Свадебные традиции якутов

Осень 1884 года я провел в Колымском улусе на Еигже у старика Ивана Слепцова, только что избранного в "князья" 2-го Каягалаского наслега. Как-то в половине октября к нам был послан "нарочный" с урочища Унгджа с приглашением на свадьбу. Родовичи приглашали своего "князя", а по пути пригласили и меня. Проехать пришлось нам около 70 верст верхами; мы заночевали в пути и на другой день чуть свет подъезжали к дому якута Дмитрия, справлявшего свадьбу. Он отдавал замуж дочь, и предстоящее торжество было первым и самым главным из свадебных празднеств. Приближаясь к усадьбе, мы то и дело опережали кучки всадников, а вблизи дома настигли толпу женщин, ведших корову; все это были люди, принадлежавшие к роду невесты: они спешили в свадьбу. Свадебный поезд жениха, оказалось, ехал вслед за нами; он состоял из отца жениха, его дяди, свата — какого-то дальнего родственника, и двоюродного брата жениха, старше его годами. Все они, разодеты в лучшие платья, на лучших лошадях, ехали по дороге гуськом друг за другом. В самом конце ехал молодой и вел за собой пару лошадей навьюченных мясом. Сват тоже вел пару вьючных лошадей. В юрте Дмитрия, куда мы попали раньше поезжан, толпился народ. Когда высматривавшие с крыши караульщики дали знать, что поезд приближается, отец надел лучшую, лисью, шубу, подпоясался серебряным поясом, надел шапку из лап черно-бурой лисицы и вышел из избы вместе с матерью, одетой в такую же дорожную с наушниками шапку и праздничный тарбаганий сангыях. Молодую одели также в дорожную шапку, рукавицы, в тарбаганий дорожный саягыяхи спрятали за ровдужную занавеску, нарочно устроенную за камином над так называемой "последней левой кроватью". Между тем присутствующие высыпали на двор и в ожидании гостей выстроились в две шеренги: направо — мужчины, налево — женщины. Подросток верхом на неоседланной лошади во всю прыть понесся на встречу едущим галопом поезжанам. Подскакав к ним саженей на сорок, он круто поворотил лошадь и полетел обратно. Один из поезжан бросился за ним вдогонку, но, проскакав немного и убедившись, что соперника не догнать, присоединился к своим; эти тоже попридержали лошадей ступью въехали в ворота двора. Здесь встретили их родственники молодой и отец ее подвел за уздцы коня будущего своего тестя к столбу и придержал ему стремя. Так же поступили присутствующие с остальными: каждого из них, смотря по почетности и близости родства с женихом, встречали и помогали им слезать с коней родственники невесты соответствующей степени. Затем все вошли в дом и стали креститься в образа, здороваться. Молодежь в то же время вносила в избу тюки с вещами и мясом. Только жених остался в поле за воротами и, оборотясь лицом на восток и глядя на загорающуюся зарю, усердно крестился и клал поклоны.

Когда в избе расселись по местам и большая часть мяса была внесена и уложена перед огнем, за молодым пошел его двоюродный брат и повел его в юрту за кнут, который тот все время не выпускал из рук. Жених шел за ним с опущенной головой и закрытыми глазами. На молодом, почти детском его лице заметно было глубокое волнение. В избе его встретили отец мать невесты с образами в руках; они благословляли его, а в то время ведущий ухватил сзади за шею молодого и нагнул его троекратно к и стопам. После того молодой, совместно с двоюродным братом, внес еще какие-то тюки с мясом и положил их тут же перед огнем. Жених вскрыл тот тюк, где зашита была сваренная целиком конская голова, отколупал из-под ее глаза три кусочка жира и бросил их порознь на огонь. Вслед за тем кобылью голову унесли и положили в красном углу на земле, а жениха увели в угол направо и посадили лицом к стене, задом к присутствующим, на так называемой "последней правой наре", отвечающей "левой", где за занавеской сидела невеста. Жених так же, как и она, оставался все время в дорожном платье, в шапке и рукавицах и даже кнута не выпускал из рук. То же самое все его поезжане, несмотря на жару от пылающего огня, не сбрасывали своих дорожных костюмов; так же одеты были мать и отец невесты. Другие присутствующие немного погодя разделись. Началось угощение. Пирующие еще раньше расселись в известном порядке, который до конца празднеств оставался неизменным. Поезжане жениха, все 4 человека, сели набилирике: первый — отец, дальше — дядя, затем — сват и, наконец, самый молодой из них — юноша, который водил молодого. Далее — дальние родственники и простые сородичи его уселись в той же линии ближе к дверям. Последним оказался жених: он сидел даже не в первом ряду, а позади всех. На кровати, называемой "первой" (бастынг орон), примыкающей под углом к билирику, сел на первом месте отец невесты, за ним шаман его рода, дальше — "князь Иван" — мой хозяин, а за ним я и другие гости, родственники и родовичи невесты, все дальше, сообразно с богатством, влиянием, почетностью.

Прислужник, один из дальних родственников невесты, одетый в дорожное платье, в меховой сангыях, шапку и рукавицы, подал отцу жениха огромный деревянный кубок (аях), полный кумыса; такие же кубки он подал и другим поезжанам. Те, подержав немного, по очереди, возвращали их ему с тем, чтобы он отлил немного кумыса на огонь очага. После возлияния кубок возвращался к ним. Отпив немного, отец жениха приветливо передавал свой кубок отцу невесты, тот, отпив, передавал своей жене, а та дальше, другим родственникам. Лишь только отец жениха отдал свой кубок в очередь, сосед его, дядя жениха, передал ему свой. Подержав минуту и отпив немного, он отдавал отцу невесты, и так бокал шел вкруговую. По окончании этой церемонии, то есть когда весь кумыс, налитый в бокалы, был выпит, подали завтрак: холодную закуску, состоявшую из "строганины", холодного вареного мяса и забеленного молоком чая с куском сахара и куском ржаного хлеба для более "почетных". Немедленно после того убили быка и коня. Пока одна часть женщин и молодежи потрошила и свежевала их, другая приготовляла котлы для варки, таскала дрова и воду, оттаивала лед в соседней юрте. Мясо варили в присутствии гостей в огромных железных котлах и тут же вынимали и складывали на подмостках перед огнем посередине юрты, где раньше жених раскладывал свои сумы с подарками. Вскоре там появилась не менее огромная куча дымящегося вареного мяса. Прежде всего, конечно, сварили потроха, налитые кровью кишки, сердце, печень, дальше — желудок, почки, грудину, целые ребра, расчлененные порознь, наконец, просто куски кобыльего и коровьего мяса, разрубленные, впрочем, так, что кости голеней оставались не раздробленными. Некоторые гости затеяли картежную игру, но большая их часть с сосредоточенным вниманием следила все время за варкой мяса и приготовлениями к обеду. Молодежь шныряла взад и вперед со двора и толпилась больше за камином около невестиной занавеси; там шушукались, хихикали и сдержанно пошаливали. Замужние женщины-хозяйки чинно сидели на левой женской половине дома, на нарах вдоль стен в таком же порядке, как мужчины на правой; во главе сидела мать невесты. Они вяло разговаривали, позевывая, и все что-то ели. Большинство из них были одеты в дорожные шапки, шубы и рукавицы. Когда обед был готов, молодые люди, родовичи невесты, совершенно независимые по положению, но в этот раз прислуживающие гостям, натрусили сена на полу перед поезжанами и растянули на сене кожу свежеубитой кобылы и быка. "Таков стол старинных якутов", — объяснили мне присутствовавшие.

Вслед за тем "мясодар", упоминаемый и в сказках под именем "Разбросай-Сарайба" (Юряйбя-Сарайба), ловкий опытный мужчина средних лет, стал на корточки перед горой мяса и быстро, умело разрезая его ножом, равнял порции и отдавал их своим помощникам раскладывать перед пирующими. Конечно, самые вкусные части и самые большие порции достались жениховым поезжанам. Перед каждым из них высилась огромная куча мяса, костей и жира, по крайней мере в полпуда весом. Когда я, по незнанию, спросил: "Думают ли они съесть все это сами?", мне ответили веселым смехом. Перед остальными гостями было положено меньше, в порядке убывающем, как они сидели. Женщины не были допущены к столу совсем. Они разобрали свои порции в отдельных судочках, турсучках, чашках и ели врозь, каждая в своем углу. В начале обеда хозяин дома поднес каждому из присутствующих по рюмке водки, молодежи и беднякам досталось меньше, иногда совсем мало, но старались не обойти никого. Затем по данному хозяином знаку все вдруг вынули ножи и наклонились к еде. Ножи эти сверкнули стройно, и фигуры нагнулись до того одновременно, что на меня это произвело впечатление какого-то военного учения. Поевши немного, отец жениха поднялся с места с куском отборнейшего мяса в руках и с приличной речью передал его отцу невесты; затем, немного погодя, опять поднес с такой же речью мясо матери невесты и в очередь другим ее родственникам: брату, сестре и т.д., затем более уважаемым родовичам. По его примеру так же дарили родителей и родственников невесты другие поезжане. Вначале это делалось степенно, с речами, пожеланиями и излияниями, суть которых со¬стояла в том, что вот "теперь мы свои люди, породнились, будем друг друга считать за родственников, будем жить в дружбе и согласии". Но дальше начался более торопливый и оживленный обмен и можно было только слышать восклицания: "сватья Варвара", "сват Иван", "сватья Анна", "дитя мое Семенчик" (Сеня), "господин мой свекор" и т.д., в которых как бы громко оповещались и закреплялись новые зародившиеся узы между этими лицами. В то же время пирующие ловко и быстро ели мясо, а все несъеденное отдавали женам или другим своим приближенным спрятать, чтобы увезти домой в подарок не приехавшим на свадьбу. Не прятали только поезжане, да, конечно, хозяин и хозяйка дома. Вечером таким же образом справили ужин, с подобным же обменом мясом, жиром и костями, с такими же речами и пожеланиями. После ужина опять повторилась церемония с кумысом. Перед ужином пили и "делились" водкой. Так прошел первый день.

На другой день повторилось то же самое. Утром и на ужин пили чай с хаяхом, строганиной и холодной закуской. Убили корову. Обедали и ужинали так же, с тем только отличием, что во время ужина слепой певец затянул песню. За это его одаривали то тот, то другой, точно так же, как это описано в "Одиссее" кто куском отборного мяса, кто жирным ребром кобылятины. Затем молодежь пробовала тянуться на палке, подымать тяжести: связанные вместе туши мерзлого мяса, людей — по два, по три, по одному, — на шее, на спине, и проделывали другие штуки пробы силы и ловкости Старики смотрели на них, судили, хвалили и советовали. На третий день обед подали рано. Поезжане жениха подобрались и приоделись. Они, сидя безвыходно все это время на своих местах, порасстегивались было и скинули второстепенные части дорожной одежды хотя это и не принято. Нестерпимая жара и духота, образовавшаяся в юрте от людей, пылающего огня, пара, уносящегося из кипящих котлов достаточно извиняли эту вольность. Когда, попрощавшись, поезжане и жених уехали, сейчас же были в избу внесены тюки, привезенные ими и хранившиеся до того в амбаре; их вскрыли и мясо, которое там нашли, тут же сейчас стали рубить на куски и делить между присутствующими родственниками и родовичами невесты. Каждый получил хоть немного. Мясо тщательно осматривалось и оценивалось. Вечером возвратились обратно поезжане с женихом. Их в отъезде накормили и угостили в соседней юрте, куда заблаговременно хозяйка послала все нужное. Их встретили во дворе с той же церемонией. Опять после ужина — игра в карты, состязания молодежи и в конце, на сон грядущий, длиннейшая старинная былина, пропетая слепым певцом. Только на четвертый день после обеда родственники жениха собрались уезжать окончательно. Когда они уселись на лошадей, им подали по огромному деревянному кубку кумыса и затем весь поезд в обычном порядке — с отцом во главе и женихом в конце — повели родственники невесты кругом трех столбов коновязи, врытых посередине двора. Провели их кругом троекратно по солнцу. Всякий раз, совершив полный круг, останавливались, и всадники отливали кумыс из кубков на гриву своих лошадей. Оставшийся кумыс они выпили, кубки отдали своим вожатыми вскачь бросились прочь в открытые ворота. Торжество считалось оконченным. Но это была только половина свадьбы. Правда, с тех пор жених и невеста считались мужем и женой, но когда после уплаты всего калыма, иногда через 2 — 3 года, муж увозил жену к себе в дом, то опять там устраивали подобный же пир, который тоже длится три дня. Опять бьют скот, делятся мясом, пьют кумыс, и опять жених сидит все время в одном углу, повернувшись лицом к стене, а невеста в другом за ровдужной занавеской. Современная якутская свадьба поражает своей молчаливостью и бедностью обрядов: ни песен, ни иносказательных представлений в лицах, ни хороводов. Говорят, что в старину было иначе. "В старину на каждой свадьбе присутствовал шаман, который при входе в избу жениха призывал громко на молодую чету благословение небесных духов". "В старину пелись на свадьбах песни Белому Богу Творцу, Юринг-Аи-Тангара, восседающему на бело-молочном камне... и при этом кубки с кумысом подымались троекратно к небу" (Намский ул., 1891г.). В Колымском улусе я застал еще много лиц, которые знали свадебные песни; тем не менее на двух свадьбах, которые я там видел, ничего не пели (1884 г.). Не исполняли также обряда, о котором упоминает Маак, хотя все о нем знали. Именно: "в старину, когда невесту вводили в дом жениха, то она, пройдя сзади камина, перед тем как сесть за занавеску, становилась у огня на колено, бросала в огонь три кусочка масла, ставила три лучины и дула несколько раз, чтобы те вспыхнули" (Колым. ул., 1883 г.).

Был также в старину обряд харамни юрюлях, уот сардах, о котором теперь редко кто и знает. Он состоял в том, что 9 кобыл, обыкновенно белых, которые жених приводил в подарок родст-венникам невесты, когда приезжал за ней, проводили перед стоящим на крыше дома с огнивом в руках человеком и тот добывал над каждой скотиной огонь, приговаривая: "Один жеребенок (бир убаха), два жеребенка (экки убаха), три жеребенка" и т.д. Затем говорил: "Девушку дал я — пусть будет началом людей, скот дал я — пусть будет началом скота! Священный огонь пусть зажжется, пусть возникнет божество дома!". В конце речи огниво бросалось в трубу, где ловил его внизу один из домашних (Намек, ул., 1890 г.). Кроме того, всякую свадьбу сопровождала масса необязательных, но характерных подробностей, вроде разрывания травы родителями над поникшей головой жениха в знак его покорности (Колым. ул., 1883 г.); тайного осмотра невестой жениха, когда тот шел поить коня (Колым. ул., 1884  г.); состязания пастухов и борцов; любительских скачек, игр и хороводов молодежи обоего пола.

Все это или исчезло, или выводится. Якутская свадьба, особенно на юге, быстро русеет. Прежде всего, конечно, исчезает все, что связано с коневодством. У бедных исчезла "кобылья голова, которой в старину кланялись молодые" (Колым. ул., 1884 г). Исчез кумыс и все связанные с ним обряды. Старинная кумысная посуд огромные аяхи, ымыи, чороны стали редкостью, их заменили бутылки да рюмки, а здоровый национальный напиток — русская водка "Вместо разостланной на полу кобыльей кожи стали богатые уставлять длинные столы с обеденными приборами; вместо обмена мясом — чокаются и целуются. В иных местах даже жениха и невесту пробуют вывести из углов и наравне с другими посадить за стол" (Намск, ул., 1890 г. Последнее случается пока редко, и долго еще характерной чертой якутских свадеб будет полное отсутствие на них жениха и невесты. О них как бы желают забыть. Пищу подают им незаметно в особых лотках и чаши не свадебные "мясодары", а кто-нибудь из родственников. С ними не говорят, не упоминают их имени и невесту старательно прячут, а жени сам старается возможно меньше обращать на себя внимание. На якутской свадьбе главную роль играет род: на одном ее пиршестве — род невесты, на другом — род жениха. Кроме родовичей, конечно, на свадьбе могут присутствовать и посторонние, но родовичи всегда со ставляют большинство; между ними, главным образом, и делятся привезенные подарки, они потребляют большую часть убитого скота. В старину этого скота убивалось очень много: "У богатых в старину было десять обедов, он аслык, то есть убивали 10 штук скота" (Намск, ул., 1891 г.). Кроме того, много уходило на подарки. Многие исследователи указывают на разорительность старинных якутских свадеб. Сами якуты сознают это. "Не в том дело, что калым платим: калым платим и обратно его получаем, а то главное, что люди много съедят", — жаловался мне затеявший женитьбу парень (Колым. ул., 1883 г.). На двух свадьбах, виденных мною в Колымском улусе, где скота так мало, на каждой было гостей больше 100 человек; все они жили, питаясь преимущественно мясом, 3 дня, и каждый из них увез еще хоть немного с собой. Пока отдельные лица не смеют даже думать об уничтожении этих обычаев и ограничиваются только уменьшением порций, сокращением празднуемых дней и количества "обедов". И это вызывает всегда бури нареканий и неудовольствий среди сородичей. "Голодом чуть нас не заморил, прямо — бесстыжий (саата суох). Придет время: припомнит это народ его сыну", — жаловались родовичи на богатого якута Колымского улуса. Между тем, по наведенным мною справкам, на этой свадьбе при таком же почти стечении народа, как на двух вышеприведенных, скота убили столько же, только достоинством немного хуже. На юге дележ мяса между всеми выходит из обычая, зато всех поят водкой. Я присутствовал раз при таком "угощении" у богатого якута Намского улуса Ивана Сивцева. Привозили в дом жениха невесту, и сват вслед за тем, как ее приняли, поставил на стол в углу под образами две полуведерные фляги с напитком. Сейчас же часть водки оставили для каких-то "почетных", которые еще не приехали, а остальное стали "делить". В избе собралась масса народу, преимущественно мужчин; каждый хотел быть ближе к источнику, чтобы наблюдать за раздачей. Повлезали друг другу на плечи, на скамейки. Вскоре кругом "виночерпия", несмотря на то, что был им влиятельный и уважаемый "князь", столпилась, вплоть под самый потолок, стена беспокойных голов.

Все кричали, толкались, шумели: тому дали мало, этого обошли, а этот выпил две. Некоторые ругались с хозяином дома и грозили ему: "Смотри же, Сивцев, помни: не уважил ты меня". Так же непочтительно заявлял народ свои права на угощение и на другой, известной мне, богатой свадьбе в том же улусе, у головы Эверстова. Проголодавшиеся расхватали мясо, не дожидаясь дележа, опроки¬нули ушат с топленым маслом, которое "по ложке на каждого" раздавал лично сам хозяин, и, наконец, испачкали ему платье кашей, толкнувши его на котел с ней (Намек, ул., 1891 г.). Это напоминает немного те времена, когда "не было обычая явившихся на свадьбу гостей кормить, а молодежь хватала для себя кобыл в поле; поймает — будет с пищей, не поймает — ходит голодная" (Намек, ул., 1891г.). Таким образом оказывается, что за женитьбу материально платит не только жених, но и семья невесты. Она должна доставить на всех чай, сахар, муку, масло, молоко, хаях и кумыс. Судя по тому, что большая часть предметов недавно вошла в употребление, можно предполагать, что и обычай поставлять их возник относительно недавно. Исключение составляют кумыс и молоко. Их обоих в случае недостатка охотно даром доставляют соседи, подобно тому, как они в старину по частям собирали их для ысыаха. В принципе оба свадебные пиршества, как первое — приезд молодого в дом невесты, так второе — приезд невесты в дом жениха, справляются за счет последнего. Разбор составных частей калыма, их названий и назначения указывает, что расход этот всегда составляет существенную часть платы за невесту. Размеры калыма очень различны и колеблются между несколькими рублями и несколькими сотнями рублей. Иногда они достигают полутора и даже двух тысяч рублей. Средняя их величина самая распространенная, это — 100 руб. Плата такая была бы не под силу большинству, если бы значительная часть ее не возвращалась к ним обратно в виде приданого. По обычаю только курум, т.е. часть, идущая на угощение, да другие незначительные придатки того же назначения платятся женихом безвозвратно. Плата же родителям невесты, сулу, да подарки родственникам, сватам и сватьям, тюннгюр-ходогой кэситэ, получаются впоследствии назад, в виде приданого, эннэ, и отдарков, торкют. Так как вслед за пиршеством обыкновенно жених вступает в права супруга, то в случае его смерти курум не возвращается ни в каком случае, а возвращается только половина сулу, если таковое было выплачено. Размеры разных частей калыма строго определяются при сговоре, кильтеган. Они тоже сильно разнятся в разных местностях и зависят от силы старинных обычаев, зажиточности и образа жизни населения, Даже в одной и той же местности они разнятся для каждой брачной пары, смотря по состоянию их родителей, их скупости или щедрости, их привязанности к детям.

Якуты утверждают, что в старину калым был больше, и я заметил, то он больше в местностях мало культурных, где крепки еще древние обычаи. Так, количество скота, идущего в обмен и убиваемого на свадьбах в Колымском и Верхоянском улусах или отдаленных улусах Якутского округа, составляет значительно большую часть имущества вступающих в брак, чем в более культурных местностях около города и на юге, несмотря на то, что на юге скота больше. В последних улусах заметно стремление перевести большую часть калыма на деньги, заменить мясное угощение мукою, маслом, водкой, относительно которых нет выработанной нормы и правил, что позволяет сокращать незаметно эту долю расхода. Нигде она, однако, не исчезла, и бедные убивали часто ради свадьбы единственную корову или кобылу — подарок жениха, кэсий, так что в плату за невесту, сулу, родителям оставалось всего рублей десять денег. Между тем, на обязанности их лежит одеть невесту и дать ей хоть немного домашней утвари. Есть, впрочем, такие, которые, получив даже значительный калым, дают за дочерьми очень мало или совсем ничего не дают. "Хочешь — бери, как стоит в одной рубахе, а не хочешь — не надо..." (Намек, ул., 1888 г.). Такие случаи бывают, однако, редко. Они или результат неожиданного обнищания богатой до того семьи, или последствие особой страсти жениха к девушке, подмеченной родителями, чем они никогда не упустят воспользоваться. Народное мнение осуждает подобное поведение. Тем не менее я видел очень почетных и даже любящих отцов, которые сильно сосали своих зятьев в период посещения ими своих жен, живших у родителей. В силу обычая, то под предлогом приготовления приданого, то непривычки к браку, то молодости лет и т.п., родители никогда сейчас же после свадьбы не отдают своих дочерей зятьям, хотя бы они были повенчаны и выплатили калым или соглашались это сделать немедленно. В старину такие отсрочки достигали 4 — 5 лет, а еще раньше у якутов был обычай женить детей совсем маленькими. В это время жених на досуге посещает невесту, и всякий раз он должен привозить гостинец — стегно или два мяса, лисицу или иной подарок как плату за пользование своими супружескими правами. Не раз я слышал, как отцы заказывали то и другое - иногда очень много; зятья покорно выслушивали, но за глаза ворчали и исполняли только часть обещания.

Все это ложится не раз тяжелой прибавкой к условиям, выговоренным при сватовстве. "Ужо — пусть куражится!.. Придет и наше время: еще посмотрим что дадут в приданое!" — говорил молодой зять Аполлона, раздосадованный его требовательностью. Когда наступит "это время" и невеста принесет в дом меньше ожидаемого, ее встречают родственники жениха очень холодно. Если приданое меньше условной при сговоре суммы, начинаются тяжбы, вражда, часто полный разрыв, если только брак не был освящен в церкви. В последнем случае молодую волей-неволей оставляют у себя, но терпит она всякие придирки и преследования домашних, которые прямо отравляют ее существование. Мне известно несколько случаев, когда эти преследования доводили молодых женщин до побегов и самоубийства. Вот почему якуты, любящие своих дочерей, стараются дать за ними возможно большее приданое, "чтобы муж, свекор и свекровь ее уважали" (Намек. ул., 1891 г., Колым ул., 1883 г.). Понятно также, почему родители всячески стараются представить размеры приданого своих дочерей в увеличен¬ном виде, равно как противная сторона увеличивает уплаченный ею калым. В большинстве случаев приданое и подарки невесты рассчитаны так, то почти равны или немного ниже тех частей калыма, которые называются сулу, харамни, уосасар, и других второстепенных. Обычай требует только некоторой соразмерности, а не равенства между калымом и приданым. Он предполагает, что родители сами по себе имеют право на вознаграждение за утрату дочери: "Девушка имеет цену и калым", — говорит поговорка. Калым получают: родители, старшие братья, дяди, даже совершенно посторонние люди — опекуны, а за работниц-сирот берут хозяева. Получают они хоть немного, хоть рубль, хоть два, но получают непременно в знак переуступки женщины. Это до того срослось с воззрениями якутов, что ни одна якутская благовоспитанная девушка не согласится выйти замуж без калыма; такое я вынес убеждение из разговоров с ними по этому поводу. Они считали бы себя в таких случаях совершенно опозоренными, какими-то "лядащими", "последними", которых "ни в грош не ставят". Понятно, что они очень презрительно относились к русским женщинам, которые "сами платят, чтобы их только взяли" (Колымск. ул., 1883 г.). Даже молодые вдовы, раз они возвратились в свой род, к своим родным, оплачиваются калымом, только тот значительно меньше "девичьего". Правда, пожилые вдовы, которые при подростке сыне долго самостоятельно вели хозяйство или жили в работницах, выходят замуж без калыма, но на это у якутов есть оригинальное доказательство: "Кто же сам себя захочет ограбить?" (Намек, ул., 1891 г.), или: "За вдову уже раз заплачено... платить за вдову нечего... от того, что она выходит замуж, никто не теряет" (Колымск. ул., Нам. ул., Баягант. ул.). "Но кто же теряет, если выходит замуж девушка?" — спросил как-то я "князя" Аполлона, моего колымского покровителя. "Теряют родители: они кормили, воспитывали, заботились; должны же они получить за это... Ведь у них уходит из дому работница, они останутся ни с чем!.. Как ты этого, русский, не понимаешь?" "А если выделяют сына, то они тоже остаются ни с чем, а между тем ему еще дают". "Сын другое: во-первых, он больше работает на родителей, затем, он никуда не уходит, он остается в том же роде — он наш человек: будет платить подати и нести тяготы" (Колымск. ул., 1883 г.).

Взгляд этот будет, пожалуй, самый распространенный среди якутов, "Мы кормили, воспитывали, а чужие будут пользоваться. Берем за воспитание" (Намек, ул., 1891 г.). Это не мешает получать калым часто таким лицам, которые палец о палец не стукнули для воспитания девушки; в старину брали калым за совершенно маленьких детей. Но "кто же даром отдает женщину?!" (Баягантайский ул., 1886 г.). Твердо знают якуты одно: калым платить и получать надо, так было искони. Все их объяснения этого обычая довольно смутны и часто противоречивы. Они оправдывают его, как мы указывали, потерей семьей воспитанной ими работницы, другие доказывали, что это "возврат за воспитание", так как женский труд ничего не стоит и всех "питает" отец-мужчина; третьи, наконец, говорили, что "калым платить нужно, но от этого нет никому никакой пользы, так как жених все получает обратно, да еще того больше". Все это иногда бывает, но чаще бывает другое. Свадьба, как бы остроумно ни были рассчитаны части калыма, всегда тяжелым бременем ложится на жениха. Правда, молодые, после того как невеста совсем переехала к мужу и прожила там месяца два, приезжают к одаренным на свадьбе родственникам невесты, торкют, и за маленький подарок вроде 1/4 ведра водки или стегна мяса получают от того, кто взял раньше коня или кобылу, — десять штук скота (обыкновенно мелкого), а от того, кто взял несколько рублей денег, — одну штуку скота, тем не менее целая масса мелких обязательных подарков уходит безвозмездно и безвозмездно разбирается и поедается на свадьбах мясо курум. В барышах остаются только свадебные гости, главным образом сородичи невесты. Между прочим, по этому поводу я вспомнил забавное восклицание моего соседа якута Намского улуса рода Бёчёк. Он выдавал свою младшую сестру замуж и пришел просить, чтобы я ему написал "родовую расписку" (беписка). "Расписка" — нечто иное, как заявление родовых властей, старшины или князя, что нет с их сторона препятствия к заключению брака. Так как князья по большей части безграмотные в только прикладывают "печати", то такие расписки пишут всякие грамотеи от 25 до 5О коп. за штуку. Я писал даром, и бедняки приходили ко мне. Это дало мне возможность собрать кое-какие данные относительно калыма, приданого и других условий брака. Якуты, думая, что все это нужно для "расписки", говорили пространно и не утаивая о всех подробностях договора. И вот этот Бёчёк, рассказав, сколько ложек и плошек и всего прочего даст за сестрой, всплеснул руками и с непритворной обидой воскликнул: "А мне-то и не будет барышу, ничего не останется!" За сестру, 20-летнюю девушку, он взял 10 р. и корову (сулу) и обязался дать корову (эннэ) и вещей на десять рублей (Намек, ул., 1891 г.). И калым, и свадебные якутские обряды трудно объяснить с точки зрения здравого смысла и современных нужд. С этой точки зрения они представляют нечто крайне несуразное, странное, доставляющее обеим сторонам массу хлопот и лишних поводов для недоразумений. Если же взглянуть на них как на остаток старинных родовых обычаев, как на заключение мира, на плату за стыд, за нарушение родовых прав, многое нелепое и непонятное станет ясно и основательно. Прежде всего считаю нужным отметить, что дружба у якутов выражается и поддерживается обменом подарков. Самое понятие "друг", в смысле милого, близкого человека, выражается словом атас, что значит "обменявшийся", а глагол атаста (говорят и атастыэ) значит и "подружись" и "поменяйся". Брачный обряд у якутов и уплата калыма сводится собственно к обмену подарками: живым скотом и мясом. Не последнее место играют среди пиршеских любезностей целые, неразрубленные голени скота подобно тому, как они считались некогда неизбежным условием при заключении мировой. Распределение мяса и водки на свадьбах между всеми присутствующими тоже сильно сближает ее со старинной якутской мировой; чем-то успокаивающим дышут свадебные речи, в которых чаще всего слышится: "Вот мы стали родственниками, будем жить в мире, дружбе и согласии". Из частей калыма — курум, то есть доля, идущая на угощение сородичей невесты, несомненно, часть калыма самая древняя и первичное его ядро.

Он платится безвозвратно. Впоследствии прибавились к нему другие подарки и, постепенно возрастая, в силу повторения превратились в неизбежные теперь сулу, эннэи другие. Характерно, что и теперь в некоторых местностях платить калым помогают жениху, если он беден, все более или менее зажиточные люди рода: тот подарит телку, а другой в долг даст пару лошадей и т.д. Так, в Колымском улусе совершенно бедный Иван Слепцов, не имевший ни одной штуки скота, выплатил калыму 10 штук рогатого скота в продолжение года. Когда я его спросил, каким образом он это сделал, он указал на некоторых зажиточных сородичей, давших ему скот в долг. Тут же он сообщил мне, что в старину всегда так бывало: род помогал выплачивать калым (Колым. ул., 1884 г.). Относительно приданого молодой ничего подобного я не слышал. Приданого, эннэ, вначале, несомненно, не было. Оно и теперь не признается таким безусловным элементом брака, как курум, сулу. Самое слово эннэ (местами говорят анне) в старину значило не только приданое: "Эннэ-кулут (кулут — раб) в старину называли человека (мужчину), которого побежденный богатырь давал победителю в награду за пощаду жизни" (Намек, ул., 1890 г.). Впоследствии эннэ-кулут были рабы, включенные в приданое невесты. "Если это были женщины, то они становились наложницами хозяина" (Намек, ул., 1891 г.). И теперь эннэ употребляется чаще как прилагательное: эннэ-тангас — приданое платье, эннэ исит — приданая посуда, эннэ сюосю — приданый скот, чем оно напоминает наше слово "приданое" и отличается от вполне определенных существительных: курум и сулу. Правда, об эннэ упоминается в очень древних былинах, где в конце почти всегда герой после множества приключений возвращается домой с женой и богатым приданым, но и курум и эннэ создались, по всей вероятности, в очень древние времена, при зарождении нынешнего якутского экзогамического брака. Все данные говорят за то, что жены-чужеродки были вначале военными полонянками, а у тех приданого и быть не могло. "Ходя, блуждая по тайге, промышляя, если увидели где красивую женщину, высматривали, где муж ее ходит охотиться. Там на него нападали, убивали, а жену уводили. Если нельзя было заполучить ее силой, брали обманом. Высмотрят, убьют мужа или брата, переоденутся в его платье, придут темной ночью или станут вне дома так, чтобы их не могли видеть, и говорят: "Эх, добычи не могу притащить!.. Помоги, жена!" Когда а выйдет и пойдет с ним в лес, хватают и уводят. Если не хотела идти, прокалывали у нее руку повыше запястья между двух костей и, продевши тень, заставляли идти на привязи" (Намск, ул., 1891 г.). Таким же образом, по словам предания, пробивши руку повыше кисти, увел в полон, в лес свою любовницу разбойник Манчары (Колым. ул., 1883 г.).

Очевидно, это был обычный способ водить пленников, которым хотели сохранить жизнь. В сказке Акары (Дурак) рассказывается о женитьбе героя и его двух братьев: "Победивши дьявола и его товарищей, братья завладели оставшимися после них строениями и несметными богатствами. Сделались богатыми. Каждый из них жил в особом доме. "Надо бы жениться", — сказал акары. Оставил братьям надзор за хозяйством и ушел искать жену. Пришел в город и, высмотрев девушку, украл ее в тот миг, когда она вышла одна зачем-то из избы. Украл и живет с ней. Пошли и остальные братья искать жен, но возвратились ни с чем. Дурак смеялся над ними, говоря: "Что вы за люди — бабы себе добыть не можете!" Привязал свою жену ремнем к кровати, приказал стеречь ее братьям, а сам пошел промышлять для них жен. Привел сначала старшему брату, а затем среднему. С тех пор жили все трое женатые, каждый в отдельной юрте" (Колымск. ул., 1883 г.). В якутском эпосе похищение жен, сестер, дочерей всякими абасы, то есть врагами, повторяется как постоянный мотив. Герои разыскивают их и сами, в свою очередь, ищут на чужбине жен, домогаются и получают их в награду своих подвигов или оказанной другим помощи. В повествованиях о всяких войнах женщины и девушки сплошь и рядом достаются победителям как приз или "выкуп жизни" — эннэ. В саге Саппы-Xосун рассказывается, что три брата-якута, обиженные тунгусами, пошли на них войной. Тунгусы стали просить пощады и дали на выбор трех девиц: якуты помирились на этих условиях и стали делать свадьбу. В предании о Чорбохе говорится, что он взял у Тыгына при заключении мира как выкуп "много скота, людей и красавицу дочь в жены" (Намск, ул., 1890 г.). То же самое говорят про Берт-Х ара (Баяган. ул., 1886 г.). В брачных обрядах якутов, я думаю, следует видеть остаток некогда вполне осмысленного и целесообразного поведения при заключении мира. Было ли похищение женщин причиной предыдущих несогласий, или их добровольно отдавала родня в обмен за убитого мужчину-сородича, за награбленный скот и т.п. — неважно, во всяком случае она считалась добычей, а свадьба, как я это выше указал, походила на мировую сделку. До сих пор обе роднящиеся стороны относятся друг к другу во время брачного пира с почтением, но и с каким-то затаенным недоверием и соревнованием. Они зорко следят, не обошли ли их подарками, не обманули ли. Поезжане, все время не трогаясь, сидят на своих местах в дорожном платье. Кони их заседланы; заседланы также кони многих приехавших на свадьбу родственников дома. Когда я спросил "князя" Ивана, почему он не расседлал коня, он ответил мне: "Таков обычай. Разно бывает на свадьбах" (Колым. ул., 1884 г.).

На юге обычай этот исчез, но в Колым. ул. я на обеих свадьбах видел всех верховых коней заседланными. Приезжают и уезжают поезжане вскачь, и при въезде встречает их верховой дозор, который они обыкновенно силятся обогнать; тот, кто обгонит, у противной стороны отнимает "счастье". Затем, в старину были еще обычаи, указывающие, что обе стороны как бы торговались и мерялись друг с другом силами. Раньше, чем въехать во двор, поезжане посылали вперед трех удальцов в дом невесты. Их там спрашивали: зачем они пришли? А получивши в ответ: "Неугасимый огонь зажечь, медный стол ставить, новую юрту строить", им подавали огромный, полный кумыса кубок, и такие же кубки, ымыя, брали три отборных человека из местного рода. Затем начинали пить, и кто больше всего выпил, не поперхнувшись и с возможно меньшим количеством передышек, тот брал "счастье", джол. Во время пира продолжались мирные состязания, пробы силы, которые, по всей вероятности, в прошлом влияли на величину калыма (виры). Так, "когда делили мясо, домашние выставляли своего борца. Ухвативши посередине скользкую скотскую голень, очищенную от мяса, с кусками мышц и сухожилий, он выскакивал на гладкое открытое место и, поднявши кость над головою, кричал громко: к юресь! Молодежь, приехавшая с молодым или молодою, бросалась отнимать кость. Если отняли, это был плохой знак... Значит, отняли "счастье", джол (Намек, ул., 1891 г.). Борьба из-за этого джол, которым зовут всякую добычу и даже успешную кражу, достигала иногда такой страстности, что в кумыс, подаваемый приезжим "сватам-лазутчикам", тюнгюр короччи, подмешивали мелко рубленный конский волос (Намек, ул., 1890 г.). Побежденные, по народному поверью, беднели. Теряли также джол молодые в случае, если невеста плакала, уезжая, и оглядывалась на родительский дом (Колым. ул., 1884 г.). У Худякова в олонго "Старуха со стариком" рассказана даже целая история, как Симаксин-Эмахсин зажгла бересту на крыше и, закричавши "горит дом твоих родителей", заставила дочь взглянуть назад "одним краешком глаза", отчего половина скота, отданного в приданое, оторвалась и убежала домой. Возможно, что в старину все это имело реальные основы. Чем более не равны были силы заключающих брак семей или, вернее, их родов, тем больше страдали материальные интересы слабой стороны. Увеличивался также выкуп от сопротивления невесты, значит, от ее любви к родным. Замечательно, что во время свадьбы обычай строго воспрещает жениху и невесте видеть друг друга. Еще последней дозволяется, спрятавшись за товарок, подсмотреть жениха, когда тот идет коня поить, что и называется "осмотр жениха" (кютюот юрсбрь), но для жениха считается неприличным даже делать попытки увидеть невесту. Ее не должны видеть также его поезжане и сородичи. Если свадьба имеет много сходства с мировой, то сватовство и предшествующий ему "высмотр" вполне напоминают военную разведку.

Дело было осенью, снег уже выпал, но зимний промысел еще не начинался ввиду слабости льда. В результате оказалось у людей много досуга. Якуты пользовались им, усердно посещая соседей. Как-то поутру в юрту Ивана Слепцова, на Енгже, где я жил в это время, вошел молодой, никому не известный юноша. Он перекрестился, поздоровался и, не раздеваясь, сел в углу билирика, что назначен для гостей, но не в красном углу, а в углу более близком к дверям. Я сейчас заметил среди женского населения юрты некоторое смятение. Две взрослые дочери хозяина и третья, гостившая у них девушка, не только перестали мурлыкать песни, что вызывается появлением всякого нового лица, но спрятавшись в глубину дома, там неустанно шушукались, пересмеивались и украдкой, с любопытством поглядывали на незнакомца. Хозяин бросил чинить сети, закурил трубку и, не торопясь, обстоятельно стал расспрашивать юношу, откуда он и кто он, пока приготовляли еду. Никто, оказалось, его не знал, и только когда он назвал род, местность и другие подробности, касающиеся ближайших родственников, "князь" (Иван) вспомнил, что какой-то юноша действительно где-то там должен был существовать. Приехал якут издали, за 300 верст. Говорил, что ищет кобыл... кобылы потерялись! Назвал какую-то неопределенную их масть; хозяин, впрочем, не особенно его об этом расспрашивал. Прожил он у нас больше суток. Все это время он, не раздеваясь, сидел на том же месте, прислонившись к столбу, и наблюдал, что делается в доме, главным образом на женской половине. Жизнь в юрте была до того несложная, что этого времени было вполне достаточно, чтобы ее изучить. Говорил юноша мало и неохотно, и домашние мало его тревожили и как бы игнорировали, тем не менее, мне показалось, что вся жизнь шла немного напряженным ходом. Вечером пришли соседские парни. Они поздоровались с приезжим, обменялись несколькими фразами, но молодежь не пригласила незнакомца и он не присоединился к ней, когда немного спустя все они вышли в сени, а за ними, по одиночке, прошмыгнули туда дети и девушки. Я тоже вышел узнать, что все это значит. Якуты шумели: дети прыгали, девушки смеялись и толкали друг друга, парни притворно негодовали и ругались. Один из них, заткнув полы своего "супуна" за пояс и расправив широко штаны, вертелся посередине кружка, подражая в движениях приезжему."Что такое?!" "Жених выискался!" — ответили мне со смехом. "Чем я его хуже?.. У меня также кобылы пропали, и штаны новые, и полы за поясом!" — ломался повеса. Когда я усомнился в том, что приезжий был жених, мне привели массу доказательств: и за перегородку все смотрит, глаз не спускает, и молчалив, и платье у него особенно опрятно и подогнано, и сбруя целехонька, и постель аккуратно, чисто свернута, и коня-то не расседлал... "И ответил подходяще!.. Вообще, мы, якуты, знаем... по-нашему так бывает!" "Вор... Известное дело, вор... Уведет у нас кобылицу!" - ругался подражавший жениху озорник. Девушки не переставали хохотать. Им, очевидно, нравились все эти враждебные против жениха выходки, но когда я спросил старшую, Мавру, которая не была еще высватана, что она думает о незнакомце и стоит ли девушке выходить за него, она стала вдруг серьезна и сказала: "Лицом он бел и... работник, должно быть, хороший. Приехал издали, а конь у него не истомленный и все в порядке!" На другой день юноша, не сказав ни слова, уехал (Колымский ул., 1884 г.

Посетив иногда таким образом многие дома и высмотрев по душе девушку, жених засылает сватов. Иногда он не сам ездит, а с товарищем, иногда сватает невесту за глаза, по слухам, а в старину, когда "сговаривали" и "женили" с малых, нередко младенческих лет, конечно, делали это родители или родственники. "Иногда женили совсем маленьких, в 3 — 4 года. Выплатив калым, девочку брали родители жениха к себе в дом. Это делали затем, чтобы дитя привыкло к семье мужа. Часто ребенок действительно привыкал и старики любили его больше родного. Зато редко такие рано повенчанные муж и жена жили согласно. Они с детства спали вместе, считаясь мужем и женой, но часто смотрели друг на друга чертом. Затем, если девочка или мальчик до венчания умирал, то начиналась бесконечная тяжба о возврате калыма. Вот отчего такие браки вывелись. Да и попы не позволяют теперь, не венчают, жалуются властям..." (Намек, ул., 1890 г.). Тем не менее, я видел 14-летних парней, которые уже года два были женаты, и встречал супругов, которых поженили на четвертом году от роду. Сговор, кильтеган, у колымских якутов происходит таким образом. Трое мужчин, родственников жениха, не всегда ближайших, но всегда бравых и опытных, отправляются верхами в намеченный дом. Там, войдя, они садятся на билирике и сидят, разговаривая о посторонних вещах, высматривая, что делается дома, сутки, а иногда два дня. Затем они складывают вещи, выносят постели, навьючивают заседланных коней и совсем готовые тронуться в путь возвращаются обратно в избу. Если жених с ними, то он остается на дворе и в избу не входит. Сваты опять садятся на билирик и, спустя немного, старший из них, тюнгюр, бросает молча на стол связку лисиц. Тогда отец, надев шапку, садится за стол на место, где он сидит во время свадьбы, и спрашивает их, что им нужно.

Они околично, называя невесту то молодой кобылой, то дорогим зверем, заводят торг, спрашивая, есть ли продажная, и затем, получив удовлетворительный ответ, прямо уславливаются о размерах калыма и его частей, уговариваются относительно приданого, времени свадьбы, времени получки женихом невесты, способа выплаты выкупа и о всех подробностях, и все это возможно точно и обстоятельно, во избежание будущих недоразумений. Затем гости поспешно уезжают. Иногда пробную плату: лисиц, водку, деньги (10 — 15 руб.) — сваты, уходя, оставляют на столе, и если, возвратившись, увидят, что они убраны, приступают к изложению условий. На юге "сговор" сделался совсем похож на местный русский сговор. Главную роль в нем играет водка. Никаких демонстративных выходов за двери и седлания лошадей нет; жених присутствует при переговорах насчет калыма и сам иногда принимает участие, что с точки зрения древнеякутского этикета считается неприличным, в такой же мере, как, например, присутствие поезжан жениха при дележе и осмотре на свадьбе привезенных им подарков. Участие невесты в сговоре очень слабо; иногда спросят ее: согласна ли она? Но это уже нововведение. Получив отказ в просимой девушке, якуты обыкновенно настаивают на отдаче другой, если в доме их несколько. Уйти с каким бы то ни было отказом у якутов считается обидным, а особенно обидным считается, конечно, отказ в невесте. К невесте, которая отказала, неприлично, по мнению якутов, в том же году кому бы то ни было засылать сватов; это дозволяется не раньше, как через год (Колымск. ул., 1883 г.). Берут якуты жен всегда из чужого рода. Даже на юге обычай этот до сих пор строго соблюдается, хотя там якуты объясняют его тем, что "поп не повенчает" (Намск, ул., 1890 г.). На севере я знаю только один случай брака внутри рода, но все порицали этот брак, и когда новобрачная после свадьбы ослепла, то приписали несчастье нарушению старинного обычая (Сасабыт, Колым. ул., 1883 г.). "До подобного срама еще не доходил ни один байдунец",— говорила одна якутка Верхоянского улуса Н.Горохову. Тот же Горохов сообщает, что "зажиточный якут никогда не женится даже в своем наслеге". Обычай, уцелевший еще в малокультурных местностях, говорит даже против того, чтобы брать жен вблизи, хотя бы и чужеродок. "Девушка, живущая на родине, не бывает счастлива". "Счастливая дочь выходит замуж далеко от родины". "Хорошо, если вода близко, а родня далеко", — говорят народные поговорки. Зажиточные якуты до сих пор стремятся искать невест для своих сыновей не только в другом роде, но и в другом наслеге и улусе. Характерно, что в олонго герои всегда отыскивают жен далеко и что дорога их считается трудной, "с девятью холмами". Переезжают по пути по меньшей мере "девять лесов и перелесков", столько же аласов (лесных долин) и т.д. Сопоставляя с этим указание на старинные союзы бись, состоящие будто бы каждый из 9 родов (ага-уса), невольно закрадывается подозрение, что цифры эти упомянуты неспроста, что в старину брали жен не только вне родов, но и вне союза.

Если предположить, что первые жены-чужеродки были военнопленными, то обычай брать жен издали, из-за 9 холмов, станет понятен. По соседству в старину кочевали, нужно думать, только сородичи или союзные роды, у которых похищать женщин было, само собою, неудобно. Мысль о мирной эволюции якутского экзогамического брака из каких-то первичных его форм нужно, думаю, отбросить бесповоротно. И сказки, и предания, и остатки брачных обрядов указывают единогласно на самую тесную его связь с войной, с похищением. Но явилось ли стремление искать жену на стороне случайным последствием войны, или же само было их причиной, возникнув в свое время под влиянием физиологических и экономических побуждений, решить трудно. Жена, по мнению якутов, прежде всего домашняя работница, оберегающая и умножающая добро. Права ее в семье ничтожны: она может наказать непослушного ребенка, и только. У нее нет собственности: муж вправе даже приданое ее размотать до последней штуки скота, до последней рубахи. Побои жены — обычная вещь среди якутов, более обычная, чем побои детей. Вне семьи права ее еще меньше. Гражданских прав у нее нет совсем, а в старину муж имел право убить жену по своему усмотрению. В предании о "хоролах" говорится, что Сахсаргана-бяргянь, возвратившись из похода, убил свою жену, причину войны: "Ходючи, чтобы взять тебя, белолицую, замуж, убил я своих сожителей, век живших дружно!" — сказал он ей. Существует предание, что женщин, из-за которых возникали распри, нередко сородичи убивали и выдавали их трупы противникам (Баягант. ул., 1885 г.). В одном олонго, слышанном мною в Верхоянском улусе, богатый князь, увидевши, насколько большой был рожденный женою ребенок, приказал убить ее, рассуждая, что после того она не годится в супруги (Верхоянск, ул., 1882 г.). В олонго "Низенькая старушка с пятью коровами" скверную невесту убивают, привязав за ноги к дикому коню. В предании о кровавом столкновении кангаласцев с намцами рода Бырджики муж грозит жене убить ее за то только, что та переступила через него. Все это вполне согласно с понятиями якутов о правах мужа. Некогда военная добыча, теперь она — купленная рабыня. "Мы платим большие деньги, а поэтому требуем", — ответил мне с непоколебимой уверенностью молодой зять князя Аполлона (Колым. ул., 1883 г.). Экзогамия и прочный брак окончательно уничтожили независимость якутской женщины. Они исключили ее из членов рода. Вне семьи не стало для нее места, а во главе новой семьи очутился муж. Если якутская женщина не выходит замуж, положение ее со смертью родителей становится еще тяжелее: она обречена на вечное подчинение, попреки и эксплуатацию всей своей родни: братьев, дядей, племянников, а главное — их жен и детей.

Вот почему якутские женщины стремятся выходить замуж и искренне убиваются в случае смерти даже суровых и жестоких мужей. Осиротевшая дочь или молодая бездетная вдова принуждены скитаться от одного опекуна к другому или жить у кого-нибудь из них в качестве вечной, бессловесной работницы. Ее имущество они считают своей собственностью, и редко ей удается, даже в случае брака, получить его у них обратно полностью. Никому не охота заступаться за нее, бесправную, и вступать в борьбу с сильными или, во всяком случае, что-то значащими в роде ее опекунами. Женщины в родовых сходах не участвуют, а мужчины, конечно, крепко стоят за свои привилегии. Жены, которым не под силу выносить жестокое обращение мужа, редко жалуются роду мужа, а предпочитают бежать в свой род под его защиту. Их обыкновенно выдают назад; тем не менее побег жены влечет за собой столько неприятностей, дает повод к таким насмешкам, что мужья избегают доводить жен до побега. Побеги жены приобрели большие размеры в момент проповеди христианства среди якутов. Переход в христианство и брак с христианином избавлял их от преследования родовых властей. Женщины широко пользовались этим; с водворением христианства это прекратилось. В роде мужа не от кого ей ждать защиты, а в его семье все дружно соединяются против нее, чужеродки. Особенно дурной славой у якутских жен пользуются невестки, сестры мужа. По-видимому, это традиционная вражда. Часто она положительно стихийная. Авдотья, жена Аполлона, женщина, всеми уважаемая за ум, доброту, честность, трудолюбие и, по показаниям соседей, всегда отличавшаяся этими качествами, рассказывала мне, сколько она в прошлом натерпелась от своих невесток. Она любила из них только одну младшую, Акулину, и, став богатой, самостоятельной хозяйкой, помогала ей за то, что та никогда не мучила ее и не подговаривала мужа бить ее. "Бей ее, иначе она будет худая, не будет тебя любить и уважать; жену учить надо!" — говорили постоянно сестры Аполлону. Старикам они постоянно жаловались, что невестка мало работает, что много ест, что много спит (Колымск. ул., 1883 г.). Сосватанную дочь Бычу та же Авдотья заставляла отвыкать от табака, отучала жаловаться, много говорить, плакать, вообще выдвигать себя чем-либо. "Дитя мое, — говорила она, — скоро поедешь к чужим!.. Невестки тебя осудят, замучат!" (Колымск. ул., 1884 г.). Хорошо, если муж попадался молодой женщине добрый, любил и заступался за нее. Если попадался суровый, положение женщины становилось невыносимо. Я знаю случаи самоубийства молодых женщин, вызванные преследованием мужа и мужниной родни.

Ни закон, ни обычное право не ставит у якутов им никаких преград. Если их сдерживает что-либо, так это трудность и дороговизна покупки второй жены. В этом отношении защита рода, превратившаяся в богатый выкуп, сослужила и женщинам хорошую службу, смягчила семейные нравы, приучила к уступчивости их господ. Женщины-жены должны были поступаться всем. Положение их мало изменилось и теперь. Конечно, есть исключения; есть жены, которые держат своих мужей под башмаком не хуже европейских, есть непослушные дочери и энергичные вдовы, ведущие на свой страх обширные хозяйства, но для этого у якутов необходимы еще более исключительные условия, чем у нас. Все у них против женщин: и условия труда, требующие семейной организации, и земельное устройство, признающее надел только за мужчинами, и традиции, и воспитание, Мальчик чуть ли не с колыбели слышит, что "он господин, работник, будущая опора и надежда семьи". Его и лучше кормят, и лучше одевают, сестер заставляют уступать ему в ссоре, ему внушают к ним и вообще к женскому труду пренебрежение: "Женская мысль короче волос". "У женщины хоть волосы и долги, да мысль коротка". "Девочек больше окуней; женщин более хорюзов". "Баба", "бабий", "по-бабски", — раздается с пренебрежением на каждом шагу. В сказках над ними насмехаются; в былинах и преданиях герои презрительно обзывают друг друга "бабами". "М а я н т ы л а п! Не говори, что ты убил меня, известного О ч о р б о й-х о с у н а, сына Т ы г ы н-т о ё н а. Скажи, что ты убил рабыню-бабу, бежавшую, держа за хвост рыжего теленка", — просит, умирая, побежденный воин. Женщинам, особенно когда они беременны, обычай запрещает есть некоторые блюда, трогать некоторые вещи. Они считаются как бы нечистыми: портят ружье охотнику, уменьшают счастье промышленника (Верхоян. ул., 1882 г.). Все это, постоянно повторяемое, заставляет самих женщин сызмальства привыкать к сознанию своей ничтожности и бесправия, делает их робкими и скромными. Якутские женщины в общем значительно покорнее и послушнее наших. "Без вины (буруё суох) бить не будут", — ответила с покорностью молодая женщина на рассказы о суровом обращении с женами. "Муж — господин, он властвует и успевает; жене постольку хорошо, поскольку ему отлично" (Намский ул., 1887 г.). "Муж — господин наш! — обязательно услышите от всякой благовоспитанной якутки. — Он нас кормит, он находит, он нас защищает!" (Верхоян. ул., 1882 г.). Таково ходячее мнение. Я слышал не раз, как его высказывали женщины-труженицы, исполнявшие не только свою, но и мужнину работу, женщины-умницы, далеко превосходившие развитием своих ограниченных супругов. Насколько подчинение такое иногда искренно, можно, думаю, судить из следующего факта. В городе Верхоянске в 80-х годах содержал перевоз якут Галка, слабосильный и лядащий человек. Жена его, Настасья, наоборот, отличалась бойкостью и значительной физической силой. Когда на реке особенно сильно бушевали волны, выезжал для перевоза не он, а она. Этот Галка имел обыкновение бить жену в пьяном виде, и всякий раз после получки мужем денег лицо жены украшалось фонарями и подтеками. Когда он, случалось, особенно надоедал ей, она схватывала его и, поваливши на землю или кровать, держала, пока он не выбивался из сил и не успокаивался. "Почему ты его хорошенько не отколотишь, авось перестал бы драться?" — спросили как-то якутку. "Нельзя, — ответила она с улыбкой, — он муж... если его бить буду, люди совсем мужика уважать перестанут, тогда нам обоим и детям будет плохо" (Верхоянск, 1882 г.). Вышеназванная Авдотья, жена Аполлона, хотя пользовалась над мужем огромным влиянием и он без ее совета и согласия не предпринимал никакого решения, никогда и виду не подавала, что думает и действует самостоятельно: всегда как на источник своих действий и соображений указывала на мужа (Колым. ул., 1883 г.). Только как чрезвычайно редкие исключения я встречал среди якутов совершенно самостоятельных женщин, пользовавшихся признанным влиянием и авторитетом. В Намеком улусе ко мне приходила просить совета по поводу какого-то наследства старуха лет 50, замечательно самоуверенная, умная и рассудительная. За эти качества ее звали Головой. "Она знает улусные дела лучше любого "князя", и как она рассудит, так всегда бывает. К ней за советом раньше не стыдились обращаться и улусные господа", — говорили мне (Нам. ул., 1889 г.). Но такую женщину за все 12 лет я встретил одну. Обыкновенно влияние женщин только косвенное: через мужей и сыновей. Даже там, где, как на севере, они трудятся наравне с мужчинами: косят сено, ловят рыбу, а в случае вдовства и удержания наделов несут повинности, — и там влияние их в общественных делах ничтожно.

В общем якутки менее развиты и сообразительны, чем якуты-мужчины. Они живут более замкнутой жизнью, и опыт их ограниченнее, реже посещают соседей, мало участвуют в сходках, ы с ы а х а х, и не путешествуют. Их царство — дом, а у богатых даже только одна его половина — левая, куда они прячутся при появлении чужого мужчины и откуда высматривают его, спрятавшись в тени камина или сквозь щели толстой перегородки. Только старые, безобразные женщины пользуются большей свободой: "им некого сердить, возбуждая ревность". Молодая девушка, если желает выйти замуж, а молодая женщина, если дорожит домашним спокойствием и уважением окружающих, обязательно должна придерживаться известных правил поведения. Для примера приведу некоторые из них: "Она не должна громко петь в присутствии посторонних мужчин" (Колым. ул., 1883 г.). "Девушка не должна расплетать кос при мужчинах, а замужняя женщина являться без платка на голове" (Баяг. ул., 1886 г.). "Молодые женщины должны говорить мало, вполголоса, не смеяться громко, не вмешиваться в разговор мужчин" (Намский ул., 1889 г.). "С малознакомыми мужчинами они должны совсем избегать говорить, не глядеть на них и отнюдь не улыбаться им. Благонравная якутская девушка должна смотреть украдкою, из-под опущенных ресниц, как это описано в сказках" (Нам. ул., 1892 г.). Без ведома домашних она не смеет принимать даже от пожилых мужчин подарков и не смеет им дарить что-либо. Характерно это ограничение подарков, которые вообще так любят и уважают якуты. Есть у якутов в нравах и в платье и более грубые средства, направленные к охранению целомудрия. Тем не менее в значительной мере права якутская скептическая поговорка: "Бывает ли дерево, на котором не сидела бы пташка?" — в смысле: есть ли женщина, у которой не было любовника? На наш взгляд, якутские нравы отличаются большой легкостью. И мужчины, и женщины смотрят на мимолетные связи как на милую шутку, ловкую проказу, если только она сошла с рук безнаказанно. "Что за старинный, отцом твоим не деланный грех?" "Амбар сломаем — что ли, я говорю тебе, поцелуемся-полюбимся?.." — поется в песне. "Что тут дурного, склонить на любовь хорошенькую девушку!" — удивлялись колымские парни (Колым. ул., 1883 г.). Якуты не видят в незаконной любви ничего безнравственного, если только никто не потерпел материального от нее ущерба. Родители, правда, ругают дочь, если ее поведение грозит лишить их "половины калыма", но раз потеряна надежда выдать ее замуж или выплачен калым, они делаются замечательно равнодушными к ее поведению. Время, которое молодые женщины проводят у родителей после венчания, самое для них веселое и свободное. Молодые люди льнут к ним, как мухи, а родители смотрят на это сквозь пальцы и самое большее — пользуются в хозяйстве услужливостью поклонников. Они стараются только, чтобы связи эти не были продолжительны и не подверглись огласке, что могло бы навлечь на них неприятности со стороны родни мужа и уменьшить количество предполагаемых в будущем подарков. То же самое можно сказать о девушках невестах-перестарках. Их совершенно не стесняют, и если они сохраняют декорум, то только в силу привычки, ради угождения обычаю.

В Колымском улусе молодые женщины той общины, где я жил, по осени с ведома старших переходили жить в особняк — домик в стороне, на берегу озера, куда к ним ежедневно собирались вечером окрестные парни. Как-то запоздав на охоте, я поздно ночью завернул к ним. Песни, сказки, веселый остроумный разговор напомнили мне наши посиделки. Накормили меня, напоили чаем, а когда я собрался уходить, молодая 22-летняя сестра моего хозяина, обыкновенно дома очень скромная и застенчивая, открыто предложила мне себя в подруги... на эту ночь... (Колымский ул., 1883 г.). Рождение незаконного ребенка и незаконное происхождение не считается у якутов таким позором, как у нас. Таких детей, если они бойкие и здоровые, любят в семье наравне, а случается, больше, чем законных. У якутов нет даже названия для незаконного ребенка, так как употребляющееся в этом смысле с ё к-о г о значит собственно "дитя кустов" и позаимствовано у русских. Ругань и насмешки, направленные против них, тоже, очевидно, русского происхождения. Слова "поп", "купель", "свечи", "варнак", встречающиеся в записанном мною образчике поношений, ясно свидетельствуют это. Сами якуты говорили мне откровенно, что "незаконный ребенок все-таки лучше отсутствия ребенка" (Верхоян-ский ул., 1882 г.). Я знаю несколько случаев, когда женились на женщинах, имевших детей до брака, причем последнее не ставилось им в особую вину. Только размеры калыма уменьшаются. Это соображение да уверенность якутов, что раз девушке минуло 18 лет, то у нее обязательно заведется любовник, побуждает, между прочим, якутских родителей торопиться с выдачей дочерей замуж (Намский ул., 1889 г., Колымск. ул., 1883 г.). С выходом женщины замуж забота о ее поведении падает исключительно на мужа. Нарушение супружеской верности, конечно, порицается всеми на словах, но в сущности, кроме мужа, все смотрят на это снисходительно. О неверности мужей и говорить нечего, до того это считается пустым делом. "Спим в темноте, в одной избе, вот и ходим к чужим женам!" — говорил мне как о вещи совершенно обыкновенной молодой, несколько лет уже женатый парень. Напомню также рассказ, приведенный мною в начале этой главы, в котором "сам Бог велит не имеющим жен посещать чужих" (Баягантск. ул., 1885 г.). Раз, когда я спросил рассказывавшего о своих любовных похождениях молодого человека, хорошо ли это, он мне ответил: "Конечно, хорошо, если женщина хороша!" "А если к твоей жене?" "Ну тогда худо!" — сознался он простодушно (Намек, ул., 1891 г.). Другой "сердцеед" очень даже обиделся этим вопросом: "А тебе зачем знать? Разве ты хочешь ходить к моей жене?" (Баягант. ул., 1885 г.). Ревность якутов известна; она, думаю, находится в тесной связи с этой легкостью их нравов. Меня сильно занимал вопрос: какое место в жизни и браке отводят якуты любви. В браке, по-видимому, ее считают лишней. В нем они больше ценят спокойное расположение, основанное на дружбе, уважении, сознании солидарности интересов, чем страстное влечение. "Если молодые чересчур друг друга любят — жить будут худо!" — говорит народный афоризм (Колым. ул., 1883 г.). "Не будешь же лизать, наливши на лицо сору", — говорит поговорка о значении красоты в браке. "Эллей выбрал в жены не красивую, а плодовитую и работящую" (Нам. ул., 1890 г.).

Предварительное знакомство жениха и невесты считается лишним. Большинство браков заключается без участия и согласия молодых; только крайнее отвращение сосватанных друг к другу, последствием которого является страстный и упорный протест, иногда принимается во внимание. Если протест такой исходит от сына, то он чаще уважается, но дочерей, даже взрослых женщин, вдов, сплошь и рядом заставляют выходить замуж силой, вопреки их воле: их бьют или грозят выгнать вон из дому, лишив всего. Так как женят своих детей якуты очень рано, то недоразумения и разлад в браке обыкновенно возникают уже впоследствии, а само венчание и сватание сходят благополучно. Взрослые молодые люди, которым лет 24 и больше, сами высматривают себе невест. "Иные совсем не женятся, не находя таких, чтобы им нравились. Ходят, ходят, пока не состарятся..." (Намский ул., 1891 г.). Процент таких браков, заключаемых самими молодыми людьми, все возрастает. Возможность выбора для женщин совершенно и надолго, по-видимому, закрыта; закрыта уже потому, что они сидят все дома, где окружены исключительно сородичами, с которыми брак невозможен. Других людей они и мало видят. В те отдаленные времена, когда жен похищали, выбор, конечно, играл очень незначительную роль; впоследствии, когда выкуп заступил похищение, богатство выступило на первый план, и якутский брак превратился в гражданскую сделку, в союз экономически равных сил. Таковым он остался и до сих пор. Громадное большинство якутского народа женится, живет, плодится без любви. Это не значит, что чувство любви якутам незнакомо или что они не умеют его ценить. Уже в тех наивных "величаниях", т у о ё р, которые напевают потихоньку, сидя за работой, девушки и парни, проглядывает вполне определенный идеал красоты. В них воспеваются, как и в наших любовных песнях, черные брови, стройный стан, круглые бедра, блеск глаз, серебристый звук голоса и т.п. Описывают иногда и душевные качества, хотя реже, воспеваются чистое сердце, ум, предприимчивость, трудолюбие, а у женщин — нежность, самопожертвование, скромность.

Страстный, яркий колорит лежит на всех любовных сценах, воспетых в былинах; только чувства якутских героев какие-то порывистые и недолговременные: "Влетевши, увидал эту девицу и, увидавши, обмер; потом ожил, влюбился; вышел, побежал; на лошадь прыгнул и сел; во весь опор прилетел домой. "Родители мои!— говорит. — У низенькой старушки с пятью коровами такая хорошая девица! Возьмите эту девицу, дайте мне!"— так начинается роман в одной из олонго. В другой былине герой так отвечает девушке на обращение к нему: "Ладно, хорошо!" Наступил раз на середину дома, брянчащая дверь звякнула; свернул-повернул он женщину, как мягкую талину, нагнул ее, как сырую талину, поцеловал-понюхал золотой неоткрошивающийся щечный румянец; поцеловал в уста пухлые, как сделанные круглые пуговки". Герой воздерживается от дальнейших нескромностей только соображениями, что ему предстоит бой с врагом и что если он — "чистый юноша — осквернится", то будет побежден. В заключение приведу разговор о любви, возникший вслед за выслушиванием рассказа "Орлиный сын" — якутской переделки известной сказки "О Марфе Прекрасной".
— Что же бы ты, старик, сделал, если бы встретил такую "Марфу Прекрасную", что лицо закрывала семью покрывалами? — спросила рассказчица старика мужа.
— Что же бы сделал?.. Да женился бы! Смех. Жена показывает ему дулю.
— Должно быть, "царь" думал, что если простой парень выскочил из котла серебряным, то он выскочит золотым... — заметил Семенчик.
— Конечно!
— А ты, Пронька, прыгнул бы в котел, если бы тебя обещала полюбить "Марфа Прекрасная"?
Юноша смутился, пробормотал что-то и спрятался за других.
— Это невозможно, чтобы человек-якут, увидевши глазами, от этого одного сошел с ума. Когда он ее как жену узнает и когда она от него отвернется, тогда другое дело... тогда и якут с ума сходит! Но от одного глядения этого не бывает!
— Бесятся и от одного глядения якуты, ох бесятся! Правду тебе говорю... Ты молодой, не знаешь!
— А ты знаешь?
— А я знаю!.. Разве это не глупо, например: понравилась женщина с одного взгляда...
— Ладно... понравилась!
— Ты услышишь, что она у соседей, ты и работу бросишь и побежишь, только бы увидеть, только бы голос ее услышать. Полдня сидеть согласен, слушая и глядя! А работа брошенная ждет... Какая тебе польза? Разве это не сумасшествие?
— Конечно, бывает, но...
— Подожди, я не кончила! Мало, что глядит и слушает... ждет, когда она выйдет, вперед побежит, в лес, спрячется у дороги, будет высматривать: не пройдет ли? Не скажет ли чего? Не позволит ли идти вместе?
— И то правда: есть такие, что летом ждут в кустах, комаров кормят.
— А женщина заметит, что парень у дороги прячется, и, думая, что он шутки шутит или дурное что задумал, обойдет незаметно кругом... А мужик все ждет, комары его едят. А женщина окружит и просмеет. Разве так не бывает?
— Этого я не знаю, может, ты знаешь?
— Да, я знаю!.. Постой, придет время, узнаешь и ты! (Намек, ул., 1891г.).