Ниже представлены избранные стихи В. М. Михеева с его авторскими комментариями из сборника «Песни о Сибири», написанные автором будучи на Олекминских золотых приисках и во время деловых поездок по р.р. Лене и Витиму, т. е. имеющие отношение к якутской, при-ленской, приисковой и ссыльно-переселенческой темам. Кроме представленных здесь стихов, сборник содержит произведения, посвященные быту и нравам бурят, озеру Байкал, Барабинским степям и Уралу. Но т. к. интересы и направленность сайта ограничиваются рамками истории Якутии, то эти произведения были исключены из данной публикации. Желающие ознакомиться со всеми произведениями из сборника стихов, смогут найти их в библиотеках.

А. Северин

Пѣсни о Сибири

Василiй Михайловичъ Михеевъ

Сарана — царскія кудри, красная лилія.

 Слѣды.

 

Ясный день. Бѣгутъ лошадки ровно.

Мягкій снѣгъ, подъ взмахами копытъ,

Раздается съ ласкою любовной

И слегка взлетаетъ и скрипитъ.

Лучъ весны ужъ крадется по снѣгу,

Зелень хвоевъ темную согрѣвъ.

Ѣдемъ мы, и тихо вторитъ бѣгу

Ямщика задумчивый напѣвъ.

 

Ѣдемъ мы опушкою лѣсною.

Снѣга гладь, какъ мягкая постель,

Облегаетъ бѣлой пеленою

И сосну, и сумрачную ель.

И стоятъ въ нѣмомъ великолѣпьи

На краю ихъ стройные ряды.

А въ снѣгу и розсыпью, и цѣпью

Сѣть плетутъ извилины-слѣды.

 

Всѣхъ крупнѣй, уходитъ вереницей

Длинный слѣдъ — за тропкою тропа:

Волкъ бѣжалъ свирѣпо за волчицей —

То его тяжелая стопа.

Дальше слѣдъ: и круглъ, и остороженъ

Онъ идетъ, какъ ямокъ полоса;

Лапкой мягкой нѣжно онъ проложенъ:

За лисой здѣсь кралася лиса.

 

Вотъ слѣды — раскиданная грядка,

Словно кто въ испугѣ ихъ ронялъ:

Ихъ кидая всюду безъ порядка,

Здѣсь зайчиху заяцъ догонялъ.

И, ища у лѣса сердцевины,

Въ чащѣ лѣса тонутъ всѣ слѣды.

И, какъ стражи, сосны и осины

Замыкаютъ стройные ряды...

 

И стоятъ, таинственны и строги,

Въ серебрѣ и сумракѣ лѣса;

А за ними горные отроги

Алтарями всходятъ въ небеса;

И, горя на синемъ небосводѣ,

Пламя солнца жжетъ издалека...

Все властнѣй безмолвіе — въ природѣ,

Заунывность — въ пѣснѣ ямщика...

 Кошмаръ въ лѣсу.

 

Какая глушь! лѣса, лѣса и горы,

Да воды рѣкъ...

Находятъ отдыхъ взоры,

И глубже дышетъ человѣкъ.

Такъ далеки волненія столицы,

Безумный ихъ кошмаръ,

Безумныхъ дѣлъ былыя небылицы,

Безумныхъ мыслей жаръ,—

Запросы дня, волненія минуты,

Страданія годовъ,—

Неразрываемыя путы

Какъ будто рвущихся оковъ...

Глядишь во мглу незыблемаго бора,

Ласкаетъ зелень глазъ,

И для души, для памяти и взора —

Раздумья часъ...

Глядишь, внимая своему безмолвью,

А думы все ростутъ,

И тишина владѣетъ кровью.

Деревья вѣтви гнутъ

Надъ головой твоей печальной,

И тѣнь вѣтвей,

Какъ призракъ тучи дальной,

Ползетъ надъ ней.

И, блѣденъ весь, вдругъ въ сумракѣ зеленомъ

Поднимешь къ небу взоръ,

Готовъ отвѣтить стономъ

Ему въ упоръ...

Средь этой тихо дремлющей природы,

Вдали людей,

Еще яснѣй ихъ бѣды и невзгоды...

Какъ будто змѣй

Скользитъ въ тиши извивами удава

Съ вершинъ деревъ;

А въ заросли и грозно, и лукаво

Таится левъ

И, грудью къ травамъ припадая,

Готовится къ прыжку.—

И ѣдешь, грезя и впадая

Въ знакомую тоску...

И вновь встаютъ былыя небылицы,

Безумныхъ мыслей жаръ;

И въ пульсѣ пульса той же все столицы

Стучитъ ударъ.

О слишкомъ ты безмолвна и жестока

И слишкомъ много говоришь,

Природы вѣчной и глубокой

Загадочная тишь!

Лѣсная мелодія.

 

Лѣсъ глубокій. Здѣсь то козы

Клонятъ въ бой свои рога,

Лишь осенніе морозы

Тронутъ инеемъ луга; —

Въ томъ бою рога роняютъ

И подругъ они берутъ. —

Травы нѣжно оттѣняютъ

Рогъ упавшій тамъ и тутъ...

 

Подними его — невольно

Взглянешь ты въ лѣсную тьму. —

И плѣнительно и больно

Будетъ взгляду твоему

Ждать все тише, неподвижнѣй:

Не скользнетъ ли гдѣ коза,

Не затеплятся ли въ ближней

Чащѣ тихіе глаза,

Не замрётъ ли безотвѣтно

Въ чуткомъ страхѣ легкій шагъ...

 

И, забывшись незамѣтно,

Ты подъ дерево прилягъ,

Объ иной уже походкѣ

Грезя въ сумракѣ вѣтвей,

Объ огнѣ лукаво — кроткихъ

Человѣческихъ очей....

 

Коза — дикая коза (косуля) оленьей породы.

У ледянаго озера.

 

Въ росѣ весь, какъ бархатъ зеленый,

Мохъ сочный на высяхъ лежитъ;

Хвой рощи, лучемъ озаренный,

Онъ, паромъ дымясь, освѣжитъ.

И влагой, тепломъ и прохладой

Весь дышетъ-волнуется паръ; —

И роща пріемлетъ съ отрадой

На вѣтви и влагу, и жаръ...

 

Но зорко въ горахъ укрываетъ

Озёра отъ солнца она,

И тѣнью деревъ отливаетъ

Не тающихъ льдовъ пелена.

Здѣсь холодъ стоитъ подъ вѣтвями,

Здѣсь вѣтви въ росѣ серебромъ

Застыли, и никнетъ иглами

Тяжелая вѣтвь надо льдомъ...

 

Ложатся здѣсь синія тѣни

Отъ зелени темной на ледъ...

Здѣсь память былыхъ огорченій

Мучительно сладкой стаетъ;

И видишь, что прежнія боли

И отблески новыхъ отрадъ,

Какъ зелень и ледъ,—поневолѣ

Другъ друга въ душѣ сторожатъ...

 

Сомнѣнья надежду туманятъ,

Себя такъ мучительно жаль...

И вѣришь, что счастье настанетъ

И знаешь — настанетъ печаль...

И нѣжно такъ ледъ голубѣетъ

Въ тѣни отъ зеленыхъ вѣтвей,—

И тихо такъ вѣтка слабѣетъ

И никнетъ, застывъ, тяжелѣй...

Оморòча.

 

Оморòча — берестовая лодка тунгусовъ.

Догòръ — товарищъ, пріятель.

Гольцы — голыя скалистыя вершины.

Таймень — крупная рыба.

Кàмысъ — обувь изъ оленьей шкуры.

 

Плыветъ омороча по тихой рѣкѣ,

Плывутъ тунгусы въ ней догоры.

Лѣса побережья, какъ мохъ, вдалекѣ

Окутали темныя горы;

И въ лунномъ сіяньи блѣднѣютъ гольцы

Своей обнаженной вершиной.

И, весла поднявъ осторожно, пловцы

За стаей слѣдятъ лебединой.

 

Чуть плещетъ широкій и тихій Витимъ

Въ берестовый бортъ оморочи,

И звѣзды чуть видно мерцаютъ надъ нимъ

Въ мерцаньи безсумрачной ночи.

Какъ день, эта ночь хороша и свѣтла,

Какъ день на Витимѣ, — безмолвна.

И падаютъ капли лѣниво съ весла,

И весла вздымаются ровно...

 

И, словно внимая чуть слышной волнѣ,

Прикрытый изорваннымъ бреднемъ,

Таймень оглушенный въ той лодкѣ на днѣ

Трепещетъ въ дыханьи послѣднемъ.

И тихо бесѣду ведутъ тунгусы;

Толкуетъ старикъ посѣдѣлый:

Едва шевелятся сѣдые усы,

Вися надъ бородкою бѣлой;

 

Въ широкія скулы легли борозды,

Какъ рытвины въ камень песчаный;

У глаза закрытаго видны слѣды

Глубокой залѣченной раны;

Но столько спокойствія въ глазѣ другомъ

И тихаго счастія свѣтитъ,

Что, слушая чутко въ почтеньи нѣмомъ,

Товарищъ словцомъ не отвѣтитъ.

 

Безмолвно раскрылъ онъ глаза и уста,

Лишь зубы, какъ кость, его блещутъ;

И тѣни прибрежья, мѣняя цвѣта,

На обликѣ смугломъ трепещутъ.

Внимаетъ догòру догòръ молодой,

Горятъ его глазки какъ щели, —

И, станомъ склоняясь слегка надъ водой,

Весломъ онъ снимается съ мели.

 

Внимаетъ догору догоръ молодой,

И старый догоръ повѣствуетъ

О томъ, что знакомство съ великой бѣдой

Потерянный глазъ знаменуетъ;

О томъ, какъ въ глубокой трущобѣ тайги

Онъ крался съ винтовкой кремневой;

Какъ встрѣтились грудью внезапно враги,

Умылись струею багровой...

 

Въ объятьяхъ могучихъ безсильный тунгусъ,

Какъ пойманный ужъ, изгибался

И думалъ невольно: «авось увернусь:

За камысомъ ножикъ остался»...

Согнулся онъ въ лапахъ и выхватилъ ножъ,

Имъ сунулъ куда то, какъ въ бредѣ...

И, — гдѣ потеряешь ты, тамъ и найдешь —

Охотникъ сидѣлъ на медвѣдѣ...

 

И всталъ онъ, и кровью весь теплой облитъ,

Искалъ онъ цѣлебныя травы;

И ими лѣчился. — И свѣтелъ былъ видъ

Деревьевъ надъ нимъ величавыхъ...

И, пòлно проникнутъ разсказомъ своимъ,

Казался старикъ великаномъ...

И вторилъ плесканіемъ тихимъ Витимъ,

И бѣлымъ курился туманомъ...

 

Смотрѣлъ на догора догоръ молодой;

И искрились глазки какъ щели...

И, тихо вздымаясь надъ синей водой,

Лѣса и высоты синѣли...

Плыла оморòча... Вдругъ бѣшеный свистъ

Нарушилъ безмолвье природы,

И дрогнулъ старикъ, какъ осиновый листъ,

И рябью подернулись воды.

 

И что-то шипѣло въ глухомъ торжествѣ

И грудью неслось къ оморочѣ;

И звуки въ загадочномъ томъ существѣ

Ставали все злѣй и короче;

И сыпались искры, и въ зеркалѣ водъ

Сверкали, какъ очи шайтана; —

И грозно, и властно вознесъ пароходъ

Высокую грудь изъ тумана.

 

Застыли догоры. Въ ихъ глазкахъ косыхъ

Блеснуло недоброе пламя.

Разсказъ старика о медвѣдѣ затихъ,

А все шевелилъ онъ устами...

И трепетно двигались старца уста,

Бородка тряслась въ безпорядкѣ, —

И въ обликѣ блѣдность съ румянцемъ цвѣта

Мѣняли, какъ бы въ лихорадкѣ.

 

Все трепетно двигались старца уста,

Какъ будто сказать не умѣли...

А въ сердцѣ вставала нѣмая мечта,

И искрились глазки какъ щели...

И юношей старца нѣмыя слова

Не поняты быть и могли-бы, —

Да зналъ онъ, что здѣсь нагружаютъ дрова,

За водку здѣсь купятъ и рыбы...

 

И выпьютъ ту водку догоры до дна,

Пусть будетъ ея и излишекъ...

И въ жадности гнулась все ниже спина

У слабыхъ дрожащихъ людишекъ.

И гнѣвная рябь не покинула водъ,

И гнѣвно туманились горы...

И шелъ-приближался, какъ царь, пароходъ,

И ждали-томились догоры...

Сѣверный олень.

 

Онъ стоялъ передо мною,

Наклонивъ свои рога; —

И глубокой тишиною

Съ нимъ дѣлилася тайга.

И глаза его нѣмые,

Словно внять спѣшили ей, —

Становились все покорнѣй,

Все задумчиво темнѣй.

 

И вожакъ стоялъ съ нимъ рядомъ

И ласкалъ его слегка, —

И олень привѣтнымъ взглядомъ

Поглядѣлъ на вожака...

Поглядѣлъ на якутà я:

Слабъ и узокъ онъ въ плечахъ,

Но таитъ и умъ, и твердость,

И терпѣніе въ очахъ...

 

Поглядѣлъ на якутà я,

На тебя взглянулъ, олень, —

И по сердцу, замирая,

Пробѣжала грусти тѣнь.

Я взглянулъ на эти горы,

На деревья въ ихъ тѣни:

Здѣсь снѣга сошли недавно,

Скоро лягутъ здѣсь они,

 

И закроютъ прихотливо

И отлогость, и оврагъ, —

И по снѣгу терпѣливо

Заскрипитъ твой легкій шагъ;

Лыжи легкія помчатся,

Побредетъ въ снѣгу якутъ;

И деревья на морозѣ

Трескъ и жалобы начнутъ...

 

Убаюканъ этимъ трескомъ,

Съ пухомъ снѣга на очахъ,

Ты пойдешь, залитый блескомъ

Солнца, яркаго въ снѣгахъ;

Ты пойдешь подъ вой бурана,

Ты пойдешь въ морозъ и тишь, —

И къ хозяину все также

Тихій взоръ свой обратишь...

На шитикѣ.

 

Шитикъ — лодка, обшитая досками, съ будкой для пассажира.

Таёжный — дикій, лѣсной.

 

Колеблютъ шитикъ волны Лены,

И, словно въ злобномъ торжествѣ,

Печальныхъ мыслей перемѣны

Въ печальной бродятъ головѣ...

 

О, эта гладь рѣки великой

И глушь таёжныхъ береговъ

Въ ихъ тишинѣ сурово дикой, —

Какъ міръ невѣдомыхъ боговъ, —

 

Умъ угнетутъ благоговѣньемъ,

Подавятъ грозной красотой;

Заставятъ сердце откровеньемъ

Быть жизни, въ шумѣ прожитòй;

 

Разбудятъ старыя печали

И боль давно закрытыхъ ранъ;

Изъ глубоко-тѣнистой дали

Поднимутъ мглистый свой туманъ;

 

Все небо тучами обложатъ

И, вызвавъ бурю и грозу, —

Съ твоей слезой сольютъ, быть можетъ,

Дождя холодную слезу!...

Сынъ дезертира *).

 

Мотàузъ — тонкая бичевка.

Сходни — перекидные мостки съ судна на пристань.

 

На Ленѣ великой есть городъ забытый.

Къ нему издалёка пришелъ пароходъ.

Народъ, появленьемъ новинокъ несытый,

Слонялся по берегу взадъ и впередъ:

На все поглазѣть поселенцы охочи;

А судно, быть можетъ, изъ милой страны,

Гдѣ сонъ ихъ ласкали родимыя ночи,

Откуда остались родимые сны...

 

Вползали и дѣти, какъ мошки, на сходни

И жались у мачтъ — заглянуть на свистокъ:

Негаданный праздникъ насталъ имъ сегодня

Головкѣ и глазкамъ восторгъ и урокъ.

Межъ ними одинъ былъ — въ рубашкѣ изъ ситца,

Косой, исхудалый, годовъ десяти.

Картузъ его рваный успѣлъ, износиться

И лоскомъ до кожи сапожной дойти.

 

Рубашка сквозь дыры казала ужъ тѣло,

Охваченъ мотаузомъ тоненькій станъ;

Но глазками бойко, умно и умѣло

Машину осматривать сталъ мальчуганъ.

И было нѣжнѣй, чѣмъ у мальчиковъ прочихъ,

Сложенье ребенка, и тоньше черты —

Отъ смуглыхъ рученокъ его нерабочихъ

До глазъ его темныхъ, ума, красоты

 

И грусти исполненныхъ острой и тайной,

Тѣмъ болѣе ясной, чѣмъ хуже нарядъ.

И кинулъ на мальчика будто случайно

Одинъ пассажиръ свой задумчивый взглядъ.

— Вы гдѣ нибудь учитесь? — началъ съ вопроса

Отъ скуки бесѣду свою пассажиръ.

Взглядъ кинулъ ребенокъ на барина косо,

Прикрылъ онъ одну изъ рубашечныхъ дыръ,

 

И молвилъ: — Въ приходской учуся я школѣ.

— А ваши родители живы и здѣсь?

— Мы здѣсь лишь недавно, и то поневолѣ. —

И, вспыхнувъ, ребенокъ потупился весь.

— Откуда же вы? — Насъ изъ Витебска гнали.

Отецъ мой служилъ тамъ солдатомъ въ полку;

Бѣжалъ онъ... — И глазки ребенка сверкали

Подобно раздутому вдругъ угольку.

 

Но, хвастаясь будто, прибавилъ онъ бойко:

— А сколько я видѣлъ желѣзныхъ дорогъ

И рѣчекъ большихъ, городовъ видѣлъ сколько!..

Да только вездѣ насъ сажали въ острогъ.

А здѣсь — продолжалъ онъ — сперва мы съ папашей

Сидѣли за стойкой въ одномъ кабакѣ,

Да видишь, хозяйкѣ не нравились нашей —

Ну, насъ и прогнали... И въ тихой тоскѣ

 

Запнулся ребенокъ, и, робко улыбку

На личико вызвавъ, прибавилъ потомъ:

— Да ладно, что папа изъ Витебска скрипку

Свою съ канифолью привезъ и смычкомъ:

Теперь на гуляньяхъ играетъ онъ пляски.

Разъ въ мѣсяцъ онъ добылъ двѣнадцать рублей! —

Поднявши лукаво веселые глазки,

Окончилъ ребенокъ разсказъ веселѣй.

 

— Фамилія ваша? — По польски звучала

Фамилія эта — ребенокъ сказалъ.

— Вы вѣрно католикъ? — Ребенокъ сначала

Какъ будто не понялъ, слегка помолчалъ,

Потомъ усмѣхнулся. — Навѣрно, въ костёлы

Молиться ходили на родинѣ вы? —

Ребенокъ лишь вскинулъ свой взоръ невеселый

И вновь опустилъ, не поднявъ головы,

 

И вновь усмѣхнулся. — Иль вы православный,

И ходите въ церковь? — Отвѣта все нѣтъ.

Ребенокъ рубашку терѐбитъ исправно,

Въ глазахъ его тухнетъ лукавый ихъ свѣтъ

И жалобно-робкой улыбкой на губы,

Какъ искрой послѣдней, спуститься спѣшитъ.

И вдругъ засмѣялись рабочіе грубо,

И слышно сквозь хохотъ: — Да, баринъ, онъ жидъ!

 

Скрывается мальчикъ. Печально сконфуженъ,

Уходитъ въ каюту свою пассажиръ.

А хохотъ несется, раскатистъ и друженъ,

Какъ будто во слѣдъ имъ смѣется весь міръ.

Идетъ пароходъ ужъ по Ленѣ далёко,

И слѣдъ его, пѣнясь, ложится межой...

И лишь пассажиръ на кормѣ одиноко

И горестно смотритъ на городъ чужой...

 

Бесѣдовать съ Сыномъ дезертира и испытать грустную развязку этой бесѣды довелось автору на Ленѣ, въ пристани города Киренска.

Три послѣдующихъ пьесы написаны подъ тяжелымъ впечатлѣніемъ приленскаго русскаго населенія. Это населеніе обязано, конечно за условленную съ казной плату, содержать почтовыя лодки (7—9 человѣкъ каждая) и давать по водѣ гребцовъ, противъ воды лошадей и людей для бичевника и управленія лодкой. Взрослые обыкновенно управляютъ лодкой — дѣло, въ виду множества мелей по Ленѣ, сложное — юноши же, дѣвушки и часто дѣти управляютъ лошадьми. Населеніе это, вѣроятно, и существуетъ спеціально для поддержки почтоваго тракта. Суровость и безлюдность края, бѣдность почвы и отсутствіе заработковъ ставятъ этихъ людей въ полную зависимость отъ почтовой повинности. Худое питаніе и вліяніе нездоровой воды ленскихъ притоковъ дурно дѣйствуетъ на ихъ организмъ и весьма часто украшаетъ ихъ зобами. Какъ контрастъ этому жалкому, худосочному люду вспомнилось автору его посѣщеніе Кавказа, вспомнились горцы, Терекъ... Явилось невольное сравненіе Двухъ Рѣкъ... Напомнили Кавказъ, представъ предъ авторомъ, и грозныя Ленскія Щеки («Щеки» въ Сибири — вообще прибрежныя скалы), мимо которыхъ съ благоговѣніемъ, не рѣдко съ молитвою проходятъ рабочіе на баркахъ, даже на пароходахъ. Бесѣдующіе о Павозкѣ, конечно, созданы воображеніемъ автора; но рѣчь парня почти цѣликомъ принадлежитъ такимъ же парнямъ, говорившимъ съ нимъ, доставляя его отъ станціи до станціи. Павозокъ же, во время своего плаванія по этимъ погребеннымъ въ дебряхъ жалкимъ деревушкамъ, является, особенно для женщинъ, дѣйствительно событіемъ.

Ленскія Щеки.

 

Щеки — три самыхъ высокихъ утеса на Ленѣ.

Зобатый: зобъ весьма распространенъ въ приленскихъ селахъ.

 

— Что ты, Лена, зарябила

И быстрѣй свой гонишь валъ:

Или вражеская сила

Затаилась между скалъ? —

 

— Я спѣшу не безъ причины,

Но спѣшу не отъ бѣды:

Я кладу, какъ въ ямы глины,

Въ ребра скалъ свои слѣды;

Но межъ скалъ я три задѣну,

Равныхъ силою — моей:

Встрѣча съ ними манитъ Лену,

Встрѣча съ ними — счастье ей.

Я люблю ихъ видъ суровый

И покой ихъ вѣковой;

Ихъ безмолвье, будто слово,

Полно смысла, путникъ мой!

Нѣту въ нихъ гордыни черствой,

Нѣту въ нихъ глухаго сна; —

Въ нихъ и сила, и упорство,

И гроза, и тишина.

Властью дышетъ ихъ громада,

Гнѣвъ таитъ ихъ крутизна.

Имъ цвѣтовъ и травъ не надо:

Лишь тумана пелена

Ихъ ласкать беретъ отвагу

Да струя моей волны, —

И на нихъ мы слезъ лишь влагу

Оставлять принуждены!

 

— Но, послушай: ваши слезы

Не дождутся камня слезъ:

Грёзы, Лена, — вѣчно грёзы,

А утесъ — всегда утесъ...

 

— Знаю, путникъ мой, ты хочешь

Кинуть въ грудь сомнѣнья ядъ;

Но ты вѣры не подточишь...

Кинь въ мои лишь волны взглядъ:

Какъ дитя, порой ясна я,

Какъ злодѣй, порой мутна.

На яву кошмары зная,

Я почти не знаю сна:

Видѣлъ ты людей зобатыхъ,

Видѣлъ ты голодный людъ —

Вѣдь на мнѣ лишь иногда ты,

А они всегда вѣдь тутъ.

Ихъ поятъ мои вѣдь воды,

Гнутъ пріятели твои...

Свищутъ нагло пароходы,

Плачутъ ленскія струи...

О, хотѣла бъ я съ презрѣньемъ

Страхомъ васъ порой смутить!

Дай же мнѣ хоть съ упоеньемъ

Гордый духъ слезой омыть...

Да, ищу я душъ глубокихъ

Женски-трепетной душой, —

И лобзаю страстно Щеки

Съ ихъ суровой тишиной...

 

Шепчетъ Лена. Сердца раны

Плескъ волны передаетъ.

И предстали великаны, —

И я понялъ ласку водъ...

 

Двѣ рѣки. 

 

Бичевой тянутъ лодки противъ воды людьми или лошадьми.

 

Народъ я видѣлъ: грозно строенъ

И гордо мощенъ тонкій станъ;

Рукой кинжалъ одинъ усвоенъ,

Нога не выйдетъ изъ стремянъ;

И благородно-величавы

Черты орлинаго лица:

Горятъ въ очахъ преданья славы,

Сосредоточенность бойца.

 

И я иныхъ людей увидѣлъ:

Забитый, бѣдный, жалкій родъ.

Суровый сѣверъ ихъ обидѣлъ

И бичевы тяжелый гнетъ;

На шеѣ рѣдко нѣту зоба,

Мозоль до крови на рукахъ;

И, съ колыбели и до гроба,

Въ очахъ нѣмыхъ лѣнивый страхъ.

 

Я видѣлъ Терекъ. Подъ утесомъ

Плита ложилась на плиту,

И взоръ испуганнымъ вопросомъ

Встрѣчалъ отвѣса высоту.

Едва-едва висѣли глыбы,

И камень камень отягчалъ:

Отъ дуновенія могли бы

Они послать рѣкѣ обвалъ.

 

И Лену видѣлъ я. Утесомъ

Краснѣя въ грозной высотѣ,

Лежалъ песчаникъ надъ откосомъ.

Плита скользила по плитѣ,

И межъ корней недвижной ели

Едва сдержала свой полетъ; —

И камни тихіе висѣли,

Ища могилы въ глуби водъ.

 

Какъ звѣрь, во вѣкъ неукротимый,

Вздымался Терекъ межъ тѣснинъ, —

Взлеталъ на камни, падалъ мимо,

Какъ пораженный властелинъ;

И вновь взлеталъ, и падалъ снова,

И рвалъ о камни грудь свою:

Онъ не искалъ въ ущельи крова,

Искалъ онъ гибели въ бою.

 

Но, широка, невозмутима,

Текла сибирская рѣка,

Чуть омывая камни мимо,

Не задѣвая тростника;

И, если скорбію дышала,

То въ тихой, медленной волнѣ

Та скорбь не пѣною сверкала,

А гасла мракомъ въ глубинѣ.

 

И словно слышалось моленье

Мнѣ въ воплѣ Терека глухомъ

И въ вѣковомъ уединеньи, —

Въ покоѣ Лены вѣковомъ.

И разныхъ рѣкъ одно и то же

Твердили разныя мольбы:

Пошли пощаду краю, Боже,

Отъ угнетающей судьбы!...

 

Павозокъ.

 

Павозокъ — рѣчное торговое судно.

Камора — отдѣленіе, комната.

Къ вòди — къ водѣ: мѣстная форма произношенія.

 

У изгиба тихой Лены

Парень съ дѣвушкой сидятъ:

Сосны тихія, какъ стѣны.

Къ нимъ чужой не пустятъ взглядъ.

Коренастъ и мало строенъ,

И приземистъ, и широкъ,

Жестомъ ровенъ и спокоенъ,

Взглядомъ ласковъ паренекъ.

 

И, рабочей худобою

Угловата и стройна, —

Стала дѣвушка любòю

Для парнюги-горюна.

И струятся воды Лены;

Рѣчи складны между двухъ:

Сосны тихія, какъ стѣны,

Къ нимъ чужой не пустятъ слухъ.

 

На колѣняхъ, какъ ребенокъ,

Гладя новенькій платокъ,

Шепчетъ дѣвушка, — не звонокъ

Затаенный голосокъ:

— Помнишь, Ваня, какъ впервые

Мы на павозокъ зашли?

Мы, ребята небольшіе,

Словно сразу подросли.

 

Я — совсѣмъ ужъ малолѣтокъ,

Ты постарше былъ чуть-чуть.

Словно пташкамъ въ лѣсъ изъ клѣтокъ

Намъ пришлось перепорхнуть!

Въ избахъ нашихъ уйма грязи,

Бѣдность, сырость, тѣснота;

Обопрѣли бревенъ связи,

Плесень съѣла всѣ мѣста...

 

А на павозкахъ простору

Только въ каморахъ проси;

Ни дощечки безъ призору;

Грязи — Боже упаси!

Въ каждой горницѣ — какъ надо —

Лишь любуйся, да смотри!

И такихъ то горницъ рядомъ

Тамъ, я помню, было три.

 

Перво на перво: магàзинъ, —

Все то полки, а на нихъ

Все товаръ то, Ваня, разенъ...

Сколько ситцевъ то однихъ!

Какъ взглянула я на штуки —

Разбѣжалися глаза,

Опустились просто руки...

А вѣдь цѣлые воза

 

Тутъ еще орѣхъ кедровыхъ

И сапогъ то на ранту,

И пальтовъ для барынь новыхъ,

И пальто то все къ пальту!

Далѣ сунулась, — поменѣ

Будетъ горница, а въ ней

Все холсты, вишь, изъ Тюмени:

Холстъ то холстика бѣлѣй!

 

А на стоечкахъ бурнусы,

Словно дѣвки на смотру...

А всего то больше бусы

Мнѣ пришлися по нутру!

Я все далѣ: глядь — коморка

Менѣ тѣхъ — я шмыгъ въ нее...

Подняла у двери шторку,

Вижу: горница-жилье.

 

Я стояла какъ ворона.

Все въ коврахъ — постель, добро;

Просто золото — икона,

А лампадка — серебро!

Вижу только: дверка снова; —

Шмыгъ въ нее, и вышла вонъ —

На корму. И, право слово,

Будто видѣла я сонъ —

 

Что жъ, была я малолѣтокъ —

Вижу: ёлочки кругомъ

Въ днище воткнуты до вѣтокъ,

Въ воду спущены пенькомъ:

Просто садикъ вся корма то,

И ковры то какъ въ саду...

Помнишь, Ваня? Ну, а я то

Не забыла на бѣду... —

 

Замолчала и вздохнула.

Парень былъ давно угрюмъ,

Словно въ немъ перевернула

Рѣчь подруги много думъ.

— Да, въ ту пору недоросткомъ

Былъ и я — и глупъ умомъ, —

Молвилъ онъ уныло-жестко,

Пыхнувъ ѣдкимъ табакомъ:

 

— Только помнишь ли, Груняша,

Съ корня рвутъ у насъ траву: —

Ужъ попала доля наша

Въ пору ту подъ бичеву!

Помнишь ты: тянули почту

Въ эту пору мы не разъ.

Сколько слезъ хлебаешь въ ночь-ту!

Темень, просто выткни глазъ...

 

Ближе къ вòди! — кличутъ съ лодки;

Я на Сивкѣ ужъ плыву, —

Словно тянешь по серёдкѣ

Сàмой Лены бичеву.

Конь продрогнетъ и измокнетъ,

Самъ сидишь, какъ не живой,

И не разъ сердечко ёкнетъ:

Не слетѣть бы какъ долой,

 

Не попасть съ конемъ бы въ яму.

Завертитъ водой — бѣда!

Наугадъ ужъ ѣдешь прямо.

Конь храпитъ; туда-сюда

Сунетъ мордой и запнется —

Станетъ вдругъ, — не то заснетъ;

А гляди, и покачнется:

Ноги сивому ведетъ...

 

Темень: ѣдешь на конѣ то,

И не видишь головы, —

Отдается только гдѣ-то

Плескъ тяжелой бичевы.

Холодъ, сырость на одёжѣ:

Застываетъ просто въ ледъ

И, какъ стеклами, по кожѣ

Задѣваетъ и дерётъ...

 

Помнишь, Груня, какъ-то рядомъ,

Ты тянула разъ со мной:

Ночь была съ дождемъ и градомъ;

Заливало насъ волной;

Кони наши всѣ стѣснились,

Тёрлись всѣ мы бокъ о бокъ;

Кормовые разбранились,

Почтальонъ насквозь промокъ

 

И грозился намъ дубиной...

Ты ревѣла, вся въ слезахъ..

Ни слезинки, ни единой

Не дождался я въ глазахъ,

Молча ѣхалъ... А коня то

Я всего тогда избилъ...

Помнишь, Груня? — Ну, а я то

На бѣду не позабылъ... —

 

— Помню, Ваня... Я не даромъ, —

Только павозокъ отъ насъ

Поплылъ далѣе съ товаромъ, —

Не смыкала ночку глазъ:

Все то вспомнила тогда я —

Нашу долю и тебя...

Ну... дѣвченка молодая,

Волосенки теребя,

 

Я поплакала тихонько —

Я вѣдь громко не реву, —

А на утро полегоньку

Потянула бичеву...

И вотъ нынѣ, какъ платочекъ

Ты мнѣ съ павозковъ принесъ, —

Ужъ не сплю я сколько ночекъ:

Горе есть, да нѣту слезъ!...

Пять первыхъ пьесъ изъ золотопромышленнаго міра основаны на разсказахъ людей этого міра, слышанныхъ авторомъ въ Олёкминской тайгѣ — золотопромышленной мѣстности въ системѣ рѣки Олёкмы и ея притоковъ. Здѣсь будетъ кстати упомянуть всѣ значенія слова тайга въ Сибири. Первоначально тайга значитъ — дикій, непроходимый лѣсъ; потомъ это названіе переносится вообще на всякую дикую, преимущественно лѣсную, мѣстность; затѣмъ въ частности — именно на золотопромышленную мѣстность, которая обыкновенно почти всегда и бываетъ гористой, лѣсной, дикой; наконецъ тайгой называютъ людей, долго пробывшихъ на золотыхъ пріискахъ, или на поискахъ золота, — прибавляя обыкновенно въ этомъ случаѣ «старая» тайга: Я, братецъ мой, — старая тайга! — часто можно услышать отъ такихъ людей. Я предпосылалъ стихотвореніямъ то значеніе слова, которое въ данномъ случаѣ подходило.

Нахожу здѣсь не лишнимъ пояснить точнѣе и слово забой. Въ Олёкминской тайгѣ работы ведутся двояко: 1) «разрѣзомъ» — когда на извѣстномъ протяженіи, и не на особенно большую глубину, снимается весь пластъ «торфовъ» (не содержащихъ золота породъ земли), и выбираніе «песковъ» (содержащихъ золото породъ) ведется открыто, и 2) «шахтами»: пробивается вертикальный колодезь, иногда на весьма значительную глубину (до 30 сажень); отъ него ведутся въ область «песковъ» горизонтальные корридоры — «орты», изъ которыхъ и вынимаютъ «пески» для промывки, поднимая ихъ вверхъ посредствомъ ворота, бадьями: вотъ именно тѣ мѣста, тѣ края земляныхъ пластовъ въ «разрѣзѣ» и въ «шахтѣ», которые отбиваются кайлами и заступами, называются забоемъ.

Тайга.

Тайга — дикая лѣсная мѣстность.

Варнакъ — бѣглый бродяга.

 

Глубоки въ ней зимою сугробы,

Безпощадны разливы весной,

Недоступны въ ней лѣтомъ трущобы:

Ихъ лѣса охраняютъ стѣной.

 

Но снѣга серебрятся и блещутъ,

Пѣна водъ и бѣла, и пышна;

И стыдливо въ трущобахъ трепещутъ,

Наливаясь, — цвѣтокъ и сосна...

 

О скажи мнѣ, родная природа,

Кто всѣхъ крѣпче къ тебѣ припадалъ, —

Всѣхъ жаднѣй сокровеннаго всхода

Каждой мшинки и чуялъ, и ждалъ?

 

И шумятъ мнѣ суровыя ели,

Стонутъ льды задрожавшей рѣки,

Плачутъ, падая, слезы капели, —

Слышу я: бѣглецы — варнаки.

 

Вижу я безпокойныя очи,

Вижу раны обмерзнувшихъ щекъ;

Вижу: стелетъ во мглѣ полуночи

Дымъ смолистый, треща, огонекъ...

 

То померкнетъ, то вновь разгорится —

И какъ зарево вдругъ засіялъ:

Озарилъ онъ суровыя лица

И зубовъ добродушный оскалъ...

 

Молча внялъ твоему я отвѣту, —

И смолкаю, родная тайга:

Ты оскалила зубы поэту,

И молчишь, глубока и строга...

 

Красная лилія.

 

Не серебристо-нѣжной бѣлизною,

Не нѣжнымъ золотомъ у тонкаго стебля

Она прельщаетъ свѣтлою весною,

Сорвать маня, — щадить моля...

Пылая алымъ пламенемъ сурово

И яркой искрой вспыхнувъ межъ камней

Она, укрыта порослью кедровой,

Въ ея тѣни лишь кажется темнѣй; —

И смотритъ мрачно въ очи пѣшеходу

Своей сурово-смѣлой красотой.

 

Сорви меня! — твердитъ она народу,

Идущему тяжелою стопой —

Сорви меня рукою, въ подземельи

Копавшей золота тяжелое зерно;

Сорви меня: мнѣ въ сѣверномъ ущельи,

Какъ въ шахтѣ вамъ — исчахнуть суждено;

Сорви меня: изнѣженные пальцы

Мнѣ не придется пылью осыпàть,

 

И не къ кому, таёжные скитальцы,

Таёжную красу вамъ ревновать;

Сорви меня подъ пьяную хоть руку,

И изъ гармоники рыданье извлеки,

И пьяную слезу, оплакавъ жизни муку,

Ты урони ко мнѣ на лепестки! —

И брось меня: не злая незнакомка —

Мой блеклый прахъ возьметъ твоя тайга!

 

И гнется пѣшеходъ подъ рваною котомкой,

И давитъ лилію подковой сапога...

Спиртоносъ Патрушевъ.

 

Спиртоносъ — тайный продавецъ вина.

Кайлà — землекопное орудіе въ видѣ мотыки.

Промыслà — такъ обыкновенно зовутъ золотой промыселъ въ Сибири.

Забой — мѣсто, гдѣ отбивается земляной пластъ.

Крючекъ — мѣра вина: чарка.

Витимскіе дворяне — прозваніе жителей села Витимъ.

Шаркунецъ — бубенчикъ.

 

Плечи — сажень косая, а руки, —

Заиграй ли въ нихъ звонко кайлà,

Иль гармонику треплешь отъ скуки:

На забаву, равно на дѣла —

Эти руки, ей-ей, золотыя:

Приниматься за все имъ съ руки — 

Схватятъ, словно изъ стали литыя,

И, какъ змѣи — ловки и вертки...

 

Да что руки! Что, братецъ мой, сила!

Блещутъ очи огнемъ и умомъ;

А усмѣшка въ губахъ утаила

Думку парня о многомъ такомъ,

Что сказать то пожалуй и смѣло,

А подумать — смѣлѣе того...

А подумалъ, да взялся за дѣло, —

Ужъ не струсишь тогда ничего!

 

Да что умъ! Коли кровь ходитъ въ жилахъ,

Да смущаетъ души тишину:

Міръ бы божій подкинулъ на вилахъ

Да и вновь подхватилъ какъ копну!

Коли полымемъ жжетъ ретивое,

Душу-бъ продалъ порой ни за грошъ,

Хоть кого-бы задѣлъ за живое...

И кудрявѣе словно стаешь!

 

Взялъ бы бабу, да сжалъ словно птаху...

Не дыши, молъ, — и я не дышу.

Ты не шей, мнѣ, голубка, рубаху,

Кудри я безъ тебя расчешу; —

Размотаю всю косу твою я,

Задохнуся — тебя обойму; —

Слушай: пѣсню тебѣ запою я.

Ретивое свое я уйму...

 

Да что бабы! Какія здѣсь бабы!

Есть двѣ-три, да и тѣ по рукамъ:

Промысла ихъ сословіемъ слабы;

Здѣсь о бабѣ забудешь и самъ.

Баба что: молодцу не обуза:

Двинь рукой — отлетитъ далеко:

Поищи неподъёмнаго груза,

Да и вскинь на загорбокъ легко!

 

Что загорбокъ! Кажися, не мало

Гнулся онъ отъ ребячьихъ годовъ:

Съ малолѣтства насъ жизнь костыляла;

Отъ страды потерпѣли трудовъ;

За сохой, бороной да за плугомъ

Жизнь была ужъ куда хороша! —

А не сжалося сердце испугомъ,

Все посвистывать любитъ душа!

 

Засвистала она, да не вдолгѣ

Опоясалась шалью цвѣтной,

Да не внизъ по рѣкѣ, да по Волгѣ,

А по Ленѣ, по рѣчкѣ иной,

Обернулась по щучьему зову,

Да въ тайгу молодца занесла.

Пропилъ молодецъ шапку-обнову,

Закупили его промысла.

 

Заработалъ бы денегъ не мало,

Да поболѣ дорòгой пропьешь...

Эхъ! не даромъ кайла засвистала

И вонзилась въ забой, словно ножъ:

То ли удаль, а то ли и злоба —

Словно рыло воротишь врагу!

Да взглянулъ управляющій въ оба:

(Не останусь ему я въ долгу.)

 

— Гнать подъ землю такого дѣтину

Какъ бы не было намъ и грѣха, —

Молвилъ онъ: — распрями-ка ты спину,

Да ступай-ка ужо въ конюхà. —

Что жъ, пошелъ. Подходящее дѣло:

Лошадь намъ по душѣ, господа;

Мы посмотримъ за нею умѣло

И попляшемъ на ней иногда.

 

Не одна вѣдь. Изъ цѣлыхъ то сотенъ

Можно выбрать любимца-коня,

Что бы былъ и на дѣло охотенъ,

И, подковой по камню звеня,

На гольцѣ не убавилъ бы рыси,

А прибавилъ бы смѣтки въ глазахъ, —

При подъемѣ не трусилъ бы выси,

А на спускѣ бы несъ какъ въ рукахъ.

 

Не охàемъ и всѣхъ то лошадокъ:

Въ пору дать имъ съумѣемъ овса

И хвосты замотаемъ: порядокъ,

Да притомъ же оно и краса!

Запрягай ли, сѣдлай, — шаркунцами

Ты лохмотую морду увѣсь;

Самъ поѣхалъ — нажалъ стремянами,

И съ конемъ словно спаенъ ты весь!

 

Да и воли, пожалуй поболѣ,

Чѣмъ у тѣхъ, что въ работахъ стоятъ.

Лошадь въ холѣ, и кòнюхи въ холѣ:

Время есть — не чумазый бурятъ:

Не одну себѣ шапку примѣришь,

Не одну себѣ выправишь шаль!

Излѣнился — себѣ не повѣришь:

 

Удаль есть, а инаго не жаль!

Удаль есть, да и очи работой

До истомы тебѣ не затретъ:

Видишь золото — смотришь съ охотой,

Думка за сердце жутко беретъ:

Молъ у золота ходишь и дышешь,

Какъ ему не прилипнуть къ рукамъ!

Тутъ-то, братецъ ты мой, и услышишь,

Словно чертъ говоритъ въ тебѣ самъ:

 

— Рукъ не пачкай, не крадь золотинокъ:

Безъ тебя есть на то мастера;

Намекни лишь: молъ, съ виду я инокъ,

Да пойми-ка меня до нутра,

Да довѣрься — я сбуду не даромъ,

И по совѣсти будетъ дѣлёжъ. —

Понесутъ тебѣ золото съ жаромъ,

Помани-ка ты ихъ, растревожь.—

 

Имъ сбывать не рука—землероямъ:

Конюхъ ѣздитъ туда и сюда...

Въ это дѣло, братъ, влѣзешь запоемъ —

Отуманишься только — бѣда!

Кровь пошла-заиграла по жиламъ:

Рискъ, такъ рискъ, — а хитрить, такъ хитри:

Съ виду парнемъ такимъ то ты милымъ, —

Чертомъ станешь лукавымъ снутри!

 

Съ нашимъ братомъ, съ воришкой рабочимъ —

Чище снѣга: копѣйки не крадь —

За безцѣнокъ и сами охочи

Бѣдняки золотинку отдать.

Что безцѣнокъ! Крючекъ полугару —

И съ рабочимъ скостилъ всѣ долги. —

Спиртоносу задай-ка ты жару;

Спиртоноса за то ужъ нажги:

 

Дастъ за золото спиртъ ли, монету, —

Не жалѣя веди съ нимъ расчетъ.

Да, забрался въ работу ты эту,

Много съ нею узнаешь заботъ.

Да за то вся въ огнѣ голова то,

Такъ и бѣгаетъ глазъ, словно жукъ:

Все бери, что другими не взято,

Что и взято, — тащи изъ подъ рукъ!

 

Такъ то такъ, да одно только худо:

Вороватость то мнѣ не съ руки. —

Самъ не знаю въ душѣ то откуда

Словно вдругъ закишатъ червяки;

И мутитъ тебя, словно, и мучитъ;

Такъ бы взялъ да, какъ громъ, закричалъ:

— Гей, хозява! васъ конюхъ научитъ,

Сколько золота онъ оттягалъ.

 

Разказните, молъ, грудь удалую,

А ужъ золота вамъ не вернуть! —

Оттого то, братъ, я и балую,

Оттого то пошелъ я на путь,

Отъ котораго нѣтъ поворота,

А и есть — не захочешь его;

Порѣшилъ я съ собой оттого то:

Спиртоносомъ я сталъ оттого.

 

Былъ я конюхомъ, значитъ, богатымъ,

Конюхъ былъ я не конюхъ, а царь;

Жилъ съ рабочимъ, съ своимъ, значитъ, братомъ,

Душу въ душу — какъ жилъ съ нимъ и встарь;

Господамъ глазъ отвелъ, словно лѣшій,

Предъ исправникомъ вился, какъ бѣсъ;

А тоскую, хоть голову вѣшай —

Словно змѣй мнѣ подъ сердце залѣзъ.

 

Затяну себя шалью шелкòвой,

Да напялю на очи бобра;

Бабу встрѣчу — не рубль, не цѣлковый

Отвалю: — сколько есть серебра.

Пить не пилъ: опьянѣлъ — проболтался;

Мнѣ быть надо, пойми ты, въ струнѣ;

Только чую, что я стосковался

Не по этомъ проклятомъ винѣ.

 

Зудъ какой-то въ рукахъ — словно крови

Захотѣлось пролить мнѣ, ей-ей!

Призадумался разъ, сдвинулъ брови,

Всѣхъ по стойламъ убралъ лошадей,

Осѣдлалъ горбоноску «Монгола»,

Выбралъ ночь — никому ни гу-гу —

У ружья зарядилъ оба ствола,

Да и скрылся въ глухую тайгу...

 

И спроси ка ты, другъ, у казаковъ,

У исправника ты поспрошай: —

Все ли тотъ же, какъ былъ, одинаковъ

Ихъ надзору довѣренный край,

Все ли тѣ же блудливыя шайки

Прячутъ голову въ гущу лѣсовъ,

Аль поменѣ ихъ труситъ ногайки

Да и пуль спиртоносъ Патрушевъ?

 

Былъ, вишь, конюхомъ — парень былъ славный,

Былъ и вѣжливъ, охочь на поклонъ;

Что поручишь — исполнитъ исправно;

Работящъ, и уменъ, и смышленъ. —

Только, видно, таскалъ золотишко, —

Изъ воровъ въ спиртоносы свернулъ;

Шайку скликалъ... Да — молвить безъ лишка —

Насчитаешь ружейныхъ въ ней дулъ

 

Тридцать штукъ, да притомъ револьверовъ

Штукъ не менѣ, да есть штуцера;

Да и удали экой примѣровъ

Не видали — дождется добра!

И ловили его — испарился,

Пойманъ былъ — изъ казачей исчезъ...

А чрезъ мѣсяцъ опять населился

Спиртоносами мòлодца лѣсъ! —

 

Вотъ что скажутъ. Да, понялъ я, друже.

Что не воръ я, не воръ потайной,

Что, чѣмъ дальше, измучусь я хуже:

Стану лучше я птицей лѣсной;

Разомну-ка я плечи въ походѣ,

Разомну-ка я ихъ не одинъ:

Повоюю-ка я на народѣ,

Какъ народа того господинъ!

 

Появлюсь-ка къ жиду винокуру,

Подмигну-ка: разсыплется жидъ:

Лишь бы понялъ мою онъ натуру,

Съ полной вѣрой виномъ одолжитъ:

Вѣренъ былъ я всегда на расплату,

А на ругань и ловокъ, и прямъ.

Скидку сдѣлаю нашему брату,

А жиду до копѣйки отдамъ,

 

Да измучу его, живодёра,

На словахъ, какъ въ угляхъ, подпалю.

Межъ начальствомъ случается ссора:

Засѣдателя я охмѣлю,

Онъ исправнику ножку подставитъ,

Тотъ повыше куда настрочитъ: —

А начальство другъ друга безславитъ,

Такъ съ другими за то ужъ молчитъ...

 

Заявлюсь я къ «Витимскимъ дворянамъ»,

Кликну кличъ — поползутъ рекрута:

Это мѣсто всегда было станомъ

Тѣмъ, въ чьемъ брюхѣ гудитъ пустота,

Въ головѣ жъ съ перепою тревога. —

Заиграетъ гармоника сборъ —

Соберется не мало, не много —

Горлопановъ порядочный хоръ!

 

Каждый любитъ винтовку да флягу,

Каждый просится смѣло въ походъ.

Повстрѣчаю дорогой бродягу,

Кликну: — Ей, голова безъ заботъ,

Приставай-ка къ намъ, сирый и нищій,

Приставай, да на трусость то плюнь:

Ножъ не прячь за свое голенище,

А открыто за поясъ засунь! —

 

Эхъ, спознался я съ этимъ народомъ,

Словно сила во мнѣ прибыла:

Все смѣлѣю, и съ каждымъ то годомъ

Затѣваю такія дѣла,

Что начальство теперь «понимаютъ»,

Да и самъ не виляю, не лгу:

Чтожъ: ловили — и снова поймаютъ,

Убѣгалъ — и опять убѣгу!

 

А въ походѣ? Какъ пологъ зеленый,

Укрываетъ отвсюду тайга.

Ѣдешь тихо тропой потаенной;

На вершинахъ бѣлѣютъ снѣга;

Фляги спирта качаются ровно,

Войлокъ мягко лежитъ на вьюкахъ;

Стволъ холодный сжимаешь любовно

Въ онѣмѣвшихъ горячихъ рукахъ.

 

Всѣ копыта покрыты рогожей,

Чтобы топотъ-предатель исчезъ.

Глазъ примѣтливый весь насторожѣ,

Слухъ примѣтливый слушаетъ лѣсъ...

Кровь то стынетъ, то катится въ жилахъ,

Словно будитъ тайги тишину... —

Міръ бы божій подкинулъ на вилахъ,

И опять подхватилъ, какъ копну!

 

И пустилъ бы пѣвучую пулю

Въ лобъ пустой казаку-дураку:

Я ихъ зорко всегда караулю —

И бивалъ на своемъ ужъ вѣку...

Да, тайга заберетъ за живое,

Душу радъ погубить ни за грошъ,

Такъ и стынетъ, и жжетъ ретивое,

И кудрявѣе словно стаешь!

 

Да какъ вспомнишь всю жизнь то былую,

Радъ бы пѣсню я такъ затянуть:

— Гей, хозява, вамъ грудь удалую —

Патрушева къ себѣ не вернуть!

Что поётъ онъ — пожалуй и смѣло,

Что задумалъ — смѣлѣе того,

А задумалъ, да взялся за дѣло —

Ужъ не струситъ тогда ничего!

Патрушеву и Ванькѣ Запѣвалѣ, по прозванію Нижегороду, сохранены ихъ собственныя имена. Патрушевъ, бывшій конюхъ на пріискѣ, вѣроятно здравствуетъ и теперь; оттѣнокъ молодцоватости и удали, вся его внѣшняя исторія конюха и спиртоноса, и общая картина спиртоношества — не есть изобрѣтеніе автора. Эта оригинальная контрабанда вызывается монополіей пріисковаго хозяина имѣть вино. Рабочій, истощенный тяжелымъ трудомъ и одурѣвшій отъ однообразія и скудости таёжной жизни, охотно набрасывается на каждый крючекъ — старинное названіе подобія шкалика... Этимъ и пользуются такія села, какъ Витимъ, — жители которыхъ, ничего не дѣлая, живутъ исключительно спаиваніемъ и грабежемъ идущихъ на пріиска и возвращающихся оттуда рабочихъ: недаромъ народъ прозвалъ этихъ деморализованныхъ простолюдиновъ Витимскими «дворянами».

Случай съ Запѣвалой переданъ мнѣ тѣмъ пріисковымъ начальствомъ, крики котораго едва спасли забывшихся рабочихъ отъ опасности быть увлеченными паровикомъ въ пропасть.

 

Запѣвало.

 

Развѣдка — изысканіе золота на неизвѣданномъ, новомъ мѣстѣ.

Мяснѝку качать — выкачивать изъ шахты жидкую землю.

Становой — помощникъ управляющаго на золотомъ пріискѣ, завѣдующій станомъ пріиска.

 

По дебрямъ таёжнымъ везли паровикъ; —

Дорога была тяжела:

Топоръ въ эти дебри недавно проникъ,

Лопата недавно прошла: —

Везли на развѣдку: мяснѝку качать

Изъ шахты, пробитой едва;

Коней приходилось не разъ выпрягать,

И людямъ машину самимъ поднимать

Не разъ, и не два...

 

И вотъ открывается страшный подъемъ,

Пугаетъ его крутизна, —

И нечего думать взобраться конемъ:

Подъемъ — не подъемъ, а стѣна.

Ползетъ онъ въ тѣснинѣ, проходитъ межъ скалъ:

Кедровникъ ползучій надъ нимъ

Гирляндой суровой со скалъ упадалъ

И, словно смѣясь, неудачъ ожидалъ

Усильямъ людскимъ.

 

— Постромки долой! — приказалъ становой —

Закинь за машину канатъ,

Стань двадцать рабочихъ впередъ, головой,

Да двадцать въ подмогу назадъ.

Пусть спѐреди тянутъ, а сзади напрутъ...

Да тормазъ-бревно приготовь...

Ну дѣйствуй, ребята! На водку за трудъ...

Сплохуете — ваши же васъ осмѣютъ.

Да въ глазъ, а не въ бровь! —

 

Впряглись молодцы. Потянули. Кряхтятъ:

Ни съ мѣста — лишь выступилъ потъ.

— Ей вы, напирайте, что стали назадъ! —

Увы хоть одинъ поворотъ

Колеса бы дали: стоитъ паровикъ.

И всѣ, покраснѣвши лицомъ,

Еще потянули. Напрасенъ и крикъ:

И ноги, какъ будто, и грудь, и языкъ —

Налѝты свинцомъ.

 

— Прибавь еще десять! — кричитъ становой.

И десять еще припряглись:

Поникли подъ лямкой опять головой,

Ступили, — тянуть принялись:

Сильнѣе, сильнѣе, — ни съ мѣста опять...

Холодный лишь потъ на вискахъ,

Да начало въ грудь полегоньку стрѣлять,

Да мускулы болью чуть-чуть подсѣкать

Въ согнутыхъ ногахъ.

 

Ни съ мѣста, ни съ мѣста... — Еще припряги:

Пусть будетъ теперь шестьдесятъ.

Ребята, на водку! Себѣ вы враги!

Ложися плотнѣй на канатъ! —

Плотнѣе легли. И уста, и чело

Успѣли у всѣхъ побѣлѣть;

А очи сверкали болѣзненно-зло;

И ноги, какъ палки, въ колѣняхъ вело,

А руки, какъ плеть,

 

Подъ вдавленной грудью повисли теперь,

Земли не касаясь чуть-чуть...

Согнулся рабочій, какъ травленый звѣрь, —

Хрипитъ-задыхается грудь...

Ужъ крикъ одобренья нейдетъ съ языка:

Въ молчаніи каждый налегъ. —

И тронули словно машину слегка,

Но снова недвижна она и тяжка —

Вонзилась въ песокъ.

 

— Эхъ, вижу, ребята, себѣ вы враги...

Да ладно. И то не бѣда.

Иванъ-Запѣвало? Гдѣ онъ? Побѣги,

Тащи его, парень, сюда! —

Сказалъ становой одному. Побѣжалъ,

Привелъ запѣвалу мужикъ:

Невзрачный и хилый, и жалокъ, и малъ,

Глазами испуганно Ванька мигалъ,

Головкой поникъ,

 

И, русыя кудри откинувъ рукой,

Съ испугомъ смотрѣлъ на ребятъ.

— Ей ты, запѣвало, такой да сякой!

Ступай, становися подъ рядъ.

Тянуть не тяни: надорвешься какъ разъ:

Ишь ты недоростокъ какой, —

А, только ребята налягутъ зарàзъ,

Ты тутъ-то, любезный, немедля, сейчасъ

И пѣсню запой! —

 

Робѣя, припрегся неловко Иванъ,

Покашлялъ чуть-чуть, покряхтѣлъ;

Въ глазахъ его словно поднялся туманъ;

Онъ словно исчезнуть хотѣлъ:

Весь съёжился робко подъ лямкой своей...

Но только шагнуть онъ успѣлъ,

Глаза его сдѣлались больше, свѣтлѣй, —

Онъ голову поднялъ, шагнулъ посмѣлѣй,

И тихо запѣлъ.

 

Блѣдны, безучастны, шагнули и тѣ,

Что грудь ужъ могли надорвать.

Но съ пѣсней Ивана въ ихъ каждой чертѣ

Вниманіе стало дрожать;

И головы подняли тихо они,

И крѣпче легли на канатъ.

Иванъ выводилъ переливы одни,

И слышалось въ пѣснѣ: тяни да тяни, —

Ни шагу назадъ.

 

И слышалась въ пѣснѣ печаль и тоска,

Унынье безъ жалобъ и слезъ.

А пѣсня лилась — трепетала слегка,

И голосъ пѣвца будто росъ.

Безпечнѣй унынье дышало все въ ней,

Въ той пѣснѣ народно-простой; —

И груди на лямку ложились плотнѣй,

И груди отъ лямки-ль болѣли сильнѣй,

Отъ пѣсни ли той, —

 

Но боль та манила впередъ и впередъ...

Трещалъ, подавался канатъ.

Безпечнѣй, безпечнѣй все пѣсня стаетъ,

И очи Ивана горятъ...

Все ниже онъ русую голову гнетъ,

Все выше и выше чело

Подъемлетъ усталый рабочій народъ... —

И двигаетъ пѣсня всѣ груди впередъ,

Какъ лодку — весло.

 

И удалью стала безпечность пѣвца,

И посвистомъ пѣсня пошла...

То кудри откинетъ Иванъ отъ лица,

То гикнетъ: была не была!

И льется, и вьется удалый напѣвъ,

Все туже, да туже канатъ...

Рабочіе тянутъ, да тянутъ, присѣвъ;

А Ванька кудрями, какъ гривою левъ,

Трясетъ пѣснѣ въ ладъ...

 

И удаль той пѣсни и болью полна,

И къ боли презрѣньемъ лихимъ...

И посвистомъ стонетъ, и плачетъ она,

Смѣется уныньемъ своимъ...

Все тверже и тверже рабочихъ шаги,

Все туже да туже канатъ...

— Стой, черти, довольно! себя береги...

Да стойте же, стойте! себѣ вы враги:

Везутъ, не глядятъ!

 

Довольно: встащили! — И стала толпа.

Всѣ блѣдны, въ холодномъ поту.

И смотрятъ — не видятъ: глядятъ сослѣпà;

Лишь чувствуютъ: сухо во рту,

По тѣлу какъ будто бы молнія шла,

И вынесло тѣло грозу...

А кручь, что пугала, внизу ужъ была,

И также надъ нею висѣла скала

Далёко внизу...

 

Встащили, встащили. И ровнымъ путемъ

Машину далёко влекли —

До сàмаго спуска. И здѣсь-то съ трудомъ

Едва удержать ихъ могли:

Едва услыхали въ забвеньи своемъ

Начальства отчаянный крикъ.

И въ пропасть легко бы съ глухимъ торжествомъ

Увлекъ, задавилъ бы на спускѣ крутомъ

Ихъ всѣхъ паровикъ.

 

Встащили, встащили... И поняли вдругъ,

Что дрожь ихъ трясетъ все сильнѣй,

И словно обрывки несознанныхъ мукъ

Ростутъ и скопляются въ ней...

И поняли вдругъ, что едва на ногахъ

Они отъ безсилья стоятъ.

И поняли ясно, что боль, а не страхъ,

Терзаетъ ихъ жутко въ груди и плечахъ,

Гдѣ тёръ ихъ канатъ...

 

Безумьемъ, забвеньемъ имъ пѣсня была,

Въ груди ихъ зажглася, какъ гнѣвъ —

О слабости память собою сожгла...

Но, страшную кручь одолѣвъ,

Больны и безсильны бѣдняги стоятъ,

И стынетъ на тѣлѣ ихъ потъ...

— Ну, Ванька! — разбитою грудью хрипятъ —

Не самый ли дьяволъ, не цѣлый ли адъ

Въ ёмъ, братцы, поетъ?

 

— И то? погляди-ка-сь: безъ дѣла небось,

Для вида держась за канатъ,

Бѣжалъ онъ, а тоже измученъ, — хоть брось,

Пожалуй и самъ то не радъ!

Возьмись, — поколдуй-ка! Ужъ чертъ истомитъ,

Коль вѣрный ты дьяволу рабъ! —

— Ну врите!... — А Ванька и вправду сидитъ,

Глазами угрюмо глядитъ-не-глядитъ, —

Измученъ и слабъ...

Старая казарма.

Посвящается Влад. Федос. Голикову.

 

Казарма — жилище рабочихъ на пріискахъ.

Старатель — внѣ общихъ работъ отыскивающій золото; ему платятъ не за работу, а за золото, по вѣсу, такимъ образомъ поднимаемое, золото называется подъемнымъ.

 

— Ей вы, старатели, на сломъ

Казарма старая пойдетъ; —

Бери метлу, лопату, ломъ,

И двигайся въ походъ!

Пошарь, почисти, поскреби

Въ любомъ ея углу,

И для промывки отгреби

И грязь, и тряпки, и золу!

 

Бѣдовый золото металлъ:

Проникнетъ всюду, какъ песокъ;

И не замѣтишь, какъ присталъ

Къ подошвамъ онъ сапогъ,

Въ подвертки влѣзъ, залѣзъ въ штаны,

Въ казарменную щель,

Упалъ въ очагъ, и у стѣны

Упалъ на нары, на постель.

 

Скреби и чисти — промывай; —

А коли золото найдешь,

То, какъ подъемное, сдавай

Въ контору — не за грошъ,

А, какъ по вѣсу отойдетъ —

Получишь все путемъ.

Вали, старатели: идетъ

Казарма старая на сломъ! —

 

Таковъ приказъ. И, какъ потокъ,

Шумитъ рабочая толпа.

Забралъ-бы всякій все, что могъ:

Какъ будто со слѣпà

Суютъ другъ другу въ руки ломъ,

Ненужную кайлу;

Галдятъ, ругаются кругомъ

И дѣлятъ рваную метлу...

 

Вотъ собрались. Идутъ, какъ строй,

Но не смолкаетъ шумъ и крикъ.

Всѣмъ руковòдитъ, какъ герой —

Командуетъ старикъ.

Остритъ и шутитъ молодежь:

Удары, брань и смѣхъ, —

Веселыхъ шутокъ не сочтешь,

И нѣтъ предѣла для потѣхъ.

 

Пошли иные лихо въ плясъ —

Спиной поводятъ на ходу;

И пѣсней грянуть всѣ заразъ

Давно ужъ на ладу; —

И съ пѣсней пòсвистъ удалой

Раздался и слился...

Идутъ старатели толпой,

Берутъ все выше голоса...

 

Вошли въ казарму. Пыль и мракъ,

И духота, и пустота.

И у толпы суровый шагъ

Вдругъ замеръ. Изо рта

Не рвется пѣсня, свистъ умолкъ,

Гремитъ лишь стукъ сапогъ. —

И раздастся мрачный толкъ,

Едва шагнули за порогъ:

 

— Ишь, дьяволъ, словно не жилье! —

— Стара, голубушка, стара.—

— Эхъ, братцы, пожили бъ съ мое:

Знакома конура,

Живалъ я въ ней... —Не все равно!

Въ такихъ и мы теперь,

Поболѣ, развѣ, что окно,

Да будетъ шире, нешто, дверь...

 

— Ну да, толкуй! Тутъ что ли печь?

Тутъ просто курево — очагъ.

А глянь на нары: узко лечь,

Перекоробь ихъ врагъ!

И сырь была здѣсь: ишь, гляди:

Все плѣсень, гниль... — Да что!

Ты посравни, да посуди:

Кажись не то, а выйдетъ то!

 

Въ казармахъ нашихъ не дымитъ,

Пошире нары — слова нѣтъ, —

И сырь не штука: будь лишь сытъ,

Да во время согрѣтъ...

Да только въ нашихъ конурахъ,

Аль въ этой — все равно —

Ломота таже шла въ костяхъ,

Небось, что нынѣ, что давно!

 

Небось такимъ же пòтомъ здѣсь

Мужичья плакала спина...

А нашу грязь попробуй свѣсь, —

Что нами снесена

Изъ шахтъ землистыхъ и сырыхъ,

Что въ нашъ впиталась потъ! —

— Того гляди, недобрый стихъ

Здѣсь, братцы, на душу найдетъ! —

 

— Чего! скреби безъ лишнихъ словъ,

Да больше золота намой,

А на него добудешь штофъ

Съ сивухою самой; —

Да тѣхъ, что гнулись здѣсь давно,

Ты чаркой помяни:

Изъ грязи ихъ милѣй вино —

И наша грязь ему сродни!

 

Авось, со временамъ и тамъ,

Гдѣ нынче мы кряхтимъ, ложась, —

Дадутъ работу, да не намъ,

Сгребутъ и нашу грязь,

Разыщутъ золото и въ ней,

Да и его пропьютъ!

— Эхъ, плюнь на все: работай, пей,

Да бойся всякихъ пересудъ! —

 

Пошла работа, Въ тишинѣ

Согнулось низко много спинъ:

Кто теръ метлою по стѣнѣ,

Кто скребъ изъ подъ тесинъ

Наръ покривившихся — тряпье,

Кто въ кучки мёлъ золу...—

И всякій грустно про свое

Въ своемъ задумался углу...

 

 

Добыча «старательскаго», добровольно, внѣ общихъ работъ найденнаго рабочими, золота изъ оскребокъ идущей на сломъ Старой Казармы произошла одновременно съ пребываніемъ автора на пріискахъ.

Таёжная опричнина.

 

Таёжный — пріисковый.

Отвалъ — отбросъ земли и гальки отъ промывки золота.

 

Въ своей странѣ великихъ горъ.

Дыша отвагой и свободой,

Сыновъ Кавказа гордый взоръ

Встрѣчался съ грозною природой;

И загоралася душа

Борьбы и боя жгучей жаждой; —

И, противъ чести не грѣша,

Изъ нихъ разбойникомъ былъ каждый.

 

Когда жъ вступили въ грозный бой

За горы вольныя отчизны, —

Проснулся въ хищникѣ герой

И воинъ, чуждый укоризны.

Съ врагомъ схватились грудь о грудь, —

И въ снѣговой Казбекъ порфирѣ

Одинъ, быть можетъ, видѣлъ путь

Своихъ дѣтей въ снѣга Сибири...

 

Увы, безмолвенъ былъ Казбекъ,

Когда, гяурами разбиты,

Сыны Кавказа кончить вѣкъ

Шли въ край суровый и забытый, —

Шли, волоча кольцо цѣпей,

Надвинувъ сумрачно папаху; —

И грозный взоръ еще грознѣй

Былъ чуждъ отчаянью и страху...

 

И мысль внезапная пришла

У тѣхъ, чья власть повелѣвала:

На золотые промысла

Отправить пасынковъ Дарьяла, —

И тамъ, изъ нихъ создавши рать

Покоя сторожей умѣлыхъ, —

Толпѣ грозой ихъ указать

Повиновенія предѣлы.

 

Имъ дали ружья и коней,

И столь любезные кинжалы:

И ненавистнѣй, и грознѣй

Сверкнулъ ихъ взоръ глубоко-впалый.

Высоты дикія тайги

Имъ край родной напоминали:

И вновь, — спокойствія враги,

Въ нихъ звѣри хищные возстали.

 

Предъ ними золото лилось,

Вино ходило тихомолкомъ;

И, пропитавши всѣхъ насквозь,

Равняла алчность съ дикимъ волкомъ

Въ краю безлюдномъ всѣхъ людей;

И всякій кралъ и пилъ подъ спудомъ... —

И все надменнѣй и грознѣй

Черкесъ скакалъ по камня грудамъ,

 

Въѣзжая гордо на отвалъ.

Черкесъ давно и самъ былъ воромъ,

Но воровство то не считалъ

Ни преступленьемъ, ни позоромъ:

Какъ ястребъ курицу когтитъ

Въ лѣсу глухомъ и сокровенномъ,

Такъ дикій хищникъ честный видъ

Хранилъ увѣренно-надменно.

 

Вина не пьётъ онъ: Магометъ,

Онъ оцѣнилъ твою услугу:

— «Когда въ умѣ дурмана нѣтъ,

Въ немъ больше хитрости, досугу;

И больше ловкости въ рукахъ;

Глаза все зорче замѣчаютъ;

Ни дерзость пьяная, ни страхъ,

Ни болтовня не помѣшаютъ...

 

А этотъ пьяный русскій скотъ

И въ воровствѣ презрѣнъ и жалокъ:

Онъ въ шахтахъ роется, какъ кротъ,

Въ острогахъ зналъ не мало палокъ, —

А неумѣетъ и украсть:

Украдетъ, — сбудетъ за безцѣнокъ,

Чтобъ выпить шкаликъ и попасть

Подъ то же иго...» — И оттѣнокъ

 

Презрѣнья къ жалкому скоту

Въ чертахъ черкеса возрастаетъ.

Съ проклятьемъ дерзостнымъ во рту

Онъ на рабочихъ наѣзжаетъ,

Рукою стиснувъ свой кинжалъ,

Кичась довѣренною властью. —

И сынъ свободный гордыхъ скалъ

Въ неволѣ сталъ рабовъ напастью.

 

Сталъ соглядатаемъ черкесъ,

Какъ ястребъ, зоркимъ, ненавистнымъ.

Звѣрь безкорыстный въ немъ исчезъ:

Соображеніемъ корыстнымъ

Кинжаломъ вновь вооруженъ,

Украшенъ властью надъ толпою,

Онъ былъ невольно развращенъ

Своей надменностью слѣпою...

 

И озарила радость ликъ

У тѣхъ, чья власть повелѣвала:

Не самохвалъ, не клеветникъ

Былъ сынъ далекаго Дарьяла,

И не лѣнтяй, какъ казаки:

Въ немъ воинъ жилъ не по указу.

Угрозѣ жилистой руки

Рабочій вѣрить станетъ сразу:

 

Нѣтъ у нея пустыхъ угрозъ,

И слишкомъ близко дѣло съ словомъ...

Но тайный ропотъ тихо росъ

Въ толпѣ, въ молчаніи суровомъ...

И, съ тайной силой не знакомъ,

Не зажигавшей даже взора,

Разбойникъ, ставшій казакомъ,

Не ждалъ ни мести, ни отпора.

 

Когда жъ презрѣнный русскій людъ, —

Орава пьяная рабочихъ, —

Везъ лишнихъ шумныхъ пересудъ,

Все потупляя также очи,

Вдругъ безтолково зашумѣлъ,

Сыновъ Кавказа принялъ въ колья; —

И изъ сыновъ тѣхъ не умѣлъ

Никто въ лѣса, или въ подполья, —

 

Чтобъ избѣжать народа месть, —

Упрятать голову позорно;

Когда проснулась въ горцѣ честь,

И схватка шумная упорно

До боя смертнаго дошла, —

Тогда невольно стало ясно,

Что честнымъ ввѣрить силу зла,

Ихъ развративъ, не безопасно...

 

Плачевно кончившійся опытъ созданія Таёжной опричнины изъ ссыльныхъ горцевъ, по мѣстнымъ разсказамъ, былъ произведенъ на одномъ изъ пріисковъ Олекминской тайги. Конечно, послѣ первыхъ же схватокъ рабочихъ съ черкесами — послѣднихъ поспѣшили удалить, снова довѣрясь простымъ казакамъ, которые съ рабочими за панибрата и твердо знаютъ истину: рука руку моетъ.

Аутодафе.

 

Поскòтина — отгороженное при въѣздѣ въ деревню мѣсто для пастбища скота.

Пріискатель — рабочій на пріискахъ.

 

Шла съ работъ послѣ расчета

Пріискателей гурьба.

Съ плечъ работа и забота,

Близко пьянство и гульба:

Путь безлюдный ужъ кончался —

Онъ тянулся ночь и день:

Изъ-за лѣса показался

Дымъ желанныхъ деревень.

 

Ужъ поскотина открыта,

А за нею, у воротъ, —

Хлѣбъ и водка не забыта, —

Ждетъ-иривѣтствуетъ народъ;

И давно нашили бабы

И рубахъ, и шароваръ:

Съ пріисковъ ребята слабы

До обновъ: и младъ, и старъ —

 

Всѣ берутъ себѣ одёжу,

А объ торгѣ ни гу-гу,

Развѣ плюнутъ бабѣ въ рожу,

Сыпля щедрую деньгу,

Да прикрикнутъ: — Ей, Авдотья,

Молъ, напрасно не зѣвай:

Скидавàй съ меня лохмотья,

Что получше надѣвай! —

 

Лишь одинъ старикъ суровый, —

Пилъ онъ молча, хмуря взоръ, —

Снялъ старье, надѣлъ обновы,

Разложилъ вблизи костеръ, —

И, готовъ зажечь огнивомъ

Шишки, сучья и щепье,

Положилъ неторопливо

На костеръ свое тряпье.

 

— Дѣдко, стой! — завыли бабы: —

Лучше намъ его отдай! —

Улыбнулся дѣдко слабо,

Проворчалъ лишь:— Не замай!

— Да отдай имъ — убѣждали

Старика и мужики: —

Аль огня мы не видали! —

Раздувая угольки,

 

Засверкалъ старикъ очами

И во весь поднялся ростъ:

—Гмъ! не всѣмъ быть дураками:

Я не такъ, ребята, простъ. —

Молвилъ онъ: — Изъ Забайкалья

Поумнѣе васъ народъ:

Тамъ послѣдняя р-ракалья

Все до ниточки сожжетъ!

 

Знаютъ тамъ: нахлещешь глотку, —

Сколько ты не горлопань,

Обдерутъ тебя въ охотку;

А твою же дрянь и рвань

За послѣднюю копѣйку, —

Чтобъ прикрыть пропойцѣ стыдъ, —

Та же баба-лиходѣйка

Сбыть тебѣ же норовитъ.

 

Не спалишь, — отдашь ей съ пьяна,

А спалишь, — пошелъ хоть голъ,

Да съ пріѝскомъ безъ изъяна

Богъ раздѣлаться привелъ:

Не надѣнешь ужъ сермяги,

Что таскалъ, какъ грязный песъ!... —

И, сказавши, чарку браги

Дѣдъ товарищамъ поднесъ.

 

И зажегъ костеръ готовый, —

И, величественъ и старъ,

Ждалъ серьезно и сурово...

И пошелъ тяжелый паръ

Отъ одежды перепрѣлой —

Изъ любой ея дыры...

А толпа уже шумѣла

И готовила костры...

 

О существованіи обычая предавать старую одежду Аутодафе послѣ выхода съ пріисковъ — сообщено автору однимъ старымъ горнякомъ, бывшимъ за Байкаломъ, гдѣ существуетъ этотъ обычай.

Черезъ мракъ къ свѣту.

Посвящается Витязеву.

 

I.

Спускался въ шахту я. Въ рукѣ моей несмѣлой,

Дымясь, свѣча кругомъ сгущала тѣнь,

И подъ ногой оцѣпенѣлой

Скользила лѣстницъ мокрая ступень.

Все меньше свѣтъ казался надо мною,

Отверстье шахты уже было все, —

И, окруженъ землистою стѣною,

Я согнутой томительно спиною

Задѣть боялся за нее.

 

Система лѣстницъ мрачной паутиной

Все ниже шла, и робко я скользилъ

То подъ широкою тесиной,

То подъ подобіемъ перилъ:

То были все площадки и подпоры...

Ступени, связи путались, какъ сѣть...

При взглядѣ внизъ старались взоры

Хотя огни во мракѣ разсмотрѣть...

 

Въ холодномъ воздухѣ, сыромъ и полномъ влаги,

Мерцали тѣ огни, блуждая тамъ и здѣсь; —

И мой огонь мерцалъ при каждомъ шагѣ,

И трескъ свѣчи шипѣлъ:

— Въ терпѣньи и отвагѣ

Все ниже лѣзь, все ниже лѣзь!

Мерцаю я и, можетъ быть, погасну,

Но для тебя одинъ исходъ:

Ежеминутно, ежечасно

Все ниже въ тьму, все въ тьму впередъ! —

 

II.

Спустился я. И чувствовалъ, что люди

Вокругъ меня въ заботахъ и трудѣ,

Что тяжело дышать усталой груди

Что гнутся всѣ, что мѣста нѣтъ нигдѣ,

Свободнаго отъ согнутаго члена, —

Отъ ногъ и рукъ, головъ поникшихъ, спинъ...

За заступы мои цѣплялися колѣна,

И чувствовалъ я здѣсь, что я въ толпѣ одинъ:

Всѣхъ давитъ трудъ, терпѣніе, иль злоба;

Всѣ дышутъ воздухомъ однимъ,

И этимъ воздухомъ до гроба

Пришлось бы жить, быть можетъ, имъ;

Но ихъ лишитъ онъ силы прежде

И не вернетъ сюда опять,

Чтобъ дать имъ, чуждымъ счастью и надеждѣ,

На солнцѣ жалко умирать...

 

А я? Я видѣлъ: змѣи-корридоры

Ползли въ утробу матери-земли,

И гнулися подъ ней тяжелыя подпоры,

И устрашали, и гнели;

Кайла взлетала въ тягостномъ размахѣ,

И сыпалась земля, и съ нею тотъ металлъ,

Что этотъ людъ въ почтеніи и страхѣ

И нынѣ держитъ, и держалъ.

 

И видѣлъ я, что я пришелъ лишь видѣть,

Что я пришелъ лишь «наблюдать»

Туда, гдѣ надобно терпѣть, иль ненавидѣть,

Туда, гдѣ мало сострадать...

 

И все моя свѣча мерцала,

И трескъ ея опять шипѣлъ:

— Увы, увы! здѣсь свѣту мало,

Чтобъ ясно все ты разглядѣлъ:

Рабочихъ тягостнымъ дыханьемъ

Дыши ты здѣсь, дыши ты здѣсь!

Имъ надышись, и, съ новымъ колебаньемъ,

Ты къ свѣту лѣзь, ты къ свѣту лѣзь!

Погасишь самъ меня, приблизясь къ свѣту,

Но тотъ же будетъ твой исходъ:

Все глубже въ тьму, въ трущобу эту, —

Все выше въ свѣтъ, все въ свѣтъ впередъ! —

 

III.

 

Изъ шахты вышелъ я.

Тепломъ и лаской нѣжной

Лучи роняло солнце мнѣ на грудь:

Животворя всю землю, властно и небрежно

Оно свершало свой обычный путь.

Бѣлѣли травы ѝскристой росою,

И волны рѣкъ ласкали берега,

И, полной силъ, зеленой полосою

Въ сіяньи дня раскинулись луга.

Душа моя вся таяла глубоко

И, какъ рѣка въ весенній ледоходъ,

Живымъ волненьемъ смѣло и широко

Ломала иго скорби и заботъ...

 

Стоялъ у шахты я...

И былъ смущенъ нежданно:

Рабочему въ нее я путь загородилъ.

Онъ ждалъ покорно. Холодно и странно

Въ его устахъ не смѣхъ бродилъ,

Не судорога тяжкаго укора,

А утомленья тайнаго порывъ.

Не отводя отъ шахты взора,

Какъ будто тягостно застывъ,

Онъ на кайлѣ задумчиво покоилъ

Мозолистой руки холодную ладонь.

Онъ точно говорилъ:

— Чего бы я ни стоилъ,

Ты лѣнь мою упреками не тронь:

Лѣнивъ ли я, усталъ ли я, — не знаю,

Но видишь: я подъ землю ухожу;

Ищу чего-то, что-то добываю,

Кому-то что-то нахожу...

Ввалилась грудь моя, въ морщинахъ обликъ темный,

Все тѣло — кость, а кожа — лишь мозоль;

Вся жизнь — въ работѣ неподъёмной

Въ привычку выросшая боль... —

 

Стоялъ рабочій. Ярко и жестоко

Къ его фигурѣ солнца лучъ приникъ,

И рисовалъ спокойно, безъ упрёка:

И равнодушный этотъ ликъ,

И опустившіяся руки,

И эту вдавленную грудь...

Свѣчу я погасилъ. Иные звуки, —

Не трескъ свѣтильни, слышимый чуть-чуть, —

Казалось мнѣ, гремѣли не смолкая:

То солнце рѣчь суровую вело,

Всего меня сіяньемъ проникая:

— Тебѣ свѣтло, тебѣ тепло,

Но въ этомъ свѣтѣ всемогущемъ,

Куда бъ ни двинулись вы всѣ,

Предстанетъ вамъ видѣніемъ гнетущимъ

Въ незабываемой красѣ

То, что ты видишь: въ тьмѣ невольно

Васъ что-то мучитъ, какъ кошмаръ,

И непонятно вамъ, и больно,

И чей-то страшенъ вамъ ударъ...

Вы рветесь къ свѣту... вы достигли,

Васъ озарилъ небесный свѣтъ,

Вы непонятное постигли,

Но вамъ отрады нѣтъ, и нѣтъ:

Вопросъ великій тягостнаго вѣка

Предъ вами озаренъ и ясенъ весь...

И слышитъ нравственный калѣка:

— «Все ниже лѣзь, все ниже лѣзь;

Будь вѣренъ грозному завѣту,

Цѣни скорбей твоихъ исходъ:

Все глубже въ тьму, все выше къ свѣту,

Все неизбѣжнѣе впередъ!» —

Новосёлы.

Посвящается А. И. Ефимову.

 

Новосёлы — переселенцы.

 

Все лѣто дождь поитъ лѣса и нивы.

И, поднимаясь, грозные разливы

Изъ береговъ выносятъ воды рѣкъ.

Всѣ отмели глубоко исчезаютъ;

На побережья волны выползаютъ

И растекаются. И человѣкъ

На пышный лугъ съ травою небывалой,

На хлѣбъ, возросшій выше головы,

Взираетъ молча съ горестью усталой:

Ни хлѣба сжать, ни выкосить травы

Увы, надеждъ ненастье недавало; —

Къ послѣднему страды суровой дню

Переростетъ все жалко на корню.

 

А вдоль дорогъ, какъ новые протоки

Нежданныхъ рѣкъ, и грязныхъ и широкихъ, —

Струи спѣшатъ въ промоины стекать,

Смывая грязь и снова намывая.

И солнца лучъ, на мигъ одолѣвая

Нависшихъ тучъ темнѣющую рать,

Потоки грязи въ рытвины засушитъ;

И, надъ землею снова разразясь,

Увы, тѣхъ рытвинъ ливень не разрушитъ, —

Ихъ увеличитъ новая лишь грязь...

И сбруя лошадей все больше душитъ,

И я терплю толчки перекладной

Привычными боками и спиной.

 

На встрѣчу мнѣ идетъ обозъ кибитокъ.

Старухи въ нихъ на рухляди пожитокъ

Съ тупымъ терпѣньемъ молча улеглись.

Скрипѣлъ холщевый кузовъ надъ тѣлегой;

Изъ подъ него съ какой-то грустной нѣгой

Дѣтей головки свѣшивались внизъ

И на затылокъ ливень принимали.

И, опустивъ усы свои на грудь,

Съ бичемъ въ рукахъ «хозяева» шагали.

А дѣвушки, спѣша перешагнуть

Промоины и лужи, подбирали

Края одежды, — ноги обнажа,

Отъ сырости и ежась, и дрожа.

 

Изморены, измучены дорогой,

Едва шагали лошади. Убого

И слабо упряжь терлась на бокахъ;

Нерѣдко на шлеѣ была заплата.

Уныло шли за маткой жеребята,

И песъ, — едва въ пути онъ не зачахъ —

Языкъ повѣсивъ, съ робкою мольбою

Глядѣлъ въ глаза хозяевамъ своимъ.

Кой-гдѣ подростки двигались гурьбою,

И шелъ, отставъ, ребенокъ-нелюдимъ.

Иные волочили за собою

Сухую ель — находку на дрова... —

Ложилась слѣдомъ мокрая трава.

 

Въ зубахъ мущинъ ихъ трубки угасали;

Иные трубку, молча, все сосали,

А въ ней табакъ отъ сырости потухъ.

И, выжимая мокрыя рубахи,

Молчали всѣ въ уныніи и страхѣ,

Что перевесть недастъ имъ ливень духъ.

На лицахъ темныхъ, рѣзко исхудалыхъ,

Одно сознанье было лишь: идти —

Везти дѣтей, старухъ, — больныхъ и малыхъ, —

Идти-везти по всякому пути; —

И, не щадя ни слабыхъ, ни усталыхъ,

Достичь того, что мило такъ вдали:

Не паханой, не мѣряной земли.

 

Земли, земли! Казалось это слово

Въ чертѣ любой, задумчиво-суровой

Всѣхъ этихъ лицъ стояло, какъ мечта.

Земли, земли! — мужчинъ, казалось, губы

Молить готовы сумрачно и грубо;

Земли! — казалось, дѣтскія уста

Такъ жалобно-печально лепетали.

А эти мускулы суровыхъ рукъ,

Какъ будто мощно вылитыхъ изъ стали,

Казалось, молча вытянутся вдругъ,

Моля ладонью поднятой у дàли —

Сокрытаго въ желанной той далѝ

Клочка земли, непаханой земли!

 

Я ѣхалъ все. И шли все новосёлы.

И ливень шелъ. Тянулся путь тяжелый

Изъ ямы въ ровъ, изъ рытвинъ на откосъ;

И, словно въ морѣ бурномъ парусами,

Бѣлѣлъ, колеблясь мокрыми холстами

Покрышекъ жалкихъ, вымокшій обозъ.

И думалъ я, все думалъ безконечно,

Все думалъ я и сердцемъ, и умомъ

О силѣ той, что такъ безчеловѣчно

Толпу гнала покинуть отчій домъ, —

Ту хату въ кущахъ вишенья, гдѣ вѣчно

Имъ завѣщали дѣды исконѝ

Въ трудѣ сносить нерадостные дни.

 

И думалъ я, что нѣтъ сильнѣй той силы.

Предъ ней безсильны праотцевъ могилы.

Подобна вѣрѣ — твердостью своей,

Подобна неизбѣжностью — природѣ,

Она одна создастъ людей въ народѣ,

Создастъ народъ, быть можетъ, изъ людей:

Не даромъ въ край она ихъ дальній гонитъ

Въ мою страну забытую зоветъ...

Пускай же ливень колосъ низко клонитъ,

Пускай разливомъ многое зальетъ,

И не одно зерно въ грязи потонетъ, —

И пусть толчки въ своей перекладной

Проѣзжій мимо — вытерпитъ спиной!...

 

Прошлое лѣто было замѣчательно какъ обиліемъ дождя въ Восточной Сибири, губившаго дороги, травы и хлѣба, такъ и обиліемъ переселенцевъ изъ Малороссіи. Ихъ направляли большею частію на Амуръ. Много претерпѣли они во время пути...

Враги.

 

Насъ взлелѣяло Сибири

Небо дальнее одно.

О, немногимъ въ цѣломъ мірѣ

Было дорого оно.

Но, кому оно такъ мило,

Какъ, быть можетъ, мнѣ съ тобой, —

Въ томъ одною больше силой,

Больше слабостью одной...

 

Дальній край нашъ былъ пріютомъ

Соплеменникамъ твоимъ;

Въ немъ они привыкли къ путамъ —

Путы сдѣлались по нимъ;

Въ немъ о нихъ таила слезы

Молодая грудь твоя,

Объ отчизнѣ падшей грезы

Опьяняюще тая.

 

И, Сибири сынъ достойный,

Я люблю свой край родной:

Видѣлъ я, что не спокойной

Лишь тюремною стѣной —

Суждено ей поневолѣ

Быть пришельцамъ въ ту тюрьму:

Въ ней щадятъ чужія боли

И въ свою не гонятъ тьму.

 

И любовь, и примиренье

Я несу изъ той страны

Всѣмъ, отмѣченнымъ гоненьемъ

По винѣ, иль безъ вины, —

Съ кѣмъ участіемъ, не кровью

Породнилась сердца кровь. —

И любовь моя любовью

Встрѣтитъ всякую любовь.

 

Но, больна своей отчизной,

Мстишь отчизнѣ ты моей.

Полной гнѣва укоризной

Стала боль души твоей...

Въ землякахъ рабовъ лишь видя,

Сердца местью не губи, —

И, скорбя и ненавидя,

Только мысли и люби!

Старый храмъ.

 

Не знаю я, на сколько древенъ ты;

По древности печать желалъ въ тебѣ узрѣть я

И изъ твоей поблекшей красоты

Воззвать къ бесѣдѣ темныя столѣтья...

 

Мнѣ въ строгомъ стилѣ слышались вѣка.

И, пусть недавно ты построенъ, —

Ихъ рѣчь, какъ правда, глубока,

Твой видъ, — какъ истина, спокоенъ...

 

Въ высокихъ башняхъ, тонкихъ и простыхъ,

Въ суровыхъ сводахъ, вытесанныхъ строго,

Кудрей я русыхъ видѣлъ много

И взоровъ сѣро-голубыхъ...

 

Я видѣлъ край, куда они завоеваньемъ

Несли и вольный трудъ, и вольную борьбу,

Гдѣ передъ грубымъ изваяньемъ

Слагали горе и мольбу.

 

И пусть, о храмъ, недавно ты построенъ, —

Былаго славной красоты

Тобою смыслъ вполнѣ усвоенъ:

Ты стилемъ старъ, — и рушишься ужъ ты!

 

И, видя плесень въ бревнахъ неподъёмныхъ

И въ мощныхъ связяхъ зрѣющую гниль, —

Читалъ въ твоихъ углахъ я темныхъ

Родной Сибири тягостную быль...

 

Старый храмъ — деревянная монастырская церковь въ Киренскѣ на Ленѣ. Тамошніе монахи сообщили мнѣ, что ей не болѣе 130 лѣтъ. По виду и стилю, она и грубое деревянное распятіе, находящееся въ ней, — древнѣе...

Пѣсни о Сибири.

 

Я пѣлъ ихъ, — и въ темные хвòи

Я лиліи стебель вплеталъ, —

И, душу глубоко настроивъ,

Себѣ съ изумленьемъ внималъ:

Я родину пѣлъ, — и въ той пѣснѣ

Природа въ красѣ вѣковой

Явилася мнѣ, — и прелестнѣй

Темнѣлъ подлѣ лиліи хвой...

 

Но въ темномъ его ореолѣ

И въ лиліи яркомъ цвѣту —

Невзгода людей поневолѣ

Встрѣчала поэта мечту:

Являла такъ больно-упорно

Все къ родинѣ той же любовь

Мнѣ въ хвоѣ — подобіе тёрна,

Въ алѣющей лиліи — кровь...

 

На родину горестно свитый

Вѣнокъ возложить я лишь могъ...

Читатель суровый, рѣши ты,

Къ лицу ли ей этотъ вѣнокъ?

И есть ли чему приглянуться

Въ убогихъ лицѣ и вѣнкѣ? —

И хочется ль къ нимъ протянуться

Твоей равнодушной рукѣ?...

 

(OCR: Аристарх Северин)