Глаза.

А.Г. Клюге

(Психологическій этюдъ).

"Сибирскiй наблюдатель", кн.9, 1901 г.

Послѣ извѣстной катастрофы, пожара въ Е—скомъ театрѣ, Алексѣевъ чувствовалъ себя очень скверно. Онъ сталъ неузнаваемъ для своихъ знакомыхъ. Онъ поблѣднѣлъ, осунулся, на лбу его старыя морщины углубились и яснѣе обозначились пути, по которымъ пройдутъ новыя; углы губъ опустились; на лицо легла странная тѣнь... Это была тѣнь пережитаго въ эту страшную ночь пожара.

Яснаго отчета о катастрофѣ, въ которой онъ участвовалъ, онъ не могъ себѣ отдать: онъ помнилъ только обрывки ужасныхъ сценъ, которыя прошли передъ его глазами, помнилъ отдѣльные моменты кошмара, захватившаго сразу толпу людей... Вотъ мелькаетъ передъ нимъ, передъ его внутренними, скрытыми въ немъ глазами женская головка, обрамленная бѣлокурыми, кудрявыми волосами... ясные глаза... такое свѣжее, пріятное лицо... такая сіяющая красота! Но, вотъ, эти ясные глаза наливаются кровью, широко раскрываются съ выраженіемъ ужаса; еще секунда, и они страшно выпучены, точно хотятъ выскочить изъ орбитъ; жилы на красивомъ, какъ бы изваянномъ изъ мрамора, лбу вздуты и посинѣли; ротъ раскрытъ, на губахъ пѣна. Лицо багровѣетъ, потомъ блѣднѣетъ, какъ у мертвеца, голова склоняется на бокъ, опускается на грудь. И это мертвое лицо, мертвая голова, возвышающаяся надъ толпою, движется, идетъ, стремится къ выходу на улицу, вмѣстѣ съ другими живыми людьми... Ее несетъ на своихъ гребняхъ волна, бушующая, гремящая, стонущая людская волна; катящаяся лавина живыхъ существъ...

Вотъ огромнаго роста дѣтина съ бѣшенымъ лицомъ, съ взъерошенными волосами, съ стиснутыми отъ ярости зубами, расталкиваетъ своими мускулистыми руками толпу. Его увѣсистый кулакъ, какъ молотъ, опускается на беззащитные плечи слабыхъ женщинъ, на хрупкія тѣла подростковъ. Они скользятъ и падаютъ, дико взвизгивая, подъ ноги толпы... Странно, что среди этого шума и крика Алексѣеву казалось, что онъ слышитъ хрустѣніе человѣческихъ костей подъ ногами. Это хрустѣніе какъ бы отдавалось въ его собственныхъ костяхъ болью и холодомъ и онъ близокъ былъ къ потерѣ сознанія. Но онъ дѣлалъ надъ собой нечеловѣческія усилія и не терялъ сознанія, а могъ еще наблюдать вокругъ себя. Огромный дѣтина почти протолкался къ окну, къ которому толпа несла и Алексѣева, но ему загородилъ дорогу толстый господинъ съ лысой головой и тройнымъ подбородкомъ. Алексѣева вдругъ охватило непонятное, демоническое любопытство узнать, какъ поступитъ огромный дѣтина съ неожиданнымъ препятствіемъ. Любопытство и наблюдательность не оставляли его на краю гибели, въ то время, какъ страхъ за свою жизнь поднималъ дыбомъ волосы на его головѣ, обливалъ его лицо холоднымъ потомъ... Казалось, въ немъ жило и дѣйствовало въ этотъ моментъ нѣсколько человѣкъ, одаренныхъ самостоятельной волей: одинъ изъ нихъ наблюдалъ, другой обобщалъ наблюденія, третій дрожалъ за свою жизнь и толкалъ локтями, колѣнами, грудью другихъ людей.

Они подѣлили между собою всю эту трудную работу спасенія своей шкуры, требовавшую напряженія всѣхъ силъ, и исполняли ее такъ хорошо, какъ будто были заранѣе обучены этому.

Онъ не отрывалъ глазъ отъ того мѣста, гдѣ столкнулись два крупныхъ тѣла, загораживающія одно другому путь, и ждалъ, что будетъ. Въ мгновеніе ока огромный дѣтина, отбросившись назадъ всѣмъ тѣломъ, насколько позволяла напиравшая сзади живая стѣна, поднялъ ногу и изо всѣхъ силъ оттолкнулъ ею толстаго господина. Ударъ пришелся ему въ животъ; толстякъ качнулся какъ подрубленный стволъ, но не уступилъ позиціи, и дѣтинѣ пришлось повторить свой ударъ. Потомъ онъ вспрыгнулъ кому то на плечи и очутился на окнѣ. Скоро его крупная плечистая фигура исчезла изъ вида: онъ бросился внизъ или ему подали веревочную лѣстницу пожарные.

Эта звѣрская расправа сильнаго съ слабымъ показалась Алексѣеву весьма естественной. Ему даже смѣшно стало при видѣ того, какъ толстякъ вдругъ осѣлъ и съежился отъ удара, точно прорванный пузырь. Онъ находилъ это забавнымъ, хотя все это могли продѣлать, ежели нужно, надъ нимъ самимъ.

Теперь послѣ того, какъ нервы его успокоились и прошло неестественное напряженіе силъ, и онъ возвратился къ здравымъ человѣческимъ чувствамъ, ему ужаснымъ казалось все это... Но тогда онъ обратился въ животное... Онъ могъ чувствовать и мыслить, какъ человѣкъ, но какъ то въ сторону, точно не для себя, а такъ — вообще; но дѣйствовалъ онъ, какъ звѣрь... Но что-же? Онъ поступалъ такъ, какъ всѣ другіе, бывшіе съ нимъ въ той же залѣ; не лучше, не хуже: его толкали и онъ толкалъ: всякій въ этой обезумѣвшей толпѣ спасалъ свою жизнь на счетъ другого. Его сосѣдъ, сидѣвшій съ нимъ рядомъ и дружески бѣсѣдовавшій съ нимъ въ антрактахъ, обмѣнивавшійся съ нимъ замѣчаніями во время представленія и чокавшійся въ буфетѣ, теперь напрягалъ всѣ силы, чтобы столкнуть его подъ ноги толпѣ, а самому занять его мѣсто. Любезный сосѣдъ хотѣлъ, чтобы растоптали Алексѣева; Алексѣевъ желалъ, чтобы растоптали сосѣда. Въ этотъ моментъ онъ весь былъ поглощенъ спасеніемъ своей жизни. Но теперь онъ стыдился своихъ тогдашнихъ чувствъ, которыя были общими почти для всѣхъ людей, бывшихъ въ залѣ театра въ ту ночь. Sauve qui peut — таковъ былъ лозунгъ всѣхъ; каждый хотѣлъ спастись и забывалъ о другомъ. Никто не хотѣлъ пожертвовать чѣмъ нибудь другому; думалъ и чувствовалъ иначе лишь тотъ, кто былъ внѣ опасности.

Положеніе Алексѣева было лучше, чѣмъ положеніе многихъ другихъ людей, бывшихъ съ нимъ вмѣстѣ въ залѣ театра. Онъ былъ въ этомъ роковомъ мѣстѣ одинъ и его муки не усиливались сознаніемъ, что дорогія ему существа, можетъ быть, въ этотъ моментъ гибнутъ подъ ногами толпы, а онъ не имѣетъ силы помочь имъ, а долженъ во что бы то ни стало спасать свою жизнь. А сколькіе имѣли въ этой толпѣ женъ, дѣтей, мужей, сестеръ и должны были заботиться и думать о другихъ въ такую минуту жизни, когда можно было думать и заботиться только о себѣ. Отецъ звалъ сына, мать — дочь, братъ — сестру; сынъ — отца... Алексѣевъ никого не звалъ, не искалъ; гонимый инстинктомъ самосохраненія, онъ шелъ впередъ, бодро расталкивая толпу, помышляя только о себѣ самомъ. Такимъ преимуществомъ надъ многими другими онъ былъ обязанъ случаю. Если бы въ тотъ день его сынокъ не заболѣлъ внезапно и его жена и съ нею старшая дѣвочка пошли бы въ театръ, то, можетъ быть, были бы задушены, смяты толпой, и теперь онъ отыскивалъ бы ихъ...

Онъ долженъ былъ радоваться и благодарить судьбу и за свое спасеніе: въ такой давкѣ, среди столькихъ жертвъ, онъ остался цѣлъ и невредимъ. Правда, другіе умерли, — были затоптаны, задушены. Онъ могъ пожалѣть о ихъ безвременной кончинѣ, пожертвовать что либо ихъ осиротѣвшимъ семьямъ, какъ дѣлали другіе, а все-таки — радоваться. Наконецъ, онъ долженъ былъ понять цѣну жизни! Но онъ не радовался, а былъ грустенъ, задумчивъ.

Не всѣ спаслись! Не отъ того ли ему было такъ тяжело? Но какое ему дѣло до всѣхъ? Не онъ виноватъ въ томъ, что они погибли. Онъ самъ сталъ жертвой паники и спасалъ свою жизнь цѣною жизни другихъ. И почему онъ долженъ былъ быть хладнокровнѣе, чѣмъ всѣ другіе? Нѣтъ, онъ ни въ чемъ не виноватъ. Всякій разъ, какъ онъ хотѣлъ сдѣлать такое простое и вполнѣ естественное заключеніе, что-то противъ воли поднималось въ немъ, давило, угнетало его, какъ угнетаетъ сознаніе дурнаго поступка, совершеннаго когда то въ прошломъ, въ припадкѣ слѣпой страсти, непонятнаго теперь въ спокойномъ настроеніи безумія. Было одно воспоминаніе, неотступно слѣдовавшее за нимъ и мѣшавшее ему быть веселымъ и спокойнымъ. Онъ помнилъ глаза женщины, съ мольбою глядѣвшіе на него. Эта женщина бросилась ему на грудь, ища спасенія, но онъ бросилъ ее подъ ноги обезумѣвшей отъ страха толпѣ и ее растоптали. Онъ отвергъ мольбу глазъ и глаза его преслѣдовали...

Въ ночь пожара онъ былъ, все-таки, очень обрадованъ своимъ спасеніемъ и не думалъ о томъ, что говорили эти молящіе глаза существа погибшаго подъ его ногами. Впечатлѣніе, которое они сдѣлали на него, было неотразимо и онъ уже тогда предчувствовалъ, что оно будетъ мучить его. Радость спасенія жизни, радость свиданья съ семьей давали ему силы противиться впечатлѣнію молящихъ глазъ.

Когда онъ пришелъ домой, жена его уже была одѣта, чтобы бѣжать на пожаръ и чуть не упала въ обморокъ при видѣ его. Радость не помѣшала ей, съ обычною мелочностью, обратить вниманіе на безпорядочность его костюма. Онъ былъ безъ шляпы; сюртукъ его былъ прорванъ подмышками, одна пола оторвана; сапоги и брюки внизу были запачканы какою то буроватою жидкостью. Можетъ быть, они были забрызганы кровью и мозгомъ того сосѣда, который такъ любезно разговаривалъ съ нимъ въ антрактахъ?

Жена упала ему на шею и обнимала его со слезами на глазахъ.

— Слава Богу! ты спасся... Какой ужасъ! Господи, что бы было, если бы мы пошли съ тобою? При одной мысли объ этомъ мнѣ становится дурно.. Леля! обними же папу... покрѣпче... А костюмъ то твой, костюмъ!

Ни однимъ словомъ она не высказала участія къ тѣмъ другимъ, которые не вернулись домой, которыхъ дѣти не обнимутъ и, можетъ быть, не узнаютъ въ грудѣ раздавленныхъ и обгорѣлыхъ труповъ. Слишкомъ большая радость дѣлала ее черствой. Онъ спросилъ о здоровьѣ сына.

— Докторъ говоритъ, что ничего серьезнаго нѣтъ, сообщила она. — Небольшой жаръ отъ разстройства желудка... Надо благодарить Бога, что мальчикъ заболѣлъ и удержалъ меня дома. Это перстъ Божій!...

Алексѣевъ пошелъ въ спаленку дѣтей, поцѣловалъ спящаго мальчика, приложилъ свои руки къ его горячему лбу. Потомъ онъ облилъ себѣ голову холодной водою, умылся и переодѣлся. Ему подали ужинъ; онъ выпилъ рюмку коньяку и съѣлъ кусокъ мяса. Слѣдовало освѣжить себя сномъ, но, какъ ни былъ онъ разбитъ и усталъ, спать онъ не могъ. Страшный кошмаръ пожара давилъ его; его тянуло къ горящему зданію. Онъ возвратился къ человѣческимъ чувствамъ и желалъ спасти погибающихъ, которыхъ за часъ передъ тѣмъ толкалъ подъ ноги толпѣ.

Онъ поднялся съ дивана и торопливо надѣлъ пальто.

— Ты куда? спросила его жена. Смотри Вася не дѣлай глупостей; не забывай, что у тебя дѣти. Богъ спасъ тебя для нихъ...

Онъ успокоилъ жену и вышелъ на улицу.

Была звѣздная ночь. Нѣжный туманъ поднимался за рощей, расположенной на берегу рѣки, и разстилался надъ водою. Было спокойно и тихо въ этой части города. Тутъ можно было мечтать, наслаждаться ароматомъ цвѣтущихъ липъ, причудливыми тѣнями деревъ въ лунномъ свѣтѣ... Въ другой части города огненной полосой на краю неба свѣтило зарево пожара. Эта ясная ночь показалась Алексѣеву какой то ужасною несправедливостью къ нему. Въ ней было столько красоты и столько равнодушія къ людямъ! Ему хотѣлось, чтобы вся природа ужасалась катастрофой; чтобы нахмурились лѣса и рощи, грозно зашумѣла, запѣнилась рѣка и безконечные ряды темныхъ тучъ загромоздили небо, чтобы звѣзды погасли и скрылась луна въ глубинѣ тучъ, а вѣтеръ завылъ похоронныя пѣсни, — чтобы, вмѣсто лѣтней, ясной ночи, сдѣлалась осенняя ночь, темная, туманная, сырая...

Мимо него торопливо пробѣгали люди, гулъ тревожныхъ, взволнованныхъ голосовъ доносился изъ переулковъ, извозчики проѣзжали быстро, а не обыкновенной мелкой трусцой. Все показывало, что Алексѣевъ приближался къ мѣсту пожара. Вскорѣ до его слуха донесся не отрывистый, а непріятный гулъ, какъ жужжаніе гигантскаго улья.

Онъ теперь проходилъ эти улицы съ иными чувствами, чѣмъ два часа тому назадъ. Тогда онъ былъ охваченъ однимъ животнымъ чувствомъ радости, и ничего не хотѣлъ знать о судьбѣ всѣхъ тѣхъ, съ которыми онъ любезно бесѣдовалъ въ антрактахъ, которыхъ потомъ видѣлъ тѣснимыхъ толпою, попираемыхъ ногами, задушенныхъ, но все еще двигавшихся впередъ на плечахъ толпы. А теперь, когда всякая опасность для него миновала, ему какъ то стыдно становилось передъ самимъ собою за эту радость. Когда страхъ смерти миновалъ, ему жалко стало всѣхъ погибшихъ; онъ почти жалѣлъ о томъ, что не погибъ самъ, спасая ближнихъ; онъ презиралъ себя за то, что не подалъ помощи слабымъ. Онъ припоминалъ глаза, съ мольбою и надеждой устремленные на него, и его вдругъ охватывало желаніе броситься въ огонь и спасти кого нибудь изъ тѣхъ, кого онъ въ припадкѣ безумія отталкивалъ отъ оконъ и дверей горящаго зданія. Онъ готовъ былъ сдѣлать глупость, о которой говорила ему жена.

Но теперь уже никому не нужна была его жертва: все, что могло спастись — спаслось; все, что не могло спастись — погибло и уже не молило о спасеніи...

Пожаръ былъ локализированъ. Зданіе догорало. Съ грохотомъ падали балки; листы желѣза съ трескомъ отрывались отъ стропилъ и, сопровождаемые снопами искръ, скользили внизъ. Толпы зрителей смотрѣли на эти опустошенія стихіи: никому она теперь не грозила смертью. Темныя фигуры пожарныхъ бѣгали, суетились вокругъ горящаго зданія; ихъ огромныя тѣни шевелились на стѣнахъ сосѣднихъ домовъ, ярко освѣщенныхъ пожаромъ. Бочки съ водой то и дѣло пріѣзжали; пустыя торопливо мчались къ рѣкѣ съ грохотомъ и звономъ, громыхая по мостовой.

Среди крика пожарныхъ и солдатъ и шума, производимаго машинами, по временамъ слышались рыданья. Какая нибудь осиротѣвшая семья, не найдя отца, брата или сестры среди раненыхъ или труповъ, вытащенныхъ на улицу, бродила около зданія въ слѣпой надеждѣ узнать что нибудь, что могло бы поколебать роковую увѣренность... Стонали обезумѣвшіе отъ горя люди и напрасно искали родныхъ и знакомыхъ, которыхъ, можетъ быть, они сами часа два передъ этимъ сбили съ ногъ въ давкѣ и бросили подъ ноги людскому стаду. Кому изъ нихъ онъ могъ помочь, въ комъ пробудить надежду?.. Онъ не хотѣлъ безполезно терзаться, слушая плачъ и стоны, и ушелъ домой, все еще благодарный судьбѣ за спасеніе своей жизни, но грустный, подавленный чужою печалью...

II.

На слѣдующій день Алексѣевъ, повидимому, совершенно успокоился и принялся за свои обыденныя занятія. Всѣ знакомые и сослуживцы посѣтили его и поздравляли. Онъ недоумѣвалъ, къ чему все это нужно. Это стѣсняло его. Зачѣмъ они это дѣлаютъ, поздравляютъ его, когда въ эту минуту, можетъ быть, на развалинахъ театра происходятъ раздирающія душу сцены: дѣти ищутъ останки своихъ родителей, родители дѣтей; на пожарищѣ, среди дымящихся развалинъ, стоитъ плачъ и стонъ. Объ этомъ всѣ могли прочесть въ мѣстной газетѣ. Какъ объ этомъ сообщается кратко и сухо!... Розыскали и узнали, кто кого могъ. Похороны предполагаются очень торжественные: весь городъ будетъ провожать останки жертвъ на кладбище.

„А, очень хорошо!“ сказалъ себѣ Алексѣевъ и тоже пошелъ на кладбище. Онъ слушалъ рыданья и плачъ и наружно оставался спокойнымъ, хотя и упрекалъ себя въ этомъ равнодушіи къ плачевной судьбѣ ближнихъ. Неужели животная радость о спасеніи своей шкуры такъ еще сильна въ немъ?.. „Объ этомъ надо подумать, непремѣнно подумать, но не теперь, а потомъ“. Онъ какъ бы собирался съ силами обдумать все это.

Но нѣтъ, это не радость дѣлала его такимъ черствымъ... Среди всѣхъ родныхъ своихъ и знакомыхъ, радовавшихся его спасенію, онъ одинъ не радовался и грустилъ...

— Грѣшно радоваться; не надо забывать, что другіе не такъ счастливы, какъ ты, Тонечка! говорилъ онъ женѣ, когда послѣдняя черезъ чуръ неумѣренно по его мнѣнію проявляла свои чувства къ нему.

Жена въ этихъ случаяхъ дѣлала постное лицо и произносила нѣсколько словъ соболѣзнованія: „бѣдные люди, какъ жаль“...

Этими словами и вздохами она отдавала дань чужому горю...

Онъ былъ черствымъ и равнодушнымъ къ горю и радости другихъ потому, что былъ занятъ мыслями о самомъ себѣ и о всемъ пережитомъ имъ въ ночь пожара... Онъ замѣчалъ въ себѣ присутствіе какихъ-то новыхъ мыслей, вѣрнѣе — зародышей мыслей. Многіе вопросы жизни, которые онъ считалъ для себя рѣшенными, представлялись ему теперь совсѣмъ въ иномъ свѣтѣ, показывали ему совсѣмъ новыя стороны... Онъ охотно отказался бы отъ разсмотрѣнія этихъ вопросовъ; было очень скучно и мучительно рѣшать ихъ въ другой разъ; но умъ противъ воли разбирался въ нихъ. Днемъ онъ былъ молчаливъ, задумчивъ и какъ то неестественно спокоенъ; оживлялся онъ немного только по вечерамъ. Жена объясняла эту задумчивость мужа пережитыми волненіями и высказала свои предположенія врачу, посѣщавшему ихъ домъ.

Врачъ ничего не сказалъ, а сталъ ходить къ нимъ чаще и наблюдалъ Алексѣева незамѣтно для него. Разъ онъ такъ пытливо взглянулъ на Алексѣева, что тому сдѣлалось неловко; но и врачу тоже сдѣлалось неловко.

— Вамъ бы разсѣяться, сказалъ врачъ. Поѣзжайте въ деревню или куда нибудь, а то просто путешествовать; наберитесь новыхъ впечатлѣній. Вы похожи на человѣка, котораго гложетъ что-то...

Но Алексѣевъ не могъ справиться со старыми впечатлѣніями. Ночью, когда все засыпало кругомъ, они начинали оживать въ немъ. Подолгу онъ не могъ заснуть, а лежалъ и смотрѣлъ въ темноту. Изъ темноты выдѣлялись какія-то фигуры: ряды черныхъ монаховъ съ факелами въ рукахъ, пестрыя, нестройныя толпы какихъ-то странныхъ существъ, фантастическихъ гномовъ, солдаты, обозы, процессіи.... Они шли куда то и влекли его съ собою. Они шли то тихо, какъ призраки, какъ выходцы изъ могилъ; то шумно съ крикомъ и звономъ. Онъ слышалъ этотъ звонъ не ушами, а воспринималъ умомъ, и оттого онъ былъ еще страшнѣе... Это было похоже на шабашъ вѣдьмъ и нечистыхъ духовъ. Они говорили что-то непонятное, сразу замолкали и исчезали въ темнотѣ, а потомъ опять молча выходили изъ нея, какъ изъ могильной ямы. Они, эти видѣнья и призраки, то разсыпались по огромному темному полю, которому не было конца, то собирались въ толпу, помѣщаясь на мизинцѣ одного чудовища, наполнявшаго собой пустоту и размахивающаго рукой въ тактъ маятника часовъ; то ему казалось, что онъ самъ летитъ куда-то вмѣстѣ съ ними и освѣщаетъ имъ темноту своими глазами; то, что всѣ они вдругъ бросаются на него и впиваются въ него, какъ піявки...

Онъ припоминалъ, что подобное состояніе онъ переживалъ въ дѣтствѣ, когда хворалъ лихорадкой. Но тогда онъ не боялся ночныхъ видѣній, а скорѣе съ любопытствомъ слѣдилъ за ними, пока не засыпалъ.

Теперь онъ боялся ихъ, потому что они не усыпляли его, а волновали.. Они приводили его къ тому мѣсту, гдѣ онъ не желалъ быть; переносили его къ тому времени, котораго онъ не хотѣлъ вновь переживать.

Онъ входилъ противъ своей воли съ толпою своихъ ночныхъ видѣній въ театральный залъ, гдѣ онъ съ такимъ напряженіемъ силъ боролся за свою жизнь въ ночь пожара. Передъ нимъ мелькали знакомыя лица, съ знакомымъ выраженіемъ ужаса въ глазахъ, съ искривленными или закушенными отъ страха и злобы губами. Онъ опять мысленно переживалъ все это. Опять наблюдалъ, ужасаясь и смѣясь въ одно и тоже время, какъ парень огромнаго роста работаетъ кулаками, локтями, колѣнами; какъ онъ, отбросившись назадъ всѣмъ тѣломъ, какъ-бы продѣлывая какой-то трудный атлетическій фокусъ, наноситъ толстому господину, котораго судьба столкнула съ нимъ на одной дорогѣ къ спасенію, ужасный ударъ ногою въ животъ; какъ падаютъ въ обморокъ женщины; какъ задушенные люди движутся къ дверямъ на плечахъ живыхъ...

Онъ ворочался въ постели, вставалъ и прохаживался по комнатѣ, пилъ холодную воду, чтобы не думать о томъ, что было дальше. Но, улегшись, черезъ мгновеніе онъ опять видѣлъ себя во власти ночныхъ призраковъ. Его опять подхватывали странныя процессіи монаховъ, солдаты, обозы, фантастическія фигуры, напоминавшія изваянія идоловъ буддійскихъ храмовъ, и вели назадъ, въ театральный залъ, и ставили опять на то мѣсто, гдѣ случилось то, о чемъ онъ боялся подумать... Но, вѣдь, онъ не уйдетъ отъ этого: рано или поздно, а надо будетъ обдумать все пережитое, и онъ, какъ человѣкъ, бросающійся очертя голову на встрѣчу неизбѣжной опасности, принялся припоминать то, о чемъ раньше боялся подумать.

Вотъ онъ уже пробивается къ выходу, еще минута и онъ спасенъ! Но кто-то загородилъ ему этотъ выходъ, кто-то взглянулъ ему въ глаза съ мольбою и закричалъ ему: „спасите“! Это была женщина, такая же молодая и красивая, какъ та, которую онъ только что видѣлъ на плечахъ толпы (толпа принесла ее уже мертвую туда, куда она не могла пробиться живой). Глаза женщины, живые и темные, съ такимъ умоляющимъ выраженіемъ глядѣли на него, что поколебали въ немъ животный инстинктъ, желаніе душить и толкать другихъ, чтобы спастись самому. Онъ теперь ясно припоминалъ эти глаза отдѣльно отъ лица и вмѣстѣ съ лицомъ. Локоны каштановыхъ волосъ на бѣломъ красивомъ лбу, темныя брови, полныя щеки съ ямочками, смертельно блѣдныя тамъ, гдѣ долженъ быть румянецъ, прямой, изящный носъ — все это онъ могъ безъ труда вызвать въ памяти, когда припоминалъ выраженіе глазъ, съ мольбой и съ надеждою остановившихся на немъ тогда. Неизгладимый слѣдъ они оставили въ его душѣ; ему казалось, что они смотрятъ на него теперь. Видно глаза этой женщины прочли въ его глазахъ что-то такое, что заставило ее довѣриться ему. Она обхватила его шею своими мягкими, теплыми руками и прижалась къ его груди. Одно мгновеніе онъ почувствовалъ въ себѣ рѣшимость спасти ее: собрать послѣднія силы, взять молодую женщину на руки и вмѣстѣ съ нею пробиваться къ дверямъ.

Но кто-то вдругъ больно толкнулъ его въ плечо и въ его воображеніи всталъ образъ огромнаго дѣтины въ тотъ моментъ, когда тотъ ударомъ ноги готовился опрокинуть толстяка, заграждающаго ему путь. Ему (Алексѣеву) было теперь совсѣмъ не смѣшно, когда подобный ударъ, казалось, ожидалъ его самого... Непреодолимое чувство страха, животный инстинктъ самосохраненія ослѣпили его. Онъ не разсуждалъ болѣе и не чувствовалъ, какъ человѣкъ — это была критическая минута... категорическій императивъ... Оттолкнуть слабое существо, ищущее защиты въ немъ, и спастись или погибнуть вмѣстѣ съ нимъ? Страхъ убилъ въ немъ надежду и поставилъ ему этотъ вопросъ, исключившій всѣ другіе вопросы. Онъ рѣшилъ его инстинктомъ, а не умомъ: человѣкъ уступилъ въ немъ мѣсто звѣрю. Онъ оттолкнулъ молодую женщину, стараясь не глядѣть ей въ лицо; съ гнѣвомъ, почти съ бѣшенствомъ онъ освободился отъ ея объятій... Она зашаталась и упала на грудь кому то другому изъ толпы, а онъ съ удвоенной энергіей принялся прокладывать себѣ дорогу и не видѣлъ, какъ поступилъ съ оттолкнутой имъ женщиной другой изъ толпы.

О! это была такая неудобная ноша въ этотъ мигъ.

Онъ убѣждалъ себя, что онъ ни въ чемъ не виноватъ, что онъ находился во власти той же непреодолимой силы, которая двигала всею толпой. Онъ могъ поступить только такъ, какъ, приказывалъ ему инстинктъ самосохраненія; поступить иначе было выше его силъ. Кто могъ упрекнуть его въ томъ, что онъ спасалъ только себя, а не другихъ?

Такъ онъ оправдывалъ себя, когда, наконецъ, толпа выбросила его невредимаго и здороваго на свѣтъ Божій изъ горящаго зданія.

Но теперь, въ безсонную ночь, когда знакомые глаза глядѣли на него изъ темноты, онъ совсѣмъ не оправдывалъ себя...

О, эти глаза имѣли такихъ сильныхъ союзниковъ въ немъ самомъ, въ его совѣсти.

Почему онъ такъ увѣренъ, что если бы онъ взялъ подъ свою защиту человѣка, искавшаго въ немъ опоры, то непремѣнно погибъ-бы? Можетъ быть, тогда его силы удвоились бы и онъ, спасая себя, спасъ бы и своего ближняго. Какая это была бы отрада, какое радостное воспоминаніе на всю жизнь?. Но нѣтъ: его силъ не хватило бы на двухъ, и онъ погибъ бы. Онъ такъ чувствовалъ тогда, а теперь онъ чувствовалъ иначе... Въ этомъ совѣсть и упрекала его, что онъ тогда не чувствовалъ такъ, какъ теперь. Значитъ, все смѣлое, доброе честное въ немъ никуда не годится, когда въ критическій моментъ все это измѣнило ему. Въ немъ нѣтъ почвы для добраго дѣла, нѣтъ силъ для великодушнаго поступка!..

При этой мысли онъ почти жалѣлъ о томъ, что остался цѣлъ. Ему было больно терять уваженіе къ себѣ, разочаровываться въ себѣ, разрушать иллюзію своего превосходства надъ толпой.

Всю жизнь онъ считалъ себя честнымъ, мягкимъ, отзывчивымъ человѣкомъ и, вотъ, теперь жестокій опытъ поколебалъ въ немъ это мнѣніе о себѣ. Ему казалось, что онъ находится въ положеніи человѣка, у котораго рушились всѣ надежды, который потерялъ все, что имѣлъ, и теперь съ посохомъ въ рукахъ, съ сумой черезъ плечо стоитъ на порогѣ неизвѣстнаго будущаго. Что онъ найдетъ въ немъ?..

Можетъ быть, ему грозятъ еще болѣе непріятныя открытія въ области своего „я“, послѣ которыхъ тошно станетъ глядѣть на свѣтъ? Ему не хотѣлось быть въ такомъ положеніи и онъ искалъ для себя оправданій... Вѣдь, онъ спасалъ себя не ради себя одного, какъ черствый эгоистъ, а ради своей семьи, ради своихъ малолѣтнихъ дѣтей, которыя бѣдствовали бы безъ него, голодали бы, сдѣлались бы добычею нищеты и порока.

Но, можетъ быть, во имя того же самаго, ради своихъ малолѣтнихъ дѣтей, молила его о помощи неизвѣстная молодая женщина?.. Она погибла. Онъ былъ увѣренъ, что она погибла, хотя не видѣлъ ея гибели.

Если бы она не предчувствовала своей близкой гибели, ея взглядъ не имѣлъ бы такой силы; если бы она осталась жива, ея взглядъ не тяготѣлъ бы теперь на немъ съ такимъ укоромъ... Укоръ мертвыхъ страшнѣе укора живыхъ, потому что отнимаетъ надежду искупленія. Теперь, можетъ быть, дѣти той, которая искала въ немъ опоры, съ рыданіями ходятъ по пепелищу, отыскивая свою мать?..

III.

Однажды ночью послѣ долгаго копанья въ себѣ и своихъ воспоминаніяхъ онъ заснулъ тревожнымъ тяжелымъ сномъ. Во снѣ онъ почувствовалъ, что кто-то коснулся его и пробудилъ его... Онъ проснулся въ самомъ дѣлѣ и зажегъ свѣчу; въ комнатѣ никого не было, но ему казалось, что кто-то невидимо присутствуетъ въ ней и слѣдитъ за нимъ. Онъ почувствовалъ на себѣ взглядъ тѣхъ же умоляющихъ глазъ, которые такъ часто въ послѣднее время оживали въ его воспоминаніяхъ. Напрасно онъ убѣждалъ себя, что все это плодъ его воображенія, ощущеніе больныхъ нервовъ, что въ комнатѣ никого нѣтъ. Онъ испытывалъ то странное ощущеніе, которое заставляетъ насъ безошибочно угадывать на себѣ чей то взглядъ и оборачиваться, чтобы посмотрѣть на того, кто сзади на насъ смотритъ... Что это за таинственная сила дѣйствуетъ въ насъ тогда?

Алексѣевъ поворачивалъ голову въ разныя стороны, какъ бы стараясь встрѣтиться съ глазами, которыя на него смотрятъ, но не встрѣчался съ ними. „Тотъ“ невидимый, что смотрѣлъ ему въ лицо, прятался отъ него, забѣгалъ какъ разъ въ противуположную сторону той, въ какую смотрѣлъ Алексѣевъ. Но лишь только онъ опускалъ глаза или устремлялъ ихъ въ одну точку, „тотъ“ подходилъ къ нему и пристально въ упоръ глядѣлъ на него и заставлялъ его опять поднимать глаза и отыскивать его въ пространствѣ.

Онъ взялъ книгу и сталъ читать ее, думая успокоиться и побѣдить странное ощущеніе. Читалъ онъ внимательно и понимая слова, но не понималъ мыслей, выраженныхъ ими.

Наконецъ, онъ бросилъ чтеніе и началъ быстро шагать изъ угла въ уголъ по комнатѣ. А „тотъ“, что смотрѣлъ на него глазами женщины, которую онъ бросилъ подъ ноги толпѣ, слѣдилъ за нимъ. Онъ вдругъ почувствовалъ себя во власти этого невидимаго, но ощущаемаго всѣмъ своимъ существомъ призрака. Онъ еще могъ произвольно мѣнять свое мѣсто въ комнатѣ или внѣ ея, но не могъ произвольно думать, о чемъ хотѣлъ. „Тотъ“ говорилъ ему: „ты не долженъ этого думать; думай вотъ о чемъ!“ И онъ напрасно пытался думать свои собственныя мысли: о своихъ дѣтяхъ, о женѣ, о дѣлахъ; думать объ этомъ было все равно, что ловить руками дымъ. Они ускользали отъ него, свои собственныя привычныя думы, а приходили другія; точно „тотъ“ невидимый вкладывалъ ему въ мысли, въ клѣтки его мозга то, что хотѣлъ самъ...

„Послушай“, спрашивалъ онъ, „зачѣмъ ты до сихъ поръ жилъ на свѣтѣ? зачѣмъ ты учился и мыслилъ? Къ чему ты годенъ? Ты даже не въ силахъ помочь твоему ближнему въ бѣдѣ; ты лишился высшаго наслажденія въ жизни и пріобрѣлъ вѣчный укоръ!..“ „Тотъ“ говорилъ совсѣмъ его словами, но эти слова говорили больше того, что заключалось въ нихъ, точно эти слова были только тѣнью другихъ словъ, болѣе правдивыхъ, болѣе выразительныхъ, скрытыхъ гдѣ то въ глубинѣ души и еще неразгаданныхъ. Разгадать ихъ — это такая мучительная работа и „тотъ“, кто смотритъ на него знакомыми глазами, задаетъ ему эту работу, запрещаетъ ему откладывать ее на будущее время.

Онъ сталъ думать о жизни вообще. Что это за штука такая и въ чемъ ея смыслъ? Какъ найти этотъ смыслъ для себя среди этихъ безконечныхъ противуположностей, которыми полна жизнь? Разлагающійся трупъ животнаго на пестромъ коврѣ цвѣтовъ; отвратительный запахъ гнили и нѣжный ароматъ розъ; цвѣтущія нивы и бушующее море; воркующіе голуби и волкъ, терзающій слабаго ягненка; соловьи, наполняющіе рощу звучными пѣснями, и коршуны, уносящіе ихъ въ когтяхъ себѣ на обѣдъ... Все это уживается рядомъ... Смерть, рожденіе, болѣзни, любовь, кровопролитіе, поцѣлуи — все это моменты одного и того же процесса. Все въ этомъ процессѣ, что онъ считалъ раньше обыкновеннымъ и понятнымъ по опыту всякому живому существу, теперь ему казалось очень сложнымъ и требующимъ объясненія...

Страшная загадка смерть! Какъ это происходитъ, что существо, только что двигавшееся, мыслившее, отражавшее въ себѣ міръ, перестаетъ двигаться, думать и гніетъ. Зачѣмъ и какою силою оно жило и двигалось? Зачѣмъ и какою силой оно перестало жить?.. Теперь, когда онъ задалъ себѣ вопросъ зачѣмъ, для какой цѣли онъ живетъ, передъ нимъ стали эти странные вопросы и требовали разрѣшенія. Онъ не въ силахъ былъ ихъ разрѣшить до сихъ поръ, но, можетъ быть, ему поможетъ разрѣшить ихъ тотъ, что смотрѣлъ на него глазами, которые пріобрѣли надъ нимъ такую страшную власть?.. Что же надо сдѣлать для того, чтобы эта власть кончилась? „Надо думать“, отвѣчали ему глаза и опять связывали въ его умѣ порванную нить размышленій...

А. Клюге.

(Окончаніе въ слѣдующей книжкѣ).

(OCR: Аристарх Северин)

 

Глаза.

(Психологическій этюдъ).

"Сибирскiй наблюдатель", кн.10, 1901 г.

(Окончаніе, — см. кн. 9 тек. года).

Съ этихъ поръ по ночамъ, а иногда и днемъ, Алексѣевъ чувствовалъ на себѣ эти невидимые взоры: кто-то таинственный входилъ къ нему въ комнату черезъ запертую дверь и, пристально глядя на него, заставлялъ его думать и вспоминать. „Онъ“ велъ его за собою, куда ему было нужно, и Алексѣеву казалось, что онъ знаетъ, что дѣлается тамъ, гдѣ его, Алексѣева, нѣтъ. Подъ вліяніемъ этого взгляда онъ могъ легко думать обо всемъ, даже о томъ, о чемъ раньше не могъ думать безъ значительнаго напряженія воли...

Разъ онъ совершенно неожиданно для себя встрѣтился съ „нимъ“ взорами. Онъ почувствовалъ, что „тотъ“, подсматривающій за нимъ, глядитъ ему уже не въ лицо, не на руки или грудь, а прямо въ глаза... Вотъ онъ поводитъ глазами, медленно поворачиваетъ голову въ сторону, въ то же время поднимаетъ руку и указываетъ пальцемъ на что-то.

Алексѣевъ взглянулъ и увидѣлъ себя самого, какимъ онъ былъ двадцать лѣтъ тому назадъ. Каріе глазки свѣтящіеся радостью, точно такіе, какъ онъ видѣлъ тогда въ зеркалѣ... Тогда для этихъ глазъ былъ смыслъ во всемъ, что они видѣли; и для сердца, бившагося въ груди, былъ смыслъ жизни — это любовь ко всему окружающему, любовь къ самому себѣ... Все для него, для свѣжаго нетронутаго жизнью юноши было хорошо и прекрасно въ мірѣ. Если по временамъ его постигали неудачи и страданья, то „вѣчная спутница молодости“ — надежда умѣряла и уничтожала ихъ. Что можетъ быть лучше надежды на вѣчную жизнь за гробомъ? Онъ имѣлъ ее и она утѣшила его, когда онъ испыталъ первый страшный ударъ судьбы, когда умерла его единственная, горячо имъ любимая сестра. Одно воспоминанье о ней, много лѣтъ спустя, вызывало слезы на его глаза. Но и съ этимъ горемъ, со смертью и страданіями жизнь казалась прекрасной, пока опытъ не показалъ ему обратныхъ сторонъ — изнанки жизни.

Съ годами онъ терялъ надежду, терялъ любовь къ людямъ и уваженіе къ самому себѣ, потому что во всей окружающей его жизни, въ себѣ самомъ онъ замѣтилъ много пошлаго, сквернаго, неправеднаго. Онъ былъ счастливъ тогда, когда безсознательно относился къ тому, что видѣлъ; лишь только онъ достигъ сознанія, онъ пересталъ чувствовать себя счастливымъ. Ему не нравилось то, что онъ видѣлъ въ жизни: эта злоба людей къ людямъ, зависть, ожесточенная борьба за кусокъ хлѣба, за мѣсто въ жизни, за работу, за почетъ, за славу, за землю и за все, что создала природа. Ему не нравилось все въ себѣ. Это былъ обыкновенный въ молодой душѣ переломъ. Это — душа начала сознавать окружающее, перестала слѣпо вѣрить, стала добычей сомнѣній, ареной внутренней борьбы... Онъ долго изучалъ себя, старался „познать себя самого“ для того, чтобы исправить, передѣлать себя. Но онъ увидѣлъ, что изъ этого ничего не выходитъ.

Чѣмъ больше онъ узнавалъ себя, свои чувства и мысли и внѣшній окружающій его міръ, тѣмъ болѣе убѣждался, что онъ не въ силахъ что нибудь измѣнить изъ этого всего въ томъ направленіи, въ какомъ желалъ. Онъ не въ силахъ былъ побороть своихъ пороковъ, недостатковъ, страстей потому, что они были переданы ему его предками, были въ его крови. Надо было выпустить всю кровь изъ сосудовъ его тѣла и влить новую, тогда исчезли бы пороки, переданные тысячами предковъ: суевѣрныхъ, злыхъ, раболѣпныхъ съ сильными, высокомѣрныхъ съ слабыми, этихъ дьяковъ, подьячихъ, служилыхъ людей, грубыхъ крѣпостниковъ. Всѣ его пороки это — почтенное наслѣдство цѣлыхъ поколѣній! Какъ онъ могъ въ теченіе одной жизни измѣнить въ себѣ то, что было выработано жизнью многихъ поколѣній... Онъ можетъ только страдать отъ сознанія своихъ недостатковъ; можетъ быть, только его внуки поборятъ ихъ въ себѣ...

Однако-жъ, не все въ немъ было дурно и скверно,

... Многое, унаслѣдованное отъ предковъ, было измѣнено тѣмъ поколѣніемъ, къ которому онъ принадлежалъ...

Въ немъ были благородные порывы...

Онъ хотѣлъ быть бойцомъ за угнетенныхъ, обиженныхъ, подавленныхъ тѣми, кто имѣлъ больше силъ, способностей и умѣнья бороться за существованіе.

Попытки такой дѣятельности не удались и онъ находилъ удовлетвореніе хотя въ томъ, что онъ онъ былъ въ средѣ такихъ же неудачниковъ, томящихся сознаніемъ неправды и своего безсилія, а не въ средѣ довольныхъ жизнью и судьбой... Онъ искалъ общества лучшихъ людей, которые не угнетаютъ, не подавляютъ ближняго богатствомъ, способностями, знаніемъ, которые сознаютъ неправду и борятся съ нею, какъ могутъ.. Но у этихъ людей онъ видѣлъ тѣже недостатки, какъ у всѣхъ другихъ: тщеславіе, борьбу самолюбій, честолюбивыя мечты... Тотъ же человѣкъ, что часъ тому назадъ готовъ былъ на великодушный поступокъ, клеветалъ на другого, ненавидѣлъ ближняго за то, что тотъ былъ талантливѣе, способнѣе, словомъ, чѣмъ нибудь выше его самого... Кровь, отравленная вѣками неправдой, которой жили предки, текла въ ихъ жилахъ... Они дѣйствовали очень часто подъ вліяніемъ тѣхъ-же страстей, какъ и предки, хотя и понимали, что эти страсти постыдны...

Въ общемъ — жизнь его была безцѣльна. Ни въ чемъ онъ не находилъ захватывающаго интереса, ничему не отдавался всею душой. — Можетъ быть, двойственность была удѣломъ всего современнаго ему поколѣнія? спрашивалъ онъ себя. Очень многіе люди, встрѣченные имъ на жизненномъ пути, были похожи на него; также, какъ онъ, они не отдавались дѣлу съ свѣтлою вѣрою въ него; сомнѣнія убивали ее въ нихъ...

Но, можетъ быть, онъ былъ-бы еще полезенъ какому нибудь доброму дѣлу; можетъ быть, онъ съумѣетъ пострадать за добро, за правду, принести въ жертву этой правдѣ свою жизнь?.. Нѣтъ, онъ боялся страданій и боялся смерти. Въ этомъ отношеніи онъ стоялъ ниже предковъ, которые ставили свою жизнь на карту ради бездѣлицы, за пустое слово подставляли свою грудь подъ дуло пистолета, подъ остріе шпаги. У него нервы были слабѣе, чѣмъ у предковъ. Это были цѣльныя натуры, а онъ былъ натура, полная противорѣчій, терзаемая сомнѣніями... Сознаніе жизненной неправды далось ему не даромъ. Онъ заплатилъ за него здоровьемъ, нервами; какъ разъ тѣмъ, что нужно было для борьбы съ неправдой.

И вотъ онъ, слабый, ненужный человѣкъ, стоящій на перепутьѣ, примирился съ жизнью, отказался отъ попытки внести въ нее ту правду, которую сознавалъ. Онъ женился, поступилъ на службу, получалъ исправно жалованье, сознавая, что такъ жить нечестно, такъ какъ дѣятельность его не приносила въ сущности никакой пользы обществу. За ничтожный трудъ онъ получилъ возможность наслаждаться жизненными благами, которыхъ были лишены тысячи его ближнихъ, проводившихъ жизнь въ тяжеломъ трудѣ...

Но онъ считалъ себя еще способнымъ на благородный порывъ. Онъ не умѣлъ устроить свою жизнь такъ, какъ слѣдовало устроить по той правдѣ, которую онъ сознавалъ, но, при извѣстныхъ условіяхъ, онъ могъ возвыситься до благороднаго поступка, до жертвы за ближняго или за доброе дѣло...

Эта послѣдняя иллюзія, казалось ему теперь, была разбита въ театральномъ залѣ въ ночь пожара, въ тотъ моментъ, когда онъ оттолкнулъ отъ себя женщину, молящую о помощи. Онъ сдѣлался просто убійцей... онъ убилъ человѣка, который ему мѣшалъ... Женщина мѣшала ему поскорѣе выйти на волю и онъ толкнулъ ее подъ ноги толпѣ. Она погибла, но взглядъ ея живой и выразительный тяготѣетъ на немъ. Неужели этотъ взглядъ будетъ преслѣдовать его до гроба?..

Какъ избавиться отъ ужаснаго укора, который чувствуется въ этомъ взглядѣ? Если онъ отдастъ свой поступокъ на судъ людей, люди его оправдаютъ. Какой судъ рѣшится обвинить его въ убійствѣ? Самый суровый приговоръ это — дурной поступокъ въ состояніи невмѣняемости, причиненномъ страхомъ. Но развѣ онъ былъ неотвѣтственъ за свой поступокъ, когда онъ хорошо сознавалъ, что дѣлаетъ худо, а, все-таки, дѣлалъ? Въ немъ воля была свободна.. А если это такъ, то онъ самъ себя долженъ покарать за свой поступокъ...

Проанализировавъ такъ свое душевное состояніе, Алексѣевъ почувствовалъ нѣкоторое облегченіе. Онъ легъ на кровать, закрылъ себя съ головой одѣяломъ, какъ бы защищаясь отъ глазъ, устремленныхъ на него изъ темноты. Засыпая, онъ чувствовалъ пріятное успокоеніе, хотя и сознавалъ, что глаза еще не сказали ему всего, что они имѣли ему сказать...

IV.

Послѣ того, какъ „глаза“ доказали Алексѣеву все его ничтожество, доказали, что вся жизнь его была ложью, они пріобрѣли страшную надъ нимъ власть. Эти знакомые глаза, взглядъ которыхъ тяготѣлъ надъ нимъ, могли каждую данную минуту заставить его подняться съ мѣста и итти, итти подобно вѣчному жиду, итти безостановочно, куда они велятъ.

Часто онъ во время занятій, а иногда во время обѣда или чая, вскакивалъ съ мѣста и начиналъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Странная тревога, непонятное волненіе овладѣвали имъ. Онъ ходилъ изъ угла въ уголъ и думалъ до тѣхъ поръ, пока „тотъ таинственный“, что невидимо слѣдилъ за нимъ, не отводилъ отъ него знакомыхъ ему глазъ. Тогда онъ опять садился за прерванное занятіе и продолжалъ его. Этими странностями онъ удивлялъ своихъ знакомыхъ и очень огорчалъ жену. Она часто плакала, когда никто не могъ этого видѣть, и совѣтовалась съ врачами втайнѣ отъ мужа, такъ какъ одинъ видъ врача раздражалъ его.

Однажды на службѣ, въ то время какъ директоръ дѣлалъ ему выговоръ, вполнѣ, по мнѣнію сослуживцевъ его, имъ заслуженный, — онъ, Алексѣевъ, вдругъ почувствовалъ взглядъ знакомыхъ глазъ. Лицо его приняло тревожное выраженіе, онъ слушалъ разсѣянно слова начальника; наконецъ, повернулся и, не говоря ни слова, вышелъ изъ кабинета, надѣлъ пальто, — быстро ушелъ изъ канцеляріи, повергнувъ въ изумленіе директора и сослуживцевъ.

Директоръ разсердился и хотѣлъ въ первую минуту написать кому слѣдуетъ, чтобы Алексѣева освидѣтельствовали, не сошелъ ли онъ съ ума. По мнѣнію сослуживцевъ, это не могло пройти ему даромъ; они долго толковали о томъ, что Алексѣеву придется выйти въ отставку, и уже назначали ему замѣстителя.

Но, подумавъ, директоръ отнесся къ Алексѣеву мягко и оставилъ его поступокъ втунѣ.

— На него находитъ по временамъ, объяснилъ директору докторъ, бывавшій въ домѣ Алексѣевыхъ. — Во время пожара, помните?.. Онъ испыталъ сильное потрясеніе; съ тѣхъ поръ онъ началъ проявлять странности, но, я думаю, само время вылѣчитъ его. Отнеситесь къ его поступку снисходительно; вѣдь, у него жена и дѣти.

Докторъ надѣялся напрасно; время не вылѣчивало Алексѣева.

Глаза не давали ему покоя...

Часто по ночамъ, онъ чувствовалъ, что какая-то тѣнь проходила надъ нимъ. Онъ не видѣлъ ее, но осязалъ, такъ сказать, нервами. Она будила его или усыпляла; она посылала ему сны, странные сны, которые почти всегда показывали ему картины пережитаго, но комбинировали ихъ, соединяли и связывали такъ, какъ не бываетъ въ дѣйствительности: страшное въ нихъ смѣнялось веселымъ, величественное смѣшнымъ, безъ всякаго порядка и послѣдовательности... Все это прошлое его такое мизерное! Стоило его переживать, чтобы потомъ притти къ заключенію, что въ немъ не было смысла и цѣны? Ему снились сны, которые по пробужденіи наводили на грустныя мысли. Вотъ ему снится, что онъ, полный гнѣва и негодованья, говоритъ грозныя рѣчи тѣмъ предпринимателямъ, которые торгуютъ тѣломъ „бѣлыхъ невольницъ“... Они смущены и слабо защищаются; имъ немного стыдно, потому что онъ такъ умѣлъ имъ сказать правду, что въ нихъ проснулась совѣсть. Но, въ то время, какъ въ нихъ заговорила совѣсть, въ немъ самомъ тоже заговорило новое чувство, чувство гадкое, котораго онъ стыдится, но не можетъ побороть въ себѣ. Передъ нимъ встаютъ сладострастные образы... онъ перестаетъ владѣть собою и ищетъ объятій тѣхъ, о несчастной судьбѣ которыхъ онъ только что плакалъ... Предприниматели благодарятъ его за то, что онъ поддержалъ ихъ коммерцію, какъ тысячи другихъ „господъ“...

Вотъ онъ опять что-то говоритъ о любви къ ближнему, о правдѣ, о равенствѣ людей и преспокойно смотритъ, какъ ближній пресмыкается передъ нимъ, исполняетъ тысячи разныхъ непріятныхъ, но необходимыхъ въ житейскомъ обиходѣ работъ... Онъ такъ воспитанъ, что не можетъ обойтись безъ прислуги.

Все, что онъ говорилъ о добротѣ, о правдѣ, не имѣло смысла. Жизнь была устроена такъ, что онъ не могъ жить такъ, какъ ему нравилось, а долженъ былъ жить такъ, какъ живутъ всѣ другіе люди. Да, онъ дѣлалъ все такъ, какъ всѣ. Что сказали бы о немъ, если бы онъ одѣлся не такъ, какъ одѣваются всѣ, а такъ, какъ ему нравилось? Всѣ уличные мальчишки указывали бы на него пальцами; полиція обвинила бы его въ нарушеніи благопристойности. Все должно быть такъ, какъ нравится большинству, а не каждому отдѣльному лицу. Это его возмущало.

Ему разъ захотѣлось поступить такъ, какъ ему лично хочется, а не такъ, какъ принято поступать. Онъ всталъ съ постели, зажегъ свѣчу, въ одномъ нижнемъ бѣльѣ вышелъ на улицу и пошелъ по улицѣ со свѣчою въ рукахъ.

Былъ уже разсвѣтъ. Рабочіе шли на фабрику, торговки спѣшили на базаръ. Все уже двигалось и суетилось, и никому не было дѣла до чужого горя, никто не думалъ уже о катастрофѣ, которая недавно разразилась надъ городомъ; о слезахъ, о стонахъ, о могилахъ, которые остались послѣ нея на землѣ.

Никто не замѣтилъ бы его, если бы онъ былъ одѣтъ, какъ всѣ. Но онъ былъ одѣтъ не такъ: онъ былъ въ бѣльѣ, босой, съ зажженною свѣчей въ рукахъ; выраженіе его глазъ было не то, что у всѣхъ. И всѣ обратили на него вниманіе. Многіе останавливались и указывали на него пальцемъ; одни улыбались, другіе пожимали плечами и продолжали свой путь. А онъ шелъ впередъ и смѣялся надъ всѣми въ душѣ...

Наконецъ, его встрѣтилъ знакомый городовой и пришелъ въ изумленіе.

— Иванъ Васильевичъ! Ваше благородіе! Это вы какъ?... Куда?

Городовой внимательно посмотрѣлъ въ глаза ему и, не говоря больше ни слова, позвалъ извощика, усадилъ Алексѣева въ пролетку и повезъ домой. Тамъ всѣ еще спали и никто не замѣтилъ его исчезновенія. Прислуга разбудила жену. Жена дала городовому „за труды“ и просила его никому не говорить о случившемся.

— Ничего, сказалъ тотъ. На крайній случай можно доложить, что они съ пьяныхъ глазъ выскочили этакъ-то... Ну, а мы этого не можемъ допущать.

Все обошлось благополучно. Алексѣевъ былъ доволенъ своимъ опытомъ; все случилось такъ, какъ онъ предполагалъ: незначительное въ сущности обстоятельство, что онъ пошелъ по улицѣ въ томъ костюмѣ, какой ему нравился, повело къ его задержанію. „Что же они со мной сдѣлаютъ, когда узнаютъ, что я мыслю не такъ, какъ принято, не такъ, какъ всѣ?“ Эта мысль наполнила его страхомъ.

Жена его позвала доктора и долго совѣщалась съ нимъ. У нея не было денегъ везти мужа туда, куда указалъ докторъ. Она заставила мужа подать прошеніе директору и просить отпускъ съ сохраненіемъ содержанія; она надѣялась, что отдыхъ на свѣжемъ воздухѣ въ деревнѣ поправитъ его. Алексѣевъ подалъ прошеніе и не сказалъ ни слова. Онъ страдалъ оттого, что жена его плакала, что глаза ея были обращены на него съ безпокойствомъ и грустію. Но онъ былъ поглощенъ другимъ чувствомъ. Онъ все ожидалъ, что скажетъ ему „тотъ“, что смотритъ на него знакомыми глазами, что проходитъ надъ нимъ по ночамъ невидимой, но осязаемой тѣнью...

Внезапно „онъ“ пришелъ и Алексѣеву показалось, что „онъ“ хочетъ сказать ему что-то очень важное. Разъ ночью, когда онъ всматривался въ темноту и, такъ сказать, прислушивался къ тишинѣ, ему показалось, что кто-то взялъ его за руку. Это прикосновеніе, казалось, проникло въ мозгъ, какъ электрическая искра по проволокѣ, и пробудило тамъ мысль... Это была очень хорошая мысль и онъ давно ожидалъ ее. Неужели онъ навсегда потерялъ спокойствіе духа? Зачѣмъ онъ борется съ собою, возстаетъ противъ того, съ чѣмъ онъ давно помирился? Онъ потерялъ равновѣсіе въ душѣ и долженъ возстановить его; тогда онъ будетъ счастливъ по прежнему, не будетъ знать противорѣчій и мучительныхъ вопросовъ. Что же нужно для того, чтобы опять стать человѣкомъ нормальнымъ, возстановить равновѣсіе душевныхъ силъ? Едва онъ задалъ себѣ этотъ вопросъ, какъ „тотъ“ уже шепталъ ему на ухо отвѣтъ: „ты долженъ найти одно воспоминаніе, отыщи его въ хламѣ пережитаго и будешь счастливъ“.

Алексѣевъ вскочилъ съ постели и зашагалъ по комнатѣ, не зажигая свѣчи. Онъ все смотрѣлъ въ темноту и думалъ, и припоминалъ, но не могъ припомнить того, что было нужно.

Темнота молчала, умъ искалъ во всѣхъ уголкахъ памяти, но не находилъ, а „тотъ“ молчалъ и не помогалъ ему оріентироваться въ хламѣ пережитаго и найти искомое.

Тогда онъ зажегъ свѣчу и смотрѣлъ на свѣтъ, на пламя свѣчи; онъ ждалъ, что свѣтъ наведетъ его на мысль, которую требовалось найти. Голова его горѣла; онъ чувствовалъ, что изъ угла комнаты глядятъ на него знакомые глаза и глядятъ такъ же, какъ тогда, въ залѣ театра въ ночь пожара... Неужели онъ потерялъ воспоминаніе въ тотъ мигъ, когда оттолкнулъ отъ себя человѣка, молящаго о помощи? Можетъ быть, оттого онъ затосковалъ, что потерялъ изъ памяти что-то и не нашелъ потеряннаго до сихъ поръ. Имъ овладѣла досада. Онъ нервно забѣгалъ по комнатѣ и побѣжалъ въ уголъ къ глазамъ, чтобы спросить у нихъ о потерянномъ, но въ углу была пустота. Онъ побѣжалъ въ другой уголъ, но глаза перенеслись въ третій. Онъ кинулся туда, но глаза уже парили надъ нимъ подъ потолкомъ и глядѣли на него сверху.

Онъ сѣлъ на кровать и задумался. Если не было въ его памяти ничего, что навело бы его на забытыя мысли или мечты, то, можетъ быть, что нибудь изъ окружающаго, изъ того, что было внѣ его, поможетъ ему? А можетъ быть — этого можно достигнуть при помощи воображенія? Онъ сталъ воображать себѣ различныя мѣста, гдѣ онъ бывалъ въ различные моменты своей жизни; разные предметы, глаза и лица людей, которые когда-либо производили на него впечатлѣніе.

Онъ припоминалъ рѣчи, слова, стихи, которые онъ когда-то любилъ, припоминалъ звукъ голоса тѣхъ, кто говорилъ когда нибудь эти слова и рѣчи или декламировалъ эти стихи...

Но не припоминалъ того, что нужно было. Всякій разъ, воображая что-нибудь изъ прошлаго, хорошее или гадкое, онъ вопросительно смотрѣлъ въ пустоту; оттуда кто-то точно отвѣчалъ ему; „нѣтъ, не то, не то...“

Тогда онъ сталъ припоминать голоса стихіи: плескъ волнъ, завыванья бури, унылое плесканье дождевыхъ капель и ручьевъ по крышѣ, грохотъ грома, шумъ грозы. Случайно, взглянувъ на свѣчку, онъ вспомнилъ голосъ огня.. Какъ говорятъ огненные языки пламени, когда оно обвивается вокругъ балокъ и стропилъ. Раньше, когда онъ пристально смотрѣлъ на горящій фитиль свѣчи, она не напоминала ему о пожарѣ; теперь, когда онъ случайно взглянулъ на нее, она направила его мысли на вѣрный путь: крики, стоны, топотъ толпы, визгъ женщинъ, трескъ огня — все это наводило его на мысль о пожарѣ. Ему показалось, что глаза сдѣлали ему изъ угла знакъ: они закрылись и открылись какъ бы говоря: „да, тамъ ты найдешь это“.. Кто-то тронулъ его за плечо и сказалъ, что на пепелищѣ пожара онъ вспомнитъ забытое. Онъ разроетъ пепелъ и тамъ найдетъ что-то такое, на что довольно взглянуть, чтобы припомнить забытое и исцѣлиться...

Увѣренность въ этомъ была такъ сильна, что онъ рѣшилъ итти на развалины костра, бѣжать туда во что бы то ни стало, бѣжать немедленно, не взирая ни на что. Но онъ зналъ, что въ передней спитъ человѣкъ, которому поручено наблюдать за нимъ; теперь, пожалуй, онъ не спитъ и, заглядывая въ комнату чрезъ замочную скважину, слѣдитъ за нимъ... Надо дѣйствовать осторожно...

Алексѣевъ потушилъ свѣчу, легъ, укрылся и притворился спящимъ; потомъ, спустя часъ, онъ потихоньку поднялся съ постели, отворилъ окно и заглянулъ въ садъ.

Деревья были неподвижны; какъ бы скованныя дремотой, тихо стояли они, по временамъ сонно шелестя листьями, какъ бы бормоча что-то сквозь сонъ. На небѣ не было звѣздъ, а были тучи; тучи шли съ востока и волновались какъ море. Луна выныряла порой изъ этого моря и тогда садъ загорался серебрянымъ свѣтомъ; подъ нависшими вѣтвями деревьевъ колебались какія-то таинственныя тѣни; онѣ какъ бы протягивали руки изъ темноты къ свѣту и ловили серебряныя блески лучей, разсыпавшіяся по листьямъ, и снова скрывались въ темнотѣ.

Алексѣевъ сѣлъ на подоконникъ, а потомъ повисъ на немъ. Ему казалось, что кто-то подхватилъ его и легонько спустилъ на землю, такъ тихо скользнулъ онъ по стѣнѣ внизъ и упалъ на траву.

Чрезъ калитку сада онъ вышелъ на улицу и пошелъ, крадучись, подъ домами. Вдругъ огромная тѣнь перерѣзала ему дорогу; кто-то закричалъ въ боковой улицѣ; собаки залаяли гдѣ-то въ дальнемъ дворѣ. Онъ ускорилъ шаги. Ему показалось, что его на яву преслѣдуютъ тѣ же самыя страшилища, которыя когда-то проходили передъ нимъ въ темнотѣ безконечными вереницами. Они бѣгутъ за нимъ, какъ бѣгутъ призраки, стерегущіе кладъ, за смѣльчакомъ, ищущимъ цвѣтокъ папоротника въ ночь на Ивана Купала. Они не хотятъ, чтобы онъ нашелъ забытое воспоминанье и исцѣлился, чтобы онъ избавился отъ всѣхъ этихъ мыслей, которыя терзаютъ его... И онъ бѣжалъ, не переводя дыханья, впередъ и впередъ. Наконецъ, передъ нимъ открылась площадь и посреди нея темная груда развалинъ и обгорѣлыхъ стѣнъ. Луна вынырнула изъ тучъ и метнула снопъ серебряныхъ искръ на эти печальныя останки великолѣпнаго зданія. Луна не успѣла освѣтить его всего. За луной неслась по небу круглая туча, за ней цѣлый рядъ разорванныхъ облаковъ; вотъ они догнали луну, потушили ея свѣтъ и все стало темно и мрачно.

Но Алексѣеву было все равно. Онъ и въ темнотѣ найдетъ въ кучѣ пепла и угля то, что онъ ищетъ. Что это будетъ: камень или уголь или кусокъ желѣза — онъ не зналъ. Онъ узнаетъ тогда, когда коснется этого пепла.

— Куда, куда — ходить не приказано! раздался вдругъ надъ его ухомъ грубый голосъ. Кто-то схватилъ его за руку и не пускалъ впередъ.

Неужели его задержатъ на краю спасенія? Онъ видитъ пепелъ, въ которомъ зарыто что-то, что поможетъ ему вспомнить забытое, и онъ не можетъ коснуться его. Нѣтъ, онъ долженъ схватить горсть этого пепла. Ему казалось, что одно прикосновеніе къ этому мусору спасетъ его.

— Прочь, кричалъ онъ, прочь! Я здѣсь потерялъ воспоминаніе, я долженъ найти его!..

Вокругъ него раздались свистки и вскорѣ цѣлая толпа какихъ то темныхъ фигуръ окружила его. Онъ отбивался отъ нихъ руками, ногами, головой. Онъ не могъ сдаться безъ борьбы; онъ долженъ былъ коснуться пепелища во что бы то ни стало. Ему наносили удары, но онъ не чувствовалъ боли; онъ весь былъ поглощенъ своей страстью коснуться, хотя ногой пепелища, гдѣ таится что-то такое, что должно исцѣлить его. Онъ чувствуетъ сладкое замираніе сердца: моментъ исцѣленія близокъ... Впередъ! еще одно усиліе!.. Но этого усилія онъ сдѣлать не можетъ и падаетъ на руки окружающихъ его темныхъ фигуръ.

Алексѣевъ упалъ въ обморокъ на руки сторожей, оберегавшихъ развалины, и былъ доставленъ въ участокъ, гдѣ была установлена его личность. А дальше случилось то, что давно предвидѣли его родные. Его подвергли освидѣтельствованію, признали рехнувшимся и заперли въ домъ умалишенныхъ.

Врачи и родные не теряли надежды на его выздоровленіе. Больной былъ кротокъ и самъ не терялъ надежды, что онъ поправится, возстановитъ душевное равновѣсіе, сдѣлается нормальнымъ человѣкомъ совершенно похожимъ на всѣхъ. Это случится тогда, когда онъ отыщетъ забытое воспоминаніе. Врачи не могли ничѣмъ ему въ этомъ помочь.

По цѣлымъ часамъ онъ сидѣлъ неподвижно на одномъ мѣстѣ, погруженный въ думы, и вспоминалъ. Иногда въ умѣ его внезапно вставали проблески какихъ то мыслей, которыя намекали на то, что надо было вспомнить. Онъ вскакивалъ съ мѣста, или хватался за голову, какъ бы желая пожатіемъ рукъ удержать въ головѣ эти проблески и по нимъ возстановить въ памяти то, что онъ забылъ.

Но они опять погружались въ темноту, оставляя на лбу у него капли пота; опять имъ завладѣвали мысли, которыя дѣлали его непохожимъ на всѣхъ прочихъ людей, на большинство; онъ опять искалъ въ воображеніи разные предметы, глаза, лица людей, слова, мотивы пѣсни, которые могли бы ему помочь отгадать забытое.

Когда врачъ, завѣдывавшій больницей, спрашивалъ его о здоровьи, онъ отвѣчалъ, съ умоляющимъ выраженіемъ въ глазахъ:

— Я буду здоровъ и веселъ и похожъ на всѣхъ людей, только помогите мнѣ, Бога ради, найти вотъ это, — что я вспоминаю и не могу вспомнить.

Врачъ торопливо уходилъ. Ему какъ-то неловко было выносить этотъ умоляющій взглядъ больнаго человѣка...

А. Клюге.

(OCR: Аристарх Северин)