ПОБЕГЪ

VI.

 

Этотъ годъ былъ для Джурджуя особенно богатъ приключеніями. Еще не утихли отголоски скандала съ учительшей, а уже надвигалось событіе, которое потрясло до основъ не только джурджуйскій край, но и все русское государство.

Везшій вѣсть о немъ казакъ летѣлъ, буквально очертя голову. Трупы лошадей бросалъ по пути, бралъ отъ жителей свѣжихъ животныхъ и все мчался и мчался... Спалъ въ сѣдлѣ, ѣлъ лишь постольку, поскольку успѣвалъ закусить во время хватанія и сѣдланія лошадей. Въ пять дней онъ проскакалъ тысячу безъ малаго верстъ. Наконецъ, онъ очутился на краю обрыва, откуда виденъ былъ Джурджуй. До города осталось всего верстъ семь. Но казакъ узналъ по облакамъ, низко опустившимся на хребты горъ, по одинокимъ взметамъ снѣга въ ложбинахъ, по колыханію вершинъ лиственницъ на косогорахъ, что ждетъ его еще тяжелое испытаніе.

— Не лучше ли свернуть къ жителямъ... есть тутъ недалеко!.. — искушалъ его ямщикъ.

— Ишь!.. Дикій!.. Слѣзай съ лошади!

Нарочный пересѣлъ на лучшую ямщицкую лошадь, снявши съ нея предварительно вьюки и все лишнее; ямщика онъ оставилъ на дорогѣ съ вещами и самъ погналъ во весь духъ.

Въ долинѣ подымалась едва изъ тѣхъ весеннихъ непогодъ, когда, казалось, всѣ вѣтры, притаившіеся въ горныхъ ущельяхъ, слетались туда на послѣдній рѣшительный бой. Сначала выбѣжалъ одинъ изъ нихъ и понесся по чуть-чуть уже согрѣтой солнцемъ равнинѣ, побѣдоносно завывая и стряхивая съ деревьевъ уцѣлѣвшій на нихъ снѣгъ. Но не достигъ онъ и половины пути, какъ съ боку набросился на него другой вихрь, вцѣпился въ его тѣло, смялъ его, скрутилъ, и, обнявшись, помчались они уже дальше вдвоемъ съ ревомъ и дракой. Ихъ шумныя волны заполонили уже почти всю долину, уже достигали противоположныхъ горъ, когда вдругъ оттуда скатилось плоское, широкое воздушное теченіе, незамѣтно подмыло ихъ и ударило снизу. Метель вдругъ уродливо вздулась, бѣшено закружилась и разорвалась на тысячу вихрей и дуновеній. Какъ стая бѣлыхъ, мохнатыхъ чудовищъ, покатилась пурга по долинѣ съ воемъ, свистомъ, ржаніемъ. Вѣтры кусали другъ друга, сталкиваясь лбами, точно разъяренные быки, и сѣкли все на пути жгутами снѣга, точно мечами. Лѣса трещали и склонялись низко подъ ихъ ударами, точно легкіе тростники. Ущелья и утесы ревѣли ужаснымъ воемъ, а схваченныя водоворотомъ метели облака смѣшивались съ снѣговымъ туманомъ и варомъ кипѣли, то взлетая вверхъ, то опускаясь къ землѣ.

Когда эта бѣшено клокочущая волна ударила въ казака, лошадь застонала и зашаталась, а всадникъ сдѣлалъ крестное знаменіе. Вскорѣ онъ потерялъ всякое соображеніе, гдѣ онъ и въ какую сторону долженъ держать путь. Вѣтры били его съ боковъ, сверху, даже снизу, выбрасывая на воздухъ столбы снѣга, стертаго въ тончайшую пыль. По временамъ, когда бой вѣтровъ на мгновеніе стихалъ, тяжелые, влажные хлопья снѣга сыпались беззвучно съ низкихъ тучъ. Тогда казакъ чуть приподнималъ съ глазъ мѣховой наличникъ и осматривалъ окрестности, а лошадь чистила заткнутыя снѣгомъ ноздри о выставленное впередъ копыто. Но затишье рѣдко продолжалось дольше самаго крошечнаго мгновенія, а затѣмъ опять подымался вой, гомонъ, и все опять тонуло въ бѣломъ, холодномъ, страшномъ водоворотѣ. Лошадь храпѣла, обнюхивая путь, а казакъ молился. Оба они уже съ трудомъ шевелились, уже замерзали, когда животное неожиданно остановилось и тихонько заржало. Совсѣмъ близко спокойно подымалось въ мутномъ бурунѣ большое темное зданіе съ остроконечной крышей. Казакъ опять перекрестился, опасаясь «навожденія», но спустился съ сѣдла и, перебравшись сквозь сугробы заносовъ, принялся ногами и руками колотить входныя двери.

Послѣ долгаго стука, двери, тѣ, наконецъ, чуть пріотворились, и въ щелку выглянуло удивленное лицо полицейскаго сторожа.

— Изъ «губерніи»... Государь убитъ!.. Бѣги за начальникомъ округа!..

Оторопѣвшій сторожъ хотѣлъ было въ отвѣтъ захлопнуть двери передъ носомъ казака, но тотъ быстро всунулъ ногу за косякъ...

— Сказываю тебѣ: царь убитъ! Бери коня и веди подъ навѣсъ...

Сторожъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ и пятился назадъ, не увѣренный: казака ли видитъ передъ собою, или привидѣніе.

Нарочный, между тѣмъ, развязалъ ремни и сдернулъ съ головы капюшонъ...

— Лошадь доспѣй, а къ начальнику я самъ схожу... Дай каплю глотнуть топленаго масла... Ледъ у меня въ сердцѣ!..

Часъ спустя въ занесенныхъ вьюгой до крышъ домишкахъ города, у жарко растопленныхъ комельковъ, испуганные жители разсказывали другъ другу ужасную новость. Въ полиціи собрались чиновники, попъ и оффиціальные представители города; въ юртѣ у Александрова — политическіе ссыльные.

На дворѣ все еще свирѣпствовала метель.

— Свершилось!.. Свершилось!.. Со времени Куликовской битвы не случалось въ Россіи болѣе важнаго событія!.. Господа, родина наша на новый входитъ путь... Можете не бѣжать!.. У насъ будетъ конституція!.. Свобода!.. Цѣпи рабства порваны навсегда! — говорилъ возбужденно Аркановъ, сжимая руки и расхаживая по юртѣ.

— Столько жертвъ!.. Земной богъ, передъ которымъ русскій мужикъ ницъ падалъ...

— Несомнѣнно, событіе первостепенной для Россіи важности; главное, какое оно произведетъ впечатлѣніе на простой народъ: перестанетъ-ли онъ боготворить своихъ властителей, или, наоборотъ, возмутится и встанетъ противъ освободителей... И то, и это возможно! Кто поручится, что это удачное покушеніе не поведетъ къ еще горшей реакціи!.. Какъ ни какъ, съ именемъ убитаго связано освобожденіе крѣпостныхъ милліоновъ. Лицо выбрано неудачно... Для народа онъ, все-таки, былъ лучшимъ царемъ. Я вижу въ этомъ убійствѣ, какъ и въ другихъ покушеніяхъ, только доказательство политическаго безсилія и политической безтактности партіи! — раздражительно доказывалъ Петровъ.

— Лучшимъ царемъ?.. А сиротскіе надѣлы? А земскіе стражники? А преслѣдованіе земствъ, школъ?! Допустимъ даже, что народъ выскажется за царя, такъ развѣ это доказательство?! Народъ, темный, обездоленный, жалкое рабское стадо, загнанное и управляемое горстью чиновниковъ!.. — заспорилъ Аркановъ.

— Народъ, я думаю, или останется безучастенъ, или набросится на своихъ угнетателей... Во всякомъ случаѣ, вспыхнутъ волненія! — замѣтилъ Александровъ.

— Конституціи, можетъ быть, и не дадутъ, но уступки во всякомъ случаѣ сдѣлаютъ! — необыкновенно энергично сказалъ Черевинъ.

— Это зависитъ всецѣло отъ того, будетъ ли продолженіе... Если у партіи есть силы, чтобы вырвать уступки... — вмѣшался Негорскій.

Поднялся споръ. Каждый спѣшилъ высказать свое мнѣніе, и у каждаго было оно особое. Даже Гликсбергъ, придерживая Воронина за пуговицу, что-то доказывалъ ему горячо, ссылаясь то на того, то на другого заграничнаго автора.

— Да, да!.. Именно... Россія! — бормоталъ тотъ неопредѣленно.

— Какая Россія?.. Какое именно?!.. Вы кажется не разслышали?! — горячился Глнксбергь. ,

Всѣхъ заглушилъ, въ концѣ концовъ, басъ Арканова.

— Господа, подымитесь хоть немножко надъ деталями текущей жизни. Отбросьте буржуазную привычку сейчасъ же требовать за все наличныя деньги. Отъ казни Людовика XVI...

— Тише! Кто-то идетъ!..

— Пусть идетъ!

Ораторъ, однако, предусмотрительно умолкъ. Въ сѣняхъ слышался продолжительный, неопредѣлённый шорохъ. Очевидно, посѣтитель не могъ найти ремня, замѣняющаго въ Джурджуѣ дверную ручку. Красусскій толкнулъ двери. На порогѣ появился джурджуйскій командиръ, казачій пятидесятникъ, въ парадномъ мундирѣ и при саблѣ; казаку, который провожалъ его, онъ приказалъ остаться въ сѣняхъ. Самъ вошелъ въ избу и двери за собой притворилъ.

— Исправникъ проситъ васъ, господа, къ восьми часамъ въ полицію.

— Всѣхъ?

— Всѣхъ.

— Зачѣмъ?

— Этого я не знаю!

— Пусть исправникъ пришлетъ намъ оффиціальную повѣстку съ указаніемъ дѣла! — отвѣтилъ высокомѣрно стоявшій впереди Аркановъ.

— Значитъ, вы, господа... отказываетесь!

— Пусть пришлютъ намъ письменно приглашеніе, и возможно, что придёмъ! — отвѣтилъ мягче Самуилъ.

Командиръ подумалъ немного, поклонился и ушелъ, позванивая шпорами.

Ссыльные стали дѣлать разныя догадки: что бы это требованіе могло означать, — и рѣшили сегодня не расходиться. Александровъ и Негорскій угостили товарищей отличными сухарями и сушенымъ мясомъ. Самоваръ, постоянно подбавляемый, кипѣлъ непрерывно.

Вскорѣ казакъ принесъ формальную повѣстку, чтобы всѣ, названные по имени и фамиліи, явились сегодня въ полицію для подписи къ присягѣ на вѣрность новому царю, а завтра принесли ее въ церкви.

Требованіе было до того неожиданно, что ссыльные смутились.

— Дураки! Какое же значеніе представляетъ присяга человѣка невѣрующаго, какъ я? — сказалъ, пожимая плечами Черевинъ.

— Значитъ, вы отказываетесь?

— Ну, нѣтъ. Я не столько наивенъ, чтобы позволить такъ грубо себя обойти... Вѣдь это явная ловушка!

— Возможно. Но я, даже зная это... не могу... Не смотря на то, что теоретически не вижу препятствій, но... есть что-то въ этомъ крайне гадкое и позорное... Не могу, хотя бы меня за это... сослали въ каторгу... не могу... — горячился Петровъ.

— Я полагаю, что не подлежитъ сомнѣнію... — началъ было Аркановъ.

— Именно!

— Такъ!

— Нѣтъ!

— Пусть всѣ выскажутся!

Поднялся шумъ.

— Значитъ, вы предполагаете, что мой мужъ готовъ присягнуть? — воскликнула болѣзненно Арканова.

— Наоборотъ, я предполагаю, что никто изъ насъ не станетъ присягать, что это само собою понятно, и что не стоитъ объ этомъ разсуждать. Для меня вопросъ только, въ какой это сдѣлать формѣ?

— Безъ всякой формы!.. Развѣ неизбѣжно разговаривать разговоры съ этими господами? Дѣло само за себя говоритъ: не явились, значитъ — не хотимъ!.. — совѣтовалъ Александровъ.

— Этого мало. Этого они не поймутъ!.. — отвѣтилъ Самуилъ.

— Въ правѣ будутъ подумать, что мы боимся ихъ!.. — добавилъ Красусскій.

— Пусть думаютъ. Тѣмъ хуже для нихъ. Какое намъ дѣло, что объ насъ думаетъ джурджуйскій исправникъ?! Я не склоненъ разговаривать съ ними о моихъ убѣжденіяхъ... Ни съ кѣмъ, даже съ министромъ!.. Смѣшное заблужденіе, что можно убѣдить ихъ чѣмъ-либо другимъ, кромѣ силы... — продолжалъ доказывать Александровъ.

— Все-таки что-нибудь отвѣтить нужно. Это необходимо не для нихъ и не для насъ, но для... народа, для исторіи! — Замѣтилъ Аркановъ.

— Именно! У народа только и дѣла, что заниматься нашими протестами. Я поддерживаю предложеніе Александрова. Всякій разговоръ съ врагомъ для него польза, а для насъ уронъ. Въ разговорахъ онъ всегда что-нибудь да узнаетъ; между тѣмъ, мы для него страшны, пока мы, какъ туча: неизвѣстно, грянетъ или не грянетъ громъ изъ нея, — вмѣшался горячо Негорскій.

— Совсѣмъ нѣтъ! Мы не должны упускать ни малѣйшаго случая для ослабленія престижа власти. Мы должны ее дезорганизировать, убивать ея авторитетъ даже въ мозгахъ ея сторонниковъ и руководителей, даже въ сердцахъ чиновниковъ и служащихъ... — доказывалъ Аркановъ.

Не смотря на рѣшительный протестъ Александрова, предложеніе его провалилось на баллотировкѣ. Ссыльные рѣшили отказъ свой мотивировать и сочинили для этого слѣдующую формулу: «Отказываемся присягать на вѣрность деспотической монархіи».

Черевинъ все твердилъ, что это ловушка, и что онъ ввиду этого присягать будетъ. Александровъ безусловно отказался отъ участія даже въ заявленіи.

— Никакой!.. Ни деспотической, ни всякой другой. Результатъ будетъ такой, что васъ немедленно арестуютъ — и больше ничего!

— Если не пойдемъ, тоже насъ арестуютъ.

— Это еще неизвѣстно. Надъ этимъ имъ придется еще поразмыслить. Отсутствіе не есть еще преступленіе. Его можно разно толковать. Молчаніе не наказуется. Отказъ же въ исполненіи требованія властей является, во всякомъ случаѣ, объектомъ преслѣдованія, предусмотрѣннымъ уложеніемъ о наказаніяхъ. Зачѣмъ врагу облегчать положеніе? Молчаливое сопротивленіе — самое трудное, но и самое могущественное. Разговоръ съ врагомъ несомнѣнный компромиссъ...

Замѣчаніе о возможности ареста удержало протестантовъ отъ коллективной подачи заявленія.

— По одиночкѣ еще хуже.

— Лучше всего послать депутата...

— Это незаконно. Исправникъ не приметъ коллективной деклараціи... Нельзя!

— Пусть не принимаетъ.

— А я повторяю, что это ловушка!.. — твердилъ Черевинъ. Негорскій враждебно расхаживалъ по избѣ.

— Слушайте!.. — заговорилъ, наконецъ, онъ, останавливаясь посерединѣ. — У насъ есть запасъ сухарей, приготовленныхъ для побѣга, есть оружіе и порохъ для четверыхъ людей. Все это мы можемъ легко перетащить сюда... Стѣны юрты достаточно толсты и обмазаны къ тому же слоемъ навоза и глины... Изъ сѣней можно прекрасно отстрѣливаться... Мы попробуемъ защищаться!.. Мнѣ кажется, что мы способны выдержать осаду даже до весны, а тогда, когда сойдетъ снѣгъ, двинемъ въ тайгу... Пусть Самуилъ отправляется въ полицію съ заявленіемъ, а остальные пусть несутъ сюда вещи... — закончилъ онъ и опять принялся ходить по юртѣ нервными, порывистыми шагами.

Огонь потрескивалъ въ каминѣ, красное его зарево точно кровью окрашивало людей, застывшихъ въ раздумьи у стола и на нарахъ вдоль закоптѣлыхъ, покатыхъ стѣнъ.

— Послѣ того, что случилось въ Россіи, я полагаю, что даже такой крупный протестъ не произведетъ никакого впечатлѣнія!.. — сказалъ первый Аркановъ.

— Впрочемъ... Я согласенъ!.. — добавилъ онъ неохотно, взглянувши въ сверкающіе глаза жены.

Негорскій остановился передъ нимъ.

— Мы никого не заставляемъ. Я сказалъ только, что мы четверо бѣгущихъ, навѣрно, такъ поступимъ. Развѣ не такъ, друзья?

Александровъ, стоявшій тутъ же рядомъ, кивнулъ головою. Воронинъ и Красусскій, мрачные и блѣдные, подошли къ нимъ.

— Лошадь переведемъ къ Яну, пусть пока присматриваетъ за ней.

— Нужно будетъ въ амбарѣ и въ сѣняхъ прорубить отверстія для стрѣльбы.

— Успѣемъ. Времени много. Теперь главное — патроны и пули...

Красусскій и Воронинъ отправились за топорами и оружіемъ въ мастерскую.

Въ юртѣ воцарилось тяжелое, мучительное молчаніе. Нарушило его появленіе Яна. Покрытый снѣгомъ съ головы до ногъ, онъ вошелъ въ шапкѣ, взглянулъ на всѣхъ и молча сталъ согрѣвать прозябшія руки у камина.

— Откуда?

— Звали... къ присягѣ.

— И что же?

— Я сказалъ имъ, что я разъ уже... присягалъ горамъ, доламъ и полямъ!.. — отвѣтилъ слегка измѣнившимся голосомъ Янъ и стряхнулъ рѣшительно cнѣгъ съ шапки.

— И васъ отпустили?

— А что такое? Я имъ ничего не сдѣлалъ...

Онъ разсказалъ подробно, какъ все случилось.

Когда Воронинъ и Красусскій вернулись съ порохомъ и пулями, Негорскій немедленно принялся дѣлать патроны... Янъ взглянулъ на него и грустно покачалъ головою.

— Старъ я для этого, старъ, господа. Дѣти у меня есть, и хотя знаю, что не сладка будетъ теперь моя жизнь...

— Да. Тебя прогонятъ со службы. Но если-бъ ты даже захотѣлъ, мы бы тебя не взяли, панъ Янъ. Мы засядемъ безъ женатыхъ и безъ... женщинъ!.. — проговорилъ Негорскій, взглядывая мелькомъ на Евгенію. Та не двинулась съ мѣста, но поморщилась и шепнула:

— Почему же?

Самуилъ быстро на углу стола писалъ заявленіе.

— Господа, подписывайте!

Подходили по очереди. Вдругъ съ грохотомъ влетѣлъ въ юрту Мусья.

— Ты присягнулъ?

— Присягнулъ. А что? Мнѣ сказали, что всѣ вы присягнули!

— Да-а!.. А вы забыли:

«A bas la tyrannie...»

Пропѣлъ Самуилъ.

— Такъ это неправда?! Такъ это называется обманъ. Бѣгу сейчасъ къ исправнику. Я такъ не позволю... Пусть онъ вернетъ мнѣ мою присягу.

— Не поможетъ. Что съ воза упало, то пропало!

Мусья стоялъ нѣкоторое время, какъ пораженный громомъ. Двѣ мутныя слезы покатились вдругъ у него по блѣдному лицу.

— Видите, видите!.. Вы меня отталкиваете, а я вѣдь всегда... хотѣлъ бы... какъ всѣ!..

Они отказались присягнуть, и, тѣмъ не менѣе, никто ихъ не тронулъ. Но слабыя нити, соединявшія ихъ до сихъ поръ съ жителями города, окончательно порвались, и кругомъ нихъ образовалась совершенная пустыня. Они жили теперь, какъ на островѣ. Даже пріѣзжіе изъ дальнихъ окрестностей якуты, которые, осматривая достопримѣчательности города, считали раньше своей обязанностью зайти къ нимъ въ юрту, потоптаться молча у дверей и затѣмъ уйти, чтобы имѣть возможность разсказывать въ своихъ улусахъ, какъ живутъ «преступники˜», даже эти назойливые, безцеремонные гости исчезли.

Всѣ знали, что исправникъ послалъ въ губернію запросъ, какъ поступить съ «отказчиками», и всѣ были увѣрены, что придетъ самый строгій приговоръ, что всѣхъ казнятъ смертью, Александрову же и Красусскому, какъ «силачамъ», до казни сломаютъ «правую руку и правую ногу», согласно древнимъ якутскимъ обычаямъ. Поэтому жители бѣжали отъ «отпѣтыхъ» людей, какъ отъ чумы, а миролюбивый Варлаамъ Варлаамовичъ даже отдавалъ имъ за полъ-цѣны товаръ, когда они заходили въ его лавку, только бы поскорѣе отдѣлаться.

— Чего добраго и меня обвинятъ, что разговариваю... — жаловался онъ женѣ.

— И то правда. А ты знаешь, Варлаамъ Варлаамовичъ, ты имъ не отвѣчай такъ-таки ни слова: кивай головой и только! Пусть сами доспѣваютъ!..

— Ну и сказала! Прямо, какъ женщина!.. Вѣдь тогда «они» обидятся. А шутить они не любятъ!.. Право, горе купцу въ такое время!

Жирная, неимовѣрно пугливая жена Варлаама Варлаамовича тяжело вздыхала и зажигала свѣчу передъ иконой Иннокентія угодника, покровителя Сибири.

Никто въ городѣ не догадывался, что въ юртѣ Александрова стоятъ наготовѣ заряженныя ружья, и что тамъ каждую ночь дежуритъ караульный. Туда никто не ходилъ.

Даже остальные ссыльные держались вдали отъ опаснаго жилища. Воронинъ перебрался туда со своими книгами; мѣсто его у Самуила заняли Петровъ и Гликсбергъ, такъ какъ прежній ихъ хозяинъ, старый, правовѣрный казакъ Якушкинъ, отказалъ имъ въ квартирѣ послѣ отказа отъ присяги. Красусскій тоже ночевалъ у Александрова, но днемъ работалъ по прежнему въ мастерской. Тамъ посѣщалъ его ежедневно Мусья, котораго пріютили Аркановы.

Мусья поселился у нихъ въ кухнѣ и далъ зарокъ, что онъ «ногою больше не ступитъ въ мерзкомъ, обманчивомъ городѣ!» Въ награду за такой подвигъ онъ считалъ себя въ правѣ сидѣть въ кузницѣ, гдѣ обдѣлывалъ, точилъ, сверлилъ и шлифовалъ свои запонки, мундштуки, трубочки изъ мамонтовой кости... Во время работы онъ разсказывалъ Красускому свои безконечныя приключенія въ Швейцаріи, Италіи, Алжирѣ... Юноша слушалъ терпѣливо эти знакомые, давно всѣмъ надоѣвшіе разсказы: наградой ему были тѣ крохотныя свѣдѣнія о Евгеніи, которыя французъ доставлялъ ему невольно... Иногда, впрочемъ, переполнялась мѣра снисхожденія Красусокаго.

— Замолчите, Мусья! Вѣдь вы вчера говорили какъ разъ обратное.

— Tiens! Уже молчу. Я не зналъ, что говорилъ вамъ объ этомъ!..

И такъ, мало по малу, напряженное, лихорадочное ожиданіе событій, борьбы, ужасовъ, всякаго рода улеглось и затихло въ городѣ.

Среди политическихъ явилась даже надежда, что распутица, разливъ рѣкъ, вскрытіе озеръ и топей задержатъ почту съ отвѣтомъ изъ «губерніи», что «четыре безумца» успѣютъ тѣмъ временемъ сбѣжать, а для другихъ дѣло о присягѣ окончится тюрьмой или переводомъ въ отдаленные улусы. И сами «безумцы» ощущали понятную радость, когда теплые вѣтры и яркое, жгучее весеннее солнце пожирали снѣга, когда изъ-подъ ихъ истрепанной пелены выглядывали все гуще пятна сырой земли, черной, бархатной, мокрой, точно свѣжая плесень. За то, когда въ пасмурные дни опять порошилъ снѣгъ и затягивалъ свои весеннія раны, когда мерзлота опять хрустѣла подъ ногами, надежды ихъ слабѣли и возвращалось томленіе.

Въ такіе дни Арканова не въ силахъ была читать вечерами, вздрагивала при малѣйшемъ шумѣ и посылала немедленно Мусью узнавать въ полицію, не почта ли это пришла? Она блѣднѣла и худѣла не по днямъ, а по часамъ; ея красивые васильковые глаза ввалились и лихорадочно блестѣли. Каждое утро выходила она прежде всего на крыльцо освѣдомиться, какая налаживается погода. Затѣмъ глядѣла мгновеніе на мрачную, ободранную юрту товарищей, изъ трубы которой обыкновенно вился дымокъ, розовый отъ свѣта зари.

— Что они дѣлаютъ? Дрожатъ ли и ихъ сердца хоть временами, такъ же какъ мое? — раздумывала она.

Въ ея воображеніи все съ той же силой вставала картина юрты, облитой краснымъ свѣтомъ камелька, когда Негорскій ссыпалъ порохъ и вкладывалъ пули въ патроны, а въ сѣняхъ стучали топоры, прорубая бойницы.

Она представляла себѣ, какъ изъ тихой въ настоящее время юрты загремятъ выстрѣлы, какъ низко надъ озеромъ поплыветъ бѣлый тяжелый дымъ пороха, а внутри польется кровь, станутъ умирать люди, товарищи, братья по духу, по взглядамъ и по стремленіямъ.

Она страстно желала повидаться съ ними, но Аркановъ не пускалъ ее, угрожая, что застрѣлится сейчасъ же, немедленно, но дожидаясь почты, если она туда станетъ ходить.

— Ходить туда, по моему, то же самое, что и оказать вооруженное сопротивленіе. Станутъ искать пособниковъ, привлекутъ тебя, впутаютъ въ судебное дѣло... а я... не переживу разлуки! А всему причина: безпредѣльное, непоборимое самолюбіе и тщеславіе Негорскаго. Онъ хочетъ властвовать, во что бы то ни стало, и ради этого подбилъ другихъ.

— Ты ошибаешься! — пробовала защищать его Евгенія.

Тогда мужъ ея спокойно, методически, разбирая слово за словомъ всѣ выраженія, замѣчанія, мнѣнія нелюбимыхъ имъ товарищей, вспоминалъ даже ихъ взгляды и жесты, все перетолковывая по своему. И ничего не оставалось отъ этихъ чуткихъ, смѣлыхъ, рѣшительныхъ людей, кромѣ гадости, глупости, упрямства и рисовки...

— А главное: это не произведетъ никакого впечатлѣнія въ Россіи!.. А въ этомъ для меня вся суть!

Молодая женщина стискивала зубы, закрывала глаза и съ глубоко затаенной болью ждала, скоро-ли окончитъ свой «анализъ» мужъ. Послѣ того они обыкновенно не разговаривали другъ съ другомъ нѣсколько часовъ, иногда даже нѣсколько дней.

Примиреніе совершалось обыкновенно при помощи Мусьи, который вернулся къ старой привычкѣ: являлся, опять нагруженный городскими новостями, сплетнями и слухами. Затѣмъ вечеромъ приходилъ Самуилъ или «Иностранныя Державы», но никогда никто... изъ той юрты.

— У насъ въ Джурджуѣ образовалась маленькая копія «европейскаго концерта», — шутилъ Самуилъ. — Безумный неосмотрительный народецъ, строгій нейтралитетъ разумныхъ и основательныхъ государствъ и... вооруженный миръ... Не путайтесь, не пугайтесь: онъ у меня дома, гдѣ мы ведемъ длинные и занимательные разговоры съ новыми жильцами о погодѣ, о вкусѣ чая, о пользѣ сухой свѣтлой квартиры, о цѣнности здоровья и хорошаго настроенія духа, словомъ обо всемъ... исключая принциповъ! Не разрѣшите ли мнѣ, Евгенія Ивановна, провозгласить себя вашимъ рыцаремъ и... подуть въ самоваръ!?

— Возьмите лучше сапогъ Артемія, жаль вашихъ легкихъ и вашей гортани!

— А можетъ быть, споемъ что-нибудь сегодня?.. — предлагалъ Аркановъ.

— Предпочитаю повторить вамъ мой діалогъ съ нашимь «помпадуромъ».

— Вы, значитъ, съ нимъ видѣлись?

— А то какъ же... «Они» послали за мной собственную лошадь. Въ послѣднее время лошадь эта довольно часто... подъѣзжаетъ ко мнѣ. «Мы, Божіей Милостью джурджуйскій Повелитель... не чувствуемъ себя достаточно прочно на престолѣ. Усматриваемъ нѣкіе признаки, которыхъ понять не можемъ... отсюда наши разъѣзды... Шевелимъ нашими дипломатическими способностями...» Сегодня «они» угостили насъ отличной сигарой и спрашиваютъ: «Не находите, что весна въ этомъ году необычно ранняя?!» — Помилуйте, Николай Ивановичъ, смѣемъ ли мы не согласоваться съ расписаніемъ, напечатаннымъ съ разрѣшенія цензуры! Если кто виноватъ, такъ этотъ смутьянъ солнце — все жжетъ, ну, отъ этого и таетъ... Но развѣ мы виноваты?.. Для насъ все равно: начальство велитъ, чтобы была весна — будетъ весна,а объявитъ,что воспрещена весна, и нѣтъ весны — «Вы все шутите!» Съ горя, Николай Ивановичъ, съ горя!.. — «Гм! А вотъ читали вы въ газетахъ про пѣшехода, что пѣшкомъ рѣшилъ земной шаръ обойти? Интересно, какъ это онъ по морю ходитъ!" — Должно быть, ходитъ по судну, на которомъ ѣдетъ. — «Остроумно придумано! А о чудесномъ ребенкѣ, что играетъ на рояли съ завязанными глазами, вы читали?» — Читалъ о трехъ. — Вздохъ и длительный перерывъ. «Какъ вы думаете: полиція — войско или не войско? Напримѣръ, въ случаѣ войны, можно и полицію заставить выступить?» Теперь я молчу и внимательно осматриваю сигару. «Почему всѣ вы, господа, бросили ходить къ Александрову?» Я крѣпко затягиваюсь и поэтому сейчасъ отвѣтить не могу, затѣмъ я поперхиваюсь, кашляю и встаю. «Вы уже уходите? Жаль!» — Долженъ, что-жъ дѣлать, Николай Ивановичъ, домъ пустой, не запертъ, товарищи ушли на прогулку. — «Я васъ понимаю. Очень жаль, что все такъ случилось. Такъ мирно жили мы въ Джурджуѣ... Когда я сюда отправлялся на службу, я радовался, что буду вдали отъ всѣхъ злобъ дня!.. Вѣдь жили мы недурно?!. Правда?!." — Не могу отрицать... — «Въ сущности, что такое присяга? Простая форма, какихъ мы ежедневно совершаемъ десятки. Вѣдь вы клянетесь на улицѣ людямъ, которыхъ почти не знаете!.. Можетъ, вы измѣнили ваше рѣшеніе, и я могу донести объ этомъ въ губернію?!» Вопросъ заставляетъ меня разыграть роль Катона. — Вы поймите, что намъ осталось лишь уваженіе къ самимъ себѣ!.. — Жалкое лицо «помпадура» и вмѣстѣ съ тѣмъ крѣпкое пожатіе моей руки. «Мнѣ жаль васъ!» Полагаю, что ему дѣйствительно насъ жаль. Вмѣстѣ съ нами онъ потеряетъ въ Джурджуѣ. интересный предметъ для своихъ наблюденій... Въ городѣ ничего не останется, кромѣ якутско-казацкихъ дракъ, полицейскихъ розысковъ, да любовныхъ похожденій Денисова!

Лицо Аркановой покраснѣло.

— Какъ такъ Денисовъ? Вѣдь говорили...

Въ разговоръ вдругъ вмѣшался Аркановъ.

— Очевидно, все-таки, что исправникъ догадывается. Не окончилось бы это плачевно для тѣхъ... Надо ихъ предостеречь.

— Я былъ у нихъ сегодня утромъ. Они утверждаютъ, что находятся единственно во власти погоды.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Снѣгъ въ городѣ и на окрестныхъ поляхъ исчезъ. Бѣлѣлъ онъ только еще въ тайгѣ и на горахъ. Толстые его слои на откосахъ и вершинахъ цѣпей не допускали путешествія горными хребтами. Главное, удерживалъ бѣглецовъ недостатокъ подножнаго корма. Блѣдно-зелёныя былинки свѣжей зелени едва-едва пробивались изъ нѣдръ черной холодной земли. Но ссыльные могли теперь спокойно дожидаться лучшей поры. Ледъ на озерахъ размокъ, разрыхлился, потрескался; проѣздъ по нему сталъ невозможенъ, а лѣтніе обходные пути еще не открылись, по нимъ неслись еще бурные потоки весеннихъ водъ, и не было нигдѣ на рѣчкахъ ни мостовъ, ни лодокъ для переправъ. Тотъ, кто разъ попалъ въ хитрую сѣть разлившихся потоковъ, не разъ по недѣлямъ принужденъ былъ ждать убыли воды, отрѣзанный отъ всего міра, заключенный наводненіемъ точно въ тюрьмѣ на придорожномъ холмѣ, гдѣ приходилось страдать отъ голода н холода, гдѣ лошади дохли отъ недостатка корма. Ни одна почта, ни одинъ самый торопливый «нарочный» не осмѣливались уходить отъ жителей въ такое время и оставались въ томъ поселкѣ, гдѣ ихъ заставала весенняя распутица.

Ночи, между тѣмъ, укорачивались. Онѣ уже не темнѣли, ихъ смѣнили двѣ зори — вечерняя и утренняя, которыя наступали непосредственно другъ за другомъ, точно взмахи крыльевъ летящей птицы. У горизонта этихъ бѣлыхъ полярныхъ ночей, низко надъ землею, стлался розовый, свѣтлый туманъ, а высоко на небесномъ сводѣ мягко мерцали звѣзды. И были эти короткія ночи замѣчательно тихи, такъ какъ вѣтры обыкновенно прекращались съ закатомъ солнца, мелкіе ручейки переставали струиться, а большіе умѣряли свой шумъ. Птицы прятались въ травѣ, и только неясно звучалъ сонный гомонъ ночующихъ гдѣ-нибудь на пескахъ гусей, или съ дальнихъ озеръ долетало лебединое пѣніе.

Съ восходомъ солнца все мѣнялось, точно кто ударилъ по струнамъ громадной чуткой арфы — все вдругъ подымалось для кипучей бѣшеной жизни. Въ оврагахъ двигались, плыли, урчали, шумѣли, бурлили серебристыя воды. Забытые остатки льда и снѣга таяли. Проснувшіеся пернатые вспархивали, принимались кричать, пѣть, драться, бѣгать, летать и, точно помня длинную зимнюю спячку, торопились теперь вволю наиграться, настрадаться и до сыта упиться жизнью и любовью.

Нѣжныя, трепетныя дуновенія вѣтерка неслись чаще всего съ юга и приносили оттуда все новые и новые полки птицъ. Все воздушное пространство, все поднебесье было ими полно. Они летѣли не то въ какомъ-то смятеніи, не то въ упоеніи, точно листья, гонимые бурей. Но у всякой породы былъ свой отличный строй и разный способъ полета. Бѣлые лебеди тяжело поспѣвали другъ за другомъ, точно крупныя, нанизанныя на одну нить жемчужины, влекомыя таинственной силой. Гуси летѣли, построившись угломъ, утки свертывались и развертывались въ безпокойную подвижную цѣпь, точно огромныя четки, брошенныя мощной рукой въ поднебесье. Иногда онѣ неслись плоской, сбитой, шумной тучей. Мелкія птицы пролетали безпорядочными стаями, похожими на рой, лишенный вожатыхъ и порядка.

Передъ этой весенней волной, влажной, теплой, живой — уходили все дальше на сѣверъ мертвенные снѣга и льды, преслѣдуемые солнцемъ, разъѣдаемые водой. За ними тутъ же слѣдомъ неслись удивительно близко кудрявыя, теплыя тучки, медовые запахи; зацвѣтали въ рощицахъ «нюргусуны» (анемоны), зеленѣла шелковистая мурава, и лиственичные лѣса одѣвались золотисто-зеленымъ туманомъ молодой хвои. И лѣто было тутъ, какъ тутъ!

Евгенія, которая впервые видѣла полярную весну, была очарована бѣшенымъ ея ходомъ. Ея сердце рвалось за быстролетными птицами. Она съ завистью думала объ этихъ четырехъ смѣльчакахъ, которые вскорѣ должны были бѣжать.

Наконецъ, загрохотали, зашумѣли толстые льды, и тронулась рѣка.

Ночь была уже не розовая, а золотая, такъ какъ солнце уже не закатывалось ниже горизонта. Городокъ спалъ въ облакахъ сѣдыхъ дымокуровъ, горящихъ у каждаго почти дома.

Воронинъ стоялъ на стражѣ на крышѣ юрты, а Красусскій осторожно выносилъ вьюки изъ мастерской и перетаскивалъ ихъ сквозь кусты къ озеру, гдѣ у берега покачивалась маленькая душегубка. Озеро длинное, какъ протока рѣки, черное, неподвижное, дремало въ зеленой оправѣ лиственичной тайги. Тучи комаровъ висѣли надъ лодочкой и немилосердно жалили работающихъ людей. Часть хитрыхъ насѣкомыхъ провожала всякій разъ возвращающагося въ юрту Красусскаго и поджидала его у порога. Поглощенный работой, юноша не обращалъ на нихъ вниманія, и они напивались его крови до отвалу. Потъ градомъ катился по лицу молодого богатыря, такъ какъ надо было торопиться, а багажъ былъ связанъ въ большіе и тяжелые вьюки.

Вздохнулъ свободнѣе Красусскій лишь тогда, когда сѣлъ въ лодку и оттолкнулъ ее отъ берега двухлопаточнымъ весломъ. Воронинъ побѣжалъ вдоль городского берега на развѣдки, такъ какъ лодку могли замѣтить съ дорожки случайные прохожіе.

По другую сторону озера тянулись непролазныя болота и чаща. Красусскій, скрываясь подъ вѣтвями нависшихъ надъ водою деревьевъ и камышника, быстро гналъ лодку тихими, но крѣпкими ударами весла.

Онъ счастливо добрался до конца, гдѣ низкій, поросшій тальникомъ волокъ отдѣлялъ озеро отъ ущелья рѣки. Здѣсь должны были дожидать его Негорскій и Александровъ, но юноша тщетно высматривалъ ихъ. Даже Воронинъ исчезъ, принужденный обходить широко здѣсь раскинувшіяся трясины.

Красускій ждалъ нѣкоторое время, затѣмъ протяжно свистнулъ. Отвѣтный свистъ раздался совсѣмъ близко, но люди не показывались. Красусскій поднялся въ лодкѣ и, опираясь на весло, прислушался. Вдругъ съ боку совсѣмъ неожиданно вынырнулъ изъ кустовъ Негорскій.

— Кругомъ топко. Нельзя подойти съ лошадью. Нужно будетъ кладь перенести на рукахъ, а лодку перетащить пустую.

— Много времени уйдетъ, а въ городѣ вотъ-вотъ проснутся.

— Самуилъ, Петровъ, Аркановъ помогутъ намъ.

— Развѣ они пришли?.. Всѣ?..

Негорскій кивнулъ головой. Щеки дрогнули у Красускаго, онъ быстро нагнулся и поднялъ тяжелый вьюкъ. Здѣсь не было необходимости остерегаться, какъ посреди города, но зато липкая грязь мѣшала имъ, а необходимость торопиться раздражала.

Между тѣмъ, всякую минуту могъ подойти якутъ или якутка, разыскивающая потерявшихся за ночь коровъ, или просто могъ явиться прохожій, заинтересованный необычнымъ шумомъ въ неурочномъ мѣстѣ. Тѣмъ болѣе слѣдовало не мѣшкать, что какъ разъ недалеко проходила тропинка, по которой рыбаки отправлялись изъ города на рѣку, такъ какъ здѣсь былъ самый короткій и удобный переходъ къ ней. Всѣ политическіе, не исключая Гликсберга, принялись поспѣшно разгружать лодку, но нѣкоторыхъ узловъ никто не въ силахъ былъ поднять, исключая Красусскаго и Александрова. Къ сожалѣнію, послѣдній держалъ Сивку, который, напуганный необычнымъ движеніемъ, стригъ ушами и подымался на дыбы. Красусскій, выбросивши грузъ на берегъ, самъ попробовалъ вытащить лодку, глубоко засѣвшую въ тинѣ.

— Пошлите все къ чертямъ и помогите мнѣ! — крикнулъ онъ, наконецъ, товарищамъ, выведенный изъ себя неудачей своей попытки и комарами, которые, пользуясь его беззащитностью, напустились на него въ то время, какъ онъ наклонился надъ водой, и прямо не давали ему вздохнуть.

Когда лодка общими усиліями была, наконецъ, вытащена изъ травъ и болота на открытый берегъ, Александровъ, согласно указаніямъ Красусскаго, сдѣлалъ наскоро изъ ремней шлею, лошадь запрягъ въ лодку, а въ послѣднюю ссыльные положили грузъ. Сначала Сивко весело дернулъ, но когда почувствовалъ на шеѣ давящую петлю, когда услышалъ позади себя шуршаніе волочащагося корыта, — бросился въ сторону съ храпѣніемъ, принялся лягать и ломать кусты. Красусскій съ трудомъ удержалъ охватившій его гнѣвъ: онъ больно дернулъ лошадь и™ рука его невольно коснулась висѣвшаго у пояса ножа. Вдругъ онъ замѣтилъ по ту сторону волока Евгенію, блѣдную и испуганную. Все время сильно занятый выг™рузкой, онъ не успѣлъ даже повидаться съ ней и поздороваться. Теперь ея широко раскрытые глаза и страдальческое лицо поразили его, какъ ударъ дротика. Онъ мягко подошелъ къ лошади, такъ нѣкогда любимой ею, и принялся ласкать животное по лбу и шеѣ, какъ это дѣлала она, и говорить ему ея нѣжныя слова. Лошадь мгновенно успокоилась, довѣрчиво положила свою морду на его плечо и перестала дрожать и лягаться. Когда ее вторично запрягли, она потащила лодку.

Осталось вещи и лодку спустить съ высокаго, крутого глинистаго обрыва внизъ, гдѣ плыла широкая, стальная лента рѣки, изрѣзанная полосами золотого солнечнаго блеска и черными, длинными утренними тѣнями береговъ. Тутъ опять съ Сивкой возникла возня: онъ никакъ не хотѣлъ спуститься по крутой тропинкѣ. Тщетно Александровъ и Красусскій пробовали стащить его за поводъ, лошадь вставала на дыбы и встряхивала ими надъ пропастью, точно бубенчиками. Собравшіеся внизу товарищи съ трудомъ удерживали крикъ ужаса. Пришлось Красусскому повести животное въ обходъ по дальнему, пологому спуску. Тѣмъ временемъ Александровъ перевозилъ на тотъ берегъ вещи и Негорскаго, Воронина и Самуила, который собрался проводить ихъ въ горы. Красусскій, придя, нашелъ на берегу только Петрова, Гликсберга и Аркановыхъ.

— Торопись, торопись! — прикрикивалъ на него дожидавшійся его въ лодкѣ Александровъ.

Комары, летавшіе кругомъ густымъ облакомъ, отравили прощаніе. У всѣхъ, однако, слезы заблестѣли въ глазахъ, когда они обняли этого послѣдняго товарища, идущаго, по ихъ мнѣнію, на вѣрную гибель.

— До свиданія, до свиданія! Возвращайтесь, если вамъ не повезетъ. Мы тутъ будемъ возможно дольше скрывать ваше отсутствіе. Возвращайтесь!

— Прощайте, прощайте! — повторялъ юноша, не подымая упрямо ни глазъ, ни пасмурнаго лица.

Когда онъ робко протянулъ Аркановой руку, послѣдняя, какъ и другіе, подставила ему для поцѣлуя щеку. Красусскій, взволнованный, прыгнулъ въ лодку, которую Александровъ немедленно оттолкнулъ отъ берега. Поводъ натянулся, лошадь подалась, но въ воду идти не пожелала, пока Петровъ не ударилъ ее крѣпко прутомъ сзади. Тогда она рѣшительно прыгнула въ воду, пошла, а затѣмъ поплыла съ развѣвающейся гривой и раздутыми ноздрями. Быстрина подхватила и лодку, и лошадь. Оставшіеся на берегу ссыльные не уходили до тѣхъ поръ, пока бѣглецы не причалили къ противоположному берегу. Тогда замахали имъ платками и закричали ура!

Съ противоположнаго берега донесся слабый отвѣтъ и шапки взлетѣли тамъ вверхъ. Затѣмъ бѣглецы еще разъ поклонились имъ и исчезли.

Когда, возвращаясь обратно въ городъ, оставшіеся съ высоты обрыва взглянули на противоположный берегъ, они замѣтили тамъ лишь борозду покачивающихся верхушекъ тальниковъ и бѣлое пятно лошади, мелькавшее тамъ и сямъ сквозь частякъ.

Ближе, въ глубокомъ ущельи, съ глухимъ шумомъ мчалась стальная змѣя рѣки. Въ зеркальныхъ ея изгибахъ отражались, дрожа, желтые пески мелей, блѣдно-зеленые прибрежные тальники, темные обрывы и, дальше, синія вершины горъ, покрытыхъ лѣсами и увѣнчанныхъ еще снѣгами. Этихъ горъ подъ голубымъ сводомъ небесъ виднѣлось тамъ необозримое море.