Вацлавъ Сѣрошевскiй

Украденный парень.

I. СВАДЬБА.

— Окончила! — сказала Аня и откусила нитку, которой она шила.

Аня мастерски находила соотвѣтствующее мѣсто для пуговицы, складки, серебрянаго или мѣднаго украшенія — вещи незначительной, но украшающей или безобразящей всякую одежду, смотря по тому, какъ она пришита и оттого требующей кропотливаго труда.

Аня умѣла также лучше всего плести «кумы»¹), уложить въ пестрый рисунокъ темные и свѣтлые куски мѣха, соединить разноцвѣтные отрѣзки перкаля и полотна въ прелестный «ойу»²), безъ котораго не могли обойтись «биле»³), чепракъ, матаха⁴), всякій свадебный и несвадебный нарядъ.

1) Бичъ, играющій роль въ свадебныхъ обрядахъ.

2) Рисунокъ.

3) Прекрасная вышивка на верхнемъ краю голенища сапога.

4) Подорожный мѣшокъ на коня, также часть свадебнаго убора.

Поэтому ее ласково приглашали и привѣтствовали всюду, гдѣ-бы ни происходила свадьба. Аню поили, кормили, угощали и даще извиняли ея постоянную болтовню, недостатокъ степенности, любовь къ веселью и забавамъ, частое непослушаніе и пренебреженіе къ старшимъ.

Какъ только Аня появлялась гдѣ-либо въ домѣ, тамъ тотчасъ среди молодежи воцарялось веселье. Цѣлый день слышны были пѣсни и шутки, а вечеромъ, на дворѣ, до поздней ночи раздавались смѣхъ и крики, топотъ убѣгающихъ и догоняющихъ ногъ, шумъ молодежи, играющей въ «лгущіе глаза»⁵). Въ холодномъ воздухѣ далеко разносился отголосокъ веселыхъ криковъ и горячихъ поцѣлуевъ. Подъ конецъ радовались тому, что скоро Аня окончить работу, отправится домой и среди молодежи водворится обычный порядокъ.

5) Игра, состоящая въ томъ, что парень и дѣвица бѣгутъ другъ за другомъ и пойманный награждаетъ ловящаго поцѣлуемъ. Забавляются такъ всякій вечеръ.

Между тѣмъ всякій день Аня — раньше всѣхъ на ногахъ. Лишь блеснетъ свѣтъ, она разведетъ огонь, разбудить дѣвочекъ и примется за работу, проводя такъ цѣлый день въ шитьѣ и разговорахъ, не требуя во время работы ничего, кромѣ добраго слова и немного пищи. Ласково даютъ ей то и другое, иногда добавляя ничтожный подарокъ. Пускай же она веселится, цѣлуетъ и рѣзвится! Что за грѣхъ въ томъ? Поцѣлуевъ ея еще никто не покупалъ и перепродавать ихъ некому.

Отецъ у нея умеръ, старшаго брата нѣтъ, а слѣпая мать съ маленькими дѣтьми совсѣмъ померла бы съ голода, если-бъ не Аня. Хотя всѣ своимъ дочерямъ запрещаютъ идти по ея слѣдамъ, однако, она пользовалась общей любовью. Ей было 22 года, у ней были шутливые глаза, бѣлые зубы, стройная фигура, маленькія руки и ноги, округлыя плечи, крѣпкій, гибкій станъ, свѣжія, румяныя губы; не удивительно, что многіе повѣряли ей подъ секретомъ, что любятъ ее болѣе, чѣмъ кого-либо.

Аня сидѣла на лавкѣ, подъ окномъ, въ юртѣ старика Тараса, своего дальняго родственника. Она пріѣхала сюда издалека, дальше, чѣмъ за сто верстъ, помочь въ шитьѣ старшей его дочери.

— Нужно примѣрить! — сказала она, бросая на руки кругомъ стоящихъ женщинъ богатый торбаханъ и «сагынякъ»⁶).

Позвали «Бычỳ»⁷), которая, быстро сбросивъ свое платье изъ коровьей шкуры, обыкновенный домашній костюмъ якутокъ, надѣла свадебный нарядъ.

6) Женская одежда, сшитая изъ вывороченнаго наверхъ шерстью мѣха.

7) Прозвище.

Торбаханъ — прекрасный звѣрь! Правда, мѣхъ его немного дорогъ, но за то прекрасно блеститъ его шелковистый волосъ; какъ чудно отливаетъ онъ ослѣпительнымъ блескомъ на сгибахъ, и темнымъ, почти чернымъ въ складкахъ и углубленіяхъ! Какъ она легко, мило выглядываетъ и необыкновенно важничаетъ въ длинномъ до лодыжекъ сагынякѣ! Немного блѣдное отъ трехдневнаго поста лицо Бычѝ зарумянилось. Она обыкновенно такая худенькая, смуглая и маленькая, внезапно выросла въ этомъ красивомъ нарядѣ и похорошѣла.

Круто повернулась она кругомъ, чтобы всѣ смотрѣвшіе на нее, еще лучше могли оглядѣть ее, крича на крошечнаго брата, пробовавшаго гладить ея красивый мѣхъ ручками, вынутыми изъ миски съ скисшимся молокомъ.

— Не трогай меня! не трогай!

— Не тронь ее!.. повторяли всѣ хоромъ и улыбались, кивая головами. Мать поправляла на дочери складки и, отстраняя окружавшихъ, подавалась ежеминутно назадъ на пару шаговъ, щурила глаза и, склонивъ на сторону голову, смотрѣла съ выраженіемъ глубокой печали. Даже Тарасъ приблизился съ трубкой въ зубахъ и съ улыбкой на губахъ; только одинъ женихъ, не шевелясь, сидѣлъ на лавкѣ около двери и флегматично всматривался въ огонь.

— Колода деревянная!... Пенёкъ деревянный!... Поди-же сюда! Посмотри-ка! со смѣхомъ закричала Аня.

Молодой парень повернулъ къ ней свое одутловатое лицо, на которомъ внезапно вспыхнулъ румянецъ. На его губахъ появилась робкая улыбка. По мѣрѣ того, какъ онъ становился предметомъ общаго вниманія, румянецъ его темнѣлъ, улыбка-же разливалась шире, растягивая его пурпуровыя губы и сближая ихъ концы съ торчащими красными ушами.

— Ну... ну... оставьте его въ покоѣ, — сказалъ Тарасъ, вытрясая трубку. Дайте ему покой! Пусть сидитъ.

— На что ему покой? Напротивъ онъ его не любить, заговорила Аня. Видѣли-бы, какъ онъ меня подчивалъ вчера, когда случайно я его толкнула! Не три дня, а цѣлый годъ слѣдовало бы ему поститься передъ свадьбой, авось остепенился-бы!

— Ну... ну... повторялъ Тарасъ, — пусть сидитъ! Кихергесъ!... — кликнулъ онъ, обращаясь къ парню, — иди посмотри за лошадьми. Ну, живо! Здѣсь еще дѣвки съѣдятъ тебя...

Парень вскочилъ, схватилъ шапку и среди общаго смѣха выбѣжалъ за дверь.

Утромъ, какъ только померкли сверкающія на небѣ звѣзды и начинало свѣтать, женихъ и невѣста съ отцомъ выѣхали въ городъ, размѣстившись верхомъ на двухъ лошадяхъ. Впереди ѣхалъ Тарасъ, за нимъ Кихергесъ съ Бычѐй позади себя.

— Боишься? — спрашивала Бычà, прижимаясь къ его широкимъ плечамъ.

Ѣхали долиной среди горъ. Густая мгла покрывала лѣсъ, растущій на склонахъ. Кругомъ стояла тишина, какъ всегда въ тайгѣ; только хрустѣлъ снѣгъ подъ копытами лошадей. Кони сильно фыркали, и между деревьями, стоявшими, какъ бѣлые призраки, вилась засыпанная снѣгомъ лѣсная дорожка.

Кихергесъ, уткнувши губы въ черные волосы своего бѣличьяго нашейника, молчалъ и болталъ самодовольно ногами. Хотя онъ еще никогда въ жизни не бывалъ въ городѣ, однако, зналъ, что имъ предстоялъ длинный путь. Миновали лѣсъ, выѣхали на рѣку, спустились въ русло, занесенное снѣгомъ, и вновь поднялись на утесъ. На югѣ блѣдно мерцала заря. Мгла рѣдѣла и опадала, открывая высочайшія мѣста кругомъ; выглядывали крутые горные хребты, вершины сосенъ, увѣнчанныхъ снѣжной короной, далекія равнины озеръ, волнообразные лужки и пригорки, немного подрумяненныя свѣтлымъ утромъ. Все это бѣлое, прозрачно-кристальное, подернутое остатками изчезавшаго тумана, казалось, нетерпѣливо ожидало появленія солнца, которое зажжетъ въ немъ радужные цвѣта.

— Не отставайте далеко отъ меня! — закричалъ Тарасъ. — Городъ ужъ близко. Видите? — спросилъ онъ, указывая въ глубь долины. Женихъ и невѣста напрасно напрягали глаза въ указанномъ направленіи, они не видѣли ничего, кромѣ снѣга, мглы и верхушекъ лѣса. Только на мгновеніе блеснула гдѣ-то далеко какъ будто падающая звѣздочка, воспламенилась и погасла.

— Огонь, отецъ! То ли? — спросила Бычà.

— Нѣтъ, то золотая кровля на церкви. Увидите, все увидите; только не отставайте далеко отъ меня, не то заблудитесь: множество домовъ и людей, какъ комаровъ въ лѣсу. Да смотрите, чтобъ у васъ чего не стянули и не потеряйте также чего-нибудь... Что упало, то пропало... Это вѣдь не у насъ дома... — бормоталъ старикъ, спустившись съ коня и очищая его отъ снѣга желѣзнымъ гребнемъ, привязаннымъ къ рукояткѣ бича.

Женихъ и невѣста также слѣзли съ лошади и начали отрясать побѣлѣвшую отъ инея одежду.

— Трусишь? — снова спросила Кихергеса Бычà, когда они двинулись дальше.

— Какъ не бояться мнѣ! — угрюмо отвѣтилъ якутъ.

На лицахъ обоихъ выступилъ горячій румянецъ, ихъ губы нѣсколько дрожали и за всякимъ снѣжнымъ утесомъ, и за каждымъ холмикомъ они видѣли какое-нибудь скрывающееся поразительное явленіе.

Когда, наконецъ изъ-за лѣса вынырнулъ городъ, и они увидѣли разбросанные въ прозрачной синевѣ всѣ его тридцать домовъ, когда рельефнѣе на бѣломъ фонѣ окрестности обрисовались незнакомые дотолѣ имъ виды и необычныя остроконечныя кровли его строеній, во внезапномъ изумленіи они широко раскрыли глаза. Какъ дѣти — на любопытнѣйшую вещь, они всматривались въ этотъ чуждый имъ видъ, необыкновенное множество домовъ и народу. Солнце поднялось. Заискрился лежавшій на домахъ снѣгъ, побѣлѣли и плотнѣй осѣли побагровѣвшіе дома, зажглись зеркальныя блестки на шубахъ богатыхъ мѣщанъ, засіяли куски льда въ окнахъ бѣдняковъ.

Кихергесъ опустилъ голову и, забывъ, что Бычà сидитъ за нимъ, повернулся на сѣдлѣ, оглянулся на всѣ стороны и съ минуту громко размышлялъ.

— Здѣсь видно, что ни человѣкъ, то начальникъ округа, — говорилъ онъ, снимая шапку предъ каждымъ прохожимъ въ европейскомъ костюмѣ. Къ счастью, ихъ было немного, а то бѣднякъ, навѣрное, отморозилъ-бы себѣ уши. Наконецъ въѣхали въ самую средину города и въ короткое время нашли церковь. Высоко, въ прозрачномъ, какъ кристаллъ, зимнемъ воздухѣ, пронизанномъ солнечными лучами, пересыпанномъ брилліантами снѣжной пыли, какъ будто-бы скованный изъ огня, горѣлъ золотой крестъ.

Кихергесъ стянулъ поводъ и поднялъ вверхъ голову.

— Тарасъ, Тарасъ! — крикнулъ онъ во все горло, будучи не въ силахъ болѣе воздерживаться: — тамъ около Бога, вѣрно самъ попъ сидитъ?

Но онъ не услышалъ отвѣта. Его верховая лошадь, испугавшаяся крика и не менѣе пораженная, чѣмъ ея хозяинъ, вдругъ вскочила на дыбы и прянула въ сторону. Поясъ Кихергеса выскочилъ изъ рукъ Бычѝ, и она упала въ снѣгъ. За ней покатился ея женихъ, и лошадь, поднявши хвостъ, побѣжала во весь опоръ въ поле. На силу ее поймалъ Тарасъ. Старый якутъ сильно озлобился, прикрикнулъ на оправдывающагося парня и приказалъ ему молчать.

Кихергесъ притихъ и смутился.

Тарась, впрочемъ, не требовалъ его помощи. Въ короткое время онъ нашелъ свидѣтелей и провожатую (сватью), которая была женой старшаго его брата и которая пріѣхала съ этой цѣлью въ городъ. Всѣ разомъ отправились къ попу. Попъ записалъ что слѣдуетъ въ книгу и велѣлъ явиться завтра. Якутъ началъ просить его, пока священникъ, выведенный изъ терпѣнія его воемъ, не позвалъ дьячка, обѣщая повѣнчать сегодня-же.

Свадебный кортежъ направился къ церкви. Первымъ шелъ Тарасъ, за нимъ провожатая, затѣмъ Бычà и, наконецъ, послѣднимъ, наперекоръ обычаю, Кихергесъ, который забылъ уже о минувшемъ приключеніи и, разинувъ ротъ, недоумѣвалъ. Внутренность церкви была залита солнечнымъ блескомъ. Отъ метлы подметавшаго сторожа поднималась пыль. Начался обрядъ. Расплетены были тонкія косы невѣсты, выставленъ на средину аналой, разложены предъ ними ручники и при общемъ содѣйствіи провожатой и Тараса, пригласили жениха съ невѣстой стать на нихъ.

Бычà скоро ободрилась и подвинулась нѣсколько впередъ, а Кихергесъ, чувствуя на ногахъ снѣгъ, который при входѣ позабылъ отрясти, ни за что на свѣтѣ не хотѣлъ подвинуться далѣе, какъ только на самый край полотенца, и тутъ подумалъ онъ, что стоитъ далеко, у всѣхъ на виду, слишкомъ близко къ этому алтарю, блистающему потоками свѣта, льющимися во внутренность храма, чрезъ большія доходящія до пола окна, и слишкомъ далеко отъ тѣхъ мрачныхъ угловъ, гдѣ такъ хорошо бѣднякамъ. Отъ удара солнечныхъ лучей золото, серебро, кристаллическія украшенія разбились въ тончайшіе цвѣта, одежды святыхъ на образахъ отливали тысячью красокъ. На эти дрожащія въ огнѣ ризы кадильный дымъ набрасывалъ сѣрую кисею своихъ клубовъ. Блѣдно пылали предъ ними лучи свѣчъ и лампадъ, только строгое лицо отправлявшаго обрядъ священника ясно вырисовывалось. Кихергесъ трепеталъ отъ его суроваго сосредоточеннаго взгляда. Чего онъ хотѣлъ отъ него? Правда, вѣнецъ не совсѣмъ хорошо сидѣлъ на его остриженной головѣ, но развѣ онѣ виноватъ въ томъ?

Наконецъ, заломивъ назадъ руки, онъ сталъ махать пальцами предъ самымъ носомъ Тараса, но тотъ, погруженный въ молитву, не замѣтилъ этихъ жестовъ отчаянія. Склоня голову до земли, онъ билъ себя въ грудь и горячо просилъ Бога, могучаго полуденнаго Бога, о счастьи своей дочери. Сердце стараго якута сильно билось, глаза заволоклись слезами; не удивительно, что онъ не замѣтилъ безпокойства парня. Не видѣлъ и того, что самъ держалъ криво свѣчку, капая воскомъ, къ величайшему огорченію церковнаго сторожа, въ пользу котораго шли огарки купленныхъ для обряда свѣчей.

Только провожатая, чаще бывавшая въ церкви и по ея примѣру Бычà, держались благопристойно, мѣрными взмахами осѣняя себя крестомъ и кладя поклоны.

— Господи... Господи... Господи!.. — гудѣлъ грубый голосъ дьячка, и задрожали оконныя стекла и затряслись стеклянныя призмы, украшавшія паникадило.

Кихергесъ измучился, не смѣя перенести духъ. Вѣнецъ сдвинулся у него на самый лобъ.

— Свѣчка! — крикнулъ наконецъ сторожъ, доведенный до крайности и рванулъ за рукавъ Тараса. Тарасъ очнулся. Въ ту же минуту вѣнецъ спалъ съ головы Кихергеса и со звономъ покатился на полъ церкви подъ ноги священника. Парень страшно поблѣднѣлъ. Дьячокъ поднялъ его и надѣлъ на голову якута; причемъ не пренебрегъ непримѣтно и сильно потеребить его за ухо.

— Господи... Господи! — загудѣло вновь въ храмѣ и въ головѣ бѣднаго Кихергеса закружнлось и зашумѣло. Въ довершеніе всего снѣгъ, оставшійся на его обуви, началъ таять, и вода потекла въ томъ направленіи, въ какомъ недавно катился вѣнецъ.

Кихергесъ потупилъ взоръ, въ головѣ его все помутилось. Что-то будетъ, если запачкается богатая одежда священника?

— Поцѣлуйтесь!.. — раздалось надъ его ушами.

Бычà толкнула своего жениха и подставила ему свои губы. Молодой вытеръ рукавомъ носъ и поспѣшилъ скрыться въ углу; молодой заплели косу, затѣмъ одинъ за другимъ осторожно вышли изъ церкви.

— Ишь накапалъ! — бормоталъ сторожъ, соскребая съ полу капли воску, — ему то... мотать изъ чужого кармана... Эхъ, народъ, народъ! — и качая головой и звеня ключами, онъ поспѣшилъ за выходящими.

И снова церковь была пуста и нѣма; только лучи горѣли на золотыхъ ризахъ и стеклянныхъ призмахъ, да громадные подсвѣчники, потрясенные волнами пѣнія, какъ-бы отъ неосторожнаго прикосновенія людей, тихо колыхались на своихъ позолоченныхъ цѣпяхъ.

Тарасъ чувствовалъ себя необыкновенно добрымъ и тронутымъ.

— Окончилось! — повторялъ онъ, глядя на дѣтей влажными глазами.

Такъ, кончилось! Якутскій обрядъ уже давно совершенъ!

Почему-жъ не всѣ веселятся? Онъ зналъ, онъ видѣлъ озабоченность и стыдливость Кихергеса и, желая все уничтожить и показать ему, что все простилъ, подозвалъ къ себѣ парня, далъ ему денегъ и велѣлъ пойти за водкой въ кабакъ.

— Торопись-же и нагоняй насъ... тотчасъ-же пойдемъ!... — кричалъ ему вслѣдъ Тарасъ: — боченокъ неси отъ цѣловальника, скажи, что отъ меня идешь; онъ мой добрый знакомый.

 

(Продолженіе будетъ).

УКРАДЕННЫЙ ПАРЕНЬ.

Разсказъ изъ якутской жизни.

Вацлава Сирка

(переводъ съ польскаго).

I. СВАДЬБА.

(Окончаніе).

Въ кабакѣ было людно, шумно и, какъ всегда, темно. Правда, горѣла свѣча на грубой кабацкой стойкѣ, сбитой изъ вытесанныхъ топоромъ досокъ, но ея нагорѣвшая свѣтильня (фитиль) и кривой подсвѣчникъ ясно говорили объ отвращеніи къ свѣту посѣтителей кабака. Не заботился о ней стоявшій рядомъ якутъ съ вялымъ, сухощавымъ лицомъ: не глядя, онъ видѣлъ, не слушая, онъ слышалъ все, что происходило въ его заведеніи.

Впрочемъ, было настолько ясно, что онъ могъ слѣдить за стоявшими передъ нимъ чашками, опрокинутыми вверхъ дномъ, которыя его рука всегда готова была наполнить; отъ времени до времени онъ наливалъ незамѣтно вмѣсто водки воду.

Несчастная сальная свѣчка трещала, шипѣла, напрасно воюя съ клубами табачнаго дыма и съ парами отъ дыханія, скопившагося около народа.

Дрожащій ея огонь по временамъ освѣщалъ лица гостей и черныя, искрящіяся отъ инея и плѣсени стѣны избы, но чаще въ кабакѣ было темно, всегда душно, пахло водкой и оленьими шкурами, составляющими одежду большинства посѣтителей.

Кихергесъ подошелъ къ кабатчику, отдалъ ему деньги и передалъ то, что велѣлъ Тарасъ. Кабатчикъ, кивнувъ головой, крикнулъ на помощника и наклонился подъ лавку нацѣдить изъ стоявшаго тамъ боченка желанной водки.

Кихергесъ заходилъ по избѣ.

Вблизи какой-то тунгусъ, проворный, небольшой и мускулистый, подпрыгивая на тонкихъ ногахъ, словно на пружинахъ, разсказывалъ объ удивительныхъ способностяхъ своего отца, объ его охотѣ, и о вѣчномъ, никогда не выходившемъ фунтѣ пороха, который былъ купленъ 10 лѣтъ тому назадъ. Разъ случилось ему убить изъ винтовки, безъ сомнѣнія наилучшей по всему околодку, однимъ выстрѣломъ и одной пулей, досаждавшаго ему медвѣдя, лису, которая налетѣла сюда случайно, 14 оленей, пасшихся напротивъ, гуся, сидѣвшаго на горѣ надъ озеромъ, утку плывшую по озеру... наконецъ свинецъ упалъ въ воду, попалъ въ большую рыбу, въ хвостѣ которой онъ нашелъ его и сохраняетъ до сихъ поръ на память; готовъ все таки продать его первому охотнику за хорошія деньги.

— Озеро на горѣ!.. Какъ-же оно можетъ быть?... — спросилъ кто-то. Но разсерженные слушатели приказали ему замолчать. Каждый изъ нихъ могъ разсказать не менѣе поражающія происшествія. Поднялся шумъ. Тунгусъ закричалъ, какъ взбѣшенный, доказывая, что онъ оскорбленъ, что обязаны ему поставитъ всѣ единодушно бутылку водки; если нѣтъ, то онъ, «шальной Пронька», выбьетъ всякому зубы. Хотя всѣ признавали за нимъ справедливость, однако, никто не спѣшилъ удовлетворить его желанію. Видя это, онъ умолкнулъ, но немного погодя вновь заговорилъ, вынимая изъ ноженъ узкій и тонкій, какъ шило, ножъ.

— Вотъ это ножъ, который принадлежалъ моему отцу. Онъ не разъ убивалъ имъ большаго звѣря скорѣй, чѣмъ вы успѣли-бы взглянуть на кусокъ мяса. Одинъ разъ, когда я всадилъ его въ бокъ бѣжавшаго лося, ножъ этотъ утянулъ меня самого въ самое брюхо звѣря и я пропутешествовалъ по его внутренностямъ верстъ десять. Сомнѣваюсь, чтобъ гдѣ-нибудь на свѣтѣ была лучшая сталь. Вотъ взгляните! — и, взявъ ножъ за конецъ лезвія, добродушно подавалъ слушателямъ черенокъ.

— Сидѣлъ ужъ онъ въ человѣческомъ мясѣ... — небрежно добавилъ онъ въ концѣ.

Любопытное оружіе переходило изъ рукъ въ руки и, когда возвратили его владѣльцу, тотъ, сверкая его остріемъ на свѣтъ, поклялся, что не отдалъ-бы его ни за какія деньги, а подарилъ бы его всякому пріятелю, который поставитъ ему полчетверти водки. Кабатчикъ согласился дать ему половину желаемаго количества, но тунгусъ, окинувъ пьянымъ взоромъ вокругъ, замѣтилъ вдругъ стоявшаго вдали Кихергеса съ раскрытымъ ртомъ и боченкомъ подъ мышкой и крикнулъ, бросаясь къ нему:

— На! бери!... говорятъ тебѣ!

Парень съ непривычной для себя ловкостью выскочилъ за дверь. Солнце зашло и начинало уже смеркаться. Кехергесъ скоро шелъ въ ту сторону, гдѣ, казалось, онъ долженъ найти Тараса. Но не нагнавъ его, онъ остановился среди засыпанной снѣгомъ впадины, гдѣ лѣтомъ было озеро, а зимой перекрестъ многочисленныхъ дорожекъ города и взглянулъ съ большимъ безпокойствомъ на разбросанные кругомъ дома, направился къ одному изъ нихъ; но уже на половинѣ пути имъ овладѣло отчаянье. Боязливо онъ отворилъ дверь и вошелъ въ просторную избу, гдѣ на камелькѣ пылалъ яркій огонь. Изба была пуста, только стоявшій въ углу на лавкѣ самоваръ свистѣлъ и шумѣлъ.

Кихергесъ кашлянулъ и, подождавъ немного, рѣшился подойти къ перегородкѣ, чрезъ скважины которой видны были мелькающія въ сосѣдней избѣ тѣни, и слышны громкіе разговоры, смѣхъ и звукъ музыки. Постепенно ободряясь, онъ оттянулъ нѣсколько дверь и просунулъ внутрь голову.

— Разъ! — заголосилъ казакъ, сидѣвшій на противъ двери съ гармоникой въ рукахъ.

Танцующіе остановились, оглядываясь.

Кихергесъ подался назадъ, но иногда голова его вновь появлялась въ дверяхъ.

— Два! Голова снова исчезла.

— Здѣсь не живетъ?..

— Три! — прервалъ казакъ и, видя, что якутъ въ этотъ разъ не прячетъ ужъ головы: —Давай деньги — крикнулъ, — Три рубля! — Что-жь ты думаешь даромъ пробыть въ чужомъ помѣщеніи?...

— Но откуда-же я возьму... — отвѣтилъ Кихергесъ, широко улыбаясь.

— Ну, обманываешь! — Хорошо! Ребята, ведите-ка его!

Собравшаяся посрединѣ молодежь засвистала, захохотала, затопала ногами. Кихергесъ однимъ прыжкомъ очутился за дверями и пустился бѣжать; наконецъ, не слыша погони, онъ остановился.

— Съ дороги! Прочь! — крикнулъ кто-то вдругъ, наѣзжая на него санями. Парень отскочилъ въ сторону, утонувши до поясу въ глубокомъ снѣгу, пока задыхающійся и измученный не увидѣлъ себя передъ церковью.

Присѣвъ, онъ спрашивалъ землю, не скажетъ-ли она теперь ему, куда пошли тѣ, что были съ нимъ здѣсь такъ недавно.

Нѣтъ, земля не отвѣчала ему. Дикарь вздохнулъ и угрюмый поднялся, думая о родной дѣвственной тайгѣ, гдѣ каждая сломанная вѣтка, каждый сорванный листочекъ, или смятая травка такъ подробно говорятъ ему объ имени и дорогѣ пѣшехода.

Ночь наступила. Кругомъ чернѣлись не ясно силуэты домовъ, изъ низкихъ трубъ поднималось пламя горящихъ внутри очаговъ, кровавыя, словно волчьи глава, блестѣли окна. Якутъ ходилъ вокругъ, боясь заглянуть внутрь, дрожа отъ холода, голода и безпокойства. Наконецъ рѣшилъ зайти во дворикъ, гдѣ стояли привязанныя лошади, но, кружась и проходя около какихъ то строеній, набрелъ на кусты, изъ-за которыхъ внезапно выбѣжали двѣ испуганныя дѣвушки и, не обращая вниманія на его просьбы, убѣжали со смѣхомъ. Парень вернулся и, притаившись за рѣшеткой какой-то загороди, выжидалъ.

— Можетъ Богъ милосердный, наконецъ, пошлетъ какого-нибудь милостиваго человѣка, думалъ про себя онъ.

Онъ долго ждалъ; наконецъ услышалъ приближающіеся шаги. Кто-бы это шелъ, весело припѣвая? Якутъ высунулся изъ-за своей засады.

— Гдѣ здѣсь живетъ Чайонъ? — спросилъ не смѣло онъ прохожаго.

— А зачѣмъ его?

— Тамъ есть Тарасъ, который навѣрно еще ожидаетъ меня.

— Что за Тарасъ?

— Тарасъ! Якутъ съ Кангаласъ.

— А!... что держишь подъ мышкой?

— Водку.

— Водку! — повторилъ съ оживленіемъ незнакомецъ. — Ладно — сказалъ, подумавъ нѣсколько: — иди, я тебя провожу.

* * *

Пора была масляничная, веселились поэтому и въ казармѣ. Ванька сидѣлъ на Скишкѣ и лѣвой рукой билъ его по лицу за то, что два пальца его правой руки Скишка сжималъ крѣпко зубами. Толстый Данилко, скрестивъ на груди руки и опустивъ меланхолически голову, вздыхая, глядѣлъ со стороны на нихъ и отъ времени до времени повторялъ: — «дерутся»! Васька, запрятавшись въ темный уголъ, пилилъ на скрипкѣ, а костлявый Михалко, заломивъ на бекрень шапку, танцовалъ соло «голубца» посрединѣ избы. Въ глубинѣ кто-то кого-то сжималъ и цѣловалъ.

— Ребята! — крикнулъ Алешка Трегубый, внезапно вторгнувшись: — я нашелъ человѣка, который не знаетъ, что дѣлать съ водкой.

— Ха, ха, ха! Мы его научимъ!... Гдѣ онъ, гдѣ онъ? — кричали всѣ, обступивъ прибывшаго.

— Вотъ онъ! — заголосилъ Алешка, впихнувъ впередъ Кихергеса, — а вотъ она! — добавилъ онъ, поднимая вверхъ боченокъ.

— Его жена, — вмешался Михалко.

— Выпить! — кричали: — Разумѣется! Что? Можно, оставить?

— Ахъ, вы — свиньи морскія! — кричалъ Алешка, вырывая изъ рукъ Васьки чашку съ зазубринами: — Первый по крайней мѣрѣ хозяинъ! — и, наливъ по край, подалъ чашку Кихергесу.

— Пей!...

— Водка Тараса — не смѣло проговорилъ парень.

— Пей! не то въ горло нальемъ!

Парень покачнулся и, ухвативъ чашку, опорожнилъ до дна.

— Молодецъ! браво! Ай-да, ай-да! Урааа!... — закричали казаки.

Заскрипѣла дверь, кто то вбѣжалъ. Крики и громкій смѣхъ усиливались, пока не слились въ одинъ непрерывный хорь веселья. Услыхавъ это, стоявшій на караулѣ Мишка, не могъ вытерпѣть и, поставивъ на своемъ мѣстѣ набитый соломой кожухъ съ ружьемъ въ рукахъ, самъ вбѣжалъ въ избу.

— Гуляй, братцы! Гуляй! — привѣтствовали его крики: — Богъ далъ цѣлую полчетверть водки!

Ярче вспыхнуло пламя очага, громче заиграли скрипки, изъ темноты показалось нѣсколько смѣющихся пьяныхъ лицъ, засвистали, захлопали, закружились и вокругъ остолбенѣвшаго Кихергеса образовался масляничный хороводъ красныхъ рубахъ, оленьихъ одеждъ, тунгусскихъ шапокъ. Охваченный водоворотомъ бѣшенаго танца, и онъ, наконецъ, развязалъ на груди ремни отъ зипуна, развернулъ полы и самъ пустился по слѣдамъ бѣснующихся казаковъ.

Поздно ночью нашелъ его Тарасъ спящимъ подъ сугробомъ снѣга. Рядомъ валялся пустой боченокъ. Съ помощью Бычѝ онъ посадилъ парня на коня и повезъ его домой.

 

II. ИДИЛЛІЯ.

Кихергесъ, пробудившись утромъ, не смѣлъ ни на кого поднять глазъ. По привычкѣ онъ усѣлся въ уголокъ у дверей, молчалъ и смотрѣлъ на камелекъ, довольный, что никто съ нимъ не говоритъ и никто не обращаетъ на него вниманія.

— Ну, разскажи какъ ты это, Пенёкъ, шатался по городу? — попробовала смѣяться надъ нимъ Аня, но по лицу парня пробѣжала такая мука, что, сжалившись, она оставила его въ покоѣ.

Въ довершеніе всего Бычà захворала; сначала у ней только болѣла голова, а къ вечеру напалъ на нее «менерикъ»*), она начала кричать и метаться. Никто въ этомъ не былъ виноватъ, и Кихергесъ, разумѣется, менѣе всего. Просто сказать, вчера забыли вѣдь, бросить масло и жиръ на огонь, и души усопшей родни молодой явились напомнить объ этомъ.

*) Нервная болѣзнь очень распространенная среди якутовъ; страдающiе ей кричатъ, мечутся иногда по нѣскольку лѣтъ.

Парень сидѣлъ, какъ убитый, съ каждымъ крикомъ жены болѣзненно подергивалось его лицо, и влажные глаза выражали столько горя и мольбы, что Тарасъ, сжалившись, сказалъ ему: — Ты, парень, поѣзжай-ка лучше завтра домой.

Это разрѣшеніе очевидно обрадовало его. Еще въ тотъ-же вечеръ онъ осмотрѣлъ и приготовилъ узду, сѣдло и ремни — всего вѣдь было не мало — такъ какъ онъ долженъ отвезти Аню домой.

Лишь только блеснулъ свѣтъ, они верхомъ спѣшили на сѣверъ по дорогѣ, вьющейся среди лѣса.

Кихергесъ, которому крайне необходимо было отсюда удалиться, наугадъ выбралъ дорогу черезъ степь и боръ; болѣе короткую, хотя менѣе удобную и мало посѣщаемую, но ошибся въ своемъ разсчетѣ.

Какой изъ парней не остался-бы на единѣ, среди молчаливо величественныхъ сосенъ, съ дѣвушкой, обладающей такъ игриво блещущими глазами, какъ у Ани, съ смѣющимися такъ часто и пріятно губами, съ серебристымъ, какъ звонкій колокольчикъ, голосомъ, пробуждающимъ въ безпокойномъ сердцѣ откликъ, съ дѣвушкой, такъ мало при томъ причиняющей хлопотъ! Когда наступала ночь Аня сама себѣ вырывала въ снѣгу яму, сама разжигала огонь, разсѣдлывала коня и отпускала его въ степь. И Кихергесъ скоро позабылъ, какъ нужно было спѣшить ему домой и все дальше и чаще заглядывался на черные блещущіе глаза спутницы. Она не стыдилась и не боялась страстныхъ взглядовъ парня: встрѣчала ихъ смѣло, чистосердечно, или выжидающе опускала внизъ длинныя рѣсницы, побѣлѣвшія отъ осѣвшаго на нихъ инея. Хорошо имъ было ночью вдвоемъ около огня. Они знали, что никого нѣтъ кромѣ лѣса, вѣтви котораго побагровѣвшія и обсыпанныя снѣгомъ, висѣли надъ ихъ головами, — казалось имъ, что они выростали не изъ ствола, а изъ темноты. И если случайно Аня запѣвала пѣсню и тихая тайга, очнувшись отъ ея голоса, смѣялась или грустно плакала, въ тотъ часъ Кихергесъ забывалъ объ отцѣ, о домѣ, о Божьемъ свѣтѣ и очарованный сидѣлъ неподвижно, пока дѣвушка не скажетъ:

— Ахъ, Пенёкъ! Раскладывайся, время спать!

Хорошо имъ было лежать, прижавшись, на мягкой медвѣжьей шкурѣ и слушать шумъ**) искрившихся на небѣ звѣздъ и взоромъ слѣдить за прибывающими на небѣ волнами сполоховъ***) легкими, чудными, какъ тѣни, и столь прелестными, непостоянными, какъ сама любовь.

**) Во время сильныхъ морозовъ слышенъ по ночамъ въ здѣшнихъ пустыняхъ чудный мягкій шорохъ. Якуты приписываютъ его звѣздамъ.

***) Сѣверное сіяніе.

Не удивительно, что Кихергесъ ѣхалъ дольше той кратчайшей дорогой, чѣмъ требовалось ѣхать по дальнѣйшей и что онъ принужденъ былъ почать кусокъ мяса, который Тарасъ послалъ въ подарокъ его отцу.

— Побудь у меня нѣсколько дней, — говорила Аня парню, принимая его въ своемъ домѣ. — Побудешь? — просила она, заглядывая ему въ глаза. — Время плохое, конь отдохнетъ!

Кихергесъ молчалъ и думалъ о съѣденномъ мясѣ, но согласился остаться, такъ какъ радъ былъ оттянутъ день расправы какъ можно дальше.

По цѣлымъ днямъ лежалъ онъ, протянувши ноги, и слушалъ жалобы старой, слѣпой Матрены, или билъ баклуши съ дѣтьми, пока не надоѣло ему это бездѣйствіе.

Вечеромъ, возвѣщаемая крикомъ ребятъ и лаемъ собакъ, являлась Аня, цѣлый день обыкновенно отсутствующая.

Она никогда не возвращалась съ пустыми руками: несла то корзину съ рыбой, то десятокъ куропатокъ, или зайца и наилучшій кусокъ всегда давала Кихергесу.

— Ахъ, Пенёкъ, Пенёкъ!... нарубилъ бы хоть дровъ для печки, — говорила она иногда шутливо.

Кихергесъ почесывалъ свою голову, отвѣчая неяснымъ бормотаньемъ, но время проводилъ по старому, лежа на лавкѣ въ ожиданіи вечера и возвращенія Ани.

Дѣвушка приносила съ собой веселье, шутки и пѣсенки, — а когда всѣ укладывались спать — поцѣлуи и ласки въ тѣни развѣшенныхъ пучками сѣтей, на постели изъ мягкихъ оленьихъ шкуръ. Иногда имъ становилось душно въ тѣсной избѣ, тогда они, прячась отъ крикливой толпы ребятъ, убѣгали далеко въ поле, въ лѣсъ.

— Утони, утони, Пенёкъ! — говорила Аня, втолкнувъ его въ снѣжный сугробъ: — ужъ тогда, навѣрное, отецъ тебя выпоретъ.

Парень вырывался и пускался въ погоню за ней. Проворная и ловкая дѣвушка прежде измучитъ его, чѣмъ дастъ поцѣловать себя въ влажныя и горячія губы.

Жизнь текла, какъ сонъ, но на ясномъ ея горизонтѣ Богъ допустилъ показаться тучкѣ. Не смотря на всѣ видимыя условія для счастья, скорбь не была чужда сердцу парня.

Подъ наплывомъ этой тоски онъ однажды убѣжалъ далеко на сосѣдній лугъ, гдѣ паслась его лошадь. Верховой конь не узналъ своего хозяина и, когда якутъ пробовалъ его схватить, поднявъ хвостъ, исчезъ въ дали.

— Эхъ, отецъ, навѣрно, выпоретъ!... — сказалъ онъ, смотря ему въ слѣдъ и почесывая голову.

Вечеромъ разсказалъ онъ Анѣ о своихъ опасеніяхъ. Вмѣсто сочувствія, она такъ разгнѣвалась, что смущенный онъ замолчалъ.

— Поѣзжай, поѣзжай! — пускай тебя тамъ везутъ въ городъ. Знай, что въ этотъ разъ не вѣнецъ, а бочку поставятъ тебѣ на голову — и испытующимъ, безпокойнымъ взглядомъ окинула его.

Кихергесъ долго не рѣшался начинать этотъ разговоръ.

Между тѣмъ туча надвигалась и росла.

— Что въ городъ увезти могутъ, то такъ — откликнулся, наконецъ, онъ вдругъ, прерывая обычное за ужиномъ молчаніе, — но чтобы бочку на голову мнѣ могли поставить, ты лжешь!... — прибавилъ онъ, взглянувъ искоса на возлюбленную.

— Ты хочешь ѣхать!.. — прошептала она.

Кихергесъ ничего не отвѣтилъ, — но на другой день принялся розыскивать узду, искалъ ее на третій и четвертый день, искалъ одинъ и при содѣйствіи Ани — напрасно!

Пораженный внезапной мыслью, онъ выбѣжалъ за удаляющейся дѣвушкой.

— Аня, отдай узду, сейчасъ-же!

— Дѣвушка сидѣла уже на саняхъ, кричала на псовъ, и умныя, послушныя животныя уносили ее съ быстротой вѣтра.

Кихергесу казалось, что она, оглянувшись, смѣялась надъ нимъ. Онъ пересталъ говорить объ отъѣздѣ. Но въ одно утро, оставивъ спавшую на постели дѣвушку, тайкомъ прокрался онъ въ кладовую и взялъ спрятанную тамъ узду.

Когда-же, по отъѣздѣ Ани, онъ заглянулъ въ шапку, то увидалъ тамъ вмѣсто ножа и ремня, горсть рыбьей чешуи. Раздраженіе его не имѣло границъ.

Онъ хотѣлъ ѣхать сейчасъ ночью.

Аня долго просила его, глядя ему въ глаза и обнимая его, прежде чѣмъ онъ даль согласіе остаться еще на день.

— Поѣзжай, поѣзжай! — говорила она, скрѣпя сердце. — Я знаю, что ты ужъ не вернешься.

Парень смягчился и остался на одинъ день, потомъ на другой и третій и незамѣтно такъ пролетѣлъ цѣлый десятокъ дней. Наконецъ до нихъ дошли вѣсти, что ищутъ потерявшагося безслѣдно парня, лѣтъ 23-хъ, высокаго, широкоплечаго, изъ улуса Кангаласъ, рода Есе, запросто называемаго Кихергесомъ. Если-бъ громъ упалъ у ногъ шалуновъ, онъ не поразилъ-бы ихъ болѣе. Парень надулся, пріунылъ, но не трогался съ мѣста. У него исчезло послѣднее средство оправданія — возможность солгать, что онъ жилъ у Тараса.. Онъ молчалъ и боязливо смотрѣлъ на дверь, затаивъ дыханіе; нѣсколько разъ случалось ему слышать за ней какой-то необычный шорохъ.

Однажды вечеромъ, когда они проводили время въ разговорѣ, дверь распахнулась необыкновенно широко и въ ней показались нѣсколько фигуръ.

Кихергесъ вскочилъ и остановился какъ вкопанный.

— Тятя, — это она! — съ отчаяньемъ воскликнулъ онъ: — она спрятала мою уздечку!

Аня выдвинулась впередъ.

— Ну, ну! хорошо! — Надо погрѣться мнѣ, возразилъ коренастый, съ просѣдью, якутъ и, развязавъ ремень дорожнаго платья, онъ подошелъ къ огню.

— И какъ тебѣ не стыдно? — говорилъ Тарасъ Анѣ. — Если-бъ живъ былъ твой отецъ, онъ- бы тебѣ...

— Безпутная, безпутная! — съ гнѣвомъ крикнулъ отецъ Кихергеса.

Дѣвушка поблѣднѣла и выпрямилась.

— Не ругайте! — съ гордостью сказала она: — не кормите вы меня и не одѣваете... Не господа вы мнѣ и не князья, а что сдѣлалъ-бы мнѣ отецъ, напрасно говорить о томъ. Ты, Тарасъ, хотя и мой родственникъ и старикъ, чего хочешь отъ меня? Что дурнаго я ему сдѣлала? Вѣдь онъ не маленькій.. Хотя вы богаты, но я не боюсь васъ..

— Мы скажемъ попу, что ты продѣлываешь, онъ тебя научить.

— Говорите! — отвѣтила нѣсколько тише дѣвушка и презрительно взглянула на говорившихъ. А ты Кихергесъ... — повернулась она къ нему, но внезапно пораженная, замолчала. — Его не было нигдѣ.

На камелькѣ только затрещали дрова, стукнула дверь, и кто-то неловко выскочилъ за дверь.

— Лови!.. — кричали пришедшіе и бросились бѣгомъ.

Тарасъ положилъ на коня узду и одежду Кихергеса.

Аня, опустивъ голову, стояла съ минуту у огня, прислушиваясь къ долетавшему въ дверь крику. Когда-же все стихло, и раздался топотъ удаляющихся лошадей, она съ отчаяньемъ крикнула, ломая руки:

— Мама, отняли Пенька — отняли!

(OCR: Аристарх Северин)