ГРЕЗЫ

(эскизъ)

А.Г. Клюге

Озеро в тайге. Снимок В.И. Иохельсона
Озеро в тайге. Снимок В.И. Иохельсона

«Сибирскiй вѣстникъ» №184, 24 августа 1896

Много озеръ разбросано по берегамъ далекой полярной рѣки Колымы. Густая, непроходимая тайга высится по краямъ ихъ; кое гдѣ она разступается и открываетъ поляны, заросшія высокой травой. Только 4 мѣсяца въ году вода этихъ озеръ доступна воздуху, свѣту и солнцу, а остальные 8 мѣсяцевъ она скрыта подъ толстою корою льда, погребена подъ бѣлыми сугробами снѣга и неопытному человѣку-пришельцу изъ далекихъ, чужихъ странъ, трудно узнать подъ этой печальной, снѣговой одеждой озеро, гдѣ, можетъ быть еще недавно онъ, вспоминая родину, любовался отраженіемъ неба въ глубинѣ тихихъ, дремлющихъ водъ, слушалъ несмолкаемые крики птицъ, носящихся надъ зелеными берегами. Глухо, пустынно, уныло — зимою на берегахъ озеръ. Вѣтеръ жалобно воетъ въ лѣсахъ, какъ бы оплакивая недавнюю шумную жизнь, которая погребена подъ снѣгами; утомленное этимъ монотоннымъ воемъ ухо человѣка улавливаетъ въ немъ только одни тоскливыя нотки скорби и печали, пробуждающія въ умѣ безотрадныя мысли о смерти... Суевѣрному туземцу, застигнутому бурей на озерѣ въ темную ночь, кажется, что лѣшіе, водяные и другія созданія его дикой фантазіи носятся надъ своими пустынными владѣніями: надъ густыми, еще недавно зелеными, а теперь закутанными снѣжнымъ саваномъ, лѣсами, — надъ зарослями, какъ бы придавленными къ землѣ тяжестью сугробовъ, — надъ оцѣпенѣвшими подо льдомъ рѣчками и озерами; носятся и кричатъ и плачутъ и заливаются хохотомъ въ мутной мглѣ, залегающей на всемъ необъятномъ просторѣ между землею и небомъ. Зимою, въ унылые пасмурные дни и въ долгія, темныя ночи, замерзшія озера какъ-бы воплощаютъ въ себѣ явленія и свойства неразрывныя съ понятіемъ о смерти: мракъ, молчаніе, печаль....

Лѣтомъ же, — когда яркое солнце, не покидающее неба смотрится съ вышины въ глубину озера, или искрится въ колыхающейся его ряби, — когда вѣтерокъ тихо качаетъ верхушки тальниковъ, наклонившихся надь водою, или освѣжающими струйками проносится по ковру травы и цвѣтовъ, гдѣ уже проглядываютъ желтыя завязи морошки и краснѣющіяся ягоды созрѣвающей княженики, — когда утки стаями рѣзвятся въ уютной тѣни темнозеленыхъ озерныхъ растеній, или лебеди, какъ бѣлыя мраморныя изваянія неподвижно сидятъ на водяной глади, какъ бы очарованные своими изображеніями въ водѣ — тогда чуденъ видъ пустынныхъ озеръ на берегахъ далекой полярной рѣки. Не налюбуешься имъ! Внизу подъ тобою стальная гладь воды, по сторонамъ зеленыя стѣны тайги, вверху надъ тобою синее, бездонное небо, вездѣ зелень, цвѣты; вездѣ въ природѣ жизнь, красота, богатство и нигдѣ не видно копошащагося муравейника людей, борющихся между собою и отнимающихъ другъ у друга то, что даетъ природа... Каждое озеро, со всѣмъ, что его окружаетъ, похоже на какой то роскошный дворецъ: поверхность озера похожа на зеркальный полъ дворца; острова озера — на зеленые букеты, разсыпанные по зеркальному полу; прибрежныя деревья — на зеленыя колонны, подпирающія бирюзовый сводъ, уходящаго въ небо и сливающагося съ небомъ, потолка...

Среди озеръ, зимою какъ бы олицетворяющихъ собою смерть и печаль, а лѣтомъ — радость и жизнь, есть одно, съ которымъ я связанъ неразрывными узами воспоминаній... воспоминаній о томъ, что я думалъ и чувствовалъ, о чемъ мечталъ, чѣмъ мучился на пустынныхъ его берегахъ, когда въ лѣтніе дни и ночи я бродилъ по нимъ, одинъ въ безпредѣльномъ просторѣ тайги, одинокій въ жизни, печальный среди ликующей природы. Часто я проводилъ на берегахъ этого озера бѣлыя, весеннія ночи; чудныя ночи, которыхъ никогда не забуду. Теперь я тоскую о нихъ. По временамъ, воспоминанія о бѣлыхъ, полярныхъ ночахъ овладѣваютъ мною, будятъ во мнѣ уснувшія образы и тогда, среди новыхъ мечтаній, встаютъ предо мною мечты прежнихъ лѣтъ, навѣянныя пустыней, одиночествомъ, своеобразными прелестями бѣлыхъ полярныхъ ночей.

Въ концѣ іюля, когда приходило время сѣнокоса, я переправлялся въ маленькой лодочкѣ, сшитой изъ трехъ тонкихъ дощечекъ, по мѣсткому названію „вѣткѣ“ на другой берегъ рѣки. „Вѣтку“ я оставлялъ на песчаномъ берегу и, взявъ на плечи свернутую въ трубку оленью шкуру, замѣнявшую мнѣ постель, мѣшокъ съ провизіей и посудой, отправлялся черезъ перелѣсокъ, по болотистой тропинкѣ, къ берегамъ уединеннаго озера. Въ это время года на берегахъ озера находилось много „вѣтокъ“, принадлежавшихъ якутамъ, косившимъ гдѣ нибудь по сосѣдству сѣно. Священное чувство частной собственности еще не настолько развито у якутовъ Колымскаго края, чтобы они были въ претензіи на то, что кто нибудь другой воспользуется ихъ лодками въ то время, когда они имъ не нужны, и потому я, безъ затрудненія, могъ выбирать любую „вѣтку“ и переправляться на ней на уединенный островокъ, служившій цѣлью моихъ лѣтнихъ экскурсій. Тамъ, гдѣ нибудь подъ кустами, на краю озера, я устраивалъ себѣ шалашъ изъ прутьевъ, прикрывалъ его сѣномъ, разводилъ костерь изъ собраннаго въ кустахъ валежника и располагался въ своемъ импровизированномъ жилищѣ весьма комфортабельно, по понятіямъ жителей береговъ далекой, полярной рѣки. Когда мнѣ хотѣлось работать — я бралъ косу и косилъ траву; хотѣлось отдыхать — я ложился на траву и смотрѣлъ на небо, на воду, на кусты и лѣса. И мнѣ было хорошо. Природа предлагала мнѣ свои скудные, но свободные, всѣмъ и никому не принадлежащіе дары. Я могъ косить траву гдѣ хотѣлъ, удить и промышлять рыбу, стрѣлять птицу, рвать ягоды, рубить деревья, не рискуя нарушить чьихъ нибудь правъ, вызвать чье нибудь неудовольствіе, гнѣвъ и ненависть...

Вечеромъ, — когда тихая, слегка туманная, располагающая къ мечтамъ и сама какъ бы окутанная мечтами, ночь опускалась на землю, сгущала тѣни на дальнихъ, лѣсистыхъ берегахъ, стлалась по водѣ тонкими прозрачными струйками тумана, — когда ясныя звѣзды выступали на небѣ дрожащими, свѣтлыми точками, сквозь мглистую сѣтку испареній, нависшихъ надъ озеромъ, — когда блѣдный серпъ луны появлялся на небѣ, — тогда наступало для меня самое счастливое время. Я лежалъ возлѣ костра и прислушивался ко всѣмъ этимъ таинственнымъ звукамъ, которыми были полны лѣса, воды, кустарники; смотрѣлъ, какъ темнѣли лѣса на горизонтѣ, какъ зажигались звѣзды на потемнѣвшемъ сводѣ неба, какъ серебрились струйки воды подъ лучами луны. Мои пернатые сосѣди не боялись меня: куропатки садились въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня и кричали, какъ бы желая напомнить о себѣ, стаи утокъ выплывали изъ водяныхъ зарослей и разгуливали по озеру, вовсе не пугаясь прыгающихъ по водѣ отраженій моего костра. Когда костеръ потухалъ, горностай выбѣгалъ изъ кустовъ, спокойно подходилъ къ моему котелку, съѣдалъ остатки моего ужина, подбиралъ рыбьи кости, брошенныя на землю.

Я располагался на ночь подлѣ моего шалаша, устроеннаго на случай непогоды, и смотрѣлъ, какъ тихая ночь стлалась надъ землею. Мнѣ казалось, что все вокругъ меня: темные лѣса, дремлющія воды озеръ и звѣзды, мерцающія на небѣ, полны какихъ то таинственныхъ грезъ, какихъ то неясныхъ, неразгаданныхъ мечтаній. Мнѣ хотѣлось разгадать ихъ, чтобы понять природу, понять ея чарующій, чудный языкъ, который еще непонятый и неразгаданный вливалъ въ мою душу столько спокойствія и отрады. Хорошо мнѣ было на берегахъ пустыннаго полярнаго озера въ тихія, лѣтнія ночи и я, пожалуй, чувствовалъ бы себя вполнѣ счастливымъ, если бы я достигъ забвенія, если бы я не зналъ того, что дѣлается въ мірѣ, если бы я забылъ о томъ, что зналъ это. Но въ томъ-то и заключалось мое несчастіе, что именно тогда, когда мнѣ становилось хорошо и ясно на душѣ, какое то странное безпокойство овладѣвало мною, отравляло спокойствіе духа, требовало, чтобы я опять вспомнилъ о томъ, о чемъ я зналъ раньше, о чемъ я забывалъ, по временамъ, въ далекой, полярной странѣ оттого, что не наблюдалъ жизни людей, а наблюдалъ жизнь природы. Я вспоминалъ о своихъ и чужихъ страданіяхъ, и сердце мое, умиротворенное тишиною и спокойствіемъ разлитыми въ природѣ, начинало болѣзненно сжиматься и ныть. Это настроеніе было, какъ-бы намекомъ на не сознанную тогда истину, что счастіе, если только оно не заключается въ страданіяхъ, невозможно для меня въ жизни. Все въ окружающей меня природѣ было какъ бы напоено красотою, все грезило, и я могъ бы грезить о счастьи, если бы я могъ думать только о себѣ и не искать подобія моихъ мечтаній и грезъ, навѣваемыхъ тихою, лѣтнею ночью, въ моихъ воспоминаніяхъ о жизни людей. Отъ этихъ людей я былъ отрѣзанъ многими тысячами верстъ лѣсовъ и пустынь, но моя мысль жила съ ними. Среди тишины и мира, наполнявшихъ необъятную пустыню, я думалъ о борьбѣ, вспоминалъ о страданьяхъ чужихъ, незнакомыхъ мнѣ людей потому, что нѣкогда я участвовалъ въ этой борьбѣ, видѣлъ эти страданья, видѣлъ какъ среди этой борьбы и страданій гибли мои мечты... Они гибли потому, что я, какъ многіе мечтательные, слабохарактерные люди, искалъ въ жизни невозможнаго и предъявлялъ неосуществимыя требованія къ ней. И мечталъ то я о томъ, что невозможно въ жизни. Я мечталъ (risum tencatis amice), чтобы не было зла на землѣ, не было-бы борьбы, а была любовь, чтобы люди были какъ братья, всѣмъ жертвовали бы для другихъ, а не боролись ожесточенно, какъ это я видѣлъ вокругъ себя на каждомъ шагу, на всякомъ клочкѣ земли. Какія это были глупыя, дѣтскія мечты! Развѣ еще въ школѣ не говорили мнѣ учителя въ высокопарныхъ выраженіяхъ, что борьба людей съ людьми необходима, потому что порождаетъ прогрессъ, что если бы не было неутомимой упорной борьбы въ мірѣ, то не было бы и той высокой культуры, благами которой наслаждаемся мы всѣ, все человѣчество.

Когда я выросъ и оглянулся кругомъ, я увидѣлъ, что учителя ошиблись: — не всѣ люди наслаждались благами культуры, добытой упорной борьбою многихъ поколѣній, а лишь небольшая горсть людей; остальные изнывали въ трудѣ, боролись съ нуждою, коснѣли въ невѣжествѣ... Люди перестали быть рабами людей, имѣющихъ сердце и совѣсть, а стали рабами машинъ, бездушныхъ машинъ, не имѣющихъ ни сердца, ни совѣсти...

Подъ всѣмъ человѣчествомъ мои учителя разумѣли горсть образованныхъ, обезпеченныхъ, обладающихъ знаніями, властью и богатствомъ людей. Это открытіе подорвало мою вѣру въ столь восхваляемый учителями прогрессъ, въ культуру, достигаемую борьбой... Но безъ борьбы люди были бы обречены квіэтизму, застою, неподвижности. Стало быть, для развитія человѣчества, спрашивалъ я себя въ недоумѣньи, необходимо чтобы люди боролись, страдали, терпѣли униженія одни отъ другихъ, убивали своихъ братьевъ, видѣли своихъ дѣтей, умирающими съ голоду?...

Все это нужно для ихъ развитія; этой цѣною покупается прогрессъ! Противорѣчіе между тѣмъ, о чемъ я мечталъ и тѣмъ, что видѣлъ въ жизни мучило меня, порождало во мнѣ безплодныя мысли, болѣзненныя чувства. Эти терзавшія меня мысли не покидали меня и на пустынныхъ берегахъ далекой полярной рѣки, за десять тысячъ верстъ отъ тѣхъ центровъ науки, промышленности, общественной жизни, гдѣ борются и страдаютъ многіе, всѣ люди, за блага культуры, выпадающія на долю немногихъ... Впечатлѣнія, полученныя на родинѣ, просыпались одни за другими и заставляли думать не оконченныя думы и мечтать о томъ, чего не бываетъ въ жизни, но о чемъ мечтаютъ сотни и тысячи людей теперь и мечтали сотни лѣтъ назадъ, не находя въ жизни осуществленія своихъ мечтаній. Я былъ однимъ изъ тѣхъ сыновъ глупости, о которыхъ говоритъ поэтъ:

 

Sohn der Thorheit träume immer

Wenn dir's Herz in Busen schwillt,

Doch in‘s Leben suche nimmer

Deines Traumes Ebenbild.!

 

Нo я упрямо искалъ эти Ebenbilder въ моихъ воспоминаніяхъ и тѣмъ отравлялъ себѣ спокойствіе и прогонялъ грезы тихихъ, лѣтнихъ ночей...

Среди воспоминаній, тѣснившихся въ умѣ, мысль моя часто останавливалась на тѣхъ, которыя связывали меня съ двумя моими знакомыми, вполнѣ заурядными людьми. Однако-жъ эти два заурядные человѣка сдѣлали на меня, повидимому, глубокое впечатлѣніе: я часто вспоминалъ о нихъ и о различныхъ эпизодахъ ихъ жизни. Это объясняется можетъ быть особенными обстоятельствами; одно изъ этихъ обстоятельствъ заключалось въ томъ, что оба заурядные человѣка были похожи другъ на друга. Они имѣли одинаковыя глаза, волосы, брови и лица, принадлежали къ одному и тому же народу, къ одной и той же религіи, говорили похожимъ языкомъ и въ довершеніе сходства носили одно и тоже имя: одного звали Петромъ, а другого Петрушкой. Но они рѣзко отличались одинъ отъ другого тѣмъ, что Пьеръ (его такъ звали родные) имѣлъ все въ жизни, всѣ блага культуры въ своемъ распоряженіи, а Петрушка ничего не имѣлъ, онъ имѣлъ въ своемъ распоряженіи только самого себя, только свою рабочую силу... Всякій разъ какъ мнѣ случалось вспомнить Пьера и Петрушку, мнѣ казалось, что большинство людей похоже на нихъ, такъ они были типичны. Пьеръ былъ похожъ на тысячи другихъ Пьеровъ имѣвшихъ все въ жизни, а Петрушка на тысячу другихъ Петрушекъ ничего не имѣвшихъ...

Разъ когда я лежалъ и грезилъ на берегу моего уединеннаго озера и въ мечтахъ переносился на родину, мнѣ пригрезилась въ тихую лѣтнюю, слегка туманную, располагающую къ мечтамъ и какъ бы окутанную мечтами, ночь — исторія жизни Пьера и Петрушки. Мнѣ казалось, что эта исторія была похожа на исторію жизни многихъ тысячъ, людей...

А. Клюге.

(Продолженіе будетъ).

(OCR: Аристарх Северин)

ГРЕЗЫ.

(эскизъ)

«Сибирскiй вѣстникъ» №185, 25 августа 1896

(Продолженіе, см. № 184 „С. В.“).

II

Въ дѣтствѣ Пьеръ и Петрушка были похожи другъ на друга. У нихъ обоихъ были такіе же бѣлокурые волосики, какъ лёнъ, такіе же большіе сѣрые глаза, бѣлый, съ синими жилками, лобъ, розовыя, слегка полуоткрытыя, губки. У нихъ были одни и тѣ же потребности и желанія бѣгать, играть, рѣзвиться, и они оба удовлетворяли этому желанію: бѣгали вмѣстѣ по лѣсу собирать ягоды, по берегамъ пруда — удить рыбу, лазили по деревьямъ, чтобы оттуда поглядѣть на рощи, на деревни, на зелень луговъ и полей — и это сдружило ихъ. Имъ было весело вмѣстѣ, они беззаботно, безпечно играли и они полюбили одинъ другого, такъ какъ не знали еще — что такое общественное положеніе, образованіе, чины, богатство и много другихъ вещей, которыя кладутъ непроходимыя преграды между людьми и препятствуютъ ихъ сближенію и единенію въ жизни. Они еще не умѣли размышлять о томъ, что они видѣли въ жизни, и объяснять себѣ это. Пьеръ видѣлъ, что его папа носитъ мундиръ со свѣтлыми пуговицами и кричитъ на мужиковъ, а Петрушкинъ папа носитъ армякъ грубаго сукна, пашетъ землю и уже издали кланяется его папѣ. Но онъ не отдавалъ себѣ отчета въ томъ, что онъ видѣлъ, и еще онъ не гордился тѣмъ, что его отецъ носитъ мундиръ и не презиралъ Петрушку за то, что его, Петрушки, отецъ пашетъ землю. Онъ не могъ не замѣтить, что всѣ другіе люди относятся къ его отцу съ большимъ уваженіемъ за то, что онъ носитъ мундиръ и кричитъ на мужиковъ, и съ большимъ пренебреженіемъ — къ отцу Петрушки за то, что онъ носитъ армякъ и пашетъ землю. Но онъ не задавалъ себѣ вопроса, отчего это происходитъ и почему кричать на мужиковъ и сажать ихъ въ холодную — занятіе болѣе достойное уваженія, чѣмъ паханье земли. Онъ только воспринималъ впечатлѣнія, задерживалъ ихъ въ себѣ, но не перерабатывалъ ихъ умомъ и потому онъ былъ веселъ, беззаботенъ и счастливъ.

Родители Пьера жили не въ самой деревнѣ, а въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ нея, такъ что онъ не могъ играть со всѣми деревенскими дѣтьми, чего, пожалуй, ему и не дозволили бы, а игралъ лишь съ Петрушкой, избушка котораго находилась тоже за деревней, на хуторѣ. Утромъ, въ лѣтніе дни, сейчасъ же послѣ чая, Пьеръ выходилъ изъ дому и бѣжалъ во весь духъ на лужайку за садомъ, гдѣ его уже давно ожидалъ Петрушка, лежа на животѣ и болтая въ воздухѣ ногами. Поза Петрушки, какъ и вообще всѣ его непринужденныя манеры казались Пьеру болѣе изящными чѣмъ заученныя манеры его сестеръ, на которыхъ то и дѣло покрикивала гувернантка: tenez vous droit! Онъ ложился рядомъ съ Петрушкой на траву и, разговаривая съ нимъ, также какъ и онъ болталъ ногами и опирался локтями въ мокрую траву. Иногда онъ приносилъ своему товарищу булки и печенья, которыя удавалось ему взять незамѣтно за чаемъ. Петрушка съѣдалъ ихъ съ большимъ аппетитомъ и никогда не задавилъ себѣ вопроса о томъ, почему онъ ѣсть всегда только черный хлѣбъ, а его маленькій товарищъ такія прекрасныя, вкусныя булки. Петрушка, какъ и его товарищъ, воспринималъ впечатлѣнія, а не перерабатывалъ ихъ въ себѣ, оттого и была дружба между ними обоими. Здѣсь на лужайкѣ, на свѣжей сочной травѣ, посреди пестрѣющихъ цвѣтовъ они были совершенно равны и имъ не было дѣла до того, что ихъ родные смотрѣли другъ на друга, какъ на животныхъ разной породы, что обитатели богатаго помѣщичьяго дома гнушались обитателями бѣдной, грязной хижины, а обитатели послѣдней боялись и завидовали обитателямъ дома, и когда имъ случалось приходить туда, они снимали шапки еще у крыльца и робко жались въ сѣняхъ, въ ожиданіи выхода господъ. Въ сношеніяхъ обитателей дома и хижины господствовалъ строжайшій этикетъ, выработанный вѣками. Самыя простыя и естественныя слова и поступки людей искажались этимъ этикетомъ. Если-бы обитателю хижины вздумалось вдругъ сѣсть на стулъ въ залѣ помѣщичьяго дома, гдѣ по этикету онъ могъ только стоять у дверей, вбѣжалъ-бы лакей и схватилъ-бы его и выбросилъ-бы за дверь. Если-бы обитателю помѣщичьяго дома вздумалось, при встрѣчѣ, протянуть руку обитателю хижины, тотъ отшатнулся-бы въ недоумѣніи, или неправильно истолковалъ-бы это движеніе барской руки и попросилъ-бы прощенья. Такъ искажалъ отношенія между обитателями дворцовъ и хижинъ этикетъ, выработанный вѣками. Для Пьера и Петрушки не существовало этого этикета; они не справлялись, кто изъ нихъ при встрѣчѣ долженъ кланяться первый, а дружно брались за руки и пускались бѣгомъ по лужайкѣ, или одинъ бѣжалъ впереди, изображая лошадь, а другой бѣжалъ сзади и размахивалъ прутикомъ, изображая ямщика. Пьеръ находилъ, что босымъ гораздо удобнѣе бѣгать и часто сбрасывалъ сапоги, и, въ качествѣ коня, галопировалъ по лужайкѣ подъ искусснымъ управленіемъ ямщика Петрушки. Пьеръ завидовалъ той свободѣ и сравнительной независимости, которыми пользовался Петрушка. Петрушкѣ никто не дѣлалъ замѣчаній, никто не задавалъ уроковъ и не заставлялъ въ чудные, лѣтніе вечера сидѣть въ комнатѣ и слушать скучныя повѣсти и разсказы. Послѣдними подчивала ихъ, его и сестеръ, гувернантка француженка. Она читала довольно монотонно, произнося слова въ носъ и картавя и претендовала на полное вниманіе своихъ молодыхъ слушателей, и Пьеръ долженъ былъ чинно сидѣть на стулѣ и притворяться, что онъ слушаетъ. А небо было такъ ясно, луна серебрила верхушки деревьевъ въ паркѣ, причудливыя тѣни стлались по землѣ по дорожкамъ, усыпаннымъ пескомъ, таинственные голоса, казалось, шептались подъ сводами нависшихъ вѣтвей, въ сумрачномъ полумракѣ аллей, соловей пѣлъ на дальнемъ концѣ парка за прудомъ и его пѣсня врывалась въ комнату черезъ растворенное окно, вмѣстѣ съ волнами свѣжаго, пахучаго воздуха. Пьеру хотѣлось бѣжать въ садъ, сѣсть на скамью подъ развѣсистой липой и слушать, о чемъ трещатъ кузнечики, о чемъ шепчутся деревья, о чемъ поетъ соловей въ лунную лѣтнюю ночь.... Но онъ принужденъ былъ слушать скучный разсказъ о томъ, какъ послушный мальчикъ награждается за послушаніе, а лѣнивый и дерзкій наказуется.... Онъ смутно сознавалъ, что во всемъ томъ, что читала ему по вечерамъ гувернантка не было правды и смысла.... Въ книжкѣ мальчики говорили такъ, какъ никогда не говорятъ живые.... Все, что говорили въ книжкѣ мальчики старшимъ и старшіе мальчикамъ было такъ скучно, все это такъ скоро забывалось. А въ томъ, о чемъ шептались деревья въ тихую лунную ночь, о чемъ трещали кузнечики, о чемъ пѣлъ соловей — была правда, только онъ еще не могъ себѣ отдать въ ней отчета. Этотъ трескъ кузнечиковъ, этотъ шелестъ листьевъ и пѣсни соловья были такъ радостны и трогательны и заставляли сердце биться отъ неопредѣленныхъ и смутно уловляемыхъ дѣтскимъ умомъ ощущеній, и никогда не забывались. Онъ съ нетерпѣніемъ ожидалъ того времени, когда ему можно будетъ побѣжать на лужайку за паркомъ, гдѣ его ожидалъ Петрушка; ему казалось, что только онъ можетъ ему объяснить о чемъ шепчутся деревья и поетъ соловей въ лунную лѣтнюю ночь. Но Петрушка его не понималъ. Крестьянскій мальчикъ былъ лишенъ поэтическаго чутья, которымъ былъ одаренъ барчукъ. У него были здоровые нервы и въ его жизни не было условленной лжи и конвенансовъ, которые заставляли Пьера выражать одобреніе пошлымъ или скучнымъ разсказамъ гувернантки и изображать на своемъ лицѣ вниманіе, когда ему хотѣлось зѣвать. Онъ пользовался неограниченной свободой бѣгать куда угодно и сколько угодно и видѣлъ въ окружающихъ предметахъ только то, что воспринималъ внѣшними впечатлѣніями, не облекая ихъ въ фантастическія формы въ своемъ воображеніи. Пьеру надоѣла неискренность и условная ложь, которыми было проникнуто все въ домѣ и ему хотѣлось пользоваться такою-же свободой, какою пользовался его босоногій товарищъ.

— Знаешь что? сказалъ онъ разъ ему: убѣжимъ изъ дому, уйдемъ куда нибудь подальше въ лѣсъ и будемъ жить вдвоемъ... Построимъ себѣ хижину изъ вѣтвей. Будемъ собирать ягоды, грибы, орѣхи, ловить рыбу въ лѣсныхъ рѣчкахъ, этимъ будемъ питаться и цѣлые дни играть... Ахъ, какъ славно въ лѣсахъ!..

— Уйдемъ, для че не уйти — отвѣчалъ, съ непонятнымъ для Пьера, равнодушіемъ Петрушка. Окромя ягодъ въ лѣсу еще дикія яблоки есть... Только осенью домой надо будетъ вернуться.

— Зачѣмъ возвращаться? Зимою мы выстроимъ себѣ хижину изъ бревенъ; а пищу лѣтомъ запасать будемъ, какъ Робинзонъ... Ты слыхалъ о Робинзонѣ?..

И какъ можно попроще разсказалъ Пьеръ Петрушкѣ про Робинзона. Жизнь и приключенія Робинзона на необитаемомъ островѣ очень понравились Петрушкѣ: его восхищала находчивость Робинзона. Пьеру же нравилось въ его положеніи больше всего то, что онъ быль совершенно самостоятеленъ и свободенъ отъ надзора старшихъ и совершенно предоставленъ самому себѣ. Пьеръ мечталъ о такой свободѣ и планы о бѣгствѣ изъ дома въ лѣса всецѣло завладѣли имъ. Нужно было лишь склонить къ этому Петрушку, что было нетрудно. Петрушка былъ не прочь пойти, куда глаза глядятъ, въ особенности по теченію родной рѣчушки Гнилушки, потому что былъ заинтересованъ узнать, куда эта рѣчушка течетъ и не довѣрялъ объясненіямъ Пьера, утверждавшаго, что она впадаетъ въ другую большую рѣчку и съ нею вмѣстѣ въ Волгу; онъ не могъ понять какъ Пьеръ все это знаетъ, когда онъ не ходилъ и не ѣздилъ по этимъ рѣкамъ.

Въ одинъ ясный солнечный день они оба бѣжали въ лѣса и прежде всего отправились искать необитаемый островъ на сосѣднее озеро. Хотя на озерѣ и было нѣчто вродѣ острова, но такъ какъ нигдѣ у берега не было лодки, то они не могли переправиться чрезъ отдѣлявшую ихъ отъ острова широкую полосу воды, которую перейти въ бродъ было невозможно. Они занялись бросаньемъ камешковъ въ воду и охотой за лягушками и увлеклись этимъ занятіемъ такъ, что забыли про свои планы о свободной, самостоятельной жизни, à la Робинзонъ и тогда только вспомнили о нихъ, когда голодъ не на шутку далъ себя имъ чувствовать. Нигдѣ вокругъ нихъ не было ни ягодъ, ни дикихъ яблокъ, ни грибовъ и не было шалаша, или хижинки, чтобы укрыться отъ зимняго холода. Оба бѣглеца послѣ нѣкотораго колебанія направились домой. Неудачный исходъ задуманнаго предпріятія сильно разочаровалъ Пьера: онъ увидѣлъ, что вещи не всегда бываютъ такими, какими ихъ воображаютъ люди, что между дѣйствительностью и мечтою большая пропасть, что и въ природѣ все происходить не всегда такъ, какъ думаютъ и чувствуютъ люди... Для Петрушки вещи и жизненныя явленія были такими же, какъ были въ дѣйствительности; онъ не воображалъ себѣ ихъ иными. Пьеру было досадно и стыдно передъ самимъ собою, тѣмъ болѣе, что его дома ожидали непріятности.

Отецъ не замѣтилъ его отсутствія, потому что цѣлый день былъ занятъ службой; онъ возился съ мужиками, которыхъ надо было мирить, увѣщевать и наказывать. Зато гувернантка пришла въ ужасъ оттого, что Пьеръ не участвуетъ въ чтеніи и не узнаетъ о томъ, какъ награждаютъ послушныхъ и наказываютъ лѣнивыхъ и дерзкихъ мальчиковъ. Ужасъ гувернантки сообщился сестрамъ Пьера и вскорѣ долгое его отсутствіе сдѣлалось предметомъ обсужденія всей женской половины дома. У тетки Пьера — старой дѣвы, жившей у нихъ въ домѣ, сдѣлалась отъ огорченія мигрень и она то и дѣло нюхала флакончикъ съ какимъ то лекарствомъ.

Когда Пьеръ явился домой, всѣ на него обрушились, и онъ на нѣкоторое время долженъ былъ отказаться отъ частыхъ прогулокъ съ Петрушкой и съ удвоеннымъ вниманіемъ слушать чтеніе неправдоподобныхъ разсказовъ о послушныхъ и лѣнивыхъ мальчикахъ, въ лѣтніе тихіе вечера, когда вся природа была полна загадочныхъ звуковъ и говорила непонятными, чудными голосами и очаровывала людей и таинственнымъ шелестомъ листьевъ и луннымъ свѣтомъ, сумракомъ и тѣнями и пѣсней соловья, въ которой была и правда и красота и свобода и любовь.

Постепенно неприличный поступокъ Пьера былъ забытъ и онъ опять по прежнему могъ бѣгать и играть вмѣстѣ съ Петрушкой въ поляхъ и рощахъ, окружающихъ помѣщичій домъ.

Такъ игралъ онъ съ Петрушкой въ теченіе каникулъ два года и успѣлъ сблизиться съ нимъ.

На третій годъ онъ не поѣхалъ въ деревню, потому что долженъ былъ остаться въ городѣ, гдѣ его готовили учителя въ учебное заведеніе. Когда онъ поступилъ туда, его родители совсѣмъ переѣхали въ городъ и Пьеръ никогда не видѣлъ, въ каникулярное время, своего друга Петрушку, хотя часто вспоминалъ о немъ...

А. Клюге.

(Продолженіе будетъ).

(OCR: Аристарх Северин)

ГРЕЗЫ.

(эскизъ)

«Сибирскiй вѣстникъ» №187, 28 августа 1896

(Продолженіе, см. № 185 „С. В.“).

III.

Прошло двадцать лѣтъ. Пьеръ возмужалъ и выросъ; выросъ и Петрушка, и друзья дѣтства перестали быть похожими другъ на друга. У нихъ были одинаковые глаза и брови, сходныя черты лица, но этимъ и ограничивалось ихъ сходство. Правда, они имѣли одинаковыя потребности, но средства удовлетворенія ихъ были различны. Окончивъ учебное заведеніе, Пьеръ вступилъ въ жизнь и бралъ въ ней полными руками все, что люди называютъ счастьемъ. Жизнь не давала ему очнуться; онъ пилъ полную чашу наслажденій и забылъ про свои дѣтскія фантазіи; поэтическое чувство заснуло въ немъ. Онъ не испытывалъ болѣе томительнаго любопытства узнать — о чемъ шепчутся листья въ весеннюю, лунную ночь, о чемъ трещать кузнечики, о чемъ поетъ соловей. Ребенкомъ онъ инстинктивно чувствовалъ, что въ томъ, что говоритъ природа, заключается высшая правда въ жизни, и онъ любилъ быть на лонѣ природы и, въ одиночествѣ, слушать журчанье ручейковъ, шелестъ листьевъ, шепотъ вѣтерка подъ сводами лѣса... Это влеченіе къ природѣ въ чуткой дѣтской душѣ заглохло въ душныхъ стѣнахъ учебнаго заведенія, гдѣ онъ воспитывался, готовился жить. Когда онъ выросъ, онъ сталъ искать смысла и содержанія жизни въ тепличной атмосферѣ будуаровъ, бальныхъ залъ, модныхъ ресторановъ. Онъ не задумывался надъ явленіями жизни, которыя проходили передъ нимъ пестрою вереницей. Онъ выбиралъ изъ нихъ лишь то, что ему нравилось: улыбка красавицъ, кутежи холостыхъ товарищей, попойки, праздное препровожденіе времени въ чаду разнообразныхъ развлеченій и забавъ; и отвергалъ все, что ему было непріятно: трудъ, мысль, заботы о ближнемъ... Онъ бѣжалъ навстрѣчу богатству и наслажденію и отворачивался отъ страданій и нищеты, которая была разсѣяна вокругъ. Онъ старался ее не замѣчать и это ему удавалось. Онъ понялъ что жизнь — безпощадная борьба, въ которой сильные давятъ слабыхъ, отнимая у нихъ радости жизни и оставляя имъ одни страданія. Онъ былъ подготовленъ къ этой борьбѣ воспитаніемъ и не боялся быть побѣжденнымъ. Онъ поклонялся могуществу, богатству, успѣху и презиралъ бѣдность, слабость и неудачу. Онъ велъ жизнь полную наслажденій, а впереди его ждала блестящая карьера. И все ему улыбалось, все въ жизни принадлежало ему: для него дымили пароходы, фабрики, стучали заводы, взращивались нѣжнѣйшіе южные плоды въ оранжереяхъ, для него устраивались библіотеки, издавались газеты и журналы... Все служило ему; великіе артисты забавляли его музыкой и пѣніемъ когда онъ скучалъ; свѣтила науки заботились о немъ, когда онъ болѣлъ, всѣ почтительно сторонились когда онъ ѣхалъ по улицѣ и даже когда онъ, пошатываясь отъ хмѣля, выходилъ изъ клуба, его почтительно усаживали въ карету и отвозили домой...

Петрушка ничего не имѣлъ въ жизни. Онъ ничего не наслѣдовалъ отъ своего отца, кромѣ здоровья и силы и долженъ былъ продавать эту силу для того, чтобы имѣть каждый день кусокъ чернаго хлѣба. Всѣ эти фабрики, заводы, мастерскія, гдѣ онъ продавалъ свою силу и здоровье работали не для него. Школы, музеи, картинныя галлереи строились не для него; книги, газеты, журналы писались не для него; онъ не могъ ими пользоваться, ибо былъ неграмотенъ. Вся окружавшая его жизнь, полная движенія, съ колоссальными промышленными предпріятіями, съ наукой, дѣлающей новыя открытія для комфорта и удобства людей, съ торговлей, собирающей чудеса и рѣдкость со всѣхъ концовъ міра, проходила мимо него, не задѣвая его. Изъ массы разнообразныхъ продуктовъ, обращавшихся на міровомъ рынкѣ, почти ничего не доставалось на его долю. Онъ одѣвался въ грубое сукно, которое изготовлялось на родинѣ, питался хлѣбомъ, который добывали на родныхъ полоскахъ такіе же пахари, какимъ былъ его отецъ. Въ противоположность Пьеру, Петрушка не понималъ, что общественная жизнь — безпощадная борьба, въ которой одни люди давятъ другихъ и потому былъ совершенно безоруженъ и не подготовленъ къ этой жестокой, ни на мигъ не прекращающейся борьбы. Онъ не обладалъ никакими талантами и знаніями съ помощью которыхъ онъ могъ подавить другихъ людей и вырвать изъ рукъ ближняго кусокъ доставшійся на его долю. Онъ былъ заранѣе обреченъ на нищету и страданія...

Онъ работалъ на сахарномъ заводѣ въ обществѣ другихъ такихъ же неподготовленныхъ къ борьбѣ людей какъ онъ. Случилось такъ, что эти люди утратили право на земли, на которыхъ трудились ихъ отцы; земля, которую они арендовали, перешла къ новому владѣльцу, человѣку весьма подготовленному къ борьбѣ за существованіе и потому очень безжалостному. Онъ согналъ ихъ съ земли, которую они считали своею по недоразуменію, и тогда эти сильные, здоровые люди одною рукою поднимавшіе пятипудовые кули, какъ и сотни другихъ здоровыхъ и сильныхъ мужчинъ, настоящихъ богатырей, должны были продавать свои силы хозяину сахарнаго завода, тщедушному человѣку, который еле держался на ногахъ и не въ силахъ былъ поднимать головъ сахару, которые изготовлялись на его заводѣ. Что давало этому хилому человѣчку право на трудъ столькихъ сильныхъ людей? Петрушка не спрашивалъ себя объ этомъ. Онъ почтительнѣйше кланялся при встрѣчѣ съ этимъ человѣчкомъ, который былъ въ одно и тоже время жалокъ и могучъ. Самъ по себѣ онъ былъ жалокъ, безсиленъ и умеръ бы съ голоду, еслибы ему вдругъ пришлось жить гдѣ нибудь одному въ лѣсахъ, въ пустынѣ, гдѣ нѣтъ людей, гдѣ нельзя купить труда другого человѣка, Въ пустынѣ, безъ людей, этотъ человѣкъ былъ бы безпомощенъ; своими деньгами онъ не могъ бы ничего купить у природы, ни одной крохотной рыбки, ни одной птицы; онъ долженъ былъ бы это все достать своимъ трудомъ, къ которому онъ былъ неспособенъ. Но въ организованномъ обществѣ людей онъ былъ могучъ и былъ господиномъ положенія; всѣ ему покорялись, потому что у него былъ милліонъ, который избавлялъ его отъ обязанности работать и давалъ ему право на трудъ другихъ. Никто не спрашивалъ откуда онъ взялъ милліонъ. Самъ онъ утверждалъ, что заработалъ милліонъ своимъ тяжелымъ трудомъ; всѣ вѣрили ему, но не могли сдѣлать того же и нажить тяжелымъ трудомъ милліона. Какой же колоссальный трудъ долженъ былъ положить на это дѣло тщедушный человѣкъ, когда сотни рабочихъ, работавшихъ на его заводѣ всѣ вмѣстѣ, не могли заработать себѣ милліона въ теченіе десяти лѣтъ?

Петрушка работалъ по 12 часовъ въ день руками, грудью и плечами и еле могъ зарабатывать себѣ на пищу и одежду. Это происходило оттого, что онъ не былъ подготовленъ къ борьбѣ за существованіе. Одни и тѣ-же явленія жизни имѣли различныя слѣдствія для Пьера и Петрушки, отражались различно на ихъ судьбѣ. То, что кормило Пьера, лишало куска хлѣба Петрушку. Насколько, напримѣръ, наука, развитіе науки было полезно для Пьера, настолько оно — вредно для его тезки.

Ученые люди изобрѣтали машины, благодаря которымъ фабрики и заводы давали больше дохода. Пьеръ покупалъ акціи фабрикъ и заводовъ и эти акціи, благодаря введенію машинъ изобрѣтенныхъ наукой, давали ему большіе доходы, но эти же машины были причиной страданій для Петрушки. Онъ работалъ на заводѣ очень добросовѣстно, напрягалъ всѣ свои богатырскія силы, одной рукою ворочая такія тяжести, подъ которыми задохся-бы его хилый хозяинъ, заработавшій нѣкогда своимъ тяжелымъ трудомъ милліонъ; потъ лилъ съ него градомъ въ теченіе 10 часовъ въ сутки. Но случалось такъ, что эта работа оказывалась излишней и хозяинъ его разсчитывалъ, потому что наука изобрѣтала машину и машина замѣняла трудъ Петрушки, работала лучше и дешевле чѣмъ онъ. Тщетно Петрушка боролся съ машиной, предлагая свою богатырскую силу за самое мизерное вознагражденіе; машина работала лучше чѣмъ онъ, вытѣсняла его съ фабрики, гнала съ завода на заводъ... Онъ часто оставался совсѣмъ безъ работы; скитался по фабрикамъ, ища какой нибудь работы; его сила оказывалась не нужной никому и онъ голодалъ. Но когда у него была работа и онъ былъ сытъ — онъ былъ доволенъ своею судьбой, потому что онъ не обладалъ способностью страдать оттого, что другіе люди живутъ лучше его. Онъ нуждался въ наслажденіяхъ, какъ всѣ люди и другъ его дѣтства Пьеръ, но наслажденія доступныя Пьеру не были доступны ему: для него не существовало картинныхъ галлерей, музеевъ, оперъ и концертныхъ залъ. Онъ не могъ наслаждаться чтеніемъ, потому что былъ неграмотенъ, не могъ бывать въ театрѣ потому что былъ бѣденъ, зато онъ находилъ большое удовольствіе въ алкоголѣ, хотя очень часто платился за это своими боками; когда онъ гулялъ по улицѣ подвыпивши, его обыкновенно отводили въ участокъ и по дорогѣ такъ усердно угощали толчками, что, по выходѣ изъ участка, онъ денька два хворалъ и не могъ работать. Несмотря на это, онъ по воскреснымъ днямъ всегда заходилъ въ кабачокъ и оставлялъ тамъ все, что оставалось ему отъ его недѣльнаго заработка. Онъ ходилъ въ кабакъ, потому что нигдѣ не могъ получить развлеченія кромѣ кабака и за это его ругали люди, которые могли получать удовольствія внѣ кабака и желали другимъ дать эту возможность. Чтобы оторвать Петрушку отъ кабака, они придумывали для него различныя развлеченія, устраивали воскресныя школы, библіотеки, издавали дешевыя книжечки. Когда они собирались, у нихъ происходилъ оживленный обмѣнъ мыслей о Петрушкѣ и его нуждахъ, о томъ, какъ бы поднять его нравственный уровень, отучить его отъ кабака и пріучить къ чтенію и другимъ „разумнымъ“ развлеченіямъ. Но ихъ усилія были напрасны: Петрушка считалъ рекомендуемыя ему разумныя развлеченія глупыми. Онъ такъ напрягалъ свои физическія силы на заводѣ въ теченіе недѣли, что не въ состояніи былъ напрягать свой умъ по воскресеньямъ, въ школахъ и библіотекахъ; на покупку дешевыхъ книжекъ, если бы даже онъ былъ грамотенъ, онъ пожалѣлъ бы денегъ, достававшихся ему съ такимъ трудомъ. Выходило, что люди, желавшіе пріучить Петрушку къ разумнымъ развлеченiямъ, устраивали эти развлеченія не для него, а для себя.

Когда Петрушкѣ надоѣло жить одному, онъ рѣшилъ жениться на той женщинѣ, которая ему нравилась... А понравилась ему одна баба — Матрена. Она не была ни богата, ни молода и въ добавокъ пользовалась дурной репутаціей среди заводскихъ дамъ и бабъ и — вполнѣ заслуженно. Когда-то, когда Матрена была молодой дѣвушкой, она была очень красива; ея дѣвичьей красотой воспользовались люди, для которыхъ работали фабрики, заводы, для которыхъ были построены университеты, театры, музеи, которымъ были доступны всѣ земныя радости и наслажденія. Они развратили Матрену, убѣдили ее, что ея красота — капиталъ, который можетъ приносить большіе доходы. Дѣйствительно, красота Матрены приносила ей не малые доходы. Она торговала своей красотой, тратила доходы и не думала о будущемъ. Но когда красота ея увяла, она лишилась доходовъ, не могла жить красотою и должна была жить трудомъ, всѣ ея поклонники бросили ее и она поступила работницею на сахарный заводъ, гдѣ работалъ Петрушка. Это случилось какъ разъ въ то время, когда Петрушкѣ надоѣло жить одному и не имѣть другихъ развлеченій, кромѣ кабака и тогда ему пришла охота жениться. Матрена лишь только взглянула на широкое, открытое лицо Петрушки какъ она поняла, что происходитъ у него въ душѣ и пустила въ ходъ все свое искусство очаровывать мужчинъ, которому научили ее люди развратившіе ее: взгляды, улыбки, задорную походку и многое другое. Добродушный медвѣдь Петрушка скоро поймался на эту удочку и объяснился Матренѣ въ любви. Она согласилась быть его женой; они поселились на одной квартирѣ, и съ тѣхъ поръ Петрушка пересталъ посѣщать по воскресеньямъ кабакъ и проводилъ досужное время за самоваромъ съ женой и товарищами, искавшими болѣе разумныхъ развлеченій чѣмъ тѣ, какія давалъ кабакъ.

Черезъ шесть лѣтъ, у Петрушки было уже четверо дѣтей и онъ выбивался изъ силъ, чтобы ихъ прокормить и воспитать, сдѣлать ихъ сильными, здоровыми людьми, для того, чтобы они могли также ворочать груды сахару и иныхъ товаровъ и вести всю жизнь упорную борьбу съ машинами...

А. Клюге.

(Продолженіе будетъ).

OCR: Аристарх Северин)

ГРЕЗЫ.

(эскизъ)

«Сибирскiй вѣстникъ» №188, 29 августа 1896

(Окончаніе, см. № 187 „С. В.“).

IV.

Пьеру, который кутилъ и прожигалъ молодость въ ожиданіи карьеры, наконецъ надоѣло бездѣйствіе и отъ скуки онъ началъ заниматься литературой. Онъ былъ образованъ и талантливъ и первые его шаги на новомъ поприщѣ были удачны. Онъ заслужилъ одобреніе; всѣ говорили, что онъ трудится для общаго блага. Но онъ писалъ больше для своего развлеченія и мало думалъ объ общемъ благѣ. Онъ писалъ и получалъ гонораръ, какъ и всѣ его собратья. Другіе литераторы иногда хвалили Пьера въ своихъ статьяхъ и Пьеръ хвалилъ въ своихъ статьяхъ другихъ литераторовъ. Бывало такъ, что его ругали въ своихъ статьяхъ другіе литераторы и онъ отвѣчалъ имъ тѣмъ же. Хвалили его тѣ изъ литераторовъ, которые считали себя выше его и потому были къ нему снисходительны; порицали его тѣ, которые чувствовали, что Пьеръ стоитъ выше ихъ и потому были къ нему необыкновенно строги. Публикѣ казалось, что Пьеръ и всѣ другіе ругаютъ и хвалятъ одни другихъ по искреннему убѣжденію и что эти похвалы и порицанія необходимы для общаго блага. Впрочемъ, литераторы не забывали въ своихъ статьяхъ и о Петрушкѣ и о милліонахъ существъ точь въ точь похожихъ на него. Одни жалѣли Петрушку и доказывали въ своихъ статьяхъ, что для его пользы надо построить больше школъ, больницъ, библіотекъ, образцовыхъ тюремъ и другихъ учрежденій, которыя они называли благами цивилизаціи. Другіе, напротивъ, доказывали въ своихъ статьяхъ, что школъ Петрушкѣ не надо, что его надо сѣчь, сажать въ холодную и вообще держать въ ежовыхъ рукавицахъ и тогда ему хорошо будетъ и всѣмъ хорошо будетъ. Тѣ, которые въ своихъ статьяхъ проводили мысль объ улучшеніи положенія Петрушки, высчитывали — сколько десятковъ тысячъ Петрушекъ ежегодно ломаютъ себѣ руки и ноги на заводахъ, разбиваютъ грудь, калѣчатся и становятся неспособными къ труду. Это были страшныя цифры, они доходили до 50 тысячъ въ годъ. Такого числа жертвъ достаточно было-бы для кровопролитной войны. Съ этимъ числомъ жертвъ можно было пріобрѣсти столько славы, что и черезъ сто лѣтъ она не увяла бы въ памяти потомства, можно было-бы взять въ плѣнъ непріятельскія арміи, завоевать рынки для выгоднаго сбыта продуктовъ отечественной промышленности, освободить угнетенные народы! Но эти жертвы гибли безъ славы; падали подъ колеса машинъ, умирали отъ взрыва разныхъ газовъ, употребляемыхъ на изготовленіе продуктовъ, которыми они сами, эти Петрушки, никогда не пользовались; задыхались въ глубинѣ шахтъ, добывая желѣзо на приготовленіе машинъ, которыя, замѣняя людей въ разныхъ производствахъ, лишали ихъ же куска хлѣба. Но эти машины, газы, аппараты необходимы для торжества цивилизаціи, для этого же необходима гибель десятковъ тысячъ людей, работающихъ этими машинами и аппаратами, и многіе люди, жалѣющіе о Петрушкѣ, въ недоумѣніи спрашиваютъ себя — что измѣнила эта цивилизація въ человѣческой жизни? Люди по прежнему страдаютъ отъ недуговъ, болѣзней, отъ неправды, злобы, ненависти другъ къ другу. Въ глазахъ этихъ людей цивилизація даже затруднила осуществленіе заповѣди евангельской о любви къ ближнему, потому что люди, которые владѣютъ богатствомъ, образованіемъ, акціями, машинами, не могутъ любить нищихъ, грязныхъ и невѣжественныхъ Петрушекъ и гнушаются общенія съ ними.

Среди друзей и знакомыхъ Пьера, было много такихъ, которые соболѣзновали о судьбѣ Петрушки и искренно желали помочь ему; облегчить его въ его неустанной борьбѣ за существованіе, которая по временамъ бываетъ горче и тяжелѣй настоящей войны съ оружіемъ въ рукахъ; но они не могли помочь ему, потому что не могли отказаться отъ своего привиллегированнаго положенія, отъ комфорта, отъ тѣхъ предметовъ роскоши, ради которыхъ Петрушка надрывалъ себѣ на заводахъ грудь. Они въ своихъ статьяхъ хлопотали объ улучшеніи положенія Петрушки, предлагали строить для него школы, больницы, устраивать библіотеки. Другіе предлагали его сѣчь. Несмотря на то, что о немъ много говорили и писали, Петрушкѣ суждено было умереть паріей, которымъ сдѣлала его цивилизація; — таже участь ожидала и его дѣтей...

Пока Пьеръ добивался извѣстности на литературномъ поприщѣ, стремился прибавить славу ко всѣмъ благамъ цивилизаціи, которыми владѣлъ и которыя оберегались судами, школами, тюрьмами, Петрушка велъ ожесточенную борьбу съ машинами, вытѣснившими его изъ фабрикъ и заводовъ. Онъ страшно напрягалъ свои силы для того, чтобы его дѣти не голодали и потому испытывалъ непреодолимую потребность пить водку и не обращалъ никакого вниманія на книги и брошюры, которыя писали для него люди, интересующіеся его судьбой, на воскресныя школы и чтенія, которыя устраивали они для его развлеченія. По воскресеніямъ онъ приносилъ домой штофъ водки, выпивалъ его и ложился отдыхать. Онъ спалъ богатырски, также какъ и работалъ. Въ то время Матрена ходила въ гости къ сосѣдямъ, занималась сплетнями или сидѣла понурившись у окна, вспоминая свою молодость, когда она проводила дни и ночи въ праздности съ молодыми людьми, которые имѣли все въ жизни и искали въ ней однихъ наслажденій, или укачивала ребенка и пѣла ему грустныя пѣсни о жизни полной труда, нужды и лишеній, для которой онъ рожденъ. Въ будни Петрушка работалъ на заводѣ, а Матрена варила обѣдъ, кормила дѣтей, словомъ занималась хозяйствомъ какъ могла, какъ умѣла. Ихъ жизнь была однообразна: работа, ѣда, сонъ, такъ изо-дня въ день. Прошло десять лѣтъ. Какъ разъ въ то время, когда Пьеръ добился извѣстности въ литературѣ и карьеры по службѣ, т. е. вышелъ полнымъ побѣдителемъ изъ борьбы за существованіе, кипѣвшей въ мірѣ, Петрушка былъ побѣжденъ одной изъ тѣхъ машинъ, съ которыми онъ велъ такую упорную войну изъ за куска хлѣба. Онъ сдѣлалъ нечаянно неосторожный шагъ, попалъ подъ колесо и бездушная машина сломала ему ногу и раздавила грудь. Хозяинъ завода былъ такъ великодушенъ, что лечилъ его, Петрушку, негоднаго уже для его дѣла, на свой счетъ въ больницѣ, устроенной для рабочихъ, еще годныхъ для хозяйскаго дѣла. Петрушка лечился тамъ, а Матрена и дѣтишки терпѣли нужду, голодали. Онъ вышелъ изъ больницы на костыляхъ: машина сломала его богатырскую силу и онъ не могъ больше бороться съ машинами. Онъ былъ лишній и не нуженъ на томъ заводѣ, гдѣ онъ въ теченіи столькихъ лѣтъ ежедневно ворочалъ большія тяжести и надрывалъ грудь... Его разсчитали. Онъ пришелъ домой, бросилъ костыли на полъ и зарыдалъ; съ нимъ вмѣстѣ зарыдали его маленькія дѣти. Тогда только въ глубинѣ души у него зашевелился вопросъ — зачѣмъ и для кого онъ погубилъ свою богатырскую силу? Потужили и товарищи Петрушки, но ничѣмъ не могли помочь ему: они сами вели ожесточенную борьбу съ машинами изъ-за куска хлѣба. А надо было жить... Теперь пришла очередь и за Матреной. Она должна была напрягать свои силы для того, чтобы кормить мужа и спасти дѣтей отъ голодной смерти. Она ходила на поденщину, служила той же самой машинѣ, которая поломала ноги ея мужу, старшій сынъ ея помогалъ ей, иногда онъ замѣнялъ ее въ хозяйствѣ. Но заработокъ былъ плохой, а ѣсть хотѣлось. Хозяйство пришло въ упадокъ не смотря на то, что Матрена выбивалась изъ силъ, дѣлала все возможное, и если представлялась возможность продавать свою увядшую красоту, то она дѣлала это для того, чтобы кормить дѣтей и калѣку мужа. Люди ее за это ругали и глумились надъ нею. И тогда въ душѣ Матрены зашевелился вопросъ — отчего люди не презирали ее тогда, когда она продавила себя отъ глупости и развращенности и презираютъ теперь, когда она продаетъ себя отъ голода и нищеты? Не оттого ли, что она тогда продавала себя дорого, а теперь продаетъ себя дешево? Старшія мальчики ея шлялись безъ призора, завели дурныя знакомства, научились обманывать, просить милостыню, воровать... Они не ходили въ школу, потому что были грязны, оборваны, голодны; не ходили на заводъ, потому что не имѣли еще силъ нужныхъ для того, чтобы служить машинамъ. Мать и дѣти пали низко, но въ этомъ ихъ паденіи была своего рода добродѣтель: мать продавала себя, а дѣти воровали для того, чтобы кормить калѣку отца... Самъ онъ ходилъ по воскресеньямъ и праздникамъ въ церковь просить милостыню и бѣдные люди, сердце которыхъ еще не ожесточилось, потому что они не владѣли акціями, заводами, чинами, подавали ему мѣдные гроши. Его мальчики водили его. Сами они тоже, потихоньку отъ отца, просили милостыню и, если можно было, старались засунуть руки въ чужой карманъ... И вотъ, церковь была единственнымъ мѣстомъ, гдѣ Петрушка могъ встрѣчать своего случайнаго друга дѣтства — Пьера, который изрѣдка пріѣзжалъ въ роскошномъ экипажѣ послушать ученіе о томъ, что должно быть, но чего не бываетъ въ жизни... Онъ слушалъ святыя слова о прощеніи, о милости, о безграничной любви къ ближнему, но эти слови не производили на него впечатлѣнія, ибо онъ заранѣе рѣшился не исполнять ихъ въ жизни. Его богатство, карьера, образованіе сдѣлали его черствымъ, мѣшали ему принять въ простотѣ сердца всѣ эти простыя, но великія слова, любви и прощенія. Чтобы ихъ понять и претворить въ себя, нужно было быть кроткимъ, незлобливымъ, какъ дѣти, не имѣть въ сердцѣ ни честолюбія, ни гордости, ни зависти, ни презрѣнія къ другимъ людямъ, т. е. какъ разъ тѣхъ качествъ, благодаря которымъ Пьеръ вышелъ побѣдителемъ въ ожесточенной борьбѣ за существованіе, которая кипѣла вокругъ него, и въ которой гибли тысячи слабыхъ и безпомощныхъ людей, какъ Петрушка...

Когда раздушенный, сіяющій Пьеръ проходилъ своей надменной походкой мимо толпы нищихъ, стоявшихъ на паперти, онъ не подозрѣвалъ, что въ этой толпѣ находится случайный другъ его дѣтства — Петрушка, съ которымъ беззаботно бѣгалъ по полямъ и лѣсамъ тогда, когда они оба еще были похожи другъ на друга, когда жизнь, установленная людьми, не раздѣляла ихъ непроходимою пропастью...

Нищій Петрушка не зналъ, что изящный и гордый господинъ, проходящій мимо и не удостаивающій взглядомъ толпу голодныхъ людей, былъ тотъ Пьеръ, который когда то любилъ его, въ то далекое время, когда они оба были похожи другъ на друга. И никто не могъ знать этого, кромѣ Того, Чей скорбный ликъ одинаково печально и милостиво смотрѣлъ на Пьера, одѣтаго въ дорогіе мѣха и на Петрушку, одѣтаго въ лохмотья...

И вдругъ мнѣ въ моемъ снѣ, полномъ забытыхъ грезъ и воспоминаній, показалось, что я вижу этотъ ликъ, полный такой безпредѣльной любви къ человѣку и такой безпредѣльной скорби о немъ. И мнѣ сдѣлалось жаль Петрушки, глубоко жаль за то, что въ немъ поруганъ человѣкъ, а еще болѣе жаль Пьера за то состояніе озвѣренія, въ которомъ онъ находился, за то, что онъ могъ быть такъ веселъ, спокоенъ душою и наслаждаться благами культуры въ то время, когда сотни тысячъ людей были ихъ совершенно лишены и всю жизнь выбивались изъ силъ, чтобы ему доставить эти блага. Мнѣ сдѣлалось жаль самого себя, потому что я былъ похожъ на Пьера и обреченъ быть похожимъ на него. Я спрашивалъ себя въ недоумѣніи — зачѣмъ человѣку данъ умъ, когда съ нимъ онъ живетъ такъ какъ бы былъ безъ ума и не имѣетъ жалости къ себѣ подобнымъ; зачѣмъ человѣкъ стремится къ просвѣщенію, когда просвѣщеніе порождаетъ и усугубляетъ то зло, которое было среди людей и безъ него, когда съ нимъ они не могутъ понять и осуществить того ученія, которое было когда то понято простыми, темными рыбаками и черезъ нихъ возвѣщено міру? Я самъ не умѣлъ отвѣтить себѣ на эти вопросы, и некому было мнѣ отвѣтить, некому было меня научить... Пустыня молчала вокругъ меня. И мнѣ хотѣлось заснуть въ этой пустынѣ на вѣки и не проснуться болѣе, не видѣть униженія и озвѣренія людей, не жалѣть о людяхъ, не жалѣть о самомъ себѣ...

Но вѣдь это только сонъ, пришло мнѣ на умъ, сонъ въ пустынѣ! Странный и глупый сонъ человѣка, стоящаго на перепутьѣ, человѣка, который не умѣетъ жить для самого себя, не умѣетъ жить для другихъ, а умѣетъ лишь оглядываться вокругъ въ недоумѣньи, терзаться чужимъ озвѣреніемъ и своимъ собственнымъ и страдать, безплодно, безнадежно страдать!...

... Я уѣзжалъ съ уединеннаго острова въ городъ, но тамъ преслѣдовали меня другія грезы, еще болѣе печальныя и страшныя и я спрашиваю себя, куда мнѣ бѣжать отъ этихъ грезъ, которыя преслѣдуютъ меня и здѣсь, на концѣ міра, въ безлюдныхъ пустыняхъ, гдѣ нѣтъ жизни людей, а есть жизнь природы, гдѣ зимою надъ бѣлою землею бѣшено проносятся снѣжные ураганы, гдѣ лѣтомъ надъ зеркальною гладью пустынной, полярной рѣки носятся стада гусей, лебедей, которые наполняютъ лѣса своимъ неугомоннымъ крикомъ...

А. Клюге.

OCR: Аристарх Северин)