Вацлавъ Сѣрошевскiй

VIII.

Одноглазый офицеръ былъ первой ласточкой уцѣлѣвшаго отъ крушенія экипажа въ его обратномъ путешествіи. Онъ промчался, по мнѣнію медлительныхъ туземцевъ, съ быстротою молніи. Въ сущности, онъ просидѣлъ въ Джурджуѣ два дня, такъ какъ раньше нельзя было ни подводъ собрать, ни приготовить и уложить припасовъ, необходимыхъ для путешествія въ «губернію». Джурджуйцы, убѣдившись, что американецъ не ходитъ на четверенькахъ и не кусается, рады были бы задержать его нѣкоторое время, такъ какъ даже «заморскій схизматикъ» въ однообразіи ихъ жизни былъ явленіемъ желательнымъ и высоко интереснымъ.

Но иностранецъ торопился.

— Глазъ!.. — отвѣчалъ онъ вѣжливо на всѣ приглашенія пожить и отдохнуть: — Глазъ!..

Самуилъ, который служилъ ему въ сношеніяхъ съ властями за переводчика, сильно подозрѣвалъ, что для офицера въ данномъ случаѣ важнѣе былъ не столько глазъ, сколько телеграфъ, что онъ стремился возможно скорѣе дать знать на родину «о тѣхъ, что живы,. и о тѣхъ, что погибли». Понятно, что онъ посильно помогалъ иностранцу выбраться поскорѣе изъ Джурджуя.

Товарищи поручили ему выспросить у моряка тысячу подробностей, даже настаивали, чтобы онъ привелъ къ нимъ путешественника, но Самуилъ отвѣчалъ имъ только таинственнымъ:

— Глазъ!

— Да оставь! Что намъ его глазъ!.. — отвѣтилъ съ раздраженіемъ Негорскій. — Не заставляемъ же мы его глядѣть въ телескопъ... Намъ нужны кой-какія указанія...

— Пріѣдутъ скоро остальные. Подождите!.. — уговаривалъ Самуилъ.

— Да тутъ двухъ мнѣній и быть не можетъ!.. — вставилъ рѣшительно Аркановъ. — Увидите, что насъ арестуютъ за одни разговоры. Развѣ мы знаемъ, что это за офицеръ. Возьметъ и разскажетъ все исправнику!..

— Поговорить о различныхъ вещахъ не значитъ еще разсказать все... — защищался Негорскій.

Впрочемъ, и онъ призналъ, что лучше подождать.

Воспользовался проѣздомъ офицера только Мусья. Онъ продалъ ему папиросницу изъ мамонтовой кости собственнаго издѣлія. На крышкѣ папиросницы съ одной стороны красовалась надпись выпуклыми рѣзными буквами: «Память Джурджуя годъ 18...», а съ другой — находилось изображеніе косматаго существа, похожаго на медвѣдя, съ кандалами на рукахъ и ногахъ и надписью кругомъ:

— Просимъ Тебя, Господи, выведи насъ изъ плѣна египетскаго.

Чрезвычайно обрадованный удачной сдѣлкой, Мусья побѣжалъ къ товарищамъ похвастать ею. Какъ всегда, онъ не сразу сказалъ имъ, въ чемъ дѣло, но ходилъ нѣкоторое время съ таинственнымъ и самодовольнымъ видомъ.

Конечно, его пріемы сразу были замѣчены.

— Кого это вы, Мусья, надули?..

— Папиросницу... купилъ... Американецъ!.. — отрѣзалъ кратко Мусья.

— Шутки!.. У него, правда, одинъ только глазъ, но и однимъ глазомъ нельзя не оцѣнить по достоинству такого шедевра!

— А можетъ быть, онъ принялъ папиросницу за мыло?.. — . вставилъ Гликсбергъ.

— Этого не можетъ случиться!.. Никакъ не можетъ случиться!.. — возмутился Мусья. — Тамъ потому былъ сдѣланъ съ одной половины надпись «Память Джурджуя», а съ другой былъ вырѣзанъ ссыльный...

— Надписей американецъ не понялъ, а твой ссыльный, Мусья, къ счастію, совершенно похожъ былъ на медвѣдя фабричной марки «Пульсъ и сыновья»! Американецъ, навѣрно, папиросницу принялъ за мыло... Хорошо ты его поддѣлъ!..

— Вотъ и ложный вашъ идей, потому что онъ заплатилъ мнѣ много дороже. Посмотрите!.. — воскликнулъ торжествующе Мусья и бросилъ на столъ золотую десяти-долларовую монету. Ссыльные столпились у стола и осматривали деньги, смущенные и разсерженные.

— Десять долларовъ — это почти двадцать рублей! Сознайся, Мусья, не говорилъ ли ты ему, что нуждаешься?

— Нѣтъ. Я только сказалъ, что я политическій ссыльный, лишенный родины, и онъ самъ мнѣ далъ...

Товарищи взглянули другъ на друга и невольно всѣ покраснѣли. Больше другихъ смущенъ былъ Самуилъ.

— Это плата за мои услуги! — прошепталъ онъ съ неудовольствіемъ.

— Мы убѣдительно просимъ васъ, Мусья, не эксплуатировать проѣзжихъ въ качествѣ политическаго ссыльнаго!.. — проговорилъ мрачно Петровъ.

— Опять что же я сдѣлалъ? Мнѣ ничего, вижу, нельзя! Въ кухнѣ сидѣть нельзя, разговаривать съ людьми нельзя, присягать нельзя... продавать нельзя... денегъ брать взаймы тоже нельзя!.. Что же будетъ льзя?! Это не есть такая свобода, это хуже тираніи, чѣмъ русское правительство!.. — кричалъ разсерженный Мусья.

Онъ нахлобучилъ шапку на уши, схватилъ деньги и выскочилъ за двери. Американскіе доллары уже не радовали его въ такой степени, какъ раньше, тѣмъ болѣе, что никто не хотѣлъ размѣнять ихъ. Всѣ, къ кому онъ обращался, начиная съ Варлаама Варлаамовича, кончая Тазомъ и богатымъ казакомъ Якушкинымъ, съ нѣкоторымъ испугомъ осматривали блестящій, металлическій кружокъ незнакомой чеканки.

— Знаешь что, Мусья, ты его брось, ты брось его въ ВОДУ, потому что... это по видимости только деньги, а въ сущности это совсѣмъ не то,.. или того хуже... какое-нибудь... запрещенное золото!

Вечеромъ исправникъ позвалъ къ себѣ Мусью.

— Покажите, что это у васъ... Говорятъ, какія-то фальшивыя деньги?!

Мусья показалъ ему монету, въ цѣнности которой самъ уже усомнился. Исправникъ осмотрѣлъ червонецъ, разсмѣялся и спросилъ француза, какъ онъ его раздобылъ. Въ концѣ концовъ, онъ не только размѣнялъ золото на русскія деньги, но и (о, торжество!) заказалъ Мусьѣ папиросницу съ надписью: «Память окружнаго города Джурджуя», а барельефъ на другой сторонѣ долженъ былъ изображать домъ полицейскаго управленія съ летающимъ надъ нимъ орломъ...

— Только какой долженъ быть орелъ? — спросилъ Мусья, вернувшись изъ сѣней. — Потому что одноголовый орелъ это польское государство... Еще подумаютъ, что я подговариваю васъ къ возстанію... А опять двуглавые орлы... не летаютъ!

— Ничего! Вы сдѣлайте двуглаваго...

— Когда они не летаютъ!..

— Не важно... Дѣлаютъ вѣдь въ поэзіи химеръ, гидръ, двухголовыхъ собакъ, полу-женщинъ, полу-козъ... И выходитъ хорошо!..

Извѣстіе, что исправникъ призналъ американское золото за настоящее и къ тому же заказалъ Мусьѣ папиросницу, молніей облетѣло мѣстечко, и французъ былъ заваленъ заказами. Даже отецъ Акакій пожелалъ пріобрѣсти такую «штуку» съ болѣе или менѣе благочестивой надписью. Онъ только колебался въ выборѣ афоризма между Старымъ и Новымъ Завѣтомъ.

Денисовъ требовалъ, чтобы «барельефъ» изображалъ богиню любви, а подъ надписью «Джурджуй» чтобы было помѣщено прострѣленное сердце.

Даже помощникъ заказалъ себѣ коробочку, сверху которой потребовалъ изображенія двухъ рукъ, соединенныхъ крѣпкимъ пожатіемъ и окруженныхъ надписью: «Вѣрный въ дружбѣ и почтительный къ властямъ по гробъ жизни»!

Дѣла Мусьи быстро пошли въ гору. Онъ теперь больше сидѣлъ дома и, насвистывая, обдѣлывалъ мамонтовую кость. При встрѣчахъ съ товарищами онъ держалъ себя все болѣе и болѣе таинственно. Ссыльные были чрезвычайно довольны этой его перемѣной, такъ какъ онъ меньше надоѣдалъ имъ и меньше распространялъ сплетенъ по городу.

Американская золотая монета, одобренная властями, чрезвычайно повліяла на мнѣніе джурджуйцевъ и о самихъ американцахъ. Они стали выражаться о нихъ политичнѣе и одобрительнѣе.

— Богатѣи!.. Другого металла не знаютъ, — одно золото! У нихъ долларъ все равно, что у насъ копѣйка!.. Самъ начальникъ мѣняетъ ихъ деньги. Такой народъ, что одни господа...

Теперь уже обыватели съ нетерпѣніемъ ожидали обѣщаннаго пріѣзда американскихъ матросовъ, а когда къ тому же пришло изъ «губерніи» распоряженіе оказать имъ «возможно радушный пріемъ и помощь, подобающіе подданнымъ дружественной державы», восхищеніе, любопытство и разнообразныя мечтанія джурджуйцевъ достигли апогея. Каждый разсчитывалъ занять денегъ у американцевъ, чтобы открыть лавку или, по крайней мѣрѣ, купить товаровъ и свезти ихъ къ тунгусамъ.

Нашлись, однако, и скептики:

— Богатѣи-то, богатѣи!.. Но какая причина ихъ появленія? — спрашивалъ значительно Козловъ у помощника. Они опять стали сходиться по вечерамъ на дружескія совѣщанія.

— Образованные!.. А я думаю, что это... кой-что... отъ враговъ престола и отечества! Чуетъ сердце мое, что грядетъ что-нибудь недоброе!.. Можетъ быть, они желаютъ... Что, впрочемъ, мы знаемъ и что знать можемъ о такихъ хитроумныхъ людяхъ, которые говорятъ только по своему и обо всемъ заблаговременно разспрашиваютъ этого пронырливаго жида Самуила!? Извѣстно, что евреи Христа продали! А опять этотъ Черевинъ... Хотя онъ и православный, но совершенно ожидовился... Представьте себѣ, опять мясо мнѣ забраковалъ! Я долженъ стыдиться иностранцевъ, они могутъ меня въ газетахъ пропечатать!.. Такъ точно... Я вамъ, какъ второму лицу въ округѣ, совѣтовалъ бы нѣкоторую съ пріѣзжими осторожность!..

— О, осторожность никогда не повредитъ... Ужъ я самъ объ этомъ подумывалъ... Но могу ли я разсчитывать на васъ, на помощь, въ случаѣ чего? — шепнулъ помощникъ.

— Что могу я, червякъ ничтожный, человѣкъ малообразованный?! — уклонялся Козловъ.

Тѣмъ не менѣе, въ концѣ концовъ они пришли къ кой-какому соглашенію.

— Ну, ладно!.. Это можно!.. Мясо мы продадимъ американцамъ. Ихъ вскорѣ явится тьма-тьмущая... Сожрутъ, особенно если перемѣшать съ хорошимъ сортомъ... Только, въ случаѣ чего, смотрите, не отказывайтесь, я на васъ разсчитываю...

— Ужъ вы не безпокойтесь! И я тоже не желаю одинъ остаться!.. Рука руку моетъ!.. А вы помните, что за подходящія деньги я все могу поставить: и рыбу, и масло, и ягоды, и дрова — все... Словомъ, по желанію...

Помощникъ уже надѣлъ шубу, шапку и брался за ручку дверей, на все соглашаясь и кивая головой.

— Это можно!.. Командиръ тоже хлопочетъ, чтобы и у него помѣстить ихъ, но я хорошо помню, какъ онъ меня устроилъ въ прошломъ году, съ этимъ ложнымъ побѣгомъ политическихъ!. Нѣтъ, вторично онъ меня не надуетъ... И ничего не получитъ, какъ Богъ святъ!.. Ужъ я объ этомъ позабочусь!

— Зачѣмъ онъ тогда обманулъ меня? — разсуждалъ съ горечью помощникъ, возвращаясь все къ тому же вѣчно мучительному для него вопросу.

— Они совсѣмъ не бѣжали, а просто воровали коровъ за рѣкой, — сказалъ убѣжденно Козловъ, — Галка свидѣтель! Это мошенники, притворяющіеся святошами. И Черевинъ не за что другое хочетъ меня съѣсть и прогнать изъ больницы, какъ ради будущей своей пользы, чтобы могъ наживаться безъ помѣхи... Таковы всѣ люди!.. Значитъ, американцы, ваше благородіе, у меня остановятся?!

— У васъ, у васъ!

И заговорщики, пожавъ другъ другу руки, разстались, очень довольные собою.

IX.

Пріѣхали, наконецъ, американцы, люди на подборъ крупные, костистые и мускулистые — прямо богатыри.

Мелкорослые джурджуйскіе обыватели глядѣли на нихъ съ изумленіемъ и робкимъ почтеніемъ.

— Богатыри! — сообщали они другъ другу, покачивая головами. — Ѣдятъ столько, что даже самый большой ѣдокъ въ Джурджуѣ Чоенъ не сравняется съ ними... А соглашаются ѣсть только отборное мясо и лучшій хлѣбъ. Козловъ и командиръ слезами плачутъ на ихъ жадность и требовательность...

Исправникъ, который соперничество Козлова съ командиромъ помирилъ такимъ образомъ, что часть пріѣзжихъ принесъ въ жертву одному, а часть другому, теперь вмѣсто одной заботы пріобрѣлъ двѣ, такъ какъ оба соперника ежедневно являлись къ нему и, схватившись за головы, жалобно проклинали день своего рожденія, утверждая, что теряютъ на американцахъ громадныя деньги, и что скоро пойдутъ по міру...

— Да вѣдь вы сами назначали цѣны?.. Вѣдь вы назначили за все тройныя цѣны! Теперь что же я могу сдѣлать?!. Договоръ заключенъ! Не лгите: вы не теряете! Не морочьте мнѣ головы и убирайтесь!.. — гналъ ихъ разсерженный начальникъ.

— Ахъ, ваше высокоблагородіе, что значатъ тройныя цѣны для такихъ людей?! Когда ихъ двое войдетъ, въ комнатѣ становится тѣсно... Это особые люди!.. И вдобавокъ, что имъ ни скажешь, на все говорятъ ладно — платятъ! Куда дѣнутся!.. Что потребуемъ, то и дадутъ, еще съ благодарностью... Вѣдь безъ языка! Только вы разрѣшите намъ...

Исправникъ долго не соглашался.

— Губернаторъ приказалъ заботиться о нихъ. Вы волки ненасытные! Впрочемъ, такъ и быть: прикажу вамъ выдать изъ казенныхъ магазиновъ добавочный паекъ муки на каждаго гостя! Только смотрите, чтобы не было жалобъ! — добавилъ онъ грозно.

Джурджуйцы сразу почувствовали, что «ихъ» взяла, и цѣны въ городѣ поднялись на все вчетверо. Въ лавкахъ образовалась двойная оцѣнка: для мѣстныхъ жителей немного выше прежней, для американцевъ же прямо баснословная... За малѣйшую вещицу, за мельчайшую услугу требовали съ нихъ сумасшедшее вознагражденіе.

— Богатые, да дураки! Совсѣмъ не смыслятъ въ деньгахъ, совсѣмъ не знаютъ товару!.. — говорили горожане.

Всякій что-либо приносилъ имъ, предлагалъ, уговаривалъ ихъ взять и обижался, если они не брали.

— Что же это такое? Отъ Сидора вы взяли, а отъ меня не желаете?!. Почему же?.. Это не порядокъ...

Матросы, правда, не понимали ни по-русски, ни по-якутски и отвѣтить не могли, но по тону безъ труда догадывались, когда гостя слѣдуетъ выбросить за двери, и немедленно это дѣлали. Такимъ образомъ, они спровадили нѣсколькихъ казаковъ, нѣсколькихъ мѣщанъ; наконецъ, выбросили Денисова и Пантелеймона, когда тѣ пришли заступиться за одного изъ этихъ якобы обиженныхъ согражданъ.

— Мы ничего, мы вошли вѣжливо, а они сейчасъ же насъ въ шею! Мы требуемъ правосудія!.. — жаловались исправнику молодые чиновники.

— А вы, дураки, зачѣмъ туда лѣзли? — гнѣвно спросилъ онъ.

— Мы — ничего!.. Мы вѣжливо, это они всѣхъ бьютъ... Побили Бобра, побили Голіафа, побили Бучука... Теперь принимаются за почетныхъ...

— Убирайтесь вы, почетные... Убирайтесь!.. — прогналъ ихъ, ухмыляясь, начальникъ.

Но жалобы учащались, увеличивались изо-дня въ день.

Исправникъ позвалъ на совѣтъ Самуила.

— Когда, наконецъ, пріѣдетъ этотъ ихъ... министръ?..

— Мистеръ... мистеръ Морлей... — поправилъ Самуилъ.

— Такъ когда же онъ пріѣдетъ? Что говорятъ его подчиненные?.. Почему онъ выслалъ ихъ однихъ впередъ? Я съ ними справиться не могу!

— Когда онъ пріѣдетъ, они не знаютъ. Они твердятъ одно: на пути въ Джурджуй они повстрѣчались съ товарищами-матросами изъ другого отряда... Послѣдніе находились въ очень жалкомъ положеніи, ихъ везли въ городъ тунгусы, отыскавшіе ихъ случайно въ зимовкѣ, полузамерзшими и умирающими отъ голода. Мистеръ Морлей вернулся назадъ вмѣстѣ съ шкиперомъ и однимъ здоровымъ матросомъ отыскивать затерявшійся отрядъ...

— Гмъ! Ничего изъ этого не выйдетъ. Одинъ... два... больше двухъ мѣсяцевъ прошло... Тамъ теперь такія свирѣпствуютъ пурги, что напасть на какой-либо слѣдъ немыслимо... Они погибли... Мистеръ Морлей проищетъ ихъ, Богъ знаетъ сколько времени, а между тѣмъ — его экипажъ съѣстъ въ Джурджуѣ всѣ зимніе припасы жителей... Къ тому же они начинаютъ драться съ мѣстнымъ населеніемъ... Вы посовѣтуйте мнѣ, что дѣлать.

Онъ разсказалъ Самуилу нѣсколько случаевъ самосуда матросовъ.

— Прежде всего, не обращайте вниманія на жалобы... Все, что вамъ разсказываютъ, — или выдумка, или происходило совершенно иначе. Насколько я знаю, это имъ, американцамъ, не даютъ джурджуйцы покоя, оскорбляютъ и нагло обманываютъ ихъ...

Въ свою очередь, Самуилъ разсказалъ исправнику нѣсколько примѣровъ неслыханнаго надувательства и безцеремонности горожанъ.

— При чемъ же тутъ я?.. Что я могу подѣлать?.. Я не въ правѣ запретить имъ оцѣнивать свою собственность, какъ имъ вздумается!.. — отвѣтилъ исправникъ, царапая въ смущеніи ногтемъ свой щетинистый, давно небритый подбородокъ. — Между тѣмъ, эти мерзавцы способны поколоть ножами пріѣзжихъ, если я въ это дѣло не вмѣшаюсь. Вы не знаете мѣстныхъ дикарей. Робки они и покорны до тѣхъ поръ, пока чувствуютъ власть надъ собой, а разыграются — прямо ужасны... Удержу нѣтъ!

— Пусть чувствуютъ надъ собой власть! — чуть было не сказалъ Самуилъ, но постыдился,

— И такъ, что же посовѣтуетъ мнѣ защитникъ народа?

— Слишкомъ много чести! Джурджупскіе мѣщане считаютъ себя за благородныхъ. Спросите ихъ, какъ они отзываются объ якутахъ?! — защищался Самуилъ.

— Развѣ такъ сдѣлаемъ, — предложилъ послѣ нѣкотораго колебанія исправникъ: — пусть американцы за купленныя ими вещи сами не платятъ, а даютъ квитанціи на получку денегъ въ полиціи... Мы будемъ посредниками въ расплатѣ!..

Мѣра была немного неуклюжа, но другой нельзя было въ данный моментъ придумать.

Послѣдствіемъ этого было, что пріѣзда мистера Морлея стали нетерпѣливо дожидаться всѣ, начиная съ политическихъ ссыльныхъ и кончая исправникомъ и простыми обывателями Джурджуя.

Между тѣмъ, мистеръ Морлей что-то мѣшкалъ.

Политическіе узнали отъ Самуила подробности трагическаго крушенія. Экипажъ покинулъ раздавленное льдами судно на трехъ шлюпкахъ. Съ неслыханными, нечеловѣческими усиліями имъ удалось перебраться черезъ поля подвижныхъ льдовъ, прыгая со льдины на льдину, перетаскивая за собой волокомъ лодки, багажъ, инструменты, корабельныя книги... Когда они выбрались на чистыя воды, и до суши осталось всего 200 морскихъ миль, они вздохнули: имъ казалось, что они спасены. Но уже въ виду береговъ непогода раскидала ихъ маленькую флотилію. Самую меньшую изъ шлюпокъ, послѣ короткой отчаянной борьбы, опрокинули и захлестнули волны; двѣ другія уцѣлѣли и долго, среди тумановъ и волненія, не теряя другъ друга изъ глазъ, плыли успѣшно на югъ. Разъединила ихъ у самой земли новая буря. Одна часть экипажа, подъ руководствомъ мистера Морлея, выбралась на полуостровъ, гдѣ нашла рыбаковъ-туземцевъ, запоздавшихъ случайно на нѣсколько дней съ кочеваніемъ на зимнія квартиры внутрь материка. Это спасло американцевъ. Другой отрядъ уклонился, повидимому, къ востоку, и мистеръ Морлей тщетно и долго разыскивалъ малѣйшіе ихъ слѣды, пытаясь узнать что-нибудь объ ихъ судьбѣ у прибрежныхъ рыбаковъ, въ селеніяхъ близъ устьевъ рѣкъ, наконецъ — у морского «частнаго» командира Харламова. Не было нигдѣ ни слуху, ни духу! Только на пути въ Джурджуй мистеръ Морлей повстрѣчался съ двумя матросами изъ затерявшагося отряда; больныхъ тѣломъ и душою, ихъ везли «на нартахъ» нашедшіе ихъ въ зимовьѣ тунгусы. Изъ неясныхъ горячечныхъ отвѣтовъ матросовъ мистеръ Морлей заключилъ, что они были посланы впередъ для розыска жителей умирающими съ голода и холода товарищами. Взявши съ собой шкипера съ двумя самыми сильными и расторопными матросами, онъ немедленно отправился отыскивать погибающихъ.

Драматизмъ положенія усиливалъ напряженность ожиданія и среди политическихъ ссылыіьіхъ, и среди обывателей.

Наконецъ, однажды вечеромъ явился къ Александрову блѣдный, измѣнившійся въ лицѣ Самуилъ и сказалъ громко:

— Пріѣхалъ!

— Ну и что же?.. Отыскалъ?..

— Нѣтъ. Я и не спрашивалъ его, такъ какъ малѣйшій намекъ на это страшно его волнуетъ. Но дѣло ясно — онъ вернулся одинъ. Матросы и туземцы согласно показываютъ, что пурги и снѣга все засыпали, все занесли... Нѣтъ надежды разыскать даже слѣдъ погибшихъ раньше весны... Развѣ что совершится чудо!.. Никакихъ нигдѣ указаній, ни малѣйшихъ намековъ!.. Въ Джурджуѣ мистеръ Морлей проведетъ всего нѣсколько дней. Затѣмъ онъ повезетъ свой экипажъ въ губернскій городъ и только оттуда вернется, вѣроятно, назадъ на поиски. Онъ предполагаетъ, что въ губерніи уже ждутъ его деньги и отвѣтъ его правительства на первую посланную имъ телеграмму. Завтра онъ весь день занятъ приготовленіями къ путешествію. Къ намъ обѣщалъ придти только послѣзавтра вечеромъ.

X.

Мистеръ Морлей не былъ сентименталенъ. Свои чувства онъ затаилъ въ глубинѣ души и, совершенно по виду спокойный, энергично принялся за устройство ввѣреннаго ему экипажа.

— Совсѣмъ колода, дерево! — жаловался Козловъ. — Одиннадцать товарищей у него погибло, а онъ споритъ изъ-за лишней копѣйки!

Мистеръ Морлей провѣрилъ жалобы матросовъ, справился о мѣстныхъ цѣнахъ, разспросилъ кой-о чемъ и кой-о комъ у Самуила и, по совѣту послѣдняго, обратился къ исправнику съ рѣшительнымъ требованіемъ прекращенія неслыханныхъ злоупотребленій джурджуйскихъ поставщиковъ и купцовъ.

— Вы скажите мистеру начальнику, — просилъ американецъ Самуила, — вы скажите ему, что я не могу, что я не въ состояніи платить столько. Соединенные Штаты, правда, богаты, но я... не вижу предѣла повышенію цѣнъ. Я готовъ платить немного дороже мѣстныхъ жителей, я понимаю, что нашъ пріѣздъ естественно поднялъ спросъ на товары и повліялъ на ихъ вздорожаніе, но если такъ дальше пойдетъ, то невозможны станутъ ни наше пребываніе здѣсь, ни предполагаемые поиски,.. А вѣдь я обязательно буду искать моихъ товарищей... пока ихъ не найду!

Исправникъ казался очень смущеннымъ.

— Не повѣрите, господа,. до какой степени тяжело мое положеніе! — оправдывался онъ. — Что я могу предпринять? Я могу приказать, но сомнительно, чтобы это подѣйствовало!

— Попробуйте приказать!.. — ободрялъ его Самуилъ. — Во всякомъ случаѣ, вы пользуетесь большой властью!

Чиновникъ улыбнулся.

— Моя власть постольку всесильна, поскольку она, согласна съ выгодами окружающихъ меня... Якутамъ я все могу приказать и все съ ними могу сдѣлать, но джурджуйскіе жители... другое! Они по наружности покорны и послушны, но... Впрочемъ, скажите мистеру, что я сдѣлаю все, что только смогу... Лучше все таки, чтобы онъ возможно скорѣе уѣхалъ отсюда и людей своихъ увезъ, а въ будущемъ нужные ему припасы и предметы привезъ изъ губерніи...

Уже черезъ день мистеръ Морлей убѣдился, что совѣтъ исправника правиленъ: мелкіе подрядчики и поставщики, надоѣдавшіе раньше своими предложеніями, не явились больше къ американцамъ, узнавъ, что на все установлены полиціей опредѣленныя цѣны; въ лавкахъ вдругъ не стало требуемыхъ товаровъ; продовольствіе у командира и Козлова сильно ухудшилось, а прислуга перестала даже подметать полы въ квартирахъ американцевъ.

Послѣднимъ, видимо, грозилъ общій бойкотъ.

Опять пришлось искать защиты у исправника.

— Вотъ видите, я говорилъ вамъ!.. — отвѣтилъ тотъ.

— Я вижу одинъ исходъ: составьте списокъ нужныхъ вамъ предметовъ, я позову купцовъ, и вы условитесь съ ними въ моемъ присутствіи!

Мистеръ Морлей согласился. На слѣдующій день по утру состоялось у исправника совѣщаніе, на которое явились не только приглашенные властями купцы и подрядчики, — Варлаамъ Варлаамовичъ, Тазъ, Козловъ, командиръ, — но пришли и отецъ Акакій, помощникъ исправника, дьяконъ, учитель, наконецъ... Денисовъ и Пантелеймонъ. Подъ конецъ ворвался запыхавшійся докторъ, задѣтый и испуганный тѣмъ, что пьютъ безъ него:

— Что это вы, ваше высокоблагородіе, не позвали меня?!

— Я не зналъ, что ваше превосходительство тоже торгуете съ американцами. Американцы не спрашивали ни тифа, ни оспы, ни скарлатины... даже дифтерита они не желаютъ...

Докторъ смѣялся, очень довольный шуткой исправника, но того больше обрадованный видомъ «отечественной», въ сопровожденіи дюжины блестящихъ рюмокъ.

Совѣщаніе прошло очень солидно и дало прекрасные результаты: купцы на все назначили двойныя противъ обыкновенныхъ цѣны и, уходя, притворялись ограбленными. За то мелкіе перекупщики и торговцы, не допущенные къ торговлѣ, громко ворчали:

— Власти продали насъ иностранцамъ!

Переговоры эти потребовали столько времени и такъ измучили мистера Морлея, что къ политическимъ ссыльнымъ онъ собрался не на третій, а лишь на четвертый день.

Всѣ ссыльные, кромѣ Мусьи и жившаго за городомъ Яна, собрались въ назначенное время въ юртѣ Александрова. Всѣ видимо были возбуждены, всѣ ожидали чего-то особеннаго, важнаго... То и дѣло кто-нибудь изъ ссыльныхъ выходилъ на дворъ, вслушивался въ городскіе голоса и стуки, всматривался въ огни, горѣвшіе въ окнахъ, и густо сверкавшее красное пламя низкихъ трубъ. Другіе пробовали чѣмъ-нибудь заполнить время, читали, играли въ шахматы, но всѣ неизмѣнно поднимали головы, какъ только входилъ кто-нибудь снаружи.

Идутъ!.. Я узнаю голосъ Самуила!.. — заявилъ, наконецъ, Красусскій, поправляя огонь въ каминѣ.

Охваченные страннымъ волненіемъ, политическіе всѣ вдругъ повернулись къ дверямъ. Высокій мужчина, въ тюленьей шапкѣ и потертомъ тюленьемъ же кафтанѣ, показался, сгибаясь въ дверяхъ. Темная, красивая борода окружала его лицо, за то черепъ былъ столь же великолѣпно лысъ, какъ и черепъ Яна. Широкій лобъ сливался непосредственно съ обширной плѣшью. Иностранецъ медленно раздѣвался, осматривая исподлобья бородатыя лица ссыльныхъ, привставшихъ для встрѣчи его. Густыя тѣни ложились внутри юрты, освѣщенной неровнымъ вспыхивающимъ свѣтомъ горѣвшаго въ каминѣ огня. Тѣмъ не менѣе, иностранецъ безъ труда замѣтилъ нищенство обстановки, недостаточность одежды, худыя, изможденныя лица, похожія на лица старинныхъ пустынниковъ и аскетовъ. Въ синихъ печальныхъ глазахъ мистера Морлея зажглось чувство интереса и состраданія, мужественныя, немного суровыя черты его лица смягчились и прояснились. Онъ почтительно поклонился Аркановой, а съ остальными ссыльными здоровался просто и дружески, какъ со старыми знакомыми. Съ Черевинымъ онъ уже познакомился раньше у исправника.

«Всѣ усѣлись кругомъ стола, и появился обязательный чай. Американецъ разспрашивалъ ссыльныхъ о подробностяхъ ихъ ссылки, о тюрьмахъ, о судахъ, о политическихъ дѣлахъ въ Россіи и не скрывалъ своего удивленія по поводу полученныхъ свѣдѣній.

— А вѣдь вы здѣсь пользуетесь... нѣкоторымъ вліяніемъ!.. замѣтилъ онъ съ оттѣнкомъ легкаго недовѣрія.

Только потому, что здѣсь намъ нечего терять, а также потому, что держимся дружно! — отвѣтилъ Негорскій.

И потому еще, что исправникъ относительно порядочный человѣкъ, — добавилъ Черевинъ.

Что сказалъ этотъ господинъ? — спросилъ американецъ, взглядомъ указывая Самуилу на Негорскаго. Пламенные глаза и вдохновенное лицо ссыльнаго, очевидно, поразили моряка.

Самуилъ, который какъ разъ принялся за чай и закуску, попросилъ Евгенію замѣнить его въ роли переводчика. Мистеръ Морлей немедленно повернулся къ Аркановой и уже не спускалъ съ нея глазъ.

У этого янки глаза точно бурава! — замѣтила послѣдняя съ нѣкоторой досадой, слегка краснѣя подъ испытующимъ взглядомъ офицера.

— Пусть лучше онъ скажетъ намъ, какъ по его мнѣнію... — заговорилъ быстро Негорскій,

— Тише, тише!.. Не такъ вдругъ, наскокомъ!.. — удерживалъ его Самуилъ, допивая свой чай.

— Это вѣрно! — замѣтилъ Александровъ. — Не слѣдуетъ сразу и опрометчиво всего раскрывать... Развѣ мы знаемъ, что онъ за человѣкъ?

— Правильно. Если это человѣкъ умный и дѣльный, наша неосторожность оттолкнетъ его!.. — добавилъ Аркановъ.

Мистеръ Морлей глядѣлъ на говорившихъ и, казалось, угадывалъ по ихъ лицамъ о содержаніи ихъ рѣчей. Когда Самуилъ осторожно сталъ исподволь переводить разговоръ на условія путешествія моремъ вдоль береговъ Ледовитаго океана, слабая улыбка скользнула по губамъ иностранца.

— Путешествіе вдоль сѣверныхъ береговъ Сибири затруднено въ первой половинѣ лѣта тѣмъ обстоятельствомъ, что вѣтра въ это время года дуютъ преимущественно съ моря и прижимаютъ льды къ берегамъ. Остается лишь узенькій каналъ чистой отъ нихъ воды, которымъ могутъ пройти лишь небольшія мелко-сидящія лодки. Судно не должно быть тяжело, чтобы, въ случаѣ необходимости, его нетрудно было вытащить на берегъ или ледъ и волочить по сухому... — спокойно и дѣловито разсказывалъ американецъ.

Ссыльные впились глазами въ разсказчика, который сообщалъ имъ все нужное и неслыханно для нихъ важное, безъ запинки, точно разсказывалъ сказку. Онъ перечислялъ предметы и запасы, необходимые для такой экскурсіи, опредѣлялъ приблизительную ея продолжительность, описывалъ родъ и количество нужныхъ консервовъ, говорилъ о платьѣ, о постеляхъ, инструментахъ, картахъ, неизбѣжныхъ для путешествія, упоминалъ о предполагаемыхъ опасностяхъ и случайностяхъ, о способахъ избѣжанія ихъ и преодолѣнія; наконецъ, указалъ на слабое морское теченіе, стремящееся вдоль береговъ Сибири съ запада на востокъ.

— Значитъ, вы предполагаете, что мы должны отправиться въ Америку? — спросилъ порывисто Негорскій.

— Я ничего на говорю, и я ничего не знаю... Какъ старый путешественникъ, я сообщаю вамъ только условія, въ которыхъ находилась бы подобная экспедиція... — отвѣтилъ сдержанно американецъ.

Ссыльные, конечно, поняли его и разспрашивали дальше о подробностяхъ, какъ объ интересныхъ мелочахъ совершенно чуждаго имъ предпріятія.

Поздно ночью ушелъ отъ нихъ благородный иностранецъ въ сопровожденіи Самуила. Онъ усталъ и казался разстроеннымъ той нервной лихорадкой, какая обуревала ссыльныхъ и сообщилась ему. Передъ самымъ уходомъ онъ выдержалъ жаркій споръ съ ссыльными изъ-за соціализма и капитализма. Уже на порогѣ онъ мимоходомъ сказалъ, что лоцманъ Бартельсъ занимался обыкновенно на пароходѣ черченіемъ, и что онъ, по всей вѣроятности, имѣетъ чертежи лодокъ и инструментовъ, необходимыхъ для морского плаванія, и что, несомнѣнно, онъ ихъ охотно покажетъ всѣмъ интересующимся этимъ дѣломъ.

Онъ уже ушелъ, а они все еще безмолвно стояли, прислушиваясь къ собственнымъ мечтамъ.

— Эхъ, счастливцы вы, вѣрующіе въ успѣхъ! Завидую вамъ!.. — воскликнулъ, наконецъ, Черевинъ.

— Какъ это... вѣрить?!. Тутъ не во что не вѣрить!.. — вспыхнулъ Негорскій.

— Вы не узнали отъ него одного обстоятельства: сколько подобныхъ экспедицій погибло у тѣхъ же сибирскихъ береговъ: адмиралъ Прончищевъ, Лаптевъ, Ляховъ... И это только крупныя мореходныя предпріятія, а сколько погибло казацкихъ лодокъ — этого не перечесть!.. У васъ къ тому же позади будетъ погоня... И нѣтъ среди васъ ни одного матроса, ни одного, кто бы умѣлъ поднять парусъ...

— Что изъ этого?.. Мы научимся!..

— Или — или!.. Свобода, или гибель!... Всегда такъ было!.. — проговорилъ неожиданно Воронинъ.

— Видите: даже этотъ онѣмѣлый человѣкъ заговорилъ!.. Молодчина Воронинъ!.. — воскликнулъ Негорскій.

— Дай вамъ Богъ! — прошепталъ Черевинъ, разыскивая шапку.

— Вамъ?.. Значитъ, вы, докторъ, не собираетесь съ нами?..

— Нѣтъ!.. Если я убѣгу, такъ... въ другомъ направленіи!

— Въ другомъ направленіи невозможно!.. — возразилъ рѣшителыю Красусскій.

Черевинъ взглянулъ на него бокомъ изъ-подъ полуопущенныхъ вѣкъ, но промолчалъ.

— Я все-таки совѣтовалъ бы поразмыслить надъ возраженіями доктора, — вставилъ Аркановъ. — У васъ, докторъ, есть книги съ описаніемъ перечисленныхъ путешествій?..

Черевинъ покачалъ отрицательно головой.

— Тогда, раньше, чѣмъ рѣшать дѣло окончательно, я бы совѣтовалъ книги эти достать и сообща прочесть ихъ. Отложить — не значитъ отказаться! — совѣтовалъ Аркановъ.

— Напрасно!.. Уже не разъ затяжка равнялась отказу!.. — хмуро отвѣтилъ Негорскій.

Александровъ, какъ всегда, не вмѣшивался въ пренія; онъ молча тянулъ свою трубочку, хладнокровно слушая, что говорилось кругомъ, точно дѣло и не касалось его. Евгенія тоже молчала, но Аркановъ по ея глазамъ угадывалъ, кому она сочувствуетъ, и приходившія ему на умъ возраженія спряталъ до болѣе подходящаго момента. Евгенія, въ свою очередь, зорко наблюдала за нимъ.

— Странно, что этотъ планъ, такой простой н удобоисполнимый, не пришелъ намъ раньше въ голову!.. — сказала она съ нѣкоторымъ вызовомъ въ голосѣ.

— Простыя вещи позже всего приходятъ людямъ на умъ. Логика человѣческаго мышленія всегда исходитъ отъ ложныхъ понятій къ простымъ и общимъ... Таковъ законъ природы!.. — сообщилъ Гликсбергъ.

— Итакъ... бѣжимъ! — сказалъ молчавшій все время Петровъ.

— Бѣжимъ въ Америку!.. — подтвердилъ Гликсбергъ. — Но страна эта не понравится вамъ, господа. Я предпочелъ бы куда-нибудь въ лучшее мѣсто. Въ Америкѣ — матеріалистическое міропониманіе, борьба за существованіе, вѣчная погоня за успѣхомъ, поклоненіе доллару... Я читалъ много интереснаго объ этомъ у Диксона... Сознаюсь, что я лично предпочелъ бы государство всеобщаго человѣколюбія, доброжелательства...

— Довольно, довольно, Гликсбергъ! Садитесь!.. Просимъ оставить Америку... Диксонъ авторъ устарѣлый. Слѣдовало читать Токвилля!.. Въ наказаніе помолчите до завтра!.. — весело вскричали всѣ хоромъ.

— Это совсѣмъ не наказаніе! Вѣдь я сейчасъ отправляюсь на прогулку. Токвилль — авторъ субъективный и легко увлекается!.. — отвѣтилъ серьезно Гликсбергъ.

XI.

На слѣдующій день зашелъ къ политическимъ лоцманъ Бартельсъ, широкоплечій, высокаго роста матросъ. Шапки онъ не снялъ, по всей вѣроятности, потому, что... руки у него были глубоко засунуты въ карманы. И не сказалъ ничего, потому что... не любилъ вынимать вѣчно дымящейся трубки изо рта. Вмѣсто поздравленія онъ кивнулъ присутствующимъ головою и принялся осматривать внутренность юрты. Добродушное лицо, быстрый, смѣлый взглядъ и неподражаемыя въ своей дѣтской простотѣ манеры матроса очень понравились ссыльнымъ. Они придвинули ему стулъ и окружили его вѣнцомъ. Мистеръ Бартельсъ сѣлъ верхомъ на стулъ, лицомъ къ его спинкѣ, и курилъ молча трубочку, покачивая головою, щупалъ платье ближе стоящихъ ссыльныхъ и опять покачивалъ головою. Присутствующіе не знали, какъ съ нимъ объясняться, такъ какъ Самуила не было, а другіе не знали по-англійски. Но морякъ самъ нашелся; онъ прищурилъ лукаво глазъ, трубку передвинулъ въ самый уголъ рта и сказалъ неожиданно, чрезвычайно плохо, по-русски:

— Все... знай!

Присутствующіе съ трудомъ сдержали взрывъ хохота; даже Александровъ улыбнулся.

— Что... знай? — весело допрашивалъ гостя Негорскій.

Матросъ поправилъ трубочку движеніемъ губъ, вынулъ изъ кармановъ красныя, узловатыя, какъ корабельные жгуты, руки, одну изъ нихъ опрокинулъ вверхъ ладонью, а пальцами другой побѣжалъ по ней, подражая движенію шагающихъ ногъ.

Вдругъ въ дверяхъ появилась Евгенія. Матросъ пристально осмотрѣлъ ее и, узнавши въ ней «лэди», мгновенно оставилъ свой стулъ. Присутствующіе и не замѣтили, какъ шапка съ его головы, а трубочка изо рта исчезли, и самъ лоцманъ, поклонившись прибывшей съ изысканной галантностью, остановился выжидающе съ выраженіемъ морехода, застигнутаго туманомъ въ мало знакомой пучинѣ.

Евгенія весело поздоровалась съ нимъ за руку.

— Мистеръ Бартельсъ...

— Да! Вотъ онъ!.. — отвѣтилъ мистеръ Бартельсъ, вынимая изъ бокового кармана вчетверо сложенный листъ бумаги.

Ссыльные немедленно развернули ее и съ большимъ любопытствомъ принялись разсматривать старательно отдѣланный чертежъ парусной лодки по опредѣленному масштабу, въ нѣсколькихъ разрѣзахъ и со всѣми необходимыми для ея постройки объясненіями и примѣчаніями. Красусскій подпрыгнулъ отъ радости и схватилъ матроса за руку, чтобы выразить ему свою благодарность. Другіе тоже по очереди пожимали ладонь добряка и усердно трясли ее.

— Благодаримъ!.. Благодаримъ!

Морякъ былъ, видимо, тронутъ этимъ взрывомъ признательности, хотя притворялся, что она его ничуть не интересуетъ.

— Когда вы успѣли?

— Я чертилъ ночью!.. — скромно отвѣтилъ мистеръ Бартельсъ. — Я хотѣлъ избѣжать ненужныхъ разспросовъ и взглядовъ. Конечно, не можетъ быть рѣчи объ измѣнникахъ среди экипажа «Джульеты», но кто-нибудь изъ менѣе осторожныхъ товарищей могъ бы не во время проговориться...

Евгенія переводила ссыльнымъ то, что говорилъ мистеръ Бартельсъ.

— Не угодно ли чаю?.. — приглашали его ссыльные наперерывъ.

— Если лэди позволитъ, то я предпочту... трубочку!.. — отвѣтилъ уже совершенно свободно морякъ и вынулъ изъ кармана свою любимицу. Затѣмъ онъ бережно вытряхнулъ золу, а Александровъ подвинулъ ему свои кисетъ.

— Я уже давно думалъ объ этомъ. Какъ только я замѣтилъ ваши страданія, я сказалъ себѣ: на какого дьявола они здѣсь сидятъ, разъ у нихъ есть подъ бокомъ впадающая въ море рѣка? Вѣдь въ Фриско можно проводить время много пріятнѣе, чѣмъ въ этой трущобѣ? Я бы уплылъ отсюда на древесномъ пнѣ, въ кадушкѣ для стирки бѣлья... Вдругъ вчера вечеромъ мистеръ Морлей, вернувшись отъ васъ, говоритъ мнѣ: «Знаешь, Бартельсъ, эти несчастные понятія не имѣютъ о строеніи китоловныхъ шлюпокъ съ одной мачтой и простымъ парусомъ...» Тогда я понялъ, что это тайна... Эге!.. Мистеръ Морлей настоящій морякъ... Изъ офицеровъ нашего судна онъ лучшій для матросовъ, только даромъ не любитъ словъ терять!.. Разъ, два, а остальное... самъ догадывайся!.. Переспросовъ — ни-ни!..

Исподволь мистеръ Бартельсъ разговорился и до поздней ночи поучалъ ссыльныхъ, какъ слѣдуетъ строить лодку, какъ нужно держаться въ морѣ, какъ подымаются и опускаются паруса и берется въ нихъ вѣтеръ. Предметъ былъ неисчерпаемъ, тѣмъ болѣе, что мистеръ Бартельсъ охотно переплеталъ его живописными описаніями приключеній изъ разновременныхъ, безчисленныхъ своихъ путешествій, а также изображалъ подробно ландшафты арктическихъ странъ. Даже тѣ, кто не зналъ по англійски, безъ труда представляли ихъ себѣ, когда морякъ широкимъ жестомъ, обводя горизонтъ, произносилъ обязательные:

— Ice... Ice... plenty of ice!..

Уходя, мистеръ Бартельсъ обѣщалъ, что въ слѣдующій разъ приведетъ своихъ товарищей, однако пояснилъ ссыльнымъ, что для совмѣстнаго прихода всей команды необходимо разрѣшеніе мистера Морлея.

Мистеръ Морлей не только далъ разрѣшеніе, но самъ пришелъ со всей дружиной. Въ юртѣ Александрова стало тѣсно, шумно и дымно. Пришли всѣ, даже матросъ-китаецъ съ косой, свернутой на макушкѣ головы, даже охотникъ-индѣецъ съ Аляски съ мѣднымъ лицомъ.

— How do you your socialism? — спрашивалъ весело мистеръ Морлей Негорскаго, который прошлый разъ горячѣе другихъ съ нимъ спорилъ.

— How do you your capitalism? — перевелъ Самуилъ отвѣтъ товарища.

— All right! — отвѣтилъ морякъ. — Онъ здоровъ и пока ему, по-видимому, везетъ!..

— Долго ли это будетъ?

— Это зависитъ исключительно отъ него самого: если онъ сохранитъ умѣренность, то проживетъ сотни лѣтъ!

— Не думаю! — огрызнулся въ томъ же тонѣ Негорскій.

Споръ, который грозилъ опять разгорѣться, былъ прерванъ приглашеніемъ къ столу, къ которому уже подсѣли матросы. Гости много курили, но ѣли и пили умѣренно, весело разсказывая о бывшихъ своихъ приключеніяхъ, повторяя не рѣже мистера Бартельса и его широкій жестъ рукою, и слово «plenty».

Самуилъ и Евгенія охрипли и выбились изъ силъ, переводя безъ устали перекрестные вопросы. Въ самомъ лучшемъ положеніи оказались матросы-нѣмцы, такъ какъ они могли разговаривать непосредственно съ большинствомъ ссыльныхъ. Вообще, было довольно шумно и весело. Только мистеръ Бартельсъ казался немного разочарованнымъ, такъ какъ провожаемый имъ неотступно матросъ тщетно продѣлывалъ передъ каждымъ изъ ссыльныхъ таинственные знаки. Удивленные, они таращили на него глаза и ничего не отвѣчали, къ большому огорченію обоихъ.

— Нѣтъ!.. Не принадлежатъ!.. — проговорилъ, наконецъ, матросъ.

— А можетъ быть, ты худо дѣлаешь?..

— Я-то? Я неладно дѣлаю?.. Это не мыслимо! У насъ въ Портлендѣ такъ дѣлаютъ всѣ, и такъ должны дѣлать во всемъ мірѣ.

Наконецъ, они остановились передъ Мусьей, и тотъ отвѣтилъ имъ что-то пальцами, послѣ чего оба забормотали вдругъ какія-то странныя слова и уже не разлучались. Мистеръ Бартельсъ сразу повеселѣлъ и сталъ сыпать остротами направо и налѣво.

Американцы провели въ Джурджуѣ еще нѣсколько дней и все время поддерживали самыя оживленныя сношенія съ политическими ссыльными. Постоянно кто-нибудь изъ нихъ гостилъ у Александрова, въ то время, какъ другіе посѣщали Петрова, Гликсберга, Воронина... Красусскій при помощи Евгеніи велъ безконечныя совѣщанія съ мистеромъ Бартельсомъ. Но больше всѣхъ якшался съ матросами Мусья; въ результатѣ онъ распродалъ всѣ свои папиросницы, трубочки, мундштуки и прочія издѣлія.

— Эй, эй! Мусья, Мусья!.. — грозилъ ему пальцемъ издали Негорскій.

— Ниже стоимости!.. Право! Богъ свидѣтель, только выручаю за матеріалъ... Я не могъ лишить ихъ... souvenirs!.. Тѣмъ болѣе, что вы знаете, я отыскалъ у нихъ моя товарищъ... mason.. francmason!.. — добавилъ онъ таинственно.

— И что же онъ вамъ сообщилъ? Или того хуже... можетъ быть, вы ему что-нибудь сообщили? Бѣда съ вами, Мусья, бѣда!

— Что я сказалъ ему, то сказалъ! Того даже вамъ повторить не могу... Мы тяжелую присягу присягаемъ...

— Кто мы? Значитъ, вы уже не бонапартистъ, но франкъ-массонъ?

— Это одно другому не мѣшаетъ!

Негорскій испугался не на шутку.

— Что же вы ему сказали? Я очень прошу васъ, Мусья, сознайтесь!..

Мусья въ этотъ разъ оказался тверже стали и только послѣ многократныхъ упрашиваній добавилъ значительно:

— Это само собою обнаружится!

Между тѣмъ, ночью, наканунѣ отъѣзда американцевъ изъ Джурджуя, помощникъ исправника сидѣлъ у себя въ комнатѣ и, плотно притворивъ двери и ставни, заткнувши старательно всѣ щелки ватой, строчилъ усердно на листѣ бумаги казеннаго формата:

...«Все время своего пребыванія посѣщали политическихъ неблагонадеж­ныхъ ссыльныхъ и поддерживали съ ними оживленно опасныя сношенія. Самъ ихъ начальникъ, мистеръ Морлей, посѣтилъ ихъ три раза, хотя отказалъ въ этомъ знакѣ уваженія даже очень почетнымъ гражданамъ, какъ то: помощнику исправника и мѣстному протоіерею, отцу Акакію... А что было предметомъ ихъ разговоровъ, того не удалось узнать, и можно только предполагать, что было нѣчто весьма воспрещенное, такъ какъ одинъ изъ политическихъ ссыльныхъ Делиль, прозванный «Мусья», таинственно улыбаясь, сказалъ: «Это само собою обнаружится!» Ловко выспрошенный помощникомъ-исправника по этому поводу, онъ сознался, что у американцевъ такой флотъ, что имъ ничего не стоитъ послать корабль съ экипажемъ къ сибирскимъ берегамъ нашего русскаго отечества и разгромить бомбами внутренность материка. Эта преступная личность доказывала также, что у американцевъ имѣются такія пушки, которыя хватаютъ зарядами на пятьдесятъ верстъ, чему съ трудомъ вѣрится. Хотя вообще они могутъ готовить измѣнническое нападеніе, высмотрѣвши вездѣ слабость нашего караула и довѣрчивость, а также и безумство исправника, который всегда защищаетъ враговъ престола и религіи въ ихъ столкновеніяхъ съ мирными жителями Джурджуя... Одинъ изъ нихъ ссыльный Черевинъ вполнѣ неблагонадежно хозяйничаетъ въ больницѣ и овладѣлъ совершенно окружнымъ врачомъ; другой Самуилъ распоряжается въ настоящее время у исправника и стремится овладѣть полиціей и всѣмъ управленіемъ края. Отсюда могутъ вспыхнуть стремленія къ отдѣленію даже всей провинціи и образованію независимаго государства по американскому образцу... Во всякомъ случаѣ, если постигнетъ ихъ неудача, они, по словамъ Мусьи, сядутъ всѣ на приготовленныя суда, на оставленныя американцами на берегу морскомъ мѣдью окованныя шлюпки и поплывутъ къ ожидающему ихъ американскому пароходу.

Мы безсильны что-либо противъ этого предпринять, или въ пору пресѣчь преступленіе, или раскрыть иностранныя козни, будучи лишены надлежащаго оружія и боевыхъ припасовъ. Но даже, ежели были бы вооружены, ничего не могли бы сдѣлать, такъ какъ исправникъ склоненъ ко всякому миролюбію и доказываетъ, что полиціи не вмѣнено воевать и вздорить съ врагами отечества. Одна наша надежда на помощника исправника, но развѣ много способенъ сдѣлать истинно русскій человѣкъ и патріотъ на второстепенной должности, отягченный непосильнымъ трудомъ, который онъ скромно несетъ за себя и за исправника, послушный долгу службы и уваженію властей!? Что могутъ подѣлать благородные граждане города и вѣрноподданные, какъ-то: Иванъ Ивановичъ Козловъ, Варлаамъ Варлааыовичъ Дьяконовъ, якутъ Тазъ, фельдшеръ Федоркинъ, писарь Денисовъ, сынъ протоіерея Пантелеймонъ и многіе второстепенные... а также самъ помощникъ исправника, по скольку позволяетъ ему на это его благородное сердце, всегда искренно оберегающее доброе имя своихъ начальниковъ...»

Анонимный доносъ былъ запечатанъ въ большой конвертъ, затѣмъ собственноручно зашитъ помощникомъ въ подкладку стеганнаго заячьяго одѣяла, которое завтра долженъ былъ взять съ собою казакъ, провожающій въ «губернію» американцевъ. Тамъ одѣяло поступало къ одному испытанному другу помощника, который уже зналъ, въ чемъ дѣло, гдѣ чего слѣдуетъ искать, и что съ найденнымъ сдѣлать.

XII.

Какъ-то утромъ, вскорѣ послѣ отъѣзда американцевъ, Негорскій и Красусскій незамѣтно выскользнули изъ города и направились по тропинкѣ черезъ тальники на Бурунукъ, гдѣ жилъ Янъ.

Сейчасъ же за городомъ исчезали съ земли всѣ цвѣтныя пятна и ихъ замѣняла чистая бѣлизна зимнихъ снѣговъ. Надъ ними блуждали морозные туманы, выше поднимались сверкавшіе инеемъ пни деревьевъ и вѣтви кустовъ, изгибались толстыя, сѣдыя разсохи [1], стрѣляли прямо снопы побѣговъ, обросшихъ шерстью ледяныхъ иголъ, щетинились острые сучья, — всѣ бѣлые отъ морознаго налета, покрытые пухомъ снѣга, похожіе на воздушныя, сѣдыя струи застывшаго въ воздухѣ дыма. Друзья двигались бѣлымъ корридоромъ, пробитымъ въ чащѣ, — тропою, намѣченной на землѣ блѣдно-желтой нитью. Вверху надъ головою дрожали причудливые своды нѣжныхъ блестокъ и кристалловъ льда, колебавшихся отъ звука ихъ шаговъ; снѣга роняли лепестки своихъ перьевъ. Сквозь чудное бѣлое кружево просвѣчивалъ вездѣ блѣдно-голубой небосклонъ зимняго, полярнаго дня, согрѣтый искрами тусклыхъ звѣздъ.

Вскорѣ путники походили на бѣлыя, лѣсныя привидѣнія: такъ плотно облѣпили ихъ снѣговая пыль и осадокъ ихъ собственнаго дыханія, повисшіе на ихъ мѣховой одеждѣ. Они шли очень быстро, такъ какъ хотѣли еще сегодня вернуться обратно въ городъ. Имъ предстояло пройти болѣе семи верстъ и пробраться на ту сторону рѣки. Когда они очутились на краю глубокаго рѣчного оврага, на нихъ пахнуло снизу страшнымъ холодомъ полярнаго погреба. Въ глубокой ложбинѣ обрывистыхъ, глинистыхъ береговъ бѣлая лента рѣки извивалась въ туманахъ студенаго пара. Путники взглянули пристально на сѣверъ, гдѣ рѣка исчезла у поворота за горой, и имъ показалось, что они замѣчаютъ покатость ледяного полотна воды, застывшей въ быстромъ движеніи.

— Скажи мнѣ, Красусскій, развѣ теперь, глядя на рѣку, ты не ощущаешь странной тоски, стремленія нестись, летѣть поскорѣе вдаль?! Ахъ, если-бъ поскорѣе пришла весна!.. Если бъ мы уже плыли!.. А вѣдь это было бы только начало... — проговорилъ Негорскій.

Красусскій удивленно взглянулъ на друга.

— Постой, все будетъ, все устроится!.. Осилимъ всё!.. Въ лодкѣ не столько нужна физическая сила, сколько хладнокровіе и смѣлость... Только бы Янъ согласился!..

— А не согласится онъ, такъ придумаемъ что-нибудь другое! — отвѣтилъ Негорскій съ прежней энергіей.

Они прошли нѣсколько верстъ русломъ рѣки, стараясь по возможности быстрымъ движеніемъ преодолѣть страшный холодъ, пронизывавшій ихъ тѣло сквозь мѣховое платье, забиравшійся въ ихъ легкія и грудь и вызывавшій непріятную дрожь во всѣхъ членахъ.

Не смотря, однако, на стужу, Негорскій замедлилъ шаги и даже остановился, когда они по узкой промоинѣ выбрались на противоположный берегъ. Онъ внимательнымъ взглядомъ обвелъ небольшую впадину, со всѣхъ сторонъ окруженную густой стѣной тальника.

— Это ты объ этой курьѣ говорилъ, какъ о будущемъ нашемъ докѣ?

Красусскій кивнулъ головой.

— Великолѣпно! Не знаю только, во всякій ли разливъ вода попадаетъ сюда?

— Спросимъ Яна...

По пологому подъему, тропинкой, вьющейся среди спутанныхъ кустовъ, путники вышли на обширные луга Бурунука. Гора, подъ которой ютилась юрта пана Яна, заслоняла горизонтъ, точно громадная снѣговая копна. Изъ-за нея выглядывали вершины болѣе далекихъ и высокихъ горъ, бѣлыхъ, мрачныхъ и мертвенныхъ. На ихъ вершинахъ и откосахъ игралъ блѣдно-розовый отблескъ заката, а подошвы утопали въ морозной мглѣ. Рѣдкіе лѣса покрывали ихъ бока тонкой, какъ волосъ, щетиной. На фонѣ этого безлюднаго, омертвѣлаго ландшафта единственный дымокъ одинокаго жилища Яна производилъ крайне сиротливое впечатлѣніе.

Вблизи юрты путники встрѣтились съ самимъ Яномъ, бѣлымъ, обледенѣлымъ, завернутымъ до глазъ въ свою старую шаль. Онъ возвращался съ охоты и несъ подъ мышкой пару испорченныхъ самострѣловъ. Увидѣвъ ихъ, Янъ радостно закуковалъ изъ-подъ своего платка и хлопнулъ по платью громадными косматыми рукавицами, отряхая иней.

— Полѣзайте въ избу!.. Холодище!.. Стужа сибирская!.. Ухъ! — закричалъ онъ на нихъ весело. — Я сейчасъ приду, только раньше корову напою!..

Жена Яна приняла ихъ довольно кисло.

— Паню Яню ушелъ тайга! — объявила она ломаннымъ русскимъ языкомъ.

— Уже вернулся, мы встрѣтились съ нимъ.

Тусклые глаза женщины на мгновеніе ожили, она посадила на кровать ребенка, котораго держала на рукахъ, и подбросила дровъ на каминъ. Когда Янъ вошелъ, она жадно взглянула ему на руки...

— Что?.. Опять нѣту?! — спросила она огорченно.

— Развѣ это намъ новость?! Зайцы приказали кланяться!.. Не дураки, чтобы въ такой морозище въ петлю лѣзть!.. Болтаться на воздухѣ черезчуръ теперь холодно, не то что лѣтомъ... Слѣдовало бы не петли, а луки теперь ставить, но ихъ всего у меня два, да и то съ попорченными тетивами... Должно быть, зайцы играть пробовали, потому теперь вѣдь масленица... — говорилъ по-польски панъ Янъ.

— Тебѣ всегда шутка!.. А что будемъ ѣсть? Сидѣлъ мы въ больница, все былъ, а ты выдумалъ какая-то глупость, и теперь даже гостямъ нечего поднести... — жаловалась жена Яна.

— Дай намъ, что есть! Господа напьются нашего мѣстнаго травяного чаю съ молокомъ, и все тутъ... Ты за нихъ не безпокойся!

— Конечно!.. Пожалуйста, не безпокойтесь!.. — настаивали гости.

— Женщина всегда имѣетъ короткій умъ. Того не понимаетъ, что если-бъ я былъ другой, то или билъ бы ее ежедневно, или бросилъ одну съ ребятами, или что другое... А такъ какъ у меня есть совѣсть, то долженъ поступать, какъ поступаю. Совѣсть нельзя имѣть въ одномъ, а не имѣть въ другомъ... Садитесь, господа! - обратился онъ къ гостямъ, подвигая имъ скамеечки къ огню. — Не тужи, старуха, дай глотнуть чаю тепленькаго и не ворчи!.. Скоро придетъ весна, прилетитъ птица, вѣтеръ взломаетъ лёдъ на рѣкѣ, рыба поднимется изъ омутовъ — и опять станемъ царствовать!.. А что слышно въ городѣ? Что американцы?..Важные, слышу, мужики... Важнѣющіе!.. И то слышалъ, что здѣшній край хотятъ загрести!.. Дай имъ Богъ!..

— Что?!. Что такое?.. Кто говорилъ?.. — крикнулъ испуганно Негорскій.

— Кому говорить, какъ не якутамъ! Но я ничего въ этомъ худого не вижу... Наоборотъ. Хорошо бы сдѣлали, а то русскіе не берутъ въ толкъ, что имъ здѣсь дѣлать... А здѣсь какая пропасть богатства: лѣсъ, мѣха, рыба — неизсякаемое количество! Въ горахъ сколько разныхъ рудъ... Прямо сокровище! Самъ бы я имъ показалъ и уголь, и серебрецъ!.. Даже золото, думаю, найдется... А что желѣза, мѣди, свинцу, — сколько хошь! Проносятъ мнѣ здѣсь якуты образцы... Смотрите, что недавно одинъ изъ нихъ доставилъ. Хотѣлъ я это снести американцамъ, да, слышу, уѣхали...

Онъ показалъ друзьямъ красивый горный хрусталь и нѣсколько кубиковъ пирита.

— Это не представляетъ особенной цѣнности и интереса, — объяснилъ Негорскій, осмотрѣвъ находку. — Откуда это?

Пани Янова разливала въ чашки чай изъ сушеныхъ листьевъ ивняка и внимательно прислушивалась къ разговору. Панъ Янъ не отвѣтилъ на вопросъ и ссыпалъ минералы обратно въ ящичекъ.

— Хотя это и пустое, а все-таки показываетъ, что тамъ что-то есть!.. Можетъ быть, старуха, мы съ тобою еще богаты будемъ!?. Отправимся когда-нибудь мы съ тобою, Красусскій, въ тайгу и станемъ землю промывать. Уже я высмотрѣлъ тутъ недалеко одну падь, точь въ точь такую, какъ на пріискахъ...

Пани Янова осклабилась.

— Богъ давай!.. Только бы раньше съ голоду не померли!..

— Не глупи, старуха!.. Зачѣмъ сейчасъ помирать?!. Что вы, уже собираетесь обратно? Посидѣли бы!..

— Нельзя! Мы пришли только навѣстить васъ, панъ Янъ, да попросить придти къ намъ на дняхъ... Есть дѣло... работа...

— Какая работа?

Янъ вопросительно взглянулъ имъ въ глаза.

— Приходи, приходи, узнаешь!.. Пусть его пани пошлетъ къ намъ!

— Конечно, пошлю. Пусть заработаетъ. И то три дня мы уже не кушали!

Янъ провелъ ихъ къ воротамъ.

— Эхъ!.. — ворчалъ онъ. — Вижу вы, все то же. Только на меня не разсчитывайте. Приду, почему не придти? Давно въ городѣ не былъ. Стужа держала. А то скажите теперь, въ чемъ дѣло?!

Они улыбались, но не отвѣтили. Прощаясь, Негорскій хлопнулъ слегка пана Яна по плечу и проговорилъ весело:

— Кто знаетъ: авось въ этотъ разъ согласится?!

Нахмурился старый повстанецъ, молча пожалъ имъ руки.

Они далеко уже ушли, а онъ все еще стоялъ у порога, глядѣлъ имъ вслѣдъ и слушалъ, какъ въ избѣ плачетъ голодное его дитя. Наконецъ, пани Янова выглянула за двери и закричала на него:

— Иди въ избу!.. Что стоишь... Совсѣмъ замерзнешь съ пустымъ животомъ.

Панъ Янъ вздохнулъ, вошелъ въ избу, оглянулся и сѣлъ въ раздумьи у огня.

Плачъ ребенка и жалобы жены мѣшали ему сосредоточиться, а мысли его принимали невеселый, безпокойный характеръ. Чтобы убѣжать отъ нихъ, онъ легъ пораньше спать.

Когда на слѣдующій день ссыльные разсказывали ему свои планы, по его лицу проходили поперемѣнно то волны восхищенія, то печали.

Планъ былъ крайне простъ: они намѣревались построить лодку, приготовить сухарей, сушенаго мяса и спуститься по рѣкѣ къ морю, а затѣмъ вдоль морскихъ береговъ пробраться въ Беринговъ проливъ. Тамъ они разсчитывали встрѣтиться съ китоловными суднами, возвращающимися съ лѣтнихъ промысловъ. Въ случаѣ же, если никого не встрѣтятъ, станутъ сами пробираться вдоль береговъ Аляски въ Америку.

— И говорите, что американцы похвалили этотъ планъ, сказали, что онъ возможенъ?.. — спросилъ осторожно Янъ.

— Они сами намъ его подсказали.

Янъ долго молчалъ и поглаживалъ въ раздумьи лысину.

— Такъ отъ меня-то вамъ что нужно?

— О, если-бъ вы, панъ Янъ, пожелали, вы бы могли облегчить намъ много вещей... Вы знаете по-якутски, у васъ среди туземцевъ много знакомыхъ и друзей, вы живете надъ рѣкой въ мѣстности, удобной для постройки лодки, у старой обросшей кустами курьи... Какъ женатый и старожилъ, вы не возбуждаете никакихъ подозрѣній... О, если-бъ вы согласились, успѣхъ нашъ былъ бы обезпеченъ...

— Вы всѣ собираетесь?

— Всѣ. Останутся только Черевинъ и Мусья.

— Право, мы не понимаемъ, почему нельзя намъ взять и Мусью? — протестовали Петровъ и Гликсбергъ. Красусскій поддержалъ ихъ.

— Объ этомъ рѣчь впереди! Теперь суть въ согласіи Яна! — остановилъ споръ Александровъ.

— А вы? — спросилъ Янъ у Евгеніи.

— О, и я... и мы поѣдемъ! — поправилась, краснѣя, Арканова. Аркановъ молча наклонилъ голову.

— Всѣ поѣдемъ. Надѣюсь, и Черевинъ соблазнится въ послѣдній моментъ! — добавилъ Негорскій.

Янъ опять задумался и смущенно погладилъ лысину.

— А... а моя баба съ ребятами?

— Останется пока. Затѣмъ изъ Америки мы пришлемъ ей денегъ, и она пріѣдетъ туда...

— А если ея... не пустятъ?

— Пустятъ... Въ случаѣ чего, мы оффиціально потребуемъ ея выдачи, какъ вашей жены, панъ Янъ... Мистеръ Морлей намъ поможетъ... Побѣгъ сдѣлаетъ насъ несомнѣнно популярными въ Америкѣ. Янки вообще любятъ смѣлость и удачу... Они намъ помогутъ. Вообще, они охотно помогаютъ всѣмъ борцамъ за свободу!.. — отвѣтилъ рѣшительно Негорскій.

— Въ настоящее время намъ необходимо приступить къ заготовленію лѣса для лодки! — вмѣшался Александровъ. — Надо якутамъ дать подрядъ на доски длиною въ 25 футовъ...

— Киль обязательно долженъ быть двойной изъ дерева со скрученными спутанными слоями. Подходящее дерево необходимо разыскать въ тайгѣ, срубить и высушить. Въ то же время необходимо приняться за розыски кривыхъ пней и вѣтвей на ребра для шлюпки... Я поселюсь у тебя, панъ Янъ, и мы станемъ вмѣстѣ ходить по лѣсу... — продолжалъ Александровъ спокойнымъ, ровнымъ голосомъ, точно Янъ уже согласился.

— Ну, и напали вы на меня, не хуже цыганъ! Подождите!.. Завтра скажу...

Онъ больше ихъ уже не спрашивалъ, сидѣлъ задумчивый, самъ не свой, и сейчасъ послѣ обѣда ушелъ обратно на Бурунукъ. Евгенія проводила его въ сѣни.

— Я слышала, панъ Янъ, что вы временно нуждаетесь... Возьмите, прошу васъ, какъ отъ товарища, какъ отъ сестры!

Она совала ему въ руки узелокъ и деньги. Онъ не бралъ.

— Что это: подкупить меня хотите?!

— Это ничуть не въ связи... Да нѣтъ же! Что вы!˜? Не бойтесь!.. — вскричала она, задѣтая его жестомъ.

Въ глазахъ Яна блеснули слезы.

— Эхъ, добрая ты!.. Я знаю!.. — шепнулъ онъ, придерживая своей грубой рукой ея мягкіе нѣжные пальцы. — Я ничего не боюсь, и вы не думайте, что я... Я не знаю, что сдѣлаю; но я еще хочу подумать обо всемъ хорошенько. А кто вамъ сказалъ о моей нуждѣ?.. Должно быть, Негорскій. Ужо я намылю ему голову!..

— Да нѣтъ же!.. Увѣряю васъ, что нѣтъ... — горячо возражала Евгенія.

— Такъ, можетъ быть, этотъ молокососъ Красусскій? Смотрите, какой прыткій! Подумать можно, трехъ не сосчитаетъ, а съ дамами разговаривать умѣетъ... за панибрата!

Евгенія не отвѣчала, смущенно скрываясь въ тѣни, такъ какъ чувствовала, что лицо ея залила яркая краска.

— И, въ сущности, вѣдь пустяки!.. — продолжалъ старый говорунъ. — Что нѣсколько дней не ловились зайцы, такъ сейчасъ изъ-за этого такой шумъ... Мало вы еще бѣдствовали!.. Моя баба всегда ноетъ! На то она и баба!.. А по правдѣ сказать, такъ это совершенный вздоръ, мы къ этому привыкли... Другое дѣло вы: вы люди ученые, образованные, вы думаете, что если человѣкъ день не поѣлъ, то міръ отъ этого рухнетъ... А вѣдь это совсѣмъ обычное дѣло... Вѣдь тѣхъ, что плохо ѣдятъ, куда больше, чѣмъ сытыхъ, а міръ все стоитъ, не шелохнется!.. Такъ-то!..

Янъ былъ расположенъ еще долго разговаривать объ этихъ занимательныхъ для него вещахъ, но въ пору замѣтилъ легкость одежды своей собесѣдницы и великодушно оборвалъ свою рѣчь:

— Ужъ я въ другой разъ съ вами поговорю... А теперь уходите, а то холодно... Простудитесь!

XIII.

Янъ согласился участвовать въ побѣгѣ.

Съ ловкостью опытныхъ заговорщиковъ, политическіе составили подробный планъ предпріятія и раздѣлили трудъ. Времени у нихъ было мало, а работы много. Но того меньше было денегъ. Правда, Аркановъ предлагалъ доставить средства, говорилъ, что напишетъ о нихъ на родину, что онъ увѣренъ, что ему пришлютъ, сколько будетъ нужно, но требовалъ, чтобы ради этого побѣгъ былъ отложенъ до будущаго года.

— Тогда можно будетъ все основательно обдумать и не спѣша выполнить. Морская экспедиція — не шутка!.. — доказывалъ онъ.

— Что? Ждать полтора года?! Никогда! — зашумѣли ссыльные. — За это время Богъ знаетъ что можетъ случиться. Произойдетъ новое покушеніе, или смѣнятъ губернатора, наконецъ, кто-нибудь донесетъ, — и все погибнетъ... Насъ разошлютъ, разбросаютъ по улусамъ... Побѣгъ удастся только при быстромъ и немедленномъ его исполненіи... Медлить можно, когда дѣло идетъ о выработкѣ философскихъ системъ, но никакъ не въ рискованныхъ предпріятіяхъ... Да и зачѣмъ ждать? Развѣ существуетъ еще сомнѣніе въ томъ, что всѣ мы желаемъ побѣга... — нападалъ Негорскій на предложеніе Арканова.

— «Отъ Севильи до Гренады!..» — тихо пропѣлъ Самуилъ.

Аркановъ безпокойно задвигался.

— Не въ томъ дѣло, а важно, чтобы... не было неудачи, чтобы блескъ славы, а не стыда прибавился революціонной партіи отъ нашего предпріятія.

Всѣ согласно закивали головами.

— Именно. Только неизвѣстно, удастся ли оно въ случаѣ проволочки!.. Вѣрнѣе всего было бы, пожалуй, заказать пароходъ, но разъ этого нельзя... — вмѣшался въ споръ Александровъ.

Подсчетъ обнаружилъ, что бѣглецы принуждены отказаться отъ многаго, что моряки сочли необходимымъ для удачной экскурсіи, и что къ тому же имъ придется здѣсь на мѣстѣ сократить свои расходы до минимума. Тѣмъ не менѣе, проектъ Арканова при баллотировкѣ провалился. Собственная его жена подала голосъ противъ него. Послѣ того онъ больше уже не вмѣшивался въ обсужденія и, мрачный, слушалъ молча, какъ товарищи распредѣляли средства, плывущія, главнымъ образомъ, изъ его кармана, какъ вводили сбереженія, лишавшія его многихъ элементарныхъ удобствъ.

— Хорошо все до тѣхъ поръ, пока мы не разсоримся, вслѣдствіе истощенія и дурного расположенія духа, или если не заболѣемъ всѣ наканунѣ побѣга!.. — говорилъ онъ женѣ, когда они возвращались домой.

— Вѣдь это всего только полгода, полгода, Артя!

— Легко сказать! Полгода!.. Развѣ это мало? Но дѣлай, что хочешь... На одно я не соглашусь — на переѣздъ съ квартиры.

— А вѣдь это доставило бы намъ большое сбереженіе. Ты самъ говорилъ, что для тебя важнѣе всего, чтобы побѣгъ удался. Ради этого всякая копѣйка цѣнна. Къ тому же, если бы мы поселились вмѣстѣ съ товарищами, намъ легче было бы скрыть оживленныя сношенія, которыя возникнутъ у насъ при совмѣстномъ трудѣ... Намъ бы меньше приходилось ходить по городу, показываться на глаза полиціи...

— Вижу, что ты очень этого желаешь!.. Удивляюсь!.. И куда только дѣвалась твоя женская стыдливость, которой раньше было даже слишкомъ много! Да гдѣ, спрашиваю, они помѣстили бы насъ? Развѣ въ той же крохотной комнаткѣ, гдѣ мы ночевали въ день пріѣзда сюда?! Нѣтъ, самопожертвованіе твое заходитъ не въ мѣру далеко!.. По моему, это то же самое, какъ если бы отъ насъ потребовали ради сбереженія денегъ ходить нагишомъ!.. — воскликнулъ грубо Аркановъ.

Евгенія умолкла, смущенная; ей пришло въ голову, что не случилось бы ничего особеннаго, если бы въ продолженіи этого полугода Аркановъ спалъ въ большой избѣ съ товарищами, а она одна въ маленькомъ чуланчикѣ Александрова. Только слѣдовало бы придѣлать дверь и повычистить углы. Такая комбинація дала бы имъ нѣсколько сотъ рублей сбереженія. Она рѣшила при случаѣ убѣдить таки мужа, но теперь, видя его раздраженіе, прекратила разговоръ.

На другой день, очутившись въ юртѣ Александрова, они снова приняли участіе въ обсужденіи и работахъ по приготовленію побѣга.

Все приходилось дѣлать собственноручно, начиная съ картъ, которыя изъ сферическихъ предстояло перечертить въ морскія, прямолинейныя, и кончая веревками для парусовъ, которыя пришлось сучить изъ нитокъ, такъ какъ туземцы для связыванія предметовъ употребляли исключительно ремни.

Два пункта наполняли сердца бѣглецовъ постоянной тревогой: первый, что ихъ откроютъ, — второй, что они не успѣютъ во время окончить всего необходимаго. Главную заботу ихъ составляли, конечно, постройка лодки и сушка мяса для консервовъ.

Зима стояла лютая. Деревья въ лѣсу окоченѣли, какъ камень. Топоры ломались отъ ударовъ о нихъ, съ рѣзкимъ стекляннымъ звономъ. О рубкѣ и свозкѣ необходимаго для постройки лодки матеріала не могло быть и рѣчи. Бѣглецы рѣшили чуть измѣнить форму лодки и заказали болѣе короткія доски якутамъ. Янъ и Александровъ искали, между тѣмъ, въ окрестной тайгѣ кривыхъ, дугообразныхъ пней и вѣтвей на дуги для остова судна. Они срубали ихъ съ большимъ трудомъ, согрѣвая намѣченные стволы при помощи костровъ.

Имъ удалось найти прекрасную, высохшую на корнѣ, лиственницу съ перекрученными слоями, какая необходима была для киля. Съ этимъ бревномъ они долго провозились въ снѣгахъ, пока оно очутилось, наконецъ, во дворѣ Яна.

Въ это же время въ городѣ ссыльные торопливо приспособляли подъ сушильню для мяса маленькую баню, соединенную кривыми сѣнями съ юртой Александрова. Чоенъ, единственственный печникъ въ городѣ, подъ руководствомъ Красусскаго, ставилъ тамъ добавочную печку. Гликсбергъ и Петровъ заключали условія съ якутами-подрядчиками на мясо и вели длинные и весьма дипломатичные переговоры съ Тазомъ, обѣщавшимъ открыть добавочный кредитъ въ своей лавкѣ.

— Денегъ!.. — взывалъ отчаянно Негорскій. — Денегъ, во что бы то ни стало!

Воронинъ вдругъ проснулся отъ своего оцѣпенѣнія и теперь, отыскивая средства, дни и ночи проводилъ надъ химическими руководствами и подвергалъ разнообразнымъ опытамъ у себя въ печкѣ образчики минераловъ, доставляемыхъ Яномъ. Онъ открылъ въ одномъ изъ нихъ большой процентъ серебра, но... все это требовало времени и времени! Между тѣмъ, времени оставалось мало, а деньги были нужны немедленно.

Чтобы путешествіе могло совершиться въ мало-мальски разумныхъ условіяхъ, нужно было, по словамъ американцевъ, довольствія на два мѣсяца. Это составляло для десяти участниковъ, считая крайне скромно — по одному фунту мясныхъ консервовъ и по полъ-фунта сухарей на человѣка, всего девятьсотъ фунтовъ старательно приготовленныхъ и упакованныхъ припасовъ.

Съ сухарями надѣялись управиться, такъ какъ въ юртѣ Александрова топилась ежедневно печка, гдѣ можно было въ одинъ пріемъ высушить полъ пуда сухарей. Ржаная мука, хотя и дорогая, находилась подъ рукою въ неограниченномъ количествѣ въ казенныхъ хлѣбныхъ магазинахъ, и покупать ее тамъ можно было понемногу. Хуже обстояло дѣло съ мясными консервами. Мясо необходимо въ Джурджуѣ заблаговременно заказывать у окрайныхъ якутовъ; благодаря проѣзду американцевъ, оно страшно вздорожало, и пудъ доходилъ до 2½-3 рублей. Мясные консервы требовали отборныхъ сортовъ говядины. Очищенная отъ жира, сухожилій и костей, порѣзанная на тонкіе ломтики и высушенная при температурѣ отъ 50° до 60° Ц., она давала изъ 12 фунтовъ вѣса только 1 фунтъ мясного порошка. Этотъ порошокъ — «пемикэнъ» — смѣшанный пополамъ съ топленымъ говяжьимъ саломъ, запаивался герметически въ большихъ жестяныхъ ящикахъ. Чтобы получить необходимые для экспедиціи 600 фунтовъ консервовъ, ссыльнымъ приходилось въ короткое относительно время переработать 3,600 фунтовъ мяса — количество, для Джурджуя неслыханное. Слѣдовало, кромѣ того,торопиться, чтобы успѣть перевести часть крупнаго груза еще на саняхъ черезъ рѣку и спрятать вблизи того мѣста, откуда намѣревались отчалить. И все это необходимо было продѣлать незамѣтно — и покупку мяса, и сушку консервовъ, — чтобы не обратить ничьего вниманія, не возбудить малѣйшаго подозрѣнія.

Собираясь у Александрова, ссыльные постоянно совѣщались, какъ устроить то и другое, между тѣмъ какъ въ сѣняхъ Красусскій и Чоенъ тесали кирпичъ.

— Денегъ и еще разъ денегъ! Мы должны уплатить подрядчикамъ впередъ большія суммы, заключить съ ними письменныя, строгія условія съ неустойкой, чтобы они не смѣли насъ обмануть и мясо доставили во время... За все надо платить наличными... За одно мясо и муку придется выложить, по крайней мѣрѣ, 500 рублей!.. — высчитывалъ Негорскій, посматривая на Арканова. Тотъ притворялся, что ничего не слышитъ, и чертилъ на бумагѣ кружечки.

Есть у меня всего триста! — сказалъ, наконецъ, онъ послѣ долгой паузы.

— И то ладно! Продадимъ лошадь, займемъ у Таза, ограничимъ наши личныя издержки.

Рѣшили отказаться отъ сахару, чаю, хлѣба, питаться исключительно обрѣзками мяса, остающимися при выдѣлкѣ пемикэна.

— А Мусья?!.. Что мы сдѣлаемъ съ Мусьей? — спросила Евгенія.

Воцарилось неловкое молчаніе.

— Конечно, мы возьмемъ и его!.. — дружно сказали Воронинъ п Петровъ.

— Я вижу препятствіе исключителыю въ его болтливости! — замѣтилъ Аркановъ.

— О, что касается этого, я отвѣчаю за Мусью. Онъ будетъ молчать! — воскликнулъ Гликсбергъ.

— Надѣешься заставить его читать Спенсера? — спросилъ съ улыбкой Самуилъ.

— Или докажешь ему, что молчаніе лучше издѣлій изъ мамонтовой кости?

— А можетъ быть, вы сами, товарищъ, стали бонапартистомъ и франкмасонскимъ мастеромъ и знаете нѣкій знакъ чудодѣйственный?

— Милый Гли, сознайся, что оттого ты такъ и самонадѣянъ? Ты бонапартистъ! — шутили товарищи.

Гликсбергъ загадочно улыбался, поглаживая ладонью свои красноватый носъ и отстающія на вискахъ золотыя колечки волосъ, затѣмъ отмахивался, — вообще, насколько могъ, защищался отъ назойливости развеселившихся товарищей. Тайна его такъ и осталась для нихъ тайной.

Ко всеобщему изумленію, на слѣдующій день Мусья оставилъ свою квартиру у Аркановыхъ и исчезъ изъ города. Еще черезъ день Гликсбергъ принесъ съ торжествомъ двадцать рублей и отдалъ ихъ въ «кассу».

— Что это значитъ? Не убилъ ли ты Мусью?

— Это — деньги, отданныя намъ имъ по собственной волѣ!

— Значитъ, ты сказалъ ему?.. — возмутились товарищи.

— Ничуть нѣтъ. Я держалъ съ нимъ пари на двадцать рублей, что онъ не высидитъ двухъ мѣсяцевъ дома. Оба мы сдали наши ставки на руки Петрову.

— А гдѣ же ты спряталъ свою?

— Въ собственной квартирѣ. Я обязался поставлять ему пищу, мамонтовую кость и... новости.

Гликсбергъ прищурилъ лукаво глазъ и погладилъ кончикъ носа. Отвѣтомъ ему былъ громкій взрывъ молодого хохота...

XIV.

Близился вечеръ.

Алый блескъ заката, бьющій прямо въ большое окно, на мгновеніе наполнилъ заревомъ квартиру Аркановыхъ. Книги, газеты, бумаги, разбросанныя на письменномъ столикѣ у стѣны, покраснѣли, точно застыдились своего безпорядка. Сбоку на маленькомъ столикѣ сверкалъ кипящій самоваръ. Онъ выбрасывалъ клубы пара, бурлилъ, гудѣлъ, подпрыгивалъ такъ, что дрожали не только чашки, столпившіяся у его подставки, но и стоящія подальше тарелки съ хлѣбомъ, масломъ, сушеной рыбой. Не двигалась только тяжелая серебряная сахарница, полная до верху квадратныхъ кусковъ бѣлаго, какъ снѣгъ, сахара. Молчали лишь сидѣвшіе другъ противъ друга у стола Аркановъ и Евгенія. Пріятный запахъ свѣже завареннаго чая вмѣстѣ съ паромъ расплывался по комнатѣ.

— Надо покончить съ этимъ разъ навсегда!.. Скажи мнѣ, наконецъ, чего ты отъ меня хочешь? — вскричалъ первый Аркановъ.

Ты хорошо знаешь, въ чемъ дѣло. Ты обѣщалъ мнѣ, что не возобновишь больше запасовъ, что мы прикончимъ только остатки... Между тѣмъ, я опять вижу сахаръ... Ты не можешь не знать, что товарищи давно голодаютъ!..

Да, но всѣ эти ихъ... сбереженія едва равняются четвертой части того, что они уже получили отъ насъ, и десятой долѣ того, что они еще получатъ...

Не въ томъ суть, кто сколько далъ, — отвѣтила женщина дрожащимъ голосомъ, — а въ томъ, что у нихъ постоянный во всемъ недостатокъ!

Оттого, что они непрактичны, ротозѣи и размазни. Платятъ за все дорого, Яну помогаютъ слишкомъ щедро!.. Вѣдь онъ въ лучшія свои времена не получалъ столько, сколько теперь имѣетъ!.. На этомъ побѣгѣ онъ одинъ, несомнѣнно, наживется!

— Артемій! — съ болью въ голосѣ воскликнула Евгенія.

— Что Ар-те-мій!? Не подобаетъ даже женщинѣ оставаться всю жизнь малолѣтнимъ ребенкомъ и приносить всю себя въ жертву тамъ, гдѣ достаточно предложить... пять рублей...

— Раньше ты говорилъ иначе!

Ахъ, оставь!.. Раньше, да раньше!.. Раньше было другое... Раньше были дѣла важныя, идейныя, а теперь что?.. Вѣдь побѣгъ дѣло исключительно наше, ссыльное, шкурное дѣло!.. Только тупица Александровъ можетъ утверждать, что это борьба «съ кѣмъ-то» и за «что-то...» Только сумасшедшій Негорскій можетъ придавать этому какое-то необычное, мистическое значеніе... Имъ могутъ вѣрить только полуумные или незрѣлые молокососы... Ты спроси, что объ этомъ скажетъ Черевинъ, который живетъ здѣсь нѣсколько лѣтъ...

Слезы, повисшія на рѣсницахъ Евгеніи, вдругъ высохли; она сдѣлала рѣзкій жестъ рукою.

— Довольно!

— Нѣтъ. Я буду продолжать, я не намѣренъ заболѣть ради чужихъ прихотей... не намѣренъ нажить катарръ желудка или что-нибудь въ этомъ родѣ! У меня нѣтъ, какъ у нихъ. лошадинаго здоровья... Весь этотъ побѣгъ у меня вотъ здѣсь сидитъ...

Онъ показалъ пальцемъ на горло и налилъ себѣ стаканъ чаю. Затѣмъ принялся ѣсть быстро и шумно. Евгеніи казалось, что онъ нарочно громче обыкновеннаго чавкаетъ губами. Она встала и сняла съ вѣшалки свою барашковую шапочку. Онъ притворился, что не смотритъ на нее, но когда она надѣла пальто и тихонько выскользнула за двери, ему показалось, что вдругъ сердце у него вылетѣло изъ груди и помчалось за ней... Его охватило болѣзненное безпокойство. Онъ вскочилъ и бросился на крыльцо. Но ея уже и слѣдъ простылъ. Стройная фигура ея уже неслась по горѣвшимъ заревомъ заката снѣгамъ къ юртѣ товарищей.

Этотъ ненавистный домъ, занесенный до кровли снѣгомъ, казалось, вобралъ въ себя всѣ лучи умирающаго дня. Онъ горѣлъ вызывающе, въ вѣнкѣ темнѣющихъ строеній, точно громадный коралловый костеръ, и дымился, какъ жертвенный алтарь. Надъ нимъ подымались цѣлыхъ два большихъ столба густого дыма, пропитаннаго кровавымъ свѣтомъ заката: одинъ стоялъ надъ домомъ, другой — надъ сушильней. Оба выдѣлялись своими размѣрами среди другихъ городскихъ дымовъ. Льдины въ окнахъ блестѣли, какъ рубины, а на морозныхъ сосулькахъ у навѣсовъ дома сверкали огненныя искры, точно нить мелкихъ драгоцѣнныхъ камней. Углы и края дома, впадины и выпуклости снѣговыхъ заносовъ у его стѣнъ были обведены тонкими лентами, ниточками и жилками огненныхъ каемокъ. Розовый свѣтъ зари пронизывалъ, казалось, весь домъ насквозь, и онъ свѣтился какимъ-то внутреннимъ кровавымъ свѣтомъ, отъ котораго сіяли и сосѣднія строенія, и окружающіе снѣга, и болѣе далекіе кусты и деревья. А еще дальше этотъ свѣтъ, смѣшанный съ синевой воздуха, ложился фіолетовой дымкой на сонные лѣса, на блѣдныя поляны, на мрачные косогоры, чтобы, взобравшись на самую вершину Бурунукской горы, затеплиться тамъ опять кровавымъ сполохомъ надъ юртой Яна. Тамъ уже и звѣзды блестѣли, и среди нихъ полярная звѣзда, къ которой такъ любила обращать свои взоры въ послѣднее время Евгенія.

Аркановъ мало-по-малу успокоился, вернулся въ комнату, зажегъ свѣчу и, широко шагая изъ угла въ уголъ, размышлялъ. Временами онъ останавливался, разводилъ руками, трясъ головою и тихо шепталъ.

— Нѣтъ, невозможно! Она броситъ меня и уйдетъ съ ними... Ахъ, если бъ.. чортъ... если бъ случай... Я много бы далъ, если бъ все это... Она уйдетъ къ нимъ... — повторялъ онъ, вздрагивая.

Онъ не въ силахъ былъ дольше сидѣть, схватилъ шапку, надѣлъ шубу и побѣжалъ къ товарищамъ по снѣгамъ, уже пепельнымъ отъ сумерекъ. Городскія постройки въ темнотѣ умалились и приникли къ землѣ и, точно стая отдыхающихъ хищниковъ, свѣтили глазками оконныхъ огней. Выросшій неимовѣрно ночной куполъ неба сверкалъ безчисленными звѣздами.

Вернувшись съ полпути, Аркановъ собралъ со стола масло, рыбу, хлѣбъ, сахаръ и чай, добавилъ еще изъ кладовой кой-что, завязалъ все въ скатерть и понесъ товарищамъ.

Шелъ онъ быстро, не спуская глазъ съ освѣщенныхъ внутреннимъ огнемъ оконныхъ льдинъ юрты товарищей, съ черныхъ тѣней, пляшущихъ на золотомъ ихъ фонѣ. Замедлилъ онъ шаги только вблизи, заслышавши пѣніе. Ссыльные пѣли хоромъ грустную пѣсню, которая, съ трудомъ пробиваясь сквозь промерзшія стѣны, превращалась въ тихіе жалобные возгласы, напоминавшіе не то пѣніе скрывающихся въ подземельяхъ рабовъ, не то гимны первыхъ христіанъ въ катакомбахъ. Въ сѣняхъ онъ остановился, пробуя уловить голосъ Евгеніи, но та не пѣла, хотя ссыльные какъ разъ исполняли любимую ея пѣсню:

Назови мнѣ такую обитель,

Гдѣ бы русскій мужикъ не стоналъ...

Взволнованный, Аркановъ не рѣшился взять съ собою узелъ, оставилъ его въ сѣняхъ и осторожно открылъ двери.

Увидѣлъ онъ хорошо знакомую картину.

Внутренность юрты, освѣщенная горящимъ на каминѣ огнемъ, походила на странную, фантастическую скотобойню. Кучка ссыльныхъ съ блестящими ножами въ рукахъ суетилась кругомъ большого, кроваваго стегна [2] мяса, лежавшаго на столѣ, между тѣмъ какъ другія замороженныя туши стояли кругомъ подъ стѣнами, оттаивая и ожидая своей очереди.

Замѣтивъ Арканова, работавшіе весело съ нимъ поздоровались и вдругъ замолкли. Онъ раздѣлся и подошелъ къ нимъ, ловя глазами взглядъ жены.

— Ножа своего ищете? Вотъ онъ!.. — сказалъ Самуилъ, — протягивая къ нему тонкое блестящее лезвіе. — Я взялъ его, потому что онъ самый острый; я его сейчасъ наточу вамъ, подождите!.. Красусскій, пожалуйста, дай точило или, еще лучше, самъ поводи имъ... — обратился онъ къ юношѣ, который сбоку камина наскоро составлялъ и спаивалъ жестянки для консервовъ, чѣмъ устранялась переноска ихъ по городу изъ мастерской, что могло возбудить ненужное любопытство джурджуйцевъ.

Аркановъ не бралъ ножа.

— Господа, — сказалъ онъ, — сегодня 19 февраля, великій праздникъ, годовщина освобожденія крестьянъ!

— Это правда! Сегодня 19 февраля, а мы и забыли!

— Именно. Мы забыли, такъ какъ съ нѣкоторыхъ поръ мы поглощены исключительно собою. Я принесъ немного припасовъ, оставшихся отъ лучшихъ временъ, и предлагаю пиръ...

Евгенія съ благодарностью и удивленіемъ взглянула на мужа.

— Великолѣпно!.. Сейчасъ окончимъ.. Торопитесь, ребята! Живо!..

Аркановъ принялъ ножъ отъ Красусскаго и завернулъ рукава. Ножъ рѣзалъ, какъ бритва, работа кипѣла, и веселый говоръ не умолкалъ ни на минуту.

— Жаль, не хватаетъ Александрова и Яна!

— Это вѣрно, безъ нихъ какъ-то грустно праздновать!

— Знаете, слѣдовало бы пригласить и Мусью! Сбѣгай, Гликсъ, притащи!.. Выпусти на сегодня изъ заточенія!.. — просилъ Самуилъ.

— Невѣрно спитъ!.. — защищался Гликсбергъ.

— Такъ разбуди его! Велика важность... Такой день, что и бонапартистамъ слѣдуетъ пожертвовать слезу сочувствія!..

— А по дорогѣ заверни къ Черевину.

Черевинъ, между тѣмъ, явился самъ.

— Хорошо, докторъ, что пришли!.. Вѣдь сегодня 19 февраля!.. — кричали, пожимая его руку.

— Знаю. Поэтому и пришелъ .. Можетъ быть, хоть сегодня вы не будете наркотизировать себя побѣгомъ и поговорите по-человѣчески.

Онъ обвелъ мрачнымъ, недружелюбнымъ взглядомъ юрту, стегна мяса, окровавленныя руки товарищей.

— Пришелъ сегодня изъ губерніи нарочный!.. — сказалъ, наконецъ, Черевинъ неожиданно. — Привезъ какія-то важныя бумаги. Исправникъ ночью позвалъ помощника, и оба сидятъ до сихъ поръ въ полиціи.

Въ юртѣ утихло.

— Пойду!.. — сказалъ спустя немного Самуилъ. — Возьму письма, газеты и, можетъ быть, узнаю что-нибудь.

Но ни письма, ни газеты не пришли. Самуилъ узналъ только, что мистеръ Морлей съ нѣсколькими матросами возвращается обратно къ берегамъ Ледовитаго океана, и что они скоро будутъ въ Джурджуѣ. Присутствіе Мусьи совершенно устраняло изъ разговоровъ вопросы побѣга, и вечеръ, къ большому удовольствію Черевина, прошелъ, какъ бывало раньше, въ пѣніи, шуткахъ и философскихъ спорахъ.

— «Оппортунизмъ», отзываетесь вы съ презрѣніемъ... «Оппортунизмъ»!.. А что дурнаго въ оппортунизмѣ?.. Развѣ застой, по вашему мнѣнію, лучше его?.. — кричалъ поздно ночью Черевинъ. — Оппортунизмъ — это, въ сущности, приложеніе въ соціологіи того же закона, какимъ мы восхищаемся въ біологіи...

— Ну, да!.. Только приспособленіе имѣетъ извѣстные предѣлы. Нельзя требовать, напримѣръ, чтобы соколъ, даже увѣровавшій въ оппортунизмъ, превратился въ поросенка! — возражалъ Самуилъ.

— Вполнѣ согласенъ! — отвѣтилъ Черевинъ. — Только что вы подъ этимъ подразумѣваете?

— Оставьте, докторъ! Лучше разскажите намъ продолженіе вашего біологическаго закона?

— Собственно говоря, жизнь не знаетъ другого способа объединенія и сцѣпленія формъ и случаевъ, какъ оппортунизмъ. Это мудрый вѣковѣчный способъ, состоящій въ томъ, что побѣда новшествъ или реформъ совершается постепенно...

— Или постепенно портится!..

— Все равно. Впередъ или назадъ, но это законъ развитія. Вы утверждаете, что лучше все сразу отдать. Никогда!.. Когда у насъ остается хоть небольшая часть необходимаго намъ, мы не теряемъ надежды отвоевать всё... Другое дѣло, когда все потеряно!.. Мы всегда и вездѣ можемъ бороться и работать... Не вижу, господа, почему мы должны сложить руки и все оставить. Только потому, что не можемъ получить немедленно всего?..

— А если. дѣйствительно, ничего нельзя сдѣлать?

— Это всегда всецѣло отъ насъ зависитъ... Это значитъ, что мы недостаточно ловки, чтобы выбраться изъ обстоятельствъ и овладѣть ими... Біологія учитъ насъ, что такія особи приговорены къ вымиранію. То же происходитъ въ сферѣ общественныхъ теченій...

— Ахъ, все это мы уже слышали! Бросьте, докторъ!.. Не трудитесь напрасно.. Вы неисправимый оптимистъ. Разскажите намъ лучше что-нибудь изъ прежней вашей практики въ деревнѣ...

— Что-жъ: канальи-мужики выдали меня! Они донесли становому, что кромѣ лѣкарствъ я даю имъ еще книжки... Самыя обыкновенныя цензурныя книжонки!.. Этого было достаточно. Меня сослали. Черезъ нихъ, моихъ паціентовъ, сижу здѣсь и вожусь съ вами! Что же, Мусья, вы трубочку мнѣ сдѣлали?

— Не сдѣлалъ, потому что не зналъ надписи!

— Напишите: «миръ праху его, пусть почіетъ въ Господѣ!»

— Нѣтъ, это не мой надпись... Развѣ я дьячекъ?

— Твоя надпись, Мусья, будетъ: «я, Гликсбергъ, выведшій тебя изъ земли египетской, страны неволи»!.. — проговорилъ Самуилъ.

Мусья подозрительно вытаращилъ на шутника глаза, по лицамъ ссыльныхъ пролетѣла тревожная тѣнь.

— Это еще неизвѣстно, кто кого будетъ выручать!? — разсмѣялся таинственно Мусья.

И шумы, и гуде,

Дрибный дождикъ иде...

запѣлъ Черевинъ.

А кто-жъ мене молодую

До домочку доведе...

подхватили хоромъ товарищи.

— Ахъ, водки! Много далъ бы я за бутылочку!.. Разрѣшите послать на мой счетъ!.. — просилъ Черевинъ.

Поздно ночью, почти на разсвѣтѣ, возвращались Аркановы домой. Городокъ исчезъ въ непроницаемой тьмѣ, исчезли звѣзды на небѣ, покрытомъ грядами мутныхъ тучъ, морозъ полегчалъ, порошилъ мелкій снѣжокъ.

— Видишь, милая моя, побѣгъ есть... — шепталъ Аркановъ женѣ, поддерживая ее подъ руку.

— Ахъ, перестань!.. Здѣсь такъ темно, что еще кто-нибудь подслушаетъ насъ незамѣтно, — отвѣтила она тихо.

— Понимаешь, Женя, что для меня, въ сущности, безразлично, гдѣ я нахожусь: здѣсь, или въ Америкѣ, разъ я не могу жить на родинѣ! — началъ Аркановъ въ квартирѣ, садясь на кровать и отстраняя со лба свои львиныя, черныя кудри. — Здѣсь ли, въ Америкѣ ли дѣятелыюсть для насъ не мыслима! Даже здѣсь я, собственно говоря, предпочитаю оставаться, такъ какъ здѣсь для меня гробъ, гдѣ я силой вещей обреченъ на бездѣйствіе. Тамъ я буду вѣчно терзаться и метаться, постоянно буду упрекать себя въ бездѣйствіи, неизбѣжномъ, въ сущности, для эмигранта... Жить придется въ чуждой средѣ... Не мыслимо вѣдь работать идейно въ совершенно незнакомыхъ намъ условіяхъ, среди народа, котораго языка и обычаевъ мы не знаемъ... Разъ судьба создала меня русскимъ, я обязанъ, прежде всего, думаю, служить русскимъ мужикамъ, благодаря труду которыхъ я существую и размышляю...

Можно бы со временемъ вернуться въ Россію тайкомъ, — вставила Евгенія.

Нѣтъ, милая, я не способенъ къ такой дѣятельности. Я не обладаю талантами заговорщика-конспиратора. Вдобавокъ, продолжительная тюрьма и ссылка окончательно разобщили меня съ дѣйствующей революціонной партіей... Я потерялъ,ты знаешь, всѣ нити и связи... Кажется, что и средства наши изсякли... Я не въ силахъ начинать все сызнова, въ одиночку... Къ тому же, тебѣ хорошо извѣстно, что нелегальные прячутся удачно только при условіи, что ихъ совсѣмъ не знаютъ подлежащія власти; между тѣмъ, насъ съ тобою, Женя, описали и сняли въ тюрьмахъ безчисленное количество разъ... Мы пойманы будемъ немедленно, сами погибнемъ и другихъ погубимъ... Итакъ, Америка привлекательна для меня, только какъ мѣсто, гдѣ можно болѣе удобно и безопасно жить, чѣмъ здѣсь... Въ сущности, для меня ни то, ни другое не представляетъ особеннаго значенія. Бѣгу я только потому, что ты этого желаешь!..

— Да, я желаю, очень желаю... я должна!..

Она стала передъ нимъ на колѣни, обхватила его и взглянула ему въ лицо по прежнему.

— Такъ будетъ, какъ ты захочешь. Я говорилъ все это только затѣмъ, чтобы ты поняла, почему я иногда сопротивляюсь и обнаруживаю нѣкоторую сдержанность въ вопросахъ побѣга, чтобы ты не принимала всего этого за какіе-то безпричинные или злобные капризы... Мнѣ жаль тебя, мнѣ жаль всѣхъ васъ! Я не боюсь смерти, но когда подумаю, что изъ-за пустяка можешь попасть на дно, въ морскую тину, что водоросли оплетутъ твое тѣло, опутаютъ члены, что піявки будутъ виться и путаться въ твоихъ волосахъ, что раки и крабы вопьются въ твою грудь, что рыбы станутъ объѣдать твои милыя губы и клевать глаза...

— Перестань. Я не въ силахъ...

— И я не въ силахъ...

— Даже если бъ мы отказались участвовать, они все равно поѣдутъ... Тогда они потонутъ, а мы останемся здѣсь одни... Нѣтъ, Артя, лучше вмѣстѣ! Повѣрь мнѣ, что и здѣсь піявки страха будутъ ползать по намъ, раки и крабы самолюбія вопьются въ наше тѣло, опутаютъ насъ водоросли привычекъ... Напьемся мы не въ мѣру вѣчныхъ униженій, да уступокъ, да компромиссовъ и незамѣтно станемъ презирать себя... а это вѣдь и есть смерть!

— Поэтому-то я и соглашаюсь. Но я хотѣлъ бы, чтобы ты поняла меня и простила мнѣ иногда мою горечь и мое отчаяніе, съ которыми я подчасъ не въ состояніи справиться. Я не вѣрю въ успѣхъ побѣга и не расположенъ къ нему, такъ какъ, повторяю тебѣ, мнѣ все равно, гдѣ жить, разъ нельзя жить на родинѣ.

Евгенія склонила голову на грудь.

— Но вѣдь... возвратъ не мыслимъ?!. Вѣдь мы согласились!.. Вѣдь мы не можемъ взять слово назадъ... Артемій!.. Артемій!.. Милый, я такъ желаю... всегда тебя... вѣчно...

Онъ остановился и ждалъ съ приподнятой головой, но она не докончила.

Вацлавъ Сѣрошевскiй.

(Продолженiе слѣдуетъ).

OCR: Андрей Дуглас