СОНЪ МАКАРА.

(Святочный разсказъ).

Этотъ сонъ видѣлъ бѣдный Макаръ, который загналъ своихъ телятъ въ далекія, угрюмыя страны, — тотъ самый Макаръ, на котораго, какъ извѣстно, валятся всѣ шишки.

Его родина, глухая слобода Чалганъ, затерялась въ далекой якутской тайгѣ. Отцы и дѣды Макара отвоевали у тайги кусокъ промерзшей землицы, и хотя угрюмая чаща все еще стояла вокругъ враждебной стѣной, они не унывали. По расчищенному мѣсту побѣжали изгороди, стали скирды и стога, разростались маленькія дымныя юртенки; наконецъ, точно побѣдное знамя, на холмикѣ изъ середины поселка выстрѣлила къ небу колокольня. Сталъ Чалганъ большою слободой.

Но пока отцы и дѣды Макара воевали съ тайгой, жгли ее огнемъ, рубили желѣзомъ, сами они незамѣтно дичали. Женясь на якуткахъ, они перенимали якутскій языкъ и якутскіе нравы. Характеристическія черты великаго русскаго племени стирались и исчезали.

Какъ бы то ни было, все же мой Макаръ твердо помнилъ, что онъ коренной чалганскій крестьянинъ. Онъ здѣсь родился, здѣсь жилъ, здѣсь же предполагалъ умереть. Онъ очень гордился своимъ званіемъ и иногда ругалъ другихъ «погаными якутами», хотя, правду сказать, самъ не отличался отъ якутовъ ни привычками, ни образомъ жизни. По-русски онъ говорилъ мало и довольно плохо, одѣвался въ звѣриныя шкуры, носилъ на ногахъ «торбаса», питался въ обычное время одной лепешкой съ настоемъ кирпичнаго чая, а въ праздники и въ другихъ экстренныхъ случаяхъ съѣдалъ топленнаго масла именно столько, сколько стояло передъ нимъ на столѣ. Онъ ѣздилъ очень искусно верхомъ на быкахъ, а въ случаѣ болѣзни призывалъ шамана, который бѣснуясь, со скрежетомъ кидался на него, стараясь испугать и выгнать изъ Макара засѣвшую хворь.

Работалъ онъ страшно, жилъ бѣдно, терпѣлъ голодъ и холодъ. Были ли у него какія-нибудь мысли, кромѣ непрестанныхъ заботъ о лепешкѣ и чаѣ? — Да, были.

Когда онъ бывалъ пьянъ, онъ плакалъ: «Какая наша жизнь,—говорилъ онъ, — Господи Боже! «Кромѣ того, онъ говорилъ иногда, что желалъ бы все бросить и уйти на «гору». Тамъ онъ не будетъ ни пахать, ни сѣять, не будетъ рубить и возить дрова, не будетъ даже молоть зерно на ручномъ жерновѣ. Онъ будетъ только спасаться. Какая это гора, гдѣ она, онъ точно не зналъ; зналъ только, что гора эта есть, во-первыхъ, а во-вторыхъ, что она гдѣ-то далеко, — такъ далеко, что оттуда его нельзя будетъ добыть самому тойону-исправнику... Податей платить, понятно, онъ также не будетъ.

Трезвый онъ оставлялъ эти мысли, быть-можетъ сознавая невозможность найти такую чудную гору, но пьяный становился отважнѣе. Онъ допускалъ, что можетъ не найти настоящую гору и попасть на другую. «Тогда пропадать буду», — говорилъ онъ, но все-таки собирался, если же не приводилъ этого намѣренія въ исполненіе, то, вѣроятно, потому, что поселенцы-татары продавали ему всегда скверную водку, настоянную для крѣпости на махоркѣ, отъ которой онъ вскорѣ впадалъ въ безсиліе и становился боленъ.

Дѣло было въ канунъ Рождества, и Макару было извѣстно, что завтра большой праздникъ. По этому случаю его томило желаніе выпить, но выпить было не на что: хлѣбъ былъ въ исходѣ; Макаръ уже задолжалъ у мѣстныхъ купцовъ и у татаръ. Между тѣмъ завтра большой праздникъ, работать нельзя, —  что же онъ будетъ дѣлать, если не напьется? Эта мысль дѣлала его несчастнымъ. Какая его жизнь! Даже въ большой зимній праздникъ онъ не выпьетъ одной бутылки водки!

Ему пришла въ голову счастливая мысль. Онъ всталъ и надѣлъ свою рваную сону (шубу). Его жена, крѣпкая, жилистая, замѣчательно сильная и столь же замѣчательно безобразная женщина, знавшая насквозь всѣ его нехитрыя помышленія, угадала и на этотъ разъ его намѣреніе.

— Куда, дьяволъ? Опять одинъ водку кушать хочешь?

— Молчи! Куплю одну бутылку. Завтра вмѣстѣ выпьемъ.

Онъ хлопнулъ ее по плечу такъ сильно, что она покачнулась, и лукаво подмигнулъ. Таково женское сердце! Она знала, что Макаръ непремѣнно ее надуетъ, но поддалась обаянію супружеской ласки.

Онъ вышелъ, поймалъ въ аласѣ стараго лысанку, привелъ его за гриву къ санямъ и сталъ запрягать. Вскорѣ лысанка вынесъ своего хозяина за ворота. Тутъ онъ остановился и, повернувъ голову, вопросительно поглядѣлъ на погруженнаго въ задумчивость Макара. Тогда Макаръ дернулъ лѣвой вожжей и направилъ коня на край слободы.

На самомъ краю слободы стояла небольшая юртенка. Изъ нея, какъ и изъ другихъ юртъ, поднимался высоко-высоко дымъ камелька, застилая бѣлою, волнующеюся массой холодныя звѣзды и яркій мѣсяцъ. Огонь весело переливался, отсвѣчивая сквозь матовыя льдины. На дворѣ было тихо.

Здѣсь жили чужіе, дальніе люди. Какъ попали они сюда, какая непогода кинула ихъ въ далекія дебри, Макаръ не зналъ и не интересовался, но онъ любилъ вести съ ними дѣла, такъ какъ они его не прижимали и не очень стояли за плату.

Войдя въ юрту, Макаръ тотчасъ же подошелъ къ камельку и протянулъ къ огню свои иззябшія руки.

— Ча! — сказалъ онъ, выражая тѣмъ ощущеніе холода.

Чужіе люди были дома. На столѣ горѣла свѣча, хотя они ничего не работали. Одинъ лежалъ на постели и, пуская кольца дыма, задумчиво слѣдилъ за его завитками, видимо связывая съ ними длинныя нити собственныхъ думъ. Другой сидѣлъ противъ камелька и тоже вдумчиво слѣдилъ, какъ перебѣгали огни по нагорѣвшему дереву.

— Здорово, — сказалъ Макаръ, чтобы прервать тяготившее его молчаніе.

Конечно, онъ не зналъ, какое горе лежало на сердцѣ чужихъ людей, какія воспоминанія тѣснились въ ихъ головахъ въ этотъ вечеръ, какіе образы чудились имъ въ фантастическихъ переливахъ огня и дыма. Къ тому же у него была своя забота.

Молодой человѣкъ, сидѣвшій у камелька, поднялъ голову и посмотрѣлъ на Макара смутнымъ взглядомъ, какъ будто не узнавая его. Потомъ онъ тряхнулъ головой и быстро поднялся со стула.

— А, здорово, здорово, Макаръ! Вотъ и отлично. Напьешься съ нами чаю?

Макару предложеніе понравилось.

— Чаю? — переспросилъ онъ. — Это хорошо!... Вотъ, братъ, хорошо, отлично!

Онъ сталъ живо разоблачаться. Снявъ шубу и шапку, онъ почувствовалъ себя развязнѣе, а увидавъ, что въ самоварѣ запылали уже горячіе угли, обратился къ молодому человѣку съ изліяніемъ:

— Я васъ люблю, вѣрно!.. Такъ люблю, такъ люблю! Ночи не сплю...

Чужой человѣкъ повернулся, и на лицѣ его появилась горькая улыбка.

— А, любишь? — сказалъ онъ. — Что же тебѣ надо?

Макаръ замялся.

— Есть дѣло, — отвѣтилъ онъ. — Да ты почемъ узналъ? Ладно! Ужо, чай выпью, скажу.

Такъ какъ чай былъ предложенъ Макару самими хозяевами, то онъ счелъ умѣстнымъ пойти далѣе.

— Нѣтъ-ли жаренаго? Я люблю, — сказалъ онъ.

— Нѣтъ.

— Ну, ничего, — сказалъ Макаръ успокоительнымъ тономъ, — съѣмъ въ другой разъ... Вѣрно? — переспросилъ онъ, — въ другой разъ?

— Ладно.

Теперь Макаръ считалъ за чужими людьми въ долгу кусокъ жареннаго мяса, а у него подобные долги никогда не пропадали.

Черезъ часъ онъ опять сѣлъ въ свои дровни. Онъ добылъ цѣлый рубль, продавъ впередъ пять возовъ дровъ на сходныхъ сравнительно условіяхъ. Правда, онъ клялся и божился, что не пропьетъ этихъ денегъ сегодня, а самъ намѣревался сдѣлать это немедленно. Но что за дѣло? Предстоящее удовольствіе заглушало укоры совѣсти. Онъ не думалъ даже о томъ, что пьяному ему предстоитъ жестокая трепка отъ обманутой вѣрной супруги.

— Куда же ты, Макаръ? — крикнулъ, смѣясь, чужой человѣкъ, видя, что лошадь Макара, вмѣсто того, чтобы ѣхать прямо, свернула влѣво, по направленію къ татарамъ.

— Тпру-у!.. Тпру-у!.. Видишь, конь проклятый какой... куда ѣдетъ! — оправдывался Макаръ, все-таки крѣпко натягивая лѣвую вожжу и незамѣтно подхлестывая лысанку правой.

Умный конекъ, помахивая укоризненно хвостомъ, тихо поковылялъ въ требуемомъ направленiи, и вскорѣ скрипъ полозьевъ затихъ у татарскихъ воротъ.

У татарскихъ воротъ стояли на привязи нѣсколько коней съ высокими якутскими сѣдлами.

Въ тѣсной избѣ было душно. Рѣзкій дымъ махорки стоялъ цѣлою тучей, медленно вытягиваемый камелькомъ. За столами и на скамейкахъ сидѣли пріѣзжіе якуты; на столахъ стояли чашки съ водкой; кое гдѣ помѣщались кучки играющихъ въ карты. Лица были потны и красны. Глаза игроковъ слѣдили за картами. Деньги вынимались и тотчасъ же прятались по карманамъ. Въ углу, на соломѣ, пьяный якутъ покачивался, сидя, и тянулъ безконечную пѣсню. Онъ выводилъ горломъ дикіе, скрипучіе звуки, повторяя на разные лады, что завтра большой праздникъ, а сегодня онъ пьянъ.

Макаръ отдалъ деньги — и ему дали бутылку. Онъ сунулъ ее за пазуху и незамѣтно для другихъ отошелъ въ темный уголъ. Тамъ онъ наливалъ чашку за чашкой и тянулъ ихъ одну за другою. Водка была горькая, разведенная по случаю праздника водой болѣе чѣмъ на три четверти. Зато махорки, видимо не жалѣли. У Макара каждый разъ захватывало на минуту дыханіе и въ глазахъ ходили какіе-то багровые круги.

Вскорѣ онъ опьянѣлъ. Онъ тоже опустился на солому и, обхвативъ руками колѣни, положилъ на нихъ отяжелѣвшую голову. Изъ его горла сами собой полились тѣ же нелѣпые скрипучіе звуки. Онъ пѣлъ, что завтра праздникъ и что онъ выпилъ пять возовъ дровъ.

Между тѣмъ въ избѣ становилось всѣ тѣснѣе и тѣснѣе. Входили новые посѣтители якуты, пріѣхавшіе молиться и пить татарскую водку. Хозяинъ увидѣлъ, что скоро не хватитъ всѣмъ мѣста. Онъ всталъ изъ-за стола и окинулъ взглядомъ собраніе. Взглядъ этотъ проникъ въ темный уголъ и увидѣлъ тамъ якута и Макара.

Онъ подошелъ къ якуту и, взявъ его за шиворотъ, вышвырнулъ вонъ изъ избы. Потомъ подошелъ къ Макару. Ему, какъ мѣстному жителю, татаринъ оказалъ больше почета. Широко отворивъ двери, онъ поддалъ бѣднягѣ сзади ногою такого леща, что Макаръ вылетѣлъ изъ избы и ткнулся носомъ прямо въ сугробъ снѣга.

Трудно сказать, былъ ли онъ оскорбленъ подобнымъ обращеніемъ. Онъ чувствовалъ, что въ рукахъ у него снѣгъ, снѣгъ на лицѣ. Кое-какъ выбравшись изъ сугроба, онъ поплелся къ своему лысанкѣ.

Луна поднялась уже высоко. Большая Медвѣдица стала опускать хвостъ книзу. Морозъ крѣпчалъ. По временамъ, на сѣверѣ, изъ-за темнаго полукруглаго облака вставали, слабо играя, огненные столбы начинавшагося сѣвернаго сіянія.

Лысанка, видимо понимавшій положеніе хозяина, осторожно и разумно поплелся къ дому. Макаръ сидѣлъ на дровняхъ, покачиваясь, и продолжалъ свою пѣсню. Онъ пѣлъ, что выпилъ пять возовъ дровъ и что старуха будетъ его колотить. Звуки, вырывавшіеся изъ его горла, скрипѣли и стонали въ вечернемъ воздухѣ такъ уныло и жалобно, что у чужого человѣка, который въ это время взобрался на юрту, чтобы закрыть трубу камелька, стало отъ Макаровой пѣсни еще тяжелѣе на сердцѣ. Между тѣмъ лысанка вынесъ дровни на холмикъ, откуда видны были окрестности. Снѣга ярко блестѣли, облитые луннымъ сіяніемъ. Временами свѣтъ луны какъ-будто таялъ, снѣга темнѣли и тотчасъ же на нихъ переливался отблескъ сѣвернаго сіянія. Тогда казалось, что снѣжные холмы и тайга на нихъ то приближались, то опять удалялись. Макару ясно виднѣлась подъ самою тайгою снѣжная плѣшь Ямалахскаго холмика, за которымъ въ тайгѣ у него поставлены были ловушки для всякаго лѣсного звѣря и птицы.

Это измѣнило ходъ его мыслей. Онъ запѣлъ, что въ ловушку его попала лисица. Онъ продастъ завтра шкуру, и старуха не станетъ его колотить.

Въ морозномъ воздухѣ раздался первый ударъ колокола, когда Макаръ вошелъ въ избу. Онъ первымъ словомъ сообщилъ старухѣ, что у нихъ въ плашку попала лисица. Онъ совсѣмъ забылъ, что старуха не пила вмѣстѣ съ нимъ водки,и былъ сильно удивленъ, когда не взирая на радостное извѣстіе, она немедленно нанесла ему ногою жестокій ударъ пониже спины. Затѣмъ, пока онъ повалился на постель, она еще успѣла толкнуть его кулакомъ въ шею.

Надъ Чалганомъ, между тѣмъ, несся, разливаясь далеко-далеко, торжественный праздничный звонъ...

* * *

Онъ лежалъ на постели. Голова у него горѣла. Внутри жгло точно огнемъ. По жиламъ разливалась крѣпкая смѣсь водки и табачнаго настоя. По лицу текли холодныя струйки талаго снѣга; такія же струйки стекали и по спинѣ.

Старуха думала, что онъ спитъ. Но онъ не спалъ. Изъ головы у него не шла лисица. Онъ успѣлъ вполнѣ убѣдиться, что она попала въ ловушку, онъ даже зналъ, въ которую именно. Онъ ее видѣлъ — видѣлъ, какъ она, прищемленная тяжелою плахой, роетъ снѣгъ когтями и старается вырваться. Лучи луны, пробираясь сквозь чащу, играли на золотой шерсти. Глаза звѣря сверкали ему навстрѣчу.

Онъ не выдержалъ и, вставъ съ постели, направился къ двери, рѣшивъ тотчасъ же ѣхать въ тайгу.

Что это? Неужели сильныя руки старухи схватили за воротникъ его соны и онъ опять брошенъ въ постель?

Нѣтъ, вотъ онъ уже за слободою. Полозья ровно поскрипываютъ по крѣпкому снѣгу. Чалганъ остался сзади. Сзади несется торжественный гулъ церковнаго колокола, а надъ темною чертой горизонта на свѣтломъ небѣ мелькаютъ цѣлыя вереницы черныхъ силуэтовъ якутскихъ всадниковъ въ высокихъ остроконечныхъ шапкахъ. Якуты спѣшатъ въ церковь.

Между тѣмъ луна опустилась, а вверху, въ самомъ зенитѣ, стало бѣлесоватое облачко и засіяло переливчатымъ фосфорическимъ блескомъ. Потомъ оно какъ будто разорвалось, растянулось, прыснуло и отъ него быстро потянулись въ разныя стороны полосы разноцвѣтныхъ огней, между тѣмъ какъ полукруглое темное облачко на сѣверѣ еще болѣе потемнѣло. Оно стало черно, чернѣе тайги, къ которой приближался Макаръ.

Дорога вилась между мелкою частою порослью. Направо и налѣво подымались холмы. Чѣмъ далѣе, тѣмъ выше становились деревья. Тайга густѣла. Она стояла безмолвная и полная тайны. Голыя вѣтви лиственницъ были опушены серебрянымъ инеемъ. Мягкій свѣтъ сполоха, продираясь сквозь ихъ вершины, ходилъ по ней кое-гдѣ открывая то снѣжную полянку, то лежащіе трупы разбитыхъ лѣсныхъ гигантовъ, запушенныхъ снѣгомъ... Мгновеніе — и все опять тонуло во мракѣ, полномъ молчанія и тайны.

Макаръ остановился. Въ этомъ мѣстѣ, почти на самую дорогу, выдвигалось начало цѣлой системы ловушекъ. При фосфорическомъ свѣтѣ ему была явственно видна невысокая городьба изъ валежника; онъ видѣлъ даже первую плаху; три тяжелыя, длинныя бревна, упертыя на отвѣсномъ колу и поддерживаемыя довольно хитрою системой рычаговъ съ волосяными веревочками.

Правда, это были чужія ловушки; но вѣдь лисица могла попасть и въ чужія. Макаръ торопливо сошелъ съ дровней, оставилъ умнаго лысанку на дорогѣ и чутко прислушался.

Въ тайгѣ ни звука. Только изъ далекой, не видной теперь слободы несся попрежнему торжественный звонъ.

Можно было не опасаться. Владѣлецъ ловушекъ, Алешка чалганецъ, сосѣдъ и кровный врагъ Макара, навѣрное былъ теперь въ церкви. Не было видно ни одного слѣда на ровной поверхности недавно выпавшаго снѣга.

Онъ спустился въ чащу — ничего. Подъ ногами хруститъ снѣгъ. Плахи стоятъ рядами, точно ряды пушекъ съ открытыми жерлами, въ безмолвномъ ожиданіи.

Онъ прошелъ взадъ и впередъ — напрасно. Онъ направился опять на дорогу.

Но, чу!.. Легкій шорохъ... Въ тайгѣ мелькнула красноватая шерсть, на этотъ разъ въ освѣщенномъ мѣстѣ, такъ близко. Макаръ ясно видѣлъ острыя уши лисицы; ея пушистый хвостъ вилялъ изъ стороны въ сторону какъ будто заманивая Макара въ чащу. Она исчезла между стволами, въ направленіи Макаровыхъ ловушекъ, и вскорѣ по лѣсу пронесся глухой, но сильный ударъ. Онъ прозвучалъ сначала отрывисто, глухо, потомъ какъ будто отдался подъ навѣсомъ тайги и тихо замеръ въ далекомъ оврагѣ.

Сердце Макара забилось. Это упала плаха.

Онъ. бросился, пробираясь сквозь чащу. Холодныя вѣтви били его по глазамъ, сыпали въ лицо снѣгомъ. Онъ спотыкался; у него захватывало дыханіе.

Вотъ онъ выбѣжалъ на просѣку, которую нѣкогда самъ прорубилъ. Деревья, бѣлыя отъ инея, стояли по обоимъ сторонамъ, а внизу, суживаясь, маячила дорожка и въ концѣ ея насторожилось жерло большой плахи... Недалеко...

Но вотъ на дорожкѣ, около плахи, мелькнула фигура, — мелькнула и скрылась. Макаръ узналъ Алешку чалганца: ему ясно была видна его небольшая, коренастая фигура, согнутая впередъ, съ походкой медвѣдя. Макару казалось, что темное лицо Алешки стало еще темнѣе, а большіе зубы оскалились еще болѣе, чѣмъ обыкновенно.

Макаръ чувствовалъ искреннее негодованіе. «Вотъ подлецъ!.. Онъ ходитъ по моимъ ловушкамъ». Правда, Макаръ и самъ сейчасъ только прошелъ по плахамъ Алешки, но тутъ была разница... Разница состояла именно въ томъ, что когда онъ самъ ходилъ по чужимъ ловушкамъ, онъ чувствовалъ страхъ быть застигнутымъ; когда же по его плахамъ ходили другіе, онъ чувствовалъ негодованіе и желаніе самому настигнуть нарушителя его правъ.

Онъ бросился наперерѣзъ къ упавшей плахѣ. Тамъ была лисица. Алешка своею развалистою, медвѣжьей походкой направлялся туда же. Надо было поспѣвать ранѣе.

Вотъ и лежачая плаха. Подъ нею краснѣетъ шерсть прихлопнутаго звѣря. Лисица рылась въ снѣгу когтями именно такъ, какъ она ему видѣлась прежде, и такъ же смотрѣла ему навстрѣчу своими острыми, горящими глазами.

— Тытыма (не тронь)!.. Это мое! — крикнулъ Макаръ Алешкѣ.

— Тытыма! — отдался, точно эхо, голосъ Алешки, — Мое!

Они оба побѣжали въ одно время, и торопливо, наперебой, стали подымать плаху, освобождая изъ-подъ нея звѣря. Когда плаха была приподнята, лисица поднялась также. Она сдѣлала прыжокъ, потомъ остановилась, посмотрѣла на обоихъ чалганцевъ какимъ-то насмѣшливымъ взглядомъ, потомъ, загнувъ морду, лизнула прищемленное бревномъ мѣсто и весело побѣжала впередъ, привѣтливо виляя хвостомъ.

Алешка бросился было за нею, но Макаръ схватилъ его сзади за полу соны.

— Тытыма! — крикнулъ онъ — Это мое! — и самъ побѣжалъ вслѣдъ за лисицей.

— Тытыма! — опять эхомъ отдался голосъ Алешки, и Макаръ почувствовалъ, что тотъ схватилъ его въ свою очередь за сону и въ одну секунду выбѣжалъ вновь впередъ.

Макаръ обозлился. Онъ забылъ про лисицу и стремился за Алешкой, который обратился въ бѣгство.

Они бѣжали все быстрѣе. Вѣтка лиственницы сдернула шапку съ головы Алешки, но тому некогда было подымать ее: Макаръ уже настигалъ его съ яростнымъ воплемъ. Но Алешка всегда былъ хитрѣе бѣднаго Макара. Онъ вдругъ остановился, повернулся и нагнулъ голову. Макаръ ударился въ нее животомъ и кувырнулся въ снѣгъ. Пока онъ падалъ, проклятый Алешка схватилъ съ головы Макара шапку и скрылся въ тайгѣ.

Макаръ медленно поднялся. Онъ чувствовалъ себя окончательно побитымъ и несчастнымъ. Нравственное состояніе было отвратительно. Лисица была въ рукахъ, а теперь... Ему казалось, что въ потемнѣвшей чащѣ она насмѣшливо вильнула еще разъ хвостомъ и окончательно скрылась.

Потемнѣло. Бѣлесоватое облачко чуть-чуть виднѣлось въ зенитѣ. Оно какъ будто тихо таяло, и отъ него, какъ-то устало и томно, лились еще замиравшіе лучи сіянія.

По разгоряченному тѣлу Макара бѣжали цѣлые потоки острыхъ струекъ талаго снѣга. Снѣгъ попалъ ему въ рукава, за воротникъ соны, стекалъ по спинѣ, лился за торбаса. Проклятый Алешка унесъ съ собой его шапку. Рукавицы онъ потерялъ гдѣ-то на бѣгу. Дѣло было плохо. Макаръ зналъ, что лютый морозъ не шутитъ съ людьми, которые заходятъ въ тайгу безъ рукавицъ и безъ шапки.

Онъ шелъ уже долго. По его разсчетамъ, онъ давно долженъ бы уже выйти изъ Ямалаха и увидѣть колокольню, но онъ все не выходилъ изъ тайги. Чаща, точно заколдованная, держала его въ своихъ объятіяхъ. Издали доносился все тотъ же торжественный звонъ. Макару казалось, что онъ идетъ на него, но звонъ все удалялся и, по мѣрѣ того, какъ его переливы доносились все тише и тише, въ сердце Макара вступало тупое отчаяніе.

Онъ усталъ. Онъ былъ подавленъ. Ноги подкашивались. Его избитое тѣло ныло тупою болью. Дыханіе въ груди захватывало. Руки и ноги коченѣли. Обнаженную голову стягивало, точно раскаленными обручами.

«Пропадать буду, однако!» — все чаще и чаще мелькало у него въ головѣ. Но онъ все шелъ.

Тайга молчала. Она только смыкалась за нимъ съ какимъ-то враждебнымъ упорствомъ и нигдѣ не давала ни просвѣта, ни надежды.

«Пропадать буду, однако!» — все думалъ Макаръ.

Онъ совсѣмъ ослабъ. Теперь молодыя деревья прямо безъ всякихъ стѣсненій, били его по лицу, издѣваясь надъ его безпомощнымъ положеніемъ. Въ одномъ мѣстѣ на прогалину выбѣжалъ бѣлый ушканъ (заяцъ), сѣлъ на заднія лапки, повелъ длинными ушами съ черными отмѣтинками на концахъ и сталъ умываться, дѣлая Макару самыя дерзкія рожи. Онъ давалъ понять, что онъ отлично знаетъ его, Макара, знаетъ, что онъ и есть тотъ самый Макаръ, который настроилъ въ тайгѣ хитрыя машины для его, зайца, погибели. Но теперь онъ надъ нимъ издѣвался.

Макару стало горько. Между тѣмъ тайга все оживлялась, но оживлялась враждебно. Теперь даже дальнія деревья протягивали длинныя вѣтви на его дорожку и хватали его за волосы, били по глазамъ, по лицу. Тетерева выходили изъ тайныхъ логовищъ и уставлялись въ него любопытными круглыми глазами, а косачи бѣгали между ними съ распущенными хвостами и сердито оттопыренными крыльями, и громко разсказывали самкамъ про него, Макара, и про его козни. Наконецъ, въ дальнихъ чащахъ замелькали тысячи лисьихъ мордъ. Онѣ тянули воздухъ и насмѣшливо смотрѣли на Макара, поводя острыми ушами. А зайцы становились передъ нимъ на заднія лапки и хохотали, докладывая, что Макаръ заблудился и не выйдетъ изъ тайги.

Это было уже слишкомъ.

«Пропадать буду!» — подумалъ Макаръ и рѣшилъ сдѣлать это немедленно.

Онъ легъ въ снѣгъ.

Морозъ крѣпчалъ. Послѣдніе переливы сіянія слабо мерцали и тянулись по небу, заглядывая къ Макару сквозь вершины тайги. Послѣдніе отголоски колокола доносились съ далекаго Чалгана.

Сіяніе полыхнуло и погасло. Звонъ стихъ.

И Макаръ умеръ...

* * *

Какъ это случилось, онъ не замѣтилъ. Онъ зналъ, что изъ него должно что-то выйти, и ждалъ что вотъ-вотъ оно выйдетъ... Но ничего не выходило.

Между тѣмъ онъ сознавалъ, что уже умеръ, и потому лежалъ смирно, безъ движенія. Лежалъ онъ долго, такъ долго, что ему надоѣло.

Было совершенно темно, когда Макаръ почувствовалъ, что его кто-то толкнулъ ногою. Онъ повернулъ голову и открылъ сомкнутые глаза.

Лиственницы стояли надъ ними смиренныя, тихія, точно стыдясь прежнихъ проказъ. Мохнатыя ели вытягивали свои широкія, снѣгомъ покрытыя лапы и тихо-тихо качались. Въ воздухѣ такъ же тихо садились лучистыя снѣжинки. Яркія, добрыя звѣзды заглядывали съ синяго неба сквозь частыя вѣтви и какъ будто говорили: «Вотъ видите, бѣдный человѣкъ умеръ».

Надъ самымъ тѣломъ Макара, толкая его ногою, стоялъ старый попикъ Иванъ. Его длинная ряса была покрыта снѣгомъ, снѣгъ виднѣлся на мѣховомъ бергесѣ (шапкѣ), на плечахъ, въ длинной бородѣ попа Ивана. Всего удивительнѣе было то обстоятельство, что это былъ тотъ самый попикъ Иванъ, который умеръ назадъ тому четыре года.

Это былъ добрый попикъ. Онъ никогда не притѣснялъ Макара насчетъ руги, никогда не требовалъ даже денегъ за требы. Макаръ самъ назначалъ ему плату за крестины и за молебны и теперь со стыдомъ вспомнилъ, что иногда платилъ маловато, а порой не платилъ вовсе. Попъ Иванъ не обижался, ему требовалось одно: всякій разъ надо было поставить бутылку водки. Если у Макара не было денегъ, попъ Иванъ самъ посылалъ за бутылкой, и они пили вмѣстѣ. Попикъ напивался непремѣнно до положенія ризъ, но при этомъ дрался очень рѣдко и не сильно. Макаръ доставлялъ его, безпомощнаго и беззащитнаго домой на попеченіе матушки-попадьи.

Да, это былъ добрый попикъ, но умеръ онъ нехорошею смертью. Однажды, когда всѣ вышли изъ дому и пьяный попикъ остался одинъ лежать на постели, ему вздумалось покурить. Онъ всталъ и, шатаясь, подошелъ къ огромному, жарко натопленному камельку, чтобы закурить у огня трубку. Онъ былъ слишкомъ ужъ пьянъ, покачнулся и упалъ въ огонь. Когда пришли домочадцы, отъ попа оставались лишь ноги.

Теперь этотъ попикъ, въ цѣломъ видѣ, стоялъ надъ Макаромъ и поталкивалъ его ногою.

— Вставай, Макарушко, — говорилъ онъ. — Пойдемъ-ка.

— Куда я пойду? — спросилъ Макаръ съ неудовольствіемъ.

Онъ полагалъ, что разъ онъ «пропалъ», его обязанность — лежать спокойно и ему нѣтъ надобности идти опять по тайгѣ, бродя безъ дороги. Иначе зачѣмъ ему было пропадать?

— Пойдемъ къ Большому Тойону *).

— Зачѣмъ я пойду къ нему? — спросилъ Макаръ.

— Онъ будетъ тебя судить, — сказалъ попикъ скорбнымъ и нѣсколько умиленнымъ голосомъ.

*) Тойонъ — господинъ, хозяинъ, начальникъ.

Макаръ вспомнилъ, что дѣйствительно послѣ смерти надо идти куда-то на судъ. Онъ это слышалъ когда-то въ церкви. Значитъ, попикъ былъ правъ. Приходилось подняться.

И Макаръ поднялся, ворча про себя, что даже послѣ смерти не даютъ человѣку покоя.

Попикъ шелъ впереди. Макаръ за нимъ. Шли они все прямо. Лиственницы смиренно сторонились, давая дорогу. Шли на востокъ.

Макаръ съ удивленіемъ замѣтилъ, что послѣ попа Ивана не остается слѣдовъ на снѣгу. Взглянувъ себѣ подъ ноги, онъ также не увидѣлъ слѣдовъ: снѣгъ былъ чистъ и гладокъ, какъ скатерть.

Онъ подумалъ, что теперь ему очень удобно ходить по чужимъ ловушкамъ, такъ какъ никто объ этомъ не можетъ узнать; но попикъ, угадавшій, очевидно, его сокровенную мысль, повернулся къ нему и сказалъ:

— Кабысь (брось, оставь)! Ты не знаешь, что тебѣ достанется за каждую подобную мысль.

— Ну, ну! — отвѣтилъ недовольно Макаръ. — Ужъ нельзя и подумать! Что ты нынче такой сталъ строгій? Молчи ужо!..

Попикъ покачалъ головой и пошелъ дальше.

— Далеко ли идти? — спросилъ Макаръ.

— Далеко, — отвѣтилъ попикъ сокрушенно.

— А чего будемъ ѣсть? — спросилъ опять Макаръ съ безпокойствомъ.

— Ты забылъ, — отвѣтилъ попикъ, повернувшись къ нему, — что ты умеръ и что теперь тебѣ не надо ни ѣсть, ни пить.

Макару это не очень понравилось. Конечно, это хорошо въ томъ случаѣ, когда нечего ѣсть, но тогда ужъ надо бы лежать такъ, какъ онъ лежалъ тотчасъ послѣ своей смерти. А идти, да еще идти далеко, и не ѣсть ничего, это казалось ему ни съ чѣмъ несообразнымъ. Онъ опять заворчалъ.

— Не ропщи! — сказалъ попикъ.

— Ладно — отвѣтилъ онъ обиженнымъ тономъ, но самъ продолжалъ жаловаться про себя и ворчать на дурные порядки: «Человѣка заставляютъ ходить, а ѣсть ему не надо! Гдѣ это слыхано?»

Онъ былъ недоволенъ все время, слѣдуя за попомъ. А шли они, повидимому, долго. Правда, Макаръ не видѣлъ еще разсвѣта, но, судя по пространству, ему казалось, что они шли уже цѣлую недѣлю: такъ много они оставили за собой падей и сопокъ *), рѣкъ и озеръ, такъ много прошли они лѣсовъ и равнинъ. Когда Макаръ оглядывался, ему казалось, что темная тайга сама убѣгаетъ отъ нихъ назадъ, а высокія снѣжныя горы точно таяли въ сумракѣ ночи и быстро скрывались за горизонтомъ.

*) Падь — ущелье, оврагъ между горами; сопка — остроконечная гора.

Они какъ будто подымались все выше. Звѣзды становились все больше и ярче. Потомъ изъ-за гребня возвышенности, на которую они поднялись, показался краешекъ закатившейся луны. Она какъ будто торопилась уйти, но Макаръ съ попикомъ ее нагоняли. Наконецъ, она вновь стала подыматься надъ горизонтомъ. Они пошли по ровному, сильно приподнятому мѣсту.

Звѣзды, величиною каждая съ яблоко, такъ и сверкали, а луна, точно дно большой золотой бочки, сіяла, какъ солнце, освѣщая равнину отъ края и до края.

На равнинѣ была видна каждая снѣжинка. По ней пролегало множество дорогъ и всѣ онѣ сходились къ одному мѣсту на востокѣ. По дорогамъ шли и ѣхали люди въ разныхъ одѣяніяхъ и разнаго вида.

Вдругъ Макаръ, внимательно всматривавшійся въ одного всадника, свернулъ съ дороги и побѣжалъ за нимъ.

— Постой, постой! — кричалъ попикъ, но Макаръ даже не слышалъ. Онъ узналъ знакомаго татарина, который шесть лѣтъ назадъ увелъ у него пѣгаго коня, а пять лѣтъ назадъ скончался. Теперь татаринъ ѣхалъ на томъ же пѣгомъ конѣ. Конь такъ и взвивался и изъ-подъ копытъ его летѣли цѣлыя тучи снѣжной пыли. Макаръ удивлялся при видѣ этой бѣшеной скачки, какъ могъ онъ, пѣшій, такъ легко догнать татарина. Впрочемъ, завидя Макара въ нѣсколькихъ шагахъ, татаринъ съ большою готовностью остановился. Макаръ запальчиво напалъ на него.

— Пойдемъ къ старостѣ! — кричалъ онъ. — Этотъ конь мой! Правое ухо у него разрѣзано!.. Смотри, какой ловкій!.. Ѣдетъ на чужомъ конѣ, а хозяинъ идетъ пѣшкомъ, точно нищій!

— Постой, — сказалъ на это татаринъ. — Не надо къ старостѣ. Твой конь, говоришь?.. Ну, и бери его! Проклятая животина! Пятый годъ ѣду на ней, и все какъ-будто ни съ мѣста... Пѣшіе люди то и дѣло обгоняютъ меня; хорошему татарину даже стыдно.

И онъ занесъ ногу, чтобы сойти съ сѣдла, но въ это время запыхавшійся попикъ подбѣжалъ къ нимъ и схватилъ Макара за руку.

— Несчастный! — вскрикнулъ онъ; — что ты дѣлаешь? — Развѣ не видишь, что татаринъ хочетъ тебя обмануть?

— Конечно, обманываетъ, — кричалъ Макаръ, размахивая руками; — конь былъ хорошій, настоящая хозяйская лошадь... Мнѣ давали за нее сорокъ рублей еще по третьей травѣ... Нѣ-ѣтъ, братъ! Если ты испортилъ коня, я его зарѣжу на мясо, а ты заплатишь мнѣ чистыми деньгами. Думаешь, что татаринъ, такъ и нѣтъ на тебя управы.

Макаръ горячился и кричалъ нарочно, чтобы собрать вокругъ себя побольше народу, такъ какъ онъ привыкъ бояться татаръ. Но попикъ остановилъ его порывы.

— Тише, тише, Макаръ! Ты все забываешь, что ты уже умеръ... Зачѣмъ тебѣ конь? Да, притомъ, развѣ ты не видишь, что пѣшкомъ ты подвигаешься гораздо быстрѣе татарина? Хочешь, чтобъ тебѣ пришлось ѣхать цѣлыхъ тысячу лѣтъ?

Макаръ смекнулъ, почему татаринъ такъ охотно уступалъ ему лошадь.

«Хитрый народъ!» — подумалъ онъ и обратился къ татарину.

— Ладно ужо! Поѣзжай на конѣ, а я, братъ, сдѣлаю на тебя прошеніе.

Татаринъ сердито нахлобучилъ шапку и хлестнулъ коня. Конь взвился, клубы снѣга посыпались изъ-подъ копытъ, но пока Макаръ съ попомъ не тронулись, татаринъ не уѣхалъ отъ нихъ и пяди.

Онъ сердито плюнулъ и обратился къ Макару.

— Послушай, дагоръ (пріятель), нѣтъ ли у тебя листочка махорки? Страшно хочется курить, а свой табакъ я выкурилъ уже четыре года назадъ.

— Собака тебѣ пріятель, а не я! — сердито отвѣтилъ Макаръ. — Видишь ты, укралъ коня и проситъ табаку! Пропадай ты совсѣмъ, мнѣ и то не будетъ жалко.

Съ этими словами Макаръ тронулся далѣе.

— А вѣдь напрасно ты не далъ ему листокъ махорки, — сказалъ ему попъ Иванъ. — За это на судѣ Тойонъ простилъ бы тебѣ не менѣе сотни грѣховъ.

— Такъ что-жъ ты не сказалъ мнѣ этого ранѣе? — огрызнулся Макаръ.

— Да ужъ теперь поздно учить тебя. Ты долженъ былъ узнать объ этомъ отъ своихъ поповъ при жизни.

Макаръ осердился. Отъ поповъ онъ не видалъ никакого толку: получаютъ ругу, а не научили даже, когда надо дать татарину листокъ табаку, чтобы получить отпущеніе грѣховъ. Шутка ли: сто грѣховъ... и всего за одинъ листочекъ!.. Это вѣдь чего-нибудь стоитъ!

— Постой, — сказалъ онъ. — Будетъ съ насъ одного листочка, а остальные четыре я отдамъ сейчасъ татарину. Это будетъ четыре сотни грѣховъ.

— Оглянись, — сказалъ попикъ.

Макаръ оглянулся. Сзади разстилалась только бѣлая пустынная равнина. Татаринъ мелькнулъ на одну секунду далекою точкой. Макару казалось, что онъ увидѣлъ, какъ бѣлая пыль летитъ изъ-подъ копытъ его пѣгашки, но черезъ секунду и эта точка исчезла.

— Ну, ну! — сказалъ Макаръ. — Будетъ татарину и безъ табаку ладно. Вишь ты: испортилъ коня, проклятый!

— Нѣтъ, — сказалъ попикъ, — онъ не испортилъ твоего коня, но конь этотъ краденый. Развѣ ты не слыхалъ отъ стариковъ, что на краденомъ конѣ далеко не уѣдешь?

Макаръ дѣйствительно слышалъ это отъ стариковъ, но такъ какъ во время своей жизни видѣлъ нерѣдко, что татары уѣзжали на краденыхъ коняхъ до самаго города, то понятно, онъ старикамъ не давалъ вѣры. Теперь же онъ пришелъ къ убѣжденію, что и старики говорятъ иногда правду.

И онъ сталъ обгонять на равнинѣ множество всадниковъ. Всѣ они мчались такъ же быстро, какъ и первый. Кони летѣли, какъ птицы, всадники были въ поту, а между тѣмъ Макаръ то и дѣло обгонялъ ихъ и оставлялъ за собою.

Большею частью это были татары, но попадались и коренные чалганцы; нѣкоторые изъ послѣднихъ сидѣли на краденыхъ быкахъ и подгоняли ихъ талинками.

Макаръ смотрѣлъ на татаръ враждебно и каждый разъ ворчалъ, что этого имъ еще мало. Когда же онъ встрѣчался съ чалганцами, то останавливался и благодушно бесѣдовалъ съ ними: все-таки это были пріятели, хоть и воры. Порой онъ даже выражалъ свое участіе тѣмъ, что, поднявъ на дорогѣ талинку, усердно подгонялъ сзади быковъ и коней; но лишь только самъ онъ дѣлалъ нѣсколько шаговъ, какъ уже всадники оставались сзади чуть замѣтными точками.

Равнина казалась безконечною. Они то и дѣло обгоняли всадниковъ и пѣшихъ людей, а между тѣмъ вокругъ все казалось пусто. Между каждыми двумя путниками лежали какъ-будто цѣлыя сотни или даже тысячи верстъ.

Между другими фигурами Макару попался незнакомый старикъ; онъ былъ, очевидно, чалганецъ; это было видно по лицу, по одеждѣ, даже по походкѣ, но Макаръ не могъ припомнить, чтобъ онъ когда-либо прежде его видѣлъ. На старикѣ была рваная сона, большой ухастый бергесъ, тоже рваный, кожаныя старыя штаны и рваные телячьи торбаса. Но что хуже всего, несмотря на свою старость, онъ тащилъ на плечахъ еще болѣе древнюю старуху, ноги которой волочились по землѣ. Старикъ трудно дышалъ, заплетался и тяжело налегалъ на палку. Макару стало его жалко. Онъ остановился. Старикъ остановился тоже.

— Капсе (говори)! — сказалъ Макаръ привѣтливо.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ старикъ.

— Что слышалъ?

— Ничего не слыхалъ.

— Что видѣлъ?

— Ничего не видалъ.

Макаръ помолчалъ немного и тогда уже счелъ возможнымъ разспросить старика, кто онъ и откуда плетется.

Старикъ назвался. Давно уже, самъ онъ не знаетъ, сколько лѣтъ назадъ, онъ оставилъ Чалганъ и ушелъ на «гору» спасаться. Тамъ онъ ничего не дѣлалъ, ѣлъ только морошку и корни, не пахалъ, не сѣялъ, не мололъ на жерновѣ хлѣба и не платилъ податей. Когда онъ умеръ, то пришелъ къ Тойону на судъ. Тойонъ спросилъ, кто онъ и что дѣлалъ. Онъ разсказалъ, что ушелъ на «гору» и спасался. «Хорошо, — сказалъ Тойонъ, — а гдѣ же твоя старуха? Поди, приведи сюда твою старуху». И онъ пошелъ за старухой, а старуха передъ смертью побиралась, и ее некому было кормить, и у нея не было ни дома, ни коровы, ни хлѣба. Она ослабѣла и не можетъ волочить ногъ. И онъ теперь долженъ тащить къ Тойону старуху на себѣ.

Старикъ заплакалъ, а старуха ударила его ногой, точно быка, и сказала слабымъ, но сердитымъ голосомъ:

— Неси!

Макару стало еще болѣе жаль старика и онъ порадовался отъ души, что ему не удалось уйти на «гору». Его старуха была громадная, рослая старуха, и ему нести ее было бы еще труднѣе. А если бы, вдобавокъ, она стала пинать его ногою, какъ быка, то, навѣрное, скоро заѣздила бы до второй смерти.

Въ дальнѣйшемъ пути не встрѣчалось болѣе лицъ, которыхъ Макаръ удостоилъ бы своимъ особеннымъ вниманіемъ. Тутъ были воры, нагруженные, какъ вьючная скотина, краденымъ добромъ, и подвигавшіеся шагъ за шагомъ; толстые якутскіе тойоны тряслись, сидя на высокихъ сѣдлахъ, точно башни, задѣвая за облака высокими шапками. Тутъ же, рядомъ, вприпрыжку бѣжали бѣдные комночиты (работники), поджарые и легкіе, какъ зайцы. Шелъ мрачный убійца, весь въ крови, съ дико-блуждающимъ взоромъ. Напрасно кидался онъ въ чистый снѣгъ, чтобы смыть кровавыя пятна. Снѣгъ мгновенно обагрялся кругомъ, а пятна на убійцѣ выступали яснѣе, и въ его взорѣ было дикое отчаяніе и ужасъ. И онъ все шелъ, избѣгая чужихъ, испуганныхъ взоровъ.

А маленькія дѣтскія души то и дѣло мелькали въ воздухѣ, точно птички. Онѣ летали большими стаями, и Макара это не удивляло. Дурная грубая пища, грязь, огонь камельковъ и холодные сквозняки юртъ выживали ихъ изъ одного Чалгана чуть не сотнями. Поровнявшись съ убійцей, онѣ испуганною стаей кидались далеко въ сторону, и долго еще послѣ того слышался въ воздухѣ быстрый, тревожный звонъ ихъ маленькихъ крыльевъ.

Макаръ не могъ не замѣтить, что онъ подвигается сравнительно съ другими довольно быстро, и поспѣшилъ приписать это своей добродѣтели.

— Слушай, агабытъ (отецъ), — сказалъ онъ, — какъ ты думаешь? Я хоть и любилъ при жизни выпить, а человѣкъ былъ хорошій. Богъ меня любитъ...

Онъ пытливо взглянулъ на попа Ивана. У него была задняя мысль; вывѣдать кое что отъ стараго попика. Но тотъ сказалъ кратко:

— Не гордись! Уже близко. Скоро узнаешъ самъ.

На равнинѣ стало какъ-будто свѣтать. Прежде всего, изъ-за горизонта выбѣжали нѣсколько свѣтлыхъ лучей. Они быстро пробѣжали по небу и потушили яркія звѣзды. И звѣзды погасли, а луна закатилась. И снѣжная равнина потемнѣла.

Тогда надъ нею поднялись туманы и стали кругомъ, какъ почетная стража.

И въ одномъ мѣстѣ, на востокѣ, туманы стали свѣтлѣе, точно воины, одѣтые въ золото.

И потомъ туманы заколыхались, и золотые воины наклонились долу.

И изъ-за нихъ вышло солнце и стало на ихъ золотистыхъ хребтахъ и оглянуло равнину.

И равнина вся засіяла невиданнымъ, ослѣпительнымъ свѣтомъ.

И туманы торжественно поднялись огромнымъ хороводомъ, разорвались на западѣ и, колеблясь, понеслись кверху.

И Макару казалось, что онъ слышитъ чудную пѣсню. Это была какъ-будто та самая, давно знакомая пѣсня, которою земля каждый разъ привѣтствуетъ солнце. Но Макаръ никогда еще не обращалъ на нее должнаго вниманія и только въ первый разъ понялъ, какая это чудная пѣсня.

Онъ стоялъ и слушалъ и не хотѣлъ идти далѣе, а хотѣлъ вѣчно стоять здѣсь и слушать...

Но попъ Иванъ тронулъ его за рукавъ.

— Войдемъ, — сказалъ онъ. — Мы пришли.

Тогда Макаръ увидѣлъ, что они стоятъ у большой двери, которую раньше скрывали туманы.

Ему очень не хотѣлось идти, но, дѣлать нечего, онъ повиновался.

* * *

Они вошли въ хорошую, просторную избу и, только войдя сюда, Макаръ замѣтилъ, что на дворѣ былъ сильный морозъ. Посрединѣ избы стоялъ камелекъ чудной рѣзной работы, изъ чистаго серебра, и въ немъ пылали золотыя полѣнья, давая ровное тепло, сразу проникавшее все тѣло. Огонь этого чуднаго камелька не рѣзалъ глазъ, не жегъ, а только грѣлъ, и Макару опять захотѣлось вѣчно стоять здѣсь и грѣться. Попъ Иванъ также подошелъ къ камельку и протянулъ къ нему иззябшія руки.

Въ избѣ было четверо дверей, изъ которыхъ только одна была наружу, а въ другія то и дѣло входили и выходили какіе-то молодые люди въ длинныхъ, бѣлыхъ рубахахъ. Макаръ подумалъ, что это должно быть работники здѣшняго Тойона. Ему казалось, что онъ гдѣ-то ихъ уже видѣлъ, но не могъ вспомнить, гдѣ именно. Не мало удивляло его то обстоятельство, что у каждаго работника на спинѣ болтались большія бѣлыя крылья, и онъ подумалъ, что, вѣроятно, у Тойона есть еще другіе работники, такъ какъ эти, навѣрное, не могли бы съ своими крыльями пробираться сквозь чащу тайги для рубки дровъ или жердей.

Одинъ изъ работниковъ заговорилъ съ попомъ Иваномъ:

— Говори!

— Нечего, — отвѣчалъ попикъ.

— Что ты слышалъ на свѣтѣ?

— Ничего не слыхалъ.

— Что видѣлъ?

— Ничего не видалъ.

Оба помолчали и тогда попъ сказалъ:

— Привелъ, вотъ, одного.

— Это чалганецъ? — спросилъ работникъ.

— Да, чалганецъ.

— Ну, значитъ, надо приготовить большіе вѣсы.

— И онъ ушелъ въ одну изъ дверей, а Макаръ спросилъ у попа, зачѣмъ нужны вѣсы и почему именно большіе?

— Видишь, — отвѣтилъ попъ нѣсколько смущенно, — вѣсы нужны, чтобы взвѣсить добро и зло, какое ты сдѣлалъ при жизни. У всѣхъ остальныхъ людей зло и добро приблизительно уравновѣшиваютъ чашки; у однихъ чалганцевъ грѣховъ такъ много, что для нихъ Тойонъ велѣлъ сдѣлать особые вѣсы съ громадною чашкою грѣховъ.

Отъ этихъ словъ у Макара какъ будто скребнуло по сердцу. Онъ ощутилъ робость.

Работники внесли и поставили большіе вѣсы. Одна чашка была золотая и маленькая, другая — деревянная громадныхъ размѣровъ. Подъ послѣдней вдругъ открылось глубокое черное отверстіе.

Макаръ подошелъ и тщательно осмотрѣлъ вѣсы, чтобы не было фальши. Но фальши не было. Чашки стояли ровно, не колеблясь.

Впрочемъ, онъ не вполнѣ понималъ ихъ устройство и предпочелъ бы имѣть дѣло съ безменомъ, на которомъ въ теченіе долгой жизни онъ отлично выучился и продавать, и покупать съ большою выгодой для себя.

— Тойонъ идетъ, — сказалъ вдругъ попъ Иванъ и сталъ быстро обдергивать свою рясу.

Средняя дверь отворилась и вошелъ старый-престарый Тойонъ, съ большою серебристою бородой, спускавшеюся ниже пояса. Онъ былъ одѣтъ въ богатые, неизвѣстные Макару мѣха и ткани, а на ногахъ у него были теплые сапоги, обшитые плисомъ, какіе Макаръ видѣлъ на старомъ иконописцѣ.

И при первомъ же взглядѣ на стараго Тойона Макаръ узналъ, что это тотъ самый старикъ, котораго онъ видѣлъ нарисованнымъ въ церкви. Только тутъ съ нимъ не было сына; Макаръ подумалъ, что, вѣроятно, послѣдній ушелъ по хозяйству. Зато голубь влетѣлъ въ комнату и, покружившись у старика надъ головой, сѣлъ къ нему на колѣни. И старый Тойонъ гладилъ голубя рукою, сидя на особо приготовленномъ для него стулѣ.

На сердцѣ у Макара становилось тяжело, потому, что онъ вспомнилъ вдругъ всю свою жизнь до послѣднихъ подробностей, вспомнилъ каждый свой шагъ и каждый ударъ топора, и каждое срубленное дерево, и каждый обманъ, и каждую рюмку выпитой водки. И ему стало стыдно и страшно.

Но, взглянувъ въ доброе лицо стараго Тойона, онъ ободрился.

А ободрившись, подумалъ, что, быть-можетъ, кое-что удастся и скрыть.

Старый Тойонъ посмотрѣлъ на него и спросилъ, кто онъ и откуда, и какъ зовутъ, и сколько ему лѣтъ отъ роду. И когда Макаръ отвѣтилъ, старый Тойонъ спросилъ:

— Что сдѣлалъ ты въ своей жизни?

— Самъ знаешь, — отвѣтилъ Макаръ. — У тебя должно быть записано.

Макаръ испытывалъ стараго Тойона, желая узнать, дѣйствительно ли у него записано все.

— Говори самъ, — отвѣчалъ старый Тойонъ.

И Макаръ ободрился.

Онъ сталъ перечислять свои работы, и хотя онъ помнилъ каждый ударъ топора и каждую срубленную жердь, и каждую борозду, проведенную сохою, но онъ прибавлялъ цѣлыя тысячи жердей, и сотни возовъ дровъ, и сотни бревенъ, и сотни пудовъ посѣва.

Когда онъ все перечислилъ, старый Тойонъ обратился къ попу Ивану.

— Принеси-ка сюда книгу.

Тогда Макаръ увидѣлъ, что попъ Иванъ служитъ у Тойона суруксутомь (писаремъ), и очень осердился, что тотъ по-пріятельски не сказалъ ему объ этомъ раньше.

Попъ Иванъ принесъ большую книгу, развернулъ ее и сталъ читать.

— Загляни-ка — сказалъ старый Тойонъ, — сколько жердей?

Попъ Иванъ посмотрѣлъ и сказалъ съ горестью:

— Онъ прибавилъ цѣлыхъ три тысячи.

— Вретъ онъ! — крикнулъ Макаръ запальчиво. — Онъ, вѣрно, ошибся, потому что онъ пьяница и умеръ нехорошею смертью!

— Замолчи ты! — сказалъ старый Тойонъ, — Бралъ ли онъ съ тебя лишнее за крестины или за свадьбы? Вымогалъ ли онъ ругу?

— Что говорить напрасно! — отвѣтилъ Макаръ.

— Вотъ видишь, — сказалъ Тойонъ, — я знаю и самъ, что онъ любилъ выпить...

И старый Тойонъ осердился.

— Читай теперь его грѣхи по книгѣ, потому что онъ обманщикъ, и я ему не вѣрю, — сказалъ онъ попу Ивану.

А между тѣмъ работники кинули на золотую чашку и Макаровы жерди, и его дрова, и его пахоту, и всю его работу. И всего оказалось такъ много, что золотая чашка вѣсовъ опустилась, а деревянная поднялась высоко, и ее нельзя было достать руками, и молодые божьи работники взлетѣли на своихъ крыльяхъ, и цѣлая сотня тянула ее внизъ.

Тяжела была работа чалганца!

А попъ Иванъ сталъ вычитывать обманы, и оказалось, что обмановъ было двадцать одна тысяча девятьсотъ тридцать три обмана; и попъ сталъ вычитывать, сколько Макаръ выпилъ бутылокъ водки, и оказалось четыреста бутылокъ, — и попъ читалъ далѣе, а Макаръ видѣлъ, что деревянная чашка вѣсовъ перетягиваетъ золотую и что она опускается уже въ яму, и пока попъ читалъ, она все опускалась.

Тогда Макаръ подумалъ про себя, что его дѣло плохо, и, подойдя къ вѣсамъ, попытался незамѣтно поддержать чашку ногою. Но одинъ изъ работниковъ увидѣлъ это, и у нихъ вышелъ шумъ.

— Что тамъ такое? — спросилъ старый Тойонъ.

— Да вотъ онъ хотѣлъ поддержать вѣсы ногою, — отвѣтилъ работникъ.

Тогда Тойонъ гнѣвно обратился къ Макару и сказалъ:

— Вижу, что ты обманщикъ, лѣнивецъ и пьяница!.. И за тобой осталась недоимка, и попъ за тобой считаетъ ругу, и исправникъ грѣшитъ изъ-за тебя, ругая тебя каждый разъ скверными словами!..

И, обратясь къ попу Ивану, старый Тойонъ спросилъ:

— Кто въ Чалганѣ кладетъ на лошадей болѣе всѣхъ клади и кто гоняетъ ихъ всѣхъ больше?

Попъ Иванъ отвѣтилъ:

— Церковный трапезникъ. Онъ гоняетъ почту и возитъ исправника.

Тогда старый Тойонъ сказалъ:

— Отдать этого лѣнивца трапезнику въ мерины, и пусть онъ возитъ на немъ исправника, пока не заѣздитъ... А тамъ посмотримъ...

И только-что старый Тойонъ сказалъ это слово, какъ дверь отворилась, и въ избу вошелъ сынъ стараго Тойона и сѣлъ отъ него по правую руку.

И сынъ сказалъ:

— Я слышалъ твой приговоръ... Я долго жилъ на свѣтѣ и знаю тамошнія дѣла: тяжело будетъ бѣдному человѣку возить исправника! Но... да будетъ!.. Только, можетъ-быть, онъ еще что-нибудь скажетъ. Говори, барахсанъ (бѣдняга)!

Тогда случилось что-то странное. Макаръ, тотъ самый Макаръ, который никогда въ жизни не произносилъ болѣе десяти словъ кряду, вдругъ ощутилъ въ себѣ даръ слова. Онъ заговорилъ и самъ изумился. Стало какъ бы два Макара: одинъ говорилъ, другой слушалъ и удивлялся. Рѣчь у него лилась плавно и страстно, слова гнались одно за другимъ вперегонку и потомъ становились длинными, стройными рядами. Онъ не робѣлъ. Если ему и случалось запнуться, то тотчасъ же онъ оправлялся. А главное, — онъ чувствовалъ самъ, что говорилъ убѣдительно.

Старый Тойонъ, немного осердившійся сначала за его дерзость, сталъ потомъ слушать съ большимъ вниманіемъ. Попъ Иванъ въ первую минуту даже испугался и сталъ дергать Макара за полу соны, но Макаръ отмахнулся и продолжалъ говорить. Потомъ и попикъ пересталъ пугаться и даже расцвѣлъ улыбкой, видя, что его прихожанинъ рѣжетъ правду, и что эта правда приходится по сердцу старому Тойону. Даже молодые работники въ длинныхъ рубахахъ и съ бѣлыми крыльями приходили изъ своей половины къ дверямъ и съ удивленіемъ слушали рѣчь Макара, подталкивая другъ друга локтями.

Онъ началъ съ того, что не желаетъ идти къ трапезнику въ мерины. И не потому не желаетъ, что боится тяжелой работы, а потому, что это рѣшеніе неправильно. А такъ какъ это рѣшеніе неправильно, то онъ ему не подчинится и не поведетъ даже ухомъ, не двинетъ ногою. Пусть съ нимъ дѣлаютъ что хотятъ! Пусть даже отдадутъ чертямъ на вѣчные комночиты, онъ не будетъ возить исправника, потому что это неправильно. И пусть не думаютъ, что ему страшно положеніе мерина: трапезникъ гоняетъ мерина, но кормитъ его овсомъ, а его гоняли всю жизнь, но овсомъ никогда не кормили.

— Кто тебя гонялъ? — спросилъ старый Тойонъ съ сердцемъ.

Да, его гоняли всю жизнь! Гоняли старосты и старшины, засѣдатели и исправники, требуя подати; гоняли попы, требуя ругу; гоняли нужда и голодъ: гоняли морозы и жары, дожди и засухи; гоняли промерзшая земля и злая тайга!.. Скотина идетъ впередъ и смотритъ въ землю, не зная куда ее гонятъ... И онъ также... Развѣ онъ зналъ, что попъ читаетъ въ церкви, и за что идетъ ему руга? Развѣ онъ зналъ, зачѣмъ и куда увезли его старшаго сына, котораго взяли въ солдаты и гдѣ онъ умеръ и гдѣ теперь лежатъ его бѣдныя кости?

Говорятъ, онъ пилъ много водки? Конечно, это правда: его сердце просило водки...

Сколько, говоришь ты, бутылокъ?

— Четыреста, — отвѣтилъ попъ Иванъ, заглянувъ въ книгу.

— Хорошо! Но развѣ это была водка? Три четверти было воды и только одна четверть настоящей водки, да еще настой табаку. Стало быть, триста бутылокъ надо скинуть со счета.

— Правду ли онъ говоритъ все это? — спросилъ старый Тойонъ у попа Ивана, и видно было, что онъ еще сердится.

— Чистую правду, — торопливо отвѣтилъ попъ, а Макаръ продолжалъ:

Онъ прибавилъ. три тысячи жердей? Пусть такъ! Пусть онъ нарубилъ только шестнадцать тысячъ! А развѣ этого мало? И при томъ двѣ тысячи онъ рубилъ, когда у него была больна первая его жена... И у него было тяжело на сердце, и онъ хотѣлъ сидѣть у своей старухи, а нужда гнала его въ тайгу... И въ тайгѣ онъ плакалъ, и слезы мерзли у него на рѣсницахъ, и отъ горя холодъ проникалъ до самаго сердца. А онъ рубилъ!

А послѣ старуха умерла. Ее надо было хоронить, а у него не было денегъ. И онъ нанялся рубить дрова, чтобы заплатить за старухинъ домъ на томъ свѣтѣ... А купецъ увидѣлъ, что ему нужда, и далъ только по десяти копеекъ... И старуха лежала одна въ нетопленной мерзлой избѣ, а онъ опять рубилъ и плакалъ. Онъ полагаетъ, что эти возы надо считать впятеро и даже болѣе.

У стараго Тойона показались на глазахъ слезы, и Макаръ увидѣлъ, что чашки вѣсовъ колыхнулись, и деревянная приподнялась, а золотая опустилась.

А Макаръ продолжалъ: у нихъ все записано въ книгѣ... Пусть же они поищутъ: когда онъ испыталъ отъ кого-нибудь ласку, привѣтъ или радость? Гдѣ его дѣти? Когда они умирали, ему было горько и тяжко, а когда выростали, то уходили отъ него, чтобы въ одиночку биться съ тяжелою нуждой. И онъ состарился одинъ со своей второй старухой и видѣлъ, какъ его оставляютъ силы и подходитъ злая, безпріютная дряхлость. Они стояли одинокіе, какъ въ степи двѣ сиротливыя елки, которыхъ бьютъ отовсюду жестокія метели.

— Правда ли? — спросилъ опять старый Тойонъ.

И попъ поспѣшилъ отвѣтить:

— Чистая правда!

И тогда вѣсы опять дрогнули... Но старый Тойонъ задумался.

— Что же это, — сказалъ онъ: — вѣдь есть же у меня на землѣ настоящіе праведники... Глаза ихъ ясны, и лица свѣтлы, и ризы безъ пятенъ... Сердца ихъ мягки, какъ добрая почва: принимаютъ доброе сѣмя и возращаютъ кринъ сельный и благовонные всходы, запахъ которыхъ угоденъ передо мною. А ты посмотри на себя...

И всѣ взгляды устремились на Макара, и онъ устыдился. Онъ почувствовалъ, что глаза его мутны и лицо темно, волосы и борода всклокочены, одежда изорвана. И хотя задолго до смерти онъ все собирался купить сапоги, чтобы предстать на судъ, какъ подобаетъ настоящему крестьянину, но все пропивалъ деньги, и теперь стоялъ передъ Тойономъ, какъ послѣдній якутъ, въ дрянныхъ торбасишкахъ... И онъ пожелалъ провалиться сквозь землю.

— Лицо твое темно, — продолжалъ старый Тойонъ, — глаза мутны и одежда изорвана. А сердце твое поросло бурьяномъ и терніемъ и горькою полынью. Вотъ почему я люблю моихъ праведныхъ и отвращаю лицо отъ подобныхъ тебѣ нечестивцевъ...

Сердце Макара сжалось. Онъ чувствовалъ стыдъ собственнаго существованія. Онъ было понурилъ голову, но вдругъ поднялъ ее и заговорилъ опять:

— О какихъ это праведникахъ говоритъ Тойонъ? Если о тѣхъ, что жили на землѣ въ одно время съ Макаромъ въ богатыхъ хоромахъ, то Макаръ ихъ знаетъ... Глаза ихъ ясны, потому что не проливали слезъ столько, сколько ихъ пролилъ Макаръ, и лица ихъ свѣтлы, потому что обмыты духами, а чистыя ризы сотканы чужими руками.

Макаръ опять понурилъ голову, но тотчасъ же опять поднялъ ее.

А между тѣмъ развѣ онъ не видитъ, что и онъ родился какъ и другіе, — съ ясными, открытыми очами, въ которыхъ отражались земля и небо, и съ чистымъ сердцемъ, готовымъ раскрыться на все прекрасное въ мірѣ? И если теперь онъ желаетъ скрыть подъ землею свою мрачную и позорную фигуру, то въ этомъ вина не его... А чья же? Этого онъ не знаетъ... Но онъ знаетъ одно, что въ сердцѣ его истощилось терпѣніе.

* * *

Конечно, еслибы Макаръ могъ видѣть, какое дѣйствіе производила его рѣчь на стараго Тойона, еслибъ онъ видѣлъ, что каждое его гнѣвное слово падало на золотую чашку, какъ свинцовая гиря, онъ усмирилъ бы свое сердце. Но онъ всего этого не видѣлъ, потому что въ его сердце вливалось слѣпое отчаяніе.

Вотъ онъ оглядѣлъ всю свою горькую жизнь. Какъ онъ могъ до сихъ поръ выносить это ужасное бремя? Онъ несъ его потому, что впереди все еще маячила — звѣздочкой въ туманѣ — надежда. Онъ живъ, стало быть, можетъ, долженъ еще испытать лучшую долю... Теперь онъ стоялъ у конца и надежда угасла...

Тогда въ его душѣ стало темно, и въ ней забушевала ярость, какъ буря въ пустой степи глухою ночью. Онъ забылъ, гдѣ онъ, передъ чьимъ лицомъ предстоитъ, — забылъ все, кромѣ своего гнѣва...

Но старый Тойонъ сказалъ ему:

— Погоди, барахсанъ! Ты не на землѣ... Здѣсь и для тебя найдется правда...

И Макаръ дрогнулъ. На сердце его пало сознаніе, что его жалѣютъ, и оно смягчилось; а такъ какъ передъ его глазами все стояла его бѣдная жизнь, отъ перваго дня до послѣдняго, то и ему стало самого себя невыносимо жалко. И онъ заплакалъ...

И старый Тойонъ тоже плакалъ... И плакалъ старый попикъ Иванъ, и молодые божьи работники лили слезы, утирая ихъ широкими бѣлыми рукавами.

А вѣсы все колыхались, и деревянная чашка подымалась все выше и выше!.......

1883

(OCR: Аристарх Северин, орфография источника сохранена)

Библіографія.

Сонъ Макара. Разсказъ В. Г. Короленко.

(«Русская Мысль», мартъ 1885 г.).

«Сибирь» №25, 16 iюня 1885

На дальнемъ сѣверовостокѣ Сибири есть холодная, дикая страна. Она называется якутскою областью. Природа этой страны скудна, населеніе ея представляетъ типъ вырождающагося человѣчества: оно утратило уже нѣкоторыя человѣческія черты, напримѣръ, способность произносить нѣкоторые звуки.

«Чужіе» люди рѣдко попадаютъ туда, и еще рѣже по своей волѣ; они спѣшатъ вырваться оттуда, какъ только найдутъ къ тому возможность. Съ этой то стороной и взялся познакомить насъ г. Короленко въ своемъ разсказѣ.

Онъ выбралъ довольно оригинальный способъ: начертить горькую дѣйствительность на фантастическомъ и отчасти на юмористическомъ фонѣ. Это совершенно особенный родъ литературы. Всѣ роды хороши, кромѣ скучнаго, а разсказъ г. Короленко далеко не можетъ назваться скучнымъ. Онъ написанъ бойко, съ видимымъ талантомъ. Содержаніе его очень просто. Макаръ, объякутившійся потомокъ русскихъ поселенцевъ въ якутскомъ краѣ, напивается наканунѣ Рождества и видитъ сонъ. Сонъ его состоитъ въ томъ, что онъ умеръ и явился на судъ главнаго тайона. На судѣ взвѣшиваются его грѣхи и добрыя дѣла. Грѣхи сначала сильно перевѣшиваютъ; но когда Макаръ, съ непонятною для самого его смѣлостью, начинаетъ протестовать противъ суда и высказывать, что онъ вытерпѣлъ при жизни, то чашка добрыхъ дѣлъ болѣе и болѣе начала спускаться... Разсказъ круто обрывается, но и безъ конца можно видѣть, что страданія, вытерпѣнныя Макаромъ, искупаютъ его грѣхи.

Авторъ коснулся далеко не всѣхъ сторонъ этого непригляднаго быта, или, вѣрнѣе, онъ коснулся ихъ только слегка. Идея его разсказа требовала бы болѣе полнаго развитія. Но этотъ недостатокъ выкупается глубокимъ сочувствіемъ къ несчастному, заброшенному люду, стоящему на такой низкой степени развитія, что онъ даже не понимаетъ своихъ страданій.

(OCR: Аристарх Северин, орфография источника сохранена)

„Сонъ Макара“. Разсказъ В. И. Короленко. „Русская Мысль“. Мартъ 1885 г.

«Сибирь» №27, 30 iюня 1885

„Сонъ Макара“ — прекрасный, высоко-художественный разсказъ изъ жизни обитателей суровой, неприглядной якутской области. Главное дѣйствующее лицо „бѣдный Макаръ“ — объякутившійся, одичавшій русскій крестьянинъ, живущій на подобіе скота, но хранящій въ душѣ искру Божію; «работалъ онъ страшно, жилъ бѣдно, терпѣлъ холодъ и голодъ» (стр. 7), а потому, нѣтъ ничего удивительнаго, искалъ какого нибудь утѣшенія для своей больной души, для своего разбитаго, измученнаго организма. Это утѣшеніе онъ находилъ, какъ народъ русскій вообще, въ водкѣ, въ отвратительной сивухѣ, настоенной на табакѣ и сразу ошеломлявшей человѣка. Такъ однажды напился «бѣдный Макаръ» наканунѣ Рождества, и, пріѣхавъ домой, уснулъ, а уснувши видѣлъ сонъ. Описаніе кабака, поѣздки Макара, его лошади, природы якутской области, сдѣлано мастерски и необыкновенно талантливо, но мы предоставляемъ и совѣтуемъ все это прочесть въ подлинникѣ, а здѣсь изложимъ лишь содержаніе сна Макара, который и есть суть разсказа.

Во снѣ къ Макару является умершій четыре года тому назадъ «добрый попикъ Иванъ» (стр. 17) и требуетъ, чтобы Макаръ шелъ за нимъ на судъ къ «большому тойону» (господинъ, хозяинъ, начальникъ), такъ какъ Макаръ умеръ. Макаръ съ неудовольствіемъ слѣдуетъ за попомъ и послѣ длиннаго поэтическаго путешествія они являются къ тойону. Послѣ перваго разговора тойона съ Макаромъ, причемъ этотъ послѣдній былъ уличенъ во лжи, Макаръ былъ приговоренъ превратиться въ мерина и, за грѣхи, возить исправника до смерти. Приговоръ возмутилъ бѣднаго Макара; у него явился вдругъ даръ слова и онъ началъ защищать себя: «онъ началъ съ того (стр. 30), что не желаетъ идти въ мерины. И не потому не желаетъ, что боится тяжелой работы, а потому, что это рѣшеніе неправильно... И пусть не думаютъ, что ему страшно положеніе мерина: трапезникъ гоняетъ мерина, но кормитъ его овсомъ, а его гоняли всю жизнь, но овсомъ никогда не кормили. — Кто тебя гонялъ? спросилъ старый тойонъ съ сердцемъ. — Да, его гоняли всю жизнь! Гоняли старосты и старшины, засѣдатель и исправникъ, требуя подати; гоняли попы, требуя ругу; гоняли нужда и голодъ; гоняли морозы и жары, дожди и засухи; гоняли промерзшая земля и злая тайга!... Скотина идетъ впередъ и смотритъ въ землю, не зная, куда ее гонятъ... И онъ также... Развѣ онъ зналъ, что попъ читаетъ въ церкви и за что идетъ ему руга? Развѣ онъ зналъ, зачѣмъ и куда увели его старшаго сына, котораго взяли въ солдаты, и гдѣ онъ умеръ , и гдѣ теперь лежатъ его бѣдныя кости? Говорятъ, онъ пилъ много водки? Конечно, это правда: его сердце просило водки... Сколько, говоришь ты, бутылокъ? — Четыреста, — отвѣчалъ попъ Иванъ, заглянувъ въ книгу. — Хорошо! Но развѣ это была водка? Три четверти было воды и только одна четверть водки, да еще настой табаку. Стало быть, триста бутылокъ надо скинуть со счета. — Правду ли онъ говоритъ все это? спросилъ старый тойонъ у попа Ивана, и видно было, что онъ еще сердится. — Чистую правду, — отвѣтилъ попикъ, а Макаръ продолжалъ... Онъ прибавилъ три тысячи жердей? Пусть такъ! Пусть онъ нарубилъ 16,000! А развѣ этого мало? И, притомъ, 2,000 онъ рубилъ, когда у него была больна первая жена... И у него было тяжело на сердцѣ, и онъ хотѣлъ сидѣть у своей старухи, а нужда гнала его въ тайгу... И въ тайгѣ онъ плакалъ, и слезы мерзли у него на рѣсницахъ, и отъ горя холодъ проникалъ до самаго сердца... А онъ рубилъ! А послѣ старуха умерла. Ее надо было хоронить, а у него не было денегъ. И онъ нанялся рубить дрова, чтобъ заплатить за старухины долги на томъ свѣтѣ... А купецъ увидѣлъ, что ему нужда, и далъ ему по 10 только копѣекъ... И старуха лежала одна въ нетопленой мерзлой избѣ, а онъ опять рубилъ и плакалъ...

«У стараго тойона показались (стр. 31) на глазахъ слезы».

Да и у кого они не покажутся послѣ этого картиннаго изображенія горя человѣческаго, горя милліоновъ душъ, прозябающихъ въ скотскихъ условіяхъ и не могущихъ выбиться изъ нихъ.

Макаръ, конечно, окажется праведникомъ, да уже онъ ли не праведникъ...

Разсказъ г. Короленко заслуживаетъ полнаго вниманія.

(OCR: Аристарх Северин, орфография источника сохранена)

Литературная бесѣда.

Современная беллетристика: В. Г. Короленко.

«Сибирскiй вѣстникъ» №25, 27 февраля 1887

Давно уже въ нашей литературѣ раздаются жалобы на недостатокъ въ ней художественныхъ талантовъ. Нѣкоторые, въ виду продолжительности этого явленія, старались доказывать, что тѣ-же жалобы повторялась всегда, что современники — не компетентные судьи въ данномъ случаѣ. Указывали при этомъ на рядъ писателей, выступившихъ на сцену въ два послѣднихъ десятилѣтія, которыхъ дарованіе, по мнѣнію этихъ критиковъ, оцѣнивалось недостаточно высоко. И хотя, дѣйствительно, эти писатели не лишены крупныхъ достоинствъ, но все-таки, даже при чтеніи лучшихъ изъ ихъ произведеній, чувствовалось, что и имъ не достаетъ чего-то. Стоило лишь развернуть произведенія Тургенева, И. А. Гончарова, Л. Н. Толстого или Достоевскаго, и сейчасъ всѣ увѣренія въ некомпетентности сужденія современниковъ о новыхъ талантахъ отступали на задній планъ. Со страницъ старыхъ писателей вѣяло при чтеніи чѣмъ-то такимъ оживляющимъ, сильнымъ, такою мощью и цѣльностью взгляда, что всякій, читая ихъ, говорилъ со вздохомъ: «теперь уже такъ не пишутъ». Современные писатели, даже лучшіе изъ нихъ, въ большинствѣ своихъ произведеній, какъ будто на столько пригнетены злобою дня, или же настолько неспособны подняться надъ изображаемымъ міромъ, что могутъ только раздражать наши нервы, или сплести рядъ сценъ этнографическаго характера, безъ осмысленнаго ихъ синтеза. Въ то время какъ прежніе писатели-художники давали законченныя картины характеровъ и жизни, новые не въ состояніи часто связать черты случайныя, или черты разновидности съ основными свойствами человѣческой природы.

Недостатокъ художественнаго синтеза сказался, между прочимъ, и въ нашемъ беллетристическомъ изученіи народнаго быта, не смотря на то, что имъ занимались такіе крупные таланты, какъ г. Успенскій. Послѣ того какъ были исписаны груды бумагъ, въ которыхъ воспроизводились всѣ подробности крестьянской жизни, описывались писаря, кулаки, крестьянская масса, съ ея жалобами и бѣдствіями, мы все-таки пришли къ тому выводу, что не знаемъ народа, или же знаемъ его только внѣшнимъ образомъ, этнографически. Крестьянскіе характеры рисовались полнѣе и жизненнѣе въ произведеніяхъ все тѣхъ же писателей-художниковъ, какъ Тургеневъ и Л. Н. Толстой, хотя крестьянской жизни они касались лишь изрѣдка и въ видѣ исключенія. Въ большинствѣ случаевъ, современные писатели—народники изображали крестьянъ съ точки зрѣнія ихъ отличія отъ людей культурнаго класса, и, удачно схватывая черты различія, упускали изъ вида человѣческую суть. Къ нимъ можно примѣнить слова Брандеса о нѣмецкой молодежи: «Взоръ ихъ прикованъ къ бороздѣ, которую они проводятъ, кругозоръ ихъ ограничивается узкою полосой ихъ спеціальности».

Среди такого направленія нашей изящной литературы, блестящимъ въ ней исключеніемъ явился молодой писатель, произведенія котораго обратили уже на себя общее вниманіе; мы говоримъ о В. Г. Короленко. Въ своихъ первыхъ произведеніяхъ, изданныхъ теперь отдѣльною книжкой, онъ тоже занялся, какъ и значительная часть нашей литературы, крестьянской средой, но занялся ею не этнографически, а какъ художникъ, котораго прежде всего интересуютъ проявленія человѣческихъ характеровъ, который видитъ душу и описываетъ душу.

Въ виду общаго интереса, возбужденнаго литературной дѣятельностью г. Короленко, мы постараемся дать очеркъ его таланта и произведеній и разъяснить причины его успѣха.

* * *

Трудно отыскать страну болѣе интересную для художника, чѣмъ Сибирь. Она соединяетъ въ себѣ столько контрастовъ, что невольно приковываетъ вниманіе. Воображеніе поражается ея безконечными пространствами, ея дѣвственными лѣсами, въ которыхъ рыщетъ дикій звѣрь и на нѣсколько сотенъ верстъ не встрѣтится человѣческаго жилья. А загляните только въ жизнь этой страны — и вы встрѣтите здѣсь картины и сцены, которыя напомнятъ вамъ дѣтскіе годы, когда вы съ упоеніемъ зачитывались романами Купера, Майнъ-Рида, Эмара. Въ смѣшанномъ хаосѣ сибирскаго населенія встрѣчаются характеры и цѣлыя группы, искаженная жизнь которыхъ способна бросить яркій свѣтъ въ темные тайники человѣческой натуры.

Многіе, съ большимъ или меньшимъ успѣхомъ, пытались изобразить сибирскую жизнь. Одни схватывали только внѣшній ея драматизмъ, создавая произведенія въ родѣ романовъ Майнъ-Рида, другихъ привлекало изображеніе царящей въ ней неурядицы, третьи изображали ее этнографически, воспроизводя любопытную жизнь бродягъ, каторжанъ, искателей золота. При всей цѣнности нѣкоторыхъ изъ этихъ разсказовъ (каковы, напримѣръ, разсказы Мишла), невольно, при чтеніи мелькала мысль о томъ, что было бы хорошо, если бы все это изобразилъ художникъ. Такимъ художникомъ, сумѣвшимъ воспользоваться психологически-художественно жизнью обширной окраины, явился во многихъ своихъ произведеніяхъ В. Г. Короленко. Большинство его разсказовъ, вошедшихъ въ отдѣльное изданіе, посвящено художественной обработкѣ различныхъ сторонъ и типовъ сибирской жизни. Они выступили въ этихъ разсказахъ съ сильнымъ драматизмомъ и психической правдой, на фонѣ превосходно изображенной сибирской природы.

Однимъ изъ лучшихъ разсказовъ г. Короленко, если не самымъ лучшимъ, можетъ быть названъ: «Сонъ Макара». Авторъ нарисовалъ въ немъ якутскаго крестьянина, подавляемаго суровой природой, лишеніями и трудомъ, и спустившагося почти на послѣднюю ступень человѣческаго развитія. Въ нашей литературѣ такое вырожденіе крестьянской среды было уже воспроизведено разъ въ «Подлиновцахъ» Рѣшетникова, хотя иначе, и съ меньшею силою и талантомъ. Трудно изобразить лучше г. Короленко психическую сторону такого крестьянина, изобразить такъ, что мы сами точно переселяемся на время въ его душу. Герой разсказа, Макаръ, — одинъ изъ тѣхъ русскихъ людей, предки которыхъ были заброшены судьбою въ отдаленную Якутскую область, гдѣ отвоевали себѣ мѣстечко для жизни среди дикой тайги. Занимаясь звѣроловствомъ, проводя жизнь въ трудной борьбѣ съ дикой природой, они по немногу дичали сами, спускаясь на низшую ступень культуры, и почти сравнялись съ аборигенами края, якутами, отъ которыхъ восприняли образъ ихъ жизни, одежду, языкъ и даже, въ значительной степени, вѣрованія. Отъ ихъ русскаго происхожденія, въ нихъ осталось только сознаніе своего превосходства надъ якутами, выражающееся въ кличкѣ «поганый якутъ», и въ стремленіи надѣвать изрѣдка сапоги, вмѣсто дрянныхъ якутскихъ «торбасовъ», — въ стремленіи, которое часто для нихъ неосуществимо.

Къ числу именно такихъ объякутившихся русскихъ принадлежитъ и герой разсказа: «Сонъ Макара». По русски онъ говоритъ плохо и неохотно, ходить въ «сонѣ» и торбасахъ, питается лѣпешками съ кирпичнымъ чаемъ и изрѣдка съѣдаетъ топленое масло. Жизнь его представляется, какъ одно сплошное бѣдствіе: «Его гоняли старосты и старшины, засѣдатели и исправники, требуя подати, гоняли попы, требуя ругу; гоняли нужда и голодъ; гоняли морозы и жары, дожди и засухи; гоняла промерзшая земля и злая тайга». Всю жизнь онъ бился, чтобы имѣть возможность поддерживать кое-какъ свое жалкое существованіе. Страстью и роскошью его было выпить изрѣдка водки, которую продавали татары, разводя ее на три четверти водою и для крѣпости настаивая на махоркѣ. Захваченный сутолокою тяжелой жизни, Макаръ, понятно, рѣдко могъ оторваться отъ мысли о ежедневномъ пропитаніи. Только иногда, когда онъ былъ пьянъ, онъ ропталъ на свою жизнь: «Какая наша жизнь — говорилъ онъ тогда — Господи Боже! » Представлялось ему также, что есть гдѣ-то «гора», куда можно уйти «спасаться». Что это за гора, гдѣ она, объ этомъ Макаръ не задумывался. Онъ «зналъ только, что гора эта есть, во-первыхъ, а во-вторыхъ, что она гдѣ-то далеко, — такъ далеко, что оттуда его нельзя будетъ добыть самому Тойону—исправнику». Это смутное представленіе было единственнымъ, до котораго могъ возвыситься Макаръ среди своей бѣдственной жизни.

Понятно, что такое жалкое существованіе не могло не отразиться на нравственности Макара. Онъ хитеръ, хотя по дѣтски, плутоватъ, не прочь украсть добычу изъ чужихъ ловушекъ, воспользоваться простодушіемъ «чужихъ, дальнихъ людей», и научился, въ теченіе своей долгой, трудовой жизни, мошеннически пользоваться безмѣномъ при продажѣ и покупкѣ. Всѣ его недостатки исходятъ, впрочемъ, изъ такого наивнаго, почти дѣтскаго эгоизма, что вызываютъ скорѣе улыбку, чѣмъ негодованіе. Онъ увѣряетъ «чужихъ, дальнихъ людей» въ своей любви къ нимъ, имѣя въ виду попросить у нихъ денегъ, а когда одинъ изъ нихъ напрямикъ спрашиваетъ его, что ему надобно, онъ говоритъ съ удивленіемъ: «да ты почемъ узналъ?» Онъ чувствуетъ негодованіе, видя, что Алешка Чалгановъ ходитъ по его ловушкамъ, и говоритъ: «вотъ подлецъ!» — хотя самъ же онъ только что ходилъ по ловушкамъ Алешки Чалганова. «Разница — говоритъ авторъ — состояла въ томъ, что когда онъ самъ ходилъ по чужимъ ловушкамъ, онъ чувствовалъ страхъ быть застигнутымъ; когда же по его плахамъ ходили другіе, онъ чувствовалъ негодованіе и желаніе самому настигнуть нарушителей его правъ». Недостатки Макара происходятъ отъ его глубокой умственной неразвитости и отъ жизни, оставившей свои грязные слѣды на фонѣ этой неразвитости.

Личность Макара особенно ярко выступаетъ въ снѣ, который ему снится послѣ того, какъ онъ напился у татаръ водки, настоянной на махоркѣ. Ему кажется, что онъ попалъ въ лѣсъ и не можетъ изъ него выбраться, и что всѣ звѣри, съ которыми онъ велъ жестокую борьбу, смотрятъ на него насмѣшливыми глазами. Наконецъ, онъ умеръ и долженъ былъ предстать на судъ «большого Тойона», куда его повелъ попикъ Иванъ. Жилище Тойона, молодые люди «съ крыльями и въ бѣлыхъ рубахахъ, живущіе у стараго Тойона въ работникахъ», вся обстановка того свѣта — все это вполнѣ понятное воспроизведеніе Макаровой фантазіи; оно создано на основаніи слышанныхъ имъ розсказней стариковъ, священниковъ, окружавшей Макара дѣйствительности. На судѣ, Макаръ вспоминаетъ всю свою долгую, тяжелую жизнь, и когда его осуждаютъ за грѣхи, преисполняется негодованія. Онъ говоритъ, что если у нихъ все записано въ книгѣ, пусть они посмотрятъ: когда онъ испыталъ отъ кого-либо ласку, привѣтъ или радость? Гдѣ его дѣти? «Когда они умирали, ему было горько и тяжко, а когда вырастали, то уходили отъ него, чтобы въ одиночку биться съ тяжелою нуждою. И онъ состарѣлъ, одинъ со своею второю старухой, и видѣлъ, какъ его оставляютъ силы, и подходитъ злая, безпріютная дряхлость. Они стояли одинокіе, какъ стоятъ въ степи двѣ сиротливыя елки, которыхъ бьютъ отовсюду жестокія мятели». Когда вниманіе Макара обращаютъ на его жалкій видъ, на его мутные глаза и изорванную одежду, на его нравственное паденіе, онъ чувствуетъ жестокій стыдъ». Но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ чувствуетъ также, что «если онъ желаетъ скрыть теперь подъ землею свою мрачную и позорную фигуру, то въ этомъ вина не его».

Въ той правдѣ, съ какою нарисованъ нравственный обликъ Макара (авторъ не погрѣшилъ противъ психологической правды даже въ описаніи сна, что было особенно трудно), заключается самая сильная сторона прекраснаго произведенія г. Короленко. Физическія бѣдствія, какъ бы онѣ ни были велики, не производятъ такого впечатлѣнія, какъ нравственное искаженіе характера человѣка. Пусть человѣкъ работаетъ какъ волъ, страдаетъ и терпитъ, но если при этомъ онъ сохранилъ все-таки ясность души, незапятнанный нравственный обликъ, онъ владѣетъ еще сокровищемъ, которое выкупаетъ многое другое. Но если тяжелыя обстоятельства жизни исказили при этомъ умъ и нравственный обликъ человѣка, мы тогда именно ощущаемъ высшую степень жалости и негодованія. Выраженіе протеста противъ тѣхъ ужасныхъ условій, въ которыхъ живетъ Макаръ, становится, именно, тѣмъ сильнѣе, что авторъ не скрываетъ его собственныхъ недостатковъ. Наше сердце трепещетъ отъ состраданія, когда мы оглядываемъ съ Макаромъ всю его горькую жизнь. «Какъ могъ онъ выносить до сихъ поръ это ужасное бремя? » — спрашиваемъ мы вмѣстѣ съ нимъ.

Въ «Очеркахъ сибирскаго туриста» г. Короленко представилъ типическій случай изъ сибирской жизни, — нападеніе на большой дорогѣ. Произведеніе это заключаетъ въ себѣ столько потрясающаго съ одной уже внѣшней стороны, что напоминаетъ тѣ романы, внѣшній драматизмъ которыхъ выкупалъ даже недостатокъ таланта у воспроизводившихъ ихъ авторовъ. А между тѣмъ, произведеніе г. Короленко, при всемъ внѣшнемъ его драматизмѣ, вмѣстѣ съ тѣмъ и реально въ высокой степени, а также заключаетъ въ себѣ глубокій общественный интересъ. Съ исторіей грабежа на большой дорогѣ связана здѣсь потрясающая исторія крестьянина, ищущаго правды. Крѣпко обидѣли его люди-начальники, и вотъ онъ сталъ задумываться надъ неправдой людскою и «наконецъ того пошатился въ вѣрѣ». Взяла его страшная тоска, и пошелъ онъ искать по свѣту правды: «Все смотрю — разсказываетъ онъ — какъ люди живутъ, какъ Богу молятся, какъ вѣруютъ... Правильныхъ людей искалъ». Исканіе истины привело его въ тюрьму, гдѣ онъ сошелся съ однимъ изъ сектантовъ, вѣроученіе которыхъ представляетъ одно изъ страшныхъ логическихъ заблужденій человѣческаго ума, освящающихъ неправду во имя святости и правды. «Не согрѣшишь — не спокаешься», говорятъ эти сектанты, покрывая грѣхъ стремленіемъ къ правдѣ, какъ то дѣлается и въ другой, болѣе распространенной формулѣ: «цѣль оправдываетъ средства». Увлеченіе исканіемъ правды поставило, такимъ образомъ, «Убивца» на краю пропасти, привело его въ общество убійцъ, изъ котораго онъ вырвался, только совершивъ убійство, хотя и въ защиту другихъ. «Отъ міру отбился — говоритъ онъ, разочарованный въ своихъ исканіяхъ, — людей не слушался, все своимъ совѣтомъ поступалъ. Анъ вотъ—онъ, свой-то совѣтъ, и довелъ до душегубства»... Эта чистая, свѣтлая душа изъ народа, запятнанная людскою неправдой, напоминаетъ другой прелестный образъ того же автора, — ангела Невѣдѣнія въ «Сказаніи о Флорѣ», на свѣтлыя ризы котораго брызнула людская кровь.

Въ своей повѣсти авторъ нарисовалъ также, съ поражающимъ трагизмомъ, глубокую деморализацію сибирской администраціи, ту сѣть неправды и взяточничества, которая опутала несчастную страну. Засѣдатель Безрыловъ является de facto сообщникомъ шайки убійцъ и грабителей, стараясь изо всѣхъ силъ о прикрытіи виновниковъ и слѣдовъ преступленія. Мелькаетъ также въ разсказѣ и фигура честнаго чиновника, усерднаго, но неразумнаго, на фонѣ оторопѣлой крестьянской массы, которая съ одной стороны, желала бы избавиться отъ шайки грабителей, а съ другой, не вѣритъ въ силу правосудія, наученная горькимъ опытомъ вѣрить въ силу подкупа. Но ярче всѣхъ, послѣ Убивца рисуется фигура бродяги Ивана, тридцати восьми лѣтъ, совершившаго убійство безъ всякой злобы къ убиваемому и даже безъ особенной для себя прибыли. Убійство сдѣлалось для него обычнымъ дѣломъ, ремесломъ, и его въ данномъ случаѣ особенно подстрекаетъ къ нему общераспространенное мнѣніе, будто человѣка, котораго онъ впослѣдствіи убилъ, не беретъ пуля. «Можетъ ли бытъ, напримѣръ, эдакое дѣло — чтобы вдругъ человѣка желѣзомъ не взять? » Въ его сердцѣ шевелятся также и проблески человѣческихъ чувствъ, жалости и состраданія, но онъ успокаиваетъ себя тѣмъ, что «такая ужъ его линія», потому что — прибавляетъ онъ — «какъ мы съ измалѣтства на тюремномъ положеніи».

Никто въ нашей литературѣ не умѣлъ лучше г. Короленко рисовать исключительные характеры изъ народной среды, оставаясь при этомъ всегда въ высшей степени строгимъ реалистомъ. «Убивецъ» представляетъ самый яркій примѣръ сказаннаго, потому что, при всей своей удивительной нравственной высотѣ, онъ строго выдержанъ на почвѣ народной. Мы знакомимся вполнѣ правдиво въ разсказахъ г. Короленко съ этими страстными, жаждущими правды душами, которыя рвутся безплодно къ свѣту и правдѣ изъ мрачныхъ потемокъ народной жизни. Какъ мы говорили уже, «Убивецъ», послѣ безплодныхъ попытокъ найти правду, чуть не погибнувъ нравственно въ этомъ исканіи, приходитъ къ осужденію себя, своего желанія поступать только по «своему совѣту». Другіе, какъ Яшка—сектантъ въ «Подслѣдственномъ отдѣленіи», бьются въ безплодномъ протестѣ среди чуждаго имъ хаоса общественныхъ отношеній. Его душа возмущена неправдою, которую онъ чуетъ всюду, но его представленія составляютъ смѣсь дикихъ нелѣпицъ, обнаруживающихъ крайнее непониманіе имъ совершающейся вокругъ него жизни, Онъ чуетъ только, что на него нахлынула какая-то новая волна, отягчившая его существованіе, но откуда она, что она — объ этомъ онъ имѣетъ самое смутное представленіе. Ему кажется только, что наступило царство антихристово, потому что земскія власти смѣнили государственныя и заставляютъ его будто-бы отказаться «отъ истиннаго правъ—закону, отъ великаго государя». Его представленія приняли, въ его прямолинейной душѣ, форму страстнаго вѣрованія, за которое онъ стоитъ, какъ настоящій мученикъ, протестуя стукомъ и неповиновеніемъ противъ неправды. Другой такой же преступникъ, Камышинскій мѣщанинъ, осужденный за отрицаніе религіи, стоитъ за это свое отрицаніе съ такою же страстью и мощью убѣжденія, какъ Яшка за свое вѣрованіе. Читая разсказы г. Короленко, преисполняешься удивленія къ этимъ цѣльнымъ, непосредственнымъ натурамъ, и мѣстѣ съ тѣмъ скорбишь также, что пропадаютъ онѣ въ тунѣ.

Въ очеркѣ: «Соколинецъ», авторъ изобразилъ другое нелегальное русло, по которому течетъ народная жизнь. Въ этомъ разсказѣ выступаютъ на сцену бродяги, при чемъ авторъ рисуетъ ихъ жизнь какъ поэтъ и психологъ, умѣющій оріентироваться вполнѣ среди чуждыхъ ему условій жизни, находя въ нихъ главный центръ и высшій разумъ. Бродяга разсказа — не злодѣй до мозга костей своихъ, онъ — просто человѣкъ, жизнь котораго свихнулась съ прямого пути, который попалъ на ложную «линію» и попалъ потому отчасти, что сердце влекло его къ чему-то безвѣстному отъ оковъ гражданской жизни. При всемъ реализмѣ изображенія жизни бродягъ, съ ея бѣдствіями, страданіями, «лютой бродяжей тоской», мы понимаемъ, что и эта жизнь имѣетъ свою привлекательную сторону въ поэтической волѣ, въ преодолѣніи опасностей и препятствій; она втягиваетъ такъ же, какъ и всякая опасная страсть. «Почему этотъ разсказъ — говоритъ авторъ о разсказѣ бродяги — запечатлѣвается даже въ моемъ умѣ не трудностью пути, не страданіями, даже не лютой бродяжей тоской, а всей поэзіей вольной волюшки; почему на меня пахнуло отъ него только призывомъ раздолья и простора, моря, тайги и степи?... И если меня такъ влечетъ она, такъ манитъ къ себѣ эта безвѣстная даль, — то какъ неодолимо должна она призывать къ себѣ бродягу, уже испившаго изъ этой, отравленной неутолимымъ желаніемъ, чаши?... » Бродяга разсказа, устроившійся довольно зажиточно на поселеніи въ Якутской области, бросаетъ все добро свое, теплый уголъ и сравнительный достатокъ, чтобы пуститься опять въ безконечное странствіе.

На основаніи сибирскихъ разсказовъ г. Короленко, судя по тому, какъ онъ ярко и правдиво рисуетъ сибирскіе типы, какъ искусно владѣетъ простонароднымъ сибирскимъ говоромъ, нисколько его не шаржируя — можно бы подумать, что онъ родился и выросъ въ Сибири. Заключеніе это было бы слишкомъ поспѣшно, потому что въ своихъ повѣстяхъ онъ не ограничивается одною Сибирью, и при томъ даже его сибирскіе разсказы не связаны преимущественно съ какою-либо одною мѣстностью. Въ сибирскихъ повѣстяхъ, онъ различаетъ говоръ якутскій отъ говора пермяковъ, или говора центральныхъ сибирскихъ губерній, а въ повѣстяхъ, гдѣ выступаютъ малороссы и вообще смѣшанное населеніе западныхъ губерній, онъ и имъ умѣетъ придавать мѣстную окраску. Какъ въ первыхъ онъ хорошо рисовалъ сибиряковъ, такъ въ послѣднихъ онъ одинаково хорошо рисуетъ людей другого племени, если позволительно такъ выразиться, и другого склада. Въ изданіи его произведеній помѣщены два его разсказа изъ жизни Полѣсья и Волыни — «Лѣсъ шумитъ» и «Въ дурномъ обществѣ», — которые могутъ служить подтвержденіемъ нашихъ словъ.

Въ полѣсской легендѣ: «Лѣсъ шумитъ» разсказывается драматическій случай изъ эпохи крѣпостного права, при чемъ разсказъ о немъ ведется отъ лица стараго лѣсника. Съ замѣчательнымъ мастерствомъ авторъ умѣлъ сохранить характеръ старческаго разсказа и вмѣстѣ съ тѣмъ обрисовать въ немъ типы хохловъ—крестьянъ и характеръ самого пана, которые выступили точно живые въ этомъ прелестномъ разсказѣ. Одинъ изъ хохловъ — лѣсникъ Романъ — особенно хорошъ, со своимъ малорусскимъ упрямствомъ и «себѣ на умѣ», съ нѣкоторой ограниченностью, которая прельстила пана, но которая на дѣлѣ оказалась крайне опасной. Другой — Опанасъ Швидкій, панскій доѣзжачій, натура поэтическая, на видъ мягкая, но таящая въ себѣ сокровища мужества, смѣлой мысли и воли. Предметомъ любви обоихъ дѣлается Оксана, жена лѣсника Романа, бывшая прежде любовницей самого пана, на которую претензій панъ не оставилъ и послѣ выхода ея замужъ. «Вотъ тоже скажу тебѣ, хлопче, — говоритъ по этому поводу разсказчикъ—старикъ: если уже три человѣка на одну бабу смотрятъ, то отъ этого никогда добра не бываетъ; непремѣнно до чуба дѣло дойдетъ, коли не хуже. Я-жъ это знаю, потому что самъ видѣлъ». Опанасъ вмѣстѣ съ Романомъ убили пана, и Опанасъ сталъ съ тѣхъ поръ «ходить съ хлопцами по большимъ дорогамъ, да по панскимъ усадьбамъ». Старикъ разсказываетъ эту повѣсть, возбужденный приближеніемъ бури, глухимъ шумомъ просыпающагося лѣса. «Вотъ же — прибавляетъ онъ — какія дѣла, хлопче, бывали на моей памяти въ этомъ лѣсу».

Особенною мягкостью гуманнаго чувства отличается разсказъ: «Въ дурномъ обществѣ», въ которомъ изображена жизнь бродячаго элемента городовъ. Передъ нами проходятъ здѣсь фигуры людей, существованіе которыхъ выскочило изъ колеи. Вотъ «профессоръ», обнищавшій и потерявшій разумъ; вотъ «генералъ» Туркевичъ, веселый пьяница: вотъ бывшій чиновникъ Лавровскій, погибшій отъ разбитыхъ любовныхъ иллюзій; вотъ Тыбурцій Драбъ, загадочная личность, декламирующая отрывки изъ Цицерона и Ксенофонта въ городскихъ кабакахъ. Это «дурное общество» ютится въ развалинахъ замка, въ подземельяхъ старой часовни, выходя въ городъ, подозрительно смотрящій на ихъ жалкое существованіе, только за дневною добычей. Въ томъ же подземельи ютятся также и двое бѣдныхъ дѣтей, уличныхъ оборванцевъ, которыхъ судьба уже съ дѣтства предназначила къ безпросвѣтному существованію. Здоровье дѣвочки, Маруси, вянетъ и улетаетъ среди сѣрыхъ каменныхъ стѣнъ подземелья, которое подкашиваетъ на разсвѣтѣ ея бѣдную жизнь. Какъ будто «что-то безформенное, неумолимое, твердое и жесткое, какъ камень, склонялось надъ маленькою головкой, высасывая изъ нея румянецъ, блескъ глазъ и живость движеній». Ея жизнь таетъ быстро, какъ свѣча, среди этого отверженнаго общества, которое проявляетъ заботу о ней, обнаруживая присутствіе въ своихъ сердцахъ человѣческихъ чувствъ.

Въ общество обездоленныхъ попадаетъ маленькій сынишка судьи, случайно познакомившись съ дѣтьми этого общества. Трогательно описаны у автора ихъ свиданія и игры, и какъ въ доброе сердце мальчика проникаетъ состраданіе къ его обездоленнымъ товарищамъ. Его чистая дѣтская привязанность замутилась, когда онъ увидѣлъ ихъ нищенское жилище; хотя любовь его къ Валеку и Марусѣ не стала слабѣе, но «къ ней примѣшалась острая струя сожалѣнія, доходившая до жгучей сердечной боли». Съ замѣчательнымъ мастерствомъ описаны дальше различныя перипетіи чувствъ, волнующихъ сердце маленькаго героя разсказа. Встрѣтившись съ людскимъ горемъ въ первые годы своего дѣтства, мальчикъ вынесъ изъ него доброе чувство состраданія къ несчастнымъ. Пребываніе въ «дурномъ обществѣ» послужило для него хорошимъ урокомъ, потому что онъ смотрѣлъ на него чистыми дѣтскими глазами, когда незагрубѣлое сердце не разучилось еще сострадать. «Если тебѣ придется судить вотъ его — говорить ему Табурцій Драбъ, указывая на своего сына Валека — вспомни, что еще въ то время, когда вы оба были дураками и играли вмѣстѣ, — что уже тогда ты шелъ по дорогѣ, по которой ходятъ въ штанахъ и съ хорошимъ запасомъ провизіи, а онъ бѣжалъ по своей оборванцемъ — безштанникомъ и съ пустымъ брюхомъ...» Все это ложилось глубоко въ чуткую дѣтскую душу, и нѣтъ сомнѣнія, что благотворные слѣды этого сказались въ то время, когда мальчикъ, уже юношей, дѣлился со своею сестрою «первыми молодыми мыслями, первыми планами крылатой и чистой юности».

Въ выборѣ сюжетовъ для своего творчества, г. Короленко охотнѣе всего останавливается на тѣхъ, гдѣ, среди грязи и паденія, проступаютъ свѣтлыя черты человѣческихъ характеровъ. Читая его разсказы, мы преисполняемся состраданія къ обездоленнымъ, несчастнымъ, и даже преступнымъ, понимая, что если они въ настоящее время дурны и преступны, то въ этомъ вина не ихъ. И они были одарены честными инстинктами, свѣтлыми задатками добра, и они родились «съ ясными, открытыми очами, въ которыхъ отражались земля и небо, и съ чистымъ сердцемъ, готовымъ раскрыться на все прекрасное въ мірѣ». Если глаза ихъ затуманились, если сердца покрылись корою, то такова уже «линія», такова судьба, тѣ жизненныя условія, въ которыя ихъ поставили случайности общественной неурядицы. Въ своихъ повѣстяхъ, г. Короленко учитъ насъ понимать и прощать, направляя наше негодованіе не противъ самихъ людей, а противъ тѣхъ условій, въ которыя поставлены люди. Подобно герою своего поэтическаго этюда: «Слѣпой музыкантъ», онъ направляетъ всю силу своего чарующаго таланта на пробужденіе въ людяхъ добрыхъ чувствъ, милости къ падшимъ и обездоленнымъ.

Слѣдуетъ замѣтить, что при этомъ г. Короленко всегда и прежде всего остается психологомъ—реалистомъ. Нигдѣ онъ не дозволяетъ себѣ ни малѣйшей идеализаціи, никакого насилованія жизненной правды. Если человѣческое чувство естественнымъ образомъ выдѣляется изъ сердецъ самыхъ на видъ закоренѣлыхъ его героевъ, то выдѣляется оно потому, что черты ихъ характера захватываются глубоко, что на поверхность выступаетъ даже то, что лежитъ на самомъ днѣ ихъ души, но во что проникъ авторъ своихъ вдумчивымъ взоромъ. Съ тою же реальною правдою рисуются не только люди обыденные или падшіе, но даже, что особенно трудно, такіе идеальные характеры, какъ характеръ «Убивца». При этомъ авторъ, въ описаніи внѣшности своихъ героевъ, не прибѣгаетъ къ банальнымъ пріемамъ описанія, только тамъ и здѣсь броситъ нѣсколько легкихъ штриховъ, а между тѣмъ, его герои рисуются передъ нами такъ живо, какъ будто мы сами ихъ знали, рисуются со всѣми своими движеніями, интонаціей, рѣчью. Авторъ обладаетъ замѣчательнымъ даромъ схватывать и передавать особенности различныхъ говоровъ; иногда онъ, безъ малѣйшаго шаржа, влагаетъ разсказъ въ уста своихъ героевъ, напримѣръ, въ «Очеркахъ сибирскаго туриста», въ «Соколинцѣ», въ разсказѣ: «Лѣсъ шумитъ». Благодаря всему этому и умѣнью выбирать въ жизни характерные моменты, его повѣсти пріобрѣтаютъ необычайную типичность и жизненность.

По своей художественной внѣшности, разсказы г. Короленко рѣзко выдѣляются изъ всей современной литературы нашей, непосредственно примыкаютъ къ произведеніямъ такихъ мастеровъ формы, какъ Тургеневъ и И. А. Гончаровъ. По соотвѣтствію частей, по законченности и художественной формѣ, такіе разсказы, какъ «Сонь Макара» и «Лѣсъ шумитъ», могутъ считаться образцами, наравнѣ съ лучшими разсказами изъ «Записокъ охотника» Тургенева. Нѣкоторая невыдержанность формы замѣтна развѣ только (мы говоримъ о произведеніяхъ, вошедшихъ въ отдѣльное изданіе) въ однихъ «Очеркахъ сибирскаго туриста», гдѣ между первой и второй половиною выступаетъ сильное несоотвѣтствіе тона. Прибавимъ, впрочемъ, что наше замѣчаніе относится лишь къ внѣшности этого произведенія, потому что другія его качества, типичность изображенныхъ въ немъ характеровъ и жизни, ставятъ его въ ряду лучшихъ произведеній въ изданной книжкѣ. Среди современныхъ беллетристовъ, г. Короленко удачнѣе всѣхъ достигаетъ соотвѣтствiя между формой и содержаніемъ, и иногда въ такой мѣрѣ, въ какой это не всегда удавалось даже первокласснымъ художникамъ нашей литературы.

Теперь намъ остается сказать еще нѣсколько словъ о стилѣ, о томъ, какъ пользуется г. Короленко языкомъ, чтобы рисовать имъ предметы и передавать чувства. Для того, чтобы судить, какъ искусно онъ владѣетъ имъ при передачѣ чувства, достаточно перечесть такіе маленькіе разсказы, какъ «Ночь подъ свѣтлый праздникъ» или «Старый звонарь». При всей краткости ихъ и несложности сюжета второго разсказа, особенную прелесть придаетъ имъ языкъ, нервный и мелодичный: онъ будить въ нашей душѣ соотвѣтственный отзвукъ. Когда авторъ рисуетъ виды природы или вообще обстановку, его фантазія придаетъ имъ всю силу почти непосредственнаго впечатлѣнія. При этомъ ему достаточно всего нѣсколькихъ штриховъ для описанія вида, онъ схватываетъ только главнѣйшія черты, не расчленяя описываемаго. Виды природы въ его повѣстяхъ такъ сплетаются съ дѣйствіемъ такъ входятъ необходимою составною частью въ цѣлое разсказа, что изъ произведеній г. Короленко въ большинствѣ случаевъ трудно даже приводить отрывки. И при всемъ этомъ, мѣсто дѣйствія въ его повѣстяхъ рисуется такъ живо, точно мы сами жили въ Якутской области, смотрѣли съ вышины юрты на занесенное снѣгомъ поле, содрогались при въѣздѣ въ Чортовъ логъ, или слушали приближеніе бури среди глухо шумящаго лѣса.

Въ заключеніе прибавимъ, что въ своемъ очеркѣ произведеній г. Короленко мы говорили лишь о тѣхъ изъ нихъ, которыя вошли въ отдѣльное изданіе. При этомъ, въ изложеніи мы иногда употребляли, по отношенію къ нимъ, слово «повѣсть», хотя слѣдуетъ замѣтить, что повѣстями въ широкомъ значеніи этого слова, несмотря на всѣ ихъ достоинства, онѣ не могутъ быть названы. Вездѣ въ нихъ рисуются характеры лишь въ одинъ моментъ ихъ жизни, и притомъ они не обрисованы въ ихъ столкновеніи съ другими характерами, какъ равно нѣтъ развитія и столкновенія страстей. Нѣкоторое исключеніе среди нихъ составляетъ только разсказъ: «Въ дурномъ обществѣ», гдѣ замѣтна попытка представить развитіе характера героя въ дѣйствіи. Но такъ какъ герой разсказа — ребенокъ, то и впечатлѣнія, имъ воспринимаемыя, ложатся на почву еще ничѣмъ не занятую, почему психическіе его импульсы не представляютъ большой сложности. Въ этомъ отношеніи значительное расширеніе рамокъ творчества представляютъ новыя произведенія г. Короленко, не вошедшія въ отдѣльное изданіе, каковы: «Слѣпой музыкантъ» и особенно «Прохоръ и студенты», начало котораго появилось въ «Русской Мысли» за нынѣшній годъ. Если мѣстами въ его новыхъ произведеніяхъ встрѣчаются недостатки (напр. въ «Слѣпомъ музыкантѣ» и въ «Сказаніи о Флорѣ»), которыхъ не было въ первыхъ, объясняемыя новизною задачъ, то вмѣстѣ съ тѣмъ и новыя крупныя достоинства. Послѣднее не позволяетъ сомнѣваться въ дальнѣйшемъ развитіи и совершенствованіи этого выдающагося таланта.

* * *

Репутація молодаго писателя на столько не установилась еще, что мы боимся заслужить упреки въ чрезмѣрности похвалъ. Замѣтишь, впрочемъ, что нашъ отзывъ не расходится рѣзко съ отзывами большей части нашей печати, за исключеніемъ только отзыва критика «Русскаго Богатства». Упрекая г. Короленко въ исключительности сюжетовъ, онъ сравниваетъ его на этомъ основаніи съ Марлинскимъ и противопоставляетъ ему г. Чехонте. На это можно отвѣтить критику, что исключительность, при стремленіи къ типичности, составляетъ въ сущности неизбѣжное условіе всякаго художественнаго произведенія. Писатель, или беретъ изъ обыденной жизни исключительное положеніе и исключительный характеръ, ярко совмѣщающій въ себѣ свойства многихъ, или же беретъ, минуя обыденную жизнь, исключительныя профессіи или группы, въ жизни которыхъ, вслѣдствіе самой ея исключительности, ярче выступаютъ основныя свойства человѣческой души. Г. Короленко шелъ до сихъ поръ послѣднимъ путемъ, и, напр., исключительное развитіе его «слѣпого музыканта» оттѣняетъ ярко обычное развитіе психической жизни, а его Макаръ ярко выражаетъ въ себѣ многія особенности крестьянскаго мышленія и жизни, въ обыденныхъ условіяхъ не столь ярко выраженныя и затемняемыя другими чертами. Мы довольны, что статья г. Оболенскаго дала намъ случай отмѣтить эту основную особенность въ творчествѣ г. Короленко, хотя самая статья, по своей легковѣсности, и не заслуживаетъ вниманія.

А. Уманьскій.

(OCR: Аристарх Северин, орфография источника сохранена)