Богораз Владимир Германович, псевдонимы - Тан, Н. А. Тан, В. Г. Тан (15(27).IV.1865, Овруч Волынской губернии - 10.V.1936, умер по пути в Ростов-на-Дону, похоронен в Ленинграде) - прозаик, поэт, этнограф, фольклорист. Общественный деятель. Родился в небогатой еврейской семье. После окончания в 1880 г. Таганрогской гимназии поступил в Петербургский университет. Учился на физико-математическом, а с 1881 г. - на юридическом факультете. С конца 1880 г. работал в революционных народнических кружках. Осенью 1882 г. за участие в студенческих волнениях был выслан в Таганрог, где, организовав революционный кружок, вел пропаганду среди рабочих. После разгрома кружка Богораз был арестован и 11 месяцев провел в тюрьме. Выйдя на свободу, Б. жил на нелегальном положении. В 1885 г. стал одним из основателей организации "Народной воли" в Екатеринославе, работал в подпольных типографиях народовольцев в Новочеркасске, Таганроге, Туле и Москве. В декабре 1886 г. был вновь арестован, 3 года провел в заключении в Петропавловской крепости. В 1889 г. сослан на 10 лет в Средне-Колымск. Став жителем "Колымской республики", как называли ссыльные свою коммуну, Богораз занялся изучением местного края, записью русского фольклора Колымы. С 1895 по 1897 г. по поручению Географического общества кочевал вместе с чукчами по тундре, знакомясь с их бытом, нравами, верованиями.

Богораз считал изучение северных народностей, первобытных и полуистребленных, "социальным заданием эпохи", продолжением своей общественной деятельности. Жизнь в чукотских стойбищах дала ему не только массу этнографического материала, который он позднее обобщил в своих научных трудах, но и побудила к литературной работе. Богораз - прозаик дебютировал в 1896 г. рассказом-очерком из жизни чукчей "Кривоногий", который В. Г. Короленко опубликовал в журнале "Русское богатство". В этом же году были напечатаны его первые "колымские" стихотворения. Богораз ориентировался на литературный опыт Короленко, считая его главой "сибирской школы прозаиков", и сразу заявил о себе как писатель-этнограф. В "чукотских" рассказах он стремился к точной передаче быта и нравов чукчей, не идеализируя "дикарей", не гоняясь за экзотикой "примитива". Богораз изображает малоизученный народ с позиций гуманиста, отдает должное упорству чукчей в борьбе с суровой природой, их искренности и прямоте, ценит поэзию их верований, но не скрывает и варварскую дикость обрядов, бедность, племенную рознь. В 1898 г. по ходатайству Академии наук получил разрешение вернуться в Петербург, где до 1899 г. работал в Музее антропологии и этнографии, сотрудничал в легальных марксистских журналах "Начало" и "Жизнь". Первая книга прозы Богораз "Чукотские рассказы" вышла в 1899 г., а в 1900 г. - поэтический сборник "Стихотворения". В 1899 г. Б. выехал в Нью-Йорк, оттуда он вновь отправляется в Сибирь, изучает этнографию и языки народов Камчатки и Чукотки. После окончания экспедиции живет в Америке, в 1902 - 1903 гг. обрабатывает экспедиционные материалы, пишет новый цикл рассказов о Севере, роман "Восемь племен" о первобытной жизни народов северо-востока Сибири, роман "За океаном", посвященный судьбе русских эмигрантов в Америке, книгу очерков "Духоборы в Канаде". Оставаясь писателем-этнографом, Богораз. в романе "Восемь племен" впервые широко использует фольклорный материал, создает легендарно-эпические образы. Вернувшись в Россию в 1904 г., Б. участвует в общественной борьбе, много выступает как публицист. В 1905 г. был одним из организаторов "Крестьянского союза", публиковал статьи и стихотворения в большевистских газетах "Казарма" и "Голос солдата". Однако мировоззрение и политическая позиция Б. не отличались четкостью, он склонялся к народническому либерализму, стал одним из учредителей "Народно-социалистической партии". События первой русской революции отразились в повести Богораз "Дни свободы", в аллегорических рассказах и острых политических памфлетах. В 1905 - 1906 гг. им были созданы лучшие стихотворения: "Предсмертная песня", "Царские гости", "Цусима" и др. Как и в лирике 90 – начало г., Богораз призывал в них к борьбе с царизмом, воспевал павших за революцию. Несмотря на художественное несовершенство, политические стихотворения Б. сыграли роль выдающихся агитационных материалов и были широко популярны. Но Богораз - прозаику не удалось создать цельный художественный образ революции, раскрыть ее героику и драматизм. "Дни свободы" интересны прежде всего как документальный рассказ очевидца о событиях Московского восстания. В годы реакции Б. не оставил политической борьбы, неоднократно привлекался к суду за политические убеждения. В 1910 г. был приговорен к тюремному заключению, но через несколько месяцев освобожден из-за болезни. Политические выступления Богораз тех лет не имели осязаемых целей, он жил бунтом ради бунта, и это по-своему отразилось в его последних дооктябрьских произведениях. Их герои - одиночки, полные благородных побуждений, страсти к борьбе, но их бунт обречен, т. к. не подкреплен социальной необходимостью.

Для создания образов борцов против "мирового зла" Богораз по-прежнему широко использовал легенды и мифы народов Севера. В романе "Жертвы дракона" (1909) на борьбу с драконом - символом земного зла - выходит юноша Яррий. В фантастическом романе "Завоевание мира" (1909) показан бунт юношей - "космистов", решивших взорвать Землю, общество "сытой пошлости", и улететь в космос. Бунтарство, по Богораз, - спутник юности, хотя бунтари фатально обречены на поражение. Таков смысл повести "Крылоносный Икар" (1914), в которой использован древнегреческий миф о Дедале и Икаре. В годы первой мировой войны Б. был захвачен шовинистическим угаром. Выехав на фронт в составе санитарного поезда, печатал в газетах ура-патриотические корреспонденции. Октябрьскую революцию понял и принял далеко не сразу. Лишь в 1925 - 1926 гг., пережив тяжелый идейный кризис, Богораз преодолел настроения "малодушного обывателя", которые, по его собственным словам, овладели им после Октября. После революции Богораз продолжил деятельность этнографа, публикатора фольклора северных народов, языковеда. Опубликовал романы "Союз молодых" (1927) и "Воскресшее племя" (1935). Он объяснял студентам важность полевой работы, заявляя с первой лекции, что «этнографом сможет стать только тот, кто не боится скормить фунт крови вшам», тщетно пытается совместить невозможное — марксистскую идеологию и принципы американской антропологической школы, еще наивно объявляет себя «комсомольцем», только постигающим науку марксизма. Но эпоха относительного либерализма уже закончилась. В конце 20-х, после эмиграции Иохельсона и смерти Штернберга, Богораз остается последним из русских этнографов старой закалки. А после резолюции, принятой в 1929 году на совещании этнографов Москвы и Ленинграда, которая отрицала существование этнографии как самостоятельной науки и делала предметом исследования «социально-экономические формации», о полноценной научной работе не могло быть и речи. В одном из последних писем к Боасу старый ученый признается, что подумывает об эмиграции. Но жизнь распорядилась иначе: 10 мая 1936 года он скоропостижно умирает — как и жил, в дороге, оставшись, по словам современников, все той же непокорной «дикой чукчей».

 Желающим бесплатно скачать книги В.Г. Богораз с программой для чтения (программа дает возможность чтения текста в архиве)

Тан-Богораз, Владимир Германович Тан-Богораз, Владимир Германович Тан-Богораз В. Г. 

(1865—1936). В 1924 г. инициатор создания и затем один из руководителей Комитета содействия народностям северных окраин при Президиуме ВЦИК. Автобиография написана 20 мая 1926 г. в Ленинграде.] — Я родился в апреле 1865 г., точного дня не знаю, возможно, что 15-го, в маленьком гор. Овруче, в глуши Волынского полесья. По бумагам же моим значилось, однако, что я рожден в Мариуполе в 1862 г. Вышло это потому, что, будучи 7-ми лет, я стал надоедать своему отцу, чтобы меня отдали в гимназию, т. к. читать я, кажется, научился тогда же, когда начал ходить. Потом подучился и арифметике. Мы жили в Таганроге, отец съездил в Мариуполь и привез метрическое свидетельство подходящего характера. Мать моя была купеческой семьи из города Бара Подольской губ. А отец был из семьи раввинской. Он и сам в колебаниях своей неверной фортуны был в городе Тифлисе "даином" — ученым экспертом, разумеется, ученым по части еврейских обрядов. Впрочем, по внешнему виду он не был похож на ученого. Был он мужчина огромного роста и силы, фигурой весьма походил на великого Петра, как его рисуют на портретах, в отличие от большинства евреев выпить мог бесконечно много, но никогда не пьянел. И когда разойдется и захочет показать удаль, подойдет к лошади и поднимет ее за передние ноги. А мать моя была маленькая, шустрая, вертлявая. И из такого смешения крайностей мы, дети, все вышли как-то ни два ни полтора. Было нас 8 человек, теперь в живых остается пятеро. 

Способности у отца были прекрасные, чудесная память. Библию и свои талмудические книги он знал наизусть — "на острие шила", — это означает вот что: надо взять острое шило и проткнуть им открытую книгу страниц на полсотни в глубину, а потом указать наизусть — какие именно места и фразы проколоты. Был он также весьма музыкален, пел приятным тенором и в трудные минуты своей последующей карьеры неоднократно служил в синагогах хазаном — певцом. Кроме того, у него была определенная склонность к литературе, и он довольно много писал по-древнееврейски и по-новоеврейски и даже кое-что напечатал. Эти таланты мы, его дети, унаследовали частями, в разбивку. Младшие сестры учились в консерватории и старались выйти в певицы. Впрочем, по окончании курса, как смеялся отец, бросили курсы и открыли домашнюю фабрику для изготовления детей, т. е. просто вышли замуж. А я унаследовал вкус к литературе. Что же касается памяти, то ею отец наделил нас всех поровну. Отец с матерью женились рано. Нас, детей, было трое, а отцу только что исполнилось 20 лет. Жили они в этом глухом городишке и бедно, и скучно. Недолго думая, отец взял и махнул в Новороссию, где в то время было легко устроиться. Часть дороги проехал с обозами, а часть просто прошел пешком. И так очутился в Таганроге, за две тысячи верст от своего родного Овруча. Года через полтора переехала и семья. В то время Таганрог был город жирный. С одной стороны, вывоз прекрасной пшеницы, а с другой стороны — ввоз контрабанды огромных размеров, организованный Вальяно, греческим купцом, прямо через таможню, при участии таможенных властей. Отец перепробовал множество карьер — торговал пшеницей и углем, участвовал также в контрабандном предприятии Вальяно и К°. Но деньги у него не держались — был он азартный картежный игрок, — что заработает — спустит. А не то купит большие зеркала, золоченую мебель, а еще через полгода, глядишь, и полтинника нет, чтобы сходить на базар. Впрочем, в то время в Таганроге жилось и дешево, и сытно. Так что голодать мы никогда не голодали. К тому же мы, дети, рано начали давать уроки. Я стал давать уроки с 3-го класса, т. е. с 10-ти лет. Ученики мои были верзилы "грекосы-пендосы". Еще казаки-куркули, армяне, караимы. Иной разозлится верзила, схватит учителишку за шиворот и поднимет на воздух. Я, впрочем, свирепо отбивался — лягался и кусался. Нравы в Таганроге были степные — суровые. Мы, гимназисты, дрались жестоко с уездниками, бились на кулачки, ходили стена на стену. Они нас называли "дришпаки": ужасное слово, что оно, собственно, значит, было неизвестно, но это тем хуже. Учился я легко. Во-первых, вывозила память, а во-вторых, гимназия была либеральная — требовали мало, а знали и того меньше. Правда, потом нам назначили директором толстого немца Эдмунда Адольфовича Рейтлингера. Мы называли его уменьшительно: Мудя. Был он российский патриот, такой завзятый, какими в то время бывали лишь русские немцы. Но особой обиды мы от него не видали. Положим, инспектором был Николай Федорович Дьяконов — тот самый черт собачий, которого потом Чехов описал в виде "человека в футляре". А другому учителю, чеху Урбану, мы взорвали квартиру, подложили ему бомбу под крыльцо. Было это уже в восьмидесятых годах. Бомбу мы сделали из лампового шара, медного с нарезкой, начинку — из солдатского пороха. Ничего, разворотили полдома. Ранить никого не ранили. Только Урбана напугали чуть не до смерти. Если кто спросит, зачем же мы взорвали чеха, могу пояснить, что латинские и греческие учительные чехи въедались в гимназическую печень хуже, чем орел Прометею. Эту породу когда-то описал Боборыкин в своей повести "Пан Цыбулька". Вот когда началось в России чехо-словацкое засилье. Откуда и как забрались семена революции в эту степную гимназию? 

Были молодые учителя из не весьма благонадежных, например: Караман, высланные студенты — Иогансон, Гутерман, Караваев. Моя старшая сестра Паша, по-русски Парасковья, а по-еврейски, собственно, Перль — "жемчужина", в то время кончила гимназию. Отец хотел ее выдать замуж, но еще не успел приискать жениха, а Паша уехала на курсы. Был у ней характер решительный: возьму и уеду. Так и уехала, и никто не удержал. Через год воротилась из Питера добела раскаленная землевольческим огнем. Было это в 1878 году — феерическое время. Сановников уже убивали, а царя Александра II пока собирались взорвать. На эдакую страшную силу, как русская полиция, нашелся отпор — молодежь отдавалась революции душой и телом. Не все, разумеется, — избранные. Ни одно поколение потом не горело столь жертвенно, как эти юнцы и юницы 1878—80 гг. У нас в то время уже был гимназический кружок. Он читал литературу легальную и нелегальную. Легальные книжки мы попросту украли из фундаментальной библиотеки гимназии, в том числе и все запрещенные книжки — Писарева, Чернышевского "Что делать". Гимназические власти хоть и косились на нас, но ничего не могли сделать. В 1880 г. мы вместе с сестрой укатили в Петербург, в университет. Был, я в сущности, щенок, и весьма не облизанный. Что делать — учиться, читать или бегать на тайные сходки? Денег к тому же нам из дому совсем не посылали. Я все-таки много читал, научился по-французски, по-немецки. Для того чтобы пополнить наш бюджет, писатель Кривенко доставал мне переводы из "Отечественных Записок" — все больше беллетристику с французского. Первые мои переводы были из новенькой книжки Золя и К° — "Меданские вечера". Я перевел между прочим "Пышку" Мопассана. Платили по-тогдашнему отлично — четвертной за рассказ. Жить вообще было можно. С двугривенным в кармане заглянешь, бывало, в колбасную: "Дайте на гривенник обрезков". Молоденький приказчик посмотрит тебе весело в глаза и скажет полуутвердительно: "Студенту пожирнее". Отвесит фунт с четвертью и прикинет бесплатно здоровую крепкую лытку. На гривенник купишь гороху и всю эту благодать сунешь в чугун и поставишь к хозяйке в русскую печь. Тогда еще у петербургских хозяек бывали и русские печи. Через сутки упреет, потом 3 дня едим и всего съесть не можем. Писатель Кривенко был в одном кружке с моей сестрой. Туда же принадлежала Софья Ермолаевна Усова, вышедшая потом в ссылке замуж за Кривенко, Аркадий Тырков, после арестованный по делу 1 марта, два брата Карауловы. Старший Караулов умер в Петропавловской крепости, а младший, бывший офицер, стал нелегальным и после попал в Шлиссельбург на каторгу и в ссылку в Сибирь, а из ссылки был избран кадетским депутатом в Государственную Думу. Первый год в Петербурге я провел как-то уединенно, даже на лекции мало ходил. Кстати сказать, поступил я на естественное отделение физмата. А тянуло меня, разумеется, к гуманитарным наукам. Впрочем, "химию" Менделеева я изучил довольно плотно. А на следующий год я перешел на экономическое отделение юридического факультета, бывшее "камеральное". Нас было студентов человек 40. Кроме юридических наук, мы слушали политэкономию у Вредена, а римского права не слушали. Из 40 экономических студентов по крайней мере половина были социалисты. Тут я все же перешел на II курс. Экзамены мне дались легко. Но к этому времени я успел увязнуть в политике. Участвовал в студенческом кружке по изучению Маркса. Мы взяли I том "Капитала" и стали сочинять рефераты глава за главой. Сначала поужинаем, а потом читаем до полуночи. Были мы, правда, народники, но Маркса изучили назубок, до сих пор не забывается, почти через полвека. Бывал я и в других кружках, более решительного свойства. Встречался с Коганом-Бернштейном, видел и слышал Желябова по кличке "Тарас". Был он человек энергии неутомимой. С одной стороны, держал в руках все нити подготовлявшегося цареубийства, с другой стороны, находил время возиться со студентами. Был он прекрасный оратор, темпераментный и твердый. 8-го февраля, в праздник университетской годовщины, разыгралось вступление в трагедию 1 марта. Его разыграли студенты под влиянием Желябова

Мы — радикальные студенты — столпились на хорах плотной группой, приготовившись к бою. Когда бесконечный доклад ректора Бекетова стал подходить к концу, Коган-Бернштейн стал говорить с баллюстрады энергичную речь на тему о том, что "мы вам совсем не верим". Сверху тотчас же полетели прокламации, как белые птицы. Но внизу никто не пошевелился. Уж очень они все растерялись. Особенно министр просвещения Сабуров на кресле в переднем ряду сидел, как припаянный. Тогда выступил Паппий Подбельский, направился к Сабурову и дал ему с размаха пощечину. После того сразу начались шум и свалка. Но мы оттеснили "педелей", и оба — Подбельский и Коган-Бернштейн — ушли благополучно. Оба они были арестованы через несколько дней. Попали в различную ссылку. Но лет через 8, в 1889 г., встретились в Якутске в день вооруженного сопротивления политических ссыльных, не желавших отправиться в Колымск. Паппий Подбельский был убит первым солдатским залпом, а Коган-Бернштейн был тяжело ранен и потерял употребление ног. Вместе с другими он был приговорен к повешению. В назначенный час его вынесли на кровати и вздернули вверх. Так они оба с Подбельским соединились в посмертном успокоении. В свое время случилось и 1 марта — убийство Александра II и публичная казнь пятерых на Семеновском плацу. Сестра встретила ужасную процессию случайно и последовала за ней на Семеновский плац, увлекаемая непреодолимым и роковым любопытством, смешанным с ужасом. Вешали высоко на помосте, и она видела каждую малейшую подробность, даже и то, как оборвался Михайлов. Она прибежала домой вне себя, кричала, проклинала. Удивляюсь, как ее не арестовали на улице. После этой казни правительство решило прекратить назидательное зрелище публичных виселиц, и только во время недавней гражданской войны общественные вешалки снова были расставлены по разным городам. Скорее в виде призраков — воскресли, явились и сгибли. С 1 марта, как известно, начинается падение "Народной Воли". Волна немного постояла и пошла на убыль. У старших слоев радикальной молодежи началось разочарование, а потом даже разложение. Расцвела провокация, и все покатилось с горы. А в младших слоях, напротив того, было восхищение и полная готовность отдать себя во власть таинственного и неуловимого Исполнительного Комитета. В то время мы все, уязвленные революцией, обрекли себя на смену. На ученье, на университет мы смотрели как на подготовку. Не к тому подготовку, чтобы жить и работать, а к тому, чтобы уйти и погибнуть. Многие из нас занимались, читали, сдавали экзамены, но было сознание, что все это так себе, не настоящее, временное, настоящее будет потом. Я лично продержался в университете 2 года — уж очень я был мал и молод. И только осенью 1882 г. был арестован по студенческим делам и выслан из Петербурга на год в родной Таганрог. Была незаконная сходка. Мы вышибли вон педелей. Одному субинспектору намылили бока. Сходку оцепили и всю арестовали. Большая часть арестованных отделалась карцером. Выслали в общем человек 50. Можно упомянуть одесситов Штернберга и Кроля, кубанцев Бражникова и Невзорова. Бражников, Штернберг, Кроль и я были потом основателями и членами последнего союза "Народной Воли".

В Таганроге на высылке я занимался уже пропагандой. В этом захолустном и диком степном городе был собственный кружок революционеров, правда, молодых и наивных, но настроенных активно. Самым заметным был А. А. Кулаков, мещанин, самоучка, отставной солдат. Сейчас ему 72 года, в то время, стало быть, было под 30. Была это фигура самобытная. На новом базаре была у него "холодная лавка", т. е. собственно рундук, и торговал он по мелочи подошвенной кожей. И сам он был тоже такой подошвенный, крепкий, носится до сих пор. Всего товару было у него рублей на 300, а выручки рубля на полтора. И когда заиграли у нас в Таганроге партийные дела, мы брали у него из выручки деньги и тратили на типографию. Если бы начальство не подоспело с разгромом типографии, мы всю его подошвенную лавку перевели по агитпропу. В том же кружке были Аким Сигида, писец окружного суда, и Надежда Малаксианова, родом гречанка, городская учительница. Мы их потом обвенчали для целей типографских, и после разгрома Сигида умер в "централе" — в каторжной тюрьме, насколько помню, в Курске, а Надежда попала на Карийскую каторгу, и здесь, как известно, трагически погибла. Во то время в Таганроге открылся металлический завод, потом он назывался франко-русский. Мне удалось познакомиться с рабочей молодежью завода. Дело пошло достаточно успешно. Были они такие же молодые, как мы, и денег зарабатывали больше, чем мы. Мы, гимназисты и студенты, были, в общем, шантрапа разнесчастная, и даже по-житейски не было причин смотреть на рабочих сверху вниз. Поставят, например, самоварчик, нарежут колбасы, хлеб мягкий, маслины, тарань — нас же угостят, не хуже буржуазного. Набралось их сразу в кружок около десятка, я им читал курс по политэкономии, и слушали они чрезвычайно внимательно. Еще одна подробность — в то время никто из них не пил. Совместно с политэкономией мы стали понемногу планировать на заводе хорошенькую забастовочку. Но раньше этой забастовки меня арестовали. В Таганрогском остроге я просидел 11 месяцев. Именно там для меня началось одновременно общение с народом, человеческое "дно" и Кузькина родительница. Там же, очевидно, родился мой вкус к этнографии — в человеческой гуще, и чем гуще, тем приятнее. Ибо Таганрогский острог был место злачное, и злаки там произростали воистину странные. Этой тройственной цепью злоключений — арестом, высылкой и новым арестом — началась моя, можно сказать, государственная служба, на которой я с тех пор и состою уж 40 лет с лишком. В это же время мне случилось принять православие — для целей революционных. Мое погружение в православную купель произошло осенью 1885 г. Был я Натан Менделевич Богораз, стал Владимир Германович Богораз, — Германович по крестному отцу, как тогда полагалось. В то время принять православие значило перестать быть евреем. Я, однако, евреем быть не перестал, о чем засвидетельствовал многими поступками. Кстати, мое литературное имя "Тан" есть расчлененная подпись Н. А. Тан, т. е. имя "Натан". Уж после того подпись сама собой связалась с родиной моей — Таганрогом, выговаривается "Танагрог" (в древности Дон был Танаис, и близ устья стояла греческая колония Тана). Говорить о моем православии или христианстве, разумеется, смешно. Но с ранней юности я себя считал не только евреем, но также и русским. Не только россиянином, российским гражданином, но именно русским. Считаю себя русским и чувствую русским.

Человек может прекрасно иметь два национальных сознания: итальянец из Тессина и швейцарец; валлиец и вместе англичанин. Ведь, кроме того, я чувствую себя беллетристом и этнографом, русским революционером и русским интеллигентом, европейцем, участником западно-восточной культуры. Все эти сознания гармонически сливаются вместе. И прежде всего я чувствую себя человеком. Человек — это имя большое, всеобъемлющее, ясное. Описывать жизнь мою придется по главным этапам. 1885 год. Последний союз Народной Воли. Бытие нелегального с фальшивкой в кармане вместо паспорта, с приютом на временной ночевке, а бывало — и под мостом. Три тайных типографии. Должно быть, еще у Гуттенберга и доктора Фауста, изобретателей печати, были все-таки станки приличнее нашего. Мраморный столик, доска для растирания краски, валик, железная рама, свинцовый набор. Днем, бывало, бегаешь по городу, занимаешься "делами", конспирацией, а ночью тотчас же за машину. Я, впрочем, так приловчился, что мог дремать себе стоя, с валиком в руках, над батырной черной работой. Только вымажешься к утру, как черт. Уж подлинно черная работа. Революция временно гасла, пульс ее бился чуть слышно, с перебоями, и самое сердце ее было замуровано в каменной банке, в Шлиссельбурге. И мы, несколько юношей — последнего призыва, — тоже попытались, по примеру старших, столкнуть своими молодыми плечами каменную бабу, российскую Федору, с ее векового кургана. И, конечно, надорвались. Последовал провал. В Екатеринославе, в Таганроге, в Ростове-на-Дону и в Одессе вычистили всех. А я умудрился выбраться из западни. Проехал в Москву и в Петербург, там работал с другими кружками. В Москве это была та основная группа, откуда выросла потом волна нового террористического наступления. В центре ее стояли Михаил Гоц и Исидор Фундаминский —старший Гоц и старший Фундаминский. Оба они уже умерли. То были живые переходные звенья от старой Народной Воли к новой социально-революционной партии. Первое выступление этой группы было лишь в ссылке в Якутске. Группа отказалась из Якутска отправиться в Колымск и забаррикадировалась в доме с револьверами в руках. Шестеро были убиты на месте, трое повешены. "Менее виновных" сослали на каторгу. Но потом, после каторги, Гоц-старший попал за границу. Он-то и был основоположником нового террора. В тогдашних условиях террор имел в себе нечто поистине бессмертное. В Петербурге же была другая группа — молодые социал-демократы с Шевыревым и Ульяновым в центре, тоже Ульяновым-старшим, братом Ленина. Этой группе принадлежит последняя вспышка настоящего народовольческого террора, второе 1-e марта 1887 г. Таким образом, "Народная Воля" построилась в истории, как будто калильная дуга. Две яркие вспышки — 1881 и 1887 г., — а между ними бесчисленные жертвы и горение сердец. Но прежде чем я успел сблизиться с группой Ульянова, меня арестовали 9 декабря 1886 г. На этот раз плотно и надолго. При аресте, как водится, избили — мне вообще на этот счет везло, — при арестах и в тюремных" бунтах били меня неоднократно. После того меня посадили в Петропавловскую крепость и только в 1889 г. послали в места отдаленнейшие — в арктический Колымск, за 12000 верст и на 10 лет сроку.

Ехал я до Колымска около года, по Каме и Оби плыл на арестантских баржах, замурованный в трюме. От Томска до Иркутска шагал по Владимирке пешком вместе с кандальной шпаной. В Красноярске, в пустой пересыльной тюрьме, оголодавшие клопы чуть нас не съели живьем. Мы устроили так называемый "клоповый бунт", который мне случилось описывать в печати. Из Иркутска в Якутск покатили зимой с жандармами на тройках, почти полураздетые. С непривычки страшно мерзли — дыхание замерзает в груди. А в Якутске застали послесловие якутского расстрела и казни арестованных. Тень только что повешенного Когана-Бернштейна как будто жила еще в тюрьме. Это была наша последняя встреча с Коганом-Бернштейном после превратностей нелегальщины и революции. Жуткое было тогда настроение. Товарищей расстреляли, перевешали из-за этого Колымска, а мы все-таки едем. Поехали в Колымск по двое с казаками, сперва на санях с лошадьми, потом на оленях, а там и верхом на мелких якутских коньках. И так прибыли в нашу далекую колымскую вотчину, которую мы сделали колымской республикой, первой российской республикой, задолго до 1905 года. Колымск лежал так далеко на востоке, что касался запада. Из этой Азии было недалеко до Америки.

Нас было 50 человек отчаянных голов, а казаков в единственном городе Средне-Колымске было человек 15, и вместе с полицией они нас боялись как огня. На праздник коронации полиция зажжет иллюминацию и устроит себе выпивку. Выпивка крутая. Пьют спирт гольем. А мы иллюминацию погасим и устроим контрвыпивку, в три раза покруче. Полиция запрется, забаррикадируется в исправницком доме и сидит до утра. Впрочем, с населением мы ладили отлично, особенно с девицами. И даже с исправником ссорились редко. По праздникам с ним же разыгрывали винт, "с прикупкой", "с присыпкой", "с гвоздем", "с эфиопом", "с треугольником", "классический" простой. А в тяжелые зимние ночи читали напролет увесистые книги на разных языках — даже исправника Карзина до того навинтили, что он у нас целую зиму старался одолеть "Капитал" — да-да, настоящего Маркса, том 1-й "Капитала". Но не вышло у него никакого капиталу. Он запил жестоко и казенные вещи продал наехавшим купцам. Незабвенные годы в Колымске — натуральное хозяйство, каменный век вживе. "Не половишь — не поешь". Ловишь рыбу, ездишь на собаках и вместе с собаками кормишься этой рыбой. В амбаре живет горностай, хватает мышей и таскает мясные куски. На площади гнездятся куропатки. Ночью к порогу приходит лисица и лижет помои. Было нас полсотни человек. Собак у нас было за 200. Десяток неводов. Рыбы ловили на каждого в год пудов 60, дров выставляли в общем до сотни кубов. Все своими собственными белыми ручками — кого же заставишь? А морозы какие: плюнешь — замерзший плевок вонзается в снег сосулькой. Лед на реке толщиной в печатную сажень. Хочешь напиться, изволь пробуравить этот лед. Так же и для рыболовных сетей. Ничего, справлялись. Боролись с природой, как северные Робинзоны, и побеждали ее. Дунет ветер "шалоник" с запада, "с гнилого угла", и зароет совсем с головой — сиди, отсиживайся. Аппетит, очевидно, приходит с едой. 

От оседлых народов я забрался к кочевым, странствовал с чукчами и с ламутами верхом на оленях, питался летней падалью, как полагается по чукотскому укладу, и "кислой" гнилою рыбой, как полагается по укладу якутскому. Научился говорить по-чукотски, по-ламутски и даже по-эскимосски. Вызнал и усвоил всякие шаманские хитрости. Порой бывало и так, что приедет шаман и просит: "А ну-ка, погляди в твою колдовскую книгу, — выскажи, какое заклинание против весенней слепоты". "Колдовская книга" была записная тетрадь. В ней было записано, действительно, всякое шаманство. Пишешь на морозе карандашом, руку отморозишь, писавши об жесткую бумагу, а потом ничего, отойдет. Потом на ночлеге, в тепле пишешь вместо чернил оленьей кровью. Записи эти у меня целы до сих пор, не выцвела кровь. Проехал я по тундре далеко, мог бы без труда перебраться и в Америку, но уже не было смысла бежать. Ссылка приходила к концу. Можно было ехать не дальше на восток, а обратно на запад. В 1898 г. из Колымска проехал обратно, прямо в Петербург. Помогла Академия Наук. Был я с разным письменным грузом — с чукотскими текстами и русскими былинами и собственными колымскими стихами, с рассказами, с романами и с такой не угаснувшей жаждой: "дайте додраться" — разумеется, додраться с начальством. Приняла меня публика довольно благосклонно. Братья литераторы прозвали меня "дикая чукча". Из Колымска в Петербург.

Такую перемену выдержит не всякий. У "чукчи" закружилась голова. В то время расцветало движение марксистов. Я, хотя бывший народник, примкнул к марксистам. Вместе с Вересаевым и Туган-Барановским был в редакции "Начала" и "Жизни". А вернее говоря, был я прямой еретик и таким и остался по сей день. Через несколько лет напечатал ряд статей — "Почему я не эсер", "Почему я не эсдек" и "Почему я не кадет". И за эту мою беспартийность влетело мне трижды — от сих, и от тех, и от оных. В Петербурге заодно мы справили конец XIX века (собственно, рождение Пушкина). На празднике в яхт-клубе народники соединились с марксистами и выпили братски. А "Новое Время" не пустили, не приняли. И мне пришлось прочитать вслух стихи: "Разбойникам пера" по адресу черных. Стихи были злые, колючие:

Оставьте праздник наш.

Уродливого торга.

Не нужно нам даров.

Возьмите их назад.

Вам чести не купить гримасою восторга.

С кадильниц дорогих у вас струится смрад.

Читаю я скверно, и за это скверночтение полиция постановила выслать меня из Петербурга. Я, впрочем, умудрился уехать раньше высылки. Подвернулась экспедиция Джезупа — приглашение из Америки. Американцы дали денег, а русские — ученых, — комбинация совершенно необычная. Экспедиция имени Джезупа была организована Американским Музеем Естественных Наук для установления круготихоокеанской связи между Азией и Америкой. Она продолжалась три года. Изданные ею печатные труды измеряются пудами. "Дикая чукча" покатила за границу — в Берлин, в Париж, в Лондон и оттуда в Нью-Йорк. В Лондоне я заговорил впервые на своем собственном мудреном английском диалекте. Его я усвоил самоучкой на досуге, в тюрьме и в Колымске. Я заговорил, и меня, к удивлению, поняли и даже отвечали, но сам я не понял ни звука в птичьем щебете и клекотании лондонского уличного говора. В Нью-Йорке пришлось не только говорить, но и писать по-английски. Сперва было скверно, а после получше. Вторая экспедиция-ссылка, на этот раз добровольная, — Камчатка, Анадыр, Чукотская Земля. Я сделал за зиму, должно быть, 10000 верст, собрал сотни пудов этнографических коллекций и переправил в Америку, а сам через Японию проехал во Владивосток и через Манчжурию в Питер.

Тут я снова напоролся на департаментскую высылку и должен был убраться обратно, откуда приехал, к счастью, не к чукчам, а в Нью-Йорк. В Нью-Йорке прожил два года, обрабатывал "Материалы", издал по-английски два тома in folio в 7-ми частях — лингвистика, фольклор, материальная культура, религия, социальная организация. Работа эта не окончена еще и теперь. Писал злободневные статьи в российские газеты и палеолитические романы: "Восемь Племен", "Жертвы Дракона". В разгар Японской войны воротился в Европу, а оттуда в Россию. Было это как раз к первому земскому съезду. Зашумела Россия, задралась. То били старые новых, как искони велось, — теперь били новые старых. Я бегал за теми и другими с записной книжкой. Ездил на Волгу, и в степь, и в Сибирь. Был страстным газетчиком, фельетонистом. Почувствовал себя даже всероссийским художественным репортером. Но и науки своей, чукотско-английской, отнюдь не оставлял. И так я стал человеком двуличным, двойственным. С правой стороны Богораз, а с левой, незаконной, — Тан. Есть люди, которые Тана не выносят, а к Богоразу довольно благосклонны. Есть и такие, напротив, что чувствуют к Тану особую склонность, например прокурор и полиция. С 1905 по 1917 г. я привлекался к суду по делам политическим и литературным раз двадцать. А раньше того расправы были административные. Не знаю, которые лучше, которые хуже — судебные или административные. Все хуже. В 1905 г. заиграла революция.

В январе я столкнулся с Гапоном, перезнакомился с гапоновскими рабочими, особенно с Кузиным, учителем и слесарем, гапоновским секретарем. Был он человек кристальной чистоты, взял на воспитание единственного сына председателя Васильева, убитого у Нарвских ворот, когда они лежали втроем, распластавшись на снегу, — посредине Гапон, слева Васильев, справа Кузин. Потом был московский октябрь. Октябрь № 1. Я близко стоял к центр. забастов. комитету. Еще ближе к первому Крестьянскому Союзу. Старался все увидеть, разузнать. Такая была ненасытная жадность, словно в душе, в глубине провальная дыра, — хватаешь кипящую жизнь горстями, рвешь клочьями и пихаешь в глубину. Наполняешь внутреннюю пустоту и не можешь наполнить. Тут и обдумывать некогда — писать и отдавать людям. Скомкаешь, выбросишь несколько клочков, — нате! И дальше на лов, к новому, к новому. Это, должно быть, оттого, что пришлось пережить одну за другой целых три революции. Горькая пена революции, соленая теплая кровь. И ею никак не напьешься, только захлебнешься, как пеной морской. И сохнут уста, и жажда сильней и настойчивей. 14 ноября 1905 г. нас арестовали пятерых по крестьянскому союзу, первых после конституции. Пристав даже руками развел и просил извинения: "Ведь вот же гарантия личности еще не утверждена". Потом нас выпустили, потом опять посадили и т. д. За это время я много писал, стихи и прозу. Стихи мои многие ругали, даже пародии на них сочиняли. Мне трудно судить, сколько в этом правды. Но иные из моих стихов остались и вошли в обиход. Их поют на улицах мальчишки: "Кронштадские матросы", "Прощание".

Все это стихи нелегальные, политические. А "Красное Знамя" вошло в революционный канон. Но это не мое сочинение, а только перевод. Из рассказов отмечу: "Колымские рассказы" (о ссылке). Два тома "Американских рассказов". Три тома "Чукотских рассказов". Несколько романов, все больше этнографические, множество очерков жизни, иностранной и русской. Тучи газетных статей. Многое выдержало по нескольку изданий. Собирал я свои сочинения не особенно настойчиво. Все-таки в 1910 г. выпустил собрание в десяти томах, в изд. "Просвещение". В то время я отсиживал в тюрьме и корректуру читал нелегально. Такова уж судьба российского старого писателя. Два раза объехал землю по широте, был на голоде, был на последней войне с санитарным отрядом, ходил пешком через Карпаты, забрался в Венгрию, на польском фронте был, потом отступил довольно стремительно. Был на коне и под конем. Всякого жита таскал по лопате. Всякого зелья хлебнул, угарного и пьяного. Тяжелое раздумье между двух революций досталось нам дорого. Начальство расставило вешалки по всем городам. А снизу выдвигались анархисты, боевики, всевозможные эксы, дружины боевые и разбойничьи. В то время было хорошо тем, кто был связан с партией, но мы, беспартийные, метались. Началась война, а с ней патриотический угар.

Мы, интеллигенты, писатели, художники и прочая шушера, обрадовались, запели, увидели воочию сокровище наше, Федору. Нам, изгоям, духовным изгнанникам, словно подарили отечество, новое с иголочки, только что отчеканенное по военному заказу. А Федора обозлилась всерьез, заскрипела зубами, полезла, как медведица, примяла австрийца и попала на немецкую рогатину. Тогда повернулась назад и в собственном лесу стала разметать и расчищать мусор и валежник перебитыми лапами. Стон поднялся, гам, топот. Попадали вековые деревья, щепки полетели за тысячу верст. Так расцвела, разгорелась после стосильной войны тысячесильная, стихийная, безгранная революция России. Вместе с другими я тоже мелодекламировал о верности союзу с "державами", злопыхательствовал и ненавидел, затем проделал всю обывательскую голгофу голодного времени: семью потерял, остался один как бобыль и, соответственно, злобствовал. А теперь, к первому десятилетию революционной годовщины, пожалуй, готов благословлять. Не за людей, за других, сам за себя готов благословить, за собственную чистку. Сколько налипло на душе всяческой дряни за полвека, как раковин на днище корабля. В банке накопилось зачем-то состояние, в ящиках писаной бумаги десятки пудов, в душе какие-то рабские привычки. Был революционер, потом беллетрист, ненасытный художник, всемирный гражданин и стал патриот, малодушный обыватель. Революция счистила все, соскребла до кровавого мяса, и старое судно снова поднялось и надуло паруса. Пока не потонет, плывет, и новые бури не страшны. Старую литературу история заперла на ключик, и то, что было во мне Таном, поблекло, съежилось, и стал я профессором частной этнографии, оброс учениками, ассистентами, студентами с рабфака, студентами из геофака и студентами просто так — с ветру, непризнанными вольнослушателями. Так из художника-писателя, из художественного репортера-публициста стал я ученым профессором геофака ЛГУ, ученым хранителем отдела МАЭ АН СССР. Как много учености... Но то, что было во мне Таном, тоже не умерло, живет.

Художественный репортер — это огромный граммофон. Душа его вся из чувствительных пластинок, и прежде чем запеть для других, он сам воспринимает для себя. И мой граммофон записал: "Строить, довольно ломали, надо строить". После великого пожара разбрасываем старые бревна, порою довольно бесцеремонно, и тащим новые. Прилаживаем старые доски, склеиваем битые стекла. В новом хозяйстве и старое пригодится. Но больше надо нового. И мы, интеллигенты, российские ученые, спецы от науки прикладной и отвлеченной, из собственной души своей создаем это новое. К великому счастью, революция обновила наши собственные души. И мы их куем и чеканим, как металл, острое оружие мы вытаскиваем из собственных мыслей. Их заострили минувшие бури и былые страдания. Перевалив на седьмой десяток, на 62-м году я счастлив и доволен не тем, что я пережил целых три российских революции, их пережили и старые заборы, которые хотя покосились, но еще не упали, — я счастлив тем, что после этих революций я чувствую вместе со всеми, и теперь, когда строят, я строю с другими.

Большая биографическая энциклопедия

Джесуповская Северо-Тихоокеанская экспедиция (англ. Jesup North Pacific Expedition) — масштабная этнографическая и лингвистическая экспедиция, проведённая в 1897 — 1902 годах в малоизученные районы Северо-Восточной Азиии северо-западного побережья Северной Америки, включая российские Восточную Сибирь и Дальний Восток. Организатором и спонсором экспедиции выступил Американский музей естественной истории в лице его президента бизнесмена и мецената Морриса Джесупа, благодаря чему она была названа его именем. Планирование и научное руководство экспедицией, а также частичный сбор материала, осуществлял американский антрополог с мировым именем Франц Боас. Помимо него, участие в различных этапах экспедиции приняли ряд нанятых музеем специалистов, в том числе российские учёные Владимир Богораз и Владимир Иохельсон. В ходе экспедиции были изучены быт, традиции и культура народов севера, в том числе айнов на Сахалине, эвенов, эвенков и якутов в Восточной Сибири, юкагиров, чукчей и коряков на Дальнем Востоке

Моррис Кетчум Джесуп (Morris Ketchum Jesup, в русскоязычном написании упоминается как Джезуп) 21 июня 1830, Вестпорт (Коннектикут) — 22 января 1908, (Нью-Йорк) — американский капиталист, филантроп и меценат. Известен в качестве одного из учредителей и третьего президента Американского музея естественной истории, во главе которого финансировал ряд научных экспедиций.

Имя Владимира Германовича Богораза - известного этнографа северных народов (в основном чукчей и эскимосов) - давно известно краеведам и литераторам Северо-Востока России. Его литературному и научному творчеству посвящено большое количество исследований. Его путешествия по Северо-Востоку описаны в книге Б. И. Карташева "По стране оленных людей", выпущенной в центральном издательстве; в Магадане был издан библиографический указатель с его автобиографией и биографией, написанной магаданским историком Д. Райзманом. Но во всех этих трудах участие Богораза в Джезаповской экспедиции 1900 - 1901 гг. на Северо-Востоке Азии обозначено лишь пунктирно.

В связи со столетним юбилеем этой экспедиции есть все основания более подробно рассмотреть участие в ней Богораза. Экспедиция была организована и финансировалась Американским музеем естественной истории. Охотско-чукотским отделом экспедиции руководил В. Иохельсон, а Богораз возглавлял ее чукотский отряд. Рекомендуя Богораза для участия в экспедиции, Иохельсон писал, что он "...на данный момент является лучшей кандидатурой для исследования чукотских племен". Первоначально отряд Богораза состоял из двух человек - его самого и его жены, Софьи Константиновны. Перед отбытием на Чукотку они встретились во Владивостоке, куда Богораз прибыл из Европы (через Америку и Японию), а его супруга - по железной дороге из Санкт-Петербурга. 

Своей базой на Чукотке они выбрали для начала Ново-Мариинский пост (впоследствии - г. Анадырь) в устье р. Анадырь - наиболее отдаленный поселок России в Северо-Восточной Азии в то время. Они покинули Владивосток 14 июня 1900 г. на пароходе "Байкал", единственном регулярно ходившем туда раз в год государственном русском почтовом пароходе. Вопреки желанию Богораза, экспедиции не удалось зафрахтовать судно для того, чтобы отправиться как можно ближе к Берингову проливу. В пути они пробыли пять недель, останавливаясь ненадолго в Петропавловске-Камчатском и заливе Барона Корфа. Ново-Мариинск располагался на косе и состоял из бараков, построенных из дерева и полностью покрытых землей, в которых жили служившие здесь казаки, а также небольшого стойбища коренных жителей - самого южного поселения приморских чукчей. Н. П. Соколянский, бывший тогда начальником Анадырской округи, выделил для экспедиции рубленую избу, определил в помощь Богоразу переводчиков, проводников и рабочих.

Проявляя заинтересованность в положительном результате экспедиции, он передал для Американского музея большое количество образцов чукотской одежды, украшений и других предметов. Из-за эпидемии кори, распространившейся по чукотским поселкам, Богораз не смог нанять байдару с командой для того, чтобы отправиться, как он планировал, на север. Поэтому первые четыре месяца полевой работы в устье Анадыря (июль - октябрь) он провел, посещая лагеря оленных чукчей, разбросанные летом по морскому побережью. Он собрал этнографическую коллекцию, сделал серию фотографий и антропометрических измерений. Одновременно он изучал язык племени Айван, бывшего основной группой азиатских эскимосов. С этой целью он помог двум айванским семьям, которые жили с чукчами в Мариинске. Условия лета были очень неблагоприятными. Эпидемия кори, принесенная русскими торговцами из Владивостока на Камчатку в предыдущие годы, прошла по побережью Охотского и Берингова морей, унеся сотни жертв. 

В некоторых местах умерло до трети всего населения. Летом 1900 г. эпидемия достигла чукотского полуострова, где и без того немногочисленное население Чукотки понесло значительные потери. Из-за нее летняя ярмарка, которая проходила обычно в Ново-Мариинске в начале августа каждого года, не собралась в 1900 г., так как никто не приехал, кроме нескольких племен с севера Чукотки и эскимосских поселений. Тем не менее, путешествуя по селениям, Богораз получил в обмен на мануфактуру, чай и табак обширную коллекцию предметов из резной кости, наконечников, предметов быта, охотничьего вооружения и ритуальных предметов. В конце октября, когда замерзла р. Анадырь, Богораз покинул Ново-Мариинск и с казаками отправился в Марково в среднем течении Анадыря и оттуда в село Каменское на Охотском побережье. Жена его осталась на Анадыре до следующего лета, путешествуя между Мариинском и Марково, и собрала, по признанию Богораза, большую часть коллекции для музея, тогда как он сам занимался главным образом научным описанием коллекции. Ей помогал А. Аксельрод, географ экспедиции, присланный В. Иохельсоном в Ново-Мариинск в декабре 1900 г. из Каменского.

Путешествовал Богораз по Чукотке почти исключительно на собаках, полученных от аборигенов. Из этих собак он сформировал три упряжки, которые позволяли отряду передвигаться достаточно быстро, когда погода и состояние снега были благоприятными. Экспедиция не могла брать большой груз и должна была оставить все, кроме научных инструментов и предметов обмена. Это заставляло их рассчитывать почти полностью на запасы пищи в поселках, и в течение всего времени они жили на сухой рыбе, оленине и мясе морзверя. Труднее всего было найти еду для собак, особенно весной, когда пищи недостаточно в приморских поселках. Таким образом, о корме для собак приходилось заботиться, а это уменьшало размеры багажа для других целей. В путешествиях Богораза часто сопровождали казаки и местные проводники. Каждый в поездке управлял своей собственной упряжкой из 12 собак. Зима 1900 - 1901 годов была в Анадыре суровой. Она началась с сильных снегопадов, за которыми последовали оттепели. Мох покрылся коркой льда, и из-за этого оленьи стада наполовину вымерли от бескормицы, так как животные не могли разбить ледяную корку копытами. "На пути в Анадырь, - писал Богораз в своем отчете, - повсюду валялись трупы оленей, а вчера я видел чукотского мальчика, умершего от голода". По этой причине зимние ярмарки мало посещались, а люди, рассеянные по всему краю, были не в состоянии предпринять какую-нибудь тяжелую поездку. Часто бушевали пурги и заметали путь до такой степени, что собаки с трудом сами пробивались через глубокий снег. Большую часть похода в Марково группа шла на лыжах, помогая упряжкам тащить сани. Богораз прибыл в Каменское 20 ноября 1900 г., через месяц после путешествия по Чукотке, и застал там Иохельсона с женой. По его прибытии Иохельсон отправил Аксельрода в Анадырь присматривать за базой Богораза, где он и остался до окончания экспедиции, занимаясь описанием флоры и фауны Чукотского полуострова.

В конце декабря после четырехнедельной остановки Богораз совершил путешествие через плато Парапольский Дол к первым селениям камчатских коряков и оттуда в поселения камчадалов на западном берегу полуострова Камчатка. Там в 8 поселениях он выяснил, что на камчадальском языке все еще говорят, хотя быстро переходят на русский. В конце февраля 1901 г. Богораз покинул Каменское и отправился обратно на Анадырь вдоль побережья Берингова моря через территорию, прежде совершенно не известную и не исследованную. Он спешил достигнуть Мариинска 25 марта, поскольку имел договоренность с анадырской частью экспедиции подготовить все к этому времени для поездки на север. В пути он простудился в одном из поселков Камчатки и временно потерял голос, так что мог общаться с местными жителями только при помощи жестов в течение более двух недель. В одно время его болезнь стала столь опасной, что казак, который его сопровождал, спросил у него инструкции, как бы он хотел, чтобы позаботились о его теле и о его официальных бумагах на случай, если он умрет в пути. Богораз распорядился упаковать все документы в кожаную сумку и доставить это аккуратно на Анадырь остальным участникам экспедиции. По пути отряд Богораза пересек границу между коряками и чукчами-оленеводами, которые в прежние времена вовлекались в продолжительные войны друг с другом, затем продвигался по линии керекских поселков. Последние были ответвлением приморских коряков, которые жили в наиболее удаленных частях территории, бедной природными ресурсами. В прежнее время они жили охотой на моржей, но в течение последних нескольких десятилетий, то есть с появлением американских китобоев, которые отогнали моржей дальше на север, они быстро вымирали от частых голодовок.

На фото:Сотрудники МИР АН СССР.Сидят (слева направо): Ю. П. Францев, А. Р. Полякова, В. Г. Бoгopaз, Г. О. Монзеллер, М. Потапов.Стоят (слева направо): В. П. Недельский, М. И. Шахнович, П. А. Мезенцев, А. Н. Новиков, А. А. Невский, Л. Н. Мануйлова, Н. Н. Тройницкий, С. И. Клементов, Г. Э. Петри.Первый.

Между керекскими поселками и первыми стойбищами анадырских оленных чукчей лежала незаселенная горная страна. Она была неизвестна керекам, которые не смогли обеспечить Богораза проводниками, и отряд пересекал это место, ориентируясь исключительно по замерзшим горным рекам, поднимающимся на перевал, а затем ведущим вниз, к притокам Анадыря. "Значительная часть моего пути, - писал Богораз, - до сих пор не была пройдена ни одним цивилизованным человеком". Это путешествие сильно истощило силы собак и ездоков. 26 марта отряд вернулся в Ново-Мариинск, где в течение двух недель Богораз готовил коллекции, собранные им в экспедиции, к отправке во Владивосток. В середине мая 1901 г. отряд Богораза продолжил исследования, отправившись на север с группой местных (коренных) торговцев, которые вернулись из своей ежегодной поездки с анадырскими казаками по Чукотке. Богораза сопровождал Аксельрод и 4 обрусевших аборигена с дополнительными упряжками собак, везшими провизию и товары для обмена. В пути Аксельрод проводил изучение окрестностей. За четыре недели, преодолев залив Креста по льду, отряд достиг мыса Чаплина (тогда м. Индиан), где они провели месяц, в течение которого Богораз съездил на байдаре на о. Св. Лаврентия. Объектом исследования были приморские чукчи и азиатские эскимосы. Здесь он собрал большую коллекцию предметов быта эскимосов и записал тексты эскимосского фольклора. Эти материалы были опубликованы им в 1913 г. в монографии "Эскимосы Сибири" на английском языке.

На русском языке эта книга так и не была издана, что не может не вызывать сожаления. Некоторое время Богораз ожидал на мысе Чаплина русский почтовый пароход "Вега" для возвращения в Ново-Мариинск. Однако тот задержался в районе Берингова пролива, оказывая помощь потерпевшему крушение китобойному судну, и прибыть к нужному времени на мыс Чаплина не смог. Поэтому этнографические коллекции оттуда были отправлены Богоразом на шедшем в Америку американском китобойном судне "Вильям Беллис", капитан которого взялся доставить груз в Нью-Йорк. В конце июня, когда стало ясно, что ждать парохода на мысе Чаплина не имеет смысла, поскольку так можно было опоздать на последний уходящий из Ново-Мариинска во Владивосток пароход, отряд отправился в обратный путь к устью Анадыря самостоятельно на байдаре. Для этого путешествия Богораз приобрел каркас байдары и при помощи местных жителей покрыл его шкурой моржа. Из-за недостатка места в байдаре им пришлось оставить часть снаряжения и дешево распродать собак. У Богораза была возможность выехать с Чукотки прямо в США на китобойном судне, но он предпочел не оставлять коллекции, хранившиеся в Ново-Мариинске без присмотра, да и требовалось возвратить обратно помощников, отправившихся с ним из Анадыря. Путешествие по морю на этой лодке продолжалось 32 дня, и они прибыли в Мариинск 28 июля 1901 г. (за 10 дней до прибытия ежегодного почтового парохода, который забрал Чукотский отряд обратно во Владивосток). Оттуда Богораз отправил морем коллекции, упакованные в более чем сто больших ящиков, в Нью-Йорк, а сам с женой отправился по Сибирской железной дороге в Санкт-Петербург. По приезде он простудился и был не в состоянии отправиться в Нью-Йорк до 17 апреля 1902 г. В результате работ Чукотского отряда были изучены этнография и антропология чукчей, азиатских эскимосов, частично камчадалов и камчатских коряков. Собрана коллекция, состоящая из 5000 этнографических предметов, 33 гипсовых копий лиц, 75 черепов и археологических материалов из покинутых поселений и могильников. Было записано 300 сказок и традиций, 150 текстов на чукотском, корякском, камчадальском и эскимосском языках, сделаны описания и грамматические наброски этих языков, 95 фонографических записей чукотского языка, 860 антропометрических измерений, собрана небольшая зоологическая коллекция, велся метеорологический журнал в течение всей экспедиции. Им также было сделано около тысячи фотографий, отражающих различные аспекты жизни аборигенов Чукотки и хода экспедиции. Эти материалы стали основой большого научного труда В. Г. Богораза "Чукчи", изданного сначала в 1904 - 1910 годы на английском языке, а затем, частями, в 1930-е и в 1990-е годы в России. Результаты экспедиции получили признание во всем мире.

Основываясь на многочисленных данных, полученных В. И. Иохельсоном, В. Г. Богоразом и другими участниками Дзезаповской экспедиции, научный организатор экспедиции Ф. Боас, сравнивая типы языков и культуры, сделал вывод, что народы Северо-Востока Сибири являются значительно более близко родственными коренным американцам, нежели другим азиатским народам.

С. Б. Слободин, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник лаборатории истории и археологии СВКНИИ.