Я далеко отъ ласковаго моря;

Я в немъ, какъ водоросль, качалась межъ камней.

Вдали дремалъ подъ зноемъ пыльный городъ;

Онъ видѣлъ въ снахъ подводныхъ королей.

Вверху сливались птицъ и тучъ полеты....

Любила я часовъ передзакатныхъ свѣтъ,

Когда на бѣломъ нѣжность позолоты,

А воздухъ лаской солнечной согрѣтъ.

И вотъ Сибирь! Здѣсь охмѣлѣла осень;

Кто могъ роскошно такъ перемѣшать тона?

Но кроетъ грусть распластанныя космы,

И въ блескѣ дня лишь трепетанье сна.

Здѣсь воздухъ сухъ, а рѣки нѣжно—сини

Въ оранжевой каймѣ береговыхъ зигзагъ.

Большія листья сѣверной осины

Хоронятъ въ золото безцѣльный шагъ.

Страна тайги, монгольскими богами

Хранимая вѣка, меня къ себѣ зоветъ;

И тайна жутко—алчными губами

Куда-то вглубь манить не устаетъ.

Я здѣсь въ холодной лѣсной Сибири

Слушаю пѣсни черныхъ ночей

Подъ звоны вьюжные сѣверной лиры

Вдали отъ родимыхъ полей.

Но въ снѣжныхъ даляхъ и въ черной ночи

Вижу печаль моихъ деревень

Гдѣ косу смерть за околицей точитъ,

Бросая до города тѣнь.

Въ пустыхъ амбарахъ худыя мыши,

Воинъ безногій въ душной избѣ,

Надъ ними тамъ, у соломенной крыши

Глумятся бураны въ трубѣ.

И дѣдъ угрюмый, совсѣмъ какъ въ сказкѣ,

Выйдетъ провѣрить, грамотки—кладъ

Въ закуткѣ ветхой, гдѣ тощій савраска

Коситъ свой испуганный взглядъ.

Но вдругъ все тихо: въ холодныхъ тучахъ

Изрѣдка мѣсяцъ взглянетъ на мигъ,

Я вижу къ смерти чужой; колючій,

Невиданный кто-то приникъ. . .

Такъ слушаю ночью глухія бредни

Вѣтра и ставенъ трепетныхъ стонъ,

А вѣтеръ снова примчалъ мнѣ намедни

Оттуда напѣвъ похоронъ.

Развѣ я забуду эти пашни,

Звонъ невидимой далекой колокольни,

Мельницы крылатыя и страшный

По ночамъ лѣсокъ окольный?

Помнится зеркальная кулишка, *)

Берегъ, устланный промытыми холстами;

Сонное, горячее затишье,

Подъ ракитой тѣнь густая.

*) Маленькій болотный прудокъ.

Я помню Волгу, Волгу нашу

И крѣпкій запахъ пристаней,

И Нижній съ бѣлизною башенъ

Въ горячемъ блескѣ лѣтнихъ дней.

Плоты, бѣляны, вечерами

Прохлада, красные буйки...

И въ легкихъ тучкахъ, будто въ рамѣ,

Зарницъ крылатыхъ огоньки.

На берегу веселый говоръ

И вздохи грузчиковъ: Эхъ, разъ!

И скрипъ на сходняхъ, вѣчно новый,

Какъ старины простой разсказъ.

Разсказъ о Разинѣ Степанѣ,

О тайнѣ хмурыхъ Жигулей,

Гдѣ по ночамъ про атамана

Поетъ въ ракитахъ соловей.

А ширь, а солнце, а запахъ меда

Съ полдневныхъ дремлющихъ луговъ!

И на песчанныхъ меляхъ ветелъ

Полусеребрянный покровъ.

Всѣ знавали на Руси гадалокъ.

Ворожеевъ, темныхъ колдуновъ,

Старухъ, похожихъ на степенныхъ галокъ,

Съ губами безъ напрасныхъ, словъ.

Лишь выходитъ, выпивая росы,

Изъ-за лѣса солнце, онъ идетъ;

Его боятся и не тронутъ осы

И пчелы отдадутъ свой медъ.

Онъ срываетъ и цвѣты и травы:

Всѣ имѣютъ скрытый талисманъ;

Отъ нихъ и молодецъ зачахнетъ бравый,

У дѣвицы согнется станъ.

Но за то предъ неизвѣстной силой

Утихаетъ огненная боль,

Женихъ вернется къ позабытой милой....

Премудрости въ былинкахъ соль.

Всѣ знавали на Руси гадалокъ,

Ворожеевъ, темныхъ колдуновъ,

Старухъ похожихъ на степенныхъ галокъ,

Съ губами безъ напрасныхъ словъ.

РУСЬ.

Эта ночь на Ивана-Купало

На поляны уронитъ жемчужный налетъ;

Тихо раскинетъ широкое синь—покрывало,

Въ полночь счастьемъ безсонную Русь позоветъ.

Въ эту ночь на Ивано-Купало

Загорятся лампады лѣсныхъ свѣтляковъ,

Лѣсъ приподниметъ неслышно ночное забрало,

Папороть вспыхнетъ пучками горячихъ цвѣтовъ.

Выйдетъ Русь на Ивано-Купало

Въ темнотѣ отыскать завороженный цвѣтъ.

Только бы нечисть лѣсная дозоромъ не встала,

Не погасила вдали златокрылый разсвѣтъ.

Когда-нибудь вернусь на родину

Къ ржанымъ полямъ и василькамъ,

И въ церковь съ каменными сводами,

Гдѣ на одной иконѣ шрамъ.

«То слѣдъ француза» дьяконъ старенькій

Мнѣ на кладбищѣ объяснилъ.

Тогда былъ постъ; дыша испариной

Земля пьянила у могилъ.

И шелъ на исповѣдь въ смиреніи

Народъ съ растаявшихъ дорогъ;

А тамъ вдали, въ поляхъ сиреневыхъ

Любовь и страсти сѣялъ Богъ.

Разсвѣтъ сгоняетъ сонъ съ зеленаго овса

Но зерна крупныя склоняются въ дремотѣ...

Въ слезинкахъ розовой гречихи полоса,

И море шумной ржи въ сквозящей позолотѣ.

Съ улыбкой слушаю ворчливый скрипъ колесъ,

Качаясь въ колеяхъ глубокихъ чернозема;

Рветъ встрѣчныя цвѣты ныряющая ось

И хочется скорѣй знакомаго пріема.

Не видя вижу дворъ. Надъ тусклой лебедой

Склонившійся плетень, лиловый хворостъ въ грудѣ.

Вотъ сѣни, горница, иконы чередой

И раки красные на деревянномъ блюдѣ.

Грызешь бывало свѣжій стебель кукурузы

На черноземной и обильной грядкѣ,

А дѣдъ, надвинувъ ломанный картузикъ,

Загадывалъ старинныя загадки.

Веселый дѣдъ любилъ поразсказать о старомъ,

О палачахъ, о барахъ беззаботныхъ,

О чертѣ, что покойникомъ Назаромъ

Водилъ его до свѣта по болотамъ.

Его разсказъ, какъ яркій зрѣющій подсолнухъ.

Мой дѣдъ предъ старостью не спряталъ смѣха...

И смѣхъ его, какъ ржи іюньской волны,

Какъ ласточекъ звучанье подъ застрѣхой.

Толпа и поле, толпа и небо,

И душный запахъ созрѣвшей ржи.

А рядомъ запахъ краюшки хлѣба,

Что ѣстъ дѣвченка, присѣвъ у межи.

И мимо сѣры, съ горячимъ потомъ,

Съ горбами сумокъ, они въ грѣхахъ

Несутъ Царицу, и надъ кіотомъ

Взлетаютъ ленты на пыльныхъ волнахъ.

Плыветъ икона надъ полемъ хлѣбнымъ

Не слыша вздоха засохшихъ устъ;

Смолкаетъ говоръ, стихи молебна,

Крестясь, старуха твердитъ наизусть.

Мелькаютъ руки и дышатъ груди,

И вспухли жилы склоненныхъ шей.

Подъ жаркимъ солнцемъ, съ мольбой о чудѣ

Несутъ подставки семи фонарей.

Я снова здѣсь; ряды лампадъ

На тѣхъ же ленточкахъ съ цвѣтами,

Завѣса прежняя у царскихъ вратъ,

На плащаницѣ шелкъ съ квадратными крестами.

Опять сѣдая голова

Склоняется за взмахами кадила,

Знакомыя Евангелія слова

И таже сила въ нихъ, невянущая сила.

У ЛѢСНЫХЪ ОЗЕРЪ.

(Вятск. губ.).

Зеленыя озера въ зеленомъ царствѣ хвой;

Навѣсы гордыхъ сосенъ, полдневный сонный зной...

Зеленыя воронки съ кольцомъ воды на днѣ,

Тамъ ели наклонились въ истомномъ полуснѣ,

Тамъ мохъ зеленый ярокъ и кѣмъ-то будто взрытъ:

На немъ слѣды чернѣютъ невиданныхъ копытъ.

Мохнатый лѣшій знаетъ: когда погаснетъ день,

Начнетъ по соснамъ ползать измѣнчивая тѣнь.

Онъ сядетъ въ можжевельникъ, дыханье затаивъ,

Скривится ротъ багровый, безсильно похотливъ.

И въ сумрачномъ сліяньи, подъ желтою луной

Зелеными струями заплещетъ водяной.

Взмахнетъ покровы тины и муть стоячихъ водъ,

Тоскующихъ русалокъ онъ кликнетъ въ хороводъ.

Дразнящими руками замечутъ изумрудъ,

И воды всѣхъ воронокъ въ одну переведутъ.

Утихнетъ плескъ шумливый, лишь утро зацвѣтетъ...

И лѣшій къ водоему съ опаской подойдетъ.

Сквозь солнечную воду увидитъ елей рядъ,

Цвѣты и мохъ зеленый и чей-то гордый взглядъ.

ЖЕНЩИНА.

Она идетъ въ косынкѣ черной

Полями, лѣсомъ. . . на горѣ,

Кресты купая въ облакахъ узорныхъ,

Блаженства ждутъ въ монастырѣ.

Ея душа, уставъ отъ буденъ,

Отъ скуки спутавшихся дѣлъ,

Любила слушать между звуковъ скудныхъ,

Какъ въ небѣ колоколъ гудѣлъ.

И тамъ, гдѣ ясенъ куполъ звѣздный,

Тихонько встанетъ на порогъ

И будетъ въ звонахъ лучезарныхъ грезить,

Рисуя ангельскій чертогъ.

Глаза окраситъ отблескъ новый,

Онъ сумракъ буденъ озаритъ.

И жизнь затеплитъ подъ родимой кровлей

Чудесной радостью молитвъ.

Осеннія березы — тихіе костры.

Смотрю въ окно и вспоминаю: «три сестры».

Закатъ покрылъ румянцемъ опавшую листву.

Безъ словъ я грустно повторяю: да, въ Москву.

Подавленные скукой знакомые дома...

Куда уйти и чѣмъ укрыться отъ ихъ клейма?

Назначенной дорогой проходитъ каждый часъ...

Кругомъ улыбки и дозоры тѣхъ же глазъ.

Ночами отъ притоновъ ютится наглый свѣтъ,

На всѣ вопросы и мученья тамъ отвѣтъ.

Осеннія березы, что тихіе костры,

Смотрю въ окно и вспоминаю: «три сестры».

УЧИТЕЛЬНИЦА.

Сегодня праздникъ и не пойду я въ школу,

Къ смятенью сотенъ дѣтскихъ голосовъ.

Вотъ ранній лучъ, скользнулъ за скромный пологъ

Съ рисункомъ сѣрыхъ глазастыхъ совъ.

Проходитъ утро. Многоименной грудѣ

Тетрадей страшенъ красный карандашъ.

А рядомъ песъ. Ну, чтожъ, мы завтракъ скудный

Раздѣлимъ вмѣстѣ мой грустный пажъ?

Обоимъ скучно; провинціальный городъ,

Изъ бревенъ стѣны, сплетни и тоска.

Смѣшно мой песъ, но я хочу быть гордой,

Хотя дорога моя узка.

Погаснетъ праздникъ невыносимо долгій.

На завтра снова сотни голосовъ.

А ночь, впивая взгляды въ темный пологъ,

Одной я буду изъ сѣрыхъ совъ.

ВОСПОМИНАНIЕ О МОСКВѢ.

И храмъ Спасителя, какъ въ морѣ золотыми парусами

Раскинутъ въ небѣ куполами.

И Кремль, старинный Кремль глядится въ косое зеркало Москвы.

Все то же небо налегаетъ; и дождикъ мелкій безконеченъ...

А осень зажигаетъ свѣчи

Въ намокшей зелени листвы.

1916 г. Августъ.

Вчера взяла большой словарь...

Тамъ снимки видѣла Москвы:

Соборъ на площади, гдѣ грозный царь

Глядитъ изъ подъ креста цвѣтной главы.

И Кремль я вспомнила и насъ,

И нашу жизнь. Какъ странно въ горлѣ...

Ну, вотъ и капли глупыя изъ глазъ

Всѣ буквы на бумагѣ стерли...

1917 г. Январь.

На дворѣ въ весенней слякоти

Расплескался ранній лучъ.

Подъ рукой въ калиткѣ звякаетъ

Равнодушный старый ключъ.

Что-то воздухъ нынче ласковый?..

Мартъ гоститъ девятый день!

Треплетъ вѣтеръ платье красное....

Мнѣ идти къ обѣднѣ лѣнь.

Къ послушанью не привычна я,

Не люблю при солнцѣ свѣчъ.

На девятое въ обычаѣ

Вкусныхъ жаворонковъ печь.

Говорятъ, они девятаго

Начинаютъ прилетать.

«А въ одномъ я счастье спрятала»

Мнѣ, смѣясь, шепнула мать.

Подбираю платье бережно:

Колея водой полна. . . .

Въ жаворонкѣ будетъ денежка!

Не забудь меня весна.

ХОДЫНСКОЕ ПОЛЕ.

На кладбище съ кричащимъ вороньемъ

Кто сможетъ видѣть памятникъ безъ боли. . .

И строки страшныя на немъ:

«Погибшимъ на Ходынскомъ полѣ».

Я помню весну и вѣтки,

Я помню растаявшій май,

Звонъ, а на нашей сосѣдкѣ

Свѣтленькій пахнувшій фай.

Я помню въ поддевкахъ сѣрыхъ

Фигуры бѣгущихъ людей;

Лица съ наивною вѣрой

Въ мудрости царскихъ затѣй.

И тамъ подъ открытымъ небомъ

Уставили дѣтски глаза

Въ будки съ орѣхами, съ хлѣбомъ...

Ждали-ль, что будетъ гроза?

Но скоро бѣлѣе бумаги

Ихъ сдѣлалъ нахлынувшій страхъ,

Бились трехцвѣтные флаги,

Никли на тихихъ домахъ.

И дрогнули въ крикѣ груди

И смерть подошла хохоча.

Плакали, падали въ груды,

Сросшись плечемъ у плеча.

Но руки совсѣмъ синѣя

Сжимали съ гостинцемъ платокъ;

Пряники къ платью на шеѣ

Крови приклеилъ мотокъ.

И ночь наготу прикрыла,

Но стоны вставали страшнѣй,

Двигались тѣни и выли,

Долго, до новыхъ лучей.

На кладбищѣ съ кричащимъ вороньемъ,

Кто сможетъ видѣть памятникъ безъ боли

И строки страшныя на немъ:

«Погибшимъ на Ходынскомъ полѣ»?

ВЪ МОСКВѢ.

На красной площади

Толпа топорщится.

И храмъ цвѣтноглавый

Для вербной забавы

Къ рѣкѣ отступилъ, не мѣшаетъ.

А люди въ лужахъ весеннее солнце сгущаютъ,

Ходятъ по небу,

Справляя московскую вербу.

Надъ шарами головъ

Распузырились, плаваютъ яркіе гроздья шаровъ.

Говоръ гудитъ, стонъ стоитъ подъ стѣной великой,

Воздухъ жадный глотаетъ крики:

«Вотъ бабочки

На булавочкѣ,

Видите какія, не простыя,

Настоящія, животрепящія.

Народъ честной, слушай.

Обезьянки изъ плюша!

Смотрите, житель морской

Въ жидкости простой

Въ стеклянномъ калпакѣ,

Кипитъ въ рукѣ».

Нарядился весь московскій людъ

Съ пестрыми приманками домой идутъ.

На Москву, что любого моря шире,

Я смотрю съ колокольни, великой въ мірѣ.

Старымъ ударомъ у Спаса

Выведетъ красная пасха

Тихія толпы на площади.

Въ москворѣцкихъ плескахъ

Пасхальныя плошки полощатся

Буднюю дрему сдернувъ.

Черно разорванныхъ четокъ зерна

Въ чрево Кремлевское катятся, катятся кроткоголосые

Со всѣхъ переулковъ и улицъ раскосыхъ.

Слушайте, выстрѣлъ . . мигъ . . . . два!

Мигнула свѣчами Москва.

И многоцерковье, тряхнувъ куполами,

Праздникъ встрѣчаетъ,

Здравицу жизни слагаетъ,

Красная пасха, пасха, пасха,

Сила нечистаго намъ не опасна!

Вставайте же всѣ изъ гробовъ:

Въ гулѣ малиновомъ,

Спорятъ переливные

Сорокъ сороковъ.

Февраль 1920.

А ночью городъ нашъ въ бѣлѣющемъ туманѣ

Что раненый Пьеро.

Блѣднѣя, фонари—помпоны на кафтанѣ

Вонзаютъ нити въ мглу морозную остро.

На темномъ небѣ садъ, весь жемчугомъ унизанъ

И вычурна кайма

Надъ зябнущимъ, сѣдымъ отъ инея карнизомъ

Сосулекъ хрупкая мерцаетъ бахрома.

Кто же тамъ шумитъ шелками бѣлыхъ складокъ, бѣлыхъ лентъ?

Кто то снѣжный, къ пѣснѣ страшной

Подбираетъ тихій аккомпаниментъ.

И надъ гулкими струнами телефонныхъ арфъ

Развѣвается по вѣтру чей-то длинный шарфъ.

Онъ холодными концами кроетъ снѣжныя поля...

Съ тихимъ свистомъ чью-то шею охватила крѣпко бѣлая петля.

Протянулись чьи-то руки, оборвавъ струну,

Кто то бѣдный покачнулся молча въ глубину.

БАЙКАЛЪ.

Блестятъ гольцы; ни селъ, ни деревень,

Лишь изрѣдка мелькнетъ рыбачья снасть,

Свѣтя холстомъ; Байкалу лѣнь

Открыть сверкающую пасть.

Съ горы ползетъ змѣей свиваясь тѣнь,

Цѣпляется и рвется на скалѣ.

Гольцы сжигаетъ жаркій день

И дали таютъ въ знойной мглѣ.

Выплывало солнце изъ-за горъ щетинистыхъ,

Обагряло нѣжные лепестки шиповника.

Сжигало росы блѣдныя между скалъ морщинистыхъ,

И жарко дышало пламенемъ у стволовъ кедровника.

Истекали сосны смоляными соками;

Вышивались пальцами невидимокъ—бисерницъ.

Дремали горы снѣжныя, шелестя потоками...

И тайга кадила ладаномъ шелковистыхъ лиственницъ.

У иконы потускнѣвшей тоненькія свѣчи;

Осторожно ихъ затеплятъ въ праздникъ храмовой...

А въ бисквитной банкѣ ирисъ полевой,

Розы голубыя у зеркальной рамы,

На стѣнахъ портреты въ пихтовыхъ колечкахъ.

За окномъ открытымъ горы, тающіе храмы;

И Байкалъ тихонько плещетъ зеленью кудрей.

На пескѣ узоры брошенныхъ сѣтей,

Желтые бурята на косомъ крылечкѣ

Говорятъ о мудрой жизни хамбо-ламы.

Поскрипывалъ уныло новый воротъ...

И въ тонъ ему лѣниво пѣлъ бурятъ

О рыбѣ, что сдадутъ куда-то въ жадный городъ,

О томъ, что говорятъ

У лодки рыбаки, сгибая спины

Надъ сѣтью съ грудой скользкихъ омулей.

Качались поплавки вплетаясь въ тину...

Ползетъ морозъ по улицамъ пустыннымъ,

Въ домахъ какъ вѣки глазъ опущенныя ставни.

Весь городъ погрузился въ сонъ старинный

Какъ будто не шумѣлъ и не жилъ день недавній.

Ползетъ морозъ и дышитъ острой мглою;

Сквозь мглу дрожатъ костровъ горящія кудели...

И стынетъ мысль. Подъ быстрою ногою

Вдругъ хрустнетъ скорлупа на смерзшейся панели.

Мечтаю о морѣ, о фруктахъ...

Объ огромныхъ въ порту крейсерахъ...

А здѣсь подъ окномъ розовѣетъ багульникъ

И яблонька бѣлая въ мелкихъ цвѣтахъ.

Я сегодня рано вышла на крыльцо,

Вѣтерокъ весенній опахнулъ лицо.

Въ облакахъ гуляла тихая заря

Разсыпала маки ярче янтаря.

По холмамъ багульникъ радостно алѣлъ...

Отчего-жъ мнѣ больно отъ весеннихъ стрѣлъ?

ПОДЪ ЗВОНЪ ПАСХАЛЬНИХЪ КОЛОКОЛОВЪ.

Динь динь донъ, динь динь донъ!

Рвется въ небо мѣдный звонъ.

Гулъ и шумъ на улицѣ...

Я застыла въ мѣдныхъ звукахъ на крыльцѣ.

Вотъ мелькаютъ въ блескѣ солнца

Шляпы, перья, котелки;

Взглядъ бурята, бровь японца,

Чу, сибирскіе стрѣлки.

Звукъ шаговъ ихъ точно взмахи

Подъ призывъ колоколовъ;

Развѣваются папахи

Надъ мельканіемъ головъ.

Динь динь донъ, динь динь донъ!

Рвется въ небо мѣдный звонъ.

Гулъ и шумъ на улицѣ...

Я застыла въ мѣдныхъ звукахъ на крыльцѣ.

Вчера въ каминѣ мы сожгли рождественскую елку;

Кричало дерево сухимъ, короткимъ трескомъ.

Сгорѣвъ, не падали упрямыя иголки

Кололи сердце мнѣ, томили краснымъ блескомъ.

А теплый воздухъ плылъ, стремясь къ заиндевѣвшимъ окнамъ

Тамъ стыли бѣлыя оснѣженныя вѣтки...

И кѣмъ-то на стеклѣ невидныя волокна

Сплетались до утра въ узоръ простой и рѣдкій.

На темно-синій фонъ легли бѣлѣющія перья.

«То воздухъ, странствуя, несетъ растеній душу»

Гласитъ забытое старинное повѣрье,

Красивыхъ словъ его разсудкомъ не нарушу.

И вотъ на площади соборной

Незабываемый парадъ.

Сюда народъ, дотоль покорный

Принесъ въ бояхъ добытый кладъ.

Тотъ кладъ — кумачныя знамена,

Они подъ солнечной весной,

Столѣтней кровью напоены

Дышали въ безднѣ голубой,

И расплываясь, притекали

Солдатъ колючіе полки;

Сверкая, въ солнечной дали

Впивались мирные штыки.

Сынамъ раскованнымъ свободы,

Вчерашнимъ плѣнникамъ тюрьмы

Ура! легко бросали взводы,

Сражая старые умы.

Хотѣлось, чтобъ не забывался

Въ Россіи долго красный цвѣтъ

И въ яркомъ небѣ развѣвался

Для новыхъ радостныхъ побѣдъ.

Была кругомъ весна и воля

И шелка красные куски

И даже вѣтеръ, вѣтеръ съ поля

Не вѣялъ ядами тоски.

Мартъ, 1917 г.

Съ весеннимъ вѣтромъ ставни спорятъ

Печальнымъ, ржавымъ голоскомъ.

Въ моей душѣ не улеглась тревога,

Но выше встала подъ буйный ревъ

Хмѣльныхъ растрепанныхъ вѣтровъ.

Смотрю въ окно; тамъ безъ конца дорога;

Дорога вьется, въ поля зоветъ,

Чернѣетъ тающій пометъ...

И вотъ на зовы пришли калики,

Дорогу скрыли живой каймой,

Дыша волнующей весной,

И въ вой вѣтровъ бросаютъ клики...

И отступая сдается даль,

Влача обманную вуаль.

Съ весеннимъ вѣтромъ ставни спорятъ

Печальнымъ, ржавымъ голоскомъ.

Когда ночами отъ безсонницы

Чернѣе мракъ, острѣе слухъ,

Къ душѣ невидный кто-то склонится,

Лишь пропоетъ пѣтухъ.

И крикъ его — предупрежденіе—

Встряхнетъ спокойствіе временъ.

Опять ужели отреченіе

Напоминаетъ онъ?...

А можетъ быть въ молчаньи полночи

Предвозвѣщаетъ онъ разсвѣтъ;

И будетъ праздникъ власти солнечной

И крикъ его привѣтъ?

Вотъ снова возгласы крикливые

Пронзаютъ рѣзко мракъ ночной...

Тревога, жуткая тоскливая

Овладѣваетъ мной.

Свиститъ о дальнемъ паровозъ

И безъ конца бѣгутъ поля...

Вотъ селъ и городовъ сверкающій хаосъ,

Тамъ пепелъ на сгорающихъ угляхъ.

Вопросы многихъ чьихъ-то глазъ

Не получившихъ свой отвѣтъ...

Я знаю, предо мной возстали въ этотъ часъ

Страданія, сошедшія на нѣтъ.

Прошлогодніе флаги повыцвѣли

И словъ потемнѣлъ узоръ золотой

Громоздятся вокругъ вмѣсто лицъ—нули

На площади грязи покровъ густой.

А погода сегодня весенняя

Подъ вѣтромъ деревья нѣжно дрожатъ...

Отчего же за мной слѣдить тѣнь моя

Зоветъ оглянуться въ тоскѣ назадъ?

И покорно, безрадостно вспомнила

Всѣ пѣсни, что спѣлъ намъ длительный годъ...

Наклоняется тѣнь моя темная

И чей-то кривится отъ боли ротъ.

Мартъ 1917.

РАЗГРОМЪ.

По дорогамъ грязнымъ, мусорнымъ,

Я иду, ищу деревню я.

Мнѣ навстрѣчу люди грустныя

И межъ нихъ старуха древняя.

Вотъ старуха вѣрно знаетъ:

«Разскажи—ка дорогая

Какъ найти мнѣ домъ».

Обезумѣла сѣдая:

Головой, она качаетъ

И грозитъ ножомъ.

«Почему грозишь ты старая,

Ножъ зачѣмъ подъ кофту спрятала»?

«А тебѣ должно быть пара я...

Хи, хи, хи!» «Молчи проклятая!»

«Мы съ тобой теперь безъ дома

Видишь мусоръ да солома

Вся въ крови земля...

Тише, тише, слушай, стонетъ

Не дрожжи, она не тронетъ:

Раны—то болятъ.

Безъ ножа теперь немыслимо

Всѣ въ личинахъ, будто святками».

На морщинки слезы брызнули

Ножъ и крестикъ тихо звякнули.

Точно тѣнь ушла старуха...

Онѣмѣлъ я, въ горлѣ сухо

И не смогъ спросить...

Только слышалъ, видѣлъ — пыльный

Вѣтеръ мельничныя крылья

Закрутилъ въ выси.

ВЪ ТЕАТРѢ.

Качаются легкія перья,

Брилліанты мигаютъ съ напудренныхъ шей

Брилліанты и перья.

Въ дремотѣ склоняются мысли,

Забываются ужасы. Люди роднѣй.

И склоняются мысли.

Проснуться-бъ отъ жизни подальше,

Брилліанты же сны пережить на яву

Отъ страданій подальше.

Актеры тревожатъ со сцены...

Но тревожнѣе крики снаружи плывутъ

Съ окровавленной сцены.

Гдѣ стонутъ лѣса по равнинамъ,

Гдѣ актерствуетъ смерть съ безконечностью слугъ

По родимымъ равнинамъ.

Качайтесь миганья и перья

Усыпите гипнозомъ болѣзненный слухъ

Брилліанты и перья.

ПАМЯТИ НОВОСЕЛОВА.

(убитаго осенью въ Запад. Сиб.)

Со святыми душу раба твоего упокой.

Осенній воздухъ дышитъ тлѣньемъ.

По всѣмъ дорогамъ родины больной

Несется въ высь рыдающее пѣнье:

Со святыми душу раба твоего упокой.

Алтарь осеннимъ солнцемъ залитъ;

Христосъ въ сіяньи съ поднятой рукой...

И съ нимъ они, какъ равные предстали...

Со святыми душу раба твоего упокой.

А вотъ и онъ, послѣдній, славный

Съ горячей кровью, тихій и простой

Изъ жизни взятый дерзостью безправной...

Со святыми душу раба твоего упокой.

ВЕНЕДИКТУ МАРТУ.

Опрокинувъ въ зрачки

Праздникъ свѣчи—

Пасхальное крестное пламя,

Встанемъ на камень

У замкнутыхъ вратъ.

И возстанетъ гласъ

Для повѣрившихъ глазъ:

«Воскреснемъ, смертію смерть поправъ!»

Смертію смерть!

И вонметъ возгласу твердь.

Очами вѣры

Отверзятся двери

Для вздоховъ красной весны,

Для зорныхъ глазъ, окунувшихъ взоры

Въ высь голубой глубины;

Для чуда сочныхъ подземныхъ зеренъ,

Для зеленыхъ глаголовъ востлѣнныхъ травъ,

Пришедшихъ снова, смертію смерть поправъ.

Верба хлестъ! бьетъ до слезъ.

Верба бѣла — бьетъ за дѣло.

Верба красна бьетъ напрасно.

народн. погов.

Вѣтки вербы, мохнолапки

Гладятъ небо нѣжно—ласко.

Наломаемъ гладкихъ стеблей

И въ дымахъ стиховъ хвалебныхъ,

Озлативъ свѣчей пушинки,

Растечемся по тропинкамъ

Въ паутинкахъ вербной ночи.

Лишь бы вѣтеръ перескочный

Шаткій свѣточъ не задулъ.

Въ морѣ холодномъ тонутъ звоны,

Звоны кремлевскіе, плачи Москвы.

Платъ старотканный въ намекахъ разводовъ,

Только иконамъ клонивший поклоны,

У моря распластанный, палъ съ головы.

Звоны Ивановы, звоны великіе

Куполозлатые, солнечноликіе

Сплываются клубомъ въ морской глубинѣ;

Плавится колоколъ гулкій на днѣ.

Ночами въ морскихъ переливахъ глубинъ

Я вижу разсвѣты омытыхъ соборовъ

И распластанный платъ, расписной исполинъ

На красномъ крыльцѣ въ огнеяромъ узорѣ.

5 февраля 1920 г.

УХОДЯЩIЙ.

На вѣткахъ березныхъ

Треплятся, вѣтрятся старые гнѣзда,

Съ неба стираютъ напрасныя звѣзды.

Пароходы чужіе въ заливѣ безочемъ

Огни полоскаютъ съ лохмотьями ночи...

Дымятся громады,

А я воспаленнымъ взглядомъ

Этихъ зрачкастыхъ гадовъ

Толкну по плавучимъ грядамъ!

Прочь, уходите въ ночь.

За вѣтромъ, за птицами въ птичьи страны,

Я здѣсь одинокъ умираю отъ раны...

Съ кораблями, съ вѣтрами земли крестницы

Птицы ушли изъ плачущихъ гнѣздъ,

А мнѣ прислонилъ бы кто лѣстницу

Къ черному небу до самыхъ звѣздъ.

Многогорность пловучихъ хребтовъ океана,

Многоморіе зорныхъ широтъ!

Глазовалы въ обломкахъ опаловъ

Хохоты глотокъ голодно—зеркальны. . . .

Катятся зерна живыхъ жемчуговъ

Въ горлахъ сапфирныхъ бурлится слюной.

За дыбились, заглыбились солнечныя глуби;

Серебряными рыбами запрядали хребты,

Другъ друга съѣдаютъ, ныряютъ въ глубины

Граненыя спины;

Разлились, разбились бурливо хвосты.

Наплыва опаловъ

Въ зеркальныхъ овалахъ,

Расплывы, разливы, разливы вдали,

Гдѣ въ пѣнности пыли

Чуть видно легли

На сапфирные рыбьи бока

Облака!

Февраль 1920 г.

Я въ новый годъ вступаю

При четырехъ свѣчахъ...

И съ четырехъ сторонъ крамольныхъ вѣтровъ стая

Стучитъ и рвется въ ворота.

Желѣза скрежетъ, визги, лязги

Стеколъ звяки, снѣга пляски,

Вихри гривъ, побѣдный бѣгъ;

Прочь запястья вялыхъ нѣгъ!

Въ хмѣльный вѣтеръ на мгновенье

Сердце, красное біенье!

Съ пѣсней вмѣстѣ въ звѣздный снѣгъ...

Я въ новый годъ вступаю

При четырехъ свѣчахъ

И съ четырехъ сторонъ косматыхъ вѣтровъ стая

Реветъ и рвется въ ворота.

Подъ нов. 1920 годъ

«Ангелы съ пастырями славословятъ,

Волсви же со звѣздою путешествуютъ».

У малаго народа

Два Рождества:

Шарики, орѣшки, пряники изъ меда,

Серебренье, блестки, бусы, елочка густа.

А еще Рождество бѣлое.

Ночью съ неба въ Божьи мѣста

Ангелы тихо приносятъ тѣло

Крошки—Христа.

Волхвы идутъ его славитъ;

У нихъ, звѣздные сапоги,

Ихъ сіянье снѣга передъ ними плавитъ.

Въ ушахъ дрожатъ двѣ жемчужныхъ серьги.

Подошли къ пещерѣ,

Въ трепетѣ сердца открыли скрипучія двери...

Здѣсь барашки, медвѣди смотрятъ на ясли

И лица животныхъ радостно ясны.

Ангелы съ крыльями

Ходятъ по лѣстницѣ

Съ неба на землю звѣздочно—пыльные

Нѣжно поютъ Боженькѣ пѣсенки.

Заплакали отъ радости волхвы,

Закапали слезы на свѣтлые сапоги.

Каждый снялъ шитую шапку съ головы

И серебро серегъ берегло двѣ крохотныя ноги.

Декабрь 1919 г.

4 дек. 1919 г.

Пришла Варвара,

Ночь урвала.

Придетъ Никола въ обмерзшихъ усахъ

Прибавитъ деньку воробьиный шагъ.

Молюсь Варварѣ, тропарь читаю.

Истово кроюсь большими крестами.

Молюсь Николѣ:

Ты сердобольный

Прибавь съ воробьиный шажокъ мнѣ силы

Чтобы лицо мое не походило

На скучные лики иконъ византійскихъ,

Что плачутъ въ сводахъ церквей.

Въ душные временемъ свитки втиснуть

Душу мою не могу. Пожалѣй!

Святая Варвара

Ты много страдала

За то и достойна златого чертога.

О мнѣ передъ Господомъ слово замолви,

Буду всегда богомольна,

Только бы чувствовать радости Бога.

Въ каморку онъ днемъ приходилъ какъ всѣ

Съ угольнымъ тихимъ лицомъ;

И на краешкѣ чахлой кровати присѣвъ

У окна, въ облакахъ видѣлъ въ рай золотое крыльцо.

А къ ночи по улицамъ шелъ на заводы.

Сцѣплялся съ комками такихъ же уродовъ

И черное тѣло съ вѣрными нервами,

Крѣпло, росло въ одно неизмѣрное.

Стопудно ступая, сутулясь межъ трубами

Онъ намалевывалъ пальцами грубыми

Фабрикамъ огне—кровавые окна—

Швы золотые на черныхъ полотнахъ.

Заводилъ онъ одинъ

Тугоухій гулъ машинъ;

Нутро земли потрошилъ

Въ печи дышалъ, не жалѣя жилъ;

Душныя космы дымовъ распускалъ...

А къ утру становился тихъ и малъ.

1 февраля 1920 г.

Златно трубятся солдатъ завитки

Въ наклонныхъ обрубкахъ доминъ;

Красновихрятся лбы у моторовъ . . . гудки

Разглашаютъ въ открытые рты: гражданинъ!

Шорко топырься по улицамъ сорнымъ,

Пальцемъ узлатымъ листокъ пропотѣй,

Яркій листокъ на столѣтнемъ заборѣ

И въ небо зѣвни, не жалѣй челюстей!

Златно трубятся солдатъ завитки

Въ хрипахъ гогочущихъ уличныхъ горлъ...

Взмахомъ швыряйте работъ молотки,

Всаженный смачно чавкнетъ топоръ!

Корчатся, крутятся руки и груди

Въ красныхъ тягучихъ кускахъ животы.

А въ небѣ жестокое солнце полудня

Трясется отъ смѣха въ глуби высоты.

Праздн. Свободы.

Февраль 1920 г.

ПЕРВОЕ МАЯ — ВЛАДИВОСТОКЪ.

Рѣсницами солнца проколоты

Сердца закорузлыхъ людей.

Глаза-то помазали золотомъ,

Растянули усмѣшки грустнѣй.

Отъ грохота гордаго города прочь!

Эй! дурной не изурочь

Златотравненькій денекъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Заломлю, какъ бывало, козырекъ,

Закручу на гармоньи веселье,

Закружусь на кругу карусельномъ,

Аль рубаха вышита

Къ лицу не пристала?

А шрапнельная замѣтка выше рта

Удали украла?

Кофтамъ майскимъ, кофтамъ алымъ,

На подмиги не пойду?

Сапоги-то тихо хрипнутъ на ходу. . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А петрушка балаганный

Намѣленный, разноштанный

Выйдетъ голосить

О святой Руси:

Выведетъ кобылу сухохворую,

Да какъ станетъ хлестать съ приговорами,

Я ль тебя, мою кобылку не любилъ,

Не до сыта тебя кровушкой поилъ?

Лошадь тощая тихонько пропищитъ:

Ты съ меня, Петруха, силы не ищи.

Укатали сивку,

Все крутые горки,

Испостили въ коренъ гривку

Глоданые корки . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Гдѣ вы, горы Воробьевы. . . .

Вы калитки палисадныя

Съ цвѣтомъ—деревомъ вишневымъ,

Запахомъ помаднымъ?

Разговорный самоваръ,

Золотыя чашки,

Струнки жалобныхъ гитаръ.

Зазывушки—милашки...

Не креститься мнѣ у Спасскихъ вратъ:

Все-то на зло я себѣ навралъ,

Я у моря желтомордаго сижу,

Отъ коня одну держу вожжу.

«Лошадь тощая тихонько пропищитъ:

Ты съ меня, Петруха, силы не ищи».

OCR: Аристарх Северин.

При копировании и размещении материалов на сторонние ресурсы указывать ссылку на источник!

НОЧНЫЯ ОГНИ

Ходитъ ночь по городу движеньями танго,

Съ холодными губами опытной кокотки.

Въ черныхъ косахъ у блудницы нити фонарей;

Мигающія луны... пламенныя очи...

Синіе, зеленыя, жестокіе лучи!

Губительны, какъ стрѣлы съ ѣдкою отравой...

Я хожу по улицамъ, я ищу его,

Вглядываюсь въ лица и слѣжу походки.

Я не знаю, гдѣ онъ между злыхъ огней.

Съ кѣмъ слѣдитъ за танцемъ этой пьяной ночи.

Съ нимъ зажечь бы пламя теплое свѣчи;

Съ нимъ уйти отъ ночи темной и лукавой.

ВЪ ХРАМѢ

  I

Снова та же церковь. Сквозь низенькіе дверцы

Заглядываетъ пламя въ голубую ночь.

Господи, какъ странно! что же это въ сердце?

Господи, прими вернувшуюся дочь!

Свѣчи истекаютъ обильными слезами,

Вымаливая людямъ «милость о грѣхахъ».

Тотъ же всё Распятый съ кроткими глазами,

Та же укоризна въ ликахъ на стѣнахъ.

Что я здѣсь оставила? Слезы о любимомъ,

Молитву «осени мя благостью своей»,

Просьбы: не покинь въ трудѣ неутомимомъ,

Выведи съ лукавыхъ, съ глохнущихъ путей.

Много лѣтъ угасло. Въ извилинахъ сомнѣній

Невидимой рукою задушена любовь:

Больно! Нѣтъ, не встану кротко на колѣни,

Прежними слезами не заплачу вновь.

  II

Я снова здѣсь. Ряды лампадъ

На тѣхъ же ленточкахъ съ цвѣтами;

Завѣса прежняя у царскихъ вратъ,

На плащаницѣ шелкъ съ квадратными крестами.

Какъ прежде, святость въ алтарѣ

И коврикъ съ каплями изъ воска;

И въ трепетѣ свѣчей на орарѣ

У дьякона горитъ парчовая полоска.

Опять сѣдая голова

Склоняется за взмахами кадила.

Знакомыя Евангелья слова...

И та же сила въ нихъ, невянущая сила!

«Сибирь» №142, 8 iюля 1916 г.

Иркутскіе вечера — стихи. Константинъ Журавскій, Надежда Камова, Левъ Повицкій, Владиміръ Пруссакъ, Варвара Статьева, Альманахъ первый. Изд. группы поэтовъ въ Иркутскѣ. Іюнь 1916 г. 79 стр. цѣна 1 руб.

Эта книжка принадлежитъ къ числу такихъ, появленіе въ свѣтъ которыхъ не было вызвано никакой осмысленной необходимостью. Объ этой книжкѣ, такимъ образомъ, можно было бы съ большимъ успѣхомъ промолчать. Но, къ сожалѣнію, молчать о ней нельзя. Нельзя, во-первыхъ, потому что печатный станокъ слишкомъ серьезная вещь, чтобы къ нему прибѣгли зря, и если къ нему все-таки прибѣгали, да еще въ провинціи, то необходимо подойти, да разглядѣть: почему предано тисненію вотъ именно это или эти плоды чьего то творчества.

Вторая причина того, что на книжку эту долженъ обратить вниманіе литературный обозрѣватель, эта то, что ею — этой книжкой, кто-то, притомъ еще мѣстный, хочетъ, какъ говорятъ теперь, выявить свое лицо.

Издала альманахъ «Иркутскіе вечера» группа поэтовъ въ Иркутскѣ. Казалось бы, что можно имѣть противъ того, что у насъ въ Иркутскѣ образовалась самостоятельная группа поэтовъ? Нашъ край таитъ въ себѣ столько красотъ, суровая прелесть нашей тайги такъ величественна и молитвенна, небо нашей Сибири такъ ясно и солнце такъ ослѣпительно, что все это можетъ и должно вызвать къ жизни поэта. Но перелистываемъ всѣ семьдесятъ девять страничекъ книжечки и не находимъ ни красоты нашихъ тайгъ, ни нашего неба, ни ослѣпительной и умиротворяющей бѣлизны снѣга. Ничего этого здѣсь и въ поминѣ нѣтъ. Ни у одного изъ пяти поэтовъ альманаха нѣтъ ни единой искорки, ни малѣйшаго звука, въ которыхъ просвѣтлѣли бы или прозвучали вѣчныя пѣсни матери Природы. Ни красокъ, ни запаховъ. Одни только слова. И напрасно авторы говорятъ о себѣ въ предисловіи, что они «случайно спаяны временемъ и мѣстомъ», что общее у нихъ — ихъ «любовь къ поэзіи и вѣротерпимость (?!)», — они спаяны значительно крѣпче. Ихъ связываетъ рабское служеніе мертвому слову, формѣ. Это служеніе проходитъ широкой полосой въ новѣйшей русской поэзіи. И не наши иркутскіе поэты создали этотъ установленный крупными сравнительно современными русскими поэтами культъ Слова. У нашихъ иркутскихъ поэтовъ — только подражаніе «старшимъ». При чемъ они не заглядываютъ назадъ дальше десяти—пятнадцати лѣтъ. Слову тщатся служить эти маленькіе поэтики, и ради этого искажаютъ русскій языкъ. Одинъ изъ нихъ, что-то совершаетъ «сквозь гробницы пожары и бури», беретъ «трепетъ возможнаго взлета»; у него «слова прядутъ танцующіе ткани», у него «близорукая лупа» (Журавскій). Другая (Камова) «задергивается мантіей поэта», и вопреки г. Журавскому, прядущему ткани, «концомъ веретена соткетъ для сердца... на саванъ полотна». У ней вмѣсто свЯты — во имя рифмы читается: святЫ. Или такая «лапидарность» стиля: «и заметутъ саврасокъ ночи».

Третій «поэтъ» альманаха г. Повицкій серьезно увѣряетъ, что можно «сжать яростно (!) ползучія (!!) мгновенья» и что «пріодѣлися дѣвушки яркими лентами». Такую же борьбу съ русскимъ языкомъ ведутъ и остальные два участника сборника. И приведенные примѣры это еще не все. У пяти поэтовъ альманаха помимо грамматическихъ погрѣшностей языка, на каждомъ шагу рѣжутъ ухо грѣхи стилистическіе и логическiе. И все это, вмѣстѣ взятое, наводитъ на грустную мысль: съ какой же ничтожной подготовкой подошли всѣ участники сборника къ творчеству, къ искусству, которыя требуютъ полнаго и осознаннаго служенія себѣ.

Всѣ участники альманаха объединены какимъ-то неряшливымъ отношеніемъ къ слову, которое онѣ мыслятъ черевъ большое С и которому тщатся служить. Но было бы несправедливымъ признать всѣхъ пятерыхъ нашихъ поэтовъ равноцѣнными.

Въ альманахѣ есть безграмотные и менѣе безграмотные. Первыхъ, къ сожалѣнію, больше. Менѣе безграмотны гг. Пруссакъ и Журавскій. И тотъ и другой таятъ въ себѣ намеки на поэзію. Но пока ихъ творчество — еще только намеки. А кромѣ того, и въ ихъ стихахъ, какъ и въ стихахъ другихъ участниковъ альманаха, трудно отдѣлить, гдѣ кончается чужое, гдѣ начинается свое. У нашихъ «поэтовъ», увы! нѣтъ собственнаго лица, они кидаются отъ «старшаго» къ «старшему» и берутъ у нихъ не только форму, но и содержаніе творчества.

«Группа поэтовъ въ Иркутскѣ» оказала изданіемъ альманаха сама себѣ медвѣжью услугу. Нельзя пускать въ обращеніе недозрѣлые плоды. Нельзя выступать передъ читателемъ съ незрѣлыми произведеніями. Вѣдь читатель (если только таковой найдется!) не будетъ разбираться въ томъ, что этотъ альманахъ — легкомысленная и ненужная затѣя. Читатель можетъ принять въ серьезъ стихи иркутскихъ поэтовъ, и скажетъ: какая бездарь! А того и не подумаетъ скорый въ своихъ рѣшеніяхъ читатель, что наши поэты могутъ еще подрасти, набраться опыта, научиться болѣе бережно обращаться со Словомъ и болѣе вдумчиво относиться къ искусству. Читатель (если таковой, повторяю, найдется) и не станетъ подозрѣвать, что этимъ альманахомъ наши поэты просто побаловались, что это — не литература...

Намъ хотѣлось бы отнестись къ этому альманаху тоже какъ къ шалости. Но участники альманаха, какъ они объявляютъ это въ текстѣ книжки, предполагаютъ выпустить слѣдующій альманахъ уже въ октябрѣ текущаго года. Это уже не шалость, это — упорное стремленіе «выявить себя». Да полно! остановитесь! У насъ нечего выявлять! Оставьте намъ Анну Ахматову, Александра Блока, К. Бальмонта, Игоря Сѣверянина, В. Брюсова и др., мы будемъ брать ихъ въ подлинникѣ, а не въ вашемъ ухудшенномъ изданіи... Уйдите въ тишину и поработайте, послушайтесь совѣта вашего же товарища:

Быстро бѣгущіе дни безпрестанно, упорно работай,

Старыхъ пѣвцовъ изучай,

Каждую форму стиха терпѣливою мыслью изслѣдуй,

Трудные строки чекань...

А ужъ потомъ выходите на свѣтъ Божій. Быть можетъ тогда въ нашихъ словахъ будетъ трепетать сила, а не безсиліе, жалкое и смѣшное, какъ теперь...

Ис. Г.

(OCR: Аристарх Северин)

(Для «смѣси»).

«Иркутская Жизнь» №232, 24 сентября 1916 г.

Когда въ Иркутскѣ все уже было продано — мука, сахаръ, сало, мясо — осталась свободной только кучка поэтовъ-модернистовъ.

Нѣкая г-жа Миталь рѣшила и ихъ пріобрѣсти.

Былъ данъ громадный гонораръ и «поэзо-модернисты» заблестѣли на страницахъ журнала мадамъ Миталь.

Я беру послѣдній номеръ поэзiи журнальчика:

«Поэтъ К. Журавскій».

Начало его «Осени»:

«Надъ синей гробницей лѣта

Золотыя поставивъ свѣчи,

Не плачь о пѣснѣ неспѣтой,

О недосказанной встрѣчѣ».

Талантище!

Пробую подражать ему, но куда тутъ? Чувствую, слабо:

Надъ сѣрымъ журналомъ Миталь

Поютъ соловьемъ модернисты.

Миталь, Миталь! Мнѣ васъ жаль..

Загонятъ васъ въ гробъ футуристы.

Рядомъ — другой брилліантъ поэзіи.

Скромная и симпатичная Надежда Камова.

Вотъ ея «Фабричное»:

Когда надъ сумерками бурыми

Взревутъ фабричные гудки,

Покроетъ темными фигурами

Толпа осклизлые мостки.

Трудно поддѣлать и этотъ жемчугъ поэзіи:

Когда стихи осклизло бурые

Тебя потянутъ къ небу, въ даль

Неси скорѣе въ сѣро-хмурое

Изданье г-жи Миталь!..

Еще изъ драгоцѣнной витрины алмазовъ поэзіи — шедевръ:

Варвара Статьева.

Беремъ ея «На берегу».

Беремъ и любуемся:

Истекали сосны смоляными соками,

Вышивались пальцами невидимокъ бисерницъ;

Дремали горы снѣжныя, шелестя потоками,

И тайга кадила ладаномъ шелковистыхъ лиственницъ.

Ахъ, кахъ хорошо!

Пробовалъ лучше — читайте — не выходитъ:

Истекали строчки славной музы Статьевой

И стишокъ ея наводилъ печаль..

Не хотѣлъ никто у ней для печати брать его —

Онъ пришелся по сердцу госпожѣ Миталь.

И это — все на одной страницѣ журнала..

А дальше?

«Красота необозримая по лазуревымъ волнамъ:»

И между стихами поэтессъ — на первыхъ же страницахъ — архиталантливая проза Владиміра Пруссака.

Вотъ какъ начинается его классическій разсказъ «Клубъ самоубійцъ».

«Нѣсколько юношей, непринужденно развалясь въ мягкихъ креслахъ и качалкахъ, разставленныхъ въ зеленой гостиной, курили, изрѣдка перебрасываясь короткими фразами. Большинство въ гимназической и студенческій формѣ, двое въ смокингахъ. Хорошенькій зеленый попугай, покачиваясь на трапецiи, подвѣшенной къ потолку высокой клѣтки, насвистывалъ французскую шансонетку».

«Юноши развалились въ качалкахъ», «попугай насвистывалъ французскую шансонетку», Владиміръ Пруссакъ писалъ романы, а г-жа Миталь печально посматривала на счета за бумагу и изъ типографіи...

И гдѣ только они отыскали, съ позволенья сказать, редактора?

Анчаръ.

(OCR: Аристарх Северин)

«На берегу» (Изъ цикла «Байкалъ»)

Выплывало солнцѣ изъ-за горъ щетинистыхъ,

Обагряло нѣжные лепестки шиповника,

Сжигало росы блѣдныя между скалъ морщинистыхъ,

И жарко дышало пламенемъ у стволовъ кедровника.

Истекали сосны смоляными соками,

Вышивались пальцами невидимокъ-бисерницъ;

Дремали горы снѣжныя, шелестя потоками,

И тайга кадила ладаномъ шелковистыхъ лиственицъ.

По обыкновению, с точки зрения плывущих запахов и движущихся цветочных пятен подходит к своей теме поэтесса В. Статьева. Вот ее „На берегу“ (из цикла „Байкал“).

Коренной сибирский поэт, опять-таки, не мог бы подойти к байкальскому мотиву так, как подошла здесь поэтесса. Это очень любопытно, между прочим, что все чисто сибирские поэты, гордые, как всякий сибиряк, своим Байкалом, подходят к теме о Байкале как-то внешне, почему и нет ни одного хотя сколько нибудь сносного стихотворения сибиряка, посвященного Байкалу. „Славное море, священный Байкал“, достойное этого чудесного озера своей торжественно-арестантской молитвенностью, есть также плод не коренного сибирского творчества. Обычное же подхождение сибиряков к Байкалу („могучий“, „седой“, „великий“ и т. п.) поражает своим безсилием. Не сибирячка Статьева подошла, как видите, совсем безпретенциозно и просто, но душную смолистость берега Байкала, как бы в воздухе плывущую, никто еще так не передавал.

Чужак Николай Федорович «Сибирский мотив в поэзии». Чита 1922, стр 73-74.

С.М. Третьякову

Пришла Варвара,

Ночь урвала.

Придет Никола – в обмерзших усах,

Прибавит деньку воробьиный шаг.

Молюсь Варваре, тропарь читаю.

Истово кроюсь большими крестами.

Молюсь Николе:

Ты – сердобольный,

Прибавь с воробьиный шажок мне силы,

Чтобы лицо мое не походило

На скучные лица икон византийских,

Что плачут в сводах церквей.

В душные временем свитки втиснуть

Душу мою, не могу; пожалей!

Святая Варвара,

Ты много страдала,

Зато и достойна златого чертога.

О мне перед Гоcподом слово замолви,

Буду всегда богомольна...

Только бы чувствовать радости Бога.

1920 «Бирюч»

Пояснения по стихотворению:

В начале стиха имеется в виду приход дня Варвары, 17 (4) декабря. Название происходит от имени святой Варвары Илиопольской. Начало подготовки к празднованию дня Николы Зимнего, 19 (6) декабря. Этот день, вместе с Савиным и Николиным днями образовали в культуре восточных славян единый ритуально-обрядовый комплекс. У русских считалось, что с этого дня начинает увеличиваться «на куриный шаг» световой день («ночь урвала»).

    В этот день молятся Варваре о защите от внезапной, скоропостижной смерти, чтобы не умереть без исповеди и причастия, за умерших без принятия причастия и исповеди, за детей и об исцелении от различных болезней, а также об умягчении родительского гнева и своеволия, об избавлении от уныния и печали.

    Перед Николиным днём, а чаще всего в день великомученицы Варвары, служат Никольщину; тогда приносят в дома свои образа из церкви, служат молебны Пресвятой Богородице, Спасителю, Власию, Николаю Чудотворцу, освящают воду и вместе с тем служат панихиды по умершим родственникам.

Прим. А.Северин, "конспект" по материалам интернета

     Народные поговорки для этих дней:

• Варвара ночи урвала, украла, дня притачала.
• Саввы-Варвары ночи урвали, кур воровали, под печку клали.
• Трещит Варюха — береги нос и ухо!
• Варвара мостит, Савва (5 декабря) гвозди острит, Никола (6 декабря) прибивает. (по старому стилю)

«Тропарь читаю» (посвященный Великомученице Варваре):

Тропарь, глас 8:

Варва́ру святу́ю почти́м:

Вра́жия бо се́ти сокруши́,

И я́ко пти́ца изба́вися от них,

По́мощию и ору́жием Креста́, всечестна́я.

Ин тропарь, глас 4:

А́гнице всеблаже́нная Варва́ро,

Боже́ственне озари́вшися Све́том Святы́я Тро́ицы Трисо́лнечным

И в купе́ли утверди́вшися,

В побежде́ние ле́сти оте́ческия

Ве́ру испове́дала еси́ Христо́ву.

Тем, всечестна́я, свы́ше благода́ть тебе́ дарова́ Бог

Исцеля́ти неду́ги и боле́зни вся.

Его́же моли́, великому́ченице,

Да спасе́т ду́ши на́ша.

При копировании и размещении материалов на сторонние ресурсы указывать ссылку на источник!