Варвара Стàтьева.
По Ленѣ.
(Путевыя впечатлѣнія).
«Сибирская лѣтопись» №6-8, 1916г.
Ранняя весна. Солнце ласковое, съ мягкимъ тепломъ. По склонамъ высокихъ, покрытыхъ тайгой береговъ, къ рѣкѣ спускаются сухіе кусты багульника; они безъ листьевъ, но одѣты ярко-розовыми, смѣющимися цвѣтами.
Я сижу на огромномъ бревнѣ почти у самой рѣки. Пріятно смотрѣть на кипучую работу. Здѣсь, въ Жигаловѣ склады товаровъ, идущихъ изъ Иркутска по Ленѣ. Рабочіе таскаютъ мѣшки, ящики, бочки на паузки и карбаза, которые здѣсь называются просто посудой или пошудой, по мѣстному выговору. Посуда сколочена на-скоро: когда она дойдетъ до мѣста назначенія, ее все равно испилятъ на дрова.
По всему берегу дымятъ костры; между трехъ соединенныхъ вверху палокъ въ подвѣшенныхъ ведрахъ варятъ кирпичный чай.
Картина веселая, здоровая, все въ блесткахъ солнца; кажется, будто праздникъ. Пахнетъ свѣжимъ лѣсомъ и весенней рѣкой.
— Ко мнѣ подсаживается грузчикъ покурить. Лицо у него красивое, худое.
— Вы куда же отправляетесь? — спрашиваетъ онъ меня.
— Да жить думаемъ въ Киренскѣ, а пока все лѣто придется на пароходѣ по Ленѣ плавать.
— Почему такъ? Съ экспедиціей что-ль?
Я объясняю, что мужъ поступилъ на службу въ одно изъ пароходствъ, и для ознакомленія съ дѣломъ надо будетъ до осени не покидать парохода.
— Надоѣстъ, — сказалъ сосѣдъ.
— Какъ знать? Я люблю переѣзжать.
— А вы откуда?
— Изъ Москвы ѣдемъ, а вы?
— Да земляки, я ссыльный; а вотъ и пароходъ вашъ, самый лучшій здѣсь.
Изъ за изгиба рѣки показался бѣлый, сверкающій на солнцѣ, пароходъ.
Черезъ четверть часа онъ стоить у пристани, и капитанъ въ огромной собачьей дохѣ и шапкѣ съ ушами (несмотря на конецъ апрѣля) привѣтливо встрѣчалъ насъ.
А вечеромъ, когда заходило солнце, мы сидѣли въ чистой, убранной со вкусомъ, рубкѣ и пили чай.
Въ открытое окно неслись голоса людей, тянувшихъ паузокъ съ мели и по поясъ стоявшихъ въ холодной, быстрой водѣ Лены. Между елокъ, покрывавшихъ верхушку берега, пролѣзали красные лучи и падали на скатерть.
Было какъ-то странно: попасть въ такую глушь, гдѣ все напоминаетъ ХѴ-ХѴІ-й вѣкъ на Днѣпрѣ, и вдругъ сидѣть въ столовой съ электрическими лампочками: послѣ теплой ванны, пить съ ромомъ чай и слушать Собинова въ граммофонѣ.
Не такъ-то ужъ страшно въ Сибири!
Утро, ѣдемъ по Ленѣ. Погода великолѣпная. Все смѣется, купаясь въ солнцѣ. Рябь рѣки растягиваетъ солнечныя пятна въ огромное, сверкающее крыло, перья котораго, трепеща, почти касаются береговъ.
Вдали голубѣютъ горы.
Рѣка быстрая, на ней много острововъ, покрытыхъ пухлыми ивами съ прозрачными золотистыми верхушками. На отлогомъ берегу еще лежатъ гигантскія сапфирныя глыбы льда, не успѣвшаго растаять. Немногочисленные пассажиры высыпали на шканцъ, залитый бѣлизной до боли въ глазахъ.
Смотрю на берега, дышу всей грудью и чувствую, что сила красоты давитъ меня. Распускается лиственница и вѣетъ тонкимъ ароматомъ душистой смолы.
— Прелесть, — говоритъ одинъ изъ пассажировъ возлѣ меня, — смотришь, и глазъ просто не хватаетъ.
Берега опрокинулись въ бездну рѣки и покрыли ее синеватой дымкой. Длинными, дрожащими нитями свисаютъ вѣтки березъ надъ обрывами. Свѣжая трава вся усѣяна лиловыми цвѣтами въ мохнатыхъ чашечкахъ. Съ неуклюжихъ сучьевъ тянется зелеными волосами мохъ.
А солнце, уже горячее, яркое, такъ и бьетъ по стволамъ...
Вечеръ. Западъ уже истлѣлъ и будто отдыхаетъ послѣ пережитой страсти. На фонѣ мягкихъ голубыхъ проваловъ, между облаковъ, колышатся черныя кружева лиственницы и ели на горѣ. Лена тиха, безъ ряби, и по ней вьются тонкія серебряныя кольца: прибываетъ вода.
Пароходъ бѣлый, легкій, какъ птица, стоитъ у лѣсистаго берега, на которомъ присѣли избушки крошечной деревеньки Осиновки. За избами — тайга, непроходимая, страшная.
Цвѣтетъ черемуха. Бѣлыя гроздья, какъ восковые: они неподвижны. Мнѣ кажется, что черемуха похожа на невѣсту.
Подходитъ старшій лоцманъ, высокій, красивый мужикъ; онъ брѣетъ бороду и носитъ длинные усы-стрѣлки. Немного хвастаетъ тѣмъ, что сумѣлъ «выйти въ люди». Одѣтъ всегда опрятно, и, глядя на него, представляешь его хозяйство въ большимъ селѣ на Ленѣ, его привѣтливую жену и весь порядокъ въ домѣ. Онъ веселый, очень любитъ разсказывать разныя происшествія. Жизнь тайги знакома ему всесторонне. Но самое важное мѣсто въ его разсказахъ, какъ и у каждаго ленца, занимаютъ медвѣди, — медвѣди во всевозможныхъ видахъ, позахъ и встрѣчахъ.
Говоритъ онъ, какъ мѣткій стрѣлокъ: что ни слово, то въ цѣль; и удивляешься мѣткости и простотѣ его рѣчи.
Что-то онъ сейчасъ разскажетъ?
— Пойдемте, взглянемъ, какъ тайгу корчуютъ тутъ недалеко.
— Вотъ что! Идемте.
Прошли съ четверть версты. Идти трудно. Подъ ногами громадные, обуглившіеся послѣ пала, пни съ обрубленными корнями, которые нагромождены тутъ-же. Горбатые, пропитанные водой комья черной земли, вывороченныя коряги и оставшіяся послѣ нихъ ямы съ мутной водой... Все это должно превратиться въ мягкую пашню.
Сумерки сгущаются.
Наконецъ то передъ нами — не то большой шалашъ, не то землянка. Это жилище устроено изъ срубленныхъ деревьевъ, обложенныхъ дерномъ и корой.
Подходимъ къ двери. Изъ темноты сразу впиваются въ глаза красные уголья, сказочной горкой лежащіе на земляномъ полу въ углубленіи. По угольямъ перебѣгаютъ огоньки и ихъ прозрачныя крылья задѣваютъ лица трехъ мужиковъ, сидящихъ у стола на пняхъ. Они пьютъ чай изъ кружекъ и ѣдятъ сухую картошку, помакивая ее въ кучку соли.
Лоцманъ начинаетъ разговоръ, а мнѣ хочется поближе разсмотрѣть жилье. Въ глубинѣ сдѣлано оконце, и черезъ него голубоватый свѣтъ запада разгоняетъ темноту. Тамъ, у стѣны, еще крошечный столикъ, на немъ нѣсколько книгъ, а рядомъ деревянная кровать, аккуратно прикрытая зеленымъ одѣяломъ.
Душу охватываетъ какое-то смутное чувство, и я невольно прислушиваюсь къ разговору и разсматриваю лица, но вижу только одно очень худое, съ острымъ носомъ и выдающимися костями у подбородка,
— Откуда вы то? — спрашиваетъ лоцманъ.
— Изъ самой Москвы. Служилъ кондитеромъ у Абрикосова.
— Давно оттуда?
— Съ 1905-го года.
— Гдѣ же это время были?
Худой проглотилъ картошку и спокойно отвѣтилъ:
— Въ тюрьмѣ: семь лѣтъ въ Костромской тюрьмѣ, а потомъ вотъ здѣсь. Лѣтомъ корчую, зимой я салфетки плету. Товарищамъ хуже: ремесла нѣтъ.
— А надолго васъ въ Сибирь?
Онъ улыбнулся:
— Да навсегда!
И замолчали всѣ вдругъ. Шуршали угольки въ золотой горкѣ.
— Ну, всего хорошаго, — сказалъ лоцманъ, — выйдя на воздухъ.
Его слова вырвались на волю и понеслись въ пространство, къ рѣкѣ, прочь изъ тайги.
Пошли обратно. Уже темно. Корни пней — какъ цѣпкіе пальцы таежнаго чудовища, жаднаго и живучаго; ямы съ водой глядятъ подстерегающими омутами. И кажется, что сейчасъ вотъ сзади кто-то захохочетъ, обидно издѣваясь надъ нами.
* * *
Скоро Киренскъ. Я сижу на шканцѣ среди пассажировъ. На берегахъ жарко, а на рѣкѣ вѣтерокъ пріятно охлаждаетъ.
Но вотъ пристаемъ къ берегу грузить дрова.
Капитанъ, приземистый, съ широкимъ рябымъ лицомъ и рыжеватой бородой, безпокоится, какъ бы удобнѣе подвесть баржу, и кричитъ въ рупоръ баржевымъ матросамъ какія-то странныя ругательства.
Когда на перекатахъ баржа можетъ каждую минуту сѣсть на мель, капитанъ предупреждаетъ:
— Однако, господа, чтобы не было недоразуменій, пусть сходятъ внизъ тѣ, кому непріятно слушать. Тутъ безъ крѣпкаго слова не обойдешься...
Но сейчасъ все спокойно.
Хочется сойти на берегъ, чувствовать подъ ногами сочную траву, задѣть лицомъ за мягкую хвою лиственницы.
Къ сожалѣнію, пройти въ лѣсъ нельзя, потому что весь онъ заваленъ хламомъ и перепутанъ мелкой порослью.
Побродивъ по берегу, подсаживаюсь къ капитану. Глядя на него и на Лену, я невольно думаю: ужъ не отъ слова ли «лѣнь» появилось названіе рѣки?
Вотъ она катится, широкая, властная, жутко-красивая, никѣмъ и ничѣмъ не стѣсняемая, лѣнивая. И всѣ заражаются этой лѣнью.
Капитанъ попыхиваетъ трубочкой, матросы таскаютъ свѣжія гладкія дрова лиственницы.
Дѣлаютъ они это не спѣша, съ шутками, часто отдыхая.
Если натаскаютъ много, то придутъ къ капитану и попросятъ масла, какъ дѣти просятъ у матери канфетку за какую-нибудь лишнюю работу.
Если капитанъ «въ духѣ», онъ исполнитъ ихъ просьбу.
Забываешь о томъ, что гдѣ-то есть другая жизнь. Спокойно и хорошо.
— А какъ скоро пойдемъ? — спрашиваю у капитана.
— Да, однако, скоро.
— А когда въ Киренскѣ будемъ?
— Однако будемъ!
Я смѣюсь.
— Да, конечно, будемъ, а когда?
— Да Богъ знаетъ. Если безъ приключеній, то завтра. Онъ выколачиваетъ трубку, потомъ вынимаетъ бархатный малиновый кисетъ, постоянно торчащій изъ его кармана, и продолжаетъ:
— Не люблю я говорить объ этомъ: скажешь — да вдругъ и хлопъ, на мель! Вотъ вамъ и срокъ!
— Ну, такъ это непредвидѣнно, а какъ по расписанію-то?
— А, что тамъ расписаніе. Ерунда... Вы видите, вотъ, какой у меня костюмъ-то? Сколько на немъ сала, грязи... а развѣ отъ бѣдности? Да примѣчалъ я, однако, какъ новое въ пути надѣнешь, такъ непремѣнно что нибудь случится.
И спокойно выколачиваетъ трубку о дерево.
Я съ нетерпѣніемъ жду Киренска, гдѣ придется жить можетъ быть, нѣсколько лѣтъ.
И капитанъ, и машинистъ живутъ тамъ же.
Опять стучитъ пароходъ, плывутъ пышные берега.
Иду разспросить о Киренскѣ машиниста, который очень разговорчивъ. Истый волжанинъ, онъ всю жизнь провелъ на волжскихъ пароходахъ и обожаетъ Волгу. На Лену попалъ съ пароходомъ, на который ставилъ машину. Волга и машина его больныя мѣста.
— А, вѣдь, «Полярный»-то быстро идетъ, поди, быстрѣй насъ, — скажетъ нарочно кто-нибудь.
— Пошелъ къ чорту! — сердится машинистъ... — Давай на пари!. Бутылку водки — если черезъ часъ не обгонимъ...
И смотришь пароходъ уже идетъ быстрѣе... Машинистъ сидитъ въ рубкѣ и щурится на солнце.
— А вѣдь Лена-то значительно красивѣе Волги, — безъ умысла сказала я.
Онъ обернулся ко мнѣ, смѣривъ презрительно взглядомъ.
— Тоже сказала, — процѣдилъ онъ, и вдругъ быстро, блестя глазами, заговорилъ. — Да развѣ можно сравнить? Что здѣсь? Вѣдь это такъ только, въ охотку, а вотъ проѣдешь разъ, два и надоѣстъ. А на Волгѣ? Да тамъ теперь кипитъ все: пар-роходы, бар-ржи... А города? Чего только нѣтъ! Осенью то особенно: и арбузики, и яблочки, и помидоры... двойного сорта! Оно, правда, здѣсь воздухъ вольный, есть чѣмъ подышать; но здоровому человѣку — тюрьма тутъ, прямо тюрьма.
Я невольно согласилась и съ арбузиками и, въ особенности, съ помидорами...
— Ну, вотъ, смотрите! — потухнувъ уже, сказалъ машинистъ. — Вотъ, за этой скалой — Киренскъ.
Смотрю внимательно. Лена очень раскидывается, сливаясь съ Киренгой. Налѣво берегъ скалистый, высокій; берегъ Киренги луговой.
На холмистомъ островѣ, весь въ зелени, показывается Киренскъ, онъ какъ-то сказоченъ. Сразу вспоминается: «островъ на морѣ лежитъ, градъ на островѣ стоитъ».
Я декламирую вслухъ. Машинистъ смѣется и вставляетъ:
— А мнѣ онъ что то невидимый градъ Китежъ напоминаетъ, когда тотъ еще не проваливался.
Пристали. Съ страннымъ ноющимъ чувствомъ иду осматривать городъ. Онъ бѣденъ, непригляденъ, грязноватъ.
— Грязи подходяшше, — говорить идущій съ нами матросъ-ленецъ. — Шоборъ тутъ есть давнишній.
Соборъ, дѣйствительно, интересный, стоитъ лѣтъ 300. Онъ — самой простой старинной архитектуры. Темныя бревна покрыты бархатнымъ мхомъ, повсюду поставлены подпорки. Внутрь попасть не удалось.
Нечего больше сказать о Киренскѣ. Вѣроятно, скукѣ и тоскѣ здѣсь очень хорошо живется...
* * *
Прошли «Щеки» при восходѣ солнца.
Здѣсь Лена протискивается между крѣпкихъ, складчатыхъ, живущихъ съ сотворенія міра горъ. Рѣка дѣлаетъ два крупныхъ поворота, извиваясь ловкой змѣей. Поворотъ такъ крутъ, что кажется, будто скалистая стѣна преграждаетъ путь.
Горы изрыты пещерами, оголены и украшены катящимися сверху камнями. При румяномъ, еще робкомъ солнцѣ, каждый кустъ, каждая лощинка, заросшая рослой травой, выглядывали во всей красотѣ и подчеркивали мощь и грозность горъ.
А вотъ и Витимъ. Отсюда пересадка на Бодайбо. Самый Витимъ — это двѣ длиннѣйшія улицы, застроенныя деревянными, коричневыми отъ дождя домами.
Лоцманъ разсказывалъ мнѣ о прошлой жизни этого городка страшныя исторіи.
— Возвращается, бывало, золотоискатель съ пріисковъ. Ну, извѣстно, мужики все больше. Денегъ много. Охота человѣку разгуляться. А какъ, гдѣ? Ну, вотъ, накупитъ онъ ситцевъ, кумачу, наберетъ дѣвокъ, мужичковъ, напьется и кричитъ, чтобы встрѣчали его, да ситцы разстилали. Извѣстное дѣло — дурь въ человѣкѣ бродитъ! Ну, его и встрѣтятъ. Былъ тутъ домъ такой, съ подваломъ, да подземнымъ ходомъ — прямо въ рѣку. Вотъ заведутъ его, напоятъ, оберутъ, а самого тѣмъ ходомъ подземнымъ: отправляйся, гуляй по волнамъ! Много труповъ вылавливали. Потомъ ужъ открылось это, а допрежь того не знали. Пропалъ человѣкъ, а почему, Богъ его знаетъ... А людей тогда почемъ зря били. Ребятишки, бывало, и тѣ кричатъ:
— Тятька, убей горбача, я посмотрю, какъ онъ ногами дрыгаетъ. Вотъ!
— А почему горбача?
— Да съ сумками они съ этакими кожаными ходили, съ пріисковъ то: ну, вотъ, такъ и звали, вродѣ какъ съ горбомъ.
— А теперь?
— Теперь много тише... Теперь не тѣ времена...
А Лена бурлитъ, плещется тихонько, будто слушаетъ рѣчь человѣческую, и плескомъ подтверждаетъ: вѣрно, вѣрно!..
* * *
Троицынъ день. Купанье. Пароходъ убранъ березками и лиственницей. Прибрались въ рубкѣ, на шканцѣ, въ кухнѣ.
Но все-таки скучно, хотя и обильно льется солнце.
Подъѣзжаемъ къ рѣчкѣ, которая называется Ура. Здѣсь начинается Якутская область. Ура кокетливо выбѣгаетъ изъ огромныхъ скалистыхъ воротъ. Ворота эти въ дикой красотѣ своей очаровательны. Особенно одна скала, розово желтая, въ видѣ огромнаго столба, голая, вынырнувшая изъ лѣсистыхъ горъ своей гигантской головой. Съ противоположной стороны сѣрые камни громоздятся другъ на друга и торчатъ острыми зубьями на голубомъ небѣ.
Еще раньше матросы говорили, что, подъѣзжая къ впаденію Уры въ Лену, они купаютъ каждаго, кто первый разъ въѣзжаетъ въ Якутскую область. Я не придавала значенія словамъ и спокойно вышла на верхъ полюбоваться на скалы. То же сдѣлали и другіе пассажиры. Но оказалось, что матросы въ штурвальной будкѣ спрятали ведра съ водой.
— Ай, ай, озорники! — закричала молоденькая дочка повара.
Я оглянулась и поняла, что началось...
Дѣлать нечего. Поднялся шумъ, крики, смѣхъ, который разростался все шире и шире. Люки внизъ были закрыты и охранялись матросами.
Конторщикъ, здоровый молодой мужчина пудовъ на 6, ѣхавшій тоже первый разъ, геройски всталъ на краю шканца и кричалъ:
— Ну-ка, ребята! Вали меня изъ брандсбойда! Такъ, такъ! Хор-ро-шо! Ну, теперь пустите переодѣться.
Чесучевая рубашка смѣшно облѣпила его большое тѣло, съ головы текла вода. Это подзадорило матросовъ.
Молодая горничная заперлась на ключъ въ своей каютѣ. Ребята отвернули ручку у двери и наказали горничную за упорство вдвое.
Черная глуповатая стряпка въ мокрой юбкѣ ходила полудовольная, полусердитая и «лаяла» матросовъ.
— Ничего не подѣлаешь, — кричали они, — обычай такой у насъ. Самъ губернаторъ ѣхалъ, такъ и его полили изъ ковшичка, а то вамъ спущать.
— Шпана-а! Чалдонье! — ругалась стряпка.
* * *
Пріятно дѣловито постукиваетъ внизу подъ водой пароходъ.
Скоро Якутскъ.
Проѣхали Олекминскъ. Время было послѣобѣденное; много солнца, зеленой травы. Городъ-село выглядывалъ весело. Вся мѣстная интеллигенція высыпала на берегъ встрѣчать пароходъ. Было нѣсколько дамъ съ яркими зонтиками, несмотря на сильный вѣтеръ, и съ старомодными митенками на рукахъ.
Здѣсь же впервые встрѣтились съ якутами и скопцами.
Нѣсколько скопцовъ ѣдутъ съ нами въ Якутскъ. Тучные, блѣдные, непремѣнно съ платкомъ вокругъ шеи, съ кривящимися ногами, они производятъ впечатлѣніе какой-то законченности, спокойствія... Высланные давно изъ Россіи, попавшіе въ чужую холодную страну, они принялись строить свою жизнь и создали сносныя условія. Они собираютъ обильные урожаи тамъ, гдѣ раньше считали невозможнымъ что-нибудь получить отъ земли.
Я разговорилась съ однимъ старичкомъ. Онъ хвастался:
— Вотъ и якуты стали у насъ перенимать. Тоже и рожь сѣютъ, а до того хлѣба совсѣмъ не ѣли. Мясо да рыба, да чай кирпичный съ масломъ. Даже огороды стараются разводить. Но, конечно, у нихъ силъ да и терпѣнія не хватаетъ. А терпѣнія тутъ много надо: охъ, какъ много! Здѣсь все противъ насъ. И морозъ, и земля, и дальность: достать трудно самое необходимое въ хозяйствѣ. А все-таки у насъ даже арбузы вызрѣваютъ. Здѣсь, вѣдь, бѣлыя ночи помогаютъ, такъ что свѣту достаточно. Но конечно вкусу того нѣтъ, что на родинѣ-то.
Онъ вздохнулъ, помолчалъ.
— А все-таки вотъ, думаю, бросить все и уѣхать. Разрѣшеніе вышло возвращаться намъ въ Россію. Орловскій я.
— А много тутъ прожили?
Онъ засмѣялся женскимъ смѣхомъ.
— Да двадцать лѣтъ.
— И все таки хочется назадъ?
— Хочется, да многіе ужъ и уѣхали. Одна старуха... 90 лѣтъ ей было, такъ и та поѣхала умереть дома, на родныхъ мѣстахъ, да въ дорогѣ померла. Еще-бы: это много значить — родина!
Замолчали. Вдругъ какъ-то лѣнь стало разговаривать; съ береговъ ползла голубая жаркая мгла, по рѣкѣ перебѣгали золотыя блестящія паутинки.
— Пароходъ почему-то замедлилъ движеніе, послышался голосъ капитана наверху. На корму бѣжали матросы и кричали:
— Эй, рыбу покупать, кто хочетъ?
Къ пароходу подплывалъ якутъ въ лодочкѣ, аккуратно сшитой изъ бересты.
Она, какъ серебряная, поблескивала на солнечной рѣкѣ. Якутъ ловко работалъ двустороннимъ весломъ и кричалъ:
— Либа, либа, балыкъ баръ.
У него не было передняго зуба, а остальные, слишкомъ длинные, выдавались, и онъ складывалъ смѣшно губы трубочкой. Онъ привезъ стерлядей. Ихъ уложили въ огромный тазъ. Рыбы били хвостами и сильно поднимались ихъ жабры. За все ему заплатили 2 р. 50 к. Якутъ остался доволенъ, поблагодарилъ капитана, крикнувъ: «пасибо, тайонъ»; спряталъ деньги въ большой кожаный кисетъ и завилялъ на своей красавицѣ-лодкѣ.
* * *
Якутскъ. Подъѣзжая къ нему на пароходѣ въ ясный солнечный день во время разлива Лены, получаешь хорошее впечатлѣніе отъ него, какъ отъ всякаго сравнительно большого города, котораго давно не видалъ.
На узкой зеленой полосѣ, почти сливающейся съ уровнемъ рѣки, имѣющей здѣсь 15 верстъ ширины, вдругъ показываются двѣ-три колокольни, бѣлые дома, цвѣтные ставни. У берега много посудъ, баржей, нѣсколько пароходовъ; на пристани толпа народа. Цѣлый праздникъ изъ за парохода.
Выдѣляются странныя, комичныя фигуры городскихъ якутокъ, въ черныхъ на англійскій фасонъ шляпахъ, широкихъ кофтахъ и короткихъ, вздернутыхъ спереди, юбкахъ; въ высокихъ мужскихъ сапогахъ-ичигахъ. Подъ шляпой надѣтъ платокъ, а во рту массивная трубка. Таковъ городской костюмъ....
Якутскъ пыленъ. Улицы всѣ немощеныя, широкія, тѣсниться не къ чему. Есть каменные хорошіе дома, магазины, но большей частью темные (отличительное сибирское свойство), изъ крупнаго лѣса домики, съ бѣлыми ставнями. Тихо, скучно.
* * *
Мы на Вилюѣ, большомъ притокѣ Лены. Идетъ торговля съ якутами. Происходить все какъ-то странно, по сказочному. Остановится пароходъ возлѣ глухого, богатаго сѣверной растительностью да огромными колючими комарами, берега, а черезъ пять минутъ изъ-за прибрежнаго тальника начинаютъ высовываться головы якутовъ. Они всѣ съ конскими хвостами въ рукахъ для защиты отъ комариныхъ тучъ; въ ситцевыхъ рубахахъ безъ поясовъ; яркихъ цвѣтовъ нѣтъ; и сами они будто всѣ одинаковые, сѣрые, худые. Лопочутъ что-то, идутъ на пароходъ гуськомъ, боязливо, не отставая другъ отъ друга, съ любопытствомъ разсматриваютъ каждую вещь.
Многіе пріѣзжаютъ на быкахъ, запряженныхъ въ сани (телѣгъ нѣтъ), за бурдукомъ, т. е. мукой.
На нашей баржѣ устроенъ цѣлый плавающій магазинъ со всевозможными товарами. Главное же — это ситцы, табакъ, чай. Служащіе не спятъ цѣлыя ночи, работа идетъ кипучая.
Со шканца хорошо наблюдать за жизнью на берегу. Якутскіе ребята все время играютъ въ замусоленныя карты. Карты и трубка — принадлежность каждаго. Кричатъ однотонно, точно бранятся, якуты. Жаль, что ничего не понимаю.
— А чего тамъ понимать-то? — говорить нашъ лоцманъ, весь красный отъ жары. — «Капсе» — это у нихъ все... Тараторки.
— Капсе? Что это?
— Да вотъ сойдутся два дагора (пріятели); ну, и закапсекаютъ; значитъ — всѣ новости другъ другу разскажутъ; верстъ за 300, что дѣлается, все знаютъ! Имъ ничего не стоитъ за 100 верстъ придти пароходъ посмотрѣть, и каждый годъ ходятъ. Вотъ года два тому назадъ якутъ умеръ; съ Амги приходилъ, онъ и не якутъ, да ужъ потерялъ русскіе то обычаи и говорилъ по русски плохо. Такъ онъ все на себя пальцемъ показывалъ: «минъ — сонъ Макаръ». Писатель, говорятъ, тамъ жилъ, такъ про него написалъ бытто! Я самъ то не знаю, вѣрно ли писалъ, и про него-ли. Ну, а онъ хвасталъ.
Лоцманъ-якутъ, взятый изъ Якутска въ помощь, знающій русскій языкъ, слушалъ насъ и улыбался.
— Вѣрно, вѣрно.
Я смотрю на его рубаху, сѣрую, засаленную, и очень хочется узнать, какая она была: желтая или голубая. Я пристально вглядываюсь въ складки и у ворота удается подмѣтить, что она была канареечнаго цвѣта. Теперь мнѣ понятно, почему я не вижу яркихъ одеждъ.
* * *
Бѣлыя ночи! Западъ не гаснетъ до самаго восхода; рѣка не стираетъ румянъ круглыя сутки. Паузки и карбаза — точно розовыя большія птицы.
На пароходѣ почти не спятъ. И все время слышится говоръ, пѣсни, смѣхъ. Изъ Якутска ѣдетъ по домамъ учащаяся молодежь. Люди, которые хотятъ вознаградитъ себя за долгую зиму.
Особенно вліяютъ бѣлыя ночи на якутовъ. Они пропадаютъ на эгеканьяхъ. Возьмутся за руки и, присѣдая въ тактъ напѣву, кружатся хороводомъ. Поютъ о томъ, что видятъ, все время на двухъ-трехъ нотахъ. Съ нихъ катится потъ, глаза стеклянѣютъ, голоса дѣлаются хриплыми, а они все кружатся, почти до безчувствія.
Бѣлыя ночи своими огромными глазами и розовыми щекочущими пальцами разбудили людей отъ спячки и не даютъ покоя, раздражая нервы.
Якутъ радъ свѣту, радъ теплу и мягкимъ, втягивающимъ въ себя взглядъ, оттѣнкамъ лѣтней тайги и рѣки.
Цѣлую зиму долгими днями, когда отъ сильнаго мороза нельзя идти на охоту, сидитъ онъ съ трубкой въ зубахъ передъ камелькомъ.
Потрескиваютъ дрова, въ объятіяхъ пламени, разсыпаются золотой грудой и заколдовываютъ мысль, которая дремлетъ. Глаза слезятся отъ постояннаго огня въ домѣ и яркой бѣлизны снѣга на волѣ.
Сидитъ передъ камелькомъ до тѣхъ поръ, пока не придетъ дагоръ поиграть въ карты.
Какъ же не придти ему въ экстазъ отъ этихъ бѣлыхъ ночей? Разъ въ годъ, какъ слѣдуетъ, просыпается человѣкъ!
Я тоже сплю часа по четыре и часто разговариваю съ засѣдателемъ, который ѣдетъ съ нами. Онъ — Петербуржецъ, служитъ здѣсь семь лѣтъ и изъѣздилъ Вилюйскій край вдоль и поперекъ. Якутовъ ненавидитъ, какъ и многіе.
— Фруктики, язви ихъ душу, нечего сказать... Вы-бы знали, какъ они носятъ одежду. Если надѣлъ рубаху, не сниметъ до тѣхъ поръ, пока не истлѣетъ на немъ. Если якутка гостей встрѣчаетъ почетныхъ или сама пошла въ гости, она напяливаетъ на себя все, что есть, прямо на грязь — шелкъ. Они, язви ихъ душу, страхъ шелкъ любятъ...
— Да, вѣдь, онъ дорогъ?
— До-о-рогъ! Да вы не думайте, что они бѣдны. Есть такіе кулаки, мое почтенье! Скупщики мѣха, мамонтову кость скупаютъ, а потомъ ужъ купцамъ продаютъ. Наживаются страхъ. Доктору за визитъ по сорокъ рублей платятъ; правда, ему за триста верстъ верхомъ приходится къ нимъ пріѣзжать, но все же!
Въ это время въ рубку вошли якуты. Они, какъ дѣти, оглядывали стѣны, потолокъ, трогали руками задвижки...
Засѣдатель, молодой, жирный, съ веселыми глазами, давился отъ смѣха...
Якуты вышли. Онъ сейчасъ же захохоталъ.
— Вы слышите, какъ хатониномъ запахло?
— Какимъ хатониномъ?
— Духи мѣстные, отъ слова «хатонъ» — хлѣвъ.
И онъ сталъ разсказывать, какъ они дѣлаютъ посуду для замораживанія молока изъ скотскаго помета, и ѣдятъ это молоко; какъ они отвратительно доятъ коровъ; и какъ они живутъ всю зиму вмѣстѣ со скотомъ.
— А какіе они сутяги! Это ужасно! Ни одинъ якутъ не обходится «безъ дѣла», а просьбы и жалобы посылаетъ сразу въ нѣсколько пунктовъ...
— Конечно, это не мѣшаетъ якуту всегда не выигрывать дѣла?
— Ну, да! Чорта съ два! Они тамъ, язви ихъ душу, такую околесину напишутъ! Мошенники! Русскаго мужика объѣдаютъ.
— Какъ это?
— Да такъ! Ему вѣдь постоянно хлѣбъ выдается казенный, самъ онъ палецъ о палецъ не ударитъ.
— Вы видѣли-ли хотя одного босаго?
Я припомнила: правда, даже мальчишки всѣ въ ичигахъ...
— Ну, вотъ, а нашъ мужикъ вѣчно ноги жаритъ да въ лаптяхъ шлепаетъ. Якутъ да казакъ — два дармоѣда. Имъ на душу по 1 пуду муки. У другого 4 мальца, да самъ, вотъ и 5 пудовъ муки и другія привиллегіи.
Вошелъ капитанъ. Онъ покачалъ головой на засѣдателя.
— Все якутовъ чистите? А если бы имъ не выдавали хлѣба, такъ съ голода бы сдохли. Вѣдь, не родится хлѣбъ-то.
— Ну, да! — кричалъ засѣдатель. — У скопцовъ родится, а у нихъ нѣтъ...
— Да скопцы-то привыкли еще на родинѣ къ земледѣлію, опытъ. А если бы якута чуть-чуть хотя бы грамотѣ научить...
Да, это правда, — соглашался засѣдатель. — Ничего не скажу, народъ смекалистый, но лѣнивый. А что школъ нѣтъ, это кто жъ оспариваетъ.
Капитанъ доволенъ и продолжаетъ.
— Вы говорите, онъ хитрый, мошенникъ? А ихъ-то какъ обманываютъ! Что съ ними-то дѣлаютъ! А ихъ хитрости всѣ наружу. Онъ продаетъ мороженую корову и между туловищемъ и ногами замораживаетъ по кирпичу. Ну, на много обманулъ? Или еще: продаетъ бѣлку, которая для него дорога, а въ середину горностая вложитъ, что-бы тяжелѣе была, и радуется, что обманулъ...
Воспаленные глаза мои плохо различаютъ уже предметы. Лица засѣдателя и капитана кажутся мнѣ одинаковыми... Я вижу, что засѣдатель, наконецъ, встаетъ и уходитъ, а мимо ушей проплываютъ отдѣльныя тяжелыя слова капитана, но я хорошо запоминаю ихъ.
— Судья какой! Про самого-то что говорятъ... Хлѣбъ якуту выдаютъ... Знаемъ, какъ выдаютъ-то они! Взяточки. А какъ якутъ возражать, такъ сейчасъ выведетъ за избу, да въ зубы, чтобы молчалъ. Что творятъ-то! Они его тоже ненавидятъ. Вла-а-сть!
Надо пойти отдохнуть. Отправляюсь въ каюту.
За дверью 1 класса слышу дружный смѣхъ матросовъ. Что такое? Обычно они рѣдко бываютъ здѣсь. Открываю дверь и вижу группу молодыхъ, здоровыхъ парней, которые столпились посреди 3-го класса, а въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ на полу сѣрый комочекъ съ блестящими глазами, хриплымъ голосомъ и сморщеннымъ отъ страданія лицомъ.
— Ну-ка, еще ее, еще!
Бѣлобрысый дѣтина подкрался къ якуткѣ сзади и сильно хлопнулъ ладонями надъ головой, она вся подпрыгнула и, взвизгивая, какъ разъяренная собака, бросилась на матроса. Онъ поднималъ ноги, она дѣлала то же. Онъ по обезьяньи чесалъ голову, она повторяла. Было что-то страшное въ этихъ движеніяхъ и хохотѣ матросовъ. Наконецъ, женщина, обезсилѣвъ, начала колотить парня по здоровенной мускулистой рукѣ, стараясь укусить, и кричала что то.
Случайно увидавъ меня, одинъ матросъ указалъ якуткѣ въ мою сторону. Она быстро вскинула глаза на меня, оглядѣла всю и вдругъ притихла, подошла ко мнѣ и заговорила такимъ ласковымъ, сокрушеннымъ голосомъ, что мнѣ казалось, будто она хочетъ сказать: нѣтъ, не можетъ въ ней быть нечистой силы, такая она тихая, такая тоненькая. Припадокъ кончился, женщина сѣла у стѣны, и матросы стали расходиться, а одинъ пояснилъ мнѣ:
— Имирячка это... похоже на нашихъ порченыхъ, только эти повторяютъ все, когда припадокъ съ ними; а начинается онъ, если чѣмъ испугаешь ее. Докторъ ѣздилъ съ нами по прошлому году, такъ дѣлалъ съ ними разные примѣры, по латыни говорилъ, и нѣкоторыя повторяли точно.
Женщина, обезсиленная бѣлыми ночами, эгеканьями, болѣзнью и борьбой, лежала у стѣны, хрипло дыша. Легкій вѣтеръ взвѣвалъ ея холодай, будто хотѣлъ успокоить. Онъ одинъ и былъ, кто могъ это сдѣлать.
На востокѣ уже все было въ золотѣ передъ встрѣчей солнца. На пароходѣ притихли; утомленіе уложило людей на нѣсколько часовъ. Бѣлоглазый свѣтъ смазывалъ краски на предметахъ. Все имѣло какъ—будто болѣзненный, блѣдный видъ. Ни о чемъ не думалось, ничего ярко не чувствовалось. Хотѣлось уснуть.
* * *
Мы побывали снова въ Якутскѣ и теперь идемъ по Алдану, а потомъ по Маѣ, его притоку, за чаями на Нельканъ.
Опять — якуты и тунгусы, послѣднихъ больше. Они красивѣе и опрятнѣе. На краю шканца стоитъ лоцманъ-тунгусъ, пріятное лицо, со лба по чернымъ волосамъ идетъ одна сѣдая прядь.
— Какъ называется эта стоянка? — спрашиваетъ его пассажиръ.
— Татта—тэрдэ!
— Ого!
Пароходъ пристаетъ. Сейчасъ же тѣло охватываетъ страшная жара.
На берегу мелькаютъ узкія, желтыя пятна лицъ, трубки...
Черезъ полчаса я замѣчаю, что многіе тунгусы лежатъ подъ кустами, нѣкоторые чему-то смѣются, оскаливая гнилые зубы и совсѣмъ прикрывая слезящіеся глаза. Ноги ихъ не слушаются и задѣваютъ за траву.
— Что это они? Почему шатаются? — спрашиваю лоцмана.
Онъ лукаво прищуривается и показываетъ рукой въ машинное отдѣленіе.
— Иди-ка, гляди-ка тамъ!
Все равно дѣлать нечего. Хожу возлѣ пролета, изъ котораго поднимаются и опускаются огромныя стальныя руки поршней.
Вижу — два тунгуса, крадучись, оглядываясь по сторонамъ, нагибаются по лѣстницѣ, ведущей въ машинное отдѣленіе. Въ рукѣ одного блеститъ рубль, который вдругъ исчезаетъ, а взамѣнъ рука машиниста протягиваетъ чашку. Тунгусы жадно выпиваютъ поданный спиртъ и уходятъ.
То же самое дѣлается и у лѣстницы, ведущей въ матросскую.
Стало какъ-то вдругъ тяжело. Мелькали вопросы, сейчасъ же рождались отвѣты, не было виноватыхъ; мысль пробуравливала толщу жизни все глубже, глубже и ударялась объ основной каменный грунтъ...
...Я ушла недалеко отъ парохода и легла подъ густымъ кустомъ осинника. За шелковые стебли травы задѣвалъ трескъ кузнечиковъ. Вверху вѣтки шелестѣли, словно удивлялись чужому человѣку. Пахло сухими соснами. Въ темной зелени пламенѣли гордыя саранки, какъ раскаленные уголья.
(OCR: Аристарх Северин)
Перевощикова-Статьева Варвара Михайловна
(188х – 192х)
(Портрет не найден).
Поэтесса московского происхождения с педагогическим образованием, неизвестная для широкого круга читателей. У нее были две младшие сестры, Прасковья (1892 г.р.) — домашняя наставница, окончившая Строгановское центральное художественно-промышленное училище и Елизавета (1893 г.р.). Сестры Статьевы выросли в состоятельной семье, получив хорошее образование, были воспитаны в духе любви к Родине и патриотизма, участвовали в сборе пожертвований и помощи инвалидам русско-японской войны 1904-05 гг. Так, в «Отчете Склада Ея Императорского Высочества великой княгини Елисаветы Федоровны в Москве по сбору пожертвований на помощь раненым и нуждающимся вследствие войны на дальнем Востоке», выпущенном в 1907 г., на стр. 63 указано, что Статьевы (дети) сделали вещевые пожертвования в Склад (так раньше именовался фонд).
Муж Варвары Статьевой — Александр Матвеевич Перевощиков, дворянского происхождения, служил бухгалтером в Московском Агентстве Товарищества Вятско-Волжского Пароходства. Проживали в центре Москвы в доме по адресу ул. Новоселенская 7, который был одновременно и конторой Агенства, т. к. в дом было проведено одновременно три телефона. Можно только представить беспрерывный трезвон аппаратов и бесконечные переговоры по трубкам. В конце 1914 г. семья переехала в Иркутск вместе с младшими сестрами Варвары в связи с назначением ее супруга в пароходство Громовых бассейна р. Лены. В Иркутске они снимали квартиру, где произошло знакомство семьи с соседом по дому, ссыльным революционером-большевиком Петром Ивановичем Старостиным, повлиявшим на судьбу Прасковьи и Елизаветы. Спустя много лет, в 1961 г., Прасковья Статьева опубликует свою книгу-воспоминания «Петр Старостин — бесстрашный солдат великих боев». В них Петр Старостин охарактеризован Прасковьей как человек с внешностью, производившей приятное впечатление:
«Он был высок ростом и широк в плечах, а из-под прямых русых бровей светились большие голубые глаза, успевшие много повидать. Родом с Петербурга, работал слесарем на заводах Петроградской стороны, он сблизился с социал-демократами и стал одним из организаторов нелегальных кружков среди рабочих, участник первой русской революции, после которой примкнул к большевикам. После ссылки в Сибирь работал на шахте, где продолжал свою революционную деятельность, сплачивая горняков для борьбы за улучшение условий их жизни. После начавшихся преследований нелегально перебрался в Иркутск».
Прасковья Михайловна Статьева, позднее близкий друг и соратник Старостина по совместной революционной деятельности, вспоминала о взаимоотношениях сестры Варвары с Петром Старостиным:
«Вскоре произошла встреча Петра Ивановича с моей старшей сестрой Варварой Перевощиковой. Завязалось также знакомство с другой сестрой, Елизаветой Статьевой, а затем и со мной... Пользоваться постоянным жильем Старостин не мог. Муж Варвары устроил его на квартире нашей хозяйки, в подвальном помещении рядом с кухней. Комната, в которой он поселился, имела весьма холостяцкий вид. Кровать и столик, книги, преимущественно технического содержания, лежали повсюду на полу. Видеться со Старостиным сестре не рекомендовалось. Прекрасный товарищ и друг, он очень бережно относился к ней, «вольной», и всячески старался оградить ее от ареста».
Память Варвары о Петре Старостине отражена в ее стихотворении из ее сборника:
«Въ каморку онъ днемъ приходилъ какъ всѣ
Съ угольнымъ тихимъ лицомъ;
И на краешкѣ чахлой кровати присѣвъ
У окна, въ облакахъ видѣлъ въ рай золотое крыльцо.
А къ ночи по улицамъ шелъ на заводы…»
В описи архивов Инспекции народных училищ Иркутской губернии (Фонд № 194: «Личные дела учителей за 1871—1920 г.») значится, что Статьева Варвара Михайловна учительствовала в Москве в период с 24 мая 1907 по 1 июля 1914 г. Ее сестра Прасковья, идущая по стопам Варвары, при попытке устроиться по конкурсу на одно из 12-ти открывшихся вакантных мест в приходских начальных училищах Иркутска, состоявшемся 30 сентября 1916 г., потерпела неудачу. В этом же году Варвара Статьева стала сотрудником журнала «Сибирская летопись», в котором опубликовала свои путевые заметки «По Лене» — воспоминания о совместном плавании с мужем на пароходе в 1915 г., по которым можно судить о В. М. Статьевой, как талантливом публицисте. Ее стихи печатались в сборниках «Иркутские вечера», «Багульник», «Лель», «Бирюч» и «Творчество».
После революционных событий в стране и последовавшей гражданской войны пути-дороги трех сестер разошлись; младшие сестры Прасковья и Елизавета вступили в партию большевиков в 1918 г. и вернулись в Москву (стоит подчеркнуть, что младшая сестра Елизавета в 30-е годы работала в Главном управлении нефтяной промышленности СССР "Главнефть" и Народном комиссариате тяжелой промышленности СССР "Наркомтяжпром"), а старшая сестра Варвара переехала на Дальний Восток, где много работала [1]. Жила во Владивостоке, где собралась часть творческой интеллигенции, бежавшей от большевиков со всей России. Вечерами, Варвару Статьеву можно было встретить в ресторане-кабаре «Би-Ба-Бо», декламирующую свои стихи для завсегдатаев заведения, среди литературно-артистической богемы, во главе которой стоял «отец русского футуризма» Д. Бурлюк.
Шестой номер журнала «Лель» от 19 декабря 1919 г. сообщил:
«На конкурс Литературно-художественного общества им. Н.П. Дукельского прислано было 55 стихотворений 32 авторов»... ...Избранное жюри, в состав которого вошли В. Вишняк, Б. Лопатин и К. де-Польнер, после тщательного обсуждения признало заслуживающими премии следующие стихотворения:
– первую премию и 2500 рублей получили «Стихи Сегодняшнего дня» Н.Н. Асеева;
– вторую премию и 750 рублей – стихотворение С.М. Третьякова «Мятеж» и стихотворение В.М. Перевощиковой-Статьевой без заглавия;
– третью премию и 250 рублей присудили В. Рябинину за стихотворение «Убьем человека!»...
...В. Перевощикова–Статьева (2-я премия):
«И храм Спасителя, как в море золотыми парусами,
Раскинут в небе куполами.
И Кремль, старинный кремль глядится
В косое зеркало Москвы.
Всё то же небо налегает,
Докучный дождик безконечен…
И осень зажигает свечи
В намокшей зелени листвы.»
В 1919—20 гг. в Приморье стало не спокойно, край охватила партизанская война, в результате чего большинство иностранных войск США, Италии, Канады и чехословацкий корпус начали покидать Владивосток, кроме остатков вытесненных сюда белых войск, продолжавших действовать под прикрытием многочисленных японских интервентов. После кровавого японского переворота во Владивостоке, произошедшего в ночь с 4 на 5 апреля 1920 г., когда были казнены члены Военного совета Приморского правительства во главе с Сергеем Лазо, Варвара Статьева с группой друзей-поэтов в апреле эмигрировали в Китай [2]. Там она продолжила свое поэтическое поприще, выпустив в Шанхае в 1920 г. авторский сборник стихов в издательстве «Даль»; была редактором-издателем общественно-литературной газеты «Шанхайский понедельник» (1920 г.); состояла сотрудником в шанхайском журнале «Фiалъ», в котором печатала свои стихи. По воспоминаниям Давида Бурлюка — «Н. П. Дукельский в Шанхае издавал сборники, но в них кроме стихов поэтессы Варвары Статьевой, не было ничего достойного быть отмеченным [3]». Но не смотря на все это, грусть по сестрам и Родине, которая присутствует в некоторых ее стихах, заставила вернуться ее во Владивосток в 1922 г. Этот факт очень кратко отражен в библиографическом справочнике Б. А. Ивашкевича: «Статьева, Варвара, талантливая поэтесса в iюне 1922 г. вернулась во Владивосток [4]».
Осеннiя березы — тихiе костры.
Смотрю въ окно и вспоминаю: «три сестры».
Закатъ покрылъ румянцемъ опавшую листву.
Безъ словъ я грустно повторяю: да, въ Москву.
По воспоминаниям современников, — «Варвара Статьева была стройная и красивая поэтесса».
Дальнейшая судьба загадочной Варвары Перевощиковой—Статьевой остается неизвестной.
__________________
[1] Давидъ Бурлюкъ. «Литература и художество въ Сибири и на Дальнемъ Востокѣ (1919 — 1922)». В сб. «Новая русская книга» №9, Berlin—1922, стр. 44—48.
[2] Н. П. Гребенюкова. Творческая судьба М.Ц. Спургота в контексте литературной жизни восточной ветви русского зарубежья. В сб. мат. Межд. научно-практической конференции «Литература и журналистика стран Азиатско-Тихоокеанского региона в межкультурной коммуникации XX – XXI вв.» (17-18 марта 2011 года). Хабаровск. ТОГУ. 2011. С.61
[3] См. ссылку [1].
[4] Б. А. Ивашкевич. «Писатели, ученые и журналисты на Дальнем Востоке», изд. «Свободная Россия» Владивосток—1922, стр. 62. (сканы см. ниже. Прим. А.Северин)
© Аристарх Северин
При копировании и размещении материалов на сторонние ресурсы указывать ссылку на источник!