Вацлавъ Сѣрошевскiй

II.

 

Исправникъ слушалъ, молча, и осторожно скребъ бритвой по своей щетинистой щекѣ. Отъ времени до времени онъ помогалъ себѣ языкомъ, выпирая впередъ менѣе доступныя для бритья мѣста, или хваталъ себя за большой носъ и оттягивалъ его въ сторону. Онъ казался совершенно поглощеннымъ этимъ дѣломъ, тѣмъ не менѣе, внимательно слѣдилъ въ зеркало за удлиненнымъ отраженіемъ денщика, стоявшаго за нимъ съ утиральникомъ въ рукахъ, и за мохнатой фигурой Мусьи, сидѣвшаго поодаль на стулѣ. Французъ говорилъ неумолчно, поясняя рѣчь широкими жестами. Красный отблескъ, бьющій отъ красныхъ обоевъ, отъ малиноваго одѣяла, брошеннаго небрежно на незастланной кровати исправника, отъ тяжелыхъ алыхъ занавѣсей и портьеръ у оконъ и дверей, странно окрашивалъ всѣ предметы и лица присутствующихъ. Начальникъ округа очень любилъ красный цвѣтъ, который, какъ будто, дѣлалъ его "генераломъ“, хотя, въ дѣйствительности, онъ былъ всего только капитаномъ. По тѣмъ же побужденіямъ, любилъ исправникъ и свой „бухарскій" халатъ съ красной подкладкой и красными широчайшими обшлагами.

Исправникъ выспался, красный туманъ и разсказъ Мусьи настраивали его весело.

— Кто женится?! — спросилъ онъ неожиданно и положилъ бритву. Мусья замолкъ и широко открылъ ротъ, изумленно улыбаясь.

— Да я этого вовсе не говорилъ. Я только говорилъ, что мнѣ приходится оставить прежнюю квартиру, что я новую искалъ по всему городу, и что всѣ отказываются... Въ такой морозъ не могу же я поселиться на улицѣ, поэтому...

— Но всетаки... откуда все пошло? Я знаю хорошо, Мусья, что у вашей націи все начинается отъ женщины. Шерше ла фамъ!.. — добавилъ онъ съ убійственнымъ выговоромъ.

Пріятная улыбка разлилась по лицу Мусьи.

— Вотъ видите, въ чемъ дѣло: Красусскій переноситъ свою мастерскую въ юрту Негорскаго, а Негорскій перебирается къ Александрову... А такъ какъ Негорскій отчего-то меня не любитъ, то...

— Вотъ какъ!.. — протянулъ исправникъ. — Но при чемъ тутъ я и чѣмъ вамъ могу помочь!?.. Не могу же я мужьямъ запретить опасаться васъ!.. Развѣ, что вы примете православіе и поступите въ монахи. Впрочемъ, знаете, вотъ что сдѣлаемъ: отправляйтесь къ доктору Красноперову. Жена у него красавица... Тамъ вамъ будетъ недурно. Скажите, что я послалъ васъ къ нему. Отлично, великолѣпно!.. Вотъ хорошо придумано!.. Я сейчасъ пошлю съ вами казака, чтобы онъ разыскалъ вамъ квартиру; но вы обѣщайте, что раньше всего отправитесь къ доктору. И прямо идите въ спальню. Скажите, что эту именно комнату я и отвелъ вамъ, что это... отчужденіе въ видахъ государственной пользы... Будете помнить?! А?.. Постарайтесь замѣтить тамъ все, что увидите, а затѣмъ мнѣ доложите... Поняли?.. Ничего не опасайтесь... Прямо въ спальню валите!.. Ванька!.. — крикнулъ онъ на денщика, — отправляйся сейчасъ въ караулку и зови сюда немедленно Голіафа! Слышишь! Живо!

Мусья вмигъ понялъ, въ чемъ дѣло, и глаза у него игриво засверкали. Онъ немедленно собрался въ походъ.

— Я пойду вмѣстѣ съ Ванькой. Такъ будетъ скорѣе. Докторша, чего добраго, въ церковь уйдетъ. Иду, значитъ. Что они мнѣ сдѣлаютъ, ничего не сдѣлаютъ. Скажу, что вы меня послали. Когда товарищи меня не хотятъ, пусть знаютъ...

Долго, по уходѣ Мусьи, исправникъ улыбался, разсматривалъ въ зеркало свое лицо, покручивалъ усы и думалъ объ аппетитной докторшѣ и сердитой рожѣ разобиженнаго супруга.

Обыватели, увидя Мусью, шагающаго столь рано по улицѣ, рядомъ съ самымъ крѣпкимъ и рослымъ въ городѣ казакомъ, по направленію къ квартирѣ доктора, останавливались и покачивали значительно головами. Женщины, оповѣщенныя о событіи ребятами, не смотря на стужу, выходили торопливо въ домашнихъ платьяхъ на улицу, чтобы не лишиться, Боже упаси, интереснаго зрѣлища.

Вскорѣ изъ дома доктора выскочили обратно Мусья съ Голіафомъ, а затѣмъ выбѣжалъ оттуда сторожъ съ листомъ бумаги и помчался, сломя шею, къ Черевину. Общее любопытство было возбуждено до нельзя. Мусья былъ забросанъ вопросами, но таинственно отмалчивался и только сѣтовалъ, что все притворяются его друзьями, а не хотятъ нанять ему квартиру, Любознательные обыватели обращались къ Голіафу, но тотъ хлопалъ глазами и увѣрялъ, что ничего не знаетъ, такъ какъ его дальше кухни не пустили.

Исправникъ, не смотря на „обиду“, какая постигла его оффиціальнаго представителя, былъ чрезвычайно всѣмъ случившимся доволенъ. Городишко зашумѣлъ, точно тронутый улей. Пьяный докторъ вышелъ на крыльцо и угрожалъ „всей полиціи", что ей „поломаетъ кости!“

Джурджуйская оппозиція, съ помощникомъ исправника во главѣ, какъ всегда въ такихъ случаяхъ, подняла голову. Денисовъ, полицейскій писарь, первый въ городѣ донъ-жуанъ, былъ замѣченъ, когда входилъ въ домъ Козлова, дочь котораго считалась красивѣйшей дѣвушкой города. Объ этомъ сейчасъ же доложили исправнику.

— Хорошо, я ихъ сосватаю! — улыбнулся начальникъ и, какъ громъ съ яснаго неба, обрушился съ ревизіей на больницу, гдѣ Козловъ былъ главнымъ поставщикомъ продуктовъ. Оттуда начальство отправилось въ школу, гдѣ тоже свила гнѣздо оппозиція. Оно вездѣ нашло большіе „безпорядки, упущенія и нарушенія", и вездѣ раздавались грозные окрики: „подъ судъ!“ Всѣ перетрусили, такъ какъ расходившееся начальство било въ обѣ стороны по своимъ и по чужимъ. Въ замѣшательствѣ дѣло Мусьи было забыто. Онъ самъ не являлся больше къ товарищамъ; даже за вещами не самъ пришелъ, а послалъ якутку Желтуху, въ чьей грязной и отвратительной юртѣ онъ нашелъ временный пріютъ.

Вечеромъ появился у Александрова Черевинъ. Онъ горько жаловался на свою судьбу, на ложное положеніе, въ какое его поставила неумѣстная шутка Мусьи.

— Конечно, онъ въ спальню не проникъ, его не пустили, но докторъ страшно разсвирѣпѣлъ и, представьте себѣ, напалъ на всѣхъ политическихъ, а прежде всего, конечно, на меня. Чудаки! они обязательно требуютъ отъ насъ какой-то круговой поруки. Никто не разубѣдитъ ихъ, что это немыслимо и несправедливо, что мы не можемъ отвѣчать за поступки единичныхъ личностей, что среди насъ есть самые разнообразные люди. Даже эскулапъ, который живалъ въ столицѣ и окончилъ университетъ, не разбираетъ этого и взваливаетъ на насъ отвѣтственность за все. Онъ. требуетъ, чтобы мы... вліяли на Мусью!.. Остроумно, нечего сказать! Я съ трудомъ втолковалъ ему, что это не „интрига“ политическихъ ссыльныхъ, лучшимъ доказательствомъ чего служитъ присутствіе казака. Тогда онъ написалъ оскорбительное письмо исправнику. Послѣднему, въ свою очередь, сказали, что это я указалъ доктору на него, какъ на „зачинщика“ всего скандала, и теперь исправникъ на меня дуется, не отвѣтилъ на мой поклонъ на улицѣ и притворился, что глядитъ въ другую сторону. Мнѣ до смерти надоѣло это вѣчное виляніе между пьянымъ докторомъ и самонадѣяннымъ „помпадуромъ". Не знаю, чѣмъ все это кончится! Предполагаю, что устранятъ меня отъ больницы и запретятъ практику. А пока возгорится съ поставщиками и фельдшерами вновь борьба изъ-за каждаго грамма лѣкарства, изъ-за каждаго бинта, изъ-за полѣна дровъ и куска мяса для больныхъ. Мои распоряженія будутъ высокомѣрно замалчиваться и оставляться втунѣ. Уже сегодня Козловъ прислалъ такое мясо, что больные задыхались отъ одного запаха. Правда, онъ попался, — исправникъ устроилъ, какъ разъ, ревизію, — но докторъ будетъ защищать его назло исправнику, и ничего ему не сдѣлаютъ. Иногда меня, право, беретъ охота плюнуть на все и уйти въ книги, въ науку, какъ вы... Но я чувствую, что это мнѣ не подъ силу. Я, прежде всего, практикъ, я привыкъ трудиться и жить... Для книжной работы я еще черезчуръ молодъ и въ то же время черезчуръ уже старъ для... фразъ.

Долго еще говорилъ Черевинъ въ этомъ духѣ и закончилъ свою рѣчь выговоромъ товарищамъ, что они прогнали и оставили безъ призора Мусью.

— Такъ вотъ въ чемъ дѣло!.. — пробормоталъ Негорскій.

— ...Обычныя послѣдствія доктринерства! — продолжалъ, между тѣмъ, Черевинъ. — Pereat mundus! [1].. Онъ шокировалъ васъ своими выходками. Понимаю. Онъ, дѣйствительно, бываетъ невозможенъ, хотя, въ сущности, добрѣйшее существо, добрый и честный малый!.. Съ этимъ всякій согласится. Безъ вашей поддержки онъ сдѣлается еще глупѣе, но лучше не сдѣлается. Между тѣмъ, джурджуйскіе прохвосты передъ нами будутъ упражняться въ безцеремонномъ обращеніи съ политическими. Мы для нихъ бѣльмо на глазу. Мы отличаемся отъ нихъ во всемъ, точно другая раса людей. Они это сознаютъ и ненавидятъ насъ. До сихъ поръ они относились къ намъ съ наружнымъ уваженіемъ, такъ какъ мы импонировали имъ нашей солидарностью, дружностью и нашимъ... fraternité [2]. Удаленіе Мусьи изъ нашей среды разрушаетъ это понятiе. Попробуйте разъяснить имъ, что Мусья не нашъ, что онъ попалъ въ ссылку случайно, какъ жертва бѣлаго, нелѣпаго террора  [3], что у Мусьи мало общаго съ политикой, идейностью, общественной дѣятельностью. Они не поймутъ васъ и не повѣрятъ вамъ...

— Такъ въ чемъ же дѣло? Берите его къ себѣ! — вставилъ неожиданно Негорскій.

— Я?.. — удивился Черевинъ. — Это совсѣмъ особый вопросъ: могу ли я это сдѣлать? У меня занятіе, которое никакъ не мирится съ присутствіемъ этого чудака. Ваше предложеніе ставитъ для меня ту же дилемму: Мусья, или больница и практика. И я, конечно, выбираю послѣднее. Я только такимъ образомъ могу использовать свои силы и свое знаніе. А вы?.. Чѣмъ занимаетесь вы?..

Товарищи сильно были раздражены и его доводами, и, особенно, тономъ, но молчали. Даже Самуилъ ничего не отвѣтилъ и только курилъ „азартно" папироску за папироской. Воронинъ вспыхнулъ было, но Негорскій дернулъ его за полу. Черевинъ ушелъ крайне недовольный ихъ поведеніемъ и отношеніемъ къ нему. По поводу политическихъ у него были съ обывателями и джурджуйскими властями постоянныя столкновенія и непріятности, которыя онъ терпѣливо переносилъ за тѣ рѣдкія минуты сердечныхъ съ товарищами разговоровъ, за тѣ освѣжающіе споры и идейныя волненія, которыя они доставляли ему. Въ послѣднее время все это неожиданно притихло.

---

— Не скоро увидятъ меня! — раздумывалъ Черевинъ, закутываясь плотно въ мѣховую доху и степенно уходя отъ дома товарищей въ холодъ и темноту туманной ночи. — Шалые люди!.. Опять, видно, что-то задумали, что скрываютъ отъ меня. Хорошо!.. Пусть!.. Но я не обязанъ гибнуть вмѣстѣ съ ними, особенно, если они не довѣряютъ мнѣ!..

— Зачѣмъ вы не сказали ему? — упрекалъ товарищей Воронинъ послѣ ухода Черевина.

— Вотъ что, Воронъ, ты днемъ спишь, а ночью читаешь умныя книжки, поэтому, естественно, не знаешь, что творится на бѣломъ свѣтѣ... — пошутилъ Негорскій. — Черевинъ постоянно вращается среди... этихъ господъ. Для него же лучше, если онъ не будетъ ничего знать. Можетъ случиться, что онъ, лишившись... ясности ума на одной изъ многочисленныхъ пирушекъ... нечаянно обмолвится. А послѣ отвѣчать будетъ. Черевинъ недостаточно ловокъ и опытенъ въ такихъ дѣлахъ. Даже теперь: зачѣмъ онъ вмѣшался въ эту нелѣпую и смѣшную исторію съ Мусьей? Зачѣмъ онъ счелъ нужнымъ оправдывать себя и насъ передъ докторомъ? Зачѣмъ впуталъ въ дѣло исправника? Онъ могъ вѣдь предвидѣть, что эти чинуши другъ другу особеннаго вреда не причинятъ... Да и скажите на милость, какое намъ до этого дѣло?.. Конечно, теперь все обернется противъ него. Выходитъ какъ будто онъ защищаетъ насъ. Между тѣмъ, для насъ тѣмъ хуже, чѣмъ больше о насъ говорятъ и чѣмъ больше обращаетъ на насъ вниманіе городская публика... Такъ-то!

— Пусть всегда событія сами за себя говорятъ. Не слѣдуетъ комментаріями усиливать ихъ свыше мѣры и не слѣдуетъ ослаблять ихъ дѣйствія разговорами! — добавилъ Александровъ.

— Это вѣрно, но не всегда. Съ Мусьей слѣдовало обойтись помягче, слѣдовало ему вѣжливо объяснить, въ чемъ дѣло. Я увѣренъ, что онъ сдѣлалъ глупость изъ огорченія. Теперь трудно будетъ безъ него распродать билеты... — пробурчалъ Красусскій.

Негорскій взглянулъ на него протяжно, и кулакъ, которымъ онъ подпиралъ голову, тяжело опустился на столъ.

— Что-жъ дѣлать: гдѣ дрова рубятъ, щепки летятъ! Если-бъ мы вѣжливо обошлись съ Мусьей, мы бы никогда отъ него не избавились. Съ такими лицами слѣдуетъ обращаться рѣшительно, чувствительность надо отложить въ сторону для лучшихъ временъ. Впрочемъ, увѣряю васъ, Красусскій, что Мусья куда меньше это почувствовалъ, чѣмъ вы!..

— Богъ знаетъ, куда зайдемъ, такъ разсуждая!.. — вскрикнулъ, вставая, Красусскій.

Онъ жалѣлъ Мусью. Столько дней и ночей онъ провелъ съ нимъ подъ одной кровлей, столько продѣлалъ надъ нимъ смѣшныхъ шалостей и получалъ всегда въ отвѣтъ все ту же неумную, но дружескую простосердечную улыбку. Теперь онъ внутренно никакъ не могъ помириться съ обидой „большого ребенка".

— Чѣмъ же онъ, бѣдняга, виноватъ, что попалъ въ ссылку, скорѣе мы виноваты въ его несчастіи!.. — размышлялъ юноша со всей наивностью своего двадцатилѣтняго сердца.

Онъ съ улыбкой вспомнилъ разсказъ француза о политическомъ приключеніи, приведшемъ его въ Джурджуй.

— Пріѣхалъ я въ Петербургъ съ образчиками галантерейныхъ товаровъ. Повстрѣчались мы съ товарищемъ изъ Парижа и отправились вечеркомъ въ Аркадію погулять... Болтали мы, болтали... Онъ бонапартистъ, я бонапартистъ... Онъ бутылочку, я бутылочку... Зашумѣло у насъ въ головахъ. „Знаешь“ — говоритъ онъ — „спою я тебѣ хорошую пѣсенку... Тутъ всѣ ее поютъ... Мотивъ у нея марсельезы, но слова много жалче..." Если всѣ поютъ, то и я согласенъ... "Всѣ поютъ!“ увѣряетъ онъ. И сталъ учить меня по-русски:

„Во Францію два гренадера

Изъ русскаго плѣна брели..."

У него былъ хорошій голосъ, и я недурно вторю. Вскорѣ окружили насъ многіе изъ публики, дамы, кавалеры, барышни!.. Хлопаютъ намъ, а когда мы пропѣли:

„А нашъ императоръ въ плѣну...“

Кто-то крикнулъ „браво!“ „Бисъ! Бисъ!“ всѣ закричали. Ну, мы и пропѣли еще разъ:

„А нашъ императоръ въ плѣну...“

Намъ ещё разъ: бисъ!.. Закрылъ я это глаза, чтобы лучше пѣть и тяну:

„А нашъ императоръ въ плѣну..."

Вдругъ, чувствую, кто-то меня беретъ за плечо. Смотрю: публики нѣтъ, одинъ полицейскій приставъ. „Идите за мной!“ Зачѣмъ? — „Безъ разговору!" Посадили меня на извозчика и увезли... Безъ разговору!.. Сочинили протоколъ, отправили въ тюрьму. Долго сидѣлъ я въ тюрьмѣ, просилъ, писалъ, объяснялъ... Все тщетно. Наконецъ, вызвали, стали допрашивать... Хотѣлъ я имъ разсказать все толкомъ, но они сейчасъ: „довольно! молчать!.. безъ разговору!..“ Опять посадили въ тюрьму, продержали полъ-года, а затѣмъ прочли приговоръ: „за оскорбленіе его величества...“ Приговорили въ ссылку, приказали что-то подписать и привезли вотъ сюда! Говорятъ, дѣйствительно, тогда царь никуда не выѣзжалъ изъ дворца и жилъ, какъ въ плѣну. Но что же я могъ знать'? Я имъ говорилъ, что только что пріѣхалъ изъ Вѣны. Киваютъ головами: „ладно!“ А когда хочу еще что-нибудь добавить, сейчасъ: „безъ разговору!“ Я имъ толкую, что я... „neutralité" — не помогаетъ! Теперь я уже не... neutralité!.. Теперь я уже знаю!.. Довольно! Теперь пусть они, пусть они берегутся! — кричалъ обыкновенно въ концѣ Мусья. Красусскій вспомнилъ его вытаращенные глазки, всклокоченную бороду, сжатые кулаки и засмѣялся.

— Бѣдняга!.. Завтра обязательно пойду навѣстить его!..

Когда на слѣдующій день онъ вошелъ въ юрту Желтухи, онъ засталъ уже у Мусьи Петрова и Гликсберга, пьющихъ тамъ демонстративно „чай“. Это была грозная, хотя и молчаливая „нота“ иностранныхъ державъ, направленная противъ Александрова и другихъ „анархистовъ“, не умѣющихъ поступать надлежаще съ „товарищами“.

— Мы не полагаемъ, чтобы можно было личность, вопреки ея волѣ, приносить въ жертву на алтарь какихъ-либо идей Идеи, которымъ это нужно, ничего не стоятъ. Тѣ только идеи нужно считать своевременными и дозрѣвшими, которыя понятны большинству людей и которыхъ не нужно скрывать и стыдиться. Что толку въ идеяхъ, лишенныхъ основаній, не усвоенныхъ большинствомъ?.. — толковалъ длинно и скучно Петровъ.

Прочитайте объ этомъ у Спенсера! — совершенно серьезно предложилъ Красусскому Гликсбергъ.

— Оставьте меня! — отрѣзалъ юноша. Онъ съ досадой слушалъ выходки иностранныхъ державъ противъ Александрова и Негорскаго, но въ споръ не ввязывался. Вообще онъ былъ нерѣчистъ, къ тому же — по-русски говорилъ плохо и ударенія ставилъ смѣшно. Неудовольствіе свое онъ обнаруживалъ только нервнымъ покручиваніемъ своихъ усиковъ. Одно мгновеніе онъ хотѣлъ уже уйти, но Мусья такъ жалобно взглянулъ на него, что юноша вдругъ рѣшилъ остаться и началъ просто и весело разсказывать, какъ онъ разъ заблудился на охотѣ и познобилъ себѣ пальцы, и какъ его спасали якуты топленымъ масломъ.

Мусья тоже вспомнилъ, какъ разъ въ Алжирѣ получилъ солнечный ударъ. Петровъ и Гликсбергъ, сначала возмущенные „безсмысленными разговорами“, слушали разсказы очень холодно, но затѣмъ сами вспомнили свои приключенія, смягчились и просидѣли, калякая, до поздней ночи.

Мусья съ трудомъ поспѣвалъ кипятить чай. Желтуха, которая подъ шумокъ сумѣла всласть попользоваться и хлѣбомъ, и чаемъ своего новаго квартиранта, возымѣла о немъ самое лучшее мнѣніе:

— Французъ умница, только притворяется дурачкомъ. Вы бы только посмотрѣли, какъ съ нимъ цѣлуются „преступники". И какую прорву чая выпили они?! Сейчасъ видно, что господа! И французъ тоже господинъ!.. — разсказывала она на слѣдующій день посѣтителямъ.

Вѣсть о посѣщеніи Мусьи товарищами мигомъ облетѣла городокъ и много помогла Мусьѣ въ развитіи того новаго промысла, который онъ себѣ придумалъ. Именно онъ принялся выдѣлывать изъ мамонтовой кости недурненькія запонки, мундштуки, трубочки, ручки для перьевъ и сталъ разносить эти предметы по домамъ. Требованіями „торговли" онъ объяснялъ милое его сердцу бродяжннчачаніе по сосѣдямъ. Женщины опять стали встрѣчать его дружеской улыбкой, ожидая отъ него новостей, сплетенъ и рискованныхъ шутокъ; мужчины подсмѣивались надъ нимъ, допрашивая, что такое онъ видѣлъ въ спальнѣ докторши.

Буря, вызванная его выходкой, уже затихала. Послѣднимъ ея отзвукомъ былъ „балъ примиренія", который устроилъ исправникъ своимъ противникамъ.

Это было замѣчательное пиршество. О количествѣ выпитой на немъ водки долго ходили легендарные разсказы.

Панъ Янъ утверждалъ, что всѣ напились „до зеленаго змія". Докторъ, не смотря на свой чинъ „генерала", простилъ великодушно исправнику, „капитану", всѣ его прегрѣшенія. Помощникъ всѣмъ по очереди цѣловалъ "ручку" и, бія себя въ грудь, колѣннопреклонно исповѣдывалъ свою вину. Козловъ все время не отступалъ ни на шагъ отъ Черевина и назвалъ себя публично „соціалистомъ", за что чуть было не попалъ на гауптвахту. Былъ прощенъ исключительно въ виду торжественности общаго настроенія. Балъ окончился великолѣпнымъ экспромтомъ, придуманнымъ остроумнымъ Денисовымъ. Гости стали въ рядъ, уже безотносительно къ своимъ чинамъ, а сообразно съ ростомъ и тѣлеснымъ сложеніемъ, взяли въ руки веревку, конецъ которой держалъ исправникъ, и, когда онъ дергалъ за нее, удивительно хорошо подражали всѣ джуржуйскому колокольному звону. Затѣмъ пѣли „славу“ хозяину, опять пили и опять подражали колокольному звону...

На слѣдующій день устроилъ „балъ" докторъ, затѣмъ состоялись „балы" у помощника, командира, улуснаго писаря и прочихъ административныхъ и торговыхъ столповъ города Джурджуя, въ томъ числѣ и у... Черевина. Всѣ послѣдующіе пиры не достигли, конечно, той пышности и блеска, какъ исправничій, чего требовалъ и мѣстный этикетъ, но были достаточно обильно снабжены водкой, и въ концѣ концовъ, возимый съ мѣста на мѣсто въ полубезсознательномъ состояніи отецъ Акакій, возвращаясь послѣ недѣльнаго отсутствія домой, опять увидѣлъ въ рощѣ „окаменѣлаго мамонта". Въ тотъ разъ онъ встрѣтился съ чудовищемъ въ кустахъ по серединѣ города:

— Онъ шелъ себѣ и размахивалъ трубой! — разсказывалъ скромно преподобный пастырь.

Пьянство прекратилось только съ пріѣздомъ обоза, состоящаго изъ трехъ вьючныхъ лошадей и трехъ всадниковъ. Заиндевѣлые, окруженные облакомъ сѣдого тумана, розоваго отъ вечерней зари, понуждая усталыхъ мохнатыхъ лошадокъ частыми ударами пятокъ, они подъѣхали прямо къ полицейскому управленію. Оттуда немедленно выскочилъ дежурный и побѣжалъ къ исправнику. По городу, затихшему въ послѣобѣденной дремотѣ, съ быстротой молніи пронеслась вѣсть:

— Почта пришла!

Даже тѣ, кто никогда не получалъ ни писемъ, ни газетъ, зашевелились и покинули укромные углы. Слабо освѣщенная оплывшей сальной свѣчкой первая комната полицейскаго управленія исподволь наполнилась казаками, мѣщанами и мѣстной аристократіей. Писарь Денисовъ благоволилъ „принимать гостей“; онъ стоялъ въ глубинѣ комнаты съ папироской въ зубахъ, съ руками въ карманахъ и нашептывалъ избранникамъ самыя свѣжія извѣстія изъ „губерніи“. Ежеминутно стучали двери и входили все новыя и новыя лица, внося въ затхлую атмосферу канцеляріи струи свѣжаго, холоднаго воздуха и свойственный туземцамъ запахъ скотскихъ хлѣвовъ, плохо выдѣланныхъ кожъ и дешевой махорки. Перешептыванія все усиливались, но не переходили извѣстнаго предѣла, не заглушали постукиванія счетовъ и торжественныхъ возгласовъ исправника, его помощника и конвойныхъ казаковъ, провѣрявшихъ доставленныя почтой деньги въ сосѣдней комнатѣ. Сквозь неплотно запертыя двери оттуда лился яркій свѣтъ и мелькали тѣни. Вдругъ наружныя двери стукнули какъ-то особенно и раздались широкіе, смѣлые шаги. Исправникъ сразу почувствовалъ, что пришелъ одинъ изъ „этихъ", и сдвинулъ брови.

— Кто тамъ!.. Не пускать никого!.

— Негорскій за письмами...

— Пусть ждетъ!

Казаки бросились къ идущему.

— Нельзя! Вы должны подождать. Его высокоблагородіе принимаетъ деньги. Шестнадцать, сказываютъ, тысячъ пришло... — повторили казаки, смягчая приказъ.

Негорскій подалъ два пальца Денисову, торопливо протянувшаго ему руку, и остановился въ сторонкѣ. Сквозь щель въ дверяхъ онъ замѣтилъ сильно плѣшивый лобъ исправника, его красное, испитое лицо, наклоненное надъ столомъ, и бѣлыя руки съ золотыми перстнями, быстро перебирающія пачки кредитокъ.

— Одинъ... два... три... пять... десять... двадцать... тридцать... сто...

— Есть!

— Провѣрить!

Шарикъ счетовъ стукалъ; пачка, шелестя, летѣла въ сторону помощника, а въ опытныхъ рукахъ стараго чиновника хрустѣлъ новый свертокъ.

— Одинъ... два... три... четыре...

Негорскій закрылъ глаза и пробовалъ думать о другомъ... о далекомъ. Гнѣвное, лихорадочное состояніе овладѣвало имъ. Чтобы успокоить себя, онъ принялся считать до ста, до тысячи... Къ счастію, явился Петровъ съ неизмѣннымъ Гликсбергомъ. Разговоръ съ ними немного успокоилъ его; затѣмъ присоединились Самуилъ, Воронинъ, наконецъ, вошелъ съ шумомъ Красусскій. Казаки разступились передъ его размашистыми, самоувѣренными движенiями, и онъ, не оповѣщенный, вошелъ бы, по всей вѣроятности, въ слѣдующую комнату, если-бъ его не удержалъ Негорскій.

— Зачѣмъ же они не выдаютъ писемъ

— Деньги считаютъ. Сейчасъ кончатъ!

Это „сейчасъ“ протянулось съ добрый часъ. Мелькали тѣни, постукивали счета, шелестѣли бумаги и скоро-скоро произносились числа, однообразныя, точно припѣвъ акафиста. Красусскій приходилъ въ бѣшенство. Наконецъ, въ сосѣдней комнатѣ водворилась тишина. Стоявшій впереди Негорскій замѣтилъ, что исправникъ взялъ пачку писемъ и вскрываетъ конверты. Не смотря на продолжительность своего заточенія, онъ никакъ не могъ привыкнуть къ этому зрѣлищу и поспѣшно отвернулъ голову. Вдругъ онъ разслышалъ шепотъ исправника. Чиновникъ нагнулся черезъ уголъ стола къ своему помощнику и съ улыбкой показывалъ ему что-то въ раскрытомъ письмѣ. На жирномъ, пухломъ лицѣ помощника тоже засіяла нехорошая улыбка. Красусскій, который видѣлъ все это, неожиданно толкнулъ двери.

— Что же письма?

— А-а?... Это вы?.. Есть одно и для васъ, есть!.. — отвѣтилъ исправникъ. Взялъ письмо со стола и принялся основательно взрѣзывать конвертъ. Протянутая рука юноши дрожала, глаза его метали молніи. По губамъ исправника скользнула сдержанная улыбка.

— Да-а!.. Оно... по-польски. Я могъ бы вамъ его не отдать. По-польски я не понимаю...

— Что-о?!

Въ возгласѣ ссыльнаго звучала такая угроза, что исправникъ съ наслажденіемъ погладилъ себя по подбородку. Онъ былъ по происхожденію сибирякъ, престижъ и величіе государства мало его волновали. Наоборотъ: въ глубинѣ души онъ чувствовалъ нѣкоторое нерасположеніе къ угнетающей и эксплоатирующей Сибирь „Рассеи“; онъ зналъ о культурныхъ услугахъ, которыя оказали его родинѣ ссыльные поляки и русскіе, да и самъ, кажется, происходилъ изъ Литвы. Правда, его предки давно уже перемѣнили вѣру, осибирячились, обрусѣли, тѣмъ не менѣе, ему пріятно было чувствовать свое родство съ этимъ красивымъ, смѣлымъ до дерзости юношей.

— Польскія письма не воспрещены закономъ.

— Да, но они должны быть провѣрены. Полиція не обязана знать всѣ языки или держать переводчиковъ. Пусть ваши родственники пересылаютъ письма черезъ губернское правленіе...

— Будутъ годъ странствовать. Совсѣмъ это не нужно!

— Чего вы сердитесь? Вѣдь я его вамъ даю!

Красусскій не выразилъ ни малѣйшей благодарности; схватилъ письмо, тутъ же развернулъ его и сталъ на ходу просматривать. Другіе ссыльные получали свои письма по очереди и уносили поспѣшно, точно святыню. Самуилъ, который въ этотъ разъ ничего не получилъ, остался, чтобы захватить газеты и журналы.

— И зачѣмъ это вы, господа, пришли? Вѣдь я обѣщалъ вамъ отсылать все на домъ!.. — мягко выговаривалъ ему исправникъ.

— Развѣ вы не понимаете, Николай Ивановичъ, что для насъ это — единственный лучъ свѣта?! Право, вы могли бы раньше вскрывать пакеты съ письмами. Деньги подождали бы безъ волненія...

— Законъ запрещаетъ. По закону, раньше всего должны быть просчитаны деньги... — отвѣтилъ начальникъ округа, поглядывая на своего помощника. Тотъ заерзалъ на стулѣ и пробормоталъ что-то невнятное. Исправникъ, подъ вліяніемъ получки наградныхъ, пришелъ въ прекрасное расположеніе духа; онъ всегда отличалъ Самуила, цѣнилъ его тактъ и благовоспитанность; иногда онъ даже съ нимъ совѣтовался и откровенничалъ.

— А знаете, къ вамъ ѣдетъ опять какой-то новый товарищъ... Аркановъ?.. Не слыхали?.. Артемій Павловичъ Аркановъ, — добавилъ онъ, справляясь въ бумагахъ, — съ женой, Евгеніей Ивановной... Веселѣе будетъ! Какъ хотите, а скучна жизнь безъ женщинъ! Развѣ не правда: „безъ женщинъ, безъ женщинъ мы точно безъ души" — запѣлъ чиновникъ, сильно фальшивя.

Въ воспаленныхъ, сладострастныхъ глазахъ его засверкали нехорошіе огоньки. Самуилъ поспѣшно раскланялся и ушелъ.

Онъ направился къ Александрову, гдѣ обыкновенно собирались ссыльные послѣ прихода почты. Всѣ были погружены еще въ чтеніе писемъ. Только Негорскій, который тоже письма не получилъ, просматривалъ номера предусмотрительно захваченныхъ имъ газетъ. Когда Самуилъ бросилъ на столъ новую кипу журналовъ и газетъ, присутствующіе принялись за нихъ. Низко и жадно наклонили ссыльные свои головы надъ бѣлыми листами, съ которыхъ повѣяли на нихъ вдругъ родныя воспоминанія; слезящіеся глаза страстно ловили печатныя слова при слабомъ свѣтѣ сальнаго огарка. Все для нихъ было такъ дорого и полно значенія, даже пустыя, мишурныя фразы, во всемъ они доискивались тайнаго глубокаго смысла. Красусскій не читалъ газетъ; съ письмомъ въ рукѣ онъ сидѣлъ въ сторонкѣ на стулѣ и смотрѣлъ впередъ въ темноту.

— Отъ сестры? — спросилъ его тихонько по-польски Негорскій и ласково положилъ ему на плечо руку.

— Отъ сестры.

— Что же пишетъ?

— Все то же. Умоляетъ, чтобы я... не ослабѣлъ! — разсмѣялся юноша. — Проситъ, чтобы я не отчаивался, не женился на иностранкѣ, вернулся чистъ и здоровъ. Все письмо полно заботы обо мнѣ, о себѣ ничего не пишетъ; сообщаетъ только. что тоскуетъ...

— Опять!.. Слушайте, опять!.. — вскричалъ громкимъ голосомъ Самуилъ. Замѣтивши, что всѣ глаза обратились къ нему, онъ принялся читать вслухъ съ глубокимъ волненіемъ. Газета дрожала въ его рукѣ и голосъ болѣзненно обрывался:

"...Сегодня въ нашемъ городѣ казнены государственные преступники. Съ утра улицы, по которымъ долженъ былъ двигаться позорный кортежъ, наполнились народомъ и войсками, построенными въ цѣпь. Въ открытыхъ окнахъ виднѣлось множество женскихъ головъ, многія дамы стояли на балконахъ. Погода благопріятствовала, солнце великолѣпно сверкало на штыкахъ, мундирахъ, стѣнахъ домовъ, украшало своимъ блескомъ женскіе наряды. Полицейскіе въ парадныхъ мундирахъ прохаживались на постахъ по серединѣ улицъ. Глаза публики обращались въ сторону городской тюрьмы. Тамъ вдругъ раздался и покатился по народу шумъ, точно вздохъ, который все приближался, крѣпчая, мѣняясь, превращаясь въ говоръ, въ стонъ, въ бурю...

— Ѣдутъ!.. Ѣдутъ!

Толпа дрогнула. Одновременно застучали колеса, зазвенѣли подковы. Изъ-за угла выскочилъ отрядъ конныхъ жандармовъ. За ними быстро катилась черная колесница. Приговоренные въ холщевыхъ саванахъ сидѣли, привязанные задомъ къ лошадямъ. На груди у нихъ болтались черныя доски съ надписью „преступникъ". Было ихъ два, оба молодые.

Одинъ ослабѣлъ, опустился въ веревкахъ, и голова его жалко болталась и подскакивала при каждомъ стукѣ колесъ о мостовую. Другой, возбужденный, что-то кричалъ, чего нельзя было разслышать изъ-за грохота телѣги и топота коннаго отряда. Къ тому же и народъ шумѣлъ. Я стоялъ совсѣмъ близко, но съ трудомъ уловилъ только: „за васъ умираю!"

Толпа вела себя враждебно. раздавались ругательства, угрозы, проклятія, въ воздухѣ замелькали даже сжатые кулаки и палки. И только какая-то очень молоденькая дѣвушка бросила букетъ цвѣтовъ, но такъ неудачно, что онъ упалъ на мостовую и былъ измятъ копытами конвоя. Дѣвушку сейчасъ же арестовали. Оба приговоренные съ трудомъ взошли на эшафотъ. Помощники палача помогали имъ. Во время чтенія приговора, они были сильно блѣдны; затѣмъ горячо поцѣловались. Когда священникъ подошелъ къ нимъ съ крестомъ, тотъ, что кричалъ, покачалъ отрицательно головой. Его товарищъ, наоборотъ, крѣпко прильнулъ губами къ святому знаку, и палачъ съ трудомъ оторвалъ его отъ креста. Приговореннаго подтащили за плечи къ петлѣ, ему моментально закрыли лицо колпакомъ, ужасная скамеечка выскользнула у него изъ-подъ ногъ, и онъ повисъ грузно и неподвижно... Другой, который глядѣлъ на все это, вдругъ сталъ рваться изъ рукъ палачей. Когда онъ повисъ, онъ долго бился, и заплечный мастеръ потянулъ его за ноги...“

— Нѣтъ... не... могу... не могу! — простоналъ Самуилъ, отступая въ темный уголъ избы.

Въ юртѣ воцарилось гробовое молчаніе.

— Вѣчно и безпощадно... ненавидѣть ихъ!.. — прошепталъ вдругъ Красусскій, подымая руку.

— Развѣ это были поляки? — спросилъ тихонько у Негорскаго Янъ, который пришелъ во время чтенія.

— Развѣ не все равно!? Развѣ тебѣ не жалко?!

— Не въ томъ дѣло: я думалъ, что это непремѣнно поляки, а теперь вижу, что и русскіе взялись за умъ!..

III

 

Учитель наигрывалъ на гитарѣ и хриплымъ голосомъ въ сотый, можетъ быть, разъ выводилъ любимый куплетъ мѣстной баллады:

Сверкнулъ мечъ, скатилась голова,

Погибла невѣрная жена!..

Не дышутъ лебединыя груди,

Никто ея любить не буди...

Всѣмъ стало скучно. Денисовъ, принуждаемый подтягивать учителю, давно уже морщился. Наконецъ, онъ махнулъ рукою, вскрикнулъ: „жги!.. жги!.. жги!..“ — выскочилъ на середину комнаты и давай приплясывать, присѣдать, сѣменить ногами съ такимъ рвеніемъ и задоромъ, что большой шахматный коверъ изъ черныхъ и бѣлыхъ кобыльихъ лапъ, разостланный на полу, взъерошился и пришелъ въ большой безпорядокъ. Учительша приказала служанкѣ поскорѣе убрать коверъ и уже не уходила изъ комнаты, а, раскраснѣвшаяся, смѣющаяся, глядѣла на отчаянную пляску и сама слегка пошевеливала бедрами и поводила плечами. Денисовъ плясалъ все неистовѣе, и отъ поднятаго имъ вихря вздымались занавѣски у оконъ, трепетало пламя свѣчей, и даже лампадка зеленаго стекла, неугасимо теплившаяся въ углу передъ образомъ Николая Угодника, слегка покачивалась на серебряныхъ цѣпяхъ. Учитель тоже вскочилъ, принялся живѣе перебирать по струнамъ и подпрыгивать на заплетающихся ногахъ. Туманы поднятой пляскою пыли, облака табачнаго дыма, да запахъ разлитой и выпитой водки дѣлали дальнѣйшее пребываніе въ комнатѣ невозможнымъ. Красусскій поднялся и сталъ прощаться съ хозяевами.

— Куда? Не пущу! Сидите, когда вамъ хорошо! А уйдете — ничего вамъ уже не разскажу ни про горы на западѣ, ни про то, какъ путешествуютъ якуты. Ей, ей! Знаю я все, вижу васъ насквозь! Не проведете меня!.. Нѣ-е-етъ! — кричалъ сильно пьяный хозяинъ, стараясь поймать гостя за рукавъ. — Красусскій испугался окончательно этихъ изліяній, вырвалъ руку и ушелъ.

Съ тѣхъ поръ, какъ учитель безусловно перешелъ къ джурджуйской оппозиціи, и особенно съ тѣхъ поръ, какъ Денисовъ сталъ въ ихъ домѣ еженедѣльнымъ гостемъ, Красусскій началъ сильно тяготиться своими сношеніями съ педагогомъ. Онъ поддерживалъ ихъ еще въ надеждѣ на лотерею, послѣднее финансовое убѣжище бѣглецовъ. Къ сожалѣнію, и учительша сильно къ нему измѣнилась со времени исторіи съ Мусьей, уклонялась отъ исполненія обѣщаній, виляла и хитрила. Она, въ сущности, управляла всѣмъ домомъ, поэтому ея охлажденіе къ лотереѣ лишало послѣднюю всякой опоры. Тѣмъ не менѣе, Красусскій ходилъ къ учителю, ходилъ потому, что безъ лотереи... не вѣрилъ въ успѣхъ побѣга, потому что грустилъ, скучалъ. Присутствіе Денисова и вѣчное пьянство хозяина раздражали его.

— Хотя бы сегодня: лишь смерклось — уже оргія! — размышлялъ онъ, странствуя по окутанному ночью озеру. Въ душѣ у него царила такая же тьма и холодъ, онъ съ отвращеніемъ думалъ о своей пустой юртѣ, но еще съ большимъ отвращеніемъ думалъ о юртѣ Александрова, гдѣ онъ встрѣтитъ мрачныя, угрюмыя лица товарищей, подавленныхъ денежными неудачами. Вдругъ слуха его коснулись необычные звуки у полицейскаго управленія — скрипъ саней и шаги людей, приближающихся къ нему наискось. При слабомъ блескѣ звѣздъ онъ замѣтилъ четыре человѣческія фигуры. Двѣ были несомнѣнно казацкія, въ двухъ другихъ онъ сразу угадалъ — по движеніямъ, а еще больше по говору — давно ожидаемыхъ товарищей.

— Аркановъ?.. Неужели это вы?!.

— Да это я! А вы кто?

— Я — Красусскій.

Къ великому удивленію конвойныхъ, они бросились другъ другу въ объятія, какъ будто знали другъ друга сто лѣтъ или были родными братьями. Затѣмъ юноша робко поклонился второй стройной фигурѣ.

— Что же вы мнѣ не протягиваете руки?! — разсмѣялась она серебристымъ голосомъ. — Я вѣдь тоже товарищъ вашъ!

— Идемъ къ намъ... Тутъ къ Александрову ближе всѣхъ... Или, можетъ быть, вы уже рѣшили идти въ другое мѣсто?.. Вы, вѣрно, прозябли и изголодались!.

— Мы ничего не знаемъ, куда насъ ведутъ. Въ полиціи никого нѣтъ, закрыта...

— Надо бы вамъ къ исправнику... явиться!.. — проговорилъ казакъ.

— Я тоже думаю, что лучше явиться! — согласился Аркановъ.

— Зачѣмъ же? Пустое!.. Мы напишемъ письмо, что вы устали съ дороги, и что явитесь завтра. Пустая формальность!..

Покончили на томъ, что казаки пошли доложить исправнику, а пріѣзжіе повернули къ Александрову. По пути Красусскій послалъ встрѣчнаго якута къ Самуилу и Воронину. Не прошло и полчаса, какъ всѣ ссыльные, не исключая Яна, собрались въ юртѣ Александрова.

Большая охапка дровъ, затопленная въ плоскомъ якутскомъ камелькѣ, наполнила, какъ всегда, внутренность юрты веселымъ свѣтомъ, говоромъ, щебетаніемъ, шипѣніемъ пламени, выстрѣлами углей и лопаньемъ согрѣвающихся ледяныхъ полѣньевъ. На столѣ гостепріимно стоялъ самоваръ. Арканова сразу вошла въ роль хозяйки и, перебросивши черезъ плечо бѣлое полотенце, перетирала чайныя чашки. Ссыльные впервые съ тѣхъ поръ, какъ оставили родину, вспомнили, что совсѣмъ перестали это дѣлать. Тюрьмы и нужда отучили ихъ отъ многихъ вещей. Грязь и небрежность казались имъ дѣломъ обычнымъ н неизбѣжнымъ. Теперь эта стройная женщина съ золотыми волосами и васильковыми, нѣжными глазами, какъ будто принесла имъ съ собой вѣяніе давно покинутой культурной жизни. Всѣ невольно вспоминали забытыя привычки благовоспитанности. Александровъ держался необыкновенно прямо и удивительно долго не ставилъ локтей на столъ, даже трубочку вынулъ изо рта, и спряталъ въ карманъ. Негорскій вдругъ загрустилъ. Воронинъ тщетно пробовалъ побороть свое волненiе, вызванное большимъ количествомъ чайныхъ серебряныхъ ложекъ, вилокъ, ножей, вообще чайныхъ приборовъ, которыхъ „хватило для всѣхъ“.

— Салфетки!.. — шепнулъ восторженно Самуилъ и прикоснулся къ нимъ рукою.

Красивая женщина все это раскладывала на столѣ и съ грустной улыбкой посматривала на блѣдныя, малокровныя лица ссыльныхъ, на ихъ оборванныя, лохматыя фигуры. Красусскій, спрятавшись въ дальній уголъ, глазъ съ нея не сводилъ.

— Итакъ, здѣсь необходимо жить въ юртахъ. Другихъ болѣе человѣческихъ жилищъ нѣтъ... Проѣзжая, я видѣлъ, однако, русскіе дома! — спросилъ Аркановъ.

— Есть-то есть. Только необходимо нанять весь домъ, что черезчуръ дорого для нашихъ кармановъ. Отдѣльныхъ комнатъ не отдаютъ въ наемъ жители. Впрочемъ, обо всемъ этомъ и о цѣнахъ лучше всего разскажетъ вамъ Черевинъ.

— Кто это такой?

— Это тоже нашъ... врачъ, Онъ не пришелъ еще, нужно бы послать за нимъ. Вѣрно, не знаетъ!

Раньше, чѣмъ нашелся посыльный якутъ, пришелъ самъ Черевинъ. Онъ безцеремонно прервалъ разговоръ и заставилъ сызнова разсказать ему новости.

— Съ 1878 года, — началъ искусственнымъ, скучающимъ голосомъ Аркановъ, — русская революціонная партія направилась, какъ вамъ извѣстно, по новому пути. Народники послѣ короткой борьбы исчезли. Слабые совсѣмъ устранились отъ всякой работы и превратились въ заурядныхъ буржуевъ, болѣе дѣльные перешли къ террористамъ. Въ настоящее время въ Россіи есть только террористы, другихъ партій нѣтъ. Осталась одна только „Народная Воля“...

— Ого!.. — шепнулъ Петровъ.

— Террористы образуютъ три фракціи: террористовъ-конституціонали­стовъ, террористовъ непримиримыхъ, какъ мы ихъ зовемъ — „pur sang“, и террористовъ- народниковъ. Послѣдніе происходятъ отъ остатковъ прежнихъ бунтарей...

Тутъ Аркановъ принялся обширно и чрезвычайно объективно излагать программы каждой фракціи.

— А вы къ какимъ причисляете себя? — спросилъ неожиданно Александровъ.

Аркановъ чуть-чуть смутился.

— Я въ правѣ не отвѣчать на этотъ вопросъ, — отвѣтилъ онъ неохотно, но я скажу: я принадлежу къ террористамъ „чистокровнымъ". Я не считаю конституцію за идеалъ, который можно написать на знамени, и не вижу другого пути для Россіи, какъ терроръ и еще разъ терроръ...

— Это могущественное средство, но не единственное. Не думаю, чтобы полезно было суженіе программъ ради тактическихъ соображеній! — замѣтилъ Александровъ.

— Конечно, насиліе иногда неизбѣжно, — вставилъ Негорскій, — но есть ли у васъ силы и средства для проведенія такой программы? На кого вы разсчитываете, разъ вы отказываетесь отъ пропаганды среди массъ? Насиліе не содержитъ въ себѣ другихъ идеальныхъ элементовъ, кромѣ самопожертвованія, — онъ сдѣлалъ удареніе на „само" — Поэтому оно не обладаетъ притягательной силой, не привлекаетъ послѣдователей. Оно пользуется раньше накопленнымъ политическими организаціями капиталомъ силъ и сознательности.

— Какъ не привлекаетъ?! Языкъ террора, языкъ фактовъ много понятнѣе и доказательнѣе толпѣ, чѣмъ сотни брошюръ и прокламацій.

— Да, но онъ волнуетъ души иного порядка, иного сорта!.. — замѣтилъ грустно Самуилъ.

— Этого слѣдовало ожидать. Нѣкоторое время они просуществуютъ, расточая безумно сокровища, нагроможденныя нами, а затѣмъ все рухнетъ... Своими выходками, покушеніями, насиліями они закрыли намъ всѣ пути мирной борьбы, а сами... Высоко летаютъ, да гдѣ-то сядутъ!.. Посмотримъ!!. — вспыхнулъ страстно Петровъ.

— Вы не считаете конституцію идеаломъ?. Хорошо. Но я вотъ что скажу вамъ на это... — вскричалъ задорно Черевинъ.

Поднялся шумъ, всѣ захотѣли говорить, убѣждать и обвинять другъ друга. Аркановъ глядѣлъ на всѣхъ спокойно и вдругъ поднялся: черные глаза его засверкали, черная грива волосъ зашевелилась... Жена его улыбнулась, такъ какъ она опять, опять узнала своего милаго „Артю“.

— Такъ! Вы смѣете утверждать, что люди, ожидающіе исключительно смерти за свои дѣянія, не приносятъ жертвъ?! — загремѣлъ онъ неожиданно. — Вы жалѣете десятокъ-другой лицъ, умирающихъ смертью, вы притворно скорбите о пролитой крови и въ то же время соглашаетесь на порабощеніе, насиліе, позоръ, нужду, темноту, страданія милліоновъ... на жизнь безъ малѣйшаго луча надежды на улучшеніе, безъ слова поддержки... И такъ всю жизнь... отъ колыбели до могилы...

Это молніеносное нападеніе на отсутствующаго врага показалось Самуилу немного смѣшнымъ. Вѣдь никто не сказалъ ничего подобнаго тому, съ чѣмъ сражался и спорилъ Аркановъ!

Последнiй, оказался, впрочемъ, опытнымъ борцомъ, обладалъ звучнымъ голосомъ и огненнымъ, захватывающимъ краснорѣчіемъ. Приводилъ интересные примѣры, употреблялъ оригинальные обороты. Подъ конецъ онъ всѣхъ заставилъ себя слушать. Но слушали его только Александровъ да Красусскій: первый старательно ковырялъ въ своей трубочкѣ, прочищая ея коротенькій чубукъ; второй уставился неподвижно въ догоравшій огонь и, видимо, былъ мысленно далеко отъ спора и спорившихъ.

Неожиданно двери тихонько стукнули.

Глаза всѣхъ направились въ ту сторону; Аркановъ умолкъ. На порогѣ стоялъ смущенный Мусья и порывисто мялъ шапку въ рукахъ.

— Могу ли... я?

— Это кто? — спросила тихо Арканова.

— Это!.. Это... Мусья! Чрезвычайно почтенный и заслуженный... бонапартистъ! — разсмѣялся Самуилъ.

— Несчастный человѣкъ, котораго случай сдѣлалъ государственнымъ ссыльнымъ! Онъ — нашъ товарищъ! — рѣзко, почти грубо проговорилъ Красусскій, высовывая изъ темноты покраснѣвшее лицо.

Пріѣзжая впервые взглянула внимательнѣе на стройную фигуру юноши, который весь вечеръ держался молча въ тѣни и въ сторонкѣ.

— Такъ что же! Идите, милости просимъ!.. Очень рады!..

— Иди, иди, Мусья!.. Для такого „торжества!" — передразнилъ Яна Самуилъ.

Мусья неловко поклонился и подсѣлъ къ столу. Александровъ налилъ ему чаю и придвинулъ хлѣбъ.

Перерванный споръ уже не возобновился.

Вмѣсто того, было предложено и предпринято хоровое пѣніе. Началось оно, конечно, „Зозулей", затѣмъ пропѣты были всѣ извѣстныя присутствующимъ хоровыя и соловыя пѣсни. Жена Арканова обладала красивымъ груднымъ контръ-альтомъ. Самъ Аркановъ зналъ нѣсколько новыхъ революціонныхъ гимновъ, которые эффектно пропѣлъ вдвоемъ съ женою. Даже Янъ поддался уговорамъ и не особенно звучно, но съ большимъ воодушевленіемъ пропѣлъ по-польски:

Кто мнѣ скажетъ, что москали

Стали братьями лохитовъ,

Тому въ лобъ пущу я пулю

Предъ костеломъ Кармелитовъ

Вотъ свободы зовъ, зовъ, зовъ, зовъ!

Мы прольемъ за него кровь, кровь, кровь!

Когда музыкальные запасы были исчерпаны, кто-то предложилъ Самуилу прочесть свое послѣднее стихотвореніе. Долго противился онъ и, только когда Арканова обратилась къ нему изъ-за самовара съ просительной улыбкой, наконецъ, согласился, всталъ и, спрятавшись въ тѣни, началъ тихо:

Ночи полярныя, безсонныя ночи изгнанія...

Въ стихотвореніи, въ сильныхъ и прочувствованныхъ выраженіяхъ, довольно звучно говорилось о томъ мучительномъ процессѣ разложенія, какой обязательно начинается въ душахъ чуткихъ и дѣятельныхъ, обреченныхъ на бездѣйствіе и уничиженіе ссылки.

— Весьма недурно! — похвалилъ Аркановъ. — Вы, вижу я, настоящій поэтъ. Только въ началѣ слѣдовало бы выправить размѣръ...

— Ахъ, какъ все это печально! Неужели все это дѣйствительно такъ?! — спрашивала Арканова, вглядываясь пристально въ лица присутствующихъ.

Они молчали; наконецъ, Черевинъ заговорилъ о „благодѣтельномъ вліяніи труда". Опять загорѣлся споръ. Петровъ возразилъ, Гликсбергъ поддержалъ друга, и разговоръ грузно вкатился на обычные рельсы никогда не прекращавшихся въ Джурджуѣ преній о свободѣ воли, о вліяніи личности на теченіе исторіи, о субъективномъ и объективномъ методѣ и проч. Александровъ принялся вторично ставить самоваръ, Красусскій подбросилъ дровъ въ камелекъ, Негорскій отправился въ кладовую за масломъ, мясомъ и морожеными ягодами.

И опять стало въ юртѣ свѣтло и шумно, опять забурлилъ на столѣ самоваръ, и Арканова, красиво сгибая стройную талію, хозяйничала среди чайной посуды.

Но въ голосахъ уже не дрожали бурныя ноты, всѣ сильно устали, разсуждали вяло, отвѣчали коротко и неосновательно; наконецъ, разговоромъ завладѣлъ Черевинъ:

— Попробуемъ, господа, основательно разобраться въ занимающихъ насъ вопросахъ. Такимъ только образомъ мы, разъ на всегда, рѣшимъ наши споры. Другого средства я не вижу. Итакъ, начнемъ съ самаго начала, начнемъ, съ перво-причинъ, — разсуждалъ онъ голосомъ ученаго докладчика. — Съ того момента, когда плазма, плавая въ соотвѣтственной средѣ, обнаружила слегка цѣлесообразныя движенія, можно сказать, что народилось на землѣ сознаніе, взошло сѣмя разума. Въ началѣ это была простая способность различать впечатлѣнiя, очень элементарная и очень смутная. Эта способность была разлита по всему тѣлу плазмы. Замѣтьте, господа, по всему тѣлу! Подъ давленіемъ благопріятныхъ или неблагопріятныхъ обстоятельствъ, отъ соотвѣтственной или несоотвѣтственной на нихъ реагировки, преуспѣвали въ жизни и размножались особые, болѣе приспособленные и одаренные, гибли неудачники. Такова начальная дифференціація ощущеній и закрѣпленіе ихъ практикой и естественнымъ подборомъ...

Аркановъ съ трудомъ сдерживалъ зѣвоту; Арканова пыталась потихоньку разговориться съ Негорскимъ. Янъ взялъ шапку и попрощался съ присутствующими. Одинъ Мусья прилежно слушалъ и поддакивалъ.

Слушалъ также, казалось, и Воронинъ, но, въ дѣйствительности, онъ мирно спалъ, подперши голову рукою.

— Пріѣзжіе, по всей вѣроятности, устали. Вы, докторъ, завтра намъ окончите вашу любопытную лекцію. Поздно уже! Вѣдь завтра вы опять соберетесь у насъ? — любезно спросилъ Негорскій.

Всѣ поднялись съ мѣстъ. Аркановъ уже открыто зѣвнулъ.

— Хорошая у васъ шуба! — обратился онъ къ Черевину, съ удовольствіемъ осматривая пышную „пыжиковую" доху доктора.

— И не дорогая — двадцать пять рублей всего! — весело отвѣтилъ тотъ.

— Дѣйствительно, дешево. Нужно будетъ подумать о подобномъ облаченіи, морозы здѣшніе не шутятъ. Полюсъ холода. И выдумало же русское правительство такую трущобу, буквально... свѣту не взвидишь! Гдѣ же это мы сегодня пристроимся, Евгенія Ивановна?

Александровъ повелъ ихъ въ свою каморку, откуда онъ уже убралъ постель и вещи. Аркановы, при помощи Красусскаго, перенесли туда все, что имъ было нужно въ тотъ разъ. Пока Евгенія усталыми руками развѣшивала въ дверяхъ плэдъ, вмѣсто занавѣски, Аркановъ осматривалъ критическимъ взглядомъ чуланчикъ, узкую кровать, узенькій проходъ межъ ней и стѣнкой, затѣмъ взглянулъ съ отвращеніемъ на низкій потолокъ, на закоптѣлыя стѣны, на захватанную карту, повелъ плечами и выбросилъ свою постель обратно въ общую комнату. Жену онъ поцѣловалъ холодно въ лобъ и легъ на землю рядомъ съ Александровымъ.

Въ комнатѣ нѣкоторое время сіялъ слабый свѣтъ подъ покрытымъ золою жаромъ, и, нѣтъ-нѣтъ, сползали съ него темные покровы пепла, открывая рубиновые глаза горящихъ углей. Затихли въ юртѣ голоса и движеніе.

Одинъ Красусскій не могъ заснуть. Тщетно онъ смыкалъ вѣки, гналъ прочь назойливыя мысли; онѣ все возвращались, безпорядочныя, перемѣшанныя со странными, причудливыми картинами. Горячая, молодая кровь переливалась въ немъ, точно ртуть; сердце усиленно билось. Онъ чувствовалъ, что если-бъ прочелъ одну страницу какой-либо книги, то успокоился бы и уснулъ, но онъ не рѣшался зажечь свѣчку, чтобы не разбудить гостей. Гнетущая безсонница мучила его; онъ вслушивался въ богатырское храпѣніе Александрова, улавливалъ въ сосѣдней комнатѣ ровное, мягкое дыханіе молодой женщины и все переворачивался съ боку на бокъ, точно рыба, пораженная острогой. Поэтому онъ чрезвычайно обрадовался, когда услышалъ въ кухнѣ довольно громкій вздохъ Негорскаго. Онъ всталъ и на пальцахъ отправился къ товарищу.

— Ты, вижу, тоже не спишь? Знаешь что: мы непремѣнно, непремѣнно бѣжимъ! — прошепталъ онъ, садясь на краю кровати.

— Именно и я думалъ объ этомъ. Спрячь ноги подъ одѣяло, а то простудишься!

Красусскій послушался друга и такъ, полулежа рядомъ, они проболтали вплоть до разсвѣта.

IV.

 

Нѣсколько дней спустя Арканова уходила изъ юрты Александрова въ большомъ волненіи.

— Бѣгутъ, бѣгутъ!.. — повторяла она, идя по озеру. Она торопилась, такъ какъ мужъ ждалъ ее и, вѣрно, безпокоился ея продолжительнымъ отсутствіемъ. Ночь была довольно свѣтлая; къ несчастію, Арканова, по разсѣянности, не замѣтила хорошо надлежащей тропинки и вдругъ очутилась среди неизвѣстныхъ ей построекъ подозрительной наружности. Внутри ихъ мерцалъ свѣтъ, и дымъ струился изъ низкихъ трубъ; звучали голоса и смѣхъ; Арканова побоялась, однако, войти и спросить дорогу: она опасалась попасть въ игорный домъ или тайный кабакъ, всегда полный казаковъ и поселенцевъ. Она осматривалась кругомъ, силясь угадать, гдѣ находится, какъ вдругъ замѣтила тутъ-же близко, только съ другой стороны, юрту Александрова. Она направилась къ ней прямо черезъ сугробы снѣга и очень удивилась, замѣтивши на красномъ фонѣ одного изъ оконъ темное пятно, которое быстро исчезло при ея приближеніи. Осторожные. крадущіеся шаги убѣжали въ противоположную сторону.

— Подслушиваютъ, шпіонятъ за ними... Можетъ быть, все уже знаютъ! — подумала она.

Запыхавшись, она влетѣла въ юрту.

— За вами слѣдятъ! Кто-то стоялъ только что подъ окномъ. Я его спугнула. Сквозь ледяныя окна прекрасно слышны разговоры...

— И вы вернулись затѣмъ, чтобы насъ предупредить! Спасибо вамъ, но это лишнее. Мы знаемъ, что насъ подслушиваютъ. Мы уже не разъ ловили любопытныхъ. Мы говоримъ громко только то, что хотимъ, чтобы узнали власти. Это для насъ даже удобно. О важныхъ дѣлахъ мы говоримъ только по-польски или по-нѣмецки...

— А со мной?

— О, тогда никто не подслушивалъ! — увѣрилъ ее Красусскій..

— Впрочемъ, они въ состояніи затруднить побѣгъ, но помѣшать ему не въ силахъ. Во всякомъ случаѣ — спасибо вамъ. Мы поостережемся. Нужно будетъ сухари и сушенное мясо перетащить къ Яну! — добавилъ Александровъ.

Ихъ спокойствіе и увѣренность пріятно подѣйствовали на Арканову. Она разстегнула немного свою шубку.

— Какъ жарко! Прошу васъ, проводите меня кто-нибудь, а то я... заблудилась, въ снѣгъ попала! — проговорила Арканова, смѣясь.

— Вы заблудились? Дѣйствительно, вы запыхались... Знаете: сбросьте шубу и отдохните!

— Нѣтъ, нельзя! Артемій до смерти, вѣрно, встревоженъ. Голова его всегда полна ужасныхъ предположеній и страховъ. Между тѣмъ, самъ еще хуже моего разбирается въ темнотѣ. Недавно онъ у насъ во дворѣ заблудился.

Она опять засмѣялась.

— Такъ кто-же изъ васъ будетъ столь любезенъ?

Красусскій взялъ шапку и надѣлъ тулупъ.

— Легко заблудиться, темно... А главное, туманъ отъ дыханія не даетъ хорошо видѣть! — говорилъ мягко юноша, идя рядомъ съ Аркановой. Въ его движеніяхъ было столько силы и увѣренности, что было ясно — онъ только изъ вѣжливости смягчаетъ смѣшное приключеніе ея мужа.

— Правда, тропинку чутъ замѣтно подъ ногами. Мнѣ кажется, что когда я впервые ушла отъ васъ, на небѣ были звѣзды, а теперь исчезли!..

Красусскій внимательно взглянулъ на небо и окрестности. Совершилась одна изъ тѣхъ странныхъ мѣстныхъ мгновенныхъ перемѣнъ, когда одно теплое дуновеніе южнаго вѣтерка превращаетъ вдругъ прозрачную, морозную зимнюю ночь въ ночь весеннюю, теплую и мутную.

Юноша повернулъ лицо въ сторону вѣтра и жадно ловилъ отдаленные признаки весенняго перелома.

Весна!.. весна!.. исчезнутъ снѣга, зазеленѣютъ лѣса, а затѣмъ... двинутся и они на поиски свободы и жизни!

Онъ задумался и не замѣтилъ, что его спутница разъ и другой споткнулась; наконецъ, она сама попросила его помочь ей. Онъ торопливо протянулъ ей руку и умѣрилъ шаги, приноравливая ихъ къ ея движеніямъ. Шли молча нѣкоторое время, а мелкія снѣжинки падали имъ наискось на лица и влажныя губы.

— Когда-же... тронетесь? — спросила Арканова, чуть наклоняясь къ спутнику.

— Какъ пройдетъ ледъ на рѣкѣ и сбудетъ разливъ. Иначе можетъ рѣчка на пути остановить.

— И вы вѣрите... въ успѣхъ?

Красусскій помедлилъ отвѣтомъ.

— Какъ вамъ сказать?.. Скорѣе — нѣтъ! Не думаю. Если бъ у насъ были лошади, если бъ у насъ была хоть одна лошадь?..

— Такъ почему же вы не покупаете? Развѣ здѣсь трудно добыть лошадь?

— Очень даже... особенно когда денегъ нѣтъ! — разсмѣялся онъ.

— Та-акъ?! Какъ это нехорошо, что вы не сказали! Вѣдь этому легко помочь... я попрошу мужа!.. — заговорила она лихорадочно.

— Повѣрьте мнѣ, что я совсѣмъ объ этомъ не думалъ! — быстро вставилъ онъ.

Ему стало крайне неловко. Онъ не зналъ почему, но чувствовалъ, что онъ не можетъ держаться съ ней такъ просто и откровенно, какъ со всякимъ товарищемъ, что онъ охотнѣе пошелъ бы въ тайгу на вѣрную смерть, чѣмъ возбудить въ ней подозрѣніе, что онъ разжалобилъ ее лишь затѣмъ, чтобы выманить деньги.

А она, между тѣмъ, говорила съ горечью:

— И все такъ! Всѣ вы такіе!.. Товарищи, товарищи, а какъ дѣло пойдетъ въ серьезъ, начинаете капризничать. Сознаюсь: виновата и я. Должна была сама догадаться и предложить вамъ, гордецамъ! Вѣдь у васъ, дѣйствительно, такая сквозитъ во всемъ нужда. Меня все это ошеломляетъ. Я думала, что вы скупитесь, сберегая деньги на побѣгъ, что оттого у васъ ничего не хватаетъ. Вы просили только о кройкѣ и шитьѣ нѣсколькихъ предметовъ для путешествія. Я полагала, что у васъ все есть! А, можетъ быть. что и сухарей, и оружія у васъ недостаточно? Богъ мой!.. Отправиться такъ въ глухую пустыню безо всего, на вѣрную гибель!.. Вижу, что ссылка дѣйствительно ужасная вещь, если такъ безжалостно гонитъ людей на всякіе ужасы... Мы останемся здѣсь и узнаемъ все это!..

Она невольно вздохнула.

— Вы должны, вы обязаны взять у насъ деньги!

Они остановились у воротъ квартиры Аркановыхъ.

— Развѣ вы не войдете? Войдите, прошу васъ! Мужъ очень вамъ будетъ радъ! — просила она, придерживая его за руку.

Красусскій безусловно отказался; онъ былъ золъ на себя, на весь міръ, а главное — на Арканова, который, навѣрно, дастъ деньги...

— Что случилось? Ждалъ тебя, ждалъ, самоваръ остылъ, чай перестоялся, а я умираю съ голоду. Посмотри, вѣдь не дурно! — спрашивалъ жену Аркановъ, помогая ей снимать шубу и указывая внутрь комнаты, гдѣ на застланномъ бѣлой скатертью столикѣ, при свѣтѣ двухъ стеариновыхъ свѣчей, блестѣлъ никелевый самоваръ и хорошенькіе чайные приборы.

— Что?!.. Чѣмъ не Европа? Право, у насъ лучше, чѣмъ даже у Самуила!.. Улыбнись, Женя!.. Похвали меня! Чего ты такъ запыхалась? Разскажи, наконецъ, что случилось!

— Я заблудилась, бродила по сугробамъ, попала въ какіе-то мало извѣстные углы и, благодаря случаю только, разыскала вновь юрту Александрова. Тамъ я попросила провожатаго.

— Кто-же проводилъ тебя?

— Красусскій.

— Аа... помню. Такой фатоватый полячекъ. Почему онъ не зашелъ?

— Не пожелалъ. Не говори дурно о нихъ: они хорошіе, дѣльные люди. Ты и не догадываешься, что они замышляютъ... Ахъ, Артя, у меня такая для тебя новость! Но ты раньше долженъ обѣщать мнѣ, что не посмотришь на удобства своей Жени и дашь имъ возможно больше. Женѣ ничего не сдѣлается, если она немного хуже поѣстъ, или если посидитъ не при стеариновыхъ свѣчахъ, а при сальныхъ. Вѣдь она пріѣхала сюда не ради удобствъ...

Она нѣжно прижала свою голову къ его плечу.

— Да что такое? Скажи, наконецъ! Въ чемъ дѣло?! — спросилъ безпокойно Аркановъ.

— Они бѣгутъ.

— Кто бѣжитъ?.. Когда бѣгутъ?!

Онъ спрашивалъ, но самъ уже догадался, и въ умѣ его молніеносно пронеслось: „Хорошо, что мы своевременно ушли отъ нихъ!" Но этого онъ, конечно, не сказалъ.

Арканова, между тѣмъ, повторила ему разговоръ, происшедшій между нею и товарищами въ юртѣ Александрова, сказала, о чемъ они просили ее, и добавила то, что узнала отъ Красусскаго.

Лицо Арканова дѣлалось все мрачнѣе и мрачнѣе.

— Безумцы! Я не намѣренъ своими деньгами помогать самоубійцамъ. Не дамъ. Ихъ гибель ляжетъ на моей совѣсти...

— Они и такъ пойдутъ. Пойдутъ безо всего... Ты не знаешь ихъ. Они твои единомышленники, они террористы по крови, по темпераменту, по всему своему складу, родныя тебѣ души. Они точь въ точь, какъ ты, разсуждаютъ... Скажи, развѣ ты не присоединился бы къ нимъ, если бъ былъ одинъ, если бъ у тебя не было... меня?

— Нѣтъ, они не единомышленники мнѣ. Сравненіе ихъ съ моими сотоварищами звучитъ для меня кощунствомъ. Тѣ, къ которымъ я причисляю себя, поступаютъ прежде всего разумно, всё соображаютъ, разсчитываютъ. У нихъ есть царь въ головѣ. Они жертвуютъ жизнью за достойныя цѣли. А здѣсь что?.. Развѣ не безуміе, не крайне вредный для всѣхъ пуфъ — этотъ проектъ пройти пѣшкомъ лѣса, о которыхъ ты вѣдь имѣешь понятіе, такъ какъ мы недавно проѣзжали сквозь нихъ.

— Тѣмъ не менѣе, они пойдутъ, пойдутъ!

— Пусть идутъ, дня черезъ три вернутся.

— А если... не вернутся? Господи, я уже теперь вижу ихъ блѣдныхъ, исхудалыхъ, оборванныхъ, умирающихъ съ голоду въ тайгѣ. Если ты имъ откажешь въ помощи, я чувствую, что это видѣніе никогда меня не оставитъ. Если бъ они имѣли хоть... одну... лошадь...

Она закрыла руками лицо.

Аркановъ молчалъ. Этотъ ея жестъ, полный горя и отчаянія, ея прелестный лобъ, покрывшійся морщинами страданія, ея дрожащія губы, сладость которыхъ онъ зналъ такъ хорошо, сильно подѣйствовали на него.

— У насъ есть... всего двѣсти! — глухо сказалъ онъ.

— Только двѣсти?! — переспросила она удивленно.

— Ну, да. Мы много издержали въ пути. Дамъ имъ половину. Не могу вѣдь лишить тебя всякихъ удобствъ. На эти деньги они купятъ лошадь, и даже останется на оружіе.

— Одну лошадь! А если бъ ты имъ отдалъ все? Вѣдь у насъ будетъ казенное пособіе. Другіе живутъ исключительно на него. Намъ пришлютъ, я съ первой почтой напишу матушкѣ.

— Не можемъ остаться совершенно безъ денегъ. У насъ могутъ явиться... дѣти.

Молодая женщина встала. По тону его голоса она догадалась, что дальнѣйшій споръ будетъ тщетенъ. — Онъ привлекъ ее къ себѣ, посадилъ на колѣни и принялся доказывать тихимъ голосомъ. Въ сущности, онъ поступаетъ такъ изъ любви къ ней, вопреки своимъ правиламъ. Онъ не долженъ бы помогать этимъ вреднымъ попыткамъ. Революціонеры въ ссылкѣ обязаны прежде всего стремиться къ сохраненію своихъ силъ, своей энергіи и способностей, должны стремиться къ обогащенію ума знаніемъ, къ изученію языковъ и практическихъ наукъ, должны привыкать владѣть оружіемъ, умѣть пробираться и странствовать по лѣсамъ, чтобы со временемъ, когда родина этого потребуетъ, они могли стать во главѣ возставшихъ отрядовъ, какъ опытные предводители. Чтобы, въ случаѣ нужды другого рода, являлись вездѣ умѣлыми, безстрашными, образованными заговорщиками. Такія же предпріятія, которыя затѣваютъ Негорскій съ Александровымъ, ведутъ лишь къ безполезной тратѣ силъ и средствъ. Для чего? Кому это нужно и зачѣмъ? Погибнутъ, волки ихъ съѣдятъ, и ничего больше!

Хотя сердце Евгеніи содрогалось отъ этихъ приговоровъ, но разсужденій мужа она опровергнуть не умѣла, и между супругами произошло примиреніе.

На слѣдующій день Аркановъ пошелъ къ Александрову, положилъ деньги на столъ и сказалъ съ подкупающей простотой:

— Жена передала мнѣ, что вы бѣжите. Я не соглашаюсь съ вами по всѣмъ пунктамъ, но приношу вамъ мою посильную дань.

Онъ уклонился отъ благодарности и не выразилъ ни малѣйшимъ намекомъ желанія узнать подробности предпріятія.

— А мы думали, что онъ — эгоистъ и фразеръ! Какъ легко ошибиться въ людяхъ!.. — замѣтилъ послѣ его ухода Негорскій.

Красусскій мрачно отвернулся въ сторону; Александровъ кивнулъ головою и взялъ деньги со стола.

V.

 

— Итакъ, они купили лошадь! — вздохнулъ исправникъ, положилъ перо и взглянулъ въ окно, откуда мощная струя весенняго солнца врывалась въ канцелярію. Подъ его прикосновеніемъ повеселѣлъ даже скучный присутственный столъ, застланный краснымъ сукномъ, даже докучливо-однообразныя кипы бумагъ, даже обрюзгшіе томы законовъ и счетныхъ книгъ какъ-будто дрогнули и попробовали улыбнуться. Металлическія зерцала съ государственными гербами загорѣлись радужнымъ блескомъ, пуговицы чиновничьихъ мундировъ засверкали точно звѣзды. Только лица склонившихся надъ бумагами людей казались въ этомъ яркомъ освѣщеніи еще болѣе безцвѣтными, землистыми, губы безкровными и морщинистыми, а глаза тусклыми. Со двора доносились мѣрные удары каплющей съ крыши воды; сквозь сползающіе со стеколъ зимніе морозные узоры виднѣлись свѣшивающіяся съ навѣсовъ кровли ледяныя сосульки; сѣрыя птички съ малиновыми хохолками на лбахъ перелетали, чирикая, съ карниза на карнизъ.

— Итакъ, они купили лошадь!.. Вы понимаете, Владиміръ Сергѣичъ, чѣмъ это пахнетъ?! Купили лошадь... Это только начало... Но вы ничего не понимаете, вы, вижу я, ковыряете пальцемъ въ носу!

— Нѣтъ, я просматриваю инструкціи.

— Ну, и что-жъ?

— Въ нихъ ничего не сказано о лошади. Перечислено только, что запрещается врачебная практика, учительство, занятія въ фотографическихъ заведеніяхъ, въ присутственныхъ мѣстахъ, въ полиціи... Нельзя заниматься имъ также въ судебныхъ учрежденіяхъ, быть присяжными повѣренными, аптекарями, фельдшерами, работать въ типографіяхъ, литографіяхъ и проч... Нельзя состоять членами обществъ... держать оружіе, взрывчатыя вещества, яды и т. п... Ничего нѣтъ подходящаго!.. Развѣ, вотъ здѣсь... — добавилъ онъ, останавливаясь на одномъ изъ многочисленныхъ параграфовъ инструкціи: „На полицію возлагается обязанность слѣдить, чтобы политическіе ссыльные не обладали предметами, могущими способствовать имъ въ побѣгѣ или совершеніи преступныхъ замысловъ“...

Помощникъ остановился и взглянулъ вопросительно на "начальство“.

— Какъ-будто!.. Но... вѣдь и сапоги — тоже предметы способствующіе въ побѣгѣ... Гдѣ предѣлъ? О лошади тамъ, значитъ, ничего не сказано... Если станемъ насильно отнимать, можетъ возникнуть большой скандалъ, за который тоже насъ не похвалятъ, тѣмъ болѣе, если тамъ не сказано прямо: „воспрещаются лошади“... Кажется, что нужно оставить. Много ли одна лошадь на десятерыхъ? Если на ней уѣдетъ одинъ человѣкъ, то мы его легко поймаемъ; а если всѣ, то далеко не уѣдутъ. Пусть балуются! Казака послать на главный трактъ, чтобы караулилъ переѣздъ; окрестнымъ якутамъ приказать ловить немедленно отлучившихся и провожать въ городъ. А двоихъ казаковъ съ завтрашняго дня назначить въ городъ, чтобы день и ночь не теряли политическихъ изъ виду.

— На казаковъ особенно полагаться нельзя, ваше высокоблагородіе! Сами не разъ убѣдились, что они даже караулы при магазинахъ плохо справляютъ: вмѣсто себя ставятъ соломенное чучело, одѣтое в тулупъ съ ружьемъ и папахой!.. Будутъ играть у Таза, а въ отчетахъ плести всякую чепуху! — вмѣшался Денисовъ.

— Можно ли на нихъ положиться, въ этомъ мы скоро убѣдимся, Ксенофонтъ Поликарповичъ! — отвѣтилъ значительно исправникъ.

— Лошадь оставимъ, значитъ, въ покоѣ. А вы какъ полагаете, Ѳедотъ Ѳеофановичъ?!

— Что-жъ я?!.. Я тоже такъ думаю. Тѣмъ болѣе, что они не дѣлаютъ никакихъ шаговъ. Только вотъ Красусскій возитъ Арканову...

— Пускай возитъ. Лучше пусть ее возитъ, чѣмъ нашихъ женщинъ. Черезчуръ красивъ, каналья, черезчуръ красивъ!.. Только выйдетъ на улицу, всѣ джурджуйскія дѣвушки, женщины, даже старыя бабы тутъ какъ тутъ у оконъ или у дверей. Въ одинъ мѣсяцъ всѣхъ бы перепортилъ!.. Ничего бы намъ не оставилъ, Ксенофонтъ Поликарповичъ!.. Вѣрно говорю! Лучше пусть возитъ эту пріѣзжую барыню. Все равно она намъ не достанется... А убѣгутъ... Не убѣгутъ!.. Шутки!.. Сумасшествіе!.. Съ тѣхъ поръ, какъ Джурджуй зовется Джурджуемъ, еще отсюда никто не убѣжалъ. А вѣдь перебывало ихъ здѣсь не мало.

Несмотря на эти доказательства, червь сомнѣнія точилъ исправника. Когда случалось ему сквозь окно увидать Александрова или Негорскаго, ведущихъ лошадь на водопой, лицо его омрачалось, и онъ опять принимался соображать и думать: послать ли ему губернскимъ властямъ рапортъ о томъ, что политическіе купили лошадь, или нѣтъ. Не дѣлая доноса, онъ всю отвѣтственность бралъ на себя, а сдѣлавши его, рисковалъ или быть поднятымъ на смѣхъ, или повліять на уменьшеніе и безъ того недостаточнаго казеннаго пособія ссыльнымъ. Онъ прекрасно къ тому же понималъ, какъ вообще опасно прижимать непріятеля къ стѣнкѣ, непріятеля, съ которымъ, какъ никакъ, приходилось жить тутъ-же бокъ о бокъ. Если бъ онъ зналъ, зачѣмъ они купили лошадь? Ну, тогда другое дѣло!.. Нужно спросить!

Разъ, когда Самуилъ зашелъ за пособіемъ въ полицейское управленіе, начальникъ округа заговорилъ съ нимъ съ невинной улыбкой.

— Зачѣмъ это понадобилась лошадь этимъ господамъ насупротивъ? Развѣ денегъ стало некуда дѣвать?

— Хотятъ пріучить ее къ плугу и весною подымутъ пары. Намѣрены попытать хлѣбъ сѣять.

— Дѣйствительно — идея! — обрадовался исправникъ. — Я готовъ оказать всякое содѣйствіе. Напишу объ этомъ губернатору, сдѣлаю представленіе. Нѣсколько десятковъ лѣтъ тому назадъ отецъ Варлаама Варлаамовича тоже пробовалъ сѣять ячмень и чуть не получилъ за это знака отличія. Хлѣбъ хорошо выросъ, колосья даже налились, но не дозрѣли. Мѣстные жители, желая горю помочь, зажгли по угламъ поля костры, да такъ и сожгли на корню хлѣбъ... До сихъ поръ замѣтно за Сорданахомъ квадратное поле съ бороздками, гдѣ сѣялъ этотъ купецъ.

— Плохо выбралъ. Не въ долинахъ сѣять нужно, а на откосахъ. На низахъ влажно, хлѣба нѣжатся и не дозрѣваютъ. Товарищи мои разыскали укромное мѣсто на косогорѣ за рѣкой... — съ невозмутимымъ спокойствіемъ отвѣтилъ Самуилъ.

Вскорѣ лошадь исчезла съ глазъ полиціи; ее перевели къ юртѣ Красусскаго на, край города. Обыватели исподволь привыкли къ ея существованію, а начальство забыло о ней.

Хозяева любили и холили животное, словно игрушечку. Не меньше ихъ любила его и Арканова, что служило достаточнымъ поводомъ, чтобы оно возбуждало отвращеніе въ ея мужѣ.

— Что красиваго видишь ты въ этой неуклюжей скотинѣ, толстоногой, мохнатой, какъ медвѣдь?

— Напрасно. Она ловкая. У нея красивая головка, и она отлично бѣгаетъ. Знатоки уже давали товарищамъ за нее двойную цѣну. Утверждаютъ, что она украдена гдѣ-нибудь на югѣ, такъ какъ нѣтъ въ окрестностяхъ такихъ красивыхъ лошадей; къ тому же, продавецъ якутъ исчезъ неизвѣстно куда. Полиція тщетно разыскиваетъ его...

— Хорошее дѣло!.. Еще впутаешься въ уголовщину. И откуда ты все это знаешь?

— Знаю. Ты все сидишь дома, читаешь или разсуждаешь съ Черевинымъ о началѣ началъ. Даже на прогулку вытащить тебя невозможно. Знаешь, пойдемъ посмотримъ Сивку. Увидишь, какой онъ умный и ручной. Хлѣбъ у меня изъ рукъ беретъ, точно собака ходитъ за мной. А вѣдь въ первый разъ, когда я приблизилась къ нему, онъ бросался, подымался на дыбы и кричалъ отъ страха и злости, точно поросенокъ... Страшно быстро приручился, не правда-ли?

Повинуясь какому-то неясному инстинкту, Арканова никогда не упоминала фамиліи Красусского и не поясняла, что это именно онъ смирилъ лошадь, пріучилъ кушать съ руки сахаръ и хлѣбъ и склонять красивую шею для ласкъ. Животное такъ къ ней привыкло, что, еще завидя издали, начинало ржать и бить нетерпѣливо копытомъ въ землю...

Красусский, заслыша эти сигналы, бросалъ самую спѣшную работу, выходилъ изъ своей кузницы и смотрѣлъ жадно въ ту сторону, въ которую лошадь протягивала свою голову.

Ежедневно ровно въ полдень ходила Арканова гулять по направленію къ кузницѣ. И по мѣрѣ того, какъ она приближалась, идя по бѣлоснѣжному, залитому солнечнымъ блескомъ озеру, и день, и окрестности свѣтлѣли, хорошѣли въ глазахъ Красусскаго. Необычная, непонятная радость охватывала его и исчезала на мгновеніе даже тоска, вѣчно глодавшая его сердце съ тѣхъ поръ, какъ онъ покинулъ родину.

— Неужели это тоска по женщинѣ? — спрашивалъ онъ себя сурово.

Совѣсть успокаивала его: онъ сознавалъ, что родины онъ не промѣнялъ бы ни на чьи самыя сладкія ласки, но совѣсть дѣлала ему въ тоже время упреки, что онъ питаетъ не дозволенныя чувства къ женѣ товарища... Послѣ нѣкоторой борьбы рѣшилъ онъ не выходить больше на встрѣчу искусительницѣ, вообще избѣгать ее. И вотъ, въ первый же разъ, какъ услыхалъ ржаніе Сивки, голосъ и шаги Евгеніи, ласкавшей и кормившей по обыкновенію лошадь, онъ не вышелъ наружу и продолжалъ жестоко ковать желѣзо, усиливая удары молота сообразно съ усиленнымъ біеніемъ своего юнаго сердца. Арканова, услышавши такой неимовѣрный громъ и звонъ, предположила, что необычный наплывъ работы удержалъ любезнаго кузнеца у наковальни, и, чуть-чуть задѣтая и раздраженная, удалилась, не заглянувъ даже въ кузницу.

— Что это у тебя сегодня такой видъ, какъ-будто ты семь деревень спалилъ, а восьмую собираешься?.. — спросилъ Красусскаго за обѣдомъ Негорскій.

— А чего же мнѣ. радоваться?.. Побѣгъ не состоится. Полиція догадывается. Насъ выслѣживаютъ. Два казака постоянно вертятся около кузницы. Вотъ я имъ поломаю кости, пусть только попадутся!..

— Прошу тебя, не дѣлай никакихъ скандаловъ. Въ чемъ тебѣ мѣшаютъ казаки?

— Ни въ чемъ! Но не люблю, когда шляются. Впрочемъ, что они мнѣ сдѣлаютъ? Самое большее — арестуютъ. Это не помѣшаетъ вашему побѣгу. Пойдете безъ меня.

Юноша отвернулъ лицо, чтобы скрыть блеснувшія у него на глазахъ слезы. Александровъ н Негорскій изумленно глядѣли на него. Послѣ обѣда Негорскій вышелъ вслѣдъ за нимъ въ сѣни и попробовалъ придержать за плечо, но Красусскій грубо вырвался у него изъ рукъ.

— Красусскій... Сигизмундъ... А сестра?.. А Польша?.. Смотри, парень, берегись... Не поддавайся!

— Кому? Чему?.. Зачѣмъ?.. — отвѣтилъ высокомѣрно Красусскій и повелъ плечами. Дѣланная улыбка перекосила его губы.

— Вотъ какъ!.. Дѣло, вижу, хуже, чѣмъ я думалъ!.. — шепнулъ Негорскій. Онъ не смѣлъ удерживать больше товарища, который рѣзко повернулся и ушелъ.

Негорскій долго глядѣлъ ему вслѣдъ.

— Ахъ, эти бабы! — проговорилъ онъ громко, съ неудовольствіемъ, садясь вновь за столъ и принимаясь за недоконченный стаканъ чаю. Александровъ помалкивалъ и старательно вытряхивалъ золу изъ трубочки.

— Берегись!.. Кого мнѣ беречься? — размышлялъ Красусскій. — Призываетъ на помощь мою сестру!.. Какъ-будто я могу... какъ-будто мыслимо... Вѣдь она жена товарища... Къ тому же, русская! Впрочемъ, я... она мнѣ ни чуть не нравится! Она некрасива. Носъ у нея неправильный, неловкія движенія, черезчуръ буйные волосы, черезчуръ румяныя губы... Она старше меня... А главное — страшно горда и самоувѣренна. Ей даже въ голову не пришло, что у меня нѣтъ времени, или что я не замѣтилъ ее. Она обидѣлась за то, что я не вышелъ къ ней!.. Не заглянула ко мнѣ даже въ кузницу!.. Хорошо, очень хорошо! Посмотримъ!..

Когда вечеромъ онъ замѣтилъ вдали Евгенію, идущую подъ руку съ мужемъ къ дому Черевина, рѣшимость его окончательно окрѣпла.

Работалъ онъ усиленно, но работа не спорилась; часто, обозленный, онъ бросалъ молотокъ на землю и погружался въ мрачное раздумье. Мусья, которому пришлось заглянуть въ кузницу въ одинъ изъ такихъ моментовъ, выскочилъ оттуда, какъ ошпаренный.

— Совсѣмъ дитю! Не знаю, чего хотятъ отъ меня? А говорятъ, что они суть идеалистъ... и демократъ... — бормоталъ несчастный французъ, убѣгая.

Красусскій тайкомъ вздыхалъ, но долго не могъ уснуть и усиленно размышлялъ, но никакъ не въ состояніи былъ составить ни одной жалкой фразы, на подобіе тѣхъ, которыя читалъ въ романахъ. Это еще больше утвердило его въ мысли, что любовь ему не страшна, что онъ ничуть не влюбленъ. Придя къ такому заключенію, онъ уснулъ, спокойный и равнодушный. Но когда по утру проснулся, и весенній солнечный свѣтъ заглянулъ ему въ глаза, тоска опять охватила его. Онъ неохотно принялся за работу.

Между темъ, джурджуйскіе обыватели зашевелились. Теплое дыханіе быстро приближающейся весны, казалось, вывело и ихъ изъ зимней спячки. Они вытащили изъ амбаровъ свои древнія, разнообразной формы кремневки, ружья солдатскія и не солдатскія, современныя двустволки и мушкеты прошлаго столѣтія и все это потащили къ Красусскому въ кузницу, требуя въ лестныхъ для его мастерства выраженіяхъ быстрой передѣлки всего этого хлама въ лучшій сортъ дальнобойного оружія.

— Ужъ если вы возьметесь, ужъ если вы обѣщаете, такъ мы останемся довольны и повѣримъ безъ сумлѣнія!.. Какое можетъ быть сумлѣніе?! У васъ, извѣстно, золотыя руки. Мы не совсѣмъ уже дикіе и кой-что понимаемъ. Вы только постарайтесь, а мы честью, того, отблагодаримъ!.. И здѣсь, въ Джурджуѣ, тоже люди живутъ... Вы не сумлѣвайтесь!.. Мы тоже знаемъ обращеніе, вознаградимъ труды ваши по заслугамъ!.. — говорили кліенты Красусскаго политично и витіевато.

Но если онъ чье-либо ружье не принималъ за негодностью, собственникъ обижался и злословилъ по всему городу. Цѣлый день съ утра продолжалась толчея. Красусскій слышалъ не разъ сквозь раскрытыя двери кузницы, какъ его гости, встрѣтившись, обмѣнивались краткими замѣчаніями:

— Что? Взялъ?!

— Нѣтъ. Сказываетъ, никуда не годится. Гордецъ! У сосѣда-то взялъ, а у меня не хочетъ. Насказали, вѣрно, ему про меня, насплетничали!

— Зайду показать свою винтовку. Ружье важнѣющее, только курокъ сломался.

Входилъ новый заказчикъ и, снявши у порога шапку, начиналъ:

— Здравствуйте! Ужъ вы только постарайтесь, порадѣйте, а мы не оставимъ васъ безъ благодарности...

Чѣмъ ближе подходилъ полдень, тѣмъ суровѣе разговаривалъ съ заказчиками Красусскій. Шаги на тропинкѣ повергали его въ лихорадку, онъ часто не зналъ, что отвѣчаетъ, и съ трудомъ удерживался, чтобы не оставить гостя и не выскочить по-старому на дворъ. Вскорѣ обнаруживалась, впрочемъ, ошибка, и вновь принесенное ружье удостоивалось такого недружелюбного взгляда, что его собственникъ просто терялся.

— Что такое?

— Ничего!.. Курочекъ... маленько не въ то мѣсто попадаетъ!..

— Поставьте тамъ, въ ряду...

— А скоро-ли?.. Можно узнать?!

— Не знаю. Посмотрите, сколько набралось. Всегда такъ, всѣ сразу... Не могу-же разорваться!..

— А по снисхожденію своему ко мнѣ...

— Почему же къ вамъ? Сдѣлаю, когда придетъ очередь.

Промышленникъ съ ужасомъ взглядывалъ на настоящую оружейную кладовую, образовавшуюся подъ стѣнкой мастерской, и, теребя шапку, все ждалъ болѣе ласкового отвѣта отъ строгаго „мастера"; но такъ какъ Красусскій продолжалъ молча работать, мрачно склонившись къ тискамъ, то несчастный кланялся неловко и уходилъ въ смущеніи.

Починка оружія, какъ искусство исключительно знакомое въ Джурджуѣ Красусскому, доставляло ему большіе барыши, тѣмъ болѣе, что въ Джурджуѣ считалось признакомъ „хорошаго тона“ хвастаться работой политическихъ ссыльныхъ. Даже Варлаамъ Варлаамовичъ, который, по словамъ исправника, боялся заряженнаго ружья хуже медвѣдя и ни разу въ жизни не выстрѣлилъ, обязательно въ началѣ весенняго сезона присылалъ Красусскому для осмотра и вывѣрки свою заржавленную двустволку.

Работы набралось за этотъ ведреный день въ мастерской пропасть, но Евгенія не явилась,

На слѣдующій день погода перемѣнилась, стало облачно, подулъ сѣверный вѣтеръ и порошилъ мелкій снѣжокъ. Красусскій дверей кузницы не притворялъ, хотя моментами холодный вѣтеръ залеталъ къ самому станку. Онъ боялся, что Евгенія придетъ, а онъ ея не замѣтитъ. Вчерашнее ея отсутствіе онъ объяснялъ теперь необычнымъ приливомъ заказчиковъ, которые могли испугать ее своей мало привлекательной наружностью и попутнымъ посѣщеніемъ кабака. Сегодня зато никого не было, такъ какъ ничтожная перемѣна погоды уже дѣйствовала угнетающе на неустойчивое настроеніе джурджуйскихъ охотниковъ, и они воздерживались отъ всякихъ заказовъ, какъ-будто весна и не думала приближаться. Они вдругъ забывали о гусяхъ и уткахъ, объ охотѣ и своихъ ружьяхъ и, точно зимою, грѣлись у пылающихъ очаговъ, играя въ карты и калякая.

Наплывъ работы не позволилъ Крассускому предаваться особенному отчаянію; быстро промелькнуло утро, незамѣтно наступилъ полдень, и вдругъ въ отверстіе дверей мелькнула тѣнь. Юноша взглянулъ, и вся кровь сразу прихлынула ему къ сердцу; у порога стояла Евгенія, осыпанная съ головы до ногъ алмазной снѣговой пылью, и съ улыбкой смотрѣла на него.

— Доброе утро! Какая пропасть оружья! Я уже видѣла вашъ арсеналъ, я заглядывала къ вамъ, но вамъ было некогда... Простите мое любопытство... Но я была немного встревожена… Вчера люди валили сюда толпою... Что это означаетъ?! Вѣдь вотъ сегодня ихъ нѣтъ!.. Не больны-ли вы?. Что это вы такъ блѣдны!.. — проговорила она тревожно, переступая порогъ. Но вдругъ умолкла и потупилась, взглядъ Красусскаго и дрожащіе его губы сказали ей все... Открытіе поразило ее, точно молнія... Она не двигалась; не двигался и Красусский, за то имъ казалось, что земля подъ ними колеблется. Наконецъ, Арканова прошептала что-то невнятное и вышла, Красусскому вдругъ почудилось, что между нимъ и ею опустилась навсегда черная непроницаемая завѣса. Тихая печаль, — сѣрая, холодная — какъ этотъ зимній, пасмурный день, охватила его и обезсилила сразу.

Того-же дня надъ нимъ стряслось еще приключеніе, которое при другихъ условіяхъ взволновало бы его гораздо больше, чѣмъ стоило; теперь же ему было все равно.

Чтобы не терять времени утромъ на лишніе переходы, Красусскій уже недѣлю тому назадъ перебрался ночевать въ мастерскую, гдѣ въ маленькомъ чуланчикѣ устроилъ себѣ постель. Онъ, какъ разъ, окончилъ работу, поставилъ на огонь чайникъ и присѣлъ въ своей каморкѣ на кровать, грустный и усталый; въ головѣ у него, какъ дятелъ, все постукивала одна мысль, одна мечта: бѣжать, бѣжать, бѣжать... бѣжать, во что бы ни стало! Онъ при свѣтѣ огарка просматривалъ свои замѣтки, карты, маршруты, соображалъ и сопоставлялъ разныя мелочи, лишь бы занять, чѣмъ-нибудь тревожныя свои мысли. Вдругъ двери широко раскрылись, затѣмъ крѣпко захлопнулись, такъ что со стѣнъ юрты посыпалась земля.

— Осторожно! Кто тамъ?! — воскликнулъ раздраженно Красусскій.

Никто не отвѣтилъ; въ то же время звякнулъ дверной крючекъ, и зашуршало женское платье. Юноша вскочилъ взволнованный и съ высоко поднятой свѣчой вышелъ изъ чулана.

— Кто тамъ?

— Тише, ради Бога!.. Спасите... Мужъ!..

Платокъ упалъ съ головы гостьи, и Красусскій узналъ жену учителя.

— Вы?.. Что случилось?.. Вы вся въ снѣгу?.. Мужа вашего здѣсь нѣтъ... Развѣ кто-нибудь обидѣлъ васъ? Не исправникъ ли? Я давно догадывался...

— О да, исправникъ! Онъ давно былъ золъ на Денисова, что тотъ перешелъ въ партію помощника. Онъ все выслѣживалъ меня, и теперь... выдалъ. Мужъ застигъ меня у него... Я едва успѣла выскочить по черному ходу... Господи!.. Слышите — это онъ!

На дверь посыпались крѣпкіе удары.

— Пожалѣйте!.. Ради Христа!.. Не выдавайте!.. Онъ пьянъ!.. Онъ убьетъ меня!.. Онъ ужасенъ!.. Я сдѣлаю для васъ все, что только пожелаете... все... — шептала женщина, блѣдная, какъ полотно.

— Вы спрячьтесь туда!

Онъ указалъ ей на чуланъ и заперъ за ней дверь, когда она туда вошла, а затѣмъ, не торопясь, подошелъ къ входнымъ дверямъ, въ которыя продолжали сыпаться яростные удары.

— Кто тамъ?! Перестаньте!

— Отпирай, а то домъ разнесу. Жена моя... моя жена здѣсь!.. Я ее видѣлъ... Отпирай, подлый варнакъ... воръ... Чего прячешься?!

Красусскій узналъ голосъ учителя...

— Довольно! Прежде всего попридержите языкъ!.. — Онъ поставилъ свѣчу на наковальню и быстро отбросилъ крючекъ. Крѣпко дернутыя двери широко раскрылись. На порогѣ появился учитель въ засыпанномъ снѣгомъ, помятомъ платьѣ.

— Такъ вотъ какъ! Вотъ какой ты благородный проповѣдникъ!.. Гдѣ она?.. Отдай!.. Обоихъ васъ я вотъ здѣсь... по закону... сейчасъ!..

Онъ обвелъ пьянымъ взглядомъ избу, предметы, отыскивая, видимо, какое-либо орудіе.

— Поликарпъ Селивестровичъ! Вы пьяны, — проговорилъ, сдерживаясь, Красусскій. — Совѣтую вамъ вернуться немедленно домой. Тамъ, вѣрно, вы и найдете свою жену.

— Не пойду!.. Ни за что не уйду... пока не осмотрю всего... Не на такого напалъ!.. Шалишь!..

— Вы тутъ никакихъ обысковъ не станете дѣлать. Вы все это выбейте себѣ изъ головы. Пойдемте домой, пойдемте, я васъ усердно объ этомъ прошу...

— Какъ такъ не сдѣлаю обыска? Здѣсь моя жена!.. Я съ тобой вотъ какъ поступлю: начерчу углемъ кругъ, схвачу и посажу въ середину, по поясъ въ землю вобью!.. Такъ-то!..

Пьяница подвинулся угрожающе впередъ, но Красусскій въ ту же минуту схватилъ его за талію и послѣ короткаго сопротивленія выбросилъ на дворъ. Затѣмъ заложилъ крючекъ, наскоро надѣлъ шубу и шапку. Учительша что-то ему шептала, но онъ не слушалъ и не отвѣчалъ. Онъ разобралъ только слова „по гробъ доски" и слезливыя жалобы.

Со двора, между тѣмъ, доносились упреки и стоны выброшеннаго учителя.

Кормилъ я тебя, поилъ, какъ друга... И любилъ ее одну... И вотъ, выбросили меня за двери... Охъ, горе мое!

Красусский, выйдя, замѣтилъ, что учитель сидитъ на снѣгу съ полѣномъ въ рукѣ и жалобно покачивается взадъ и впередъ, точно молящійся еврей.

— Кормилъ я, поилъ его, какъ друга...

— Встаньте и пойдемъ!.. Вы отморозите себѣ члены!..

— Куда пойду, если она измѣнила мнѣ?!. Казаки сказали, что къ Денисову, но я хорошо видѣлъ, что сюда!..

— Увѣряю васъ, что жену застанемъ дома.

— Нѣтъ, нѣтъ!.. Я не тронусь отсюда... Я просижу здѣсь до... свѣтопреставленія. Ну, скажите, дайте мнѣ руку и честное слово благороднаго человѣка, что вы не любили её...

— Даю вамъ честное слово благороднаго человѣка, что не любилъ ее!.. — отвѣтилъ совершенно серьезно Красусскій. — Пойдемъ! Надѣньте шапку и рукавицы, стряхните снѣгъ... Изъ чего вы заключили, что я ухаживаю за вашей женой? Развѣ я часто хожу къ вамъ? Развѣ вы что-нибудь замѣтили?

— А зачѣмъ вы раньше ходили и все разспрашивали про горы? Знаемъ мы ваши горы... Зачѣмъ вамъ горы?.. Не проведешь, не надуешь... Шутки!.. — Учитель опять сталъ волноваться и даже пробовалъ вырвать у Красусскаго руку, за которую тотъ его велъ.

— Я видѣлъ, что она тебѣ нравилась... — началъ онъ опять жалобно, когда попытка вырваться не удалась. — Здѣсь всѣ такъ: чѣмъ больше обманываютъ, тѣмъ меньше ходятъ. Знаемъ мы все это... насквозь видимъ другъ дружку. А она за это... даетъ мнѣ много водки!.. Даетъ, сколько хочу!..

Онъ вдругъ ослабѣлъ, сталъ сильно пошатываться, и много прошло времени, пока они добрались, наконецъ, до школы. Тамъ, къ удивленію и безпредѣльной радости учителя, нашли улыбающуюся и прилично одѣтую жену его.

— Ахъ ты, противный, безстыжій пьяница, гдѣ ты пропадалъ? Я людей уже за тобою послала разыскивать... Мокрый, грязный... Гдѣ ты шлялся? Несчастіе мое, горе съ нимъ! Напьется, померещится что-нибудь — и бѣжитъ ни съ того ни съ сего!. Ревнуетъ, подозрѣваетъ... Всякую женщину тогда принимаетъ за меня... Ищи его, раздѣвай, какъ малаго ребенка, а онъ въ благодарность за волосы меня деретъ, за косу хватаетъ! Увѣряю васъ!.. Хотите, покажу вамъ цѣлую прядь, вырванную у меня этимъ извергомъ прошлый разъ... я ее храню на память!

— Не вѣрьте ей, они сами вылѣзаютъ!.. — защищался стыдливо учитель.

Красусский хотѣлъ уйти, но и мужъ, и жена удерживали его.

— Умоляю васъ, еще останьтесь, — шептала она. — Изступленіе скоро вернется. Тогда кого-же позову я? Увѣряю васъ, что я ни у кого не была, что онъ все вретъ... Я отправилась только къ вамъ, какъ къ... другу, за помощью... Сама не помню, что въ испугѣ говорила вамъ... Онъ грозилъ, что убьетъ меня... Я со страху съ ума сошла!..

Безстыдная наглость этой женщины поразила юношу, и въ то же время его охватывало чувство глубокаго стыда и гадливости. Онъ вспомнилъ, какъ еще недавно онъ съ нѣкоторымъ удовольствіемъ думалъ объ этой веселой и пригожей женщинѣ. Теперь онъ понялъ, что разъ навсегда утратилъ способность къ „такимъ“ похожденіямъ, что остатокъ „пещерной", по выраженію Негорскаго, неискренности и лжи исчезъ изъ его души, той лжи, которую оправдывали даже лучшіе изъ извѣстныхъ ему мужчинъ.

Нѣтъ, онъ никогда не сойдется съ женщиной, которую не полюбитъ всей душой! И никогда ни въ чемъ не солжетъ онъ любимой женщинѣ!..

 

В. Сѣрошевскiй.

(Продолженiе слѣдуетъ).

OCR: Андрей Дуглас