Оборванный аккордъ.

«Восточное Обозрѣнiе» №93, 9 августа 1896

 

I’ vо pensando, et nel penser m’аssalе

Una pietà si forte di me stesso,

Che mi conduce spesso

Ad alto lagrimar, ch’i non soleva. *)

 

Я иду уже часа три. Не смотря на донимающій жаръ іюньскаго солнца, я шелъ довольно быстро, и чуть не 15-ти фунтовая тяжесть въ котомкѣ за плечами давала себя знать. По моимъ разсчетамъ, я прошелъ верстъ 15, и можно было немножко отдохнуть. Съ холмика, гдѣ я улегся, далеко видно все вокругъ — вонъ тамъ у рѣчки якутята просто-ль играютъ, ловятъ-ли рыбу. Они прекрасно видятъ, что какой-то нучча (русскій) развелъ костеръ и грѣетъ себѣ чай, но подойти съ разспросами, кто я, откуда, что я слыхалъ, что видалъ и пр., не рискуютъ они: это привиллегія взрослыхъ. И какъ я доволенъ, что ничто не нарушаетъ моего уединенія. Доволенъ! Я раскрываю измятый листочекъ бумаги и снова читаю и читаю то, что мнѣ и безъ того сверлитъ мой мозгъ: «Когда-то я писалъ тебѣ: пусть я живу одиноко, всѣми оставленный, моимъ обществомъ будутъ Варя и Лиза. Онѣ пишутъ мнѣ довольно часто, и я живу всѣми фибрами моего существа, получая ихъ письма... И долго такъ я тѣшилъ себя иллюзіей общества. Потомъ ты знаешь, какія попытки я дѣлалъ удовлетворить страстному желанію опять увидѣть все. Ты знаешь, въ чемъ нашелъ я успокоеніе. Ахъ, я сейчасъ опять перечитывалъ Лермонтова: развѣ ты не согласишься, что самый поэтичный апофеозъ смерти эти слова:

Часъ разлуки, часъ свиданья

Имъ не радость, не печаль—

Имъ въ грядущемъ нѣтъ желанья.

Имъ прошедшаго не жаль.

А, кромѣ того, ну что-что ты можешь возразить противъ словъ, надѣюсь — такого человѣка, про котораго не скажешь ты, что, молъ, это «плѣнной мысли раздраженье»: «Невѣроятно, до какой степени ничтожна и безсодержательна жизнь, проводимая большинствомъ людей. Это слабое стремленіе и мученіе, сонное шатаніе черезъ четыре возраста жизни до смерти, сопровождаемое рядомъ тривіальныхъ мыслей. Они подобны часовымъ механизмамъ, которые заводятся и идутъ, не зная зачѣмъ, и всякій разъ, что человѣкъ зачатъ и рожденъ, часы человѣческой жизни снова заведены, чтобы табакерочную пьесу, уже безчисленное число разъ сыгранную, снова повторить нота въ ноту, тактъ въ тактъ, съ незначительными варіаціями. Никогда не исполняемыя желанія, тщетное стремленіе, судьбою немилосердно растоптанныя надежды, неизреченныя заблужденія всей жизни, съ возрастающими страданіями и смертью въ концѣ, даютъ всегда трагедію... и при этомъ мы... должны быть, во всяческихъ подробностяхъ жизни, неизбѣжно пошлыми характерами комедіи!»

«И чего-же бояться кроткаго ангела смерти если, и безъ того, всѣ творенія, въ цѣломъ, я, и, кромѣ меня, нѣтъ другого существа»...

Я глядѣлъ куда-то въ пространство, солнце заливало всю широкую долину, и все кругомъ приникло въ истомѣ длиннаго сѣвернаго жаркаго дня, стрекотанье кобылки были единые звуки, нарушавшіе величіе застывшаго момента. Что-то зашипѣло около меня — это вода вскипѣла и лилась изъ котелка въ огонь.

— Нѣтъ, это не простое увлеченіе книгой, какъ бывало онъ зачитывался Кантомъ. Не зачѣмъ ему было пользоваться представившейся оказіей, чтобы наполнить письмо безвкусными выписками изъ философа, благополучно и мирно дожившаго до старости, не смотря на всю показанную имъ нелѣпость жизни.

— Это прощальное письмо, и врядъ-ли я его застану въ живыхъ! — проговорилъ я вслухъ выводъ, продиктованный мнѣ тою таинственной, не освѣщенной сознаніемъ работою мысли, которая въ другихъ случаяхъ называется предчувствіемъ.

Я вылилъ скорѣе всю воду въ огонь и снова зашагалъ.

Знакомыя мѣста! Вотъ ручеекъ, который два года тому назадъ переѣзжали мы верхомъ на коняхъ: — «Панъ», «Сорока». «Кмицыцъ», гдѣ вы теперь, что вы? Все такъ же ли кипятится Панъ, все такъ же ли безпощадно вѣрно копируютъ свои прототипы Сорока и Кмицыцъ?

Однако, что-то не то. Такъ и есть: вѣрно говорили мнѣ — напрасно ты думаешь оріентироваться по солнцу, не зная толкомъ дороги: лѣтомъ оно дѣлаетъ такой длинный кругъ, что ты не разберешь, гдѣ западъ, гдѣ сѣверъ. Да, я забралъ черезчуръ вправо, надо поправить ошибку.

Я совсѣмъ не чувствовалъ усталости, а чувству невыносимой жажды я даже былъ радъ —  не такъ меня мучили мои думы. Наступалъ вечеръ, потянуло прохладой. Комары всюду водили свои хороводы, ихъ пѣсни уныло звучали, и я, ни на минутку не переставая, отмахивался отъ нихъ большимъ пучкомъ вѣтокъ молодой березы. И вотъ настала ночь. Не разъ я взбирался на гору, чтобъ поглядѣть, не видно-ли юрты. Нѣтъ, горизонтъ со всѣхъ сторонъ замыкался горами, поросшими мелкой лиственницей, и никакого признака жилья не было видно. Итакъ, несомнѣнно, я попалъ на покосы. Вотъ тянутся они длинной вереницей, сырые, холодные, топкіе. Наконецъ, появились и юрты. Невѣрный свѣтъ короткой сѣверной ночи, окутанной туманомъ, даетъ мнѣ распознать вскорѣ зимнія жилища якутовъ. Теперь они смотрѣли на меня своими темными отверстіями оконъ.

— Лучше ужъ я переночую прямо въ лѣсу! Едва передвигая ноги отъ усталости, я дошелъ, наконецъ, до большого озера и расположился на ночлегъ на горѣ. Я забылся нездоровымъ сномъ и скоро проснулся. Восходящее солнце не сразу одерживало верхъ надъ туманной, холодною ночью, не скоро уходили туманы, и сырость, и холодъ. Они отступали въ стройномъ боевомъ порядкѣ, пядь за пядью уступая надолго и изрѣдка заполоненную ими землю; они уходили, казалось, недовольные: словно имъ можно было бороться даже противъ іюньскаго солнца.

А я, тѣмъ временемъ, освобождался изъ-подъ вліянія очарованья ночи и былъ увѣренъ, что скоро-скоро поднимется въ высь могучее свѣтило и согрѣетъ и оживитъ все вокругъ.

Солнце поднялось довольно высоко, когда я дошелъ, наконецъ, до лѣтниковъ; выходили изъ юртъ бабы доить коровъ. Я зашелъ въ одну изъ юртъ. Мужчины только-что поднялись. Хозяинъ былъ довольно состоятельный, но мнѣ претили и грязь юрты, и грязь посуды, въ которой взбивали сливки — угостить меня, и тѣ обглоданные Богъ вѣсть чьими зубами кусочки сахару, которые сервировались на чайный столъ. Я сказалъ, что я ночевалъ въ лѣсу и напился уже тамъ чаю. Отказъ мой былъ, кажется, грубымъ нарушеніемъ всякихъ приличій. Хозяинъ сталь говорить другимъ съ насмѣшкой о моей чванливости Я же обратился къ нему съ просьбой вывезти меня на дорогу. Онъ ужъ отдалъ было распоряженіе сѣдлать коня, какъ внезапно все разстроилось. Онъ потребовалъ съ меня выговоренныя 20 коп. впередъ. На меня нашло непонятное упрямство. Я сталъ нервно и горячо упрекать за недовѣріе ко мнѣ. Это было первое разряженіе моихъ напряженныхъ нервовъ.

— Да, скажите, пожалуйста! Я его вывезу, а онъ мнѣ шишъ покажетъ, — говорилъ якутъ домашнимъ.

— Когда такъ, не надо, не сѣдлай коня, я самъ найду дорогу.

— Слушай-же, говоритъ якутъ: ты опять собьешься, — слушай, какъ надо тебѣ идти!

— Найду, найду дорогу и безъ тебя! Не хочу я твоихъ указаній!

Было около полудня, когда я, пробираясь по лощинѣ, услыхалъ окликъ:

— Эй, нучча, куда ты идешь?

Это кричала якутка. Я подошелъ. На пригоркѣ стояло три юрты, по двору ходилъ совсѣмъ лысый молодой парень, облысѣвшій, повидимому, отъ сифилиса. Я вошелъ въ одну изъ юртъ. Тутъ мнѣ разсказали, что дорога отсюда верстахъ въ 10.

— Но какъ ты сюда-то попалъ? удивлялись якуты: ты отсюда одинъ ни за что не выйдешь —  это самый опасный дойду (земля, страна, мѣсто)!

— Почему онъ опасный?

— Тутъ все болота да кочки да лѣсъ. Сюда къ намъ никто не заглядываетъ.

Эти объясненія давалъ мнѣ старикъ.

Я сговорилъ этого старика проводить меня до дороги.

Онъ шелъ впереди меня. Всей своей фигурой и поступью онъ мнѣ напоминалъ отставного стараго солдата.

Усталости не чувствовалъ я, но въ ступняхъ была постоянно о себѣ заявляющая тупая, настойчивая боль. Не могу достаточно оцѣнить предупредительности проводника: онъ какъ-бы зналъ, до чего изстрадались мои ноги, и своею палкой отбрасывалъ сухіе вѣтви и сучья, иногда преграждавшіе путь. Мы прошли уже верстъ 6, и вышли изъ лѣсу. Мѣстность стала принимать характеръ относительнаго простора, шири; чѣмъ-то знакомымъ повѣяло отъ этой шири: мы, видимо, подходили къ густо-населеннымъ мѣстамъ улуса, гдѣ жилъ мой пріятель.

Мы идемъ песками, идемъ выжженными солнцемъ полянами, изъ-подъ ногъ поднимаются мирiады кузнечиковъ, солнце палитъ нещадно.

— Скоро-ли житель (ыал)?

— Тутъ близко есть житель. Зайдемъ, если хочешь.

Мы вошли въ довольно чистенькій домикъ въ русскомъ стилѣ, хотя съ комелькомъ, по обыкновенію. Хозяинъ былъ какое-то должностное выборное лицо якутской администраціи и, кажется, не особенно-то склоненъ былъ пріютить какого-то пѣшехода. Я сѣлъ въ сторонкѣ.

Я помню, что еще въ дверяхъ наткнулся на насъ маленькій мальчикъ, который быстро насъ ощупалъ со всѣхъ сторонъ. Этотъ мальчикъ, какъ я тотчасъ увидѣлъ, былъ слѣпъ. Онъ былъ, повидимому, баловнемъ семьи. Онъ всюду съ неимовѣрнымъ въ слѣпомъ проворствомъ бѣгалъ по домику, взбирался на лавки, опять соскакивалъ на полъ и жадно-жадно быстро все ощупывалъ. А отецъ съ какой-то грустью смотрѣлъ на эти и въ самомъ дѣлѣ жалкія попытки пополнить недостатокъ тѣхъ впечатлѣній, которыхъ сынъ его будетъ всю свою жизнь лишенъ. Ребенокъ между тѣмъ подошелъ къ молодой женщинѣ, взбивавшей у комелька масло. Та сунула ему въ ротъ комочекъ масла. Мнѣ больно тогда стало смотрѣть въ лицо слѣпому. На этомъ лицѣ промелькнуло выраженіе чисто животной жадности, струйки масла потекли отъ угловъ рта, женщина ему запихивала въ ротъ масло, а онъ языкомъ подхватывалъ. Потомъ слѣпой подошелъ къ старухѣ, перебиравшей въ углу только-что наловленный гальянъ (это маленькая рыбешка, по-якутски мунду), и сталъ канючить:

— Балыккыттан бэрис (дай рыбы!), балыккыт-тан бэрис, балык-кыт-тан бэ-рис!

— Пойдемъ отсюда! сказалъ я старику. Версты черезъ 3 мы вышли на дорогу. Старикъ мой чинно и торжественно зашагалъ домой, я-же отправился въ свою сторону.

* * *

— Зомліли вони, зомліли. Солнышко напекло имъ головку.

— Ну, славу Богу! Вотъ гдѣ довелось увидѣться!

— Кто это такой? Да, Ефимъ!

— Ахъ, Ефимъ, это вы? скажите, пожалуйста, Андрей Ивановичъ дома теперь? Какъ-бы мнѣ достать туда лошадь? Я-бы скоро доѣхалъ. Вѣдь отсюда къ нему верстъ 15.

— Господинъ Тентетниковъ? Какъ-же, отличный господинъ! Я ихъ даже очень хорошо зналъ. Только, знаете, я долженъ васъ предувѣдомить...

Это говорилъ рыжій мужичина въ красной рубахѣ и плисовыхъ шароварахъ, вдѣтыхъ въ якутскіе сары (обувь изъ конской шкуры).

— Яковъ, Яковъ! ну, зачѣмъ, зачѣмъ такое говорить? остановилъ Ефимъ рыжаго: пойдемте отъ, паничу, въ мою хату, чуть близко вона. Тамъ отдохнете да и поѣдете домой. Андрей-то Ивановичъ уѣхали въ городъ совсѣмъ и уже сюда не вернутся, и домъ и все продали. Какъ-же, какъ-же! Еще я трохи не засталъ: самоваръ свой такъ задешево продали, такая жалость!

Скоро мы вошли въ какое-то подобіе дома. Окна состояли изъ берестянаго переплета, въ который довольно искусно были вставлены кусочки стеколъ. Тутъ царилъ полумракъ и пахло подваломъ и плѣсенью. Но комелекъ топился, и на шесткѣ пеклась поставленная торчкомъ ячменная лепешка, тутъ-же воткнуты были часто унизанные мелкимъ гальяномъ рожны и пріютился мѣдный чайникъ. Двое грубо сколоченныхъ козелъ съ настланными на нихъ горбылями служили кроватями Ефиму и рыжему. Нa одной изъ этихъ кроватей былъ въ головахъ положенъ мѣшокъ съ какимъ-то скарбомъ; сѣрый армякъ, кажется, служившій и тюфякомъ и одѣяломъ, довершалъ убранство. Ужъ я зналъ, что чистенькая, благообразная натура Ефима не терпѣла такого безобразія и что козлы, на которыхъ лежалъ войлочекъ, обшитый тикомъ, и подушка съ наволочкой, правда, засаленной, были его кровать. Укрывался онъ и лѣтомъ доброй черной бараньей шубой, и она тутъ же на колкѣ висѣла надъ кроватью. Ефимъ заторопился съ чаемъ, а меня усадилъ на свою постель.

Рыжій подошелъ ко мнѣ:

— Вотъ, господинъ, безъ табаку бѣдствую. Продайте, сколько можете!

Я отсыпалъ ему изъ кисета махорки.

— Благодарю васъ, а то вотъ этотъ чортъ, прости Господи, что собака на сѣнѣ: выдастъ одинъ листочекъ на недѣлю, и хоть ты, что хошь. Хоть-бы продалъ!

— Продалъ! Якъ я могу продать? Ты-же настоящей цѣны не дашь.

— Это, видите, онъ привыкъ фунтъ вгонять рубля въ полтора. Асмодей проклятый!

Но Асмодей уже не слышалъ этой филиппики, онъ вышелъ изъ домика. Рыжій сей часъ-же пріоткрылъ дверь, выглянулъ и снова захлопнулъ. Лицо его саркастически передернуло:

— Теперь вотъ взгляните сами, господинъ! Довольно даже интересно. Тутъ я вамъ скажу такое дѣлается, что ни складу ни ладу; однимъ словомъ, въ родѣ не поймешь. Взгляните, выдьте сами!

Я вышелъ.

У пряслъ стоялъ Ефимъ, онъ какъ-то покорно сложилъ руки на животѣ и, обратясь къ востоку, молился. Трогательно было смотрѣть на старика: сѣдые волосы его гладко причесанные отливали свинцомъ, и они уже придавали ему величавость, глаза были устремлены въ небесную высь. Онъ такъ далекъ былъ отъ всѣхъ земныхъ дрязгъ! На дворѣ стояли животные Ефима, въ тѣни амбара пережидавшіе зной: кобыла, которую онъ почему-то величалъ конемъ, и яловая корова. Тутъ было сотрудничество, хотя и накладное для коня: конь добросовѣстно отмахивалъ хвостомъ слѣпней отъ коровьей морды, корова по мѣрѣ силъ старалась своимъ тощимъ хвостомъ отплатить коню той-же любезностью; почти предоставленному собственнымъ средствамъ защиты вѣрному служителю принциповъ ассоціаціи приходилось жутко, и онъ ни на секунду не переставалъ кивать своей головою.

Довольно отчетливо доносился негромкій речитативъ Ефима:

— Продли, Господи, существованіе свѣта на неопредѣленный часъ! Продли, Господи, существованіе свѣта на неопредѣленный часъ!

Продли, Господи, жизнь монарховъ, митрополитовъ, военачальниковъ, начальниковъ и созданнаго Тобою народа на неопредѣленное время!

* * *

Я заболѣлъ нервной горячкой и о судьбѣ Андрея Ивановича узналъ уже впослѣдствіи. Ефимъ только не хотѣлъ волновать меня: Тентетниковъ не уѣзжалъ въ городъ, а утопился въ озерѣ неподалеку отъ своего дома. Онъ потерялъ смыслъ жизни, онъ былъ человѣкъ увлеченій и порывовъ: быстро увлекался и такъ-же быстро разочаровывался. Онъ съ полнымъ правомъ могъ сказать про себя:

Le temps nous enlève

Notre enchantement:

C’est moins qu’un moment,

Un peu plus qu’un rêve. **)

Я.

*) Когда я брожу в раздумьи, мною овладевает такая сильная жалость к самому себе, что я часто рыдаю, а это вовсе не в моем характере. (Франческо Петрарка).

**) Время отнимает у нас наши чары. Это меньше, чем мгновение, немного больше, чем сон. (Сильвестр Арман)

 

(OCR: Аристарх Северин)

Яков Васильевич Стефанович (28 ноября [10 декабря] 1854, Дептовка Конотопский уезд Черниговская губерния Российская империя) — 1 [14] апреля 1915, Красный Колядин Конотопский уезд Черниговская губерния Российская империя) — революционер-народник. Родился в селе Дептовка. По происхождению сын священника. В 1875 году был исключён из Киевского университета. В 1877 году попытался организовать восстание крестьян в Чигиринском уезде Киевской губернии. В сентябре 1877 был арестован, но в мае 1878 года Стефановичу удалось бежать за границу.

В 1879 году вернулся в Россию, стал членом революционных организаций «Земля и воля» и «Чёрный передел». В январе 1880 года вновь выехал за границу, но уже в 1881 году вернулся. По возвращении стал членом Исполнительного комитета организации «Народная воля». В 1882 году был арестован и судом Особого присутствия Правительствующего Сената на процессе 17-ти народовольцев приговорён к 8 годам каторги на реке Кара. После отбытия каторги находился на поселении в Якутии. Участник двух научных экспедиций в Якутии. Затем жил в Черниговской губернии.