Вацлавъ Сѣрошевскiй

II.

 

Лошадь не была продана. Аркановъ объяснилъ покупателямъ, что они ошиблись, что лошадь принадлежитъ не ему, и отослалъ ихъ къ Александрову. Исправникъ не рѣшился послѣдовать этому совѣту, и все дѣло затихло.

Евгенія Ивановна перестала посѣщать товарищей. Въ замѣнъ явился у нихъ разъ и другой Артемій Павловичъ и любезно пригласилъ ихъ всѣхъ заходить кой-когда къ нимъ пить чай.

— У насъ удобнѣе собираться. У насъ квартира больше и самоваръ объемистѣе! — объяснялъ онъ.

Александровъ сходилъ нѣсколько разъ къ Аркановымъ; Негорскій привыкъ къ этимъ вечеринкамъ и посѣщалъ ихъ довольно усердно; Самуилъ затащилъ туда даже Воронина, который послѣ побѣга вновь зачудилъ, пересталъ мыться, причесываться. и, босой, полу-одѣтый, проводилъ время, лежа въ полутьмѣ на своей кровати, гдѣ онъ спалъ или читалъ въ перемежку. Чтобы пойти на вечеринку, ему пришлось одѣться, что онъ сдѣлалъ съ большой неохотой, подъ сильнымъ давленіемъ своего давнишняго друга. Но въ другой разъ онъ рѣшительно воспротивился всѣмъ покушеніямъ на свое одиночество:

— Зачѣмъ?.. Не пойду!.. Слова, слова, слова!.. Слышалъ я ихъ достаточно!

Не посѣщали Аркановыхъ совершенно Красусскій и Петровъ.

— Не выношу террористовъ!.. — рѣзко отвѣтилъ послѣдній Самуилу, когда тотъ спросилъ о причинѣ такого бойкота. — Они толкнули Россію на опасный путь. Они закрыли возможность другой работы. Крикливой, эффектной, поверхностной агитаціей они увлекли людей на ложный путь и сдѣлали ихъ неспособными для серьезной революціонной работы. Они вызвали реакцію и преслѣдованія... Они губятъ безплодно сотни золотыхъ сердецъ. Я ненавижу ихъ!.. Я не въ состояніи спокойно слушать ихъ доказательствъ... Ихъ теоріи — развратъ ума!..

И онъ долго не ходилъ къ Аркановымъ, но всякій разъ посылалъ Гликсберга и подробно разспрашивалъ его обо всемъ, что происходило на вечеринкахъ. Друзья опять жили вмѣстѣ у того-же казака Якушкина, которому патріотизма хватило едва на два мѣсяца; затѣмъ онъ сдалъ комнатку политическимъ ссыльнымъ, такъ какъ никто другой снять ее не пожелалъ.

Возможно, что подъ вліяніемъ происходившихъ у Аркановыхъ преній, Гликсбергъ незамѣтно сталъ эмансипироваться.

— Знаешь что, Петровъ, дружище, я прихожу къ заключенію, что умѣренная агитація... при умѣлой пропагандѣ... можетъ дать хорошіе результаты. Конечно, основа — пропаганда, но, вѣдь, крайне трудно провести рѣзко границу, гдѣ кончается одна, а гдѣ начинается другая... Скажи мнѣ, напримѣръ: расклейка прокламаціи будетъ ли агитаціей или пропагандой? Я думаю, что умѣренная, повторяю — умѣренная...

— У-мѣ-рен-на-я... Думаешь?.. Ну и думай! — отрѣзалъ Петровъ, отвернулся отъ друга и весь день рта не раскрывалъ.

Въ тотъ вечеръ Гликсбергъ не пошелъ къ Аркановымъ, но, такъ какъ твердый другъ его и на слѣдующій день не разговаривалъ съ нимъ, то на третій день мягкій Гликсбергъ поддался искушенію и въ сумерки исчезъ вмѣстѣ съ Самуиломъ.

— Ведемъ пропаганду и агитацію въ самомъ вражескомъ станѣ и, повидимому, съ хорошимъ результатомъ... — сообщалъ таинственно Самуилъ Негорскому. — Вотъ выйдетъ штука, когда Гликсбергъ проснется въ одно прекрасное утро вполнѣ опредѣлившимся террористомъ и скажетъ это Петрову, какъ подобаетъ честному товарищу. Зрѣлище достойное созерцанія! Къ тому идетъ! Бѣдняга Гликсбергъ принужденъ слушать Арканова, такъ какъ онъ влюбленъ въ его жену. Въ спорахъ по тому же поводу принужденъ уступать ему, соглашаться, а вслѣдъ за согласіемъ идетъ... убѣжденіе. Самъ я слышалъ, какъ онъ вчера сознавался прекрасной нашей Цирцеѣ, что даже у Маркса, Спенсера, Милля, Лассаля, Конта, Дюринга, Канта и многихъ прочихъ соціологовъ, экономистовъ и философовъ можно найти вѣрныя доказательства въ пользу... терррора! Конечно... въ рѣдкихъ исключительныхъ случаяхъ...

— А онъ, безъ шутокъ, влюбленъ? Бѣдняга!... Откуда ты знаешь это?

— О, у меня на этотъ счетъ рысьи глаза! А ты развѣ не влюбленъ въ нее?

— Я?.. Нѣтъ!.. — отвѣтилъ серіозно Негорскій. — Всѣ вы рехнулись. И чѣмъ все это только кончится? Хотѣлъ бы я знать!..

— Для нѣкоторыхъ это окончится... нѣсколькими сонетами! — съ кривой усмѣшкой отвѣтилъ Самуилъ. — Но «Иностранныя Державы» лопнутъ, и лопнутъ... многіе разсчеты и планы. Докторъ превратится въ еще болѣе умѣреннаго оппортуниста... и такъ далѣе.. Вообще, намъ угрожаетъ революція. Я ничего противъ этого не имѣю. Такая скучища, что съ отчаянія и дебошъ учинить можно, и влюбиться можно. Женщина хороша собой, нѣжная, чуткая, поэтическая, какъ лунный свѣтъ, какъ запахъ цвѣтущаго жасмина... Я, не размышляя, отдалъ бы годъ жизни за маленькую вѣточку этого цвѣтка...

Негорскій не отвѣтилъ. Онъ глядѣлъ впередъ задумчиво, не замѣчая ничего кругомъ и всматриваясь въ нѣчто, невидимое другимъ.

— Я уже не... мечтаю. Я — живой мертвецъ и Воронинъ тоже...

Прошло нѣсколько дней. Не смотря на то, что Петровъ опять сталъ разговаривать съ другомъ, Гликсбергъ не разсказывалъ ему больше подробностей о вечерахъ у Аркановыхъ и возвращался оттуда съ особенно таинственнымъ и многозначительнымъ видомъ. Обезпокоенный этимъ, глава союза не выдержалъ, и однажды вечеромъ, когда собравшіеся у Аркановыхъ весело болтали, распивая чаекъ, двери неожиданно открылись, и на порогѣ появился высокій, тощій, по-мужицки въ скобку подстриженный Петровъ. Онъ поклонился присутствующимъ и снялъ запотѣвшіе отъ холода очки. Хозяинъ и хозяйка поднялись и подошли къ гостю.

— Наконецъ-то и вы удосужились!.. Здравствуйте! Милости просимъ сюда... Вы сегодня герой вечера!..

«Герой» былъ немного смущенъ и нервно поглаживалъ свою козлиную бородку. Онъ не глядѣлъ ни на Самуила, ни на Гликсберга и все откашливался, какъ бы готовясь излить немедленно свое негодованіе, ради чего, собственно, и пришелъ.

Но оппозиціонное настроеніе его выразилось исключительно въ этомъ покашливаніи, такъ какъ Аркановъ мгновенно прозрѣлъ его намѣренія и все время помалкивалъ, глядя на гостя смѣющимися глазами. Петрова смущали и сердили эти пронизывающіе взгляды и онъ, по всей вѣроятности, не утерпѣлъ бы и вспылилъ по самому нелѣпому поводу, еслибъ не Арканова, которая, желая уничтожить общую неловкость и напряженность, обратилась умоляюще къ Самуилу:

— Скажите намъ что-нибудь, прочтите ваши послѣдніе стихи... Вѣдь вы обѣщали!

— Ничего я не обѣщалъ, я не помню своихъ обѣщаній... — защищался Самуилъ.

— Обѣщалъ, обѣщалъ... не увиливай! — вмѣшался Негорскій.

— Если такъ, то придется согласиться... Разъ всѣ противъ меня, значитъ — у васъ есть свидѣтели, а у меня ихъ нѣтъ!

Самуилъ отошелъ въ уголъ, оперся плечомъ о стѣнку, подумалъ и вдругъ, вмѣсто обѣщанныхъ стиховъ, запѣлъ мягкимъ, груднымъ голосомъ:

Отъ Севильи до Гренады

Льются пѣсни, серенады...

Кровь струится и напѣвъ

Подъ окномъ у нѣжныхъ дѣвъ...

«Приходи ты день великій,

Заря новыхъ, ясныхъ дней!

Пусть польются для свободы,

Какъ лилися для любви,

Ваша пѣснь и кровь!

Мы къ цѣпямъ уже привыкли.

Побѣдила насъ судьба,

Жаль намъ пѣсенъ для любви,

Жаль намъ жизни для свободы,

Все вѣдь тлѣнъ и плѣсень!»

Грустный напѣвъ давно оборвался, а слушатели продолжали сидѣть неподвижно въ глубокомъ раздумьи. Первымъ поднялся Аркановъ, прошелъ съ опущенной на грудь львиной головой и проговорилъ съ театральнымъ жестомъ:

— Нѣтъ! Не такъ ужъ все худо!.. Мы еще въ состояніи отдать за свободу жизнь!..

Никто ему не отвѣтилъ, но настроеніе было нарушено, и по угламъ поднялись шепотъ и разговоры. Петрова, который давно не слышалъ пѣнія и не находился въ столь многолюдномъ обществѣ, охватило сильное волненіе, у него щекотало въ горлѣ, и слезы то и дѣло навертывались на глаза. Онъ не въ силахъ былъ теперь ненавидѣть даже «разбойниковъ-террористовъ», онъ привсталъ и, послѣ маленькой запинки, проговорилъ глухимъ голосомъ:

— Господа, прошу минуту вниманія...

— Тише... Петровъ говоритъ... Слушайте..

— Господа, товарищи!.. Общій врагъ преслѣдуетъ насъ, объединяютъ насъ страданія... въ этомъ забытомъ Богомъ углу... Словомъ, мы люди, объединенные ужасами изгнанія и, къ тому же, лишенные родины, возможности полезно трудиться... находясь въ средѣ, съ которой ничто насъ не связываетъ, гдѣ не хватаетъ самыхъ необходимыхъ элементовъ души... и, наконецъ... того...

Ораторъ вдругъ умолкъ, растерявшись, тщетно стараясь поймать рвущуюся нить разсужденія... И, вмѣсто продолженія рѣчи, онъ сказалъ просто, съ присущей ему дѣтской, милой, застѣнчивой улыбкой:

— Господа, предлагаю, чтобы мы приступили къ выработкѣ такой программы, которая объединила бы всѣ партіи...

— Урра, Петровъ! Молодцы пропагандисты! — раздались апплодисменты, и громче всѣхъ рукоплескали хозяева.

Петровъ поморщился.

— Я предлагаю это, не шутя!

— Конечно, не шутя! — сказала Евгенія, приближаясь къ нему съ дружеской улыбкой. — Всѣмъ сердцемъ поддерживаю ваше предложеніе. Меня давно огорчаетъ странная и грустная рознь, какую я замѣчаю среди ссыльныхъ. Всѣ вѣдь мы братья по духу и страданіямъ...

— О, да!.. Жаль только, что въ... очень общихъ очертаніяхъ.

Поднялись споры, шумъ, среди которыхъ на мгновеніе возвысился голосъ Негорскаго.

— Во всякомъ случаѣ, насъ всѣхъ, несомнѣнно, объединяетъ стремленіе къ свободѣ...

— Настолько, насколько объединяютъ людей сонныя мечтанія! - вставилъ Аркановъ.

— Почему же сонныя мечтанія?

— Это не отвѣть... Такимъ образомъ мы ни къ чему не придемъ...

— Раньше всего необходимо выяснить основные принципы... — раздались голоса.

— Извините, господа, но я думалъ, что мы разсуждаемъ о самыхъ обыкновенныхъ житейскихъ отношеніяхъ, общепринятыхъ и дозволяющихъ общаться даже съ Гаврилой Гаврилычемъ... — пытался перекричать другихъ Черевинъ.

— Даже... съ полиціей! — шепнулъ Негорскій.

— Этого я не сказалъ.

— Но... дѣлаю!.. — замѣтилъ кто-то изъ угла.

Черевинъ покраснѣлъ.

— Позвольте, если мы начнемъ съ личныхъ нападокъ, то ни къ чему не придемъ. Лучше оставимъ. Неужели вы требуете, чтобы я изъ-за ничтожныхъ причинъ оставилъ практику, больныхъ и госпиталь?..

— Мы ничего не требуемъ. Вы можете продолжать играть въ карты и напиваться съ исправникомъ и другой полицейской шушерой. Прописывайте касторку и другія снадобья, кому вамъ вздумается, дѣйствительнымъ и мнимо-больнымъ... Только насъ вы тоже не осуждайте. Мы думаемъ, что дѣйствительно нуждающіеся въ вашей помощи сами пришли бы къ вамъ, даже если бы вы и не водились съ джурджуйскими ташкентцами. Во всякомъ случаѣ, тѣ непріятности, на которыя вы такъ часто жаловались намъ, ясно указываютъ, къ чему приводитъ всякая непослѣдовательность! — доказывалъ Негорскій.

— Вы ихъ совсѣмъ не знаете. Пальцемъ пошевелить мнѣ они не дадутъ, разъ я порву съ ними сношенія. Всякаго больного, который обратится ко мнѣ, исправникъ посадитъ въ кутузку... Вы разсуждаете, точно маленькія дѣти!

— Мы разсуждаемъ какъ люди, которые пошли въ ссылку, защищая свое человѣческое достоинство.

— Хорошо достоинство: уйти отъ всего, прекратить съ людьми сношенія и скрестить на груди въ бездѣйствіи руки... Легко оставаться безпорочнымъ въ пустынѣ...

— Что-жъ подѣлаешь?! Другой дороги нѣтъ!

Опять зашумѣло, какъ въ тронутомъ ульѣ.

— Позвольте, господа!

— Прошу слова...

— Что такое?!. Все это пустые звуки, безплодные, бездоказательные звуки...

Тщетно взывалъ громкимъ голосомъ Гликсбергъ:

— Господа, господа, потише! Я предлагаю парламентскій режимъ... Пусть каждый говоритъ по очереди, порознь... Всѣ заразъ — толку не добьемся!

— Прошу слова...

Никто не повиновался. Каждый обращался къ своему ближайшему сосѣду и громко высказывалъ ему свои мнѣнія, а тотъ слушалъ въ это время другого или самъ говорилъ. Мысли, накопившіяся въ минуты продолжительныхъ одинокихъ размышленій, торопились вырваться наружу. Наконецъ, ораторы устали, затихли и принялись искать свои шапки. Программа, объединяющая всѣ партіи, не появилась и въ этотъ разъ. Въ комнатѣ послѣ сходки остался только большой безпорядокъ, много табачнаго дыма въ воздухѣ, много папиросныхъ окурковъ на полу да грязныя чашки отъ чая на столѣ.

Евгенія послѣ ухода гостей принялась немедленно за уборку комнатъ, раскрыла настежь двери въ сѣни, подмела соръ и принялась мыть посуду. Аркановъ ходилъ широкими шагами по комнатѣ.

— Вполнѣ приличный jour-fixe! — проговорилъ, наконецъ, онъ съ легкой усмѣшкой и зѣвнулъ. — Ничуть не хуже столичныхъ. Все налицо: пѣніе, споры, даже... флиртъ! Но все это крайне однообразно, все повторяется: тѣ же шутки, тѣ же словечки, тѣ же разсужденія... Тощая, безплодная фразеологія!.. Развѣ что Петровъ внесетъ на нѣкоторое время разнообразіе! Одна надежда на него. Всѣ уже были, не отъ кого ждать спасенія... Воронинъ больше не явится, онъ не проститъ намъ, что по нашей винѣ ему пришлось умыться... — Про Красусскаго Аркановъ умышленно не вспомнилъ и испытующе взглянулъ на жену. Лицо Евгеніи оставалось такъ же грустнымъ и спокойнымъ. Тогда онъ подошелъ къ ней, взялъ ее за талію и повелъ гулять по комнатѣ.

«Все вѣдь тлѣнъ и плѣсень...»

пропѣлъ онъ тихонько. — Знаешь, Женя, я одного теперь страшно желаю, — ребенка. И правду сказать не «только для себя, сколько для тебя. У меня есть трудъ, есть наука. Когда я погружаюсь въ мои книги, спокойствіе нисходитъ на меня. Въ тюрьмѣ или въ ссылкѣ, вездѣ научныя изслѣдованія сохраняютъ свою силу, свою прелесть... Отъ нихъ вѣетъ чѣмъ-то чистымъ, возвышеннымъ, далекимъ отъ будничныхъ мелочей...

Евгенія мягко отвела его руку. Онъ былъ такъ занятъ своими разсужденіями, что не замѣтилъ ея движенія. Онъ остановился у стула, положилъ руку на его спинку и продолжалъ увѣренно:

— Негорскій подтруниваетъ, что я избралъ для моихъ изслѣдованій статистику. Между тѣмъ, убѣдительнѣе всего говорятъ цифры...

— Онъ подтруниваетъ не надъ статистикой, а надъ тѣмъ, что въ Джурджуѣ вообще ничѣмъ серьезно заниматься нельзя.

— Я отказываюсь понимать это!.. Почему же? Я выписалъ много сочиненій. Я намѣренъ учиться, намѣренъ ковать оружіе, чтобы со временемъ пойти въ бой во всеоружіи. Возможно, что намъ придется здѣсь прожить годы, въ виду этого нужно подумать, чѣмъ бы полезно заполнить время. Тяжесть у меня свалилась бы съ сердца, если бы у насъ были дѣти. Я буду все время занятъ и боюсь, что ты будешь чувствовать себя одиноко...

— Я понимаю тебя, Артя... — отвѣтила со вздохомъ Евгенія, — но ребенокъ въ этихъ условіяхъ.. его появленіе угрожаетъ большой опасностью... Возможно, что я бы осталась здѣсь навсегда...

Она взглянула на него своими большими, синими глазами. Онъ не далъ ей окончить и закрылъ ротъ поцѣлуемъ.

— А я такъ страстно желаю... вернуться на родину... хотя бы со временемъ, когда-нибудь... послѣ долгихъ лѣтъ... — добавила она шепотомъ, тихимъ, какъ вздохъ.

III.

 

Ненастье окончилось, и наступили сухіе, ясные, холодные дни второй половины осени. Болота покрылись тонкой пленкой льда, на озерахъ подмерзали берега. За ночь бѣлый иней выцвѣталъ на землѣ, точно первый отдаленный знакъ идущей зимы. Подъ холоднымъ ея дыханіемъ сочная, однообразная до сихъ поръ зелень тайги нарушилась и обнаружила все богатство своихъ оттѣнковъ, исподволь превращаясь въ золото, кораллъ и кровь осенняго листопада. Медовый запахъ заструился изъ вянущихъ луговъ, рощъ и лѣсовъ, въ тѣни деревьевъ запахло виномъ, спѣлыми ягодами и влажными лишайниками. Комары и мошкара исчезли, въ воздухѣ носились вездѣ длинныя, серебристыя нити паутинъ «бабьяго лѣта». Земля подсыхала, съежились порыжѣлыя травы, и тамъ и сямъ изъ-подъ нихъ проглянули узкія, твердыя тропиночки, точно жилы и мышцы, выступающія подъ засыхающей старческой кожей.

Пришло время прогулокъ по окрестностямъ, и джурджуйскіе обыватели спѣшили имъ воспользоваться. Красусскій ежедневно видѣлъ изъ окна своей мастерской джурджуйскихъ дамъ, въ сопровожденіи своихъ мужей или въ обществѣ подругъ идущихъ къ рѣкѣ — обычному мѣсту прогулокъ высшаго джурджуйскаго свѣта. Иногда онѣ направлялись туда однѣ, вмѣстѣ съ маленькими прислужницами, исполняющими роль испанскихъ «дуэній». Тогда любопытные сосѣди обязательно подсматривали за ними, надѣясь гдѣ-нибудь подмѣтить кавалера, направляющагося въ тоже мѣсто по другой дорогѣ.

Красусскій тоскливо глядѣлъ въ голубую даль, гдѣ блестѣли синія озера. Но уйти туда ему нельзя было: приближался осенній перелетъ птицы, и держала его въ мастерской напряженная работа, починка вѣчно испорченныхъ джурджуйскихъ ружей. Приходилось работать усиленно, въ виду краткости срока работъ и необходимости заработать за это время возможно больше. Съ концомъ перелета изломанныя ружья прятались жителями въ амбары до будущаго года.

Въ томъ только случаѣ, когда Красусскій невзначай встрѣчался съ Евгеніей, онъ, не смотря на работу, на нѣкоторое время уходилъ съ ружьемъ въ тайгу. Онъ чувствовалъ тогда необоримую потребность утомленія, потребность подышать чистымъ воздухомъ лѣсовъ, освѣжиться новыми впечатлѣніями, чтобы удержать волненіе, угрожавшее вновь подняться въ его душѣ.

— Я былъ страшно неостороженъ, я былъ непростительно неостороженъ... Что же мнѣ теперь дѣлать!? — спрашивалъ онъ самъ себя, стараясь инстинктивно избѣгать всего, что могло бы ему напомнить дорогое лицо. Но онъ замѣчалъ его вездѣ: красные плоды шиповника напоминали ему губы, голубое небо — глаза, колеблемые вѣтромъ стволы стройныхъ березъ — гибкій станъ. Тѣмъ не менѣе, юношѣ было лучше въ лѣсу, чѣмъ среди людей. Часто ночью онъ по долгу просиживалъ надъ озеромъ съ ружьемъ на колѣняхъ, дожидаясь перелета утокъ. Красный отблескъ зари потухалъ медленно на черной поверхности воды, звѣзды зажигались въ ея глубинѣ, а кругомъ сторожили берега черные силуэты деревьевъ и кустовъ да черная лента чащи. Красусскій прислушивался къ замирающимъ голосамъ земли, къ сухому шуму ситниковъ, которые шелестѣли въ порывахъ вѣтерка, точно кто-то невидимый, читая старую, огромную книгу, вздыхалъ и перелистывалъ засохшія ея листы. Исподволь всѣ мятежныя думы и желанія замирали въ его душѣ, онъ погружался въ тихій, ровный полу-сонъ, полу-бдѣніе...

Мракъ густѣлъ, безслѣдно поглощая все кругомъ, и только разсыпанные въ безпредѣльномъ пространствѣ сонмы звѣздъ блѣдно мерцали въ высотѣ...

— Такъ пройдетъ вся моя жизнь... Затѣмъ превращусь въ старую, засохшую мумію!.. — шепталъ юноша, очнувшись, и отправлялся, не торопясь, въ свою пустую юрту.

Однажды вечеромъ онъ повстрѣчался съ товарищами, которые вышли полюбоваться рѣкой въ лунномъ освѣщеніи. Онъ пробовалъ пройти не замѣченнымъ, но они обступили его и позвали съ собою.

— Не будь чудакомъ! Иди!.. Разведемъ костеръ, испечемъ картошки, приготовимъ шашлыкъ...

Красусскій уступилъ. Недалеко отъ того мѣста, гдѣ во время побѣга переправлялись за рѣку, ссыльные сложили и зажгли большой костеръ. Мусья, Черевинъ, Самуилъ, Гликсбергь, Петровъ, даже Аркановъ пробовали прыгать черезъ огонь, какъ это принято въ ночь на Ивана Купалу. Евгенія смѣялась и хлопала въ ладони, когда они при неудачномъ прыжкѣ попадали въ дымъ, чихали и обжигали себѣ бороды и усы. Красусскій не принималъ сначала участія въ играхъ; ему было непріятно хвастать передъ этими «горожанами» своей ловкостью и силой. Но «Иностранныя Державы» не отставали отъ него.

— Да прыгни же!.. Покажи, какъ это слѣдуетъ дѣлать!..

И юноша прыгнулъ, и ему было лестно, что Евгенія вдругъ перестала смѣяться.

Александровъ все время лежалъ, вытянувшись на пескѣ, жмурилъ глаза и тянулъ трубочку; Негорскій задумчиво глядѣлъ въ огонь и, казалось, не замѣчалъ, что происходило кругомъ.

— О чемъ же?.. Все о томъ же? Оставьте!.. Живите просто, какъ всѣ, какъ мы... — обратился къ нему Черевинъ.

Негорскій болѣзненно улыбнулся.

— Я могъ бы отвѣтить вамъ тѣмъ же: забудьте, кто вы, и живите, какъ я...

— Опять споры! Кто сегодня осмѣлится серьезные поднимать вопросы, тотъ не получитъ картошки!

— Вполнѣ правильно!.. Не давать имъ картошки!.. — шаловливо кричали присутствующіе.

— Вотъ вы, очевидно, не особенно занимаетесь теоріями... Вы крѣпки, дѣятельны и прыгаете, какъ олень, о вашей силѣ тоже разсказываютъ чудеса. Вы берете жизнь, какъ она есть, и не смущаете себя разсужденіями. Счастливецъ!.. — хитро восхвалялъ Красусскаго Аркановъ. — Почему же это вы. никогда не заходите къ намъ? Заходите. На дняхъ я собираюсь прочесть мой рефератъ о законахъ параллелизма, проявляющихся въ соціологическихъ явленіяхъ, и о теоріи волнъ...

— Хорошо, приду, — пробурчалъ Красусскій и сталъ на колѣни рядомъ съ Евгеніей, чтобы пособить ей рѣзать на куски мясо для шашлыка.

До поздней ночи гуляли, веселились и пѣли пѣсни надъ рѣкой политическіе ссыльные. Голоса ихъ то порознь, то хоромъ долго смѣшивались съ плескомъ рѣки, съ потрескиваніемъ костра и шумомъ лѣсовъ... Долго неслись они въ даль, гдѣ на сонныхъ струяхъ обмелѣвшаго Джурджуя нѣжное сіяніе луны отбрасывало дрожащую серебристую дорожку, и холодные туманы нависали у темныхъ обрывистыхъ береговъ.

IV.

 

Нѣсколько дней спустя Аркановъ объявилъ товарищамъ, что вечеромъ будетъ читать рефератъ, и просилъ ихъ всѣхъ пожаловать пораньше.

Красусскій, хотя и обѣщалъ, что придетъ, не особенно торопился. Сумерки наполнили собой его комнатку и мастерскую; ярко сіялъ четырехъугольникъ окна, полный луннаго свѣта. Красусскій нарочно не зажегъ свѣчи, чтобы не привлечь кого-нибудь изъ проходящихъ мимо товарищей.. Онъ тихонько лежалъ на кровати, подсмѣиваясь въ душѣ надъ своей выдумкой, увѣренный, что ему удастся обойти друзей и «не почтить своимъ присутствіемъ торжественнаго выхода авгура». Вдругъ двери стукнули, и загремѣлъ голосъ Негорскаго.

— Что же это, Красусскій? Ты не собираешься? Аркановъ готовъ подумать, что ты боишься его иностранныхъ словъ. Ты долженъ пойти! Сегодня не обычное собраніе какъ всегда, а особенное!.. Будетъ бой, будемъ воевать!.. Я бы очень желалъ, чтобы ты при этомъ присутствовалъ. Къ намъ, «крайнимъ», начинаютъ относиться пренебрежительно... А относительно тебя этотъ господинъ полагаетъ, что, разъ ты говоришь мало, то совсѣмъ не думаешь...

— Пусть полагаетъ!..

— Совсѣмъ нѣтъ! Если-бъ дѣло касалось исключительно твоего самолюбія, ты бы въ правѣ былъ поступить, какъ тебѣ угодно; но здѣсь разыгрывается куда болѣе крупная ставка... Ты въ послѣднее время устранился совершенно отъ нашей жизни и ничего не знаешь о происшедшихъ въ ней измѣненіяхъ. Этотъ свѣже-пріѣзжій баринъ совмѣстно съ Черевинымъ образовали нѣчто въ родѣ дуумвирата, выработали программу «сохраненія силъ» и, ради великаго будущаго, пропагандируютъ сближеніе съ джурджуйскими обывателями, т.е. съ полиціей, съ кулаками, взяточниками и прочими мерзавцами... со всѣми тѣми, съ кѣмъ мы до сихъ поръ боролись. Они толкуютъ о неизбѣжности формальныхъ уступокъ, объ «игрѣ въ карты» ради... хорошихъ отношеній, о «выпивкахъ» ради высшихъ идейныхъ соображеній, о «трудѣ» ради проведенія своихъ взглядовъ въ жизнь, т.е. о торговлѣ съ туземцами, такъ какъ кромѣ огорода и мастерской, какіе у насъ уже есть, я никакъ не могу сообразить, чѣмъ больше мы здѣсь заняться можемъ. Если-бъ не сопротивленіе Аркановой они давнымъ, давно провели бы на практикѣ свои проекты. Такъ какъ прямо имъ сломить ее не удалось, то они хотятъ это сдѣлать косвенно, — оставить ее въ меньшинствѣ. Теперь подбираютъ себѣ сторонниковъ, пробуютъ вызвать пренія, разсчитывая побить насъ въ теоріи на голову и сдѣлать смѣшными въ глазахъ этой женщины... Все, въ сущности, изъ-за нея!.. Но все это вздоръ! До сихъ поръ я слегка съ ними спорилъ, присматриваясь къ ихъ игрѣ и стараясь угадать, что все это значитъ, сегодня я дамъ имъ рѣшительное сраженіе... Ты долженъ присутствовать! Зайдемъ за Воронинымъ. Какъ ни какъ, мнѣ будетъ пріятнѣе, и... и у меня будетъ много больше остроумія и задора, когда я буду чувствовать васъ рядомъ съ собою... Пойдемъ, дружище, къ Воронину. Можетъ быть и онъ расшевелится отъ этихъ преній... Можетъ бытъ, и для всей нашей колоніи это будетъ началомъ конца. Можетъ быть, опять заживемъ, зашевелимся, заволнуемся... Ахъ, какъ необходимо, какъ страшно необходимо намъ что-нибудь такое, что расшевелило бы насъ. Мы засыпаемъ, насъ давитъ кошмаръ будничныхъ и пошлыхъ чувствъ и дѣлишекъ. Мы погружаемся въ губительный, мертвящій, изсушающій сонъ. Мы живемъ жизнью мелкой, противной намъ всѣмъ, мы глупѣемъ... Нѣтъ, право, собирайся, идемъ!.. Развѣ ты не чувствуешь, что все, что мы дѣлаемъ здѣсь въ ссылкѣ, недостойно насъ, ниже насъ!..

Онъ чуть ли не за руку вывелъ на улицу Красусскаго и то же самое сдѣлалъ съ Воронинымъ.

Когда они втроемъ вошли въ квартиру Аркановыхъ, Аркадій Павловичъ уже читалъ свой рефератъ. Онъ пріостановилъ чтеніе и. не двигаясь съ мѣста, ждалъ терпѣливо, пока не утихли голоса, шорохъ платьевъ и движеніе стульевъ. Прибывшіе оскорбили его своимъ опозданіемъ, и онъ неохотно вкратцѣ повторилъ начало доклада.

Читалъ Аркановъ хорошо, спокойно, внятно, немного однообразно, былъ очень чутокъ къ малѣйшему звуку или движенію своихъ слушателей, сейчасъ подымалъ вверхъ голову и ждалъ, молча. Когда Арканова вышла на цыпочкахъ въ сосѣднюю комнату, чтобы налить по стакану чаю вновь прибывшимъ, Аркановъ позвалъ ее безцеремонно:

— Женя, ты, вижу, совсѣмъ не слушаешь!..

— Да нѣтъ же!.. Я здѣсь слышу прекрасно...

Самуилъ взглянулъ насмѣшливо на сидѣвшаго рядомъ Негорскаго.

— Развѣ станешь возражать? По моему, его бы слѣдовало убить молчаніемъ. Преніями ты убьешь насъ всѣхъ, мы уснемъ вѣчнымъ, непробуднымъ сномъ... — написалъ онъ ему на кусочкѣ бумаги. Негорскій кивнулъ головой и слушалъ дальше все съ тѣмъ же не ослабѣвающимъ вниманіемъ, слѣдилъ за цифрами, изрѣченіями, цитатами, разсужденіями, которыя лились обильной струей. Всего тамъ было понемногу: физики, химіи, даже геологіи и астрономіи. Теорія волнообразныхъ колебаній проплывала по извѣстной классификаціи наукъ черезъ всѣ отрасли знанія, чтобы въ концѣ концовъ черезъ біологію и психологію проникнуть въ соціологію... Путь былъ длиненъ, труденъ и... извилистъ. Самуилъ чертилъ на бумагѣ фигурки, Петровъ съ трудомъ подавлялъ зѣвки, Гликсбергъ смущенно игралъ часовой цѣпочкой, Черевинъ безпокойно поглаживалъ бороду, Мусья спалъ, склонившись на руку. Всѣ вздохнули и дружно поднялись. когда Аркановъ перевернулъ послѣднюю страницу.

— Господа, прежде всего прошу васъ поужинать!.. — обратилась къ нимъ Евгенія.

Гости окружили приготовленный въ сторонкѣ столъ и принялись молча ѣсть.

— Такъ... какъ-же? — спросилъ послѣ нѣкотораго молчанія Аркановъ.

— Очень недурно. Я бы одно только лишь замѣтилъ: цитаты... — началъ было Глигсбергъ.

— Что... цитаты?

— Мало... разнообразны.

Присутствующіе громко разсмѣялись. Гликсбергъ обидѣлся.

— Чего смѣетесь?.. Именно были пропущены многіе серьезные авторы...

Аркановъ пренебрежительно повелъ плечами.

— Напримѣръ, кто?

— Хотя бы... Кантъ.

— Не безпокойтесь, товарищъ Гликсбергъ... не безпокойтесь!.. — насмѣшливо вставилъ Самуилъ. — Хотя и нѣтъ Канта, цитатъ совершенно достаточно, и онѣ являются... лучшей частью реферата.

Аркановъ выпрямился. Въ воздухѣ запахло столкновеніемъ. Черевинъ и Евгенія приблизились къ Арканову, другіе ссыльные безсознательно собрались въ противуположномъ углу около Негорскаго. Тотъ, молча, доѣдалъ холодное мясо и допивалъ чай. Гликсбергъ переходилъ отъ одной группы къ другой, Мусья и Воронинъ стали совсѣмъ въ сторонѣ.

— Главный недостатокъ этой работы... — началъ, наконецъ, острымъ голосомъ Негорскій, — это совершенная ея ненужность, совершенная безплодность. Прежде всего, какая ея цѣль, и что въ ней стремится доказать авторъ?

— Какая цѣль?.. Очень просто: я пытался изслѣдовать научный законъ! — отвѣтилъ Аркановъ.

Негорскій криво усмѣхнулся.

— Странный научный законъ, опирающійся на усмотрѣніе своего изобрѣтателя. Что свѣтъ, теплота, звукъ, электричество расходятся волнами, изъ этого ничуть еще не слѣдуетъ, что вся вселенная дрожитъ и волнуется... Я не буду касаться основного понятія движенія, которое, быть можетъ не болѣе реально, чѣмъ иныя «категоріи» человѣческаго мышленія, — повторилъ Негорскій одно изъ болѣе частыхъ выраженій Арканова... — какъ, напримѣръ, пространство и время... Можетъ быть, и движеніе — представленіе также субъективное и условное... Я рѣшать этого не берусь... Пусть этимъ занимаются спеціальные изслѣдователи и ученые... Намъ слѣдуетъ, полагаю, прежде всего обратиться къ вопросамъ болѣе простымъ и болѣе близко насъ касающимся. Вы доказываете, что всякое теченіе и всякое дѣйствіе въ человѣческихъ обществахъ принимаетъ волнообразный характеръ, что оно обязательно состоитъ изъ двухъ дугъ, обратно выгнутыхъ: изъ акціи и реакціи. Вы приводите цѣлый рядъ историческихъ доказательствъ, изъ которыхъ злостный слушатель могъ бы заключить, что, такъ какъ это непреоборимый міровой законъ, и мы уже находились въ акціи, то теперь мы, естественно, должны попасть въ... реакцію. А вѣдь это совсѣмъ не такъ!.. Та же исторія, которая доставила вамъ столько неопровержимыхъ доказательствъ, доставляла и всегда будетъ доставлять не меньшее число и не менѣе неопровержимыхъ доказательствъ и совершенно другимъ, часто какъ разъ обратнымъ теоріямъ. Я, напримѣръ, на основаніи той же исторіи совсѣмъ иначе представляю себѣ процессъ развитія человѣчества. По моему, онъ является безконечной цѣпью неустанной борьбы, неодолимымъ и самодовлѣющимъ движеніемъ въ высь, безъ отдыха и отступленія... Послѣднее для него гибель... Движеніе это мѣняетъ внѣшнія формы, приспособляется, но ни остановиться, ни попятиться назадъ оно не можетъ, такъ какъ его закономъ является постоянное стремленіе къ полнотѣ жизни, къ счастію, наслажденію, къ совершенству... Но допустимъ, что я не больше, какъ странный, ребяческій мечтатель, незрѣлый умъ, на котораго въ сущности и вниманія-то обращать не стоитъ. Такъ возьмемъ другую теорію, которую исповѣдуетъ нашъ другъ Александровъ и которая прекрасно объясняетъ намъ, что приводимые примѣры легко истолковать и въ другомъ смыслѣ... Товарищъ Александровъ, какъ это мы многократно слышали, доказываетъ, что въ человѣческихъ обществахъ, отъ самаго ихъ первообразованія, всегда и вездѣ параллельно развивались два сосуществующія теченія: аналитическое и синтетическое. На эту нить превосходно нанизываются всѣ — и давно прошедшія, и современныя событія. Эпохи раздѣляются на созидательныя и разрушительныя, люди — на революціонеровъ и тружениковъ. У этой теоріи такія же универсальныя замашки, какъ у вашей теоріи, Артемій Павловичъ. Александровъ также охотно проводитъ свои параллели и въ другихъ областяхъ знанія, примѣняетъ ихъ въ физикѣ, химіи, геогнозіи и проч. Но что изъ этого? Какое намъ дѣло до всѣхъ этихъ законовъ? Я думаю, что наши законы мы носимъ въ самихъ себѣ. Мы несемъ ихъ, какъ орудія, и употребляемъ, какъ оружіе для завоеванія главной нашей цѣли, главной цѣли жизни, для завоеванія себѣ возможно полнаго счастія. А однимъ изъ первыхъ условій этого счастія есть самоуваженіе. И вотъ, я въ силу этого самоуваженія принужденъ отказаться отъ всей вашей теоріи — акціи и реакціи, которая, въ сущности, не болѣе какъ пустая и опасная шутка. — Нѣтъ, не туда наша дорога, милые товарищи! И вы, Артемій Павловичъ, лучше, чѣмъ открывать и выдумывать псевдо-научные законы, соединитесь съ нами и направьте свои способности и средства къ скорѣйшему открытію выхода для всѣхъ насъ изъ... египетскаго плѣненія, въ которомъ мы задыхаемся, въ которомъ мельчаемъ и гибнемъ!.. А выйдемъ ли мы оттуда по волнистому или спиральному пути — это не важно. — Не правда-ли?

Никто не отвѣтилъ ему. Всѣ были смущены рѣзкостью его тона и необычнымъ заключеніемъ.

— Вы, значитъ, предлагаете новый побѣгъ?

— Новый? Нѣтъ, я предлагаю все тотъ-же старый, такъ какъ я всегда предлагалъ его и вѣчно предлагать буду...

— Даже послѣ того, что случилось?.. Вы... вы!

— Да, я. Вообще, я требую. чтобы политическіе ссыльные прежде всего бѣжали, чтобы они мечтали о побѣгѣ, чтобы ихъ кровь, мозгъ, сердце, легкія пропитаны были жаждой побѣга, чтобы она была сутью ихъ жизни, какъ единственная форма борьбы за свободу, доступная имъ въ ихъ положеніи... Иначе имъ грозитъ позорная смерть заживо... — закончилъ Негорскій, слегка блѣднѣя.

— Вы смѣете говорить это?.. Вы, который своимъ легкомысліемъ уже разбили одинъ побѣгъ... — вскричалъ Аркановъ.

— Это васъ не касается! — вмѣщался рѣзко Красусскій.

— Какъ... «не касается?!» Развѣ мы не подвергали себя опасности и отвѣтственности? Развѣ вы не пользовались нашей помощью?! — гремѣлъ Аркановъ.

— Артемій!!.. удерживала его жена.

Но Аркановъ уже сорвался и понесъ. Онъ облилъ неудачныхъ бѣглецовъ потоками укоровъ и порицаній, такъ что тѣ молча взялись за шапки. Тщетно останавливала ихъ Евгенія, они удалились и унесли съ собою ея мечты о дружбѣ и единеніи всѣхъ товарищей по несчастію.

— Ты черезчуръ рѣзко напалъ на него! — упрекалъ Александровъ Негорскаго. — Слѣдовало хоть немного щадить его самолюбіе...

— Тогда мнѣ пришлось бы все пощадить, такъ какъ тамъ нѣтъ ничего, кромѣ самолюбія. Ты не замѣчаешь всей его замысловатой и коварной политики. Онъ въ каждомъ дѣлѣ, въ каждомъ возникающемъ вопросѣ доводитъ свои требованія до такихъ крайностей, что предложенія падаютъ сами собою. Выходитъ очень благородно, очень революціонно и крайне... подло, такъ какъ, въ сущности, онъ нравственный банкротъ, и если-бъ слова его приняты были нами за чистую монету, онъ первый преспокойно отказался бы отъ нихъ подъ благовиднымъ предлогомъ. Разсужденія его приблизительно таковы: такъ какъ мы не можемъ добыть немедленно полную свободу и объявить въ Джурджуѣ конституцію, то мы должны помириться съ своей судьбой и со всѣмъ, что изъ сего истекаетъ.. То была акція, а это реакція — по закону волнъ въ соціологіи... Аркановъ эгоистъ, ревнивецъ; онъ тревожится за жену, онъ опасается, что она замѣтитъ, какой у нея мужъ молодчикъ, и броситъ его... Отсюда всѣ эти исторіи, лекціи, доклады, рефераты, желаніе сыграть ученую роль, отсюда и соціологическая теорія, оправдывающая отступленіе. Разсужденіе было и будетъ. всегда лакеемъ нашихъ страстей!..

Красусскій шелъ позади. Слова «ревнивецъ»... «тревожится за жену»... ужалили его въ самое сердце.

— А а-а! Вотъ какъ?.. Хорошо же!.. — повторялъ онъ несуразно, блуждая мыслью по какимъ-то темнымъ и противнымъ закоулкамъ собственной души.

IV.

 

Слѣдующіе нѣсколько дней Красусскій провелъ въ крайне удрученномъ состояніи духа. Осенній перелетъ окончился и вмѣстѣ съ тѣмъ прекратились работы въ мастерской. Вынужденная праздность увеличивала его тоску. Онъ не въ силахъ былъ ни читать, ни заниматься науками, такъ какъ малѣйшее напоминаніе о родинѣ, о женщинахъ, о любви, о другой, милой жизни въ милой средѣ — вызывало въ немъ жгучее страданіе, доводившее его до умопомраченія.

Къ счастію, пришелъ въ городъ панъ Янъ, заглянулъ въ юрту Александрова и напустился на пріунывшихъ и раскисшихъ друзей.

— Что случилось?! Чего носы повѣсили? Сидите грустные, точно курицы на яйцахъ... Приходите ко мнѣ. Такая тамъ красота... Всѣ горы кругомъ въ кораллахъ, въ золотѣ, въ шелку... Ягодъ пропасть! Гдѣ ляжешь, тамъ, не двигаясь съ мѣста, сытъ встанешь! На деревьяхъ рябчики, точно индюки, сидятъ и тетерева не хуже лошадей!.. Выпейте по рюмочкѣ и... айда!.. Право!..

Онъ постукивалъ по табакеркѣ и протягивалъ ее друзьямъ.

Негорскій, который мрачно погрузился въ чтеніе книгъ, на мгновеніе поднялъ склоненную голову, Александровъ пробормоталъ что-то невнятно; одинъ Красусскій далъ уговорить себя.

— А можетъ кто-нибудь еще? Можетъ быть, Петровъ или Самуилъ?

— Никого не приглашай больше, никого!.. Прошу тебя въ этотъ разъ, панъ Янъ!

Съ потерей мѣста больничнаго сторожа панъ Янъ рѣшилъ ради экономіи перебраться за рѣку. Тамъ, въ мѣстности Бурунукъ, въ семи верстахъ отъ города, одинъ изъ родственниковъ его жены уступилъ ему для жительства юрту. Тутъ же за юртой подымалась высокая, крутая гора, до половины заросшая лиственнымъ лѣсомъ и густымъ березнякомъ. Впереди юрты, между ней и рѣкой, разстилалась обширная луговая долина, отдѣленная, какъ и большинство сосѣднихъ луговъ, отъ рѣки полосой спутаннаго и густого тальнику. На лугу въ разныхъ мѣстахъ блестѣли лужи и озерца замерзшей воды. Узкое, длинное, какъ рѣчная протока, озеро извивалось у подножья горы.

Когда охотники вышли на разсвѣтѣ изъ юрты, Красусскій не могъ удержаться отъ радостнаго восклицанія:

— Панъ Янъ, да вѣдь день-то будетъ для охоты — золото!

Плёнка тонкаго, молочнаго тумана покрывала весь лугъ. Деревья, кусты, стога сѣна поднимались изъ мглы, точно мелкіе острова, а вдали чернѣлъ лѣсъ, будто берегъ. Надъ туманомъ повисъ необъятный океанъ холоднаго воздуха, пропитаннаго серебристымъ свѣтомъ просыпающагося дня, а выше — бирюзовый сводъ неба съ меркнувшими звѣздами. На востокѣ исподволь разгоралась алая заря съ примѣсью золота. Но сіяніе ея еще было слабо. Въ горныхъ падяхъ, по низамъ и ущельямъ, таились еще сѣрые остатки уходящей ночи, предметы не отбрасывали еще тѣней, и окрестности, беззвучныя и неподвижныя, покоились во мглѣ, какъ человѣкъ. который только что проснулся и уже раскрылъ глаза, но котораго еще не оставили сонныя видѣнія.

По сухой, крѣпко подмерзшей тропинкѣ выбрались охотники на озеро и, скользя, побѣжали по прозрачному, тонкому льду. Со дна просвѣчивали длинныя, темныя водоросли. Оружіе и всѣ охотничьи доспѣхи были крѣпко и ловко подвязаны, чтобы не позвякивали, не гремѣли и не отлетали въ сторону при движеніяхъ. Поэтому люди скользили по озеру среди мглы безшумно, точно привидѣнія. Кой-когда, въ темной глубинѣ озера, подъ ними вспыхивали снопы золотыхъ искръ — это стаи испуганныхъ рыбъ быстро поворачивали въ пути, сверкая чешуей. Кой-гдѣ, у самыхъ ступней своихъ, охотники вдругъ замѣчали уродливыя головы водяныхъ великановъ, съ камневидными узкими лбами, съ разинутыми ртами... Ихъ жаберные щиты тихо двигались въ мѣрныхъ движеніяхъ, ихъ круглые, янтарные глаза безъ вѣкъ глядѣли™ на проходящихъ людей съ тупымъ удивленіемъ. Панъ Янъ шутливо грозилъ имъ кулакомъ, а они, лѣниво двигая плавниками, поворачивались къ нему хвостами и исчезали въ чащѣ водорослей. Долго затѣмъ дрожали и колыхались длинныя нити травъ и водяныхъ лилій, сомкнувшись позади.

Охотники направились въ горы, на склонахъ которыхъ все отчетливѣе вырисовывались лѣса, рощи, отдѣльные деревья, утесы и скалы.

— Я тутъ знаю одну падь, гдѣ всегда есть рябчики. Мы погонимъ ихъ сначала вверхъ, а послѣ внизъ. Весь табунъ перебьемъ, если посчастливится... А только, смотрите: чуръ, не пуделять!.. [1] Разъ мимо — стая убѣжитъ!.. — поучалъ Янъ Красусскаго.

---

Густые, узловатые кусты горной ивы покрывали дно ущелья, а на бокахъ его росъ высокій лиственный лѣсъ. У входа въ ущелье охотники раздѣлились: Янъ пошелъ налѣво, Красусскій направо. Они принялись внимательно осматривать кусты. Солнце уже золотило верхушки растущихъ на склонахъ горъ деревьевъ, но на днѣ пади въ тѣни крутыхъ откосовъ еще держались пепельныя сумерки. Смѣсь мрака и сѣрыхъ осеннихъ кустовъ образовала тамъ такую дымчатую неопредѣленную ткань, что даже опытный глазъ Красусскаго блуждалъ въ ней безнадежно. Юноша уже предполагалъ, что ничего нѣтъ въ кустахъ, какъ вдругъ на условный свистокъ Яна, звавшаго къ дальнѣйшему движенію, одинъ изъ сучьевъ странно зашевелился. Красусскій замеръ безъ движенія и зорко принялся разглядывать. На сучкѣ сидѣлъ рябчикъ и смотрѣлъ на него коралловымъ глазомъ. Но выстрѣлить было чрезвычайно трудно, такъ такъ птицу едва видно было въ маленькое окошечко межъ причудливо спутанными сучьями и вѣтками. Охотникъ чуть наклонилъ голову, чтобы убѣдиться, нельзя ли подойти съ другой стороны, какъ вдругъ рядомъ другой рябчикъ побѣжалъ по нависшей надъ тропинкой вѣтви. Птица остановилась на самомъ ея кончикѣ съ тревожно вытянутой шеей. Въ то же мгновеніе Красусскій замѣтилъ третьяго, четвертаго рябчика — цѣлую стаю съ протянутыми сторожко шеями. Дольше ждать было нельзя, Красусскій быстро приложился и выстрѣлилъ. Пораженный рябчикъ взлетѣлъ на воздухъ и упалъ, какъ камень въ кусты. Остальные улетѣли, шумя крыльями и сверкая бѣлыми подбрюшниками. Пока Красусскій заряжалъ ружье и разыскивалъ въ чащѣ убитую птицу, загудѣлъ выстрѣлъ Яна и опять зашумѣли крылья и забѣлѣло въ кустахъ уже повыше въ пади. Красусскій, не сводя съ глазъ мѣста, гдѣ сѣли птицы, подкрадывался осторожно бокомъ оврага, въ то время какъ Янъ двигался параллельно по другую его сторону. Оба старались стрѣлять одновременно, давая знать о себѣ другъ другу условнымъ посвистываніемъ. Не доходя до конца оврага, Янъ крикнулъ Красусскому, чтобы тотъ взобрался на увалъ и обошелъ падь горою. Охотники сошлись на перевалѣ.

Панъ Янъ былъ видимо доволенъ, десятокъ рябковъ висѣли у его пояса.

— А что?. Молодцы мы, а? За то выпьемъ по рюмочкѣ? .Хорошо?!.. А вы, вотъ, зачѣмъ птицу портите?.. Ге!.. Не слѣдуетъ... Не ладно!.. Я видѣлъ, какъ вы одного подбили, и онъ улетѣлъ. Промахъ, такъ промахъ, а попадать, такъ надо, какъ слѣдуетъ, съ голку [2]... А то «онъ» теперь разскажетъ товарищамъ и уведетъ ихъ изъ оврага. Будьте увѣрены, что уведетъ... Вы смѣетесь... Напрасно! Это такъ, я не разъ наблюдалъ... Раненый, онъ дальше летитъ, а за нимъ и другіе... Обратно намъ придется идти много осторожнѣе и не дальше, какъ до полъ-пади... Подбитые ужасно пугливы: разъ не издохли сейчасъ же, первые затѣмъ срываются. Когда станемъ обходить оврагъ, помните, что нужно высоко взобраться и заложить издали... А то подъ гору летятъ рябчики много шибче и садятся много дальше... Если по три раза выстрѣлить позволятъ, то и то слава Богу!.. А когда покончимъ, то напьемся чаю вотъ здѣсь, на этой сѣдловинѣ. А что?.. Я вамъ не худо посовѣтовалъ, сразу у васъ глаза повеселѣли... Совсѣмъ бы вы у меня поселялись, мы бы ловушекъ на зайцевъ, да луковъ сотню поставили и зажили бы припѣваючи... Сѣти мы забросили подъ ледъ на этихъ дураковъ, что давеча на насъ глаза изъ озера пучили... Право!..

---

— Не позволятъ, не пустятъ изъ города!.. Намъ нельзя отлучаться, вы знаете! Мнѣ не хотѣлось бы пока ссориться изъ-за пустяковъ съ полиціей. А главное ты, панъ Янъ, нажилъ бы себѣ много непріятностей и придирокъ со стороны властей!..

— Что они мнѣ сдѣлаютъ? Вышлютъ, что ли? Не больна я ихъ боюсь... Развѣ я не вездѣ вольный казакъ?.. Только ребятишекъ и старуху жаль, за что ихъ мучить... а то...

Янъ дернулъ сердито повисшій усъ и вздохнулъ.

Лицо его чуть омрачилось.

— Ого!.. Было время!.. Боялся я до тѣхъ поръ, пока шапки не надѣлъ... А шапку надѣлъ — и страхъ вонъ!.. Пойдемъ уже, баринъ, пойдемъ, а то рябцы посовѣтуются, надумаютъ да и улетятъ...

Когда, гонимые обратно вверхъ, рябчики, израненные и испуганные, вспорхнули, поднялись выше зарослей и полетѣли за перевалъ, люди поспѣшили слѣдомъ за ними и взобрались на знакомую уже сѣдловину. Панъ Янъ. осматривалъ мѣстность, выбирая мѣсто поудобнѣе для костра, какъ вдругъ лицо у него потемнѣло, и онъ, не запирая даже раскрытой табакерки, быстро прицѣлился. Красусскій, думая, что оказался поблизости медвѣдь, тоже приготовилъ ружье,. но уже загремѣлъ выстрѣлъ, и, вслѣдъ затѣмъ, громче выстрѣла, чихнулъ весело панъ Янъ.

— Ну и фартъ!.. Впервые въ жизни съ табашницей въ горсти стрѣляю!.. Даже табаку высыпалось маненько...

На косогорѣ, по другую сторону скалистаго порога, трепыхался и катился внизъ красивый черный тетеревъ, а другой летѣлъ повыше лѣса надъ долиною, широко распростерши крылья. Это приключеніе еще лучше настроило охотниковъ. Янъ острилъ и сыпалъ прибаутками, точно изъ мѣшка, ловко въ то же время сооружая костеръ и приготовляя чай; Красусскій, улыбаясь, ощипывалъ перья съ рябчиковъ, предназначенныхъ на жаркое.

— Жизнь не сапогъ, не сошьешь по указанной колодкѣ. Хочешь такъ, а выходитъ совсѣмъ наоборотъ. Напримѣръ, теперь: меня выгнали изъ больницы... Казалось, совсѣмъ крышка! Куда дѣнусь съ ребятами?.. Пропадомъ пропаду... А между тѣмъ, вотъ живу себѣ, чиновникамъ въ городѣ сапоги починяю... Вчера полтора рубля отъ исправника за подметки взялъ... — «Смотри, — говоритъ, — чтобы были варшавскія!..» — Варшавскія — отвѣчаю — особыя, требуютъ угощенія! — Налилъ рюмку изъ графинчика, что у него въ углу на столикѣ стоитъ, самъ выпилъ и мнѣ поднесъ... — «А что? — спрашиваетъ — лошадь Александрова у тебя?» — У меня, господинъ исправникъ! — «А скоро они возьмутъ ее въ городъ?» — Не знаю, господинъ исправникъ! — «Хорошо, Когда возьмутъ, то придешь и скажешь мнѣ!..» — Молчу, смотрю на него. Весь покраснѣлъ. — Этого, ваше высокоблагородіе, я не сдѣлаю... — «Почему?» — Потому, что это не по... варшавски!.. Разсмѣялся, еще рюмку водки поднесъ мнѣ и говоритъ: — «Молодецъ! если убьешь что-нибудь, принеси мнѣ...» — Понесу завтра тетерева. Онъ меня любитъ и хорошо платитъ. А прогнать изъ больничной службы долженъ былъ, на то онъ начальникъ, на то поставленъ, чтобы человѣка склонять въ свою сторону, а человѣкъ воленъ подлость сдѣлать, иль нѣтъ... Что вы такъ задумались?.. Вы не слушаете?

Красусскій глядѣлъ на долину, разстилавшуюся подъ ними въ лучахъ солнца. Густой, желтый березнякъ золотилъ ея приподнятые бока; выше поднимались порыжѣлыя лиственницы, а по самому дну шла темная полоса спутанныхъ тальниковъ и ольхъ. Тамъ и сямъ виднѣлись кровяно-красныя пятна шиповниковъ и дикой малины. Все запирала вдали синяя гладь замерзшаго озера, окаймленная темными изгибами лѣса. Дальше подымалась цѣпь сѣдыхъ горъ и синева небосклона.

— А что, панъ Янъ, еслибъ такъ вдругъ... ружье вскинуть за спину да пойти, куда глаза глядятъ... Что бы случилось?!

— Теперь?.. Зимою?..

— Допустимъ, теперь!

— Такъ вы сами знаете, что бы случилось... Расклевали бы галки да вороны, волки бы съѣли... Эй, эй!.. Вижу, что у васъ что-то нехорошее въ головѣ опять ходитъ! Опять хотите заварить кашу!?..

Старый охотникъ взглянулъ жалостливо изъ-подъ нависшихъ бровей на грустное, тоскующее лицо юноши.

— Послушайте лучше, разскажу я вамъ, какъ я однажды влюбился въ русскую; вѣдь и среди нихъ есть хорошія, сердечныя женщины...

— Нѣтъ, не надо!..

— Что такъ?

— Лучше что-нибудь другое...

— Тогда разскажу вамъ, какъ мы, поляки, уже тутъ, въ Якутской области, бунтовали. Видите, насъ сначала поселили на югѣ. Много насъ пришло, все молодежь, изъ солдатъ... не присягнувшихъ... Распредѣлили насъ власти по якутамъ, по одному, запретили видаться. А мы всѣ привычны были къ компаніи и страшно скучали. Къ тому же, насъ худо кормили. Богъ знаетъ чѣмъ, какими-то отбросами, гадостью... Ни купить чего другого, ни достать!.. Ружья ни у кого нѣтъ, охотиться нельзя, якуты караулятъ, за порогъ, почитай, съ трудомъ пускаютъ... Сейчасъ: куда? да какъ? да зачѣмъ? Обѣщало начальство выдавать «пособіе» — пудъ муки и три рубля деньгами ежемѣсячно. Жду я это одинъ мѣсяцъ, жду другой — все ничего нѣтъ. Между тѣмъ, мой хозяинъ, маленькій, знаете, якутскій князекъ, уже нѣсколько разъ. побывалъ въ городѣ и сказывалъ, что въ полицію заходилъ и тамъ ему все отвѣчали: нѣтъ ассигновокъ! Только не поглянулось мнѣ, что въ глаза якутъ не глядитъ и слишкомъ ужъ распинается, что говоритъ правду. Говорю я ему: я самъ съ тобой въ городъ отправлюсь. «Въ городъ нельзя» — отвѣчаетъ. — Ну, такъ къ товарищамъ веди меня! — «Къ товарищамъ тоже нельзя». — Я у тебя разрѣшенія не спрашиваю! — «Такъ иди самъ, пусть тебя медвѣдь съѣстъ или утопись въ болотѣ...» Вѣрно: лѣсъ глухой, дорожекъ много, а я еще не привыкъ къ якутской тайгѣ и по новизнѣ опасался... Якуты дороги показать не хотятъ. Притворился я, что не думаю больше о путешествіи, а тѣмъ временемъ присматриваюсь, по какому направленію уѣзжаютъ якуты въ городъ. Замѣтилъ я, что на этомъ пути черезъ каждые нѣсколько десятковъ саженей зарубка на лѣсинѣ виднѣется. Смекнулъ все это и однажды, когда особенно шибко захандрилъ, выждалъ, чтобъ якуты ушли на работу, да и махнулъ прямехонько по этой дорогѣ. Прошелъ нѣсколько верстъ, вышелъ на такой же сѣнокосъ, съ такой же юртой посерединѣ, какъ и у моего якута. Соображаю, войти въ нее или нѣтъ, вдругъ двери раскрываются и выходитъ мой другъ и товарищъ Франекъ Лознякъ. Я выругался даже съ досады, что былъ отъ него такъ близко, а ничего не зналъ. Онъ тоже шибко обрадовался. Разговорились мы. У него была та же бѣда, что у меня. «Пособія» нѣтъ, якуты обижаютъ, кормятъ всякой дрянью, заниматься ничѣмъ не даютъ, ходить едва на край лѣса позволяютъ, а такъ какъ Франекъ былъ меня добрѣе, то даже ругаютъ его. Разсердился я: если такъ, — говорю, — то пойдемъ къ другимъ товарищамъ... Вѣрно, живутъ недалеко. И пошли мы; отъ слѣдующаго уже втроемъ направились дальше. Собралась насъ большая куча, человѣкъ пятнадцать. Отправились мы въ управу. Тамъ намъ сказали, что о нашемъ «пособіи» имъ ничего не извѣстно. Кормить насъ было нечѣмъ. Выдали намъ управскіе неводы, наловили мы карасей въ озерѣ... Сами наѣлись, еще якутовъ накормили. Отправились на слѣдующій день въ городъ, прямо къ губернатору. Тотъ испугался, казаковъ позвалъ,насъ приказалъ окружить и только тогда вышелъ. И что же оказалось: деньги и муку давно намъ высылали изъ казны, да все забирала полиція. Съ князьями якутскими снюхалась, счета составляли вмѣстѣ, квитанціи за насъ подписывали... Такъ пропало много нашихъ денегъ. Губернаторъ обѣщалъ, что ихъ намъ уплатятъ, но вмѣсто того насъ увели въ тюрьму. Затѣмъ обратно разослали по одиночкѣ въ улусы. Сдержали-ль слово другимъ не знаю, такъ какъ меня, вмѣстѣ съ товарищемъ, съ которымъ мы, по общему порученію, разговаривали съ губернаторомъ, выслали за этотъ бунтъ сюда, на сѣверъ. Здѣсь товарищъ мой остался въ городѣ, потому что онъ былъ дворянинъ, а меня, такъ какъ я изъ простого сословія, сослали въ улусъ. Вскорѣ товарищъ вернулся на родину и, уѣзжая, подарилъ мнѣ вотъ эту двустволку. Тогда-то я и принялся промышлять птицу и звѣря, а затѣмъ и женился, когда потерялъ надежду на скорый возвратъ... Хотя жена моя татарка, но все-таки есть развлеченіе, не въ примѣръ лучше, чѣмъ одинокому... Такова была моя участь. Еслибъ можно было, какъ вы сказали, — ружье на спину и... куда глаза глядятъ, то я бы давно ушелъ... Да ничего изъ этого выйти не можетъ, потому что это то же, что пустить себѣ пулю въ лобъ. А жизнь на свѣтѣ все еще мнѣ нравится!.. Вы вѣдь сами знаете, какъ это бываетъ... Все чего-то ждешь!.. Вотъ и я ждалъ все манифестовъ. Манифесты шли да шли, а меня не отпускали, забыли должно быть!.. Писалъ я прошенія и въ губернію, и къ министру подавалъ, все отписывали, что не знаютъ, кто я такой, что бумаги мои въ якутскомъ архивѣ сгорѣли... А теперь, какъ присягать, то припомнили — кто... Такіе всегда москали. Извѣстно — чинуши! Манифесты, манифесты, а они просто мани-хвосты, вотъ они что!

Панъ Янъ задумался и вздохнулъ, но вскорѣ вскочилъ на ноги и весело загудѣлъ:

Погуляли часъ,

Ну и будетъ съ насъ...

И они немедленно принялись укладывать свои скромные охотничьи пожитки. На обратномъ пути наткнулись еще разъ на небольшую стаю рябчиковъ. Когда на закатѣ солнца они спускались съ горъ въ долину, отягченные добычей пояса рѣзали имъ бедра. Янъ шелъ, окруженный цѣлымъ вѣнкомъ птицъ. Онъ убилъ ихъ двадцать штукъ, Красусскій — дюжину. Охотники остановились передохнуть на небольшой горной плѣши, покрытой сплошь ковромъ коралловой спѣлой брусники. Кругомъ кудрявыя березки шумѣли золотыми листьями подъ порывами поднявшагося къ вечеру вѣтерка; съ вѣтвей колыхавшихся повыше лиственницъ сыпалась внизъ ржавая хвоя листопада; алая парча обожженныхъ морозомъ шиповниковъ ярко горѣла въ лучахъ заката. Высоко надъ ихъ головами у края скалистаго утеса, подымавшагося выше сосѣдняго лѣса, кружилась съ пронзительнымъ пискомъ пара пестрыхъ соколовъ.

— Успѣхъ ворожатъ! — проговорилъ панъ Янъ, кивая въ сторону хищниковъ. — Промышленники привѣтствуютъ промышленниковъ!..

V.

 

Вскорѣ упали снѣга и забушевали осеннія вьюги. Негорскій углубился въ книги и не выходилъ совсѣмъ изъ юрты. Разъ только пошелъ онъ вечеромъ къ Аркановымъ по настойчивому приглашенію Евгеніи. Засталъ онъ тамъ обычное общество, все тѣхъ же, исключая Петрова.

Царило примѣрное согласіе, не осталось и слѣда минувшей бури.

— «Пустыхъ звуковъ игра...» — подумалъ Негорскій.

— А, это вы?.. Что слышно у Яна? Говорятъ, Красусскій ходилъ къ нему на дняхъ? — радостно встрѣтила гостя Евгенія, усаживая его рядомъ съ собой у стола.

— И, слышно, много убилъ рябцовъ? — добавилъ дружелюбно Аркановъ.

— Онъ посылаетъ вамъ часть добычи:

— Почему самъ не принесъ?

Негорскій пожалъ плечами.

— Оставьте его, пусть себѣ сидитъ.

— Странный, невоспитанный молодой человѣкъ. Онъ совсѣмъ не въ силахъ владѣть собою! — сказалъ Черевинъ. — Кому изъ насъ легко и сладко, однако, никто такъ не носится со своей тоской и хандрой, какъ онъ...

— Вы такъ полагаете? — спросилъ небрежно Негорскій.

— Господа, прошу не говорить объ отсутствующихъ! — . вмѣшалась Евгенія. — Не желаете-ли, докторъ, чаю?

— О чемъ же говорить? Объ отсутствующихъ нельзя, о присутствующихъ не подобаетъ, событій нѣтъ...

— Разсуждайте, господа, — проговорилъ мрачнымъ голосомъ Самуилъ, — о... субъективизмѣ и объективизмѣ въ искусствъ...

Всѣ разсмѣялись, впрочемъ, довольно грустно.

— Вы не сказали намъ, однако, что новенькаго у Яна?

— Ничего особеннаго. «Джурджуй, а не Калужская губернія»! Горы и долы, снѣга и холода...

— Что холода?.. Холодъ пустое!.. — вмѣшался неожиданно Мусья. — Отъ холода образуется кругомъ кожи горячій паръ, который не пропускаетъ простуды... Честное слово, нужно только привыкнуть!

Присутствующіе опять разсмѣялись.

— Ахъ, Мусья, Мусья!.. Мы узнали отъ васъ недавно, что солнце грѣетъ, потому что оно далеко, что цинкъ растворяется — и отсюда молнія и электричество, а теперь...

— Въ этихъ разсужденіяхъ есть зерно истины...

— Давайте, господа, споемъ лучше хоромъ, — предложилъ Черевинъ.

— Надоѣло. Каждый день то же самое!

— Такъ прочтемъ что-нибудь громко.

Проектъ былъ встрѣченъ молчаніемъ.

— А что подѣлываетъ Александровъ?

— Куритъ трубку и размышляетъ о подлости мірозданія!

— Въ Джурджуѣ, несомнѣнно, самая убійственная вещь скука... Невольно жаждешь, чтобы хоть исправникъ подрался съ помощникомъ, чтобы хоть кто-нибудь изъ обывателей проигрался въ пухъ, или чтобы Денисовъ... соблазнилъ, наконецъ, докторшу... Жаждетъ человѣкъ скандала, глупости, чего-нибудь самаго несуразнаго, лишь бы перемѣна...

— Знаете, господа, что мы сдѣлаемъ изъ рябцовъ? — заговорилъ вдругъ необыкновенно оживленно молчавшій все время хозяинъ. — Мы сдѣлаемъ изъ нихъ сыръ. Его такъ приготовляютъ: птицу сушатъ въ слабо протопленной печкѣ, затѣмъ мелютъ вмѣстѣ съ костями на мелкую муку и перетираютъ со свѣжимъ масломъ... Помнишь, Женя, какой прелестный сыръ изъ дичи приготовляла твоя матушка. Пальчики оближешь!.. Итакъ, не забудьте, господа, въ воскресенье къ намъ обѣдать. Будетъ сыръ!..

Весь вечеръ прошелъ въ подобныхъ разговорахъ.

Негорскій вернулся домой, злой, крайне разстроенный и тоскующій.

— Къ чорту!.. Жаль времени и остроумія!.. Немного еще, — и мы скиснемъ и измельчаемъ въ конецъ... Сыръ изъ дичи! Тьфу!.. Придется вплотную засѣсть за книги, а около Рождества, можетъ быть, деньги придутъ, и положеніе выяснится...

«Положеніе» было новымъ, исправленнымъ планомъ побѣга семи всадниковъ черезъ лѣса и горы...

— Не тужи. Весною всѣ двинемъ. Это будетъ великолѣпная поѣздка, веселая и удобная!.. — сказалъ какъ-то Негорскій Красусскому, входя въ юрту.

Красусскій, въ шапкѣ на головѣ и съ руками въ карманахъ, мѣрно кружился по комнатѣ.

— Какъ такъ, всѣ?

— Ну, кромѣ Аркановыхъ, Мусьи и Черевина.

— Развѣ случилось что-нибудь? — спросилъ Александровъ, высовываясь изъ угла.

— Нѣтъ, но... деньги придутъ!

— Ахъ! — вздохнулъ великанъ и спрятался опять въ тѣни.

— Зачѣмъ лишать людей иллюзій? — шепнулъ Негорскій съ комичнымъ упрекомъ.

— А зачѣмъ поддерживать ихъ?

— Жить легче!..

Красусскій остановился и сталъ прислушиваться къ разговору, но разговоръ вдругъ оборвался. Въ этотъ разъ, къ удивленію Красусскаго, вздохнулъ Александровъ. Впрочемъ, это случилось только разъ, а затѣмъ изъ угла, гдѣ лежалъ, вытянувшись, великанъ, долетало исключительно сопѣніе его маленькой трубочки, «неугомонной», какъ шутя прозвали ее товарищи. Красусскій возобновилъ кругообразную прогулку по юртѣ.

Такъ кружатся по клѣткамъ сильныя, неприрученныя животныя, да человѣкъ въ тюрьмѣ. Такъ любилъ ходить и Александровъ. Когда оба они, одинъ въ одной комнатѣ, другой въ другой, устраивали этотъ странный концертъ однообразныхъ, тихихъ, точно крадущихся шаговъ, похожихъ на шумъ капель, капающихъ въ сталактитовыхъ пещерахъ, Негорскій приходилъ въ бѣшенство.

— Палачи!.. Живодеры!.. Перестаньте, наконецъ, мучить меня! — кричалъ онъ, подымая глаза отъ книги. — Убирайтесь къ чорту, уходите на всѣ четыре стороны, принимайтесь за какую-нибудь работу или... повѣсьтесь!.. А если всего этого не хотите сдѣлать, то поставьте самоваръ!

Въ концѣ концовъ, являлся самоваръ. Звонъ стакановъ, шипѣніе пара, бурленіе кипятку въ мѣдномъ желудкѣ самовара, самый, наконецъ, процессъ разливанія и распиванія чая, доставляли жителямъ юрты временное развлеченіе.

— «Сыръ изъ дичи», только болѣе подлаго сорта!.. — вздыхалъ Негорскій. — Пришелъ бы, что ли, Самуилъ или лучше еще Мусья и принесъ какую-нибудь сплетню!.. Но на дворѣ такая погода, что и собаку не выгонишь!..

Если, не смотря на вьюгу, являлся Мусья, ссыльные принимали его, какъ принца:

— Садитесь, разсказывайте!.. Гдѣ вы пропадали, что такъ долго не показывались?..

— Былъ третьяго дня!?

— Вотъ видите! А мы думали, что годъ времени прошелъ съ тѣхъ поръ... Вы должны цѣнить наши къ вамъ чувства и разсказать намъ такую исторію, чтобы духъ захватило...

— Откуда возьму?.. Въ городѣ большая скука. Распространяется неудовольствіе. Даже въ карты мало играютъ! — разсказывалъ довольный Мусья, глотая прожорливо хлѣбъ съ масломъ. — Ждутъ всѣ съ нетерпѣніемъ клади съ водкой. Обозъ гдѣ-то задержанъ гололедицей, остановился среди озера... Нѣтъ свѣдѣній!.. Но какъ могутъ придти, если ледъ не имѣетъ снѣга, а копыта лошадей безъ подковъ катаются... Варлаамъ Варлаамовичъ даже похудѣлъ отъ ожиданія, а докторъ попалъ въ отчаянность... Онъ обвиняетъ полицію и послалъ меня къ вамъ, Красусскій, чтобы вы исправили ему шарманку... Она очень хороша, а главное — играетъ марсельезу, что необходимо теперь доктору, какъ протестъ... Тамъ не хватаетъ нѣсколько зубчикъ и одна колесо. Докторъ требовалъ, чтобы я поправилъ эти зубчикъ отъ марсельеза, какъ французъ, но я не могу этимъ дѣломъ заниматься, чтобы не портить «affaire» товарищу...

— Извѣстно намъ хорошо твое золотое сердце, Мусья!.. Но что еще слышно на свѣтѣ...

Мусья улыбался и, не глядя на товарищей, продолжалъ:

— Да вы не позволяете окончить... Если человѣкъ человѣку помогаетъ, уважаетъ гражданина, то отъ этого бываетъ всѣмъ полезно... Вы сами говорите, напримѣръ, что я имѣю хорошее основаніе для того, что мнѣ помогаетъ, а симпатія, я слышалъ, не разъ ведетъ къ соціалистическому устройству... Вотъ все!

— Чудесно!.. Вы умница, Мусья, но что еще слышно въ городѣ?

— Ничего. Я говорилъ уже: нѣтъ водки, гололедица на озерахъ, въ карты мало играютъ... Да, вотъ Черевинъ проигрался! Обыгралъ его помощникъ, играли они до бѣлаго утра у исправника... Сначала играли въ винтъ, а затѣмъ въ штосъ...

— А что еще?

Мусья задумался.

— Право, удивленіе!.. Вездѣ я былъ, а разсказать теперь нечего... Развѣ что попъ... уговариваетъ меня, чтобы я принялъ православіе...

— Что-о?!

— Ну, да! Онъ вѣрно говоритъ, что это единственный хорошій проектъ, чтобы отсюда выбраться... Потому что я, напримѣръ, могу въ рясѣ ходить за подаяніемъ отъ мужика до мужика... Деньги я могу имъ возвратить, когда заграницей заработаю...

Друзья взглянули другъ на друга значительно.

— Ты, во всякомъ случаѣ, подожди съ этимъ проектомъ, Мусья, совѣтуемъ тебѣ...

— Зачѣмъ ждать?.. Теперь зима, а затѣмъ будетъ весна. Нѣтъ другого средства. Рясу я имъ тоже обратно пошлю... А другой безнравственности я не вижу...

— Не въ томъ дѣло, но... тебя и въ рясѣ отсюда не пустятъ!

— Это мы будемъ посмотрѣть!

Онъ вытеръ свое вспотѣвшее лицо, попрощался и ушелъ.

— И этотъ тоже!.. — сказалъ Негорскій. — Еще намъ помѣшаетъ... Ахъ, деньги... проклятыя деньги!

— А если ихъ... не пришлютъ? Тогда что?

— Что-о! Почемъ я знаю что?.. Скорѣе всего, что ты, Красусскій, возьмешь лошадь и убѣжишь... Ты самый ловкій изъ насъ.

— Одинъ я не поѣду. Предпочитаю раздѣлить вашу участь... Знаете, что тогда? Тогда мы бросимся на полицію, арестуемъ исправника, заберемъ казну, возьмемъ силою почтовыхъ лошадей... Я готовъ на все... Надоѣло мнѣ!..

— Все это въ твоемъ вкусѣ. Но для успѣха всякой борьбы необходимо, чтобы враги возбуждали въ насъ нѣчто большее, чѣмъ отчаяніе. Нужно, чтобы всякій нашъ планъ имѣлъ хоть нѣкоторую вѣроятность успѣха, чтобы не былъ очевиднымъ сумасбродствомъ! — доказывалъ Негорскій.

Дни проходили; появлялись все болѣе и болѣе толстые слои снѣга. Обозъ съ водкой пришелъ, наконецъ. Джурджуйцы устроили ему блестящую встрѣчу. Самуилъ, который случайно былъ свидѣтелемъ этого происшествія, вечеромъ разсказывалъ Аркановымъ подробности.

— Вижу: на улицахъ необыкновенное движеніе, вездѣ кучки людей. Докторъ, живописно задрапированный въ дорогую шубу, стоитъ у воротъ своего дома, а позади него фельдшеръ Федоркинъ и господинъ Козловъ. Учитель и Денисовъ промчались мимо меня въ саняхъ. Всѣ глядѣли въ одну сторону и стремились въ одномъ направленіи. Нѣкоторые изъ болѣе любопытныхъ повлѣзали даже на крыши. Вдругъ слышу крики: «Калле!.. калле!..Идетъ!» Что идетъ? спрашиваю проходящаго мимо Виссаріона. «Она, голубушка! Благодареніе Господу Богу и Спасу нашему.. пришла!» Крестится со слезами на глазахъ: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!» И побѣжалъ старикъ за другими. Заинтересованный, я тоже прибавилъ шагу. Дѣйствительно, зрѣлище оказалось достойнымъ вниманія. Толстый, дюжій якутъ въ мѣховой шапкѣ и крылатомъ балахонѣ верхомъ на лошади открывалъ шествіе. Одной рукой онъ упирался въ бокъ, въ другой держалъ нагайку и помахивалъ ею. Онъ гордо посматривалъ на всѣхъ съ высоты, скуластое лицо его ширилось отъ самодовольной улыбки, такъ что глазъ не было замѣтно. За нимъ двигалась цѣпь лошадей, привязанныхъ другъ къ дружкѣ, мордами къ хвостамъ. На каждой съ обоихъ боковъ висѣли по круглому плоскому бочонку, зашитому въ кожу... Джурджуйскіе граждане бѣгутъ по обѣимъ сторонамъ обоза, толкаются, указываютъ пальцами на эти бочонки, а когда шествіе остановилось, какой-то старикъ съ рыданіями припалъ къ одному и облобызалъ его...

— Отвратительно! — вспыхнулъ Аркановъ.

— Почему-же? Очень просто: они боготворятъ силу, дающую имъ забвеніе... Мы вѣдь часто любимъ даже Тѣхъ, кто насъ мучитъ, и никто этому не удивляется...

Евгенія поджала губы.

— Окончательное скотство, развратъ... возможный развѣ только въ Джурджуѣ!.. — бушевалъ Аркановъ.

— Что такое скотство? Скотство — это жизнь безсознательная, полная заботъ исключительно о вкусной ѣдѣ, питьѣ и самоуслажденіи... Развѣ мыслимо удержаться на общечеловѣческомъ уровнѣ въ этомъ городишкѣ, гдѣ живутъ исключительно полицейскіе чиновники, ихъ приспѣшники и прислужники, въ этомъ громадномъ паразитномъ лишайникѣ, сосущемъ соки изъ разсѣянныхъ по окрестнымъ лѣсамъ инородцевъ. Каждый джурджуецъ обязательно чувствуетъ себя паразитомъ, угнетателемъ, й хотя громко въ этомъ не сознается,но въ душѣ чувствуетъ точащаго совѣсть червяка... Я имъ ничуть не удивляюсь, что они пьютъ... Я самъ бы пилъ, если-бъ у меня хватало рѣшимости...

— Такъ въ чемъ же дѣло? Рѣшайтесь!.. — съязвилъ Аркановъ.

— Те-ексъ! Если-бъ это случилось немного раньше, я бы, конечно, рѣшился. А теперь... не смѣю! У меня есть ангелъ... — вздохнулъ Самуилъ.

Аркановъ оглянулъ его проницательнымъ, чуть испуганнымъ взглядомъ. Евгенія покраснѣла и сдѣлала движеніе, какъ бы собираясь подняться. Самуилъ умышленно медлилъ съ окончаніемъ и исподлобья слѣдилъ за ними смѣющимися глазами.

— Зачѣмъ мнѣ водка, когда у меня есть... муза! — добавилъ онъ совершенно спокойно.

Аркановъ перевелъ духъ. Самуилъ частенько поддразнивалъ такимъ образомъ супруговъ, что сильно возмущало Евгенію. Иногда она послѣ того рѣшала не говорить съ нимъ и не замѣчать его нѣкоторое время, но онъ былъ тѣмъ единственнымъ ссыльнымъ, который посѣщалъ ихъ ежедневно и который не только умѣлъ говорить, но и слушать. Аркановъ высоко цѣнилъ послѣднее его качество.

Глухіе, сонные сѣрые зимніе дни быстро укорачивались. Едва-едва успѣвалъ разгорѣться блѣдный и чахлый солнечный дискъ, какъ уже ночь надвигалась изъ-за горъ и летѣла къ зарѣ — мутная, огромная, точно сказочный грифъ, котораго тѣло и расправленныя крылья Терялись далеко за горизонтомъ.

Туманы струились изъ земли, морозный гулъ катился по ней, на темныхъ, низкихъ небесахъ горѣли нетухнущіе сонмы дрожащихъ звѣздъ. Изрѣдка ихъ золотой блескъ слабѣлъ въ яркомъ сіяніи сполоха, измѣнчивыя, быстрыя, неуловимыя мерцанія котораго отбрасывали странныя тѣни на молочные снѣга, а въ человѣческихъ сердцахъ будили безпокойство.

— Зима идетъ, — говорилъ Негорскій, кутаясь въ мѣховую куртку и усаживаясь въ укромномъ уголкѣ наръ.

Сальная свѣчка слабо освѣщала темную внутренность юрты. Александровъ дремалъ на другой нарѣ, Красусскій кружился по избѣ.

— Уже двѣ почты пришли, и ни писемъ, ни денегъ! А можетъ быть, Тазъ получилъ уже переводъ и утаилъ его. Проныра якутъ! Нужно будетъ еще разъ написать. Отчаяніе охватываетъ, когда подумаешь, что отвѣтъ полгода ждать приходится. Нынѣ октябрь, а отвѣтъ придетъ только .въ мартѣ... Но и тогда еще успѣемъ убѣжать... Лишь бы пришли деньги!.. Да вотъ еще горе: оказіи нѣтъ! Не знаешь, Красусскій, не собирается-ли обратно въ Якутскъ приказчикъ Варлаама Варлаамовича? Или Тазъ не поѣдетъ ли раньше на зимнюю ярмарку въ этомъ году? Знаешь что, Красусскій, присядь ты, ради Бога, на мгновенье... Ты понятія не имѣешь, до чего противно это твое звѣриное шаганіе..

— Стараюсь сохранить... иллюзіи! Бѣгу отъ разочарованія! — улыбнулся въ отвѣтъ ему Красусскій. — Лежать по цѣлымъ днямъ, какъ ты, уткнувшись въ книжку, тоже не весело! Но я сѣлъ, уже сижу!.. Не сердись! Въ чемъ дѣло?

— Иллюзій и у меня осталось немного... Развѣ что... попросимъ Аркановыхъ?.. Они опять получили нѣсколько сотъ рублей, могли бы... одолжить намъ!..

Онъ взглянулъ незамѣтно на Красусскаго, тотъ насупился.

— Я предпочелъ бы мой способъ.

— Не удастся. Черезчуръ громко. Будетъ энергическая погоня. Да и здѣсь, на мѣстѣ, мы бы принуждены были прибѣгнуть къ убійствамъ. Хотя это и въ битвѣ, но тѣмъ не менѣе какъ-то щемитъ на душѣ... Слишкомъ личный и не такъ уже важный поводъ. Пришлось бы убить врасплохъ часового, простого, неповиннаго ни въ чемъ казака... Нѣтъ, это черезчуръ ужасно!..

— Чего же щадить ихъ!.. Развѣ они мало пролили нашей крови?

— Слышалъ я, слышалъ эти доводы, но, сознаюсь, они меня не убѣждаютъ. Для меня это не тѣ же самые люди. У Александрова, у Арканова и у тебя, вижу, странные на этотъ счетъ взгляды. Въ вашихъ разсужденіяхъ, какъ будто, исчезаетъ личность, а ея мѣсто занимаетъ типъ...

— Совсѣмъ нѣтъ! И для меня это, конечно, не тѣ же самые люди, но это такіе же люди!.. Благодаря имъ-то и держатся явные и несомнѣнные выразители и столпы существующаго порядка вещей!.. — раздался изъ темноты голосъ Александрова.

Хотя друзья говорили по-польски, но Александровъ настолько привыкъ къ этому языку, постоянно живя съ ними, что безъ труда понималъ все, что говорилось. Тѣмъ не менѣе, они сейчасъ же, замѣтивши, что онъ интересуется разговоромъ, стали говорить по-русски.

— Личность и только личность отвѣчаетъ за все и имѣетъ рѣшающее значеніе... Общества всегда таковы, каковы составляющія ихъ личности. Кто молча переноситъ преступленія своей среды, тотъ участвуетъ въ нихъ... Пусть онъ уйдетъ, или противодѣйствуетъ...

— Я именно хочу уйти, но меня не пускаютъ! — шутилъ .Негорскій. — Я. сомнѣваюсь, впрочемъ, чтобы существовалъ на землѣ такой уголокъ, гдѣ бы можно было спрятаться отъ подобной отвѣтственности... Помолчите, кто-то идетъ!..

Заскрипѣли шаги въ сѣняхъ, и стукнули двери.

— Господа, необыкновенное событіе! Только что былъ у исправника... Сейчасъ разскажу, но раньше сброшу платье... Я весь въ снѣгу... Тьфу, пропасть!.. Какая пурга!.. — вскричалъ у порога Самуилъ.

Товарищи вскочили, окружили его и принялись стаскивать съ него обледенѣлый, набитый снѣгомъ тулупъ.

— Только-что пріѣхалъ «отъ моря» нарочный отъ тамошняго частнаго командира. Онъ привезъ донесеніе мѣстныхъ властей и записочку по-англійски... Телеграмма адресована посланнику Соединенныхъ Штатовъ. Такая ерунда, которой я не въ силахъ разобрать по незнанію нѣкоторыхъ словъ и оборотовъ. Я взялъ ее и несу къ Аркановымъ, чтобы они помогли мнѣ... Къ вамъ я завернулъ по пути... Собирайтесь, пойдемъ всѣ вмѣстѣ...

— А донесеніе?..

— Донесенія я не захватилъ. Командиръ сообщаетъ, что на лодкахъ приплыло много иностранцевъ, и по этому поводу поретъ всякую чушь...

Ссыльные одѣлись поспѣшно и отправились — кто къ Петрову, кто ,къ Воронину, чтобы сообщить имъ новость и позвать на совѣщаніе. Черевина они нашли у Аркановыхъ.

— Гдѣ же записка? — спрашивала съ любопытствомъ Евгенія.

Самуилъ вынулъ осторожно записочку изъ бокового кармана.

— Несомнѣнно, шифръ... Какая-то безсмыслица!..

«Дорогой... Джонъ, когда получишь эту телеграмму, знай... что... предметъ... уложенный въ чемоданъ... былъ принятъ»... Дальше еще какое-то слово, — можетъ быть, имя собственное, котораго не понять... — читала Арканова.

— Не подлежитъ сомнѣнію, что это шифръ, но что это за люди?.. Нужно прочесть донесеніе... Можетъ быть, тамъ найдутся какія-нибудь подробности, на основаніи которыхъ удастся сообразить...

— Боюсь, что исправникъ не дастъ донесенія. Онъ очень напуганъ всѣмъ происшедшимъ и что-то подозрѣваетъ...

— Тогда объясните ему, что онъ не получитъ перевода записки...

Самуилъ немедленно отправился къ исправнику, а другіе возбужденно и сосредоточенно слѣдили за движеніемъ рукъ Аркановой, разыскивавшей слова въ словарѣ.

— А что, если они... явились за нами?!.. — прошепталъ неожиданно Воронинъ.

На лицахъ присутствующихъ мелькнула легкая судорога.

— Нѣтъ, это не возможно!

— Почему же? Если-бъ кто-нибудь изъ насъ вырвался отсюда, развѣ онъ не попытался бы освободить остальныхъ? Возможно, что политическій бѣглецъ изъ другой мѣстности организовалъ экспедицію. Такая экспедиція вполнѣ мыслима. По ошибкѣ она попала, въ устье Лены... Она направлялась въ Джурджуй, но вѣдь устья обѣихъ рѣкъ лежатъ недалеко... Впрочемъ, можетъ быть, они собирались увезти ссыльныхъ, живущихъ въ Якутскѣ, и... опоздали!.. Все возможно...

Вернулся Самуилъ съ бумагой морского командира.

— Исправника съ трудомъ удалось уговорить. Онъ потребовалъ честное слово, что бумагу вернемъ немедленно...

— Слушайте: «Въ Туматскомъ наслегѣ у рыбака Трофима Чалкая появились неизвѣстные люди отъ моря, на обитомъ мѣдью, исправномъ каюкѣ съ вѣтрилами. А что они за люди — не извѣстно. Говорятъ маяками и крестятся не православнымъ крестнымъ знаменіемъ. Поэтому спрашиваю ваше высокоблагородіе, что сдѣлать съ ними прикажете, такъ какъ они могутъ оказаться контрабандистами, торгующими крѣпкими напитками или запрещеннымъ табакомъ... А такъ какъ у нихъ ничего нѣтъ, кромѣ хорошаго оружія и весьма оборваннаго платья, то я не знаю, однако, отдать ли ихъ подъ стражу или связать, такъ какъ людей у меня мало и требуется немедленная высылка въ помочь казаковъ. А муку и рыбу тоже они шибко ѣдятъ, что принужденъ былъ выдать изъ магазина, и не знаю, отъ кого взыскать денежную отвѣтственность, развѣ придется удержать эти ружья и каюки, которые, кромѣ мѣдной обшивки, мало стоятъ, такъ какъ они глубоко-морскіе, для здѣшняго плаванія непригодные... А пріѣзжіе эти тихіе суть и очень просили прилагаемую записку выслать по телеграфной проволокѣ...

Поступлю въ точности по приказанію и распоряженію вашего высокоблагородія, чего ожидаю и прошу.

Морской частный командиръ, вахмистръ И. В. Харламовъ».

— Что-же исправникъ?

— Колеблется. Онъ тоже полагаетъ, что это могутъ быть контрабандисты или кто похуже... А кто похуже — не сказалъ.

— Во всякомъ случаѣ, одѣть и накормить ихъ онъ обязанъ. Телеграмму пусть немедленно пошлетъ губернатору. Онъ долженъ это сдѣлать: телеграмма адресована посланнику Соединенныхъ Штатовъ... Ты ему это объясни!

— А лучше всего пусть ихъ всѣхъ сюда привезетъ, тогда все узнаемъ...

— Ну, ихъ пріѣзда, мнѣ кажется, онъ пуще огня боится.

— Пусть боится, но пусть дѣлаетъ... — заволновались ссыльные. — Скажите ему, что мы усиленно совѣтуемъ ему перевезти сюда пріѣзжихъ.

Самуилъ взялъ записку съ донесеніемъ и унесъ къ исправнику. Ссыльные остались вмѣстѣ, продолжая совѣтоваться, какъ поступить, если полиція не пожелаетъ перевезти въ Джурджуй таинственныхъ незнакомцевъ, или рѣшитъ отправить ихъ въ Якутскъ прямымъ зимнимъ путемъ по льду Лены.

 

Вацлавъ Сѣрошевскiй.

(Продолженiе слѣдуетъ).

OCR: Андрей Дуглас