«Сибирская жизнь» №97, 5 мая 1900
Познакомился я съ нимъ случайно; хотя, выражаясь точнѣе, случай этотъ представился мнѣ, благодаря веснѣ, — той веснѣ, о которой вы, почтенный читатель, имѣете, вѣроятно, очень необстоятельное и невѣрное понятіе.
Уже съ половины апрѣля солнце въ Якутскѣ начинаетъ замѣтно пригрѣвать, а въ маѣ, когда оно исчезаетъ съ горизонта лишь на нѣсколько часовъ, припекаетъ уже очень чувствительно, однако до тѣхъ поръ, пока великая Лена не освободится отъ зимнихъ оковъ, пока не растаетъ снѣгъ, лежащій въ дѣвственныхъ тайгахъ, — весны здѣсь нѣтъ. Снѣгъ, не согрѣваемый внутреннимъ тепломъ земли, промерзлой въ глубину на нѣсколько сотъ футовъ и саженной толщины ледъ упорно борется съ могуществомъ живительныхъ лучей, и только послѣ долгаго, упорнаго труда солнце призываетъ къ жизни и самую глубокую тайгу и королеву здѣшнихъ водъ «бабушку Лену», какъ называютъ ее якуты.
Въ послѣдніе дни мая, подъ конецъ борьбы оживляющаго тепла съ остатками суровой зимы, человѣкъ, попавшій въ первый разъ въ Якутскъ, замѣтитъ здѣсь довольно любопытное, навѣрное не видѣнное нигдѣ въ Европѣ явленіе: каждый отдаленный, неясно раздающійся грохотъ, странно здѣсь дѣйствуетъ на людей, находящихся на улицѣ; и дѣти, и старики, и женщины, и мужчины внезапно тогда останавливаются, поворачиваются къ востоку, въ сторону рѣки и, вытянувъ шеи, сосредоточенно къ чему-то прислушиваются.
Если звуки эти смолкаютъ, или оказываются просто обманомъ слуха, то прислушивавшійся народъ мирно расходится; но если гулъ повторяется, усиливается и растетъ, наполняя воздухъ грохотомъ, похожимъ на пушечные выстрѣлы, или на отдаленный громъ, которому аккомпанируетъ подземный гулъ, похожій на ревъ бури, — тогда народъ, минуту тому назадъ такой смирный, необыкновенно оживляется, и вездѣ раздаются радостные возгласы: «ледъ трещитъ! рѣка тронулась! слышите-ли?» и съ крикомъ всѣ поспѣшно разбѣгаются въ разныя стороны, чтобы какъ можно скорѣе сообщить оставшимся дома радостную новость. Каждый изъ спѣшащихъ домой обязательно по пути застучитъ въ окно не только къ знакомымъ, но и къ незнакомымъ, бросая магическія слова: «Лена тронулась». Нѣсколько минутъ — и слова эти повторяются въ самыхъ отдаленныхъ домахъ, юртахъ, якутскихъ дворахъ, и кто только въ состояніи ходить, одѣвается и стремится къ рѣкѣ, желая прибѣжать первымъ. Но на берегу стоитъ уже многочисленная толпа и любуется однимъ изъ прекраснѣйшихъ и величественнѣйшихъ здѣсь явленій природы.
Громадныя и могучія льдины отъ напора воды, текущей въ 7-ми верстномъ руслѣ, создаютъ какъ-бы дома и цѣлыя горы, ломятся, трещатъ, гудятъ и обсыпаются милліардами ледяныхъ иголокъ, играющихъ на солнцѣ чудными блестками.
Однако нужно пробыть здѣсь по крайней мѣрѣ одну зиму, чтобы узнать, отчего народъ такъ спѣшитъ на берегъ рѣки во время ея вскрытія.
Не чудное явленіе привлекаетъ его.
Этотъ народъ, который въ борьбѣ съ продолжительнымъ холодомъ и страшными морозами истощилъ свои силы и съ тоскою и нетерпѣніемъ давно уже ожидаетъ благодѣтельнаго тепла, — бѣжитъ теперь, чтобы увидѣть побѣду солнца надъ несноснымъ холодомъ.
И радость сердечная, радость ребяческая блеститъ на желтыхъ лицахъ якутовъ. Широкія уста ихъ добродушно улыбаются и кажутся еще болѣе широкими, черные глаза блестятъ, какъ угольки, «Слава Богу! Слава Богу!» — раздается въ толпѣ, каждый изъ якутовъ старается получше видѣть горы льда, разбиваемаго силой дружелюбной стихіи и насладиться до упоенія гибелью неумолимаго врага, который только подъ напоромъ разъяренныхъ волнъ сокрушается и гибнетъ.
Послѣ вскрытія Лены и прохода льда, земля здѣсь быстро оттаиваетъ и хотя оттаиваетъ только на 2—3 фута, но природа спѣшно пользуется трехмѣсячнымъ тепломъ: въ очень короткое, сравнительно, время все здѣсь расцвѣтаетъ.
Обширная долина, на которой расположенъ Якутскъ, имѣетъ тогда чарующій видъ: плодородная, кое-гдѣ воздѣланная, покрытая березовыми рощами, множествомъ озеръ, кустарниками и лугами, окаймленная довольно высокими горами. — она похожа на громадный паркъ, опоясанный серебряной лентой широкой Лены. Естественную красоту долины и ея природную прелесть увеличиваетъ еще угрюмая тайга, кольцомъ окружающая ее. Среди огромныхъ пространствъ дикой страны долина эта похожа на оазисъ въ печальной пустынѣ.
Якутское племя, во многихъ отношеніяхъ одно изъ лучшихъ Сибирскихъ племенъ, умѣетъ цѣнить дары оживляющаго солнца и пользуется ими полною грудью; вырвавшись изъ тѣсныхъ и смрадныхъ зимнихъ юртъ*), они наполняютъ свою суровую страну движеніемъ и жизнью, пульсъ которой бьетъ съ удвоенной силой, бьетъ громко и сильно. Послѣ общаго, весенняго праздника, «исеху»**) праздничное и радостное настроеніе народа не уменьшается: трава быстро растетъ, коровы и кобылы даютъ все больше и больше молока и амброзія якутскихъ боговъ, питательный кумысъ, не высыхаетъ въ «чаронахъ»***).
*) Только очень бѣдные якуты остаются на лѣто въ зимнихъ юртахъ.
**) Исеху — такъ называемый весенній праздникъ. Въ праздникъ этотъ якуты угощаются кумысомъ и приносятъ жертвы.
***) Чаронъ — кувшинъ, чара деревянная, предназначенная исключительно для питья кумыса.
Видъ прекрасной долины, встрѣча на каждомъ шагу съ людьми, наслаждающимися прелестью лѣта, всегда дѣйствовали на меня благотворно и, поэтому, при наступленіи весны, я ежедневно выходилъ за городъ и любовался красотой воскресшей природы и ежедневно устраивалъ себѣ солнечное купанье.
Во время своихъ прогулокъ, я всегда посѣщалъ какую-нибудь изъ юртъ. Юрты обыкновенно разбросаны здѣсь по одиночкѣ и хотя находятся на порядочномъ разстояніи одна отъ другой, но ихъ можно вездѣ встрѣтить. Такой порядокъ размѣщенія юртъ придаетъ мѣстности, занятой якутами, видъ болѣе населенный, чего не могло-бы быть, если-бы жители селились въ деревняхъ. Въ каждой юртѣ можно получить холодное молоко и кумысъ, правда, какъ первое такъ и второе не лишено отвратительнаго запаха, о которомъ мѣстное населеніе «не якутское» говоритъ, что «пахнетъ якутомъ», но во время длинной зимы, когда «не якутскаго» молока достать очень трудно, я настолько привыкъ къ этому специфическому запаху, что молоко и кумысъ могъ пить безъ отвращенія въ довольно значительномъ количествѣ.
Изъ всѣхъ юртъ, которыя я уже посѣтилъ, наибольше мнѣ понравилась одна, расположенная въ прекрасной, уединенной мѣстности, на довольно высокомъ берегу длиннаго озера.
Юрта эта была собственностью очень стараго якута, котораго съ перваго взгляда можно было безошибочно назвать «огонеромъ».****)
****) Огонеръ — дословно старикъ, но вѣрнѣе, однако, почетное названіе, выражающее глубокое уваженіе для старыхъ людей.
Огонеръ жилъ здѣсь съ женой старушкой и мальчикомъ подросткомъ, дальнимъ родственникомъ. Двѣ коровы, телушка и жеребенокъ составляли все достояніе супруговъ.
Всѣ якуты очень любопытны; почтенный же огонеръ обладалъ этимъ качествомъ въ высшей степени. Онъ, хотя плохо, но владѣлъ русскимъ языкомъ и поэтому-то во время своихъ прогулокъ я часто къ нему заходилъ.
Конечно, огонеръ предварительно пожелалъ узнать, кто я, откуда и чѣмъ занимаюсь. Къ русскимъ, мѣстнымъ или пріѣзжимъ, якутъ всегда относится недовѣрчиво и съ покорностью; русскій, хотя бы и оборванный, всегда для якута «тоенъ» (господинъ). Отношеніе ихъ къ полякамъ несравненно лучше. Не помню, чтобы когда-нибудь хотя одинъ изъ якутовъ равнодушно принялъ извѣстіе, что я не «нюча» (русскій), а «билякъ» (полякъ; звука «п» нѣтъ въ якутскомъ языкѣ).
— «Билякъ, Билякъ! ыччыгай дагоръ», — (полякъ, полякъ! хорошо братецъ), обратился ко мнѣ огонеръ,— мы сразу стали съ нимъ друзьями. Когда же онъ еще узналъ, что я «суруксутъ» (умѣющій писать, —писатель), что въ случаѣ надобности могу быть «суруксутомъ наслежнымъ» (деревенскій писарь) и даже «улуснымъ» (волостнымъ), и что могу написать прошеніе къ самому «улаханъ тоену» (большой господинъ; такъ якуты называютъ губернатора), то я очень высоко поднялся въ глазахъ огонера. Благодаря этому, молоко и кумысъ я получалъ всегда превосходные. Особенно старалась угождать мнѣ старушка огонера: она всегда вытирала пальцами чаронъ, предназначенный для меня и слизывала языкомъ подозрительныя мѣста.
Однажды, возвращаясь съ ежедневной прогулки, я зашелъ къ нимъ на кумысъ и засталъ огонера въ возбужденномъ состояніи. Онъ былъ не только разговорчивъ, какъ и всегда, но и очень веселъ. Языкъ у него, правда, путался, но за то не утомлялся. Оказалось, что почтенный старикъ только что вернулся изъ города, гдѣ его, вѣроятно, разогрѣла и оживила «аргы» (водка).
— «Биляки хорошіе люди, всѣ хорошіе», — быстро и не связно болталъ старикъ, тщательно накладывая въ трубку табакъ: «каждый билякъ если не суруксутъ, то докторъ, если не докторъ, то кузнецъ, какого между якутами не найти. И ты, вѣроятно, хорошій человѣкъ; и суруксутъ должно быть ты хорошій. Всѣ мы любимъ биляковъ, и «саха» (якутъ) всегда помнитъ, что билякъ братъ его..
— «Но вѣрно не повѣришь, братецъ, если скажу тебѣ, что мы недавно стали такъ относиться къ билякамъ. Лѣтъ пятнадцать тому назадъ я самъ биляковъ боялся, какъ дьяволовъ. Завидѣвъ бывало биляка, я бѣжалъ отъ него, какъ заяцъ, изо всѣхъ силъ, — въ лѣсъ, въ кусты, куда попало, лишь бы подальше. Но не только я, мы всѣ боялись биляковъ, потому что говорили о нихъ, что они съ рогами, что убиваютъ людей и проч.»
Узнавъ, что слухи эти были приносимы изъ города, я сталъ упрекать старика за вѣру въ неосновательныя и непровѣренныя басни; но огонеръ обидѣлся на меня.
— «Бойся же Бога, развѣ мы могли бы на основаніи словъ вѣрить всему, о чемъ тогда говорили, — отвѣтилъ мнѣ огонеръ, немного вспыливъ. Какъ было въ другихъ мѣстахъ, я этого не знаю, но я и тѣ, которые здѣсь жили, вѣрили, потому что отъ отцовъ своихъ мы слыхали, что каждый билякъ человѣкъ страшный и опасный.
Старикъ отпилъ изъ чарона, затянулся трубкой и продолжалъ: Все это было вотъ отъ чего. Отца моего еще не было на свѣтѣ, а дѣдъ мой былъ еще парнемъ, для него только что начали собирать «калымъ» (вознагражденіе за жену), когда появился здѣсь билякъ съ холоднымъ взоромъ, большой бородой, огромными усами и поселился не очень далеко отсюда, только не здѣсь въ долинѣ, а тамъ, высоко, на горѣ. Была тамъ тогда еще тайга, не похожая на нынѣшнюю — густая, темная, какъ ночь, не тронутая топоромъ. Въ этой тайгѣ была покинутая юрта, которую занялъ этотъ билякъ. Но какъ только онъ тамъ поселился, тайга кругомъ на «кесу» (7—10 верстъ), стала для людей не доступна. Билякъ ходилъ съ ружьемъ по тайгѣ и лишь только бывало завидитъ человѣка, хотя бы казака, сейчасъ бралъ на прицѣлъ. И если тотъ не убѣгалъ, то стрѣлялъ въ него. Чѣмъ и какъ онъ жилъ? духи лѣсные знаютъ объ этомъ, потому что изъ людей никто не зналъ. Всѣ бѣжали отъ него, какъ отъ проказы. Тѣ, которымъ удавалось видѣть его, ходившаго по тайгѣ, какъ злой духъ, утверждали, что сперва онъ носилъ одежду, похожую на одежду тоёновъ и русскихъ суруксутовъ но послѣ носилъ кожи, которыя вѣроятно самъ для себя сшивалъ. При томъ всѣ говорили, что онъ становится все страшнѣе; борода отросла у него до пояса, лицо побѣлѣло, а глаза горѣли пламенемъ. Такъ прошло нѣсколько лѣтъ. Но однажды, въ половинѣ зимы, во время самыхъ сильныхъ морозовъ поднялся убійственный «хіюсъ» и въ продолженіи нѣсколькихъ дней никто биляка не видѣлъ. Такъ какъ обыкновенно онъ кому нибудь показывался, то исчезновеніе его было подозрительнымъ и по этому поводу было дано знать въ городъ, чтобы узнать, не случилось ли съ нимъ что нибудь. — Явившаяся въ юрту полиція нашла биляка лежащимъ въ своихъ кожахъ на кровати, покрытымъ инеемъ и съ маленькимъ крестомъ въ рукахъ.
Билякъ былъ мертвъ. Умеръ ли онъ съ голоду, замерзъ ли или взялъ его къ себѣ дьяволъ? посуди же самъ теперь. Развѣ мы послѣ этого не были правы, что боялись биляковъ? Отъ него одного всѣ бѣжали, а тутъ вдругъ ихъ пріѣхала цѣлая масса.
— Хе, хе, хе! Хотя ты и сурксутъ, но ты еще молодъ, братецъ. Ты думалъ, что люди безъ причины, что нибудь дѣлаютъ? Знай же, что ты ошибся; не такъ «саха» глупъ, какъ тебѣ показалось!
* * *
Преданіе о билякѣ, который избѣгалъ и даже не терпѣлъ людей — преданіе, слышанное мною еще въ Якутскѣ изъ нѣсколькихъ устъ, произвело на меня сильное впечатлѣніе. Можетъ быть дѣйствительно здѣсь, по этимъ рощамъ и лугамъ, по которымъ я хожу, бѣгалъ одичалый и отъ великаго горя помѣшавшійся человѣкъ? Неужели его страданіе было такъ велико, что онъ такъ страшно былъ озлобленъ. А можетъ быть разлука съ родной страной, съ дорогими сердцу людьми нанесла несчастному такой жестокій ударъ? Подобныя мысли овладѣли мною, и я возвращался въ городъ, не обращая ни на что вниманія. Я шелъ быстро, почти бѣжалъ и бѣжалъ такъ до тѣхъ поръ, пока не послышался протяжный и не очень отдаленный зовъ:
— «Каааль аре, Кааль!»
Сначала я не понималъ зова и не могъ угадать — откуда онъ исходитъ; но когда «каааль аре, каль, дагоръ» повторилось еще и яснѣе, тогда я все понялъ: въ рощѣ, или вѣрнѣе въ кустахъ, расположенныхъ впереди, кто-то звалъ по якутски: «Иди сюда, иди сюда, братецъ».
Хорошенько прислушавшись, я даже догадался, кто это звалъ. Якутъ, а даже и русскій, мѣстный или пріѣзжій, никогда такъ не исказитъ словъ, которыя чисто по якутски звучатъ:
— «Кель аре, дагоръ». Такимъ своевольемъ по отношенію къ звучному якутскому языку отличаются только польскіе мазуры. Во все время моего пребыванія въ Якутскѣ я не встрѣтилъ ни одного мужика — мазура, который не передѣлалъ бы, не перевернулъ бы приведенныхъ здѣсь словъ; всѣ какъ бы сговорились всегда произносить: «Каль аре».
И дѣйствительно, сейчасъ же за кустами, за мостомъ, переброшеннымъ черезъ узкое озеро или вѣрнѣе занесенный иломъ притокъ Лены, стоялъ человѣкъ въ обыкновенной одеждѣ поселенца и, размахивая руками, кричалъ: «Каааль аре, каль дагоръ»! Онъ звалъ якута, стоявшаго на краю кустарника, расположеннаго на другой сторонѣ воды, но звалъ онъ его напрасно. Недовѣрчивый якутъ даже не думалъ подойти. Вскорѣ убѣдился въ этомъ, вѣроятно, и звавшій его, потому что, когда я уже былъ у моста, онъ, крикнувъ ему еще разъ: «Кааль аре, псякревъ» (собачья кровь), пересталъ звать и сталъ осыпать якута въ полъ-голоса своею природною бранью: чтобъ ты лопнулъ, собачій паръ, чтобъ ты опухъ, собачій сынъ.
Увидѣвъ меня, онъ замолчалъ, но когда я, поравнявшись, поздоровался съ нимъ, мужикъ присѣлъ отъ удивленія.
— О Господи! откуда вы паночку?
Мы познакомились и поняли другъ друга очень скоро. Нѣсколько словъ было достаточно для опредѣленія нашего прошлаго и настоящаго положенія. Нѣсколько словъ этихъ имѣли какую-то магическую силу — мы сразу стали друзьями...
Тотъ, кто съ дѣтства никогда не разставался съ своимъ роднымъ языкомъ, (какой бы то ни было націи), съ языкомъ, на которомъ усыпляли его въ колыбели, съ языкомъ, на которомъ онъ выговорилъ первое слово и создалъ первую мысль — тому покажется страннымъ, отчего этотъ мужикъ присѣлъ, отчего я на минуту остолбенѣлъ, отчего мы сразу стали друзьями. Да и неудивительно: онъ вѣдь не ощущалъ той необъяснимой отрады, той необъяснимой радости, какая охватываетъ человѣка,— когда, послѣ долгаго перерыва, вдругъ, твое ухо ласкаетъ звукъ родного колыбельнаго языка. Сколько воспоминаній предстанетъ въ умѣ! Развернется передъ глазами цѣлая родная страна...
Языкъ, языкъ родной! Сколько ты приносишь радости и облегченія скитальцамъ по чужимъ краямъ!
Мужикъ этотъ жилъ гдѣ-то въ якутскомъ «улусѣ» и пришелъ въ городъ, чтобы наняться на работы на пріиска. Ему удалось очень скоро пристроиться и даже очень удачно, потому что съ перваго же дня ему было поручено быть погонщикомъ стада скота, закупленнаго въ окрестныхъ деревняхъ Якутска для пріисковыхъ рабочихъ. Скотъ этотъ онъ пока пасъ еще на мѣстныхъ лугахъ и вотъ въ данное время гналъ его домой; но на пути былъ мостъ, на который онъ никакъ не могъ вогнать разбѣжавшееся стадо и долженъ былъ ожидать прохожаго, который помогъ бы его горю; съ этою цѣлью онъ и звалъ якута. Конечно, я охотно помогъ ему и, когда стадо было уже перегнано черезъ мостъ и шло въ порядкѣ, мы, идя вмѣстѣ, завязали между собой задушевный разговоръ.
Въ разговорѣ я какъ-то спросилъ его, — у кого онъ остановился въ городѣ.
— У Ковальскаго, — отвѣтилъ мнѣ мой собесѣдникъ.
— Я знаю въ Якутскѣ всѣхъ поляковъ, но ни о какомъ Ковальскомъ не слышалъ.
— У столяра Ковальскаго, — опять онъ повторилъ, стараясь, какъ видно, точнѣе опредѣлить личность Ковальскаго, чтобы тѣмъ поспособствовать мнѣ вспомнить его.
— Я и о столярѣ не слышалъ.
— Съ кѣмъ же онъ здѣсь знакомъ, у кого бываетъ?
— Ахъ, это такой чудакъ, — его всѣ знаютъ, но онъ ни къ кому не ходитъ.
— Какъ ни къ кому?
— А какъ же онъ можетъ ходить, если у него ноги безъ пальцевъ, — отпали до единаго? впрочемъ, это еще не бѣда, да вслѣдствіе такого увѣчья они иногда покрываются ранами и даже очень часто; тогда бѣдняга не въ состояніи даже пройтись по избѣ.
— Чѣмъ же онъ живетъ?
— Занимается будто бы столярнымъ ремесломъ; имѣетъ даже станокъ и достаточно разныхъ инструментовъ, но если не можетъ ходить, то и работа не идетъ. Въ такія минуты онъ очень радъ, если къ нему кто нибудь придетъ съ заказомъ на щетку. Онъ дѣлаетъ очень красивыя щетки, годятся и для покоевъ, а хотя бы и для одежды. Только здѣсь немного такихъ покоевъ, чтобы щетками подметать, а также и чистое платье рѣдко кто носитъ. Теперь онъ очень занемогъ.
— А не знаешь откуда онъ и давно ли здѣсь?
— Давно, давно; говорятъ, что еще нашихъ здѣсь не было, а онъ уже былъ. Что касается перваго вопроса, то не только мнѣ, но и каждому изъ господъ, даже ксендзу, пріѣзжавшему сюда изъ Иркутска, на подобные вопросы онъ всегда отвѣчаетъ одно: — «другъ мой, самъ Богъ знаетъ откуда я, и кто я, но толку изъ этого мало. Если даже и скажу тебѣ про это, то ты ничего мнѣ не поможешь. Не спрашивай меня, — этимъ только растравляешь рану, которая у меня на сердцѣ»... Вотъ вамъ и все; больше никто и ничего отъ него не узналъ.
Кромѣ того я подробно узналъ отъ погонщика о квартирѣ Ковальскаго. Не знаю почему именно — я тогда не давалъ себѣ яснаго отчета, отчего я такъ думалъ, — но разсказъ о «билякѣ, убѣгавшемъ отъ людей и извѣстіе объ изувѣченномъ столярѣ, также скрывавшемся отъ нихъ, сразу слились въ моемъ умѣ въ одно цѣлое. Я чувствовалъ, что между ними существуетъ таинственная связь.
Съ тѣхъ поръ я почти ежедневно направлялъ свои шаги къ юртѣ Ковальскаго. Старыя стружки, лежавшія у дверей и небольшихъ окошекъ, не замѣнялися новыми. Чернѣли онѣ съ каждымъ днемъ и все болѣе сохли; можетъ такъ же чернѣлъ и сохъ и тотъ, который нѣкогда наскоблилъ ихъ.
Мнѣ не хватало смѣлости войти къ столяру и свое посѣщеніе постоянно откладывалъ, заставляя себя такимъ образомъ съ нетерпѣніемъ ожидать слѣдующаго дня: не увижу ли свѣжихъ стружекъ? Но стружекъ не было, не слышно было внутри и стука работы.
Я рѣшилъ наконецъ не откладывать дальше и съ этимъ намѣреніемъ вышелъ однажды изъ дому, но, когда я уже доходилъ до угла юрты, изнутри ея раздалось дрожащее и слабое, но симпатичное пѣніе. Сѣвъ на завалину у стѣны юрты, я могъ чрезъ открытое окно прислушиваться къ каждому слову пѣсни, немного сантиментальной, но печальной, плачевной, довольно распространенной у насъ въ пятомъ десяткѣ текущаго вѣка:
Когда поля зазеленѣютъ,
И весна все оживитъ и т. д.
Еще грустнѣе звучалъ второй стихъ:
Кто въ глубинѣ души страдаетъ,
У кого течетъ слеза печали —
Соловей того не веселитъ,
Того весна не оживитъ;
Тому минуты нѣтъ покоя,
Временъ года нѣтъ тому;
Нѣтъ весны тамъ, гдѣ страданья...
Въ грустномъ сердцѣ — все зима.. и т. д.
Послѣ короткаго перерыва начался и третій стихъ:
Кто дорогую мать теряетъ,
А съ ней всѣ свои мечты;
Кто смотритъ на слезы... и т. д.
Но пѣніе вдругъ прервалось и раздался суровый голосъ:
— «Собачка, иди побрани Бога!»
Для меня было непонятно такое странное повелѣніе; оно показалось мнѣ шуткой, но, спустя минуту, я къ своему удивленію услышалъ тонкій лай собаки. — Ворота съ улицы были отперты и я легко могъ удовлетворить свое любопытство: передъ отпертыми настежь дверьми юрты маленькій черный песикъ, поднимаясь на заднія лапки и вертясь и прыгая, съ остервененіемъ лаялъ и визжалъ въ гору на прекрасное свѣтлое небо.
Все это меня до того поразило, что несмотря на сильное желаніе узнать, что значитъ эта странность, я прошелъ мимо воротъ, откладывая знакомство съ Ковальскимъ до благопріятной минуты.
(Окончаніе будетъ).
(Окончаніе, см. № 97).
«Сибирская жизнь» №101, 12 мая 1900
Наконецъ я увидѣлъ Ковальскаго. Онъ былъ болѣе чѣмъ средняго роста, совершенно сѣдой и очень жалкій. Землянистый цвѣтъ лица, которымъ отличается большая часть ссыльныхъ въ Сибири, развился у Ковальскаго въ высшей степени; прямо непріятно было смотрѣть на это желтое и черное лицо. Если бы еще не то, что онъ говорилъ и шевелился, то невозможно было-бы узнать въ немъ живого человѣка. Но помимо того, изъ большихъ, окаймленныхъ черными кругами глазъ его исходили иногда сильные, блестящіе лучи, напоминающіе, что этотъ движущійся трупъ не умеръ внутри и что еще живетъ и чувствуетъ.
Когда онъ сидѣлъ, то еще можно было черезъ нѣкоторое время привыкнуть къ этому страдальческому лицу, но сколько разъ онъ вставалъ, столько-же разъ я отворачивался: изуродованныя ноги его, казалось, при малѣйшемъ движеніи причиняли ему жестокую боль.
Ковальскій говорилъ по польски чисто и хорошо. Въ разговорахъ онъ тщательно избѣгалъ всего, что могло-бы, хотя косвенно, касаться его прошлаго; избѣгалъ также разспросовъ и о родинѣ. Онъ занятъ былъ только настоящимъ и своей собачкой, съ которою постоянно разговаривалъ.
Въ продолженіи нѣсколькихъ недѣль, во время которыхъ я посѣщалъ его, разъ только, когда я вспомнилъ о Плоцкѣ, глаза его сверкнули внутренней жизнью, и онъ быстро спросилъ: — Вы знаете Плоцкъ?
— Узнавъ, что я жилъ въ Плоцкѣ годъ, онъ сталъ говорить какъ-бы про себя:
— Все тамъ, должно быть, теперь измѣнилось; столько уплыло времени! Вѣроятно васъ еще не было на свѣтѣ, когда я попалъ въ Сибирь. А въ какихъ мѣстностяхъ Плоцкой губерніи вы бывали?
— Въ Раціонжѣ.
Услышавъ это названіе, онъ уже раскрылъ ротъ, желая что-то сказать, но, или замѣтивъ свое увлеченіе, или мое слишкомъ внимательное прислушиванiе, ограничился тѣмъ, что сложилъ свои губы въ тихое длинное «таакъ» и замолкъ.
Это было единственное свѣдѣніе, которое онъ далъ мнѣ о себѣ. Я имѣлъ намѣреніе разспрашивать его дальше и можетъ быть спрашивалъ-бы, но онъ вѣжливо огородилъ себя отъ этого: позвалъ собачку и, нѣжно гладя ее, сказалъ ей потихоньку: «иди, побрани Бога». И долго послушный песъ лаялъ на небо. Если Ковальскій давалъ своей собакѣ подобныя порученія, то это былъ вѣрный знакъ, что онъ не скажетъ о себѣ ни слова. Въ такихъ случаяхъ онъ обыкновенно говорилъ только о своей собакѣ и говорилъ охотно и долго.
Эта собака, хотя и не представляла изъ себя ничего особеннаго, но все-таки она во многомъ отличалась отъ своей прочей якутской братіи. Отличало ее даже то, что, хотя она и была любимой собакой, имѣла домъ и господина, но не имѣла клички, — звали ее прямо песъ или «песê».
— Почему вы не дали ему клички? — спросилъ я однажды Ковальскаго.
— Зачѣмъ ему кличка? Если-бы люди не повыдумывали для себя разныхъ именъ, а звались прямо людьми, то можетъ лучше помнили-бы, что и въ жизни необходимо быть людьми.
И такъ собака была безъ имени. Она была очень маленькая, поворотливая и слабая, совсѣмъ не похожая на коренастыхъ, крѣпкихъ, обросшихъ густою шерстью, мѣстныхъ собакъ; ея шерсть была короткая, мягкая и лоснилась, какъ шелкъ. Собака вела здѣсь уединенную жизнь. Неоднократныя ея попытки принять участіе въ собачьей здѣшней жизни, всегда кончались полнѣйшимъ «fіasco». «Песê» всегда возвращался такимъ искусаннымъ и изнуреннымъ, что, послѣ нѣсколькихъ попытокъ, отказался отъ своихъ животныхъ инстинктовъ и никогда уже не покидаетъ своего двора.
Поэтому онъ, несмотря на свой слабый организмъ, держалъ себя важно, хотя эта важность не гармонировала съ его тонкой и живой фигурой, которая нисколько не была похожа на короткихъ или толстыхъ, но крѣпкихъ и солидныхъ собакъ. Въ глазахъ «песê» виднѣлись горечь и ненависть къ большимъ и сильнымъ созданіямъ, неумѣвшимъ признавать правъ слабаго. Кромѣ своего господина, его хвостъ не выказывалъ никому дружбы; ласкъ постороннихъ онъ не принималъ; можетъ быть не вѣрилъ въ нихъ и потому отвѣчалъ всегда на нихъ глухимъ рычаніемъ.
* * *
Прошло нѣсколько недѣль со дня моего знакомства съ Ковальскимъ, а въ здоровьѣ его не было никакой перемѣны къ лучшему; даже напротивъ, онъ съ каждымъ днемъ становился все болѣе слабъ, и всѣ мы, посѣщавшіе его, убѣдились, что болѣзнь эта — послѣдній актъ его жизни на землѣ. Зналъ-ли Ковальскій объ этомъ? Богу одному было извѣстно. Но вѣроятно зналъ, или по крайней мѣрѣ предчувствовалъ близкій конецъ, потому что пересталъ совсѣмъ говорить.
Спустя нѣсколько дней, послѣ упорной борьбы съ недугомъ, онъ, наконецъ, уступилъ и легъ въ кровать. Вскорѣ послѣ этого, когда однажды я только что сѣлъ за чай, къ моему окну подошелъ слесарь, Владиславъ Петровскій, самый близкій знакомый Ковальскаго, и спросилъ меня, не могу-ли я пойти сейчасъ къ больному, который чувствуетъ себя очень скверно.
— Можетъ, легче ему будетъ умирать, если увидитъ, что кой-кто заботится объ немъ — объяснялъ мнѣ добрякъ, — а можетъ быть вы возьмете какую-нибудь книжку! — добавилъ онъ потомъ.
Подходящей книги у меня не было; былъ только новый завѣтъ, и взявъ его, я поспѣшно вышелъ.
— Развѣ съ нимъ такъ уже плохо? — спросилъ я.
— Думаю, что плохо; весь почернѣлъ, и самъ говорилъ, что сегодня навѣрное умретъ.
Юрта Ковальскаго находилась отъ меня недалеко, и, спустя моментъ, мы были на мѣстѣ. Въ юртѣ не было обычнаго для больныхъ запаха лекарства, потому что Ковальскій ни доктора, ни лекарства принять не хотѣлъ. Грустно здѣсь было: скорченный песикъ лежалъ подъ кроватью, а отъ кровати, несмотря на отворенныя окна и двери, несло непріятнымъ запахомъ, напоминавшимъ, что лежавшій на ней человѣкъ уже больше не встанетъ.
И дѣйствительно, человѣкъ этотъ былъ такъ не похожъ на живого, что, когда мы вошли въ юрту и увидѣли его лицо съ закрытыми глазами, то были увѣрены, что онъ уже умеръ. Владиславъ подошелъ къ кровати и, всунувъ руку подъ одѣяло, дотронулся до его ногъ, которыя были совершенно холодны; но лишь только слесарь пожалъ сомнительно плечами, — «живу, живу еще» — отвѣтилъ Ковальскій, такъ громко и ясно, какъ до тѣхъ поръ я не слышалъ ни разу.
— «Живу» — повторилъ онъ опять, — «хорошо, что вы пришли, я хочу поговорить съ вами передъ смертью».
Лихорадочность, съ какой Ковальскій произнесъ эти слова, убѣдила насъ, что мы пришли какъ разъ во время; мы посмотрѣли другъ на друга, но Ковальскій замѣтилъ наши взгляды и понялъ значеніе ихъ.
— Я знаю, отозвался онъ, — что скоро умру; не скроете передо мною того, что мнѣ уже извѣстно. Я вамъ сказалъ, что хочу говорить съ вами. Итакъ я знаю, что скоро умру, иначе я не говорилъ бы съ вами... Я опасался, что никто не придетъ... я опасался, что никто меня не услышитъ... и что Тотъ, Котораго вы называете Богомъ, успѣетъ отнять у меня языкъ... Благодарю васъ за ваше попеченіе... желаю вамъ, чтобы и вы, когда будете умирать разбитые, какъ и я, несчастной жизнью, не умирали брошенными...
Ковальскій замолкъ и только по лицу его, изрытому глубокими морщинами, видно было, что умирающій съ большимъ усиліемъ заставляетъ работать свою мысль и сильною волею удерживаетъ убѣгающую жизнь.
Было утро. Черезъ окна, выходившія на востокъ, къ рѣкѣ, солнце бросало на стѣну, у которой стояла кровать больного, два золотистыхъ луча; съ обширныхъ луговъ, съ цѣлаго архипелага острововъ, покрытыхъ обильной растительностью, — словомъ, отовсюду била жизнь, а откликъ этой жизни, эхо этого живого движенія, побуждаемаго могучимъ свѣтомъ, звуча мелодичной пѣснею и соединяясь въ благодарственный гимнъ, долетали до кровати умирающаго, создавая съ тѣмъ, что находилось въ юртѣ, разительный контрастъ.
Горькой ироніей, святотатственнымъ издѣвательствомъ казались эти солнечные лучи, эта жизнь, звучавшая радостной пѣсней, около одра нищаго, около этого еле движущагося трупа...
* * *
Очень давно уже, лѣтъ тому назадъ вѣроятно 40, — началъ Ковальскій — какъ я попалъ въ Оренбургскія степи. Я былъ тогда молодъ и силенъ, уповалъ на Бога, уповалъ на людей и на самого себя. Правъ былъ я или нѣтъ, но я держался того принципа, что не въ правѣ я оставлять свои силы на произволъ судьбы и что я долженъ избрать или вѣрнѣе найти себѣ для дѣятельности болѣе широкое поприще чѣмъ то, которое я могъ найти тамъ. Побуждала меня къ этому еще и тоска по родинѣ и, спустя два года, я бѣжалъ...
За это я попалъ еще дальше — въ Томскую губ., но я не упалъ духомъ. Я взялся за трудъ съ энергіей; хлѣбъ и вода составляли пищу мою. Наконецъ удалось мнѣ сберечь денегъ сколько нужно было на дорогу и я опять тронулся въ путь...
За этотъ второй побѣгъ, какъ упрямый рецидивистъ, я былъ наказанъ еще строже: пришлось мнѣ жить теперь за Енисейскомъ.
Тяжела была теперь моя жизнь. Во время второго побѣга я отморозилъ себѣ у ногъ пальцы и сталъ калѣкой.
Жительствомъ моимъ была пустынная и безлюдная мѣстность, гдѣ заработки были очень трудны. Послѣ долгаго труда удалось мнѣ выучить нѣсколько ремеселъ и если не съ одного, то съ другого я имѣлъ маленькій доходъ.
Я готовился шесть лѣтъ и, несмотря на свои ноги, въ третій разъ тронулся въ путь.
Я въ силы свои не вѣрилъ: я былъ боленъ и разбитъ, и уже не прежняя цѣль тянула меня на западъ, теперь я хотѣлъ только умереть тамъ... Я хотѣлъ тамъ умереть... о смерти на могилѣ своей матери я мечталъ, какъ о великомъ счастьи...
Жизнь моя такъ сложилась, что кромѣ матери у меня никого небыло на землѣ. Я не имѣлъ любимой женщины, не имѣлъ жены, не имѣлъ дѣтей. Только отъ нея одной въ мірѣ я получалъ ласки... Грусть и тоска по могилѣ этого единственнаго, любящаго меня существа терзала сердце мое...
Въ безсонныя ночи я чувствовалъ руку ея, обнимающую мою голову, ея поцѣлуй, ея горячія слезы, съ которыми она послѣдній разъ провожала меня, предчувствуя вѣчную разлуку.
Но тяжко было для меня это путешествіе; идти скоро я не могъ: раны на ногахъ открывались постоянно. Какъ дикій звѣрь, я скрывался по цѣлымъ недѣлямъ въ тайгѣ. Не разъ въ глубокомъ лѣсу коршуны и вороны, чувствуя кормъ, возвѣщали мнѣ близкую смерть*); не разъ, истощенный голодомъ, падалъ я отъ безсилья и... тщетно... я всегда призывалъ небо, умолялъ Бога милосерднаго, Бога справедливаго, Бога нищихъ, Бога брошенныхъ: спаси! сжалься надо мною, Отче милосердный! пошли смерть! ни о чемъ больше не молю, только о смерти, какъ о милости, я самъ нанесу ее себѣ! только позволь умереть тамъ, на родинѣ....
*) Бѣжавшіе изъ Сибири вѣрятъ, что если надъ бѣглецомъ въ тайгѣ собираются хищныя птицы, то смерть его близка и спасти его ничто не можетъ.
Прошло два года, пока я дошелъ до Пермской губерніи. Такъ далеко я не доходилъ еще никогда, сердце уже радостно билось, мысли путались въ головѣ, какъ у сумасшедшаго... мысль одна: я увижу ее, увижу землю родную и умру на могилѣ возлюбленной... Переваливъ Уралъ, я увѣровалъ въ свое спасеніе и какъ безумный упалъ и долго, долго рыдалъ и благодарилъ Бога за Его милосердіе. Но Онъ, Милосердный, готовилъ мнѣ послѣдній ударъ и въ тотъ же день...
На этотъ разъ я попалъ въ Якутскъ.
Зачѣмъ я жилъ здѣсь въ нищетѣ; зачѣмъ я ждалъ здѣсь такого конца?
А для того, что я хотѣлъ узнать, что этотъ Богъ сдѣлаетъ со мною.
Съ человѣкомъ, который вѣрилъ въ Него съ ребяческимъ упованіемъ, который никогда не испыталъ счастія на землѣ и даже не желалъ его, который не испыталъ ласкъ человѣческихъ, кромѣ материнскихъ, который, бывъ изувѣченнымъ, трудился до конца жизни своей, который не протягивалъ никогда руки, не воровалъ, «не пожелалъ», не убивалъ, имѣя два, отдавалъ два — смотрите, какъ Онъ поступилъ.
Ненавижу Его... не вѣрю въ святыхъ Его, не вѣрю въ судъ Его, не вѣрю въ справедливость Его, и слушайте меня, братья! Беру васъ во свидѣтели въ часъ смерти, чтобъ вы знали здѣсь и могли засвидѣтельствовать, когда вернетесь, тамъ, — тутъ онъ быстро поднявшись и протянувъ руку къ солнцу, произнесъ громкимъ голосомъ, — «что я умирающій нищій, говорю Тебѣ, что Ты Богъ сытыхъ... Ты невинно обижалъ меня!»...
При лучахъ яснаго солнца, которое, поднявшись выше, золотило одръ умирающаго, этотъ живой скелетъ, обтянутый обвисшей кожей, выглядѣлъ ужасно...
Когда онъ, изнуренный, упалъ на постель, мы въ отчаяніи подумали, что онъ моментально умретъ и что мы не можемъ ему ничѣмъ помочь, ничѣмъ не можемъ облегчить его страданія...
— Помолимся за него, — прошепталъ слесарь.
Мы опустились на колѣни. Дрожащей рукой я вынулъ принесенную съ собою книжку и раскрылъ ее: книга раскрылась на когда-то заложенномъ мѣстѣ, на страницѣ евангелія св. Іоанна гл. XV.
— «Я виноградная лоза, а Отецъ Мой дѣлатель есть», — началъ я громко читать.
Грудь умирающаго порывисто подымалась; глаза были закрыты. Солнце обливало его своимъ свѣтомъ и какъ бы желая вознаградить его въ послѣднюю минуту тяжелой жизни, ласкало его и, согрѣвая стывшее тѣло, казалось, успокаивало и цѣловало его, какъ мать цѣлуетъ засыпающихъ дѣтей, а капризныхъ успокаиваетъ своею лаской, своимъ присутствіемъ.
Умирающій еще жилъ.
Я сталъ читать дальше полныя силы, вѣры и глубокаго упованія слова Христа.
— «Если міръ возненавидѣлъ васъ, то вѣдайте, что Меня прежде васъ возненавидѣлъ». — Вдохновенныя слова Учителя страждущихъ и ласки оживляющаго свѣта успокоили умирающаго; глаза его раскрылись, и на глазахъ его показались двѣ крупныя слезы, двѣ слезы великаго смиренія, двѣ послѣднія слезы, какія еще находились въ этомъ человѣкѣ.
Солнце коснулось своими лучами этихъ слезъ, оставшихся на почернѣломъ лицѣ его и казалось, что только для того оно освѣщаетъ ихъ небеснымъ свѣтомъ, чтобы, создавая радужныя блестки, удержать въ нихъ какъ можно дольше тотъ жизненный огонь, который сжегъ эту жизнь...
Когда сталъ читать дальше:
— «Во истину, во истину говорю вамъ, что вы будете проливать слезы и вопить, а міръ будетъ веселиться; вы будете грустить, но грусть ваша превратится въ радость», — умирающій пытался поднять руки, но онѣ были неподвижны; тогда онъ только тихо, но ясно произнесъ:
— «Господи, во имя Твоихъ мукъ, прости меня грѣшнаго».
Я читать дальше не могъ...
Мы въ молчаніи стояли на колѣняхъ, радуясь въ душѣ, а собачка, удивленная, стояла между нами, присматриваясь къ своему господину.
И когда глаза умирающаго повернулись къ намъ, уста его раскрылись еще разъ и мы услышали произнесенныя еще тише, еще медленнѣе слова:
— «Песе, не брани Бога».
Доброе животное, жалобно визжа, прижалось къ повисшей рукѣ своего господина, но рука была уже неподвижна.
Глаза умирающаго закрылись, изъ устъ его раздался глухой, хриплый стонъ; грудь опала; черезъ все тѣло прошла легкая дрожь и человѣкъ, который много выстрадалъ, — пересталъ страдать...
* * *
И только, когда мы опомнились, мы услышали безумный лай собаки передъ дверьми юрты.
Напрасно мы старались ее успокоить; не получая никогда приказаній, подобныхъ послѣднему, «песе» не понялъ своего господина и съ усердіемъ исполнялъ теперь то, что такъ долго было его обязанностью. Онъ лаялъ, визжалъ, прибѣгалъ къ кровати, къ окостенѣлой рукѣ, ожидая обычной похвалы.
Молчалъ, однако, его господинъ, неподвижно лежала холодная рука его, и «песе» утомленный, охриплый опять бѣжалъ во дворъ.
Мы вышли и были уже далеко отъ юрты, а все еще ясно слышали лай съ перерывами неразумнаго «песя».
1886 г. апрѣль. Губичекъ.
(OCR: Аристарх Северин, орфография источника сохранена)
БИБЛІОГРАФИЧЕСКІЯ ЗАМѢТКИ.
«Восточное обозрѣнiе» №34, 26 августа 1890
Adam Szymanski. Szkice. T. I. Petersburg. 1887. T. II. Petersburg. 1890.
Адамъ Шиманьскій — писатель начинающій, но уже составившій себѣ имя — двумя небольшими томами «Эскизовъ», рисующихъ эпизоды и сцены изъ жизни поляковъ, сосланныхъ въ Сибирь. Доминирующій мотивъ «Эскизовъ» — тоска по родинѣ; Сибирь здѣсь является лишь фономъ, на которомъ нарисованы фигуры ссыльныхъ; эти послѣдніе интересуютъ автора, можно сказать, именно лишь настолько, насколько они любятъ свой «край». Толпа героевъ г. Шиманьскаго поэтому сколько случайна, столько-же и разнообразна, — и это толпа, не любящая Сибири, нисколько неповинной въ ихъ несчастіи, тоскующая по родной землѣ. Я считаю небезъинтереснымъ перевести здѣсь 2—3 страницы изъ разсказа «Столяръ Ковальскій», производящаго чрезвычайно сильное впечатлѣніе.
Давно уже, навѣрное лѣтъ сорокъ тому, я попалъ въ оренбургскія степи (разсказываетъ двумъ своимъ близкимъ знакомымъ умирающій Ковальскій); былъ я тогда молодъ и силенъ, вѣрилъ въ Бога, вѣрилъ въ людей и въ себя. Справедливо-ли тамъ, или нѣтъ, но я полагалъ, что не имѣю права поручать свои силы милости судьбы, а что долженъ искать поля дѣятельности, болѣе широкаго, чѣмъ то, которое тамъ могло найтись. Тоска по родинѣ тоже гнала и, пробывъ тамъ два года, я убѣжалъ... За это я угодилъ дальше, въ Томскую губернію, но не упалъ духомъ. Взялся съ энергіей за работу, хлѣбъ и вода были моей пищей; скопилъ наконецъ деньжонокъ, сколько было нужно, и снова пустился въ путь... За этотъ другой побѣгъ, какъ упрямый рецидивистъ, я расплачивался дольше, и только черезъ нѣсколько лѣтъ опять двинулся, но теперь прошелъ еще далѣе. Зима была необычайно сурова, у меня не было ни денегъ, ни одежды; отморозилъ я тогда ноги и всѣ пальцы на нихъ потерялъ. Это было для меня несчастіемъ, тѣмъ болѣе, что поселиться-то мнѣ пришлось за самымъ Енисейскомъ. Тяжелѣе мнѣ теперь было, мѣстность — глухая, заработки трудны, хотя я все-таки, выучившись нѣсколькимъ ремесламъ, имѣлъ, если не отъ одного, такъ отъ другаго небольшой, но постоянный доходъ. Шесть лѣтъ я теперь готовился и, не обращая вниманія на ноги, въ третій разъ отправился въ дорогу. Видите, въ силы ужъ свои я не вѣрилъ, быль хворъ и изломанъ, и на западъ тянуло ужъ не то, что прежде. Умереть тамъ хотѣлъ... Умереть тамъ хотѣлъ и ужъ какъ о счастьи, о смерти на гробѣ матери мечталъ. Жизнь моя была такова, что никого, кромѣ матери у меня не было на землѣ; не было ни милой, ни жены, ни дѣтей. Ни отъ кого болѣе, только отъ нея одной, я зналъ на свѣтѣ ласки. И вотъ, когда я почувствовалъ себя ослабѣвшимъ, безсильнымъ, затосковалъ я, захотѣлось къ могилѣ этого единаго любившаго меня существа... Въ безсонныя ночи я чувствовалъ будто ея рука обнимаетъ мнѣ голову, чувствовалъ ея пожалуй и горячія слезы, съ которыми она въ послѣдній разъ прощалась со мною, быть можетъ, предчувствуя вѣчную разлуку. Я не знаю теперь, по комъ я больше тосковалъ, по родинѣ или по ней. Но ужъ тяжела была для меня эта дорога; идти скоро я не могъ, раны на ногахъ постоянно открывались. Какъ дикiй звѣрь, я долженъ былъ цѣлыя недѣли скрываться въ тайгѣ. Не разъ въ глухой чащѣ коршуны и вороны, чуя вѣрную добычу, пророчили мнѣ близкую смерть. Не разъ, истощенный голодомъ, я падалъ безъ силъ и... не смотря на все... взывалъ къ небу; молилъ Бога всемогущаго, Бога милосердаго, Бога справедливаго, Бога слабыхъ, Бога покинутыхъ: спаси, сжалься надо мной, Отче милостивый! Дай смерть, ни о чемъ болѣе, о смерти прошу, какъ о милости, самъ себѣ причиню ее, но дай тамъ... Прошло два года, пока я добрался до Пермской губерніи. Такъ далеко я раньше еще не заходилъ. Ужъ сердце стало радостно биться, мысль, какъ у сумасшедшаго, кружилась въ головѣ, одна мысль: увижу ее, увижу землю родную и умру на могилѣ любимой матери. И когда я перевалилъ на ту сторону Урала, я повѣрилъ въ свое избавленіе, упалъ на землю и почти безъ сознанія долго, долго рыдалъ, благодаря Бога за милость, за милосердіе его. А онъ, милосердый, готовилъ мнѣ послѣдній ударъ и въ тотъ-же самый день... Тогда я ушелъ уже въ Якутскъ. Зачѣмъ-же я жилъ здѣсь въ нищетѣ, зачѣмъ я здѣсь дожидался вотъ такого конца? —
Сибири хорошо знакомъ этотъ типъ несчастныхъ мучениковъ ностальгіи. Въ разсказѣ г. Шиманьскаго онъ выступаетъ не какъ статистическая цифра и не какъ любопытный психологическій фактъ, а какъ живой человѣкъ, котораго грызетъ тоска, не давая ни на минуту покою, сосредоточивая всѣ силы ума и рукъ въ направленіи къ одной цѣли — уйти, убѣжать... Въ этомъ разсказѣ, какъ и во всѣхъ остальныхъ «эскизахъ» г. Шиманьскаго, драма разыгрывается уже внѣ той трагической чепухи общественныхъ условій и отношеній, которыя бросаютъ человѣка въ кругъ незнакомой, чужой жизни, далеко ото всего, что ему дорого, — здѣсь одно только голое и тѣмъ сильнѣе пригнетающее человѣческое страданіе. «Кто виноватъ?» — вопросъ и мучительный, и сложный. Мы его обойдемъ. Мы скажемъ только, что, читая этотъ разсказъ, не могли отдѣлаться отъ взволновавшаго насъ впечатлѣнія омерзительности ссылки, одинаково гибельной какъ для Сибири, такъ и для ссыльныхъ. Но тогда-же мы и поняли еще яснѣе, что Россія — не Англія и что въ ней беллетристу или журналисту рѣшительно нельзя надѣяться быть Диккенсомъ, ускоряющимъ своими произведеніями самыя неотложныя общественныя реформы.
Изъ того-же самаго эскиза «Столярь Ковальскій» я приведу небольшой эпизодъ, наивный разсказъ якута, такъ и дышущій Сибирью. Г. Шиманьскій замѣчаетъ, что якуты больше любятъ поляковъ, чѣмъ русскихъ. «Русскій, хотя-бы и оборванный, для него (якута) всегда — тойонъ (господинъ). Отношеніе къ полякамъ несравненно лучше». «Всѣ мы, разсказываетъ автору одинъ якутъ, любимъ биляковъ (поляковъ) и саха*) всегда помнитъ, что билякъ его братъ». «А ты, пожалуй, не повѣришь, братъ, когда я тебѣ скажу, что такъ стало недавно, и я вотъ, хоть на моихъ глазахъ телята съѣли болѣе семидесяти травъ, пятнадцать лѣтъ назадъ еще боялся биляковъ, какъ боюсь злыхъ духовъ. Увидалъ биляка — такъ убѣгалъ съ дороги, какъ заяцъ, сколько духу было, въ лѣсъ, въ кусты, лишь-бы дальше. И не только я, всѣ боялись биляковъ, потому что видишь, о нихъ худо говорили, говорили что у нихъ рога, что убиваютъ людей и другое разное».
*) Такъ зовутъ себя сами якуты. Прим. авт.
Когда авторъ упрекнулъ якута въ легковѣріи, тотъ обиженно отвѣтилъ: «Побойся Бога, развѣ могли-бы мы такъ на слово повѣрить всему, что тогда говорили. Какъ тамъ другіе гдѣ-нибудь, а я и тѣ, которые тутъ по близости жили, мы вѣрили, потому что отъ отцовъ слышали, что каждый билякъ — человѣкъ страшный и опасный.
«А было это вотъ отъ чего». Старикъ отпилъ изъ чарона**), пыхнулъ нѣсколько разъ трубкой и продолжалъ: «Отца моего еще на свѣтѣ не было и дѣдъ былъ еще молодымъ парнемъ, потому что ему только что начинали собирать калымъ, когда тутъ появился билякъ со свѣтлыми глазами, большой бородой и огромными усами и поселился не очень далеко отсюда, только не здѣсь въ долинѣ, а тамъ, высоко, на горѣ. А была тогда тамъ тайга, на нынѣшнюю непохожая совсѣмъ, глухая, густая, еще нетронутая нигдѣ топоромъ. Въ этой тайгѣ стояла брошенная юрта и ее занялъ этотъ билякъ. Только съ той поры, какъ онъ тамъ поселился, тайга на добрую кесу***) вокругъ стала людямъ недоступна. Билякъ по тайгѣ ходитъ съ ружьемъ и какъ увидитъ человѣка, хоть-бы даже это былъ казакъ, прицѣлится и если тотъ не убѣжитъ, — выстрѣлитъ не въ шутку, а взаправду, Чѣмъ и какъ онъ жилъ? Духи лѣсные это знаютъ, потому что изъ людей никто этого не видѣлъ. Всякій отъ него убѣгалъ, какъ отъ проказы. Тѣ только, что видѣли его, какъ онъ ходилъ но тайгѣ, похожій на недобраго, разсказывали, что сначала онъ ходилъ въ одеждѣ, похожей на одежду господъ и суруксутовъ****) русскихъ, а потомъ ходилъ ужъ въ шкурахъ, которыя — видать — самъ себѣ сшивалъ. И разсказывали это люди еще, что онъ дѣлался все страшнѣе и дичѣе; борода до пояса выросла, лицо дѣлалось все бѣлѣе, а глаза горѣли огнемъ. Такъ прошло нѣсколько лѣтъ. Только какъ-то середь зимы, во время самыхъ большихъ морозовъ, случилось, что хіусъ (вѣтеръ) разгулялся и его нѣсколько дней никто не видѣлъ; а обыкновенно онъ каждый день кому-нибудь издалека показывался; дали знать въ городъ, чтобы узнали, не случилось-ли съ нимъ чего-нибудь дурнаго. Пріѣхали, входятъ осторожно — а билякъ лежитъ на кровати въ своихъ шкурахъ, весь осыпанный инеемъ и только въ рукѣ сжимаетъ небольшой крестикъ.
**) Деревянная чашка, изъ которой пьютъ исключительно кумысъ. Пр. авт.
***) Кеса — якутская мѣра, равняется 7—10 верстамъ. Прим. авт.
****) Суруксутъ — умѣющій писать, писарь.
Билякъ былъ мертвъ. Можетъ, съ голоду умеръ, можетъ замерзъ, а можетъ и такъ его взялъ къ себѣ сатана. Разсуди-же теперь самъ, справедливо или нѣтъ мы послѣ всего этого боялись биляковъ? Отъ того, отъ одного всѣ убѣгали, а тутъ сразу такъ много наѣхало! Хе, хе, хе! Хоть ты и суруксутъ, а молодъ ты, братецъ мой, — думалъ, что люди дѣлаютъ что-нибудь безъ причины? Знай-же, что ты ошибся; не такъ глупъ саха, какъ тебѣ показалось». (Szkіce, t. I, 88—91).
Размѣры замѣтки не позволяютъ мнѣ останавливаться на другихъ «эскизахъ» г. Шиманьскаго. Изъ приведенныхъ отрывковъ читатель могъ замѣтить, что талантъ польскаго беллетриста далеко не зауряденъ. Насъ въ его разсказахъ привлекаетъ то, что каждый разъ, какъ онъ рисуетъ на фонѣ нашей родины какую-нибудь изъ своихъ скульптурно-выпуклыхъ фигуръ, вмѣстѣ съ тѣмъ вырисовывается, быть можетъ и мимо желанія автора, какая-нибудь изъ сторонъ жизни Сибири, жизни не менѣе несчастной, если еще не болѣе, чѣмъ невеселая судьба его героевъ.
Г. К.
(OCR: Аристарх Северин, орфография источника сохранена)
При использовании материалов сайта обязательна ссылка на источник.