I.

Шитикъ — лодка на семь человѣкъ, съ продолговатой будкой для пассажировъ, тихо двигался внизъ по Ленѣ. Утомленные гребцы, раскуривъ трубки, молча, поднявъ весла, отдыхали.

Была поздняя ночь. Свѣтлая, какъ день, эта весенняя сѣверная ночь, превосходящая бѣлизною ночи Петербурга, блистала какимъ-то скрытымъ, едва замѣтнымъ мерцаніемъ на снѣговыхъ вершинахъ гольцовъ — скалистыхъ обнаженныхъ горъ. Эти снѣговые куполы, оттѣненные мутной синевой свѣтлаго неба, красиво выдѣлялись на своемъ фонѣ, а кругомъ мерцали едва замѣтныя, какъ бы тонущія въ глубинѣ, угасающія звѣзды. Блѣдно-красноватымъ серпомъ стоялъ низко на западѣ мѣсяцъ. Какъ будто безсильный, безпомощный среди этой ночи безъ мрака, висѣлъ онъ, полунаклонясь въ небесномъ клочкѣ, который открывала узкая береговая прогалина среди темной, неподвижной тайги, непроходимаго лѣса елей, сосенъ, лиственницъ. Темная тайга раскинулась широкимъ охватомъ по лѣвому берегу; по правому сѣрой неподвижной массой высились надъ рѣкой отвѣсныя скалы, отражаясь въ водѣ. И чѣмъ отвѣснѣе, чѣмъ наклоннѣе надъ водой висѣли эти массы діорита и гранита, тѣмъ чернѣе въ бѣломъ сумракѣ ночи глядѣли и они, и ихъ отраженіе. Безъ шума скользила лодка подъ ихъ навѣсомъ по темно-зеркальной глади, то внезапно погружаясь въ какой-то омутъ тьмы, то снова выплывая въ полусумрачный свѣтъ... Тихій плескъ при ея движеніи, казалось, замиралъ подъ скалами и совсѣмъ изчезалъ, когда плавнымъ движеніемъ, почти не колыхаясь, она выходила изъ ихъ тѣни въ бѣлизну ночи.

Бушаниновъ сидѣлъ на кормѣ. Поджавши ноги подъ деревянную поперечную скамью, на которой онъ сидѣлъ, согнувъ спину, онъ смотрѣлъ на угли потухающаго очага, устроеннаго въ деревянной рамѣ на самой кормѣ. Въ раму была насыпана утоптанная земля; надъ ней устроенъ металлическій очагъ для чайниковъ и котелковъ. Костеръ, который поддерживали всю ночь смѣнявшіеся на станціяхъ гребцы, чтобы время отъ времени погрѣться около него, уже потухъ, только нѣсколько искръ въ бѣлѣющей золѣ тлѣли межъ потемнѣвшихъ углей. Время отъ времени они вспыхивали ярче, какъ бы кто-то прибавлялъ къ нимъ жизни. Бушаниновъ останавливалъ взглядъ на нихъ, потомъ переводилъ его на небо, на прибрежные лѣса, на бѣлѣющія вершины гольцевъ, и всѣ эти блѣдные оттѣнки искръ очага, снѣга, свѣтлаго сумрака ночи, тихо плескавшей подъ нимъ рѣки, все это какъ-то грустно-элегически ложилось ему на душу.

Иногда, поднявъ голову и всматриваясь въ почти неуловимыя для взгляда звѣзды, онъ замѣчалъ на блѣдно-синемъ фонѣ неба рядъ двигающихся темноватыхъ точекъ; гребцы ему говорили, что это стаи лебедей; онъ долго смотрѣлъ, какъ они пролетали. Ему казалось, что онъ видитъ ихъ длинныя шеи, взмахи ихъ широкихъ бѣлыхъ крылъ. Ему казалось, что эта свѣтлая бездна, опрокинутая надъ нимъ, становится прозрачной. Ему казалось, что едва примѣтныя звѣзды близко, и серебристый отсвѣтъ ихъ скользитъ по бѣлизнѣ медленно взмахиваемыхъ крыльевъ лебедей. Ему казалось, что грудь его дышетъ все глубже и глубже; какой-то просторъ до боли могуче проникалъ въ нее; ночь становится еще свѣтлѣе, рѣка еще тише... И вдругъ какъ тѣнь громаднаго крыла что-то темное охватывало всю лодку, гребцовъ, воду, — и въ этой тѣни искры потухавшей золы сверкали ярче и краснѣе. Поднятые вверхъ глаза вмѣсто лебедей видѣли край темнаго нависшаго утеса, и съ высоты его, какъ будто благословляя проходъ лодки подъ нимъ, опускались темныя гирлянды ползучихъ хвоевъ. И безъ всякаго звука лодка снова выплывала въ бѣлизну ночи, опять были видны въ отдаленіи снѣжныя вершины, потухающія звѣзды и мѣсяцъ, ночной стражъ, покидающій свой постъ. Густая прибрежная тайга молчала, едва слышно плескалася Лена, и незамѣтно подкрадывались къ душѣ Бушанинова образы прошлаго и дорогія воспоминанія... Убаюканный ими онъ впалъ въ забытье.

Бушаниновъ опомнился. Зола на очагѣ окончательно погасла; на скамьѣ передъ нимъ, по другую сторону очага, темнѣютъ согнутыя спины гребцовъ, все съ также поднятыми, неподвижными, какъ вздѣтыя крылья, веслами... И Бушаниновъ вдругъ понялъ, что еще ни разу не захватывали его такъ сильно, такъ могуче его прошлое, его будущее, эта знакомая жажда счастія, это ощущеніе внутренняго страданія и подъема, и борьбы, и мучительно-сладкой покорности тому, что въ немъ просыпалось. Онъ взглянулъ на небо; лебедей уже тамъ не было, а ему казалось что онъ понимаетъ ихъ ощущенія, когда, разрѣзая холодный воздухъ недоступныхъ человѣку высотъ, они могучей стаей несутся, неподвижно замирая въ быстротѣ полета; ему казалось, что они кричатъ восторженно и вызывающе, сгибая свои шеи и выставляя впередъ сильную грудь...

Ему вдругъ показалось, что ночь какъ-то внезапно посвѣтлѣла; звѣздъ уже не было; снѣга гольцовъ изъ синевато-мерцающихъ становились матово-бѣлыми; блѣдно-красный серпъ луны совсѣмъ поблѣднѣлъ и почти сливался съ болѣе и болѣе синѣвшимъ небомъ. Востокъ алѣлъ, окрашивая багряной рябью уходившую вдаль гладь рѣки. И, не разсыпаясь искрами и блескомъ обыкновеннаго восхода въ умѣренной полосѣ, солнце блѣдно-алымъ шаромъ незамѣтно выплыло на небосклонъ и ясно отразилось въ рѣкѣ... Свѣтъ уже былъ вполнѣ дневной, но казалось, что и всю ночь онъ быль такой же... Теплота ночи перешла подъ утро въ рѣзкую свѣжесть. Было тихо: неподвижно зеленѣли темнымъ хвоемъ лѣса побережья, не было замѣтно движенія воды; но тѣмъ болѣе рѣзкимъ ознобомъ прокрадывалась эта утренняя свѣжесть неподвижнаго воздуха въ бодрые, слегка пріятно утомившіеся безсонной ночью, члены. Бушаниновъ еще потянулся, весь передернулся бодрой дрожью и, перескочивъ черезъ очагъ, балансируя по борту шитика, перебрался къ будкѣ...

— Что, братъ, продрогъ? — потирая руки и постукивая ногами, обратился онъ къ одному изъ гребцовъ, худощавому мужику лѣтъ пятидесяти, въ рваномъ кафтанѣ, бродняхъ и шапкѣ, сшитой на подобіе фуражки, изъ разноцвѣтныхъ кусковъ дабы и кумача.

Гребецъ, послѣ довольно долгаго бездѣйствія, охотно взялся за весло, очевидно, «погрѣться». Его по-солдатски бритое, но уже заросшее короткой щетиной лицо было въ морщинахъ; рыжевато-сѣдые усы добродушно торчали надъ темными губами, а сѣрые глаза робко выглядывали изъ-подъ густыхъ бровей.

— Какже, намъ, ваше благородіе, не въ привычку здѣшня морозкость-то? — отозвался онъ, глубоко запуская весло въ воду, начинавшую посверкивать на солнцѣ. — Ну-ка, Петрунька, поступисте! — подмигнулъ онъ другому гребцу, молодому малому, босому и безъ шапки, но въ рваномъ бараньемъ тулупѣ...

— Какъ это, дядя, не въ привычку? — удивился Бушаниновъ, взбираясь на крышу будки и растягиваясь тамъ на груди...

— А такъ, мы вѣдь съ Хивы, мы вѣдь солдаты. — И солдатъ, видимо съ наслажденіемъ двигая тяжелымъ весломъ и какъ-то слезливо-радостно улыбаясь всѣмъ лицомъ, разсказалъ о томъ, что онъ родомъ «тутошній»—ленской, но по набору попалъ на югъ Сибири, оттуда же въ Хиву, въ Самарканду; знаетъ онъ и Черняева, и Кохмана.

— Кауфмана, что ли? — переспросилъ Бушаниновъ.

— Его самаго, генерала, — добродушно пояснилъ гребецъ... — А полковой командиръ у насъ былъ господинъ Хрущевъ, очень хорошій господинъ, только свѣтомъ какъ-то разстроился: глаза у него на раскосъ пошли... Ухлопаютъ меня, — бывало все говорилъ, — потому въ битвѣ ничего не вижу... Однова мы въ чистодѣли засѣли... Бухара эта палитъ да палитъ, а сикурсу ни откуда, — у насъ изъ роты-то подъ конецъ семь человѣкъ осталось. Пра—ей-Богу... Одно и перебили, а кто и съ голодухи... Потому вся снѣдь вышла... Ни хлѣба, ни водки... Сухари были, съѣли. 12 дней этакъ-то мы сидѣли, обсолишь это конину — мягчаетъ отъ этого, обзолишь да и лопаешь. Очень даже скусно, — усмѣхнулся солдатъ, — только и отъ этого скуса много поколѣло: червя она въ нутро пущаетъ... Однако вотъ я червемъ не померъ, а тоже ѣлъ, — философски закончилъ солдатъ, принимаясь усерднѣе грести. — Но-о, Петрунька, поступисте! — почти пропѣлъ онъ.

НА ШИТИКѢ ПО ЛЕНѢ.

ЭСКИЗЫ ИЗЪ ДОРОЖНАГО АЛЬБОМА ХУДОЖНИКА.

II.

Солнце стояло высоко. Ярко-бѣлый блескъ его диска сливался съ блѣдно-синимъ небомъ, проникнутымъ жгучимъ сіяніемъ, рѣка отражала эту жгучую синеву и сама бѣлѣла, искрясь и отливаясь серебромъ, своей широкой неподвижной гладью.

Шитикъ уже вторые сутки стоялъ въ протокѣ Лены, около довольно большаго острова, поросшаго густымъ тальникомъ. Противъ острова, на другомъ берегу протоки, высокомъ и крутомъ, виднѣлось небольшое село: изъ-за песчанаго, полого-обрывистаго берега высился зеленый куполъ церкви. У этого села шитикъ долженъ былъ остановиться въ ожиданіи парохода, на которомъ предстоялъ дальнѣйшій путь.

Съ высоты берега, особенно съ горы, у подошвы которой раскинулось село и на которую Бушаниновъ взбирался, не смотря на ея крутизну и жаръ полдня, — рѣка, побережные лѣса и утесы неслись разнообразной, дремлющей въ лучахъ солнца, перспективой. Сосновыя пущи лѣсовъ по берегу темной бархатной рамкой оттѣняли серебро рѣки, а утесистые откосы горѣли въ солнцѣ то желтизной песчаника, то розово-красной поверхностью порфира, то строго сѣрымъ діаритомъ, блестя порой стекляннымъ блескомъ слюды, порой матовымъ, синевато темнымъ лоскомъ сланца.

Бушаниновъ всею душой былъ художникъ, и теперь, дыша почти цѣлую недѣлю воздухомъ смолистыхъ лѣсовъ, этимъ просторомъ великой рѣки, онъ вдругъ словно забылъ все, что человѣкъ вносилъ въ художника, — всю игру мрачно и человѣчно настроеннаго воображенія. Онъ вдругъ проникся одной только могучей и отрадной жаждой ловить и зрѣніемъ, и кистью, и всею душою эти тайны неуловимой игры свѣта и тѣней... И даже то, что въ новой, оригинальной, и въ силу того особенно поражающей, формѣ возвращало его среди этой природы къ прежнимъ болямъ человѣка и художника, идеей котораго все-же остается человѣкъ съ его невзгодами, даже это, ложась грустной тѣнью на настроеніе Бушанинова, какъ будто утончало лишь его способность чутко воспринимать и ласковое прикосновеніе природы. Тогда какъ обстановка города, особенно столицы, каждой своею подробностью говоритъ лишь о человѣкѣ, — будь то даже чахлая зелень бульваровъ, а не холодная архитектура зданій, — здѣсь, среди этого раздолья Лены и тайги, антитеза человѣческаго горя и поэзіи природы дышетъ равными силами: ни человѣкъ не давитъ природы, ни природа не закрываетъ человѣка. Наоборотъ, то добродушное, простое человѣческое горе, которое лѣпится по берегамъ рѣки, въ рѣдкихъ деревушкахъ, поселенныхъ для почтовыхъ повинностей, — это немудрое населеніе немудрыхъ забытыхъ людей особенно мягко, хотя и больно трогаетъ душу.

Нерѣдко, во время пути, бродя отъ одной покривившейся избенки къ другой, чтобы съ цѣлой деревни собрать десятокъ яицъ, и приглядываясь къ тихимъ глазенкамъ тщедушныхъ дѣтей, жмущихся по темнымъ угламъ избъ, и потомъ выходя, Бушаниновъ чувствовалъ, что въ душѣ его раздаются два звука послѣдовательно развивающейся гармонической гаммы. Эти дѣтскія рожицы, уже обезображенныя начатками зоба и непосильнымъ трудомъ проводника лодокъ, и суровая мощь Лены и ея береговъ — одинаково настраивали душу на высоко-грустный тонъ чистой симпатіи къ человѣку и природѣ... И, бережно спускаясь по откосу прибрежья, Бушаниновъ чувствовалъ, какъ болѣло у него на душѣ, а глаза не хотѣли оторваться отъ величавой рѣки и лѣса...

Такъ и теперь его глаза не могли оторваться отъ этой рѣки, отъ этого лѣса, тонущихъ въ жгучемъ солнцѣ... Онъ опустился на продавленную, повернутую вверхъ дномъ лодку. Онъ не хотѣлъ и не могъ рисовать въ такую жару. Кровь слишкомъ сильно стучала въ разгоряченные виски, кисть валилась изъ рукъ, полныхъ истомы. Онъ, все не сводя глазъ съ рѣки, сталъ медленно перелистывать свой походный портфель, медленно вынималъ небольшіе холстики и, разложивъ ихъ на днищѣ лодки, медленно переводилъ взглядъ на нихъ. Это были все путевые этюды, наброски. Онъ смотрѣлъ на рѣку, на эти клочки небрежно схваченной природы: то на скалу, черной массой повисшую надъ темно-зеркальной водой, то на сочную, густыми красками наложенную, темную зелень елей и кедровъ, то на неуловимый блескъ зари, скользнувшей по рѣкѣ... Онъ смотрѣлъ на все это, самъ облитый солнцемъ, вдыхая всею грудью смолистый запахъ и ощущаемую даже въ зной прохладу рѣки. Съ поникшей головой, съ полу-горько, полу-отрадно сложившимися губами, онъ медленно укладывалъ свои наброски въ портфель. И глаза его попрежнему были устремлены на рѣку, на лѣсъ...

До его слуха донеслось пѣніе... Въ знойномъ воздухѣ оно звучало какъ-то особенно ясно. Хоръ, очевидно, приближался. Это былъ простой хоръ деревенскихъ бабьихъ и дѣвичьихъ голосовъ. Но Бушанинову сразу показалось пріятнымъ то, что въ этомъ хорѣ, въ этой обыкновенной русской пѣснѣ не слышалось того визгливаго фальцетнаго надсаживанья, какое не разъ возмущало его въ деревенскомъ, преимущественно бабьемъ, пѣніи подъ Москвой. Голоса не были особенно сильны, но пѣсня звучала спокойно и ясно въ своихъ переливахъ. Одинъ, два голоса выдѣлялись, но они не выкрикивали, не портили общей гармоніи хора.

Бушаниновъ вспомнилъ, что день праздничный, и едва онъ привсталъ, чтобъ идти и посмотрѣть на пѣвицъ, изъ деревенской улицы на пологую лужайку, покатость которой вела къ пристани, высыпала толпа дѣвушекъ и парней и образовала два хоровода. Бушаниновъ опустился опять на лодку: изъ-за откоса, на которомъ лежала эта лодка, его не было видно; предъ нимъ же внизу вся лужайка со всѣмъ происходящимъ на ней была открыта до самой рѣки. Солнце яркими пятнами алаго, желтаго, голубаго цвѣта загоралось на, очевидно, праздничныхъ костюмахъ женщинъ. Костюмы, сшитые на городской манеръ, хотя изъ самаго дешеваго ситца и кумачу, какъ-то нескладно топорщились на худыхъ небольшихъ фигурахъ. Такіе же яркіе платки туго завязанные у подбородка, взлетали и загибались на затылкахъ при каждомъ рѣзкомъ движеніи. Впрочемъ, немало было особъ, у которыхъ, очевидно, и для праздника не оказалось наряда: отрепья затасканныхъ дабовыхъ, порой просто изъ холста сарафановъ своими мягкими грязными складками болтались около босыхъ темныхъ ногъ. Но какъ это ни странно, эта очевидная бѣднота выигрывала своимъ костюмомъ: эти отрепья гораздо больше шли къ темноватымъ, худымъ и простодушно утомленнымъ лицамъ пѣвицъ; они не топорщились и лучше лежали на сутулыхъ, худощавыхъ, хотя не тонкихъ, станахъ; они не поражали яркимъ контрастомъ цвѣтовъ короткихъ подоловъ надъ босыми мозолистыми ногами. А большинство разрядившихся къ празднику не озаботилось, да, можетъ быть, и не могло озаботиться объ обуви. Даже нерѣдко видимые зобы, эти темные морщинисто лоснящіеся пузыри, порой только съ одной стороны шеи, порой съ обѣихъ, иногда одинъ маленькій, другой большой, на подобіе одного перетянутаго по срединѣ, вися и упираясь подъ подбородкомъ, намарщивая кожу у челюстей, даже это безобразное наслѣдіе дурной воды и худосочія не такъ поражало, лоснясь на солнцѣ и выпираясь изъ темной холщевой рубахи, какъ полузатянутое воротомъ ситцеваго или кумачеваго платья. Молодые парни, лѣниво бредшіе за дѣвушками и какъ бы по обязанности ставшіе въ хороводъ, почти всѣ были въ обыкновенномъ всегдашнемъ одѣяніи: холщевыя, дабовыя рубахи, грязно синѣя или бѣлѣя на фонѣ кумача или яркаго новаго ситца дѣвушекъ, изрѣдка разнообразились плисовой поддѣвкой франта. Впрочемъ, былъ оригиналъ, не смотря на жару, надѣвшій бараній тулупъ; тулупъ былъ новый и ярко бѣлѣлъ на солнцѣ своей мягкой кожей; подъ тулупомъ виднѣлась совершенно грязная рубашка: двѣ причины, вѣроятно, побудившія парня такъ самоотверженно обливаться пòтомъ въ праздничный день. Но оригиналъ парень, не смотря на это, не смотря на громадный, какъ-то въ бокъ повисшій пузырь зоба, — былъ всѣхъ оживленнѣе. Не прошло нѣсколькихъ мгновеній въ однообразномъ медленномъ движеніи хоровода, подъ заунывные мѣрные звуки пѣсни, онъ уже былъ въ серединѣ круга и, подобравъ полы тулупа подъ мышки, какой-то грязной встрепанной массой бараньей шерсти и лохматыхъ черныхъ волосъ, подскакивалъ на одномъ мѣстѣ, выкидывая то одну, то другую огромную босую ногу.

— Ишь, цыганъ, цыганъ пошелъ! — раздались въ толпѣ оживленные восклицанія.

— Ахъ, волкъ его ѣшь! Въ тулупѣ-то... небось прохладно, — зубоскалили ребята, и надтреснутой дробью прошелъ по хороводу ихъ хохотъ. Дѣвушки хихикали, но добросовѣстно тянули свою пѣсню; а цыганъ, не смотря на заунывное монотонное пѣніе, какъ добросовѣстную работу, бойко выбивалъ казачка. Ротъ его, темный, пересохшій, раскрывался, и бѣлизна зубовъ такъ и сверкала; глаза были неподвижны; глубоко впалые въ темныхъ обводахъ, смотрѣли они въ одну точку. Потъ ручьемъ лился по его темному, поблѣднѣвшему отъ усилій лицу; густые завитки жесткихъ большихъ волосъ вскидывались тяжело и падали на лобъ; шея напружилась и зобъ словно надувался при каждомъ его скачкѣ. Поднятый тулупъ торчалъ во всѣ стороны изъ-подъ судорожно прижатыхъ къ бокамъ, огромныхъ какъ грабли, черныхъ рукъ...

Вдругъ изъ круга, словно застѣнчиво прикрываясь рукавомъ, выплыла дѣвушка — одна не изъ принарядившихся къ празднику: дабовый сарафанъ узко охватывалъ ея почти дѣтскую грудь, босыя ноги были высоко видны изъ-подъ короткаго подола. Прикрывая холщевымъ рукавомъ лицо, она медленно выплыла своими босыми маленькими ногами на средину круга, стала противъ усердствовавшаго цыгана и начала бокомъ, поманивая рукою, отскакивать отъ него. Лицо ея было хмуро, глаза смотрѣли въ землю. Цыганъ и не взглянулъ на нее, но ноги его еще быстрѣе стали выкидываться и взметать пыль, и онъ уже въ танцѣ, очевидно, обращался къ своей, безъ приглашенія явившейся, дамѣ.

Новый взрывъ хохота пронесся по хороводу.

— Дунька, Дунька сама выбѣжала... Ишь мозглявая! — громыхали парни.

Но Дунька, не переставая плясать, подняла свое хмурое лицо и крикнула: — У, жеребцы! Что ему одному-то трепаться... Вишь какъ треплется...

— Ну, ну, ничего, Дуняша, ничего. Женихъ хоть куда — чернобровый, черноглазый, — зубоскалилъ чей-то пискливый голосъ.

— Женихъ! — сверкнула глазами Авдотья: — какой онъ женихъ, — сплюнула она, но пляски не прекратила; лебедью плыла она по кругу, вполоборота выглядывая на своего кавалера, который мѣрной припрыжкой, ужъ выпустивъ полы тулупа и разводя руками, слѣдовалъ за ней. Движенья ихъ съ какой-то природной выразительностію, почти граціей, передавали смыслъ пляски, но лица были серьезны, безучастны, почти мрачны.

— А почто цыганъ никогда самъ дѣвушку не позоветъ! — громко растягивая слова, раздался апатичный бабій голосъ.

— Ишь, цыганъ, на тебя жалятся, — ядовито хихикнулъ одинъ изъ парней.

— Пляши, Парѳенъ, пляши... ихъ не переслушаешь, — сурово говорила Авдотья, мелкими шажками отступая отъ него въ то время, какъ онъ, рѣзко выбрасывая свои босыя ноги въ стороны, орломъ налеталъ не нее. — Эхъ ты, черномазый чортъ! — весело, будто не удержавшись, крикнула она и метнулась отъ него въ бокъ, уже улыбаясь и помахивая сорваннымъ съ головы платкомъ.

Но въ этотъ самый оживленный моментъ пляски цыганъ вдругъ остановился, почесалъ своей огромной ладонью лохматый затылокъ, какъ-то странно оглянулся своими черными глазами и пошелъ изъ хоровода.

— Что же ты, осина? — накинулась на него озадаченная Авдотья.

— Буде, — добродушно осклабился онъ своими сверкающими зубами, какъ-то даже конфузливо потупляясь, тяжело дыша и вытирая потъ со лба, — очевидно, онъ отвелъ душу и усталъ.

— О-о, дуббина! — почти простонала Авдотья и ужъ больше не обращала вниманія на скрывшагося въ толпѣ Парѳена... — Что же, парни! выходи, что ль! — почти тоскливо воскликнула она, обращаясь къ толпѣ парней, хохотавшей надъ ея неудачей.

— Подожди, Дунька, пріискатели придутъ — они выйдутъ къ тебѣ! — крикнулъ чей-то голосъ.

— Что же это таперь, дѣвушки, докелеча они насъ будутъ пріискателями зудитъ! — крикливо запричитала Авдотья, ударяя себя по бедрамъ.

— Нечего имъ дѣлать-то... зубоскалы... Шайтаны ободранные! — послышались среди дѣвушекъ сочувствующіе голоса.

— Что-о! Мы шайтаны.... мы ободранные! Ахъ, вы, заклепки бурундушные! Теперича приди пріискатель, тряхни гармоникой, кто изъ васъ не побѣжитъ? — говорилъ весь какъ-то изгибаясь и изводясь, вскочившій въ кругъ оборванный худощавый парень. Онъ колотилъ себя въ грудь кулаками и, обращаясь отъ дѣвушки къ дѣвушкѣ, сыпалъ цѣлымъ лексикономъ непечатныхъ словъ.

— Какъ теперича жеребенокъ пуповиной къ маткѣ, такъ вы къ пріискателю привязаны... козы разъѣзжія, яманихи короткозадыя!... изводился парень.

Авдотья, тоже вся изогнувшись, съ сжатыми кулаками, смотрѣла на него. И вдругъ ея плотно и злостно сжатыя губы безпорядочно запрыгали.

— А для кого, для кого, пасконныя вы души, мозглые вы супостаты! — почти завизжала она: — кому на косушку изводится дѣвка? Для кого терпитъ стыдобушку? Семенъ, Семенъ! — вдругъ завопила она мучительно надорваннымъ голосомъ.

Изъ толпы, неохотно пробираясь сквозь нее, почесывая спину и плечо въ пестрядиной рубахѣ, показался худой и длинный, какъ жердь, парень со спутанной русой головой.

— Ну, чего ты орешь? — остановился онъ передъ Авдотьей, продолжая чесать спину и конфузливо смотря на нее.

— Чего я ору, чего я ору?.. съ одними пріискателями я таскаюсь, съ одними пріискателями? — захлебывалась Авдотья. Казалось, что-то прихлынуло къ ея груди и разрывало эту впалую, узкую и слабую грудь. Семенъ конфузливо чесалъ спину.

— Полно, Авдотья, ну, полно... пляши, что ли... Семенъ, пляши! — послышалось и среди дѣвушекъ и даже среди парней, и, точно изливая всю тоску, терзающую грудь Авдотьи, какъ-то разомъ женщины затянули заунывно удалой напѣвъ.

— Пляши, что ли! — нерѣшительно протянулъ Семенъ, все еще конфузясь и почесывая спину, и принялся, потерянно топотать на мѣстѣ. Авдотья посмотрѣла на него.

— Ну, васъ къ шуту! — крикнула она и скрылась въ толпѣ.

— Дѣвки, выходи! — безпомощно взывалъ топотавшій Семенъ.

— Ступай, дѣвушки! — ободрительно поталкивали сзади парни. И черезъ мгновеніе нѣсколько паръ плясало въ кругу. Хороводъ быстро двигался и громко пѣлъ, и, казалось, громче всѣхъ надрывался голосъ Авдотьи. Одинъ цыганъ, присѣвъ на корточки, въ своемъ тулупѣ, радостно оскаливъ зубы, любовался въ сторонѣ общимъ оживленіемъ; онъ, очевидно, всей душой участвовалъ въ этомъ оживленіи.

Бушаниновъ смотрѣлъ. Чѣмъ дальше, тѣмъ больше силой и заунывностью звучала пѣсня хороводовъ, и чѣмъ заунывнѣе, чѣмъ сильнѣе звучала она, тѣмъ оживленнѣе шелъ плясъ. Съ особымъ увлеченіемъ отдавались ему, очевидно, нѣсколько подпившіе парни, и скоро Авдотья въ какомъ-то забвеніи съ азартомъ кружилась передъ парнемъ, въ пьяномъ безсиліи съ высшей добросовѣстностью выстукивавшемъ своими босыми ногами.

Роковое слово «пріискатель» или было забыто, или подавлено общимъ сознаніемъ горя и обиды, которое выливалось въ плясѣ и пѣніи. Скоро, впрочемъ, только пьяный парень и Авдотья медленно, словно уставъ, двигались въ срединѣ одного круга, образовавшагося изъ всѣхъ дѣвушекъ и парней. Кругъ этотъ медленно двигался, тихо раскрывались рты пѣвцовъ и пѣвицъ, и могуче и заунывно, какъ эта широкая медленная Лена среди ея суровыхъ и бѣдныхъ береговъ, катились волны пѣсни. Бушаниновъ слушалъ эту пѣсню, изъ-за хоровода видѣлъ сверкающую бѣлизну Лены и смотрѣлъ. Съ новой непонятной жадностью всматривался онъ въ этотъ кругъ худыхъ, болѣзненныхъ, натруженныхъ тѣлъ, молодыхъ, но даже въ весельѣ мало оживленныхъ темныхъ лицъ, съ зобатыми уродливыми шеями. Только теперь, въ этомъ кругѣ, онъ видѣлъ, какое множество этихъ зобовъ.... Онъ смотрѣлъ, и въ умѣ его возникало все, что онъ слышалъ о жизни этихъ людей отъ нихъ самихъ, отъ Бѣгалова. Предъ нимъ какъ-бы въ туманѣ представлялись черныя сентябрскія ночи, почти подернутая «саломъ» льду Лена, морозъ, полудождь, полуснѣгъ, и маленькія тѣла на продрогшихъ лошаденкахъ, тянущія то по обрывистымъ горнымъ тропинкамъ, то просто по мелкой прибережной водѣ бичеву тяжело двигающейся лодки. „Стой, стой, Дунька, клёпикъ вывалился“, — слышится неповинующійся отъ дрожи дѣтскій голосокъ въ этой кромѣшной тьмѣ морозной ночи. Это значитъ, что заклепка, посредствомъ которой бичева передается и укрѣпляется съ задняго верховаго къ переднему, выпала, и маленькое тѣло въ отрепьяхъ сваливается съ дрожащаго коня въ покрытую ледкомъ воду, плетется по ней отчаянными прыжками къ Дунькѣ, которая сидитъ на заднемъ конѣ, и долго ознобленныя руки возятся съ клепикомъ у шлеи коня, а промокшія ноги стынутъ въ застывающей водѣ или на обмерзломъ камнѣ... А ночь непроглядно чернѣетъ и реветъ дождемъ и бурей... И такая жизнь съ дѣтства, всегда въ полустужѣ, всегда впроголодь... А въ вознагражденіе, для развлеченія пріискатель, этотъ самъ очумѣвшій въ тяжелой работѣ пріискатель, доводящій свое очумѣніе до зенита виномъ и дикой роскошью умопомрачающихъ шароваръ, шалей и бобровыхъ шапокъ... И на жертву этому пріискателю, чтобы содрать съ него все, что можно, эти Дуньки, которыя съ малолѣтства тянуть бичеву. Пусть эти Дуньки въ телѣгахъ, обливаясь пòтомъ, полуголыя, возятъ цѣлыми толпами этого пріискателя, — парни только помогутъ: какъ настоящихъ лошадей, примутъ они своихъ Дунекъ въ кнуты, чтобъ пріискатель швырнулъ имъ въ восторгѣ красненькую...

И вотъ этотъ хороводъ... Бушаниновъ смотрѣлъ на этотъ хороводъ, слушалъ это пѣніе. Художникъ-пейзажистъ давно ужъ исчезъ въ немъ... Рука его лихорадочно чертила карандашомъ на листкѣ походнаго альбома этотъ хороводъ, эти лица... Въ будущемъ ему рисовалось огромное, колоритное, залитое солнцемъ полотно, веселый хороводъ — и въ немъ, въ его лицахъ, въ этихъ зобахъ, въ неуловимыхъ сгибахъ больныхъ, истомленныхъ тѣлъ — вся эта ужасная и трогательно безотрадная полудикая жизнь...

Хоръ пѣлъ, рука Бушанинова лихорадочно скользила по листку...

Но вдругъ хоръ осѣкся; всѣ заволновались, зашумѣли и бросились къ берегу... Вдали изъ-за изгиба протоки, отливая красными и черными полосами окраски и рѣзко взвизгивая свисткомъ, словно не двигаясь, поворачивалъ свой высокій носъ пароходъ. Паръ клубами шелъ изъ черной трубы, флагъ на носу безсильно висѣлъ въ безвѣтряномъ воздухѣ, легкіе всхрапы пара и всплески медленно и тяжело двигавшихся колесъ долетали до слуха Бушанинова, и, все продолжая поворачиваться, пароходъ входилъ въ протоку... Въ безоблачномъ небѣ, какъ легкія облачка, неслись обрывки пара. Толпа парней и дѣвушекъ бѣжала къ пристани...

Черезъ полчаса Бушаниновъ стоялъ на палубѣ парохода. Онъ наблюдалъ, какъ всѣ эти недавніе плясуны, плясуньи, пѣвцы и пѣвицы, франтихи въ праздничныхъ платьяхъ и бѣднота въ отрепьяхъ — таскали дрова... Тонкія руки женщинъ дрожали подъ тяжестью жердей, на которыя наваливали какъ можно болѣе дровъ; босыя ноги подгибались и неувѣренно путались, ступая по узкимъ сходнямъ съ берега на пароходъ; головы мучительно откидывались назадъ.

— Каковы красавицы-то! — подмигнулъ Бушанинову Бѣгаловъ, стоя съ нимъ рядомъ. Онъ для парохода особенно тщательно выбрился и нарядился въ изящнѣйшую шелковую пару. — Ишь какъ стараются... Хочется все побольше охапокъ снести... Видите — вонъ тамъ конторщикъ отмѣчаетъ, кто сколько...

— А сколько платятъ за охапку? — спросилъ Бушаниновъ.

— Такъ... копѣйки какія нибудь, — небрежно отвѣтилъ Бѣгаловъ. — Нѣтъ, вы полюбуйтесь вонъ тѣмъ франтомъ, — закатился онъ смѣхомъ, указывая на цыгана, все въ томъ же тулупѣ обливавшагося пòтомъ подъ тяжестью дровъ.

— Странный у него типъ, — замѣтилъ Бушаниновъ.

— Мать вѣрно съ кѣмъ нибудь спуталась: съ жидомъ, черкесомъ, либо съ цыганомъ, — пояснилъ Бѣгаловъ: — тутъ съ пріисковъ только готтентотъ нейдетъ, а бабы здѣшнія... Бѣгаловъ только махнулъ рукой и оправилъ свою, безукоризненно накрахмаленную, сорочку съ золотыми запонками.

В. Михеевъ.

(OCR: Аристарх Северин)

Василий Михайлович Михеев (1859, Иркутск — 1908, Ярославль) — русский прозаик, драматург, поэт, публицист, редактор.

Родился 11 (23) июня (по другим данным 1 (13) января) 1859 года в Иркутске в семье богатого купца-золотопромышленника Михаила Васильевича Михеева (ум. 1869). Мать - Мария Павловна Михеева. Сестры и братья: Иннокентий, Степан, Мария, Елизавета, Клавдия, Александра.

Детство провёл в усадьбе отца, в которой ныне находится Областной кожно-венерологический диспансер. После окончания Иркутской гимназии переехал в Москву, поступил в Московское реальное училище, откуда был исключен «по неуспешности».

Некоторое время жил, по делам отца, близ Олёкминска, на Ленских приисках.

С начала 1884 года жил в Москве, где стал одним из основателей московского литературного кружка «Среды», учился в университете.

В 1893 (или 1896) году переехал с матерью в Ярославль, где прожил до конца жизни. Жил на Дворянской улице (ныне пр. Октября). В 1898 году стал активным сотрудником появившейся здесь крупной частной газеты Эдуарда Фалька «Северный край», с 1902 года был её главным редактором. «Северный край» при Михееве был либеральной газетой, многие сотрудники которой считались у властей «неблагонадёжными». В середине 1904 года «Северный край» был приостановлен за критику командования армии во время Русско-японской войны. 1 января 1905 года хлопотами Михеева газета была возобновлена, но вскоре запрещена за объективное освещение Революции, а сам Михеев привлечён к уголовной ответственности. Принял участие в работе изданий-преемников «Северного края».

Был активным общественным деятелем в Москве и Ярославле. Принимал участие в работе учительских курсов под руководством Н. Бунакова. Возглавлял Общество вспомоществования учащим и учившим губернии, был попечителем одной из уездных начальных школ, содействовал основанию общедоступных Пушкинской и Некрасовской библиотек Ярославля, был председателем музыкально-драматического кружка, работал в юридическом обществе при Демидовском лицее.

Пропагандировал творчество Пушкина. К 100-летию поэта в 1899 году вышла его книга «Об Александре Сергеевиче Пушкине, великом писателе земли русской, о его жизни и сочинениях», бесплатно вручавшаяся в дни торжеств в Ярославле. Подарил ярославской Пушкинской библиотеке ряд книг.

Ниже представлены избранные стихи В. М. Михеева с его авторскими комментариями из сборника «Песни о Сибири», написанные автором будучи на Олекминских золотых приисках и во время деловых поездок по р.р. Лене и Витиму, т. е. имеющие отношение к якутской, при-ленской, приисковой и ссыльно-переселенческой темам. Кроме представленных здесь стихов, сборник содержит произведения, посвященные быту и нравам бурят, озеру Байкал, Барабинским степям и Уралу. Но т. к. интересы и направленность сайта ограничиваются рамками истории Якутии, то эти произведения были исключены из данной публикации. 

А. Северин

Пѣсни о Сибири