ПОБЕГЪ

Повесть была опубликована В. Л. Серошевским на русском языке в семи номерах журнала "Русское Богатство" №№ 6,7,8,9,10,11,12 в 1906 г. Основана на реальных событиях побега группы политических ссыльных из Верхоянска в 1882 г.

(Примечание: www.yakutskhistory.net)

Послѣдняя пирушка.

 

— Впрочемъ, какъ вамъ угодно, но я... я... для меня это невыносимо... Меня охватываетъ окончательное отчаяніе! Кружусь вечеромъ по избѣ, сердце рвется отъ боли, въ головѣ кавардакъ! Не долго и съ ума сойти! Вы говорите, что не удастся! Возможно... Но что, если удастся?! Вы говорите, что мы погибнемъ? Что изъ этого? Развѣ и такъ не гибнемъ мы? Развѣ не погибло много болѣе дѣльныхъ, чѣмъ мы, и вѣдь міръ не рухнулъ! Насъ поймаютъ, досадятъ въ тюрьму... Да чѣмъ же, скажите вы мнѣ, отличается всё это, что насъ окружаетъ, отъ рѣшётокъ, стѣнъ... или отъ могилы? — говорилъ съ плохо скрываемымъ раздраженіемъ одинъ изъ трехъ людей, гулявшихъ по узкой тропинкѣ, по замерзшему, покрытому снѣгомъ озеру. Кругомъ спалъ городокъ Джурджети, закутавшись въ сумракъ и мглу.

— Немного больше впечатлѣній... или болѣе высокій сводъ строенія... — началъ онъ опять и небрежнымъ жестомъ указалъ на небо, сіяющее тысячами звѣздъ.

Гуляющіе остановились. Одинъ, съ правой стороны, въ тулупѣ, наброшенномъ на плечи, точно римская тога, поднялъ послушно голову вверхъ; другой, съ лѣвой стороны, завернутый выше носа въ сѣрый плэдъ, глядѣлъ спокойно въ туманную даль, гдѣ всходила луна.

— Ты, Негорскій, забываешь, — процѣдилъ онъ сквозь зубы, — что тамъ вѣчно будетъ стоять надъ тобой... сторожъ. Извѣстное дѣло, что тебѣ и трехъ словъ сказать нельзя безъ... преувеличеній. Все ужасы, все окончательныя рѣшенія, безповоротные приговоры!.. Но, какъ хотите: доказывать, что нѣтъ разницы между тюрьмою и проживаніемъ здѣсь — черезчуръ ужъ большая нелѣпость. Даже тебѣ, Негорскій, она не подобаетъ! Конечно, всё здѣсь ничтожно, мерзко, убого, тѣмъ не менѣе — оно представляетъ кой-что... Мы пользуемся свободой движеній, видимъ солнце, природу, женщинъ... у насъ есть хоть тѣнь, хоть намекъ на жизнь!.. Тамъ — ничего. Совершенная пустыня!.. Голыя стѣны, ненавистныя лица сторожей... И такъ недѣли, мѣсяцы, годы... Развѣ вы уже забыли?.. Вѣдь вы сидѣли!.. Сознаюсь, что я содрогаюсь отъ одного воспоминанія, и если-бъ я убѣжалъ отсюда, такъ только потому, что именно здѣсь мнѣ ежеминутно угрожаетъ подобная перспектива, что достаточно безтактности одного изъ насъ, непредвидѣнной случайности или грубости ничтожнаго чинуши, и — готова исторія!..

— Вотъ видишь! Это одно изъ доказательствъ въ мою пользу!.. — рѣзко вставилъ Негорскій и двинулся дальше по тропинкѣ.

— Монтезума, ты думаешь, что я на розахъ!.. Не о недостаткѣ поводовъ говорю я, но объ отсутствіи средствъ и возможности!

— Все это можно обдумать, лишь бы была охота. Ты сознайся, будь откровененъ, что тебѣ просто жалко рисковать этими крохами, которыя есть у насъ, этимъ намекомъ на жизнь... Словомъ, ты боишься!..

— Съ ума я еще не спятилъ. Я не шальной!..

— Жаль. Вѣдь до сихъ поръ только шальные что-нибудь сдѣлали и... сдѣлаютъ. Страхъ всегда былъ плохимъ совѣтчикомъ, орудіемъ рабства и униженія. Въ самомъ отчаянномъ положеніи у человѣка всегда найдется что-нибудь такое, чего, повидимому, уже нельзя отнять. Но вдругъ надвигаются обстоятельства, разбиваютъ эту неприступную крѣпость и отнимаютъ половину жалкихъ крохъ... Затѣмъ приходитъ лютый врагъ и говоритъ: отдай всё и уйди, такъ какъ я желаю вспахать мѣсто, гдѣ стоялъ Карѳагенъ!.." Тогда...

— Тогда что?..

— Тогда люди пускаютъ себѣ пулю въ лобъ, или топятся, вмѣсто того, чтобы рискнуть жизнью раньше, въ борьбѣ... А знаешь, Самуилъ, мнѣ, право, стыдно, что у меня есть эти крохи, что я не принадлежу къ этимъ отверженцамъ, которые видятъ исключительно лица сторожей! Тамъ бы я зналъ, по крайней мѣрѣ, что я безсиленъ. Меня окружалъ бы каменный мѣшокъ, неразрушимая могила... Здѣсь же я самъ подчиняюсь... И я чувствую жгучій стыдъ, когда вспоминаю, что сдерживаетъ меня, въ сущности, жалкая нить ничтожныхъ удовольствій...

— Удовольствій?.. Сильно сказано!.. Зачѣмъ же удовольствій?.. Какъ жаль, что ты не сказалъ... наслажденій! Это вполнѣ въ твоемъ вкусѣ!..

Самуилъ поправилъ плэдъ, громко зѣвнулъ и добавилъ:

— Поздно уже. Не лучше ли отправиться на покой, славянскія сердца, вѣчно тоскующія по плети! Завтра панъ Янъ сотретъ насъ въ порошокъ, если во время не явимся къ нему. Гдѣ ключъ, Воронинъ?.. Навѣрно, не знаешь!..

— А вотъ знаю... Бери!.. — сухо отвѣтилъ Воронинъ, протягивая руку изъ-подъ тулупа. — Я ещё погуляю.

Самуилъ молча взялъ ключъ и ушелъ съ опущенной головой. У входа въ домъ онъ оглянулся. Мѣсяцъ только что взошелъ, и красный его блескъ разбилъ сплошной до того мракъ. — Окрестности утопали въ рыжихъ, бархатныхъ полутѣняхъ, среди которыхъ на дискѣ луны отчетливо рисовались фигуры удаляющихся товарищей. Негорскій горячо размахивалъ руками, какъ птица, готовящаяся къ отлету; рядомъ шелъ Воронинъ, прислушиваясь внимательно.

— Мечты!.. — пробормоталъ сердито Самуилъ. — Чудаки! И не надоѣло имъ еще?! Всё проекты, мечтанія, вѣчная лихорадка надежды!..

Онъ взглянулъ пристально на засыпанную снѣгомъ юрту, гдѣ онъ жилъ, и вошелъ въ сѣни. Минуту спустя онъ очутился въ теплой, затхлой, совершенно темной избѣ. Онъ двигался осторожно, какъ въ чужой квартирѣ, тѣмъ не менѣе, послѣ нѣсколькихъ шаговъ уже споткнулся и сбросилъ что-то, что съ глухимъ шумомъ упало на глиняный полъ.

— Всегда такъ!.. Чортъ возьми!.. — выругался Самуилъ. — Проекты, проекты, а стулья по серединѣ, и спичекъ да свѣчки никогда на мѣсто не поставитъ!..

Наконецъ, онъ нашелъ, чего искалъ, и зажегъ сальный огарокъ. Онъ не спѣшилъ раздѣваться, разстегнулъ только тулупъ на груди и сдвинулъ барашковую шапку на затылокъ. Въ ожиданіи, пока разгорится пламя, онъ медленно обиралъ съ усовъ ледяныя сосульки. Онъ былъ молодъ, но выразительныя черты его еврейскаго лица обнаруживали уже усталость; съ обѣихъ сторонъ большого горбатаго носа шли глубокія морщины страданія, въ густыхъ рыжеватыхъ волосахъ и бородѣ бѣлѣли нити сѣдины; выпуклые зеленоватые глаза его, обведенные темными кругами, глядѣли спокойно, но грустно. Онъ долго стоялъ въ раздумьи; наконецъ, громко вздохнулъ, затѣмъ разсмѣялся и обвелъ насмѣшливымъ взглядомъ вещи, разбросанныя въ безпорядкѣ по избѣ. Затѣмъ взялъ свѣчку и отправился къ себѣ, въ сосѣднюю комнатку. Тамъ выглянули на него все тѣ же якутскія косыя стѣны, блеснули льдомъ, вмѣсто стеколъ, все тѣ же якутскія крошечныя окошечки, но, вмѣсто наръ тамъ стояла кровать, застланная краснымъ одѣяломъ, а на внутренней досчатой перегородкѣ, сухой и отвѣсной, висѣла карта, было наклеено нѣсколько вырванныхъ изъ еженедѣльниковъ иллюстрацій да помѣщалась полка съ книгами. Здѣсь была «Европа», какъ насмѣшливо говаривалъ Самуилъ, сопоставляя свою каморку съ сосѣдней «Азіей», обитаемой дикимъ народомъ.

Самуилъ поставилъ свѣчу на столикъ у кровати, сбросилъ тулупъ и удобно растянулся на постели съ книгой въ рукахъ. Но «мечты» мѣшали ему читать. Тщетно онъ сосредоточивалъ вниманіе; онъ читалъ отдѣльныя слова, но не понималъ ихъ значенія. Въ груди что-то переливалось, вскипало и болѣзненно ударяло въ голову.

— «Страхъ всегда былъ орудіемъ рабства и униженія»... вспомнилъ онъ выраженіе Негорскаго. И самъ онъ не разъ говорилъ себѣ это, но...

Рука Самуила вмѣстѣ съ книгой упала, онъ закрылъ глаза, Нездоровый румянецъ окрасилъ его щеки, губы сжались, и онъ долго пролежалъ такъ безъ движенія.

— Чего же онъ боится?

Онъ пытался убѣдить себя, что не боится смерти, что мысль о ней ему не страшна... Ему это не удалось, и онъ сознался себѣ въ глубинѣ своей совѣсти, что только «этотъ» страхъ заставляетъ его переносить всѣ преслѣдованія... позорное положеніе животнаго на цѣпи... Только неодолимое отвращеніе къ физической боли, къ оскорбленіямъ допросовъœ, къ грубѣйшимъ поруганіямъ нѣжнѣйшихъ чувствъ и мыслей удерживали его отъ сопротивленія и борьбы... Онъ до сихъ поръ приходилъ въ ярость, вспоминая обращеніе и нѣкоторыя выраженія своихъ палачей, во время его ареста. Онъ чувствовалъ себя унижённымъ, поруганнымъ на всю жизнь, навсегда втоптаннымъ въ грязь. Ему казалось, что неряшливая, вонючая рука ворвалась тогда въ его внутренности, нагло хватала его за сердце, рылась и шарила въ мозговыхъ извилинахъ. И жгучіе отвратительные слѣды этихъ прикосновеній остались тамъ навсегда, ничѣмъ неизгладимые, неизлѣчимые... Онъ уже теперь не тотъ и никогда уже не будетъ тѣмъ, чѣмъ былъ раньше! Онъ узналъ испугъ, онъ запятналъ себя уловками, боролся съ низменными искушеніями, онъ. извѣдалъ отвратительныя минуты душевныхъ обмираній, когда все равно, лишь бы... существовать!

Самуилъ приподнялся, сѣлъ на кровати, хотѣлъ встать, такъ какъ почувствовалъ, что опять идетъ къ нему это страшное, пережитое нѣкогда воочію видѣніе; но онъ не успѣлъ собраться съ силами и только уперся безпомощно руками въ колѣни и открылъ широко испуганные глаза.

... Раннее, туманное утро. Во дворѣ сѣрыя, безъ тѣней сумерки... Въ нихъ неясно темнѣютъ сѣрыя очертанія тюремныхъ построекъ. Возможно, что скоро блеснетъ веселый, погожій день; онъ даже чувствуется въ розовомъ сіяніи, рдѣющемъ уже въ вышинѣ, но пока внизу холодно и сумрачно, и отчетливо виднѣются только перекладины висѣлицъ, протянутыя надъ землею, да кругомъ шпалеры солдатъ. Надзиратели не позволяютъ смотрѣть, силою стаскиваютъ съ окошекъ; но лишь только они уходятъ, Самуилъ опять прижимаетъ пылающій лобъ къ холоднымъ, влажнымъ стекламъ. Подъ висѣлицей уже повисло въ бѣломъ саванѣ, въ ужасномъ холщовомъ мѣшкѣ, молодое, сильное тѣло... Оно судорожно корчится, мечется, дрожитъ... Силачъ, герой!.. Его заставили умереть!.. Его заставили!..

Уже повисъ! Его мощный, необычный, всѣми любимый духъ улетѣлъ и разсѣялся въ міровомъ пространствѣ... Люди уничтожили его, уничтожили за то, что онъ любилъ ихъ больше самого себя!..

Самуилъ всякій разъ переживалъ вмѣстѣ съ казненнымъ чувство позорнаго, безпощаднаго безсилія. Его горло сжимала веревка, его связанныя позади руки тщетно напрягались; сквозь его мозгъ проносились мысли, всё тѣ же мысли, за которыя они умирали: величественный, потрясающій гимнъ, угрожающій престоламъ и богамъ и обѣщающій человѣчеству создать будущее безъ заботъ и страданій... „–

Вдругъ всё поблѣднѣло, закружилось, исчезло... Осталась пустота въ сердцѣ, заброшенная сибирская изба и пустой завтрашній день...

Самуилъ повелъ затуманеннымъ взоромъ по стѣнамъ своей каморки, поднялся, потрогалъ безсознательно бумаги на столѣ, хотѣлъ что-то предпринять, но не въ силахъ былъ одолѣть себя... Слезы заструились у него изъ глазъ; онъ задулъ свѣчу и уткнулся лицомъ въ подушку...

Уже разсвѣтъ робко заглядывалъ въ ледяныя стекла, когда заскрипѣли, наконецъ, въ сѣняхъ шаги, и въ избу вошелъ Воронинъ, постукивая промерзшей обувью. Не найдя на столѣ у себя ни спичекъ, ни свѣчи, онъ отправился за ними въ комнату Самуила. Тотъ пошевелился.

— Что!?. Еще не спишь?!

— Нѣтъ. А что?

— Ничего. Свѣча не нужна тебѣ?

— Нѣтъ... а впрочемъ, принеси, когда раздѣнешься.

Не успѣлъ Самуилъ выкурить папироску, какъ явился Воронинъ со свѣчою въ рукахъ, въ полномъ спальномъ облаченіи, украшенномъ только очками. Свѣчу онъ поставилъ на столъ, но уходить и не думалъ, сдѣлалъ папиросу и, навалившись спиною на дверной косякъ, поглядывалъ исподлобья на друга.

Воронинъ былъ моложе Самуила; онъ былъ красивъ, но неуклюжъ и неряшливъ. Черные вьющіеся волосы и бородка образовали кругомъ его цыганскаго лица странную траурную кайму. И не только лицо, но вся его фигура носили обыкновенно какой-то удивительно похоронный, мрачный отпечатокъ. Впрочемъ, теперь въ грустныхъ глазахъ его что-то теплилось, что-то веселое змѣилось на тонкихъ губахъ,

— Что-жъ, удираете? — спросилъ Самуилъ, догадываясь, чего ждетъ отъ него другъ.

— А то какъ!

— Гмъ... Скатертью дорога!.. А скоро? Можно узнать?

— Какъ потеплѣетъ.

— Прекрасно, прекрасно!.. А вы уже рѣшили, что предпочитаете: умереть съ голоду, вернуться добровольно, или позволить себя поймать по всѣмъ правиламъ искусства?

— Зачѣмъ возвращаться? Впрочемъ, все можетъ случиться... А все-таки и это будетъ лучше, чѣмъ здѣсь тратить жизнь въ бездѣйствія.

— Ого! — протянулъ Самуилъ, приподнимаясь съ постели и взглядывая съ любопытствомъ на друга.

— Къ тому же, — продолжалъ тотъ съ непоколебимымъ спокойствіемъ, — возможна удача. Вѣдь удалось же Беніовскому [1] и полякамъ бѣжать изъ Камчатки, а простые бродяги ежегодно толпами уходятъ съ Сахалина... Отсюда побѣгъ много легче... А впрочемъ, — добавилъ онъ послѣ минутнаго колебанія, — стыдно здѣсь мирно жить, когда тамъ умираютъ!

— Милый Ворончикъ! Вижу я, что панъ Негорскій совсѣмъ передѣлалъ тебя на свой образецъ!.. Недаромъ такъ размахивалъ руками! — вскричалъ со смѣхомъ Самуилъ. — Послушай, Воронъ!. — добавилъ онъ затѣмъ сурово и сѣлъ на постель. — Есть много способовъ отправиться на тотъ свѣтъ, и много меньше мучительныхъ. Что же касается возвращенія на родину и надеждъ на дѣятельность, то мы, несогласные по тѣмъ или другимъ причинамъ просить помилованія, мы должны окончательно съ этимъ... попрощаться... Окончательно!.. Слышишь?

Воронинъ ничего не отвѣтилъ. Онъ только порывисто поправилъ очки, бросилъ на землю окурокъ папироски, повернулся и ушелъ. Это означало, что онъ не согласенъ.

Вскорѣ Самуилъ услышалъ его протяжное храпѣніе и, усталый, самъ немедленно уснулъ.

---

II.

 

Разбудилъ ихъ сильный стукъ въ двери. Къ нимъ ломился кто-то, крѣпко и упорно, точно стенобитная машина; доведенный до отчаянія, Воронинъ поднялся, наконецъ, и пошелъ отомкнуть крючокъ. Не любопытствуя, впрочемъ, кто пришелъ, и не открывая глазъ, онъ, полусонный, побѣжалъ тотчасъ же обратно на кровать, спасая свои голыя ноги отъ струй холоднаго воздуха, ворвавшагося сквозь открытыя двери.

Въ облакахъ морознаго пара вошелъ въ юрту низенькій, толстенькій человѣкъ, одѣтый въ коротенькій заячій кафтанъ, покрытый сильно потертымъ и порыжѣлымъ плисомъ. Ноги посѣтителя обуты были въ бѣлые, мохнатые якутскіе «торбасы», а на головѣ покоилась старая бобровая шапка. Когда онъ снялъ её, великолѣпная лысина засіяла въ полумракѣ юрты.

— Спятъ!.. Вотъ наказаніе!.. — проговорилъ онъ громко по-польски.

Никто не отвѣтилъ, не пошевелился. Тогда гость сдвинулъ съ лица складки большой женской шали, въ которую онъ былъ закутанъ съ ушами, приблизился къ постели Воронина и нѣсколько разъ звучно прокуковалъ:

— Куку! Вставайте, засони!

Воронинъ и не пошевелился.

— Дудки!.. Шутите!.. Назвались груздями — полѣзайте въ кузовъ!.. — вскричалъ пришелецъ со смѣхомъ и принялся дергать одѣяло за уголъ, подымать и стягивать его со спящаго; въ то же время онъ удивительно ловко подражалъ всевозможнымъ лѣснымъ и домашнимъ животнымъ. Тщетно Воронинъ, поджимая ноги, боролся, придерживалъ одѣяло руками: нападающій щипалъ его, щекоталъ, обнажалъ прямо немилосердно. Наконецъ, изъ-подъ подушки высунулась всклокоченная голова.

— Панъ Янъ, Самуилъ тоже спитъ, ей-Богу спитъ. Вы только замѣтьте, какъ онъ крѣпко спитъ, храпитъ, ничего не слышитъ... Вы его пока разбудите, а я минуточку, одну маленькую минуточку... Мнѣ будетъ довольно!.. Я васъ не задержу... ей-Богу!.. — прошепталъ онъ заискивающе и опять нырнулъ подъ одѣяло.

Панъ Янъ засмѣялся и пріостановилъ нападеніе; въ то же время проснувшійся Самуилъ позвалъ его къ себѣ: Янъ окончательно оставилъ свою жертву и направился въ каморку.

— Какъ вамъ не совѣстно?! — жаловался онъ, присаживаясь на краю Самуиловой кровати. — Вы себѣ дрыхнете, какъ ни въ чемъ не бывало, а моя баба, между тѣмъ, съ ума сходитъ, и всѣ давно ждутъ!..

— Ждутъ?.. Всѣ?.. Значитъ, и «господинъ докторъ», и духъ отрицанія и сомнѣніяœ?.. А что, они еще не поссорились?!.. Удивительно!.. Да и жаль!.. — шутилъ Самуилъ, потягиваясь и громко зѣвая.

— Дайте мнѣ, Панъ Янъ, пожалуйста, табакъ!.. Мы покуримъ, пофилософствуемъ... согласны? А тѣмъ временемъ пусть твои гости поругаются. Ты мнѣ повѣрь, что это прекрасно дѣйствуетъ на пищевареніе, а я догадываюсь, что пани Янова наготовила всего больше, чѣмъ нужно... Давно мы не видѣлись съ вами, панъ Янъ! Что у васъ слышно? Что подѣлываете?..

Вмѣсто отвѣта, панъ Янъ досталъ изъ кармана большую табакерку изъ березовой коры и, открывши, подалъ Самуилу.

— А можетъ быть, и вы выпьете «рюмочку» ? — спросилъ онъ дружески. Самуилъ съ притворнымъ ужасомъ взглянулъ на табакерку.

— Ну, нѣтъ!.. Я еще не забылъ вашей «рюмочки» съ того раза!.. Я уже чихаю, панъ Янъ... Уберите ее!..

Янъ самодовольно разсмѣялся, погрузилъ толстые пальцы въ пахучій порошокъ и старательно зарядилъ свою «двустволку» (такъ называлъ онъ собственный вздернутый носъ съ большими раздувающимися ноздрями). Онъ увѣрялъ, что въ эту двустволку» можно было помѣстить «восьмуху» табаку... Конечно, такую роскошь онъ позволялъ себѣ лишь въ то хорошее время, когда изъ его ноздрей не выростали еще такіе огромные, щетинистые усы, и жилось ему привольно «на службѣ въ Калужской губерніи». Теперь обстоятельства часто были стѣсненныя, и размѣры «рюмочки» сообразно этому уменьшились. Несмотря на то, небольшіе васильковые глаза пана Яна, по старому, весело, насмѣшливо и смѣло глядѣли на міръ изъ-подъ лохматыхъ бровей.

— Торопитесь, торопитесь!.. Въ церкви давно отошла служба, люди идутъ и насъ дожидаются... — понукалъ онъ одѣвающихся друзей.

Когда Самуилъ усомнился, дѣйствительно ли такъ поздно, Янъ энергическимъ жестомъ открылъ двери и впустилъ въ избу голоса снаружи.

— Слышите?!

Заглушая голоса мелкихъ товарищей, важно гудѣлъ главный колоколъ Джурджуйской церкви, точно мѣрно приговаривая:

— Богъ ро-дил-ся... Богъ ро-дил-ся... Богъ!

Былъ первый день Рождества.

Сегодня, впервые въ этихъ широтахъ, явилось полностью. надъ горизонтомъ солнце. Дискъ его какъ разъ оторвался отъ земли, когда панъ Янъ съ Самуиломъ и Воронинымъ вышли на улицу. Потоки ярко-золотого, давно невиданнаго свѣта залили окрестности; заискрились снѣга розовые отъ зари туманы приникли въ углубленіяхъ долинъ, вдали засинѣли блѣдныя очертанія горъ. Украшенный флагами городокъ, съ рядами блестящихъ на солнцѣ оконъ, походилъ на чиновника въ праздничномъ мундирѣ. Звучнѣе загудѣли колокола, кто-то въ отдаленіи крикнулъ, кто-то выругался, запѣлъ... Стаи зашитыхъ въ мѣха ребятишекъ, пухлыхъ и толстенькихъ, точно узелки, поджидая появленія солнца на плоскихъ крышахъ жилищъ, вдругъ зачирикали, какъ птицы. Любопытные вышли изъ домовъ и, прикрывши глаза ладонью, глядѣли на Югъ. Туда повернули тоже свои скуластыя лица якуты, застигнутые солнцемъ среди озера. Одѣтые въ праздничныя бѣлыя, желтыя и черныя платья, съ буфами на плечахъ и со сборками у бедеръ, обшитыя черными и красными широчайшими каймами, они представляли живописное цвѣтное пятно среди просторной бѣлой равнины. Мущины обнажили гладко обстриженныя головы, женщины наклонили долу свои остроконечныя бобровыя шапки. Всѣ размашисто крестились и кланялись далекому солнечному «Бѣлому Богу».

Наискось черезъ озеро, панъ Янъ вывелъ своихъ товарищей на берегъ и двинулся съ ними дальше, вдоль по «улицѣ», въ концѣ которой стояла больница, гдѣ панъ Янъ исполнялъ должность сторожа.

Квартира его на первый взглядъ показалась бы посѣтителю отвратительной «пещерой», но жилецъ ея утверждалъ, что она «вовсе недурная». Бѣлыя прожилки морознаго налета образовали у ея входа какой-то сказочный ледяной сводъ царства зимы, сквозь который дальше открывался видъ на темную низкую избу, полную, въ описываемый моментъ, кровяно-краснаго зарева, падавшаго отъ горящаго на туземномъ комелькѣ огня. Оконъ тамъ трудно было доискаться: до того они были маленькія и до того густы были тѣни наклонныхъ закоптѣлыхъ стѣнъ и откосыхъ угловъ. Все не захваченное кругомъ свѣта пространство исчезало въ рыжей полутьмѣ.

Въ центрѣ свѣта собрались гости пана Яна. Съ ними были двѣ женщины: жена пана Яна, безобразная якутка, одѣтая въ щегольской русскій ситцевый сарафанъ, и другая, тоже якутка, въ туземномъ платье. Послѣдняя, молодая дѣвушка, всё пряталась въ тѣни за комелькомъ и только, когда поправляла разсыпавшійся огонь или хватала щипцами уголекъ, чтобы бросить его въ шумящій рядомъ самоваръ, изъ мрака высовывалось ея длинная, смуглая цыганская рука и смазливое личико съ большими серебряными серьгами въ ушахъ. Пани Янова то и дѣло переставляла съ мѣста на мѣсто, открывала и закрывала кастрюли, котелки, сковородки, полные разнообразныхъ джурджуйскихъ лакомствъ. Потъ градомъ струился по ея лицу, а раскрытыя отъ жары губы издавали протяжные вздохи и жалобы. Направо у стола, на кровати, стульяхъ и ящикахъ сидѣли гости. По серединѣ помѣстился Александровъ, крупный, немолодой уже мущина, въ бѣлой рубахѣ изъ грубаго тюремнаго холста. Косматый тулупъ, тоже тюремное наслѣдіе, онъ сбросилъ съ плечъ, уперся локтями на столъ и, наклонивъ впередъ плѣшивую голову, слушалъ внимательно происходившій разговоръ. Негорскій, тщедушный, средняго роста, болѣзненнаго вида шатенъ, и Черевинъ, брюнетъ съ окладистой, старательно причесанной бородой, бесѣдовали, стоя у стола. Среди присутствующихъ одинъ Черевинъ былъ одѣтъ по европейски и имѣлъ крахмальную сорочку со стоячими воротничками. Рядомъ съ Александровымъ на кровати сидѣлъ Красускій, молодой человѣкъ съ блѣднымъ лицомъ, точно изваяннымъ изъ мрамора. Онъ никого и ничего не слушалъ; красивые, темные глаза онъ уставилъ въ огонь и задумчиво теребилъ молодые усики. Далѣе, уже на ящикѣ, подъ стѣнкой, возсѣдали чрезвычайно серьезные «Иностранныя Державы»: высокій, худой, чернявый Петровъ и низенькій, румяный блондинъ Гликсбергъ. Изъ-за нихъ, изъ самаго уже отваленнаго угла, выглядывала съ любопытствомъ пухлая рожица и всклокоченная шевелюра француза Делиля. Онъ ни на минуту не выпускалъ изо рта коротенькой трубочки. По серединѣ избы, поближе къ входу, лежала на полу большая черная собака, ползалъ совершенно голый ребенокъ, а у стѣны прыгалъ на привязи пестрый теленокъ.

— Вы ошибаетесь, докторъ!.. — рѣзко настаивалъ Негорскій. — Вы ошибаетесь!.. Вы ничего, ни крошечки не добились своей уступчивостью. Вы работаете уже больше года, а развѣ хоть на атомъ уменьшилась оттого въ окрестностяхъ зараза? Или скажете, что больница стала лучше? Или, можетъ быть, меньше воруетъ Адріановъ? Не живутъ ли по прежнему больные въ отвратительномъ, грязномъ хлѣву? Не кормятъ ли ихъ по прежнему гнилымъ мясомъ? Развѣ туземцы не боятся по прежнему больницы хуже смерти, и развѣ они не правы?..

Черевинъ сдвинулъ брови.

— Возможно. Я охотно сознаюсь, если вамъ угодно, въ моемъ неумѣніи. Есть грѣхъ. Но дѣло не въ этомъ, а въ принципѣ...

Негорскій махнулъ нетерпѣливо рукой.

— Опять!.. Есть принципы и принципы... Не всякій принципъ достоинъ уваженія. Я полагаю, что врачъ долженъ не столько лѣчить, сколько стремиться разъ навсегда уничтожить источники и условія болѣзни. Это достойный уваженія врачебный принципъ. Юристъ долженъ стремиться къ уничтоженію судовъ и тюремъ.... Законодатель — къ замѣнѣ свода законовъ воспитаніемъ и обычаями...

— Но что же дѣлать теперь съ больными и съ преступниками?.. И со всѣми прочими?..

— Пусть страдаютъ! — сухо отрѣзалъ Негорскій. — Насъ должна трогать въ стократъ больше судьба этихъ здоровыхъ милліоновъ, которые сдѣлались злыми и больными, потому что нѣтъ среди нихъ достаточно смѣлыхъ и прозорливыхъ людей, владѣющихъ даже своимъ состраданіемъ, людей, стремящихся все это опрокинуть, чтобы построить новое...

— Пустыя слова! Исторія не знаетъ скачковъ!

— О, да! Она не знаетъ скачковъ, но смирно переноситъ глупости, удобныя для ея толкователей!.. — вспыхнулъ Негорскій.

— Я же думаю, что революціонеры не обязаны что-либо строить. Ихъ задача — разрушеніе. Строительствомъ пусть занимаются, какъ и до сихъ поръ, поставщики повседневныхъ, обычныхъ потребностей... — спокойно замѣтилъ Александровъ, пытаясь повернуть споръ на принципіальную почву.

— Ну, нѣтъ! Мы не согласны!.. — зашумѣли «Иностранныя Державы», Черевинъ и даже Негорскій. Французъ тоже выскочилъ изъ угла и чрезвычайно рѣшительно положилъ уголекъ въ свою потухшую трубочку.

Въ это время вошли Янъ, Самуилъ и Воронинъ.

— Что такъ поздно?.. Ждемъ, ждемъ... Мы думали, вы уже совсѣмъ не придете.

— Все пригорѣло, высохло... — жаловалась пани Янова.

— Наше вино, наше вино!.. Что сварили, будемъ пить!.. — шутилъ Самуилъ, подражая польскому выговору Яна. Онъ колотилъ себя въ грудь и здоровался за руку съ товарищами.

— Да-а!.. Вотъ кого удостоился видѣть... Почтенный бонапартистъ!.. Сотню лѣтъ не встрѣчались!.. Съ тѣхъ поръ, какъ Муссья взялъ у меня безъ спроса буравчикъ, и слѣдъ его у насъ простылъ... А теперь какъ же это такъ?.. Почему здѣсь, а не въ «большомъ свѣтѣ»?.. У господина исправника или другого сановника? — подсмѣивался Самуилъ, здороваясь, наконецъ, съ Делилемъ.

— И что за великолѣпный костюмъ?... Ой!.. ой!..

Всѣ обратили повеселѣвшіе взгляды на Муссья, который представлялъ дѣйствительно замѣчательную фигуру въ своемъ косматомъ туземномъ одѣяніи, мѣхомъ наружу. Бѣдняга былъ смущенъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, доволенъ общимъ вниманіемъ.

— Я такъ... я только... я съ господами тоже... всегда... желалъ бы... — бормоталъ онъ и, въ концѣ концовъ, ловко шаркнулъ ножками, обутыми въ бѣлые «этэрбэсы» изъ конской кожи.

— Начинаемъ, господа!.. Не пора ли, панъ Янъ?.. У меня осталось всего четверть часа времени... Вечеркомъ развѣ опять, можетъ быть, урвусь... — заговорилъ Черевинъ.

— Прошу васъ, прошу, господа!.. Очень прошу, господа!.. — засуетился хозяинъ. — По старшинству въ петлю, что ли? Или, такъ какъ вы, господа, — соціалисты, то, можетъ быть, по богатству?..

Онъ подошелъ съ полной рюмкой къ Черевину, а затѣмъ по очереди, какъ стояли, къ другимъ.

— Вамъ я и не подаю... а можетъ быть... и вы выпьете для такого торжества? — обратился онъ мимоходомъ къ Александрову; тотъ отрицательно покачалъ головою, и Янъ перешелъ къ Негорскому и Красускому.

— А теперь съ вами, баре мои!.. — заговорилъ онъ по-польски. — Такъ какъ... хотя Богъ нашъ давно уже родился [2], но грустно какъ-то праздновать одному... Съ волками жить, по-волчьи выть!.. Больше двадцати лѣтъ живу я въ этихъ степяхъ и лѣсахъ и никого съ родины за всё это время не видѣлъ, и говорить ужъ по-польски забывать сталъ, какъ вдругъ вы, господа...

---

Онъ оборвалъ и поспѣшно выпилъ рюмку. Негорскій обнялъ его и горячо поцѣловалъ въ колючіе, мокрые отъ слезъ и воды усы; вслѣдъ за нимъ наклонился къ земляку и Красускій.

— Опять «пшы-бжи». Вѣчная польская интрига! — прошепталъ шутливо Черевинъ. Другіе застѣнчиво отвернулись въ сторону, притворяясь, что заняты своими дѣлами, и только Делиль сдѣлалъ широкій жестъ сочувствія. Но никто на него не обратилъ вниманія, такъ какъ Черевинъ, какъ разъ, сталъ прощаться. Янъ помогъ ему надѣть шубу, любезно проводилъ до дверей, затѣмъ поспѣшно вернулся къ гостямъ. Они уже усаживались кругомъ стола; хозяину пришлось не мало потрудиться, разыскивая нужные стулья и ящики. Наконецъ, когда всё успокоилось, онъ самъ взобрался высоко на кровать, на женину перину, и, вынувши изъ кармана табакерку, проговорилъ самодовольно:

— А теперь мы себѣ погуляемъ!

Женщины поставили на столъ шумящій самоваръ и стали подавать кушанье.

Но «гулянье» не удалось. Гости водку пить отказывались, чай пили неохотно, ѣли, какъ будто страдая зубной болью, и, не глядя другъ на друга, сидѣли задумчивые и молчаливые. Тщетно хозяинъ пробовалъ расшевелить ихъ, у самого что-то «мутило» въ душѣ.

Огонь догоралъ и тускнѣлъ. Куча тлѣющихъ угольевъ обдавала еще краснымъ свѣтомъ сидѣвшихъ у стола, но углы избы тонули въ темнотѣ. Опорожненный самоваръ тихо шумѣлъ, тихо постукивали чашки, осторожно передвигаемыя въ темнотѣ, люди молчали, а изъ сосѣдней избы долеталъ грустный, однообразный, гортанный напѣвъ якута.

Самуилъ, который большими шагами расхаживалъ по избѣ, вдругъ подошелъ къ столу, отыскалъ дрожащею рукою пустую чашку и поставилъ её передъ Яномъ:

— Налей!

— Нѣтъ, не здѣсь, не здѣсь... Пойдемъ лучше ко мнѣ!.. — быстро проговорилъ Негорскій, накрывая чашку ладонью.

— Почему это не здѣсь?! Можно и здѣсь!.. — сопротивлялся панъ Янъ, но, видя, что гости дружно собираются уходить, подумавши, и самъ присоединился къ нимъ:

— Хорошо!.. Пускай!.. Но мы и отсюда возьмемъ бутылочку... Ты съ ума сошла?! Давай шапку!.. — крикнулъ онъ на жену, вырывая у нея изъ рукъ своего «бобра», котораго она, съ видомъ возмущенія и протеста, прятала у себя за спиной.

— Не посидишь дома ни минуты... Такой большой праздникъ!.. Ихъ ты больше любишь, чѣмъ жену!

— Въ будни сиди дома — работай; въ праздники сиди, потому что праздникъ!.. Скажи, глупая баба, когда же мнѣ можно ходить!..

III.

 

Короткій зимній день окончился. Кровавый отрѣзокъ зари, очень узкій и очень блѣдный, чуть окрашивалъ край небосклона; остальной частью неба уже завладѣла звѣздная, туманная ночь. Въ этихъ туманахъ, подымающихся снизу, точно дыханіе засыпающей земли, звѣзды на горизонтѣ и летящія вверхъ искры человѣческихъ огней смѣшивались въ одинъ волшебный, блестящій рой. Дымъ струился изъ всѣхъ пятидесяти трубъ городка. Не было окна, въ которомъ не сверкали бы праздничные огни. Только церковь и полицейское управленіе, два самыхъ крупныхъ строенія въ Джурджуѣ, спали въ туманахъ, темныя и опустѣлыя,

Негорскій жилъ въ томъ концѣ мѣстечка, гдѣ уже начиналось «царство озеръ и лѣсовъ». Его юрта была маленькая, но чистенькая. Когда гости подошли къ ея дверямъ, хозяинъ пустилъ ихъ однихъ внутрь, а самъ остался на дворѣ, чтобы взять охапку дровъ для растопки, такъ какъ хорошій огонь въ каминѣ очень справедливо причисляется жителями Джурджуя къ самымъ желательнымъ и самымъ благороднымъ формамъ гостепріимства. Когда, наконецъ, Негорскій поставилъ полѣнья въ комелькѣ и зажегъ ихъ кусочкомъ бересты, долго блѣдное, слабое пламя лизало промерзшія колоды, пока согрѣло ихъ и охватило золотистымъ полымемъ. И сейчасъ же въ юртѣ стало веселѣе. Загудѣло въ трубѣ, зашипѣла, загораясь, смола, и разъ — другой задорно выстрѣлилъ въ середину избы уголекъ. Яркій свѣтъ поглотилъ слабое сіяніе свѣчей и заглянулъ въ самые отдаленные закоулки юрты. Прозябшіе за дорогу ссыльные окружили каминъ и, опираясь другъ на друга, слѣдили съ удовольствіемъ за разгоравшимся все буйнѣе огнемъ, вдыхали всѣмъ тѣломъ тепло, прислушивались къ гулу, съ какимъ пламя, дымъ и искры летѣли въ широкій, вольный свѣтъ... Наконецъ, Самуилъ тихо запѣлъ:

Лита моі Лита молодыя!..

— Вправду спѣли бы вы, Самуилъ!.. Скука что-то, тоска!.. — заговорили вдругъ всѣ.

— Спивать дармо, — болитъ горло! Вы сначала выпейте настоящую рюмочку!.. — посовѣтовалъ пѣвцу Янъ на свойственномъ ему польско-русскомъ жаргонѣ. Онъ подалъ Самуилу чарку, полную водки; тотъ принялъ, выпилъ и обвелъ товарищей блестящими глазами.

— Что же вамъ спѣть?

— Зозулю... Зозулю!..

Гей! закувала тай сыва зозуля

Раннимъ ранни на зори!

Гей! заплакалы тай хлопци молойци

У турецкой неволи въ кайдани...

Чарка все шла по рукамъ, и словамъ

— По синьему морю...

вторило уже нѣсколько робкихъ, неувѣренныхъ голосовъ,

— На Вкраинѣ тамъ солнечко сяе...

гремѣло уже мощнымъ хоромъ. Пѣніе вмѣстѣ съ дымомъ вылетало наружу, сквозь широкое отверстіе низкой трубы и разносилось далеко по окрестности.

— Тише!.. Чу, слышите!.. Преступники поютъ! — говорили сосѣди-казаки и якуты и выходили въ сѣни постоять, посмотрѣть на звѣзды, послушать чужой, хватающей за сердце пѣсни.

— Чужбина!.. чужбина! — вздыхали женщины.

Между тѣмъ, среди пѣвцовъ чарка вращалась неустанно; вскорѣ всѣ уже пѣли. Даже Александровъ что-то мурлыкалъ. Одинъ Негорскій не пѣлъ и не пилъ.

— Зачѣмъ? Я чувствую, что и безъ водки сегодня пьянъ буду!.. Только пойте! — защищался онъ отъ пристававшихъ товарищей.

По мѣрѣ того, какъ убывало въ графинѣ, мѣнялись мотивы и содержаніе пѣсенъ и пріобрѣтали все болѣе и болѣе странный характеръ. Наконецъ, Янъ, который пилъ больше всѣхъ, вдругъ заревѣлъ совершенно невпопадъ и, заглушая товарищей, принялся выводить совершенно самостоятельно.

— Ото реветъ!

— И фальшивитъ!..

— Невозможно!

— Молчать!

— Стыдно!

— Подъ нары!.. — кричали на него со смѣхомъ.

— Что вы понимаете!.. Вы молокососы!.. Да вѣдь это... самая настоящая! — огрызнулся Янъ. — Мы пѣли ее, когда съ косами хаживали... на пушки!.. Да!.. Вотъ какъ!..

И, упершись руками въ бока, онъ еще шире разставилъ ноги, поднялъ вверхъ свою «двустволку» и ревѣлъ побѣдоносно:

Какъ ужасный левъ

Лишь почуетъ кровь...

Дындай!.. Дындай!.. Дындай!.. Дындай!..

Вѣдь у насъ есть Бебъ  [3],

Бояться не слѣдъ...

Дындай!.. Дындай!.. Дындай!.. Дындай!..

---

Онъ больше словъ не зналъ, но такъ какъ «дындай» могло продолжаться безконечно, то и этого оказалось достаточно.

Присутствующіе пробовали его унять, но когда это не подѣйствовало, Самуилъ махнулъ рукою:

— Оставьте!.. Пусть поетъ... ради такого торжества!

Хоровое пѣніе разрушилось, разбилось, расплелось на нѣсколько отдѣльныхъ пѣсенъ, словъ, мелодій... Всякій напѣвалъ, что помнилъ, зналъ и любилъ, а вмѣстѣ съ пѣснями набѣжали незамѣтно... и воспоминанія. Голоса постепенно замолкли. Только Янъ, хотя и охрипшій, ревѣлъ по прежнему. Наконецъ, и онъ оборвалъ и оглянулся, изумленный воцарившейся тишиной.

— Что случилось?

— Ничего.

— А я вамъ скажу!.. — проговорилъ какимъ-то неестественнымъ голосомъ Негорскій. — Я вамъ скажу: случилось то, что мы... бѣжимъ! Я долженъ вамъ сказать, я воспользуюсь тѣмъ, что всѣ мы вмѣстѣ, и скажу... Вѣдь всѣ мы тоскуемъ, вѣдь всѣ мы изводимся, такъ не лучше ли, чѣмъ исподволь тлѣть, возстать сразу?..

Въ юртѣ опять воцарилось глубокое молчаніе.

— Я тоже бѣгу... — проговорилъ рѣшительно Воронинъ, высовывая изъ темноты свое похоронное лицо.

Однако, никто не поддержалъ его; всѣ, какъ будто, еще чего-то ожидали.

— Бѣжимъ, непремѣнно бѣжимъ!.. — повторилъ воодушевленно Негорскій. — Нашъ планъ вполнѣ реаленъ!.. Вы увидите, только послушайте...

Онъ схватилъ со стола подсвѣчникъ и подошелъ съ нимъ къ висѣвшей на стѣнѣ картѣ, другіе двинулись за нимъ вслѣдъ.

— Вотъ здѣсь, — объяснялъ онъ, указывая пальцемъ, — Джурджуй... А тутъ рѣка.., А здѣсь, вотъ, ея притокъ Челемсья... Посмотрите, какъ далеко на западъ приходятся ея истоки. Оттуда не больше полутораста - двухсотъ верстъ къ долинѣ Лены... Рукой подать! Хребетъ не трудный для перевала: низкій и не широкій. Тунгусы обыкновенно этимъ путемъ возятъ въ Джурджуй товары... Я ихъ разспрашивалъ. Одно, говорятъ, неудобство: нигдѣ нѣтъ жителей, исключая окрестностей Джурджуя. Но для насъ это-то и удобно... Что вы скажете, а? Допустимъ, что мы долиной Челемси добираемся до горнаго перевала. Затѣмъ мы переходимъ его; далѣе на западномъ склонѣ хребта — вотъ тутъ недалеко, — какъ видите, начинается другая рѣчка, притокъ Лены. Вся, значитъ, дорога идетъ долинами рѣкъ. Длина ея достигаетъ 900 верстъ, допустимъ, что всю тысячу. На путешествіе уйдетъ, положимъ, все лѣто. Тогда мы выберемъ соотвѣтственное мѣсто и зазимуемъ. Александровъ и Красусскій владѣютъ прекрасно топорами, другіе выучатся, не мудрость! Построимъ себѣ домикъ, юртешку, — маленькую, тѣсную, лишь бы только... Будемъ охотиться, ловить рыбу... Дичи, всякаго звѣрья тамъ много. Пищи будетъ въ волю, возможно, что еще скопимъ запасы. Когда лошади отдохнутъ и пожирѣютъ послѣ первыхъ сильныхъ морозовъ, мы ихъ убьемъ, что намъ дастъ сразу нѣсколько десятковъ пудовъ хорошаго мяса. Изъ него приготовимъ консервы. Весною построимъ лодку, выждемъ попутнаго вѣтра и поплывемъ вверхъ по теченію на югъ. Тамъ или прямо отправимся въ Иркутскъ, или повернемъ въ Енисейскъ... Можемъ тоже удобно спрятаться въ полчищахъ рабочихъ, отправляющихся на Витимъ на золотые промыслы. Вѣроятнѣе всего, что мы раздѣлимся на нѣсколько партій, и каждая направится, куда пожелаетъ. Но это второстепенныя вещи, это мелочи; главное: какъ выбраться изъ Джурджуя и какъ подольше законспирировать наше здѣсь отсутствіе? Лишь бы позволили убѣжать незамѣтно нѣсколько десятковъ верстъ, а тамъ ужъ свищи по бѣлу свѣту вѣтра! Мы спрячемся въ горахъ и будемъ кочевать, какъ тунгусы...

— Ну, какъ?.. — спрашивалъ онъ настойчиво и, когда товарищи медлили отвѣтомъ, добавилъ горячо:

— Конечно, будетъ не разъ и голодно, и холодно, и много опасностей угрожаетъ намъ... возможно даже, что... погибнемъ... Но въ случаѣ удачи, вѣдь въ случаѣ удачи... свобода, воля! Прямо голова кружится... Смѣлость и молодость всё преодолѣютъ, а терять намъ нечего! Что же? Согласны?..

— Совсѣмъ нѣтъ! — отвѣтилъ Александровъ. — Прежде всего такихъ вещей не рѣшаютъ, выпивши четверть водки!..

— Я не пилъ! — отвѣтилъ сухо Негорскій. — Но можно и отложить!

Онъ ушелъ отъ карты, поставилъ свѣчу на столъ и занялся самоваромъ, который, забытый, потухъ и остылъ.

Вскорѣ на столѣ появилась коврига чернаго хлѣба, принадлежащаго въ Джурджуѣ къ праздничнымъ лакомствамъ, затѣмъ мороженное масло въ кусочкахъ, точно сахаръ колотый, чашка мороженыхъ ягодъ, холодная жареная говядина и кипящій самоваръ. Негорскій занялся угощеніемъ товарищей, — «чѣмъ хата богата», — и дѣлалъ это съ присущей ему сердечностью и привѣтливостью.

Проголодавшіеся гости съ нѣкоторой жадностью набросились на ѣду, но панъ Янъ властно остановилъ ихъ, осмотрѣлъ внимательно бутыль, содержимое въ ней раздѣлилъ строго поровну между всѣми, самъ выпилъ послѣднимъ, утеръ ротъ рукавомъ и подсѣлъ къ холодному мясу, закусывая имъ съ видимымъ удовольствіемъ.

— Нехорошо это вы надумали, нехорошо! — заговорилъ онъ. — Не могу похвалить!.. Отъ этихъ плановъ только хуже всегда бываетъ!.. Ищешь лучшаго, а выходить наоборотъ... Знаю я это не изъ книгъ, не съ чужихъ словъ, а по собственному опыту... Чѣмъ больше тревожишься и хлопочешь, тѣмъ хуже!.. Поэтому я теперь уже ничего не предпринимаю и не предполагаю, а живу себѣ, какъ Богъ велитъ!.. А вы этимъ только горя себѣ больше наживете!.. Вы, должно быть, думаете, что это шутки, пустяки... навѣрно, и понятія даже не имѣете, что такое здѣшняя тайга дремучая, какія кругомъ горы, болота и лѣса... Знаю я ихъ хорошо, самъ хаживалъ. А по картѣ такъ скоро двигаешься, потому что... гладкая! И не столько въ горахъ и лѣсахъ суть, какъ въ васъ самихъ... Развѣ вы знаете, что въ каждомъ изъ васъ сидитъ?.. Развѣ вы испробовали?.. Смерть совсѣмъ не то, она много легче... Но, когда холодъ и голодъ живого доймутъ, и когда не станетъ силъ и дыханія, тогда...

— Что касается этого, я думаю, панъ Янъ, напрасны ваши опасенія!. — вставилъ, насупившись, Негорскій.

Янъ спокойно взглянулъ на него и взялъ изъ табакерки здоровую понюшку табаку:

— Да вы за что же сердитесь? Я знаю, что вы всѣ хорошіе парнюги! Но вы бы спросили меня, стараго бродягу, я бы вамъ, можетъ, кой-что разсказалъ...

— Разсказывайте, мы съ удовольствіемъ послушаемъ!.. — отвѣтилъ Самуилъ.

— Если позволите, я начну съ того времени, когда я былъ на службѣ въ Калужской губерніи... — проговорилъ Янъ съ широкой улыбкой и опять вынулъ табакерку.

— Конечно, конечно!.. — отвѣтили ему весело слушатели и плотно придвинулись къ столу.

— Такъ вотъ, вы знаете, господа, что когда насъ, поляковъ, ловили въ лѣсахъ въ 63 году, то, кто поученѣе да постарше, тѣхъ или вѣшали, или въ каторжныя работы ссылали, а молодежь изъ простыхъ опредѣляли въ солдаты и высылали на службу въ глубь Россіи. И собралось, такимъ образомъ, въ Россіи въ каждомъ полку, въ каждой даже ротѣ нашихъ по нѣскольку человѣкъ, даже и того больше... И очень мы съ первоначалу дружно держались, и уважали насъ всѣ и даже боялись... И не только простые солдаты, но даже офицеры. Самъ полковникъ Левченко, хохолъ, позвалъ насъ однажды послѣ смотра и говоритъ: «благодарю васъ, ребята, ловко вы служите, а только прошу васъ: сидите теперь смирно! Я самъ польскую грудь сосалъ, понимаю, но... всё пропало, и вы покоритесь!» И приказалъ намъ выдать по полтинѣ на брата и по шкалику водки. Покориться!.. Легко это сказать, но какъ... покориться!.. И не то, чтобы служба!.. Боже упаси!.. Послѣ скитаній въ лѣсахъ, въ полку служба показалась намъ легче пера! А были мы все парни удалые, молодежь, отборъ!.. Должно быть, ловкачи, коли насъ въ столькихъ сраженіяхъ пули не хватали. Не службой мы тяготились, а тоской. Какъ она пристанетъ, присосется къ человѣку, такъ будто лягушка за сердце уцѣпилась! Подерешься съ москалями въ кабакѣ, или прошляешься безъ отпуска нѣсколько дней по полямъ и лугамъ, — ну, и готовъ!.. Наказываютъ, въ штрафной журналъ записываютъ... На гауптвахту садятъ, дежурствами донимаютъ... Всё мы терпѣливо переносили, всё переносили, только прислушивались, нѣтъ ли вѣстей о возвратѣ... Разно сказывали. Что ни день, то новость! То говорятъ, что всему конецъ, усмирена Польша, то — что наши верхъ берутъ, плѣнниковъ захватили много и мѣняютъ на своихъ... Между прочимъ, прошелъ слухъ, что вся рота нашихъ съ оружіемъ и амуниціей по поддѣльнымъ бумагамъ улизнула на родину. Тутъ ужъ никто не въ силахъ былъ усидѣть!.. Стали мы по угламъ собираться, потихоньку совѣтоваться. Принялись насъ еще пуще стеречь, не пускали изъ лагерей и казармъ ни шагу, даже въ караулъ насъ, поляковъ, за городъ не посылали, а то часто приходятъ снять караульнаго, а на его мѣстѣ остались только шапка да ружье, а солдатъ... адью-фрузью! Былъ въ нашей ротѣ нѣкто Шмидтъ. Онъ намъ говорилъ, что — полякъ. Шмидтъ, пускай Шмидтъ! Въ нашихъ городахъ много людей съ нѣмецкими фамиліями — правильными оказываются поляками. За такого мы и Шмидта считали, только впослѣдствіи уже оказалось, что онъ былъ изъ нѣмецкихъ переселенцевъ... На видъ казался — мужикъ ничего. Даже больше: мы его считали за лучшаго... Проныра, смекалистая башка... Извернуться ли въ бѣдѣ, штуку ли кому-либо подстроить, властямъ надлежаще отвѣтить — всё за первый сортъ дѣлалъ! По его совѣту, мы въ началѣ притаились, стали смирны, послушны, по службѣ исправны... А тѣмъ временемъ потихоньку копили деньги, собирали сухари и, когда однажды насъ отправили въ баню, вмѣсто бѣлья взяли узелки и... адью-фрузью! Восемь насъ тогда человѣкъ сразу убѣгло. Всей бандой двинули на западъ... Сквозь лѣса, сквозь дебри, болота и степи, избѣгая людей, обходя села, пробирались мы, точно волки, по ночамъ въ эту нашу милую Польшу... Шмидтъ кой-что соображалъ по картѣ, были среди насъ и полѣсовщики, которые узнавали путь по звѣздамъ. — Долго мы такъ благополучно странствовали, пока не поѣли всѣхъ сухарей и не пришлось намъ заходить въ деревни за хлѣбомъ. Тутъ и начались неудачи, прямо отчаяніе. Кто пойдетъ за покупкой, тотъ рѣдко вернется. Выдавалъ насъ выговоръ. Когда мы впервые увидѣли издали, какъ мужики ведутъ нашего связаннаго товарища въ село, хотѣли броситься на деревню, сжечь ее... Шмидтъ удержалъ насъ: онъ все доказывалъ, что не слѣдъ ради одного столькихъ людей несчастными дѣлать. Мы рѣшили ходить за хлѣбомъ по жребію. Съ тѣмъ, кто уходилъ, прощались, какъ съ обреченнымъ на смерть. А когда онъ возвращался благополучно, будто такая охватывала всѣхъ радость, — шапки о земь, урра! объятья, пиръ!.. Чѣмъ дальше, однако, двигались, тѣмъ становилось хуже и труднѣе. Нѣсколько разъ натыкались на войско, но успѣвали скрыться. Разъ дровосѣки хотѣли насъ взять въ волость, но мы отняли у нихъ топоры и самихъ связали, хотя ихъ и было больше, чѣмъ насъ. Въ деревнѣ, гдѣ волость, и носа показать нельзя было. Шли мы, голодая, питаясь корешками да щавелемъ. И вотъ въ такое-то время Шмидтъ оставилъ насъ. Утромъ какъ-то проснулись, смотримъ — нѣтъ нашего важатаго — убѣгъ! Деньги, карту, бумаги, даже вещи, что получше, все забралъ и исчезъ. Сначала мы опѣшили, одурѣли... Куда дѣться, куда направиться — ничего не знаемъ... Онъ за насъ думалъ. Одни говорятъ: москалямъ сдаться, другіе — измѣнника искать, третьи — идти, пока силъ хватитъ... Одинъ съ горя даже повѣсился. Ушелъ, молча, въ сторонку и раньше, чѣмъ мы разговоръ окончили — готовъ. Тутъ такая меня охватила злоба, что, пальцы положивши на петлю висѣльника присягнулъ я: измѣнника изъ-подъ земли добыть и не простить... И что скажете: мы вѣдь его поймали! Идетъ себѣ тропиночкой среди хлѣбовъ, узелокъ на палкѣ за спиной несетъ, колосья, что подъ руку на пути попадаются, спокойно рветъ и зерно въ ротъ сыпетъ... Будто ничего не случилось!.. Пѣсенку подъ носъ себѣ мурлыкаетъ... Вдругъ мы поднялись изъ травы... Поблѣднѣлъ, какъ привидѣніе, молча руку къ намъ протянулъ, будто отталкиваетъ... А мы...

Тутъ панъ Янъ значительно улыбнулся и медленнѣе обыкновеннаго полѣзъ въ карманъ за табакеркой.

— А вы?.. — проговорилъ кто-то, менѣе сдержанный.

Вдругъ двери юрты съ громомъ растворились и влетѣлъ убѣленный инеемъ Делиль, который давно уже куда-то исчезъ.

— Господа!. Исправникъ, помощникъ, командиръ, Варлаамъ Варлаамовичъ... весь городъ... ѣдутъ... Сейчасъ здѣсь будутъ!.

— Что такое?

— Гдѣ?!.

— Какъ?

— Зачѣмъ?

— По какому поводу?

— Гдѣ же это ты былъ, Мусья?!

Они забросали его вопросами, въ замѣшательствѣ поднявшись съ мѣстъ.

— Гдѣ былъ, тамъ былъ! — отвѣтилъ важно французъ. — Только, честное слово, не лгу. Черевинъ ихъ подбилъ... Вотъ они уже пріѣхали, слышите?!

Дѣйствительно, лошадиный топотъ и позвякиваніе колокольчиковъ вдругъ стихли и оборвались у подъѣзда юрты. Въ избу вбѣжалъ казачій пятидесятникъ и, придерживая открытыми двери, почтительно прошепталъ:

— Его высокоблагородіе начальникъ округа... сейчасъ будутъ...

Въ то же время въ дверяхъ показался закутанный въ мѣха мужчина. Гордымъ движеніемъ онъ сбросилъ шубу на руки казаку, вѣжливо поклонился всѣмъ головою и сдѣлалъ нѣсколько неувѣренныхъ движеній въ сторону политическихъ ссыльныхъ, столпившихся въ глубинѣ юрты.

— Съ праздникомъ!.. Развлекаетесь, господа? — спросилъ онъ съ улыбкой, взглядывая на стоящую на столѣ бутыль. Ему придвинули стулъ, но никто изъ присутствующихъ не отвѣтилъ на его вопросъ. Между тѣмъ, въ юрту входили все новые и новые гости и останавливались позади исправника. Становилось тѣсно и душно; непріятный запахъ выпитой, прогорѣлой водки, пряныхъ приправъ и турецкаго табаку отравили и безъ того испорченный попойкой воздухъ избы.

— Что же вы, господа, подѣлываете? А можетъ быть, мы помѣшали? Можетъ быть, какое-нибудь важное совѣщаніе? — пробовалъ шутить начальникъ округа. По мѣрѣ того, какъ онъ трезвѣлъ, онъ чувствовалъ все сильнѣе двусмысленность того положенія, въ которое онъ позволилъ себя вовлечь. Это былъ первый его визитъ къ политическимъ ссыльнымъ.

— Господа, господа!.. Надо жить съ людьми и... для людей... — бормоталъ крѣпко пьяный Черевинъ, проталкиваясь сквозь толпу отъ порога. — Спой что-нибудь, голубчикъ. Самуилъ, ты нашъ... со-ло-вей...

Ссыльные все молчали, сбившись въ кучу. Одинъ Делиль пролепеталъ какое-то извиненіе. Положеніе становилось все напряженнѣе.

— А нѣтъ ли какихъ-либо жалобъ, претензій?.. — спросилъ вдругъ по-чиновничьи исправникъ, приподымаясь со стула.

— Нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ!.. Мы бы ихъ доставили въ... полицію! — отвѣтилъ предупредительно, но твердо Александровъ.

Исправникъ опять сдѣлалъ головой общій поклонъ и, получивши въ отвѣтъ такое же прощаніе, кивнулъ на казака, чтобы тотъ подалъ ему шубу.

И гости ушли, какъ пришли, шумно, надменно, через-чуръ широко, по-барски раскрывая двери и выстуживая юрту.

II.

 

Лѣса, болота и горы.

 

I.

 

Когда зимніе снѣга одѣнутъ землю, когда побѣлѣютъ отъ инея лѣса, окрестности Джурджуя, вся принадлежащая ему горная страна превращается какъ бы въ громадный таборъ великановъ, застигнутыхъ неожиданно зимою въ пути, безпорядочно улегшихся и уснувшихъ подъ общимъ бѣлымъ покрываломъ. Загораются ли надъ ними розовыя зори, серебрится ли лунная звѣздная ночь, или солнечный свѣтъ сіяетъ радужнымъ блескомъ, они спятъ все тѣмъ же сномъ безпробуднымъ, все также неподвижные и безучастные. И только въ дни особенно тихіе и морозные легкій туманъ, дымящійся въ глубокихъ падяхъ и въ чащахъ тайги, намекаетъ, что тамъ, подъ снѣгами, что-то дышетъ, что-то живетъ... Изрѣдка прокатится по окрестностямъ глухой гулъ, похожій на мощный вздохъ или стонъ, и дрогнетъ отъ него земля, и посыплются снѣга и хлопья инея съ древесныхъ вѣтвей.

Долина Джурджуя ничѣмъ не отличается отъ своихъ сосѣдокъ. Кругомъ нея подымаются такія же зубчатыя вершины, бѣлыя, дикія, недоступныя и совершенно неизслѣдованныя — какъ и кругомъ другихъ долинъ; онѣ такъ же отчетливо обозначаются на темномъ небосклонѣ и такъ же мертвенно бѣлы, какъ ихъ сосѣдки, и придаютъ окрестностямъ такой же видъ холоднаго, мраморнаго исполинскаго кружева, перевитаго узоромъ лѣсовъ. Кольцо горъ, на первый взглядъ, плотно смыкалось кругомъ Джурджуйской долины, но, въ сущности, въ немъ были два пролома — двѣ скалистыя щели, сквозь которыя врывалась въ долину и уходила изъ нея бурная рѣка Джурджуй, стремительно несущаяся среди каравановъ горъ къ далекому океану.

Маленькій вѣнокъ пятидесяти джурджуйскихъ домовъ почти безслѣдно исчезалъ въ бѣлой снѣговой усыпальницѣ долины. Только узенькія желтыя нити дорогъ, сбѣгающихъ къ одному центру, да небольшія порубки по тайгѣ указывали на близость «столицы пустынь», какъ называлъ городокъ мѣстный учитель. Чтобы оцѣнить вѣрность учительскаго опредѣленія, необходимо было пространствовать недѣли по этимъ нитевиднымъ дорогамъ, заскучать по человѣческому обществу и человѣческому жилищу. Тогда и городъ Джурджуй казался великолѣпнымъ. Всѣ дома «столицы», между тѣмъ, были отмѣнно плохи, построены въ безобразномъ русско-якутскомъ «общегубернскомъ» стилѣ. Плоскія кровли, стѣны изъ круглыхъ бревенъ, обмазанныхъ глиной, смѣшанной съ навозомъ, окна маленькія, двери низенькія, обшитыя косматой коровьей кожей. Во дворѣ обыкновенно помѣщались амбары съ плоскими крышами безъ оконъ, иногда, у богатыхъ, соединенныя съ жилымъ помѣщеніемъ крытыми сѣнями.

Таковы были джурджуйскіе «дворцы».

Среди нихъ, точно дорогой топазъ въ вѣнцѣ «столицы», горѣлъ большими стеклами оконъ желтый домъ полицейскаго управленія. Онъ былъ покрытъ остроконечной кровлей, обладалъ вполнѣ европейской наружностью и стоялъ особнякомъ на небольшой площадкѣ, что производило впечатлѣніе, какъ-будто остальныя строенія пугливо раздвинулись, избѣгая столь лестнаго сосѣдства. Ближе всего къ полицейскому управленію стояла «караулка» и казенныя магазины соли и муки. Далѣе, на сѣверъ и югъ, рядами тянулись дома мѣстной аристократіи — помѣсь европейской и якутской архитектуры. Заканчивались они на югѣ церковью, на сѣверѣ — кабакомъ богатаго якута Таза. Отсюда вѣнокъ домовъ переходилъ на другой берегъ озера, гдѣ ютились исключительно юрты бѣдняковъ. Эти постройки принадлежали уже совершенно къ мѣстной архитектурѣ и напоминали лѣтомъ громадныя кучи навоза, а зимою — снѣговые бугры съ ледяными оконцами, крошечными, точно глазки туземцевъ. Посерединѣ этихъ жилыхъ бугровъ подымались жерла деревянныхъ трубъ, вѣчно изрыгающихъ дымъ, пламя и искры.

Цѣпь строеній въ обоихъ кварталахъ города была рѣдка, такъ что вездѣ просвѣчивала тайга; мѣстами лѣсъ и болота прямо проникали внутрь города, заставляя улицы дѣлать изгибы и повороты. Случалось, что изъ кустовъ уже въ самомъ городѣ выскакивали зайцы или вспархивали стаи бѣлыхъ куропатокъ. Обыватели разсказывали, что приходили сюда и лисицы и даже волки, а мѣстный попъ, почтенный отецъ Акакій Ферапонтовичъ, утверждалъ, что разъ повстрѣчался тамъ даже съ «окаменѣлымъ мамонтомъ».

Всѣ ссыльные, исключая Черевина, жили въ кварталѣ бѣдняковъ.

Наступила зимняя морозная ночь, вверху — звѣздная, внизу — туманная. Негорскій, стоя на крышѣ своей юрты, тщетно доискивался въ разстилавшихся подъ нимъ туманахъ юрты своего друга, Александрова. Она безслѣдно исчезла въ причудливомъ, мутномъ узорѣ бѣлой мглы, темныхъ, угловатыхъ пятенъ строеній, трепетныхъ огней въ окнахъ и кроваваго блеска пламени, густо вылетавшаго изъ низкихъ трубъ. Негорскій уже собирался спуститься внизъ, когда вдругъ услышалъ скрипящіе по снѣгу шаги и замѣтилъ знакомую фигуру, бойко шагавшую по озеру.

— Панъ Янъ, вы куда это? — окрикнулъ онъ прохожаго сквозь сложенную въ рупоръ ладонь.

— Аа?!.. Это вы!.. Къ Тазу иду, поиграть въ картишки!.. Что-то скучно!..

— Не знаете, гдѣ Красусскій?

— Какъ не знать! Знаю: сидитъ у меня и, будто, сапоги тачаетъ!.. Ну и шьетъ, чортъ его возьми!.. Если бъ было шитье, развѣ я бы ушелъ!.. Конечно, пустое... Старуха моя его ругаетъ, а онъ втихомолку за Майкой ухаживаетъ!..

— Не говорилъ онъ вамъ: Александровъ дома, или нѣтъ?

— Нѣтъ, не говорилъ. А вы все о томъ же, о... своемъ... Ээ...хъ! скверно!.. Нѣтъ моего согласія!.. Спокойной ночи!

— Что?!. Что такое?!.. Развѣ случилось что-нибудь новое?

Янъ, въ отвѣтъ, махнулъ рукою и исчезъ. Туманъ поглотилъ его. Негорскій сошелъ съ крыши. Немного погодя, тепло одѣтый, онъ уже направлялся по озеру къ жилищу, помѣщавшемуся на томъ берегу, прямо противъ полицейскаго управленія. Но онъ не сразу вошелъ въ домъ, и долго гулялъ задумчиво по тропинкѣ, не замѣчая ни холода, ни скрипа снѣга, пронзительно звучавшаго подъ его сапогами, не чувствуя, какъ коченѣетъ на немъ платье и какъ иней осѣдаетъ на его усахъ и шапкѣ. Онъ все размышлялъ объ Александровѣ и о своемъ къ нему отношеніи, онъ боялся испортить все дѣло чрезмѣрной поспѣшностью и уступчивостью.

— Ахъ, это самолюбіе, которое примѣшивается вездѣ и ко всему и все портитъ! Неужели нѣтъ людей, совершенно свободныхъ отъ него? Не лучше ли подождать?! Вышло бы много ловчѣе, если-бъ этотъ упрямецъ самъ обратился первый! Насколько я его знаю, прямо не мыслимо, чтобы проектъ побѣга не задѣлъ, не заинтересовалъ его!.. Онъ чувствовалъ бы себя несомнѣнно обиженнымъ, если-бъ я не предложилъ ему! Между тѣмъ, онъ не... является. Что все это значитъ не пойму! Какъ мало въ людяхъ простоты? Вѣдь времени-то мало, а работы много, а тутъ еще возись! Или... поведеніе его означаетъ, что онъ не согласенъ?.. Тогда, тогда... мы бы двинулись втроемъ: я, Красусскій и Воронинъ. Пусть будетъ, что будетъ!..

Негорскій остановился рѣшительно передъ юртой Александрова и взглянулъ въ ея темныя окна.

— Нѣтъ его. Куда онъ могъ пойти? Развѣ къ Самуилу. Возможно, впрочемъ, что онъ сидитъ въ своей каморкѣ?

Негорскій открылъ двери и вошелъ.

— Кто тамъ? — окликнулъ его знакомый голосъ.

— Это я, Негорскій. Что такъ... въ темнотѣ? Ради сбереженія?!.. Не зажигай, не зажигай!.. — пробовалъ онъ остановить Александрова, который чиркнулъ спичкой. Тотъ пробормоталъ что-то сквозь зубы и зажегъ свѣчку. Затѣмъ вынулъ изо рта потухшую трубочку и принялся набивать ее свѣжимъ табакомъ изъ стоящей на столѣ коробки. Крупная фигура его въ коротенькомъ тулупчикѣ, въ мѣховой шапкѣ на головѣ, съ широко разставленными локтями, казалась еще неуклюжѣе при этомъ кропотливомъ занятіи. Александровъ помалкивалъ и оглядывалъ гостя вопросительнымъ взглядомъ. Тотъ раздѣлся, сѣлъ, но тоже молчалъ. Тогда хозяинъ принялся опять гулять по избѣ тѣмъ тяжелымъ, мѣрнымъ шагомъ, какимъ ходятъ заключенные, привыкшіе двигаться на маленькомъ пространствѣ.

— Что-жъ: гора довольна, что Магометъ явился? — спросилъ, наконецъ, Негорскій.

Александровъ остановился и поднялъ брови.

— Согласись, что это прямо позорно, что два честныхъ человѣка, два товарища, загнанные на край свѣта, прекращаютъ сношенія, измѣняютъ дружбѣ только потому, что одинъ сказалъ то, а другой другое!.. — началъ мягко Негорскій. — Или ты нашелъ уже такое руководство, такой рецептъ, который точно и непреложно позволяетъ тебѣ отличить безусловную истину? Развѣ въ сущности мы не стремимся къ тому же? Такъ нѣтъ же: все должно быть по твоему, все должно походить точь въ точь на то, что исповѣдуешь ты?

— Вовсе нѣтъ! — отвѣтилъ ворчливо Александровъ.

— Но вѣдь не скажешь же ты, что не сердился на меня? Вѣдь ты двѣ слишкомъ недѣли не являлся ко мнѣ!

— Да, но и ты не являлся!

— Это другое дѣло. Я не ходилъ къ тебѣ и раньше. Такъ сложились обстоятельства. Ты самъ признавалъ, что у васъ невозможно поговорить по душѣ, что постоянно вертится здѣсь Мусья или Красусскій куетъ. Такъ сложилось, что ты ходилъ ко мнѣ. Когда ты не пришелъ подъ рядъ два дня, я понялъ, что не хочешь встрѣчаться со мною. А въ праздники? какъ ты со мною обращался? Честное слово, ты много нѣжнѣе былъ даже съ... Петровымъ.

Александровъ улыбнулся.

— Дѣйствительно, ты задѣлъ меня, — проговорилъ онъ неохотно. — Ты крайне рѣзокъ въ спорѣ. Бьешь словами, точно палкою. Но хуже всего, что ты извращаешь возраженіе оппонента, пользуешься его отдѣльными неудачными выраженіями, притворяешься, что не понимаешь противника чтобы смутить его, между тѣмъ — всѣмъ ясно, что прекрасно понимаешь... Подчасъ это возмутительно... Я долго мирился съ этимъ, прощалъ тебѣ нехорошія выходки, подкупленный твоей горячностью и искренностью. Я предостерегалъ тебя, что это дурной способъ обращенія съ людьми, что ты не убѣждаешь ихъ, а отталкиваешь своей страстностью. Въ послѣдній разъ ты превзошелъ самого себя въ изступленіи...

По лицу Негорскаго прошла легкая судорога.

— Хорошо. Допустимъ, что я невозможенъ, но въ послѣдній-то разъ и ты... Вообще упрекать другъ друга намъ въ тотъ разъ не въ чемъ... Развѣ ты не сказалъ мнѣ, что я сознательно подтасовываю факты, что я беру въ доказательство изъ всякаго событія только то, что мнѣ удобно... А вѣдь если-бъ я даже поступалъ такъ, то я именно слѣдовалъ бы твоей теоріи: вѣдь нѣтъ объективной истины, вѣдь нѣтъ у человѣчества другихъ міровыхъ мѣрилъ, кромѣ личныхъ ощущеній... — защищался страстно Негорскій.

— Опять пошла метафизика!.. — проворчалъ Александровъ.

— Совсѣмъ нѣтъ, а впрочемъ... пусть будетъ метафизика. Я не за этимъ пришелъ къ тебѣ. Прости мнѣ, если я задѣлъ тебя. Дай руку!.. Ты мнѣ дорогъ, и ты это знаешь!. А теперь ты мнѣ нуженъ!..

Они обнялись.

— Врагъ насъ давитъ, а мы еще ссоримся, другъ другу подбавляемъ горя!.. Странная вещь человѣческая природа! — говорилъ Негорскій, беря подъ руку товарища и прогуливаясь съ нимъ по избѣ.

— Иногда и ссора пригодится. Сознайся, что, если-бъ не она, этотъ отчаянный проектъ побѣга не пришелъ бы тебѣ въ голову.

— Возможно. И раньше онъ мнѣ мерещился, но неясно. Въ эти двѣ недѣли меня страшно мучила тоска!.. Не съ кѣмъ было слова сказать. Ты ихъ знаешь: Самуилъ остроуменъ, но холоденъ, какъ джудржуйскій ландшафтъ, въ повседневныхъ сношеніяхъ часто невозможенъ. Онъ все скрытничаетъ, подстерегаетъ всякое слово, ко всякой мелочи придирается. Въ сущности, порядочный и честный человѣкъ, но... откровенничать съ нимъ я не люблю. Петровъ черезчуръ влюбленъ въ собственное краснорѣчіе, не любитъ и не умѣетъ слушать другихъ. Гликсбергъ склоненъ слушать только Петрова. Словомъ, не съ кѣмъ было душу отвести, не съ кѣмъ подѣлиться мыслями. Выйду на прогулку, взгляну на окрестности: снѣгъ, холодъ, туманъ... А вверху все та же непроглядная занавѣсь безконечной, безпросвѣтной ночи. Тишина, только собаки воютъ. Тьма, назойливая, отвратительная, непобѣдимая тьма. И завтра, И послѣзавтра все то же самое... Ужасная, умопомрачительная тьма! Возвращаюсь съ прогулки домой, ничуть не освѣжившійся, такой же измученный и раздраженный, какъ и раньше... Тоска разъѣдаетъ мозгъ, отравляетъ кровь, сосетъ сердце, гонитъ прочь сонъ... грызетъ непрерывно, хуже лютаго звѣря!.. Довольно! Я не въ силахъ дольше терпѣть... Почему проектъ мой кажется тебѣ отчаяннымъ?

Александровъ на мгновеніе задумался, затѣмъ взялъ со стола свѣчу и повелъ друга въ сосѣднюю комнату за перегородку, гдѣ стояла его кровать, надъ которой висѣла такая же карта Сибири, какъ у Негорскаго.

— И я не разъ думалъ о побѣгѣ... Впрочемъ, послушай раньше, что сообщу тебѣ о твоемъ планѣ. Сознайся, что объ этихъ мѣстностяхъ, по которымъ пролегаетъ твой предполагаемый путь, ты ровно ничего не знаешь. На свѣдѣнія, почерпнутыя изъ карты, смѣшно опираться. Вѣдь . извѣстно, что тамъ никто не былъ. Большинство мѣстоположеній горъ и рѣкъ назначено прямо наугадъ, приблизительно, по указаніямъ туземцевъ. О характерѣ дороги тоже знаемъ не больше. Значитъ, идти придется наобумъ, и приготовиться необходимо ко всякимъ неожиданностямъ. Приготовленія, самыя скромныя, стоятъ дорого, а мы бѣдны, очень бѣдны. Мы не можемъ мечтать о покупкѣ лошадей. Впрочемъ, это не мыслимо еще потому, что сразу обратило бы на насъ вниманіе. Но у насъ и безъ того нѣтъ средствъ даже на покупку оружія, провіанта, одежды, а все это нужно намъ хорошее, новое, лучшаго сорта. Изъ нашего содержанія мы не въ состояніи урѣзать уже ни копѣйки. Мы и безъ того голодаемъ. Пособіе разсчитано такъ, что при самой нищенской жизни мы наши мѣсячные «бюджеты» заканчиваемъ обыкновенно съ дефицитомъ. Заработковъ нѣтъ. Не вижу источника, откуда мы могли бы добыть двадцать, даже десять рублей, а расходы на побѣгъ пахнутъ сотнями. Остается пойти въ тайгу прямо съ топоромъ за поясомъ и только!

— Значитъ, ты не согласенъ.

— Я этого не сказалъ. Наоборотъ. Только это ужъ будетъ не побѣгъ, это будетъ протестъ. Пойдемъ — и погибнемъ. За то обратимъ вниманіе политическихъ ссыльныхъ, брошенныхъ въ такія же, какъ наша, трущобы. Колеблющіеся или ослабѣвшіе товарищи услышатъ о нашемъ протестѣ, окрѣпнутъ, воспрянутъ духомъ, устыдятся...

— Или пуще оробѣютъ! — подумалъ Негорскій. — Хорошо, — сказалъ онъ громко, — меня, главнымъ образомъ, интересуетъ на этотъ разъ твое согласіе. Ты бѣги для протеста. Прекрасно!.. А мы побѣжимъ потому, что хотимъ убѣжать. Я глубоко вѣрю въ возможность успѣха. Не такъ ужъ все худо какъ кажется. Ты только послушай...

Онъ подсѣлъ на кровать къ Александрову и, живо жестикулируя, сталъ ему доказывать. Александровъ, грузно нагнувшись, внимательно слушалъ.

— У насъ есть кой-какія вещи. Мы можемъ собрать ихъ и разыграть въ лотерею. Мусья прекрасно намъ это устроитъ...

— Ахъ, этотъ Мусья! Прежде всего необходимо убрать его самого изъ нашей юрты и держать все время по возможности дальше. Онъ все разболтаетъ.

— Хорошо. Будемъ его держать подальше, но уже... послѣ того, какъ онъ распродастъ наши билеты. Затѣмъ, какъ только мы окончательно рѣшимъ нашъ побѣгъ, я сейчасъ же напишу къ родственникамъ, чтобы они выслали на имя Таза нѣсколько сотъ рублей. Тазъ, тѣмъ временемъ, откроетъ намъ кредитъ. Я уже говорилъ съ нимъ объ этомъ, и онъ почти согласился. Все нужное намъ для прожитья возьмемъ у него, даже лишнее возьмемъ. Чай, табакъ мы можемъ понемногу распродать. Такимъ образомъ, мы скопимъ немного денегъ. Затѣмъ постараемся еще сократить наши личные расходы. Перестанемъ, напримѣръ, ѣсть хлѣбъ, замѣнимъ его якутскимъ масломъ; бросимъ курить, переберемся всѣ въ одну юрту...

Онъ долго перечислялъ всѣ эти сбереженія, не пропуская мельчайшей подробности, благопріятствующей предпріятію. Это было удивительное кружево мечтаній и надеждъ до того тонкихъ и воздушныхъ, что достаточно было разорваться одной нити, чтобы все разстроилось. Александровъ часто покачивалъ головою, но молчалъ. Красусскій, который незамѣтно вошелъ въ юрту, остановился въ дверяхъ и глядѣлъ на нихъ съ улыбкой.

— Только ты, Матвѣй съ розгой, да ты, Матвѣй съ дубинкой, согласитесь оба!.. — сказалъ онъ вдругъ по-польски стихъ Мицкевича.

— А!.. Ты пришелъ. Хорошо. Я повторю тебѣ все, къ чему мы пришли! — обратился къ нему Негорскій, поднимая голову.

Онъ пересказалъ юношѣ вкратцѣ возраженія Александрова и свои замѣчанія и отвѣты.

Красусскій добавилъ нѣсколько словъ отъ себя.

— Карту лучше нашей, — кажется, десятиверстную, — я видѣлъ у учителя. Ее можно достать. Отъ него также можно получить много свѣдѣній относительно дороги. Учительша ведетъ торговыя дѣла съ тамошними туземцами. Дѣти многихъ изъ нихъ обучаются въ городской школѣ. Учительская кухня всегда полна всякаго рода инородцевъ. Лотерею тоже не трудно будетъ устроить при помощи учительши, которая очень къ намъ расположена.

— Даже къ намъ... — подчеркнулъ Негорскій, взглядывая исподлобья на Красусскаго.

— Ну, да! Оба они хорошіе люди. — Онъ даже охотно посѣщалъ бы насъ, да боится исправника. Какъ-то онъ сознался мнѣ, что въ глубинѣ души онъ соціалистъ... — разсмѣялся юноша. — Пойду къ нимъ завтра и выспрошу кой-что осторожно. Распродажу билетовъ тоже беру на свою отвѣтственность. Поговорю объ этомъ съ учительшей и съ Мусьей...

Въ концѣ юноша добавилъ, что изъ его вещей, кромѣ часовъ, годятся для розыгрыша также охотничьи сапоги съ голенищами и «совсѣмъ еще порядочная» куртка. Онъ выразилъ при этомъ сомнѣніе, выгодно ли будетъ уйти изъ юрты Негорскаго ради нѣсколькихъ рублей сбереженія.

Она стоитъ на краю города, примыкаетъ къ кустамъ и къ озеру, оттуда удобнѣе всего отправлять за городъ вещи и выводить лошадей. По его мнѣнію, тамъ слѣдовало бы устроить мастерскую, а сухари и мясо сушить въ юртѣ Александрова. Сюда придется никого не пускать; теперь этого нельзя сдѣлать, такъ какъ, пока въ юртѣ Александрова мастерская, нельзя запретить ходить въ нее людямъ, не возбуждая подозрѣній.

Они рѣшили попросить Мусью поискать себѣ квартиру; на его мѣсто къ Александрову долженъ былъ перейти Негорскій, а Красусскій переселялся въ юрту Негорскаго и переносилъ туда свою мастерскую. Въ то же время они постановили съ завтрашняго же дня начать собирать свѣдѣнія, искать денегъ и лошадей... одну лошадь, двѣ лошади, трехъ лошадей... сколько возможно... Затѣмъ рѣшили исподволь пріучать жителей Джурджуя и его властей къ своимъ отлучкамъ за городъ, на охоту и подальше въ окрестности...

— Дѣйствительно. Мы сидѣли дома, точно сычи... — замѣтилъ Негорскій.

— Не зачѣмъ было! Главное — осторожность!.. Говорить самое необходимое, и только тѣмъ, которые участвуютъ въ дѣлѣ... — замѣтилъ Александровъ.

— Всѣ конспиративные разговоры съ «вѣрными человѣками» ведутъ, въ концѣ концовъ, къ проваламъ и только. Люди невольно выдаютъ себя намеками, недомолвками, замѣчаніями, повидимому, невинными и понятными только имъ. Ненавижу всѣ эти шептанія знаки конспиративные, условности, ненавижу конспирацію... Поэтому я радъ, что Петровъ и Гликсбергъ не участвуютъ... Опасаюсь я также твоей учительши... Объ этой бабѣ разное толкуютъ, и не все хорошее... — обратился онъ къ Красусскому.

— И я тоже... опасаюсь! — сказалъ значительно Негорскій. — Красусскій покраснѣлъ до ушей, насупился и ушелъ вглубь квартиры.

— Нельзя улыбнуться, сейчасъ сплетни. Правда, учительша хороша собой, но что изъ этого! Я посѣщаю ихъ, потому что они меня любятъ, а любятъ они меня за веселость... Негорскій думаетъ, что только ссыльнымъ скучно и тоскливо въ Джурджуѣ!..

Непріятно было Негорскому возвращаться въ тотъ вечеръ въ свою пустую юрту, но дѣлать было нечего. Александровъ ложился рано и рано вставалъ по утру. Подъ конецъ онъ, сонный, вялый, не отвѣчалъ на вопросы и, казалось, мало вникалъ въ то, что ему говорилось. Красусскій спалъ, не раздѣвшись, на кровати. Въ довершеніе явился Мусья, помѣшалъ занимавшему ихъ разговору и сталъ разсказывать городскіе сплетни и слухи. Негорскій ушелъ, возбужденный и разстроенный. Когда онъ подходилъ къ своей юртѣ, мимо него въ морозномъ туманѣ промелькнула размашистая, косматая фигура.

— Воронинъ, это ты?!

— Это ты Негорскій!.. Прекрасно... Тебя-то и ищу!..

— Что случилось? Мчишься и сопишь, Точно пароходъ! А можетъ быть, только такъ... поболтать!

Воронинъ долго размышлялъ.

— Нѣтъ!.. Въ сущности, ничего. не случилось... Но, напримѣръ, что бы ты сказалъ, если бы... воздушный шаръ, а?

— Воздушный шаръ?! Прелесть!.. Но войдемъ въ юрту, а то холодно.

— Оболочку, вмѣсто китайки, мы бы могли сшить изъ ситцу, насыщеннаго непромокаемымъ растворомъ, водянымъ стекломъ или мыломъ, обработаннымъ квасцами... Свѣтильный газъ можно получить, перегоняя древесный уголь въ жестяныхъ коробкахъ. Я говорилъ уже объ этомъ съ Красусскимъ, и онъ не видитъ неодолимыхъ препятствій. Вѣдь намъ нѣтъ нужды высоко подыматься. Лишь бы только немного выше лѣсу... А вѣдь какъ славно полетѣли бы мы, неправда ли?! То-то джурджуйскіе обыватели открыли бы рты!.. Понеслись бы мы?!. Что?!. Понеслись!..

— Ой, ой!.. И какъ еще полетѣли бы!.. — весело подхватилъ Негорскій.

Друзья вошли въ юрту, и долго въ эту ночь блестѣлъ у нихъ свѣтъ въ окнѣ.

 

В. Сѣрошевскiй.

(Продолженiе слѣдуетъ).

OCR: Андрей Дуглас