„Тойонъ“.

Приложенiе къ «Сибирской Жизни» №100, 11 мая 1903

I.

Въ маленькомъ городкѣ—деревнѣ, въ небольшой присутственной комнатѣ окружнаго правленія собрались всѣ мѣстные полицейскіе чины. Начальникъ округа имѣлъ озабоченный видъ.

— Какъ бы выйти изъ этого положенія безъ шума? Неловко вѣдь! заговорилъ онъ.

— Что дѣлать съ нимъ? Областное начальство подати, ясакъ спрашиваетъ, а у него восьми сотъ не хватаетъ. Это не шутка, — вставилъ робко секретарь.

— Собственно очень просто: протоколъ, ревизія, преданіе суду — и только всего! раздраженно произнесъ земскій засѣдатель.

— А прежде чѣмъ его суду предадутъ, — намъ всѣмъ достанется. Спросятъ: „какъ допустили? Что смотрѣли“? Вѣдь надо время, чтобъ тысячу ухлопать.... Въ областномъ думаютъ, что подати не собраны, а онъ, негодяй, проторговалъ ихъ давно!

Начальникъ горячился.

— Положимъ, Василій Ивановичъ, до насъ съ вами было заведено, что инородческіе головы ясачныя суммы въ торговый оборотъ пускали. И всѣ это знали! мягко вставилъ помощникъ.

— Но по крайности, — продолжалъ онъ, — хоть во время возвращали. Ну окружные начальники и смотрѣли сквозь пальцы. А теперь то вотъ съ введеніемъ судебной реформы.... Прокурорамъ становится все извѣстно. До губернатора стали слухи доходить... Отсюда — спросы, да разспросы, да запросы....

— Конечно, я не стану инородческимъ головамъ мирволить. Чортъ съ ними! Себѣ дороже. Предшественникамъ моимъ... ну тамъ.... прежнимъ..... у нихъ свои дѣла и счеты были. А мнѣ наплевать! Лишь бы эту тысячу безъ шума выцарапать.

— Въ сущности много безобразій они дѣлаютъ! — снова запѣлъ теноркомъ помощникъ.

— Ну тоже имъ нынче не сладко живется! — пробасилъ секретарь. — Сколько подъ судъ попало!

— Н—да.... Прежде многое не вышло бы наружу. Н-ну, а теперь другое дѣло.

— Намъ-то чтожь? А вотъ вы, Иванъ Петровичъ, завтра же поѣзжайте! — обратился окружный начальникъ къ засѣдателю. — Произведите строжайшую ревизію. Вызовите Трофимова въ управу и серьезно, строго поговорите съ нимъ. Разъясните.

— Слушаю—съ.

II.

По обширной тайгѣ, на огромномъ пространствѣ, разбросаны якутскія юрты группами и въ одиночку.

Зимой онѣ часто бываютъ занесены снѣгомъ и узнаются по струящемуся дымку.... Лѣтомъ каждую юрту и группы ихъ окружаютъ облака дыма, распространяемыя дымокурами, разведенными изъ травы и кизяка, съ цѣлью оградить скотъ отъ нападенія комаровъ и овода. Около юртъ имѣется непремѣнно озеро или рѣчка, хорошiй лугъ, часто и пашня, но, конечно, микроскопическихъ размѣровъ.

Вотъ большое озеро. Вокругъ него кольцомъ расположились юрты и урасы*), а поодаль на крутомъ берегу рѣчки, вытекающей изъ озера, красуется обширный деревянный домъ русской архитектуры. Домъ окруженъ разными постройками: амбарами, юртами, хотонами (хлѣва, выстроенные на подобіе юртъ), навѣсами. Совсѣмъ помѣщичья усадьба, но особаго рода. Въ усадебный дворъ ведетъ торная дорога. Тесовые вороты открыты настежь. Посреди двора мирно спятъ, растянувшись, двѣ лохматыя собаки, а третья гремитъ, въ глубинѣ двора, передвижной цѣпью.

*) Урасы — лѣтній шалашъ изъ бересты, онъ конусообразный.

У столбовъ—коновязей стоятъ бѣлые, мохнатые якутскіе кони, осѣдланные мѣстными оригинальными, и не безъ претензій на отдѣлку, сѣдлами, не похожими по фасону ни на одно изъ европейскихъ или западно-азіатскихъ сѣделъ.

По двору снуютъ во всѣ стороны большеголовые и коротконогіе якуты въ своихъ кафтанахъ и торбасахъ изъ оленьей кожи (обувь).

Якутки, въ блузахъ не то русскаго не то татарскаго покроя, — носятся съ берестяной посудой, съ деревянными лотками отъ дома къ юртамъ, къ службамъ и обратно. По всему видно, что здѣсь кипитъ домашнее хозяйство и жизнь бьетъ ключемъ, какъ давно не бьетъ уже во многихъ русскихъ помѣщичьихъ усадьбахъ.

Широкое крыльцо ведетъ въ большую, свѣтлую комнату—сѣни или переднюю. Здѣсь полъ, по мѣстному обычаю, густо застланъ хвойными „лапками“, а во внутреннемъ, лѣвомъ углу, устроенъ обширный камелекъ, родъ камина или очага, но большихъ размѣровъ.

У стѣнъ поставлены обыкновенныя русскія скамьи, и больше въ этой комнатѣ нѣтъ никакого убранства. Налѣво, въ открытую дверь видно помѣщеніе, соотвѣтствующее кухнѣ. Тамъ толпятся якуты и якутки, дѣти.... Оттуда доносится стукъ посуды; слышенъ трескъ камелька.... Направо дверь ведетъ въ большую и свѣтлую, комнату, тоже съ обширнымъ камелькомъ въ углу. Здѣсь полъ сплошь закрытъ, по мѣстному обычаю, лошадиными и воловьими шкурами. Обстановка комнаты странная. Въ одномъ углу стоитъ европейскій диванъ, въ другомъ желѣзная кровать, покрытая, поверхъ тюфяка, медвѣжьей шкурой. Въ переднемъ углу русскіе скамьи и сундуки, закрытые якутскими пестрыми коврами изъ шкуръ домашнихъ животныхъ. Передъ ними, по русски, столъ. У одной изъ стѣнъ находится горка съ полной сервировкой изъ стариннаго серебра, а на другой стѣнѣ красуются связки бѣличьихъ и колонковыхъ шкурокъ. На остальныхъ стѣнахъ развѣшаны олеографіи и фотографическіе портреты разныхъ якутовъ и якутокъ, священниковъ, полицейскихъ чиновниковъ, казаковъ. Нѣсколько стульевъ довершаютъ убранство этой якутской гостинной, изъ которой одна дверь ведетъ въ глубь дома, въ комнату, съ завѣшанными окнами. Хотя здѣсь довольно темно, но все же можно различить въ одномъ углу, на полу, груду наваленныхъ постелей, т. е. оленьихъ шкуръ, подушекъ, шубъ, заячьихъ одѣялъ. Въ другомъ углу, утопая въ перинѣ, храпитъ толстый и сѣдой якутъ. По стѣнамъ виситъ носильное платье.

И тишину и сладкое храпѣнье толстаго якута нарушилъ вновь вошедшій якутъ, который то присѣдая, то вытягивая впередъ шею и голову, какъ насторожившійся глухарь, прислушивался, тихо и медленно подвигаясь, что-то шепча и бормоча. Вслѣдъ за нимъ изъ наружной двери выглянула женская голова, и, сказавъ что-то по якутски громко и быстро, скрылась. Якутъ пошелъ къ двери темной комнаты и заговорилъ быстро, быстро, часто кланяясь и употребляя слово „тойонъ“. Ему отвѣтомъ было сонное мычанье, но якутъ уже не унимался. Тогда спустя минутъ пять, выплыла изъ темноты полная фигура съ заплывшимъ лицомъ, и хотя съ соннымъ, но важнымъ выраженіемъ.

— Зачѣмъ будили не во время? накинулась она на якута на родномъ языкѣ. — Я самъ тойонъ, не хуже засѣдателя! Никогда такъ не дѣлай.... Засѣдатель зоветъ меня? Куда зоветъ, когда самъ здѣсь, а не дома? Самъ въ мою управу, волость пришелъ, а меня зоветъ? Порядки онъ не знаетъ, а еще сказываютъ, — россійскій, умный человѣкъ. Изъ Россіи пріѣхалъ. Объясните ему, что тойонъ — голова дома, что онъ не бѣдный тунгусъ, что у него есть чѣмъ принять гостя, хорошаго человѣка, что онъ порядки знаетъ и что онъ много разъ принималъ большихъ русскихъ тойоновъ. И всѣ спасибо говорили. И скажите ему по русски: „голова, улусный тойонъ, милости проситъ къ себѣ“. Такъ скажите.

Якутъ не посмѣлъ энергичнѣе объяснить, что голову именно въ волость требуютъ; онъ вышелъ во дворъ, сѣлъ на свою бѣлую лошадку и изчезъ.

А голова велѣлъ поставить большой самоваръ, принести вина, закуски, сласти и все поставить на столѣ, а самъ вышелъ на крыльцо, чтобъ заняться своими дѣлами, не теряя времени.

Какъ только онъ появился, изъ всѣхъ закоулковъ стали выползать якуты и придвигались къ нему, робко и униженно кланяясь. У всѣхъ были просьбы или жалобы. Голова занялся тѣмъ, что его болѣе всего интересовало. Онъ объявилъ цѣны на бѣлку, горностая и другую пушнину и сообщилъ, что желающіе могутъ вмѣсто денегъ взять у него все необходимое, начиная съ хлѣба, мануфактуры, бакалеи, и кончая водкой. Денегъ нѣтъ. Долго кланялась и топталась якутская бѣднота, пока не рѣшила, что возьметъ лишь муки, соли и свинца. Явились на сцену якуты, просящіе припасовъ подъ работу и тутъ же закабаляли себя по баснословно дешевой цѣнѣ на годовыя работы: сельскохозяйственныя, лѣсорубныя и извозныя, не смотря на то, что въ мѣстности поденщина стоитъ 1 р.—1 р. 50 к., а мѣсячная плата 10 р.—15р. Были и просившіе отсрочки платежа долга. Эти выражали просьбу, стоя на колѣняхъ, но съ ними разговоры были коротки...

Изъ табуна привели для осмотра большую лошадь. Пригнали быка для колотья. Послышались колокольцы и во дворъ вкатила тѣлежка. Голова очень удивился, увидѣвъ въ ней старосту и русскаго волостного писаря.

Поздоровались.

— Дмитрій Петровичъ! мы за вами... Что подѣлаешь?! — какъ-бы извиняясь, говорилъ писарь, — требуетъ. Всѣ книги перерылъ. О податяхъ значитъ.

Голова молчалъ, покраснѣвъ. Староста затараторилъ по якутски.

Глаза головы блеснули, потомъ налилися кровью, а жилы на шеѣ надулись. Онъ повернулся къ писарю.

— Не больно большой тойонъ вашъ засѣдатель!... Мальчишка!!... Я — самъ — тойонъ! Я — улусный голова! Ко мнѣ исправники всегда съ поклономъ ѣздили! Чиновники ѣздятъ... а я къ нему въ волость пойду... Я не голова, я — не тойонъ, если пойду къ нему! Пусть сюда ѣдетъ!.. Голова уже кричалъ, но потомъ, смягчивъ тонъ, прибавилъ: — скажите ему: какіе еще тамъ пустяки затѣваетъ... зря?! Пусть идетъ сюда. Тутъ поговоримъ. Уладимъ. Миромъ кончимъ. Еще спасибо скажетъ. Я тоже понимаю... Я не бѣднякъ. Скажите ему: самоваръ на столѣ. Вино, водка — тоже. Шампанское найдется. Кумысъ свѣжій. Сейчасъ быка рѣжутъ. Все есть: пусть идетъ — не боится! Онъ молодой — я старый.

Голова ушелъ въ домъ. Волостные уѣхали. Тойонъ сталъ прикидывать сколько онъ взялъ на торговлю ясачныхъ денегъ, сколько роздалъ подъ проценты и когда срокъ возвращенія.

„Чиновники что“, — думалъ тойонъ. — Дѣло можно уладить. Этотъ засѣдатель тоже ломается, притѣсняетъ не даромъ. Хочетъ тоже тутъ нажиться... Мало-ли что могутъ они написать губернатору. Не первый разъ... Ну: „неурожай, травы нѣтъ, скотина хвораетъ, улова нѣтъ, звѣроловство плохое“... Мало-ли?! Одни ловко соврутъ, другіе легко повѣрятъ, а я время выгодаю, отсрочку получу. Всѣхъ научу разсказывать, что нынче плохо жить.

Такъ размышлялъ якутскій тойонъ, поджидая засѣдателя, но дождаться пришлось только старосту, объявившаго съ большими предосторожностями и волнуясь, что если голова не придетъ, хотятъ силой тащить.

— Силой?! Гдѣ она сила? Вотъ моя сила!

И тойонъ показалъ свои здоровенные кулаки.

— Еще тойоновъ силой не водили. Не бывало. А тамъ не сила? А здѣсь не сила? — кричалъ голова, показывая на амбаръ, гдѣ хранилось всякое добро, начиная съ чернобурыхъ лисицъ и соболей и кончая свинцомъ и ружьями — на юрты окрестъ его усадьбы.

Долго мялся и топтался староста, но уѣхать долженъ былъ ни съ чѣмъ.

— Однако времена пошли другія, — вздохнулъ тойонъ, проводивъ старосту. — Засѣдатель мальчишка, а не хочетъ поклониться мнѣ — головѣ!

 

III.

Въ грязной, тѣсной и пропитанной запахомъ скверной махорки, присутственной комнатѣ волостного правленія засѣдатель выслушивалъ докладъ старосты, который въ концѣ концовъ, испугавшись, что его пошлютъ „силой брать голову“ и что будетъ „бой“, прибавилъ отъ себя, что „тойонъ шибко хвораетъ“.

— Ты ужь ходилъ бы ему... онъ больно тойонъ... У нево все есть... Дастъ тебѣ. Не сердись.

Засѣдатель раскричался на старосту и прогналъ его. А писарь — тертый калачъ изъ ссыльныхъ и несомнѣнный участникъ въ продѣлкахъ головы, покрыватель его, — сладко объяснялъ, что голова сильный и уважаемый человѣкъ даже въ областномъ городѣ, что у него всѣ власти бываютъ, что онъ ясачныя деньги внесетъ и найдетъ оправданіе, что задержалъ, что всегда такъ бывало. И всѣ знали и ничего. Онъ и запугивалъ и успокаивалъ и училъ уму разуму молодого засѣдателя, пріѣхавшаго недавно изъ „Россіи“. И добился, что засѣдатель уѣхалъ ни съ чѣмъ.

* * *

На одной изъ станцій онъ съѣхался съ крупнымъ торговцемъ пушниной и съ акцизнымъ чиновникомъ. За чаепитіемъ разговорились. Потомъ выпили и закусили. Засѣдатель почувствовавъ потребность излить душу, разсказалъ о своемъ приключеніи.

Акцизный ужасался, возмущался порядками, охалъ и даже слегка стоналъ. А здоровый дѣтина купецъ, до того молчавшій, покачалъ головой и сказалъ серьезно: — Не умѣете, батенька, обращаться; поступать не умѣете! Этакъ, по вашему, — ничего не добьетесь. Я бы на вашемъ мѣстѣ поѣхалъ къ нему. Пусть угощаетъ. А послѣ затворилъ бы двери, чтобъ свидѣтелей не было, да наклалъ бы ему въ шею, сколь влѣзетъ. И ужь какъ наклалъ-то бы.

— Что вы говорите...

— Ахъ, хорошо наклалъ бы!

Купчина причмокнулъ, онъ смаковалъ „накладываніе“.

— А потомъ сказалъ-бы: или давай ясачные деньги, или веди меня въ амбары: торговать стану, все продамъ. Надо выручить ясачныя... Самъ, молъ, и внесу! Вотъ тогда другое дѣло.

— Но вѣдь то было-бы не по формѣ, незаконно... Это было-бы превышеніе власти... самоуправство!

— Бросьте слова-то эти! Якуты другого обхожденія и не понимаютъ, и не любятъ, и сами съ своими такъ поступаютъ. И мы съ нихъ эдакъ долговую пушнину получаемъ. Онъ молчитъ, когда знаетъ, что виноватъ. И всякое начальство такъ поступало.

— При царѣ Горохѣ!

— И попо-озже...

— Да гдѣ-же мнѣ съ нимъ справиться, еслибъ я и захотѣлъ?! — плачевно протянулъ засѣдатель, какъ-бы оправдываясь. — Вы на длани-то его поглядите...

— Ха-ха-ха! Вотъ развѣ это? Да... да...

— А вотъ я недавно читалъ записки американца Уильяма Гильдера, вставилъ акцизный, — такъ и тотъ тоже пишетъ, что только руганью и дракой удавалось у якутовъ добиваться необходимаго и законнаго, а вѣдь то писалъ американецъ! Ужь чего либеральнѣе!...

— Дикари...

— Ну и дикарь дикарю рознь!

Вошелъ ямщикъ и доложилъ, что лошади готовы.

— Всѣмъ?

— Всѣмъ...

— Ѣхать, такъ ѣхать...

* * *

Чрезъ полгода распространились слухи, что зарвавшагося голову предаютъ суду за растрату.

Вещь почти небывалая.

Мадина Диксъ.

(OCR: Аристарх Северин)

Мария Георгиевна Дмитриева-Сулима (дворянского происхождения), в истории русской охотничьей литературы — это первая женщина автор большого ценного труда по собаководству. М. Г. Дмитриева-Сулима сама воспитывала собак, охотилась с ними и в совершенстве знала собаководство вообще. Она первая в России предсказала будущее лаек. В своей книге „Лайка и охота с нею“, изданной в Петербурге в 1911 г., она писала: «Охота с лайками начинает цениться и входить в моду. Эта кровная, чисто русская порода собак, во всяком случае, имеет будущность, а потому следует употребить всевозможные усилия для сохранения этой породы в чистоте.» Обладая разносторонними познаниями, М. Г. Дмитриева-Сулима много писала об охоте в разные охотничьи издания. Сохранились ее великолепные статьи о состоянии пород охотничьих собак в России.

Изучая любимую породу собак, неутомимый ее популяризатор изъездила множество российских губерний, кроме Пермской, бывала в Тобольской. Оренбургской. Уфимской. Псковской, Самарской. Новгородской губерниях, на Урале, в Финляндии. А возвращаясь домой, любому виду отдыха предпочитала псовую охоту. Тридцать лет она содержала и вела своих лаек, происходивших от сородичей, привезенных из Вятского края и Казанской губернии. Со своими собаками заводчица охотилась не только в родной Пермской губернии, но выезжала далеко за ее пределы.

В 1904 году журнале “Живописная Россия” увидели свет путевые очерки Дмитриевой-Сулима “По дальнему Северо-Востоку России”. В отдаленные, малоизведанные районы Северо-Востока страны ее заставила отправиться неиссякаемая любознательность, страсть к путешествиям. Еще для нее этот путь был крайне интересен “в бытовом и охотничьем отношениях... Я, наконец, могла испытать европейских северных собак, лаек, в азиатской горной тайге и на охоте по тем зверям, которых нет в других местностях Европы и Азии, как, например, чубуку - горные бараны”.

Путешествие, потребовавшее уйму средств и сопровождавшееся массой трудностей и лишений, растянувшееся на много месяцев, проходило по сибирским рекам Лене, Алдану и Мае. Затем охотница со своими лайками перешла от Якутска через перевалы Саянского хребта до Охотского моря и добралась до Сахалина. Надо ли говорить, что такой чреватый тысячами опасностями путь часто недоступен даже для следопытов, бывалых мужчин. Отважной женщине этот почти непреодолимый маршрут покорился.

Всю дорогу она вела дневники, подмечая множество деталей, проявляя любопытство ко всему и вся. встреченному в пути. Бесценными делают путевые очерки зарисовки о жизни и быте тунгусов, якутов, скопцов, духоборов, осевших по берегам. Особым трепетом, волнением, беспокойством автора записок наполнены строчки, повествующие о ее постоянных спутниках в этом походе - лошадях и собаках. “Комары, желтые, чрезвычайно крупные, заели лошадей. Все время отгоняю их веником, умные лошади подставляют те части, которые наиболее облепили комары”. “Погрузка собак в лодки страшно действовала на нервы. Их много, много молодых, которых нельзя было выпустить на свободу: убегут в лес. Приходилось засадить в клетки и таким образом на руках спускать с высокого борта на лодку. Это было тяжело, неудобно, рискованно, но неизбежно. Собаки постарше были взяты на сворки. Сколько гут было возни, тревоги, волнений! Собаки, попав на берег, скрылись в лесу, а мы принялись варить чай и устраивать себе спанье в палатках”. Многие современники Дмитриевой-Сулима отмечали в ее очерках простой, образный. точный язык, меткость выражений.

Конспект по материалам статьи Анны Сивковой из журнала Байаняй №2, 2011 г.