеръ-офицеръ порывисто запихивалъ куда нибудь его ноги, подбиралъ и укладывалъ руки, заталкивалъ въ самый дальнiй уголъ его спину, гнулъ его и выворачивалъ, точно имѣлъ дѣло съ тюфякомъ, а не съ живымъ человѣкомъ.

— Вотъ!... вотъ!... такъ!... этакъ!... приговаривалъ Чепурниковъ, толкая и пихая какую нибудь часть рыхлой фигуры товарища. Р-раздуло васъ, прости Господи, горой!...

— Пушныхъ конфузливо и виновато улыбался.

— Чѣмъ-же я, Василь Петровичъ, въ эфтимъ случаѣ... Мы всѣ, то есть, родомъ экіе... Ой, Василь Петровичъ, ты мало мало полегче пихайся...

Чепурниковъ окидывалъ взглядомъ свою упаковку и оставался недоволенъ.

— Безсовѣстные, ворчалъ онъ.

Надо замѣтить, что оба мои спутника принадлежали къ разнымъ родамъ оружія, и Чепурниковъ считалъ себя неизмѣримо выше Пушныхъ уже тѣмъ, что его служба вмѣняла въ обязанность тактичное и вѣжливое обращеніе. Поэтому онъ обращался даже къ Пушныхъ не иначе, какъ во множественномъ числѣ, хотя при этомъ высказывался нерѣдко довольно безцеремонно: «безсовѣстные вы эдакіе чурбаны», говорилъ онъ напримѣръ.

Но въ сущности всѣ мы понимали, что совѣсть тутъ не причемъ. Особенно-же когда, проѣхавъ версты полторы, Пушныхъ засыпалъ какъ камень, — тутъ ужъ вступали въ силу положительно одни физическіе законы. Пушныхъ, какъ тѣло наиболѣе грузное, опускался на дно повозки, вытѣсняя насъ кверху.

Тоже случилось и въ эту холодную ночь. Чепурниковъ жался къ краю повозки, я кой какъ сидѣлъ въ серединѣ, стараясь какъ нибудь не задавить Пушныхъ, который все совалъ подъ меня голову съ безпечностію соннаго человѣка. Я всматривался въ темноту; какія-то фантастическія чудовища неясно проползали въ вышинѣ, навѣвая невеселыя думы.

— Ну, и командировка выдалась, не фартитъ мнѣ да и только, — сказалъ Чепурниковъ съ глубокою грустію и съ очевидной жаждой сочувствія.

Мнѣ было не до сочувствія. Для меня эта «командировка» была еще менѣе удачной, и мнѣ казалось, что это у меня на душѣ проплываютъ одни за другими безформенные призраки, которые неслись тамъ въ вышинѣ.

— Эхъ, и чтобы мѣсяцемъ раньше. Купилъ бы я въ Качугѣ шитикъ, поставилъ-бы парусъ, катай себѣ внизъ по Ленѣ до самого Якутска. Вѣдь это, какъ вы думаете, экономія?

— Конечно, экономія.

— То-то вотъ, что экономія. А какъ по вашему, сколько?

— Не знаю.

— А вотъ погодите, разсчитаемъ. Три тысячи верстъ, по четыре съ половиной копѣйки, это выходитъ 45 руб. съ лошади. Ежели теперь на четверку, стало быть выходитъ 180 р. Теперь на обратный путь кладите экономію въ двѣ лошади, стало быть еще 90 руб. Поэтому экономія составляется 270 р. на однихъ прогонахъ. Такъ или нѣтъ?

Чепурниковъ разсчитывалъ съ какимъ-то сладострастнымъ наслажденіемъ и потомъ сказалъ со злостію.

— А теперь вотъ и за одну лошадь, смотрите, останется-ли? Вспомните мое слово: станутъ намъ дальше и четвертую лошадь припрягать. Такой подлецъ народъ сталъ, такой подлецъ, и сказать вамъ не могу. Этто чтобы служащему человѣку сколько нибудь уважить, — ник-когда!

Мнѣ отъ этихъ разсчетовъ было ни тепло ни холодно. Пушныхъ напомнилъ о себѣ сладкимъ мычаніемъ сквозь сонъ.

— Да вотъ тутъ еще съ этимъ дѣлись, съ чурбаномъ, желчно закончилъ Чепурниковъ. А спрашивается теперь: за что?

Онъ смолкъ. Темная дорожная ночь тянулась безъ конца, а звонъ колокольчика, казалось, бился и стоналъ на одномъ мѣстѣ. Туманы продолжали ползти въ вышинѣ какими-то смутными намеками на что-то грустное; Чепурниковъ вздыхалъ и злился рядомъ со мной, продолжая раздражать себя разсчетами экономіи, утерянной потому, что меня Богъ не послалъ ему мѣсяцемъ ранѣе.

Но вотъ повозка быстрѣе забилась на ухабахъ, колокольчикъ заболталъ что-то несвязное, послышался хриплый лай ленскихъ собакъ, болѣе похожій на какой-то очень жалобный вой, и въ промежуткѣ между фартукомъ и верхомъ повозки проплылъ яркій огонь фонаря, раскачиваемаго вѣтромъ на верхушкѣ полосатаго столба.

Станція!

Я сталъ выбираться изъ повозки, разминая отекшіе члены. Чепурниковъ захватилъ узелокъ съ провизіей и сталъ безцеремонно тормошить Пушныхъ. Послѣ нѣсколькихъ пинковъ, безпечный унтеръ-офицеръ промычалъ что-то, зѣвнулъ протяжно и сладко, и сталъ вываливаться изъ телѣги.

— Полоски (сабли) захватите, крикнулъ ему Чепурниковъ на ходу, да револьверы.

Но Пушныхъ въ эту минуту, стоя уже на землѣ и заложивъ руки за голову, сладко тянулся, хрустя суставами, и зѣвалъ.

Когда онъ вошелъ, черезъ минуту, въ теплую станціонную комнату, потирая, по дѣтски, кулаками заспанные глаза, въ рукахъ у него не было ни «полосокъ», ни револьверовъ, которые остались въ повозкѣ.

II.

Я сѣлъ къ столу и, облокотившись на него, смотрѣлъ передъ собой, отдаваясь ощущенію тепла и отдыха. Глаза мои были открыты, но всѣ предметы принимали для меня какія-то фантастическія формы. Стѣны комнаты раздвигались и я опять видѣлъ себя далеко на дорогѣ, въ темной повозкѣ. Только въ углу повозки пріютилось теперь какое-то странное животное на четырехъ изогнутыхъ ножкахъ; оно сердито шипѣло на меня, фыркало и лязгало зубами, сквозь которые пробивалось пламя, пыхая на меня жаромъ. Отъ этого я начиналъ ужасно грустить, и тогда мои глаза инстинктивно искали на стѣнѣ картину, изображающую возвращеніе блуднаго сына. Блудный сынъ стоитъ на колѣняхъ, а старикъ отецъ протягиваетъ надъ нимъ благословлящую руку. У старика было доброе лицо и онъ такъ благосклонно глядѣлъ, а, быть можетъ, и еще до сихъ поръ глядитъ на проѣзжающихъ со стѣнъ всѣхъ станцій, на протяженіи всей Лены. Почтенный старикъ! Онъ столько разъ и такъ радушно встрѣчалъ меня своимъ благословляющимъ жестомъ, что я положительно привязался къ нему, и входя на любую станцію, утомленный угрюмыми приленскими видами, я тотчасъ-же разыскивалъ его глазами. И въ эту минуту я стремился къ нему подъ защиту. Тутъ ли онъ? Да, онъ тутъ и, значитъ, я не на холоду, а въ свѣтлой комнатѣ, и сердитое животное, пыхающее огнемъ — только желѣзная печурка, жарко натопленная трескучими лиственичными дровами. Да, старикъ тутъ, и, значитъ, у меня есть добрый знакомый въ этомъ далекомъ и непривѣтливомъ краю, въ этомъ маленькомъ домикѣ съ полосатыми столбами, пріютившемся у подножія угрюмыхъ и мрачныхъ хребтовъ.

Пушныхъ, положивъ руки на столъ и голову на руки, тихонько всхрапывалъ, а Чепурниковъ суетился одинъ, то подкладывая дровъ, то распоряжаясь относительно самовара. Наконецъ, онъ удалился за перегородку и черезъ минуту оттуда послышался сначала просто любезный, а потомъ и дружескій разговоръ.

— Я такъ разсуждаю, говорилъ писарь, что васъ ко мнѣ самъ Богъ послалъ, право.

Подъ дальнѣйшій тихій шопотъ новыхъ пріятелей я совсѣмъ заснулъ.

Кто-то тронулъ меня за руку. Я открылъ глаза, и не сразу сообразилъ, въ чемъ дѣло. Надо мной стоялъ Чепурниковъ и на его обыкновенно подвижномъ лицѣ теперь лежало какое-то застывшее выраженіе. Онъ трогалъ мою руку, а самъ смотрѣлъ въ окно. Я невольно посмотрѣлъ туда же, но ничего особеннаго не увидѣлъ. Въ стекла глядѣла ночь, и только пушистыя снѣжинки, налетая изъ мрака, садились снаружи на черныя стекла, и тотчасъ же таяли. Казалось, бѣлыя насѣкомыя съ любопытствомъ заглядываютъ въ нашу комнату и черезъ мгновеніе отлетаютъ въ темноту чтобы сообщить кому-то о томъ, что онѣ у насъ видѣли.

— Что такое? — спросилъ я съ невольной тревогой.

Чепурниковъ сѣлъ на стулъ и съ тѣмъ же задумчивымъ видомъ перевелъ на меня свои каріе глаза.

— А-а, господинъ!... — сказалъ онъ тономъ довѣрія. У насъ тутъ такое дѣло налаживается, просто ужь и не знаю. Въ одинъ день человѣкомъ сдѣлаешься.

— Человѣкомъ? — переспросилъ я, все еще не стряхнувшисъ отъ сна. Что-жъ, это отлично.

— Вѣрно, въ одинъ день, господинъ!.. и Чепурниковъ вперилъ въ меня долгій, въ душу проникающій взглядъ... Можете вы понимать, служащаго человѣка?

— Ну?

— Служащему человѣку требуется голову свою какъ-нибудь прокормить, и какой-нибудь дивидентъ себѣ пріобрѣсти. Такъ-ли я говорю, ай нѣтъ?

— Такъ въ чемъ же дѣло?

— Въ томъ дѣло, — ночевать здѣсь придется.

— И прекрасно.

— То-то. А не быть бы мнѣ въ отвѣтѣ, потому намъ по инструкціи воспрещается... Такъ, ужъ вы, въ случаѣ, ни-ни... Такъ-дескать встрѣились, случайно... Поняли?

— Положимъ, ничего не понялъ. Съ кѣмъ встрѣтились?

— А вотъ погодите. Гаврилычъ, вылѣзай-ка сюда.

Станціонный писарь, внимательно слѣдившій за разговоромъ изъ за перегородки, тотчасъ же вышелъ. Это былъ человѣкъ лѣтъ подъ сорокъ, въ стоптанныхъ валеныхъ колошахъ, повязанный грязнымъ шарфомъ; движенія его не лишены были нѣкоторой торжественности. Видно, что жизнь на станціи и общеніе съ «проѣзжающими господами» — способствовали развитію въ немъ нѣкоторыхъ возвышенныхъ наклонностей.

— Вѣрно онъ вамъ говоритъ, — наклонился писарь ко мнѣ, уставляясь въ меня своими большими черными глазами, немного напоминавшими чахоточнаго. Дѣло первѣйшей важности... Большія можно тысячи пріобрѣсти...

— Вотъ! — подчеркнулъ Чепурниковъ, испытующе заглядывая мнѣ въ глаза.

— Да въ чемъ, наконецъ, дѣло?

— Въ черкесѣ-съ... и Гаврилычъ многозначительно подмигнулъ. Неужто про черкеса не слыхали? Лицо по всей Ленѣ знаменитое.

— Я здѣсь въ первый разъ.

— Извините, не сообразилъ. Позвольте, я вамъ объясню. Этотъ черкесъ, да еще съ другимъ товарищемъ, по спиртовому дѣлу у насъ первые... т. е. проще вамъ сказать — спиртоносы, на пріиска запрещеннымъ способомъ спиртъ доставляютъ и вымѣниваютъ рабочимъ на золото. Отличныя дѣла дѣлаютъ...

— Ну-съ...

— Ну-съ, больше ничего, что завтра этотъ черкесъ будетъ здѣсь...

Онъ наклонился къ моему уху.

— Золото въ Иркутскъ везетъ китайцамъ продавать... Ежели теперича самъ Богъ намъ его въ руки даетъ, — это значитъ божіе благоволеніе. Третья часть въ нашу пользу, остальное въ казну...

— Неужели онъ такъ безпеченъ, что прямо дастся вамъ въ руки?

— Какое дастся! Дьяволъ — не человѣкъ. Не въ первый разъ уже. Летитъ сломя голову, ямщикамъ на водку но рублю. Валяй! Лишь бы сзади казаки да исправникъ не пронюхали да не нагнали. А у насъ народъ на станкахъ робкій... Да и на кого не доведись — страшно; онъ живой не дастся. Ну, а теперь все-таки — люди военные. Можно его навѣрняка взять.

— Ежели намъ удастся и вы счастливы будете, господинъ, сказалъ Чепурниковъ, у котораго загорѣлись глаза. Тысячи не пожалѣю.

— Да ужь только бы пофартило, — все также поучительно прибавилъ писарь. А ужь дѣлить будетъ чего.

— Я думаю, казеннаго проценту за поимку тысячъ тридцать.

— Ну, дѣло ваше! Мнѣ вашихъ денегъ не нужно, а переночевать я согласенъ съ величайшимъ удовольствіемъ.

— Ну, вы, господинъ, берите, не отказывайтесь. Мы васъ обижать не согласны.

Я вышелъ изъ-за стола и сталъ укладываться на диванѣ.

Перспектива провести цѣлую ночь въ теплой комнатѣ, подъ благословляющей десницей почтеннаго старца, была такъ соблазнительна, что я и не думалъ ни о чемъ болѣе. Чепурниковъ съ писаремъ удалились за перегородку и продолжали тамъ свою бесѣду о предстоящей кампаніи.

— Вѣрно ты знаешь, что завтра?

— Да ужъ вѣрно тебѣ говорю. Болдинъ сказывалъ. Выпили мы тутъ съ нимъ, онъ и проговорился... Они меня не боятся, потому я и самъ...

— А трудно... слышалось черезъ минуту.

— Трудно. Храбрость имѣетъ большую. Черкесъ настоящій, молодчина!

— Отчаянный?

— Да ужъ безъ засады не взять.

— А какъ ничего нѣту?

— Чудакъ! Вѣдь ужъ мнѣ тогда здѣсь не житье, неужто стану рисковать...

Я заснулъ. Мнѣ казалось, что я забылся только на мгновеніе, но, очевидно, прошло довольно много времени. На станціи было тихо, на столѣ стоялъ самоваръ и приборы. Очевидно, мои спутники успѣли напиться чаю и улеглись спать. Свѣча была погашена, и только желѣзная печка освѣщала комнату вспышками пламени...

— Гавриловъ! — послышался вдругъ тихій окликъ Чепурникова. Не спите?

— Не сплю.

— А знаете, я вѣдь разсчиталъ.

— Ну?

— Тридцать двѣ тысячи восемьсотъ сорокъ рублей 50 копѣекъ.

— Н-да, — сказалъ Гавриловъ изъ своего угла. — Капиталъ хорошій. Только бы Богъ помогъ.

— Дай-то Господи! Капиталъ отличный. Вотъ бы Марѳа моя Степановна обрадовалась.

— Н-да! Возымѣли-бъ мы съ тобой хорошую копѣечку...

Сильнымъ сопѣніемъ Пушныхъ напомнилъ собесѣдникамъ о своемъ существованіи.

— Ишь сопитъ, свинья! — съ презрѣніемъ сказалъ Чепурниковъ. А вѣдь и ему придется дать. Спрашивается: съ какой стати?...

Опять тишина.

— Гавриловъ, а Гавриловъ!

— Что?

— А вы вѣрно знаете, сколько съ нимъ золота?

— Вѣрно. По этому самому разсчету они ужь и дуванили. Черкесъ съ Мандрыковымъ на себя весь песокъ взяли.

— М-м-м... Жалко!

— Что тебѣ жалко?

— Маловато выходитъ.

— Что такъ?

— Да такъ, не хватаетъ мнѣ мало-мало по моимъ разсчетамъ. Еще бы мнѣ тысячки хоть три, я бы на Горѣ у вдовы у Мятусовой домикъ купилъ. Славный домикъ, съ огородомъ и съ мензелинчикомъ. А теперь придется у Степанова купить. Тоже домикъ ничего, а нѣтъ того виду... Тотъ на господскую ногу... Я вѣдь службу-то брошу...

— Бросишь?

— Ну ее! Съ капиталомъ какая надобность! Теперь я передъ каждымъ офицеромъ тянусь, а тогда онъ у меня, офицеръ, на чашку кофею будетъ званъ. Такъ, ай нѣтъ?

— Пустое — сказалъ писарь рѣшительно.

— Какъ пустое?

— Такъ, суета, честолюбіе одно, — подтвердилъ Гавриловъ философски. Думаешь хорошо: станешь форсить, носъ кверху драть, — нѣтъ, братъ...

Я насторожилъ уши. Писарь говорилъ тихо и голосъ у него показался мнѣ чрезвычайно пріятнымъ. Я усталъ отъ холоднаго угрюмаго пути и отъ этихъ холодныхъ, наивно-грабительскихъ разговоровъ. Мнѣ показалось, что я наконецъ услышу человѣческое слово. Мнѣ вспомнились большіе глаза Гаврилова и въ ихъ выраженіи теперь чудилась мнѣ человѣческая мечта о счастіи...

— Вотъ ты какъ разговариваешь, — сказалъ нѣсколько озадаченный Чепурниковъ. Ну, а ты что станешь дѣлать?

— Я? Мнѣ бы привелъ Господь... Я бы женился.

— А ты развѣ не женатый?

Гавриловъ сдѣлалъ на своей постели нетерпѣливое движеніе.

— Ты знаешь-ли, спросилъ онъ рѣзко, почемъ въ нашей странѣ пудъ хлѣба?

— Пожалуй не два ли съ полтиной...

— То-то. Такъ неужто же при нашихъ достаткахъ жениться?

— А ты бы другого мѣста поискалъ.

— Бывалъ! Не фартитъ. На пріискахъ служилъ и спиртъ нашивалъ.... Только и нажилъ, что ломоту въ ногахъ. Нѣтъ, по нашему мѣсту надо совсѣмъ безсовѣстному человѣку быть, тогда станешь богатъ...

— А невѣста есть?

Гавриловъ помолчалъ. Слабый огонекъ вспыхивалъ и угасалъ за перегородкой. Онъ курилъ.

— Поглядываю тутъ на одну. Да что! Я бѣденъ, она того бѣднѣе. Такъ и не говорилъ ей ни разу... Другое бы дѣло, кабы Богъ помогъ... Уѣхали бы мы съ ней изъ этого гиблаго мѣста. Зажили бы себѣ тихонько, свое-бы дѣло завели..

— Какое-бы ты дѣло сталъ заводить?

— Я-то?

— Да.

Опять Гавриловъ помолчалъ, какъ будто не рѣшаясь посвятить Чепурникова во святая святыхъ-своихъ мечтаній.

— Кабакъ въ своемъ мѣстѣ открылъ-бы, — сказалъ онъ вдругъ рѣшительно. Чего мнѣ лучше? Спокой!... А народъ у насъ къ вину наваженный...

III.

Огонь въ печкѣ угасалъ; какъ это часто случается послѣ сильной усталости, я спалъ плохо. Забываясь на половину, я терялъ минутами сознаніе времени, но вмѣстѣ съ тѣмъ ясно слышалъ порывы вѣтра, налетавшаго съ ленской стороны, слышалъ, какъ онъ шипитъ снаружи у стѣнъ, и сыплетъ снѣгомъ въ окна.

Вдругъ съ однимъ изъ этихъ порывовъ до меня долетѣлъ слабый звонъ колокольчика. Звукъ этотъ чуть коснулся слуха и тотчасъ же потонулъ въ шипѣніи мятели. Но черезъ минуту онъ повторился, опять исчезъ и потомъ зазвенѣлъ яснѣе, дольше, съ короткими перерывами. Чуткій Гавриловъ поднялся за перегородкой, зажегъ свѣчку и кинулъ нѣсколько полѣньевъ въ печку.

— Охъ-хо-хо-хо! зѣвнулъ онъ и перекрестилъ при этомъ ротъ. Господи владыко, Царица моя небесная!... Кого еще Богъ даетъ, ужь не почтмейстеръ-ли?

Дверь отворилась. Староста въ дохѣ и теплой шапкѣ появился на порогѣ съ ручнымъ фонаремъ.

— Проѣзжающіе, Гаврило Степановичъ.

— Слышу. Пожалуй, не почтмейстеръ-ли изъ Киренска. Торопи ямщиковъ на всякій случай. Чтобъ безъ задержки.

— Выкатили. Лошадей хомутаютъ.

— А?.. Что тутъ такое? — встрепенулся вдругъ Чепурниковъ и сѣлъ на полу, тревожно бѣгая по комнатѣ глазами.

— Ничего. Проѣзжающіе ѣдутъ.

— Черкесъ?

— Какой тебѣ черкесъ. Спи-ложись.

Чепурниковъ упалъ на подушку. Онъ спрашивалъ это сквозь сонъ.

Стукъ копытъ и звонъ колокольчика стихли у воротъ. Слышно было, какъ ямщики выпрягаютъ лошадей, побрякивая снимаемымъ колокольчикомъ, и еще по временамъ слышался чей-то рѣзкій голосъ.

Заслышавъ этотъ голосъ, Гавриловъ вдругъ насторожился и стоялъ нѣсколько секундъ удивленный и неподвижный, съ полураскрытой станціонной книгой въ рукахъ. Вдругъ на лѣстницѣ послышались шаги; Гавриловъ вздрогнулъ.

Дверь отворилась, — староста просунулъ голову и сказалъ:

— Черкесъ-это пріѣхалъ.

Писарь поблѣднѣлъ и какъ-то метнулся къ Чепурникову, но тотъ уже вскочилъ, какъ ужаленный, сѣлъ на стулъ и протиралъ глаза.

— А, что? Гдѣ черкесъ? Да вставайте вы, лежебоки..

Хотя онъ говорилъ во множественномъ числѣ, но восклицаніе его относилось къ одному Пушныхъ, лежавшему на полу у его ногъ. Не смотря на вѣжливую форму обращенія во множественномъ числѣ, — онъ толкнулъ грузнаго унтеръ-офицера такъ сильно, что тотъ сразу обнаружилъ признаки жизни. Онъ замычалъ, всталъ на четвереньки и тихо сталъ подниматься, точно на спинѣ его лежала громадная тяжесть. Писарь суетился, зажигалъ зачѣмъ-то стеариновую свѣчу на столикѣ у зеркала, Чепурниковъ шарилъ по стульямъ, разыскивая подъ платьемъ оружіе... вообще за минуту передъ тѣмъ спавшая въ безмолвіи и темнотѣ, станціонная комната теперь ожила и была полна движенія.

А на все это движеніе смотрѣлъ съ порога высокій стройный старикъ, въ которомъ съ перваго взгляда можно было узнать такъ страстно ожидаемаго и все-же такъ неожиданно нагрянувшаго черкеса.

IV.

Я видѣлъ, какъ онъ вошелъ. Едва-только староста успѣлъ отойти отъ двери, какъ она опять отворилась, и черкесъ, безпечно держась за ручку, занесъ ногу на порогъ. Изъ темныхъ сѣней его фигура выступила съ отчетливой рѣзкостью. Это былъ старикъ лѣтъ сорока-пяти, съ сухимъ и жесткимъ лицомъ, гладко обритымъ. По лицу онъ напоминалъ скорѣе нѣмца, но рыжая черкеска, подбитая мѣхомъ, и затѣмъ вся фигура съ крутой грудью, тонкимъ станомъ и величавыми движеніями, обличали ссыльнаго горца. Онъ былъ перетянутъ тонкимъ кожанымъ поясомъ, на которомъ спереди, наискосокъ, висѣлъ красивый кинжалъ; сзади — револьверъ въ кожаномъ чехлѣ, и наконецъ толстый снурокъ, очевидно тоже отъ револьвера, терялся въ карманѣ.

Свѣтъ ударилъ ему въ глаза; онъ прижмурился, какъ кошка, и увидѣвъ форменныя шинели, — мгновенно отшатнулся. Я замѣтилъ какъ выраженіе вражды и, частію, испуга промелькнуло въ его черныхъ глазахъ, странно загорѣвшихся подъ сѣдыми бровями. Мнѣ казалось, что я уловилъ также оттѣнокъ печали, который можно замѣтить въ глазахъ травленаго звѣря, внезапно попавшаго въ засаду. Затѣмъ онъ какъ-то инстинктивно выпрямился, быстрымъ и привычнымъ движеніемъ тронулъ ручку кинжала, и еще разъ оглянулъ всю комнату, останавливая на каждомъ изъ насъ мгновенный взглядъ, ясный и испытующій. Все это продолжалось двѣ-три секунды. Затѣмъ онъ шагнулъ въ комнату.

— Здравствуйтэ, — сказалъ онъ спокойнымъ тономъ, которому отчасти противоречили все еще безпокойно бѣгавшіе взгляды.

— А, что такое?... Да, здравствуйте, здравствуйте, — сконфуженно отвѣтилъ Чепурниковъ, и наклонившись къ равнодушно усѣвшемуся на стулѣ Пушныхъ, прошипѣлъ:

— Куда вы дѣвали револьверы... скотины вы этакіе!...

— Чего лаешься, — громко отвѣтилъ Пушныхъ. Что съ твоими револьверами сдѣлается... въ повозкѣ.

Всѣ какъ-то примолкли послѣ этого отвѣта. Гавриловъ кинулъ на обоихъ солдатъ укоризненный взглядъ и покачалъ головой.

— Пожалуйте вашу подорожную, — обратился онъ къ черкесу, стараясь своей развязностію покрыть неловкость. Черкесъ вынулъ изъ кармана свернутую бумагу и кинулъ ее на столъ.

— Зачѣмъ кидать, — можно подать, я думаю, — обиженно сказалъ Гавриловъ.

Черкесъ не обратилъ вниманія на это замѣчаніе. Онъ держался чутко на сторожѣ. Острый взглядъ его быстро обѣжалъ всѣхъ находящихся въ комнатѣ и вдругъ я почувствовалъ его на себѣ. Глаза наши встрѣтились. Онъ разсмотрѣлъ мое лицо, мое платье, мой чемоданъ, стоявшій у дивана, и составилъ свое заключеніе; потомъ быстро придвинулъ стулъ и сѣлъ недалеко отъ меня, полуобернувшись ко мнѣ спиной, лицомъ къ остальнымъ.

Гавриловъ раскрылъ книгу, но видимо не торопился записывать подорожную. Онъ опрокидывался на спинку стула, то и дѣло заглядывая изъ за своей перегородки въ станціонную комнату. Порой онъ дѣлалъ Пушныхъ какіе-то знаки, отъ которыхъ на жирномъ лицѣ грузнаго унтеръ-офицера проступали явственные признаки изумленія. Черкесъ холодно смотрѣлъ на эти маневры и игралъ рукояткой кинжала.

Между тѣмъ сконфуженность Чепурникова прошла, и юркій унтеръ-офицеръ видимо подыскивалъ планъ. Онъ сѣлъ на край стула, опершись объ уголъ стола въ позѣ, обличавшей готовность воспользоваться благопріятной минутой. Но черкесъ сидѣлъ противъ него на разстояніи комнаты, зоркій, чуткій и напряженный. Тогда Чепурниковъ посмотрѣлъ на меня умоляющимъ взглядомъ. Если бы я быстро вскочилъ, то, пожалуй, могъ бы схватить черкеса сзади. Во всякомъ случаѣ, я могъ бы всякимъ своимъ движеніемъ произвести опасную для черкеса диверсію, которой Чепурниковъ не примкнулъ бы воспользоваться...

Чтобы выяснить свою роль, я слегка шевельнулся. Черкесъ вздрогнулъ, взглянулъ на меня черезъ плечо, и его вниманіе видимо раздвоилось между мной и Чепурниковымъ. Но я заложилъ руки за голову, принявъ позу наблюдателя. Чепурниковъ съ горестью убѣдился, что я безповоротно занялъ нейтральное положеніе.

Черкесъ поправился на стулѣ и спросилъ насмѣшливо, обращаясь прямо къ Чепурникову:

— Далече ѣдете?

— До Якутскаго. А вы?

— Мы недалече.

— А откуда, дозвольте узнать?

— Мы... изъ Олекмы.

— Та-акъ. А какъ тамъ на счетъ путе? По Ленѣ на саняхъ ѣздіютъ?

— А какъ-же... Очень ѣздіютъ. Мы и самъ до Качуга въ своемъ возкѣ ѣхалъ... Мы думалъ всюду санной дорога. А здѣсь нѣтъ санной дорога. Зналъ-бы, не ѣхалъ бы. Плохо. А ты слушай, другъ! обратился онъ къ писарю. Ты пиши рѣзво. Лошади готовы.

— Ох-хо-хо-о! — потянулся Чепурниковъ съ какой-то неестественной безпечностію. Пойти и намъ собираться. Ну-ко, Пушныхъ, пойдемъ-те ка.

Пушныхъ посмотрѣлъ на товарища съ удивленіемъ. Очевидно, его еще не посвятили въ дѣло. Чепурниковъ двинулся было къ дверямъ, но черкесъ, вдругъ выпрямившись, точно стальная пружина, слегка отодвинулъ его локтемъ, и отъ этого движенія юркая небольшая фигурка очутилась въ углу у перегородки, а черкесъ сталъ рядомъ. Все это было сдѣлано такъ легко и незамѣтно, что, когда онъ сказалъ Чепурникову: «Погоди, другъ, вмѣстѣ ходимъ», то эта фраза казалась дѣйствительно дружескимъ приглашеніемъ. Глаза Чепурникова забѣгали по всей фигурѣ черкеса, однако онъ остался у перегородки.

— Давай! сказалъ черкесъ писарю, протягивая руку за подорожной.

— Не записано еще.

— Давай, говорю. Послѣ пишешь.

Онъ быстро взялъ со стола бумагу. Я невольно залюбовался имъ: его лицо было теперь повелительно и строго, а движенія напоминали красивыя и грозныя движенія тигра. Теперь всѣ здѣсь уже понимали другъ друга, за исключеніемъ, быть можетъ, одного Пушныхъ. Черкесъ былъ въ комнатѣ одинъ, и въ случаѣ свалки противъ него было бы трое: грузный унтеръ-офицеръ, безъ сомнѣнія, принялъ бы немедленно участіе въ битвѣ. Успѣхъ легко могъ склониться на сторону нападающихъ, но первый шагъ былъ самый страшный.

— Теперь хочешь, такъ ходимъ вмѣстѣ, сказалъ черкесъ Чепурникову. Погоди! Хочешь у меня возокъ покупать, —  покупай.

Чепурниковъ быстро согласился, видимо обрадованный новой проволочкой.

— Гдѣ онъ у тебя?

— Въ Качугѣ, записку тебэ даю. Знакомому человѣкъ...

— Дорого продаешь?

— Тридцать рублей. Кожаный верхъ. Петьдесятъ стоитъ. Бери.

Торгуясь, черкесъ кидалъ жадные взгляды на чайникъ. Онъ ѣхалъ быстро и здѣсь, быть можетъ, разсчитывалъ отдохнуть и напиться чаю. Съ послѣдними словами онъ быстро подошелъ къ столу, налилъ стаканъ изъ остывшаго чайника и повернувшись спиной ко мнѣ и Пушныхъ, жадно выпилъ холодный чай однимъ глоткомъ. Глаза Чепурникова сверкали, лицо было красно и потно. Онъ готовъ былъ кинуться на черкеса, но упустилъ удобное мгновеніе. Когда онъ рванулся къ столу, — черкесъ уже стоялъ въ небрежной позѣ, съ рукой у пояса.

— Давай, что-ли, записку, сказалъ Чепурниковъ глухо.

Черкесъ вынулъ записную книжечку, набросалъ въ ней нѣсколько словъ и вырвалъ листикъ; все это онъ сдѣлалъ одной рукой, стоя у стола и не теряя изъ виду покупателя. Его брови были сдвинуты, сухое лицо поблѣднѣло. Видно было, что напряженіе этихъ минутъ не проходитъ ему даромъ. Чепурниковъ былъ взволнованъ еще сильнѣе.

— Бери! кинулъ черкесъ записку, деньги отдашь въ Качугѣ.

— Хорошо.

— Идемъ вмѣстѣ?

— Идемъ.

Они вышли рядомъ, плечо къ плечу. Черкесъ шелъ легко, какъ кошка, слегка приподымаясь на носкахъ, стройный, гибкій и напряженный. Чепурниковъ рядомъ съ нимъ казался маленькимъ и неуклюжимъ, но во всей фигурѣ унтеръ-офицера виднѣлись упрямство и злая рѣшимость.

Гавриловъ, съ расширенными зрачками и почти задыхающійся, кинулся къ Пушныхъ и началъ его тармошить.

— Что-жъ вы сидите, — эхъ, вы! А еще унтеръ-офицеръ. Ступайте, живѣе!

Пушныхъ поднялся и покорно пошелъ изъ комнаты. Я тоже накинулъ пальто, надѣлъ валенки и выбѣжалъ на крыльцо.

Мятель стихла, снѣгъ шелъ густо и тройка лошадей у крыльца виднѣлась точно сквозь сѣтку. Ямщикъ только-что взобрался на козлы. Въ открытой перекладной сидѣла какая-то темная фигура. Еще двѣ фигуры подошли къ повозкѣ.

— Ну, прощай, другъ, — сказалъ черкесъ. Въ его голосѣ слышалась веселая нота.

— Прощай, глухо сказалъ Чепурниковъ, протягивая руку.

Взявъ руку спиртоноса, онъ задержалъ ее въ своей.

— Ну, прощай, пусти! — сказалъ черкесъ.

Онъ дернулъ руку,но Чепурниковъ не выпускалъ.

— Ты што, играешь? — спросилъ черкесъ сурово, и его голосъ зазвучалъ тверже. Онъ кинулъ нѣсколько словъ на непонятномъ языкѣ, и фигура въ повозкѣ зашевелилась.

— Шучу, — отвѣтилъ Чепурниковъ еще глуше. Давай поборемся, кто сильнѣе.

Я понималъ настроеніе Чепурникова. Онъ не рѣшался кинуться одинъ на опаснаго противника, но и не въ силахъ былъ глядѣть равнодушно, какъ онъ сядетъ и уѣдетъ, увозя всѣ надежды...

Началась какая-то возня, но она продолжалась не болѣе нѣсколькихъ короткихъ секундъ. Чепурниковъ упалъ на землю, а черкесъ вскочилъ въ повозку.

— Пшо-о-олъ! — крикнулъ онъ дико и пронзительно. Испуганныя лошади взяли съ мѣста, телѣга загрохотала по колеямъ, и исчезла въ снѣжномъ сумракѣ; только нѣсколько разъ еще донеслись до насъ изъ темноты взвизгиванія черкеса: пшо-о-о-олъ, п-шолъ! Казалось, это были крики возбужденнаго, опьянѣвшаго человѣка.

Мы кинулись къ Чепурникову.

— Что съ вами? — спросилъ я у него.

— Ничего, ничего... Толкнулъ только дьяволъ, сказалъ онъ, поднимаясь. Ну и вы всѣ... Не могли его сзади тогда... Эхъ!

Онъ говорилъ съ трудомъ, напряженно, точно что-то сдавливало его горло.

Изъ ямщицкой выбѣгали ямщики, которыхъ позвалъ Гавриловъ, но было поздно. Послѣдніе звуки колокольчика слышались какъ-то тупо, приглушаемые густо падавшимъ снѣгомъ, и только дикія взвизгиванія черкеса прорѣзали ночной воздухъ, точно рѣзкіе крики ночной птицы.

Эти крики дикаго возбужденія и торжества надолго остались у меня въ памяти, и впослѣдствіи не разъ, когда я съ стѣсненнымъ сердцемъ смотрѣлъ на угрюмые приленскіе виды, на этотъ горизонтъ, охваченный горами, по крутымъ склонамъ которыхъ тѣснятся лѣса, торчатъ скалы и туманы выползаютъ изъ ущелій, — мнѣ всегда казалось, что этотъ дикій крикъ хищника носится въ воздухѣ надъ печальной и мрачной страной.

— Фью-ю-ю! — свистнулъ Гавриловъ и махнулъ рукой. Теперь катитъ-заливается... до самаго Иркутска никто ужъ не остановитъ. А тамъ...

— Да хоть и остановилъ бы, намъ какой барышъ!..

— Нѣтъ, не остановятъ. Никто и не знаетъ. Кончено!

V.

Повозка, проданная намъ черкесомъ, нѣсколько утѣшила Чепурникова. Это былъ превосходный возокъ, крытый кожей, просторный и даже съ стеклянными дверцами. Можно было бы подумать, что черкесъ, продавъ его за тридцать рублей, заплатилъ намъ дорогую цѣну за одинъ стаканъ холоднаго чаю.

На слѣдующую же ночь, выѣхавъ изъ Качуга, мы могли улечься довольно удобно втроемъ, а такъ какъ по Ленѣ дѣйствительно установилась уже санная дорога, то мы не тряслись по ухабамъ и не особенно страдали отъ безпечнаго эгоизма Пушныхъ.

Для одного Чепурникова возокъ имѣлъ особаго рода неудобство. Онъ слишкомъ растравлялъ его воспоминанія о неудачѣ и не позволялъ ему думать ни о чемъ другомъ.

Ночью я крѣпко заснулъ подъ скрыпъ полозьевъ, какъ вдругъ меня разбудила странная возня. Съ трудомъ высвободившись изъ подъ барахтающихся въ возкѣ моихъ провожатыхъ и прижавшись въ уголъ, я зажегъ спичку. Чепурниковъ пыхтѣлъ и отчаянно тормошилъ Пушныхъ, который по обыкновенію только мычалъ, не давая себѣ отчета въ томъ, что съ нимъ происходитъ.

— Что вы дѣлаете, Чепурниковъ, окрикнулъ я, хватая унтеръ-офицера за руку. Но онъ уже очнулся.

— Съ нами крестная сила!... сказалъ онъ, крестясь и съ изумленіемъ вглядываясь въ товарища.

Спичка погасла, Чепурниковъ сѣлъ на свое мѣсто.

— Фу ты, навожденіе, — сказалъ онъ сконфуженно.

— Ты зачѣмъ это дерешься? А? — спросилъ Пушныхъ нѣсколько гнусавымъ и обиженнымъ голосомъ.

— А ну васъ! Все этотъ черкесъ, — даже во снѣ снится, проклятый!...

Но помолчавъ съ минуту, Чепурниковъ вдругъ прибавилъ со злостью:

— А вы думаете, я вамъ изъ экономіи-то дамъ сколько нибудь? Ничего не дамъ, вотъ! Будь у меня настоящій товарищъ, — мы бы теперь оба людьми стали.

Утромъ, уже подъѣзжая къ станціи, я проснулся опять. Чепурниковъ не спалъ и глядѣлъ въ окно возка, которое онъ опустилъ до половины. Увидѣвъ, что я открылъ глаза, онъ сказалъ, повидимому высказывая вслухъ продолженіе своихъ мыслей:

— Нѣтъ! Невозможно было. Это надо жизни своей рѣшиться... Богъ съ нимъ, и съ капиталомъ... Подошелъ я тогда къ повозкѣ, а тамъ у него баба сидитъ на сундучкѣ. Повѣрите, и у бабы кинжалы да револьверы, — вся, какъ пушка, иззаряжена, глядитъ, точно сова... Ну, народецъ!...

Я выглянулъ наружу. Снѣгъ продолжалъ валить хлопьями, въ воздухѣ бѣлѣло: тамъ, за горами, занималась уже, вѣроятно, заря. Но сюда, въ глубокою тѣснину, свѣтъ чуть-чуть проломился и темнота становились молочной. Возокъ покачивался, ныряя въ этомъ снѣжномъ морѣ, и трудно было-бы представить себѣ, что мы дѣйствительно подвигаемся впередъ, если-бы сквозь мглу не проступали призрачныя вершины высокаго берегового хребта, тихо уплывавшаго назадъ и развертывавшаго передъ глазами все новыя и новыя очертанія...

А снѣгъ все валилъ, покрывая землю, и на сердце все больше налегала тоска. Ряды невеселыхъ мыслей развертывались въ воображеніи, какъ ряды этихъ сумрачныхъ сопокъ...

(OCR: Аристарх Северин)