День былъ пасмурный. Я лежалъ на своихъ нарахъ и курилъ махорку. Въ сосѣдней комнатѣ слышны были заунывныя пѣсни сапожниковъ, бывшихъ каторжанъ, и стукъ ихъ молотковъ. Одинъ изъ нихъ Василій Посоховъ, отмахавшій 20 лѣтъ на Карѣ, уже сѣдой, пѣлъ о загубленной молодости, о бродяжествѣ, какъ онъ, тоскуя по родинѣ, пришелъ въ свое село, его узнали и опятъ отправили по Владимиркѣ.

— Помолчи, Васька, — кричитъ хозяинъ Николай, тоже каторжный. — Вишь душу-то выматываешь, и безъ тебя тошно. Еще — орловецъ, проломленная голова!... А я — москвичъ, человѣкъ полированный, и то бодрюсь, не хнычу; ну, а ты развелъ тамъ свои выкрутасы: „какъ ушелъ, да ушелъ добрый молодецъ“. Да вѣдь всѣ мы добрые молодцы за художество пришли на Кару-то. Я за то, что въ темную ноченьку съ кистенемъ гулялъ подъ Москвой, за Калужской заставой обозы грабилъ съ товарами. Полоснулъ, значитъ, ямщика ножемъ; ну, и влопался. Да вѣдь и ты, Васька, за то же самое, только около города Сѣвска. А ты, старый дьяконъ, за каки-таки грѣхи попалъ сюда, — продолжалъ Николай, обращаясь къ высокому худощавому бродягѣ, извѣстному въ Олекминскѣ пьяницѣ.

— Ты меня, Николка, не пытай — слышится отвѣтъ стараго дьякона. За что я попалъ — это не твоего ума дѣло.

Старый дьяконъ извѣстенъ былъ подъ фамиліей Ивановскаго, изъ бродягъ, судился въ Новгородской губерніи за бродяжество.

Но сапожникъ Васька продолжалъ пѣть свою заунывную пѣсню, нескладно сложенную, по его разсказамъ, имъ самимъ.

 

Какъ ушелъ добрый молодецъ изъ Сибири, —

Во первыхъ, прошелъ лугами и топями,

Лугами Забайкальскими — Барабинскими,

Топями Красноярскими;

Во-вторыхъ, прошелъ по темнымъ лѣсамъ Сибирскіимъ:

Подъ колодой, пнемъ съ лютымъ звѣремъ ночевалъ въ тайгѣ,

Пѣсню скучную вмѣстѣ съ лѣшимъ пѣлъ.

Не страшился я чорта, лѣшаго,

А боялся я волостного писаря,

3асѣдателя полупьянаго.

Муки кончились; какъ пришелъ домой добрый молодецъ.

Во родно село, Новоспасское.

Пришелъ къ своему двору;

Къ своему двору, къ отцу, къ матери;

Къ отцу, къ матери подъ окошечко.

Ты, родимой мой батюшка,

Пусти въ темну ночь ночевать сынка!

Ты, родимая моя матушка,

Осуши слезы горючія,

Обогрѣй меня на родной груди.

На ту рѣчь мою родной батюшка

Грубымъ голосомъ таку рѣчь держалъ:

Какъ у насъ во роду воровъ не было.

Ни воровъ и ни разбойниковъ;

Уходи, подлецъ, отъ моихъ оконъ.

Услыхала то родна матушка,

Выходила она за новы ворота.

Ты, дите мое, чадо милое,

Прокопій да свѣтъ Степановичъ.

Уходи скорѣй отъ родной избы.

Какъ у насъ въ избѣ злые вороги.

Слезы лью съ тѣхъ поръ, эхъ, товарищи!

По бѣлу свѣту до сѣдыхъ волосъ шляюсь я...

Не видалъ и села Новоспасскаго...

 

Водворилась тишина.

— Это я! Я про себя пою. Это было со мной. Я не Васька, а Прокопій Степановичъ, — сказалъ сапожникъ и замолчалъ.

Васька былъ пѣсельникъ, онъ пѣлъ съ утра и до вечера, сидя за верстакомъ, запасъ пѣсенъ у него былъ неистощимый. Печальная незатѣйливая пѣсня Васьки нагоняла тоску и на Николая. Скучно было всѣмъ и даже моя черная кошка Машка и та, забравшись въ комнату чрезъ разбитое стекло, жалобно мурлыкала около меня, какъ бы чувствуя скуку и горе людское и преждевременно разбитую жизнь. Всѣ это чувствовали, но не знали виновника своихъ несчастій, и каждый наровилъ сорвать свое горе на своемъ ближнемъ. Здѣсь всѣ были несчастны, даже моя кошка Машка, брошенная на произволъ судьбы докторомъ, уѣхавшимъ въ Россію.

Общую тишину прервалъ тотъ же Васька, затянувшій вторую негладкую самодѣльную пѣсню.

 

Вы скажите, мои мысли,

Про мое ли про несчастье.

Долго-ль намъ будетъ маяться

Въ эдакой напасти.

Печальное сердце безпрестанно тужитъ

Все по прежней волюшкѣ.

Кабы мнѣ да молодцу прежню волюшку,

Прежню волюшку, сизы крылышки!

Полетѣлъ бы я во Россеюшку,

Во Росееюшку къ отцу — къ матери.

Въ Новоспаское, къ милой лапушкѣ....

 

Васька! Чортъ ты эдакой, — кричитъ Николай, — что поешь-то? Самому подлецу подъ 70 лѣтъ, сѣдой какъ лунь, а поетъ о милой лапушкѣ, да ты пойми, окаянный, лѣшій эдакой, вѣдь твоя то милая лапушка похожа на кіевскую вѣдьму, вѣдь зубовъ то, поди, нѣтъ ужъ, а тоже лапушка. Тебѣ-ли теперь о лапушкахъ пѣть. Тебѣ, окаянному, слѣдуетъ только Богу молиться, о спасеніи души заботиться, а не о лапушкахъ пѣть.

— Да вѣдь изъ пѣсни слова не выставить, — говоритъ Васька.

— Изъ пѣсни слова не выставить, — передразниваетъ его Николай, — да ты самъ эту пѣсню-то сейчасъ сложилъ.

— Ну, такъ што, хоть бы и самъ!

— А вотъ то-то и есть такіе пѣсни молодому пѣть, а не старику тебѣ.

— А ты молодой, почему не поешь такихъ пѣсенъ?

— А потому, что не для нашего брата онѣ.

— Нѣтъ. Ты потому не поешь, что тебѣ такой пѣсни не сложить. Знаю, что у тебя въ головѣ-то сидитъ; опять бы идти подъ Москву народъ грабить, да убивать.

— Ну и ты не лучше меня; тебя, стараго пса, тоже тянетъ подъ Сѣвскъ, али подъ Брянскъ, али межъ Карачевомъ и Брянскомъ народъ православный грабить, а не попадается богатенькаго, такъ и богомолку ошингаешь.

— Оно, пожалуй: одного, братъ, мы съ тобой поля ягода, — отвѣчаетъ Васька.

— Да, Васька, если бы не малые ребята, давно бы изъ этого гиблаго мѣста ушелъ. Посуди самъ: ты работаешь, работаешь съ утра до вечера, а что у насъ съ тобой есть?!

Я еще какъ-нибудь пробьюсь, потому что я молодъ, мнѣ 45 годовъ, а тебѣ подъ 70 и умрешь ты, какъ собака, гдѣ-нибудь въ Маджегорскомъ нослегѣ, подъ зародомъ сѣна у якутовъ. Такъ вотъ и кончится твоя анаөемская жизнь. А впрочемъ, что объ ефтомъ толковать, разъ отецъ съ матерью породили меня, знать, надо жить до смерти, вести свою проклятую линію. Хотя иной разъ и приходитъ въ голову мысль идти на Лену ершей ловить и дѣлу конецъ, а потомъ одумаешься и скажешь себѣ: теперь маюсь, авось потомъ лучше будетъ; на повѣрку же выходитъ не только лучше, но все хуже и хуже становится жить-то. Думаешь, какъ бы ухитриться такъ пожить — по-господски, какъ исправникъ, али полицейскіе писаря. Каждый день бы въ карты поиграть, нализаться водки, колбаской закусить, тамъ сыркомъ и всякой другой канителью...

— Дуракъ! — кричитъ старый дьяконъ. А работу-то и красивыхъ бабъ забылъ? А зуботычины въ мордоплюевку?

— Ребята послушайте! — кричитъ бродяга Богдановъ.

— Чего тебя слушать-то, — говоритъ дьяконъ. — Исправникъ начальство, поставленное надъ всѣми, чтобы вы не баловались, не воровали, людей не убивали; и въ писаніи сказано: ,,сущій бо власти отъ Бога учинены суть“.

— Да, вѣдь и мы отъ Бога.

— Ну, братъ, ты врешь. Богъ то разбойниковъ не ставитъ.

— Нѣтъ, ты, старый дьяконъ, врешь, — возражаетъ Николай. — Чѣмъ исправникъ отъ меня, примѣрно, будучи сказать, отличается?

— А тѣмъ, что онъ благорожденный, благородный, значитъ, а ты хамъ, разбойникъ, грабилъ подъ Москвой народъ православный, а исправники развѣ разбоемъ занимаются?

— Ну, ладно, пусть они не грабятъ и не убиваютъ, а хабару то вѣдь берутъ?

— Берутъ, но вѣдь хабара то установлена, потому что въ церкви то читаетъ священникъ: „всякое даяніе благо, всякъ даръ совершенъ свыше“.

— Ты, дьяконъ, сегодня, кажись, лишній мерзавчикъ выпилъ, потому такъ и говоришь, все по божественной части, да по мудреному. Ну, а вотъ скажи мнѣ: грѣхъ убивать, али нѣтъ?

— Грѣхъ.

— А грабить?

— Тоже грѣхъ.

— А если грѣхъ, такъ твой исправникъ то же, что и я.

— Врешь, Николай. Ты — поселенецъ, два раза за убійство былъ сосланъ въ каторгу, а теперь съ Кары пришелъ въ Якутскую область. Вотъ, братецъ, ты мой, кто ты.

— А хабара, по моему, все едино, что и грабежъ, вѣдь исправникъ беретъ ее за кривосудіе?..

— Я не знаю, за что онъ беретъ, но знаю, что всякое даяніе благо.

Васька положилъ конецъ этому спору, затянувъ извѣстную заунывную арестантскую пѣсню:

 

Ночь темна и свѣтла надъ водою,

Надь обрывомъ, гдѣ волны шумятъ,

Освященныя яркой луною,

Стѣны бѣлыя замка стоятъ.

Въ тихой кельѣ лампада мерцаетъ,

Узникъ спитъ, разгорается кровь.

Вспоминается старое, прежнее время,

Воскресаетъ забытое вновь.

Охъ, какъ эти высокія сосны,

Такъ растутъ подъ сіяніемъ дня.

Охъ, какъ эти мнѣ цѣпи несносны,

Они мучатъ, терзаютъ меня.

Скиньте, сбросьте желѣзныя цѣпи,

Отпустите на свѣтъ и просторъ,

Гдѣ поютъ перелетныя птицы,

Гдѣ шумитъ зеленѣющій боръ.

Отворите окно, отворите:

Мнѣ недолго страдать и любить.

Еще разъ на свободу пустите:

Мнѣ недолго осталося жить.

Цѣлу жизнь я страдалъ,

И страдальцемъ умру я;

Я умру, вы меня схороните

На родныхъ, на широкихъ поляхъ.

Будетъ солнце сіять надо мною;

Мнѣ въ могилѣ легко будетъ жить,

Запоютъ перелетныя птицы,

Зашумитъ зеленѣющій боръ,

Загудитъ, зашумитъ мать дубравушка.

И придетъ на могилу мою

Моя милая лапушка,

И потонетъ могила въ цвѣтахъ...

 

— Нѣтъ, Васька, — говоритъ дьяконъ, — могила-то наша съ тобой не потонетъ въ цвѣтахъ, а вотъ Николай по осиновому колу вобьетъ. И то ладно будетъ, потому мы съ тобой бродяги изъ карійскихъ каторжанъ, цѣлую жизнь мучились и на томъ свѣтѣ не сладко намъ будетъ, а что по части цвѣтовъ, такъ они не про насъ писаны. Гдѣ ужъ намъ, дуракамъ, чай пить, намъ хорошо и водицу съ сольцой.

Но Васька сидѣлъ и не слушалъ дьякона; молотокъ его выпалъ изъ рукъ. Онъ, видимо, впалъ въ глубокое раздумье. Казалось, что онъ жалѣлъ о своей разбитой жизни и загубленныхъ имъ жертвахъ....

* * *

— А все-таки мы, русскіе, дураки, — говоритъ Богдановъ.

— Почему же это такъ? — возражаетъ Николай.

— А потому, что мы хуже другихъ. Возьмемъ, примѣрно, чухонцевъ, литовцевъ, поляковъ, латышей и татаръ, — всѣ они будутъ насъ лучше.

— Ну, а ежели они лучше насъ, такъ ты и переходи въ мухоеданскую вѣру, сдѣлайся татариномъ, а тамъ двухъ бабъ дадутъ. Нѣтъ, въ сурьезъ: чѣмъ же они всѣ лучше насъ?

— А вотъ я разскажу вамъ. Я — псковской.

— Кособрюхой, значитъ, — остритъ Николай.

— Да не перебивай! У насъ по сосѣдству живутъ чухонцы.

Но завязавшійся споръ былъ прерванъ новой пѣсней Васьки. Это было какое то неутомимое горло.

 

Сторона-ль моя, сторонушка,

Сторона-ль моя постылая,

Постылая, холодная.

Я не самъ собой во тебя зашелъ,

Привели меня добра молодца

Во желѣзныхъ кандалахъ, скованымъ.

Заковала меня бодрость ухорска,

Бодрость ухорска, молодецкая.

А породила меня моя матушка

Во дремучемъ лѣсу,

Что во темномъ бору,

Какъ во темномъ бору,

Въ лѣсу брянскіимъ,

Во недобрый день, да во пятницу.

Пеленала меня моя матушка

Зеленой травой,

Не атласъ — бархатомъ,

Не боялся я дождя частаго,

Дождя частаго, вѣтру буйнаго;

Какъ мочило меня частымъ дождикомъ,

Обдувало меня вѣтромъ буйныимъ.

Какъ во томъ ли во бору,

Во темномъ-ли лѣсу,

Я убилъ, эхъ, убилъ! зла помѣщика.

Зла помѣщика, звѣря лютаго.

Заковали меня, добра молодца,

Во кандалики да желѣзныя,

Во желѣзныя, да тяжелыя.

И пошелъ на Кару, во холодну Сибирь,

Во холодну Сибирь по Владимиркѣ...

 

— А и по дѣломъ, — сказалъ дьяконъ, когда Васька окончилъ свою пѣсню, — за правду значитъ. Не бей помѣщика — не попался бы и на Кару. Правда восторжествовала!

Ну, ты, дьяконъ, помалкивай со своей правдой, — говоритъ Николай. И гдѣ нынѣ правда? Кто это правдой-то живетъ? Вотъ примѣрно, будучи сказать, я обокраду жидка Ментуса, или татарина Халепку, дамъ полиціи 100 рублевъ и выпустятъ меня, и я буду чистъ. Вотъ тебѣ и правда.

— Выпустятъ и скажутъ: иди чадо съ миромъ и твори такожде почаще, — вставилъ дьяконъ.

— Правда нынѣ; братъ, въ лапоткахъ ходитъ, — продолжалъ Николай, — въ лохмотьяхъ, а кривда съ господами въ золотѣ водочку пьетъ, да московской колбасой закусываетъ. Правда нынче въ кандалы закована, да и когда она была то на свѣтѣ?

— А Христосъ развѣ неправду намъ проповѣдывалъ? — оправдывался дьяконъ.

— За правду-то Христа и распяли на крестѣ, — отвѣчаетъ Николай. Вотъ тебѣ и правда! Нынче съ неправдой лучше знакомство вести, чѣмъ съ правдой: съ ней, съ матушкой, всегда въ накладѣ будешь. Ежели сказать тебѣ, старый дьяконъ, — по совѣсти, развѣ я виноватъ, что ямщика ножомъ убилъ. Нѣтъ. Развѣ мнѣ кто съ малыхъ лѣтъ говорилъ, что грабить нельзя. Я учился на Хитровомъ рынкѣ, меня съ малыхъ лѣтъ тамъ поили водкой, велѣли воровать и говорили, ежели я околпачу кого-либо: ай, да парень, Николка, изъ тебя выйдетъ хорошій молодецъ. На, выпей, другъ, водочки.

— Значитъ, стомаха ради укрѣплялся виномъ, — остритъ дьяконъ. Я тоже отъ юности моея позналъ веселіе Руси — пити и отъ юности же моея мнози борютъ мя страсти.

Я въ это время находился въ горницѣ. Вдругъ слышу:

— Ты укажи, гдѣ мнѣ его найти-то.

— Да въ горницѣ, говорятъ тебѣ, ступай со двора, тамъ увидишь дверь, — отвѣчалъ Николай.

— Да ты мнѣ укажи!

Чрезъ нѣсколько минутъ отворяется дверь въ мою горницу и входитъ маленького роста длинноволосый человѣкъ, одѣтый въ якутскую національную одежду, по внѣшнему виду — типичный якутъ. Нѣсколько разъ перекрестился, стоя противъ иконы, и громко спросилъ у меня:

— Ты преступникъ?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ я.

— Ты преступникъ; мнѣ сказывали, что ты преступникъ; царь тебя сослалъ къ намъ. Я тебя въ прошломъ году съ Дурдусовки возилъ въ Олекму, когда ты ѣхалъ съ казакомъ и солдатомъ, еще въ серединѣ сидѣлъ у нихъ. Я — Василій Иванковъ, крестьянинъ Олекминской деревни, пару поштовыхъ гоняю, станція-то въ моемъ домѣ. Вотъ я и знаю, что ты преступникъ царя русскаго, значитъ, ты оскорбилъ, онъ за это тебя и послалъ. Ты писать прошенія умѣешь?

— Нѣтъ, не умѣю, — отвѣчалъ я ему.

— Ты грамотный?

— Да.

— Ну, значить, умѣешь писать, всѣ грамотные пишутъ прошенія. У насъ хорошимъ писарямъ якуты платятъ дорого, по 25 р. даютъ. Писарь чѣмъ лучше пишетъ, тѣмъ дороже беретъ. Нѣтъ, ужъ ты напиши мнѣ.

Что я буду писать, когда не умѣю, — отказывался я.

Но Иванковъ не унимался и, помимо моего желанія, началъ говорить о своей обидѣ.

— У меня, видишь ли, 7 годовъ тому назадъ сосѣдъ укралъ 131 пудъ ярицы, ее нашли и въ Якутскѣ судъ присудилъ взыскать съ вора 131 р. въ мою пользу. Бумагу судъ прислалъ въ полицію. Воръ то полицейскому писарю далъ три красненькихъ, онъ взялъ да и въ печку бумагу то. Ну, вотъ теперь и нельзя съ него взыскать. Приду я къ исправнику и говорю: исправникъ, ты съ писаремъ мошенничаешь, ты мошенникъ! А исправникъ и закричитъ дежурному казаку: Софронеевъ! дай Иванкову въ шею, да посади его на три дня въ чижовку. Казакъ дастъ въ шею, посадитъ меня въ чижовку, отсижу три дня, выйду, приду въ полицію и скажу предъ указомъ, что подъ стекломъ на столѣ стоитъ: помощникъ исправника, ты мошенникъ, секретарь твой мошенникъ и писаря мошенники! Помощникъ скажетъ казаку: дай Иванкову въ шею и посади его с... с.. въ холодную еще на три дня. Отсижу. Выпустятъ. Приду въ мірскую избу и скажу старшинѣ: старшина Ивановъ, ты мошенникъ! Старшина побьетъ меня и посадитъ въ холодную. Такъ я хожу 7 лѣтъ и всѣ меня бьютъ, ругаютъ. Ну, вотъ ты и напиши все это, а я подамъ, что ты напишешь, большому начальнику.

Послѣ долгихъ колебаній я написалъ отъ имени Иванкова въ якутскій окружный судъ прошеніе, въ которомъ просилъ прислать копію съ рѣшенія суда, состоявшагося въ 1878 г. по дѣлу о покражѣ хлѣба крестьяниномъ Осиповымъ.

* * *

Прошло нѣсколько лѣтъ. За это время въ Олекминскѣ много побывало начальства, пріѣхалъ и епископъ Іаковъ. Иванковъ пришелъ къ нему. Подойдя подъ благословеніе, началъ излагать свою повѣсть.

— Ваше превосходительство! У насъ всѣ воры, всѣ мошенники.

Протодьяконъ, стоявшій около Иванкова, замѣтилъ ему: нельзя говорить превосходительство, а надо называть преосвященствомъ.

— Ну, это все равно. Вѣдь онъ твой начальникъ, значитъ и превосходительство; исправнику онъ тоже начальникъ, вѣдь онъ больше его.

Іаковъ улыбнулся.

— Да ты иди къ исправнику съ жалобой, — сказалъ преосвященный, — онъ разберетъ твое дѣло по правдѣ.

— Ваше превосходительство! Да я зачѣмъ пойду къ исправнику, вѣдь онъ мошенникъ.

— Ну, тогда пожалуйся губернатору, а я начальникъ надъ священниками.

— А исправнику тоже начальникъ?

— Нѣтъ.

— Какъ же нѣтъ! Я видѣлъ какъ исправникъ предъ тобой шапку снялъ, значитъ, ты начальникъ ему.

Какъ владыка не увѣрялъ Иванкова, что онъ исправнику не начальство, онъ былъ убѣжденъ, что епископъ больше исправника, слѣдовательно, можетъ ему помочь.

— Да, ты, ваше превосходительство, постращай исправника мало-мало, онъ тебя послушаетъ и мнѣ взыщетъ 131 р.; да 7 р. 50 к. судебныхъ издержекъ; за это я съ Дурдусовской станціи прокачу тебя во-какъ, вѣдь я пару гоняю, ну, и потомъ чаемъ тебя напою. Пожалуйста постращай его, чтобы меня въ чижовку не садилъ. Да ты скажи ему мошеннику, такъ: ты, исправникъ, больше не смѣй Иванкова сажать въ чижовку, и старостѣ тоже скажи, чтобы онъ меня не билъ. Они тебя послушаютъ.

— Его преосвященству надо говорить вы, а не ты, — шепчетъ протодьяконъ Иванкову.

— А это все равно, да и какъ ему говорить вы, когда онъ одинъ.

Пр. Іаковъ, чтобы выйти изъ неловкаго положенія, благословилъ Иванкова и сказалъ ему:

— Хорошо, хорошо.

Иванковъ же такъ это понялъ, что архіерей скажетъ исправнику и старшинѣ, чтобы его не били и не садили въ чижовку. И довольный ушелъ...

Въ томъ же году, лѣтомъ, случилось важное обстоятельство не только въ жизни Иванкова, но и всего Олекминска. Пронеслась вѣсть, что ѣдетъ генералъ-губернаторъ графъ Игнатьевъ — администраторъ вѣжливый, но строгій. Мѣстное начальство знало всѣ слабыя стороны Игнатьева. Полиція прибиралась, очищалась, во входящемъ журналѣ всѣ отмѣтки были сдѣланы, а незаписанныя въ журналъ бумаги выдворены были въ лодку, валявшуюся во дворѣ, и прикрыты сѣнной трухой. Мѣстные адвокаты работали „во всю“, т. е. писали всевозможныя прошенія якутамъ и крестьянамъ.

— Не житье, а малина была бы намъ, — говорилъ одинъ адвокатъ, — если бы генералъ-губернаторы почаще заглядывали сюда.

— Вотъ благодать-то, — говорилъ другой адвокатъ, — въ дня дня я заработалъ 200 р. Положимъ, я беру дорогонько, но иначе и нельзя. Якутъ по своему смотритъ на эти вещи: онъ всегда считаетъ лучшимъ адвокатомъ того, кто дороже беретъ. Дескать, дорого беретъ, значитъ, хорошо пишетъ. Зато и даютъ, что ни спросишь; запросишь 30 р. за прошеніе, поторгуется якутъ и дастъ 25 р.

Наконецъ, насталъ давно жданный день. Пароходъ присталъ къ берегу, полицейское начальство встрѣтило генералъ-губернатора; скопцы принесли парниковыхъ арбузовъ и огурцовъ. Одинъ изъ чиновниковъ произвелъ ревизію, сошедшую благополучно, потому что бумаги въ лодкѣ лежали смирно и ни слова не говорили о своемъ существованіи. По приглашенію скопцовъ генералъ-губернаторъ осматривалъ Спасское скопческое село, заходилъ къ старостѣ пить чай и кушать арбузы. Остался очень доволенъ скопческимъ хозяйствомъ и похвалилъ ихъ за трудолюбіе, чѣмъ, понятно, скопцы остались весьма довольны. Возвратившись на пароходъ, около котораго собрались поглазѣть всѣ олекминцы, началъ пріемъ просителей. Послѣ пріема генералъ-губернаторъ сдѣлалъ распоряженіе не допускать къ нему больше никого, а самъ прогуливался по палубѣ. Командиръ олекминской казачьей команды распорядился поставить около пароходной сходни казаковъ съ ружьями, приказавъ имъ никого не пускать на пароходъ.

Но вотъ явился къ пароходу Иванковъ.

— Пустите, — говоритъ онъ, — мнѣ нужно къ енералу-губернатору.

— Нельзя.

Но казакъ въ это время былъ чѣмъ-то отвлеченъ въ сторону. Иванковъ воспользовался благопріятнымъ моментомъ и незамѣтно проскользнулъ на палубу.

— Ну, — говорили обыватели, — начнется теперь потѣха. Иванковъ подошелъ къ генералъ-губернатору, молча взялъ за пуговицу его кителя и спросилъ:

— Ты енералъ-губернаторъ?

— Я, — серьезно отвѣчалъ Игнатьевъ.

— Вотъ что, ваше преосвященство! — Ты человѣкъ петербургскій, московскій, са-амый настоящій московскій. До Бога высоко, до царя далеко: скажи мнѣ сущую правду. У насъ всѣ воры, всѣ мошенники. Исправникъ — мошенникъ, помощникъ — мошенникъ, засѣдатель — мошенникъ. У меня сосѣдъ укралъ 130 пудовъ ярицы, велѣно взыскать 131 р., 7 годовъ прошло, а денегъ мнѣ все не даютъ, потому что писарь въ полиціи бумагу о взысканіи денегъ разорвалъ... Я приду къ исправнику, скажу ему: исправникъ, ты — мошенникъ, а исправникъ крикнетъ „Софронеевъ! Дай-ка Иванкову въ шею да посади его въ чижовку!“ Софронеевъ, конечно, накостыляетъ мнѣ здорово въ шею и засадитъ въ холодную.

Не успѣлъ Иванковъ разсказать свои злоключенія, какъ вдругъ подходитъ исправникъ и говоритъ:

— Ваше сіятельство, это психически больной человѣкъ.

Генералъ-губернаторъ махнулъ рукой, подскочили казаки повели Иванкова съ парохода.

— Постойте, постойте, — отбиваясь, кричалъ Иванковъ, — я съ енералъ-губернаторомъ хочу говорить.

Его, разумѣется, не послушали.

При спускѣ на берегъ Иванковъ еще разъ выкрикнулъ, что было силы: „Исправникъ, ты — мошенникъ“.

На этотъ разъ Иванковъ не пострадалъ за свою дерзость: Софронеевъ въ шею ему не давалъ и въ чижовку не посадилъ.

На берегу Иванковъ все время повторялъ:

— Нѣтъ правды, нѣтъ правды. Скажите, люди добрые. — говорилъ онъ обращаясь къ смѣющимся обывателямъ, — гдѣ же правда то? Исправникъ — мошенникъ, помощникъ — мошенникъ, засѣдатель — мошенникъ, старшина — мошенникъ, — всѣ мошенники. Правды нѣтъ, нигдѣ нѣтъ.

Послѣ разговора съ генералъ-губернаторомъ Иванковъ зашелъ ко мнѣ. Разговорились.

— У насъ въ Олекмѣ люди все плохіе, — всѣ наровятъ украсть, обмануть, не считаютъ это даже и за грѣхъ. А вотъ почему ты не обманываешь, не воруешь, пришелъ къ намъ откуда-то изъ Россіи. Должно быть, тамъ есть же хорошіе люди. До тебя у насъ были В. А. Бондыревъ, Буріотъ и Гамовъ, люди они простые, честные, уѣхали они давно отъ насъ. Они тоже изъ Россіи; значитъ, тамъ у васъ въ Россіи-то гдѣ-то есть же хорошіе люди. Да, навѣрно, много такихъ людей и у святого Иннокентія, потому что около угодника должны быть всѣ хорошими: не воры, не мошенники и не пьяницы; худыхъ онъ не пуститъ жить около себя. Надо ѣхать жить туда, ну и грѣхи позамаливать, а много ихъ у меня. Брошу хозяйство, оставлю все сыновьямъ, а самъ поѣду въ Иркутскъ, въ монастырь поступлю, для Бога надо пожить, потрудиться, грѣхи надо замолить. Ты знаешь, что я шаманъ и считаюсь у якутовъ самымъ хорошимъ.

— Какъ же это, Василій, ты попалъ въ шаманы-то, вѣдь ты русскій, православный, и вдругъ шаманишь. Положимъ, ты въ православіи-то слабоватъ, но отецъ у тебя былъ русскій, дѣдъ тоже...

Признаться сказать, когда я упомянулъ о предкахъ Иванкова, я невольно почувствовалъ всю слабость своей аргументаціи. Дѣло въ томъ, что мнѣ отлично было извѣстно, что русскіе поселенцы въ Якутской области быстро утрачиваютъ свою національную самобытность и подпадаютъ подъ вліяніе якутскаго уклада жизни. Путемъ смѣшанныхъ браковъ постепенно теряются физическія особенности великорусскаго народа; духовныя же вліянія якутовъ, ихъ вѣрованія, обычаи, навыки и т. д. еще быстрѣе усваиваются русскими поселенцами-вольными и невольными. Единственный оплотъ русской культуры въ краѣ — духовенство. но оно въ большинствѣ случаевъ стоитъ далеко не на высотѣ своего назначенія. Исторія якутскаго духовенства — это обширный обвинительный актъ со всевозможнѣйшими статьями изъ Устава Духовныхъ Консисторій, запретительныхъ каноновъ и Устава и Уложенія о наказаніяхъ. Какъ низко стояло духовенство въ Якутской области въ былые годы, видно, напр., изъ слѣдующаго характернаго факта.

Протоіерей олекминскаго собора Федоръ Андросовъ въ 1829 г. сообщаетъ якутскому духовному правленію, что священникъ олекминской спасской церкви, Аѳанасій Малининъ, бывъ у матушки, въ масляницу, взялъ у якута шаманскій бубенъ, возложилъ его на себя съ пѣніемъ богородична: „кто тебе не ублажитъ, Пресвятая Дѣво“, и продолжая пѣть далѣе, пошелъ по городу, при чемъ два якута были одѣты въ шаманскія платья и представляли дѣйство шамана. Слѣдствіе, назначеннное по этому дѣлу, закончилось однако ничѣмъ, потому что раскрылись такіе факты, что лучше было поскорѣе все замять...

Не удивительно, что при такомъ духовенствѣ, якутская паства — и русскіе и якуты — погрязали въ религіозномъ невѣжествѣ и пробавлялись религіей, представлявшей смѣсь христіанства, шаманства и народныхъ легендъ фантастическаго характера.

Другая русская культурная сила — интеллигенція, тоже какъ то подпадала подъ вліяніе якутской жизни. Богатые напр., классы нерѣдко отдавали своихъ дѣтей на воспитаніе якутамъ съ той цѣлью, чтобы научить ихъ говорить по якутски, что необходимо при разныхъ сношеніяхъ съ ними. Понятное дѣло, что при этихъ условіяхъ шло открытое и широкое вліяніе якутовъ на попавшаго въ ихъ руки воспитанника.

Администрація тоже испытываетъ на себѣ въ довольно значительной степени вліяніе якутской обстановки.

Конечно, и якуты невольно знакомились съ русской культурой и отчасти пріобщались къ ней. Но это знакомство, къ сожалѣнію ограничивалось только отрицательными сторонами. Отъ русскихъ чиновниковъ якутъ научился сутяжничеству, взяточничеству, самоуправству и др.

Въ завязавшемся разговорѣ съ Иванковымъ я невольно перешелъ на религіозную почву, тѣмъ болѣе, что меня вообще интересовали религіозныя представленія якутовъ.

Иванковъ оказался въ этомъ отношеніи типичнымъ якутомъ, въ головѣ котораго мирно уживалось и христіанство и якутская языческая миѳологія.

Я, между прочимъ, спросилъ Иванкова:

— Какъ по твоему, Василій, кто такой ирюнь-аи-тоенъ?

— Богъ, — отвѣчалъ Иванковъ.

— Да вѣдь это языческій якутскій богъ.

— Зачѣмъ якутскій. Ирюнь-аи-тоенъ — самый русскій богъ!

— А Іисусъ Христосъ?

— Тоже Богъ.

— А сатана?

— Сатана-то былъ роднымъ братомъ Іисусу Христу.

— По твоему, Василій, выходитъ, что сатана тоже богъ.

— Нѣтъ, Сатана — нечистый духъ.

— Какимъ же это образомъ сатана — нечистый духъ сдѣлался братомъ Іисуса Христа? — спрашиваю я.

— А вотъ какъ. Ирюнь аи тоенъ послалъ сатану и Іисуса Христа на землю посмотрѣть, какъ люди живутъ. Вотъ они ходили, ходили по землѣ, устали и зашли на край деревни переночевать къ бѣдной вдовѣ, у которой была бѣлая корова, хорошая такая. Она кормила сироту. Корова эта понравилась сатанѣ. Онъ захотѣлъ ее украсть. Но Христосъ объ этомъ узналъ и говоритъ сатанѣ: „не смѣй красть у вдовы коровы, потому она сиротку кормитъ“. Сатана отвѣчаетъ: „а тебѣ какое дѣло: ты — младшій братъ, долженъ мнѣ повиноваться, долженъ слушать меня; а корову я все таки украду“.

Заспорили и вступили въ борьбу. Христосъ былъ сильнѣе сатаны, побѣдилъ его, повалилъ на землю и говоритъ: „смерти или живота“?

— Оставь меня живымъ, — молитъ сатана Христа.

— Ты злой, такъ я тебя не пущу добромъ. Ступай сначала въ огонь и не смѣй ходить по землѣ, пока я здѣсь. А потомъ тамъ видно будетъ, какъ съ тобой поступить.

Съ этими словами Христосъ низринулъ сатану въ подземный огонь.

Дальше мы разговорились о святыхъ угодникахъ, великихъ мужахъ вѣры. Иванковъ считалъ ихъ за боговъ:

— Василій Великій также богъ. Иванъ Злотоустъ тоже; Алексѣй Божій человѣкъ, мать Пресвятая Богородица, Николай чудотворецъ, Петръ и Павелъ, Александръ Невскій, Иннокентій угодникъ; который въ Иркутскѣ, — все это боги.

— Врешь. Василій, ты ересть говоришь: это все святые, но не боги: а Богъ-то у насъ одинъ.

— Ну, а барылахъ кто такой?.. — спрашиваю я.

— Барылахъ — лѣшій, хозяинъ птицъ, звѣрей и лѣса.

— Ты видалъ его?

— Какъ же, видѣлъ, видѣлъ его въ лѣсу.

— Какой онъ изъ себя?

— Черный, большой — большой, выше лѣса. Съ черной большой — большой бородой и косматыми волосами, похожъ на русскаго важнаго мужика. Если онъ идетъ по лѣсу, значитъ, вѣтеръ тогда бываетъ въ лѣсу; дерево ему попадаетъ на дорогѣ, онъ пинаетъ его ногой и то съ трескомъ валится. Если ему не понравится мѣсто, гдѣ живутъ бѣлки, зайцы, лисицы и птицы, онъ ихъ перегоняетъ съ мѣста на мѣсто. Надъ человѣкомъ онъ часто въ лѣсу смѣется. Смѣхъ такой страшный — страшный. Страхъ забираетъ, когда онъ захлопаетъ руками и захохочетъ. Я годовъ пять тому назадъ ходилъ бѣлку стрѣлять съ собакой, хлѣба взялъ дня на два. Иду и стрѣляю; бѣлки много было. Но вотъ горе — хлѣбъ вышелъ: ѣсть хочу, а хлѣба нѣтъ. Вижу, что пора и домой идти. Собака, та сыта; убью бѣлку, обдеру и собакѣ. Вотъ иду день, иду другой; ночую съ собакой подъ лѣсиной. Слышу разъ барылахъ ночью хохочетъ во всю глотку, лѣсъ трещитъ: собака топорщится, зубы скалитъ, лаетъ, бросается, а я ее отзываю и говорю: „чего ты, глупая, лаешь-то, вѣдь это барылахъ, съ нимъ ты ничего не сдѣлаешь, иди лучше спи“. Всталъ по утру, смотрю по сучьямъ, гдѣ сѣверная сторона, гдѣ полуденная; вижу, кажись, ладно иду; домой возвращаюсь, а мѣста незнакомыя, до дому никакъ не могу добраться. Посмотрю опять на сучья, на сѣверъ они короче, на полдень длиннѣе, вотъ ужъ по моему близко домъ, а его нѣтъ и нѣтъ. Ну, значитъ, барылахъ меня водитъ. Убилъ бѣлку, ободралъ ее и повѣсилъ на хребтѣ къ одинокой лѣсинѣ. Какъ рукой сняло. Сразу вѣдь вышелъ на дорогу и пришелъ въ зимовье якута Самсонова, онъ по Вилюйской дорогѣ живетъ верстъ за 70 отъ Олекмы. Самсоновъ меня напоилъ, накормилъ, я выспался, и пошелъ тайгой домой.

— Ну, а ты знаешь, Василій, кто такой Уіччіта?

— Какъ же, хорошо знаю. Это — чортъ водяной, — отвѣтилъ Иванковъ. — Живетъ онъ въ водѣ, людей топитъ.

— Ты видалъ его, знаешь, какой онъ?

— И видалъ и знаю. Онъ — черный мохнатый, на берегъ Лены выходитъ. На землѣ онъ человѣка боится и близко его къ себѣ не подпускаетъ; какъ завидитъ, такъ и въ воду. Я одинъ разъ шелъ съ собакой около Малой Черепанахи. Вижу Уіччіта сидитъ на берегу, на солнцѣ грѣется, мохнатый, черный, страшный такой. Собака моя бросилась къ нему, укусить хотѣла; Уіччіта какъ хватитъ когтями ее, такъ кожу съ бока и выдралъ съ мясомъ. Собака чуть-чуть не издохла, долго хворала. — Иногда чортъ, показывается черной уткой, а то и большой рыбой. Видалъ вѣдь, когда въ тихую погоду онъ кувыркается въ Ленѣ, только брызги идутъ. Это онъ радуется, значитъ, человѣкъ утонулъ. Чортъ съ лѣшимъ часто въ карты играютъ. Если чортъ проиграетъ, въ тотъ годъ рыбы въ рѣкѣ мало бываетъ, а если лѣшій, то въ лѣсу не бываетъ бѣлки, лисицы, горностая.

Много вредитъ нашему брату охотнику еще богъ Илья, потому, что онъ пужаетъ звѣря громомъ и прогоняетъ его отъ людей далеко, должно-быть, за грѣхи наши. Богъ Илья живетъ всегда на небѣ, онъ страшный, гремитъ и пужаетъ не только людей, но и нечистыхъ духовъ. Илья ѣздитъ по небу на большой телѣгѣ. Въ телегѣ сидитъ, а крылатые кони его возятъ. За богомъ Ильей всегда гоняются злые духи. Вотъ когда онъ ихъ увидитъ, возьметъ въ руки большущій камень, коней припугнетъ, а самъ камнемъ то и бросаетъ въ духовъ; камень летитъ на землю, злые духи туда же. Камень глубоко уходитъ въ землю вмѣстѣ съ духами, тамъ ихъ онъ и придавляетъ. За лѣто богъ Илья много ихъ перебиваетъ. Камни послѣ 3-хъ дней, когда духи совсѣмъ подохнутъ, улетаютъ обратно на небо.

Богъ Илья еще убиваетъ злыхъ духовъ изъ лука стрѣлами. Стрѣла такая бываетъ всегда огненная. Она, ежели попадетъ въ лѣсину, всю ее разобьетъ. Ежели попадетъ въ человѣка, или коня, аль въ корову тоже убьетъ. Стрѣла эта полезна бываетъ отъ испуга, когда ребенокъ испужается и его начнетъ родимецъ бить: слѣдуетъ только водой со стрѣлы окатить ребенка, да въ ротъ ему налить воды, родимецъ то и перестанетъ трепать..

Стрѣла бога Ильи никогда не бьетъ въ полѣ бѣлой березы, а всегда лиственницу или сосну, рѣдко ель. Почему, ты думаешь?

— Не знаю, — говорю я.

— Въ книгахъ то развѣ не сказано объ этомъ?

— Не сказано.

— Какія же это книги, когда въ нихъ ничего не сказано о такихъ вещахъ. Худыя это книги, ничего не стоятъ. Видишь ли, въ березахъ то, не въ кажной, но въ старыхъ, всегда живетъ Ан-дойду итчитэ Ан-дарханъ хотунъ, это, значитъ, добрая женщина, которая дѣлаетъ добро людямъ, потому стрѣла Ильи всегда мимо летитъ березы, чтобы не убить Ан-дойду итчитэ...

— Какъ, — спрашиваю я, — по-якутски назвать бога Илью?

— Сюрдяхъ-тюгя-тоенъ *).

— А матерь Божія, дѣва Марія, какъ называется по якутски?

— Няльбяй-аи-кюбяй—хотунъ **).

— Ты знаешь — говорю я, — что у насъ одинъ Богъ; но только въ 3-хъ лицахъ: Богъ Отецъ, Богъ Сынъ и Богъ Духъ Святой.

— Знаю, знаю, — отвѣчалъ мнѣ Иванковъ. Богъ Отецъ — это самый старый богъ, царь боговъ, называется Ытыкъ, живетъ всегда на землѣ, никогда не летаетъ на небо, а ему всѣ боги повинуются — и земные, и небесные. Второй богъ — Артъ-тоенъ-ага хозяинъ всѣхъ духовъ и злыхъ и добрыхъ, всегда живетъ на 9-мъ небѣ. Третій богъ — Юрюнь-аи-тоенъ — живетъ на 4 небѣ. Онъ, значить, бѣлый безгрѣшный богъ. Вотъ тебѣ и богъ въ 3-хъ лицахъ; это самые большіе боги.

*) Богъ грома, до-христіанскій, языческій.

**) Богиня—матерь, до-христіанская, языческая.

У Юрюнь-аи-тоена есть помощникъ. Онъ называется Халланъ суруксутъ (небесный писарь), который пишетъ приказанія другимъ богамъ.

Кромѣ главныхъ боговъ, много еще другихъ меньшихъ и разныхъ ангеловъ. Такъ, Ильбись-ханъ-Егорій побѣдоносецъ, что помогаетъ русскимъ побѣждать турокъ. Ордахъ-Десегэй-джигылъ, по русски ангелъ, посолъ значитъ. Его боги посылаютъ на землю, кода люди шибко грѣшатъ; онъ предупреждаетъ людей о тѣхъ повѣтріяхъ, какія назначены богомъ. Другой ангелъ — Ханъ-Эяхситъ, его богъ посылаетъ на землю съ хорошими вѣстями, когда богъ желаетъ прекратить наказаніе, какое наложено на людей.

— Кому же, Василій, ангелы сообщаютъ извѣстія о наказаніяхъ и о прекращеніи ихъ?

— Шаманамъ, шаманамъ, а тѣ ужъ людямъ говорятъ.

Есть еще Эяхситъ — покровитель дѣтей. Онъ живетъ на восточной сторонѣ. Къ нему всегда обращаются безплодныя женщины, такъ какъ безплодіе у якутовъ считается наказаніемъ Божіимъ. Для того, чтобы ангелъ далъ дѣтей, женщина покупаетъ водки и другого угощенія, беретъ съ собой мальчика или дѣвочку и отправляется на восточную сторону, выбираетъ удобное мѣсто, разводитъ огонь, становится лицомъ на востокъ и говоритъ: „ани-тоенъ-аянъ бэрдэ міеха-ола эяхситъ-бэрдэръ“, т. е. „прикажи богъ ангелу безъ грѣха дать мнѣ сына“. Когда женщина это произнесетъ сейчасъ же плеснетъ водки въ огонь. Богъ услышитъ молитву и дастъ ребенка безплодной женщинѣ.

У коровъ есть свой богъ. Это — Соломаиръ, что значитъ женщина. Она очень добрая и большая госпожа. Къ этой богинѣ съ молитвой обращаются тогда, когда весной отелятся коровы. Хозяйка приготовляетъ сору (квашеное молоко), беретъ сына, который уже на возрастѣ жениха, а если его нѣтъ, приглашаетъ сына сосѣда: даетъ ему въ руки масло и сору и говоритъ: „пойдемъ угощать Соломаиръ“. Затѣмъ, идутъ на извѣстное мѣсто. Здѣсь хозяйка привязываетъ къ шесту лоскутокъ матеріи и втыкаетъ его въ землю, а потомъ говоритъ: „Соломаиръ! Мы принесли тебѣ подарокъ, дай намъ много молока, масла, соры, тары и хаяку“. — Послѣ этого выливаетъ въ разведенный огонь масло и сору. Если угощеніемъ Соломаиръ бываетъ довольна, у хозяйки бываетъ въ то лѣто много молока, а если нѣтъ — мало.

Боги вообще, любятъ жертвы. Напр., богу Ытыкъ приносятъ въ жертву коней. Дѣлается это такъ. Заболятъ у якута, положимъ, глаза, никакія лѣкарства не дѣйствуютъ; тогда онъ приглашаетъ шамана, который шаманитъ, какъ слѣдуетъ, а затѣмъ объявляетъ больному, что богъ — исцѣлитель велитъ отдать коня бѣлой масти богу Ытыкъ. Послѣ этого больной будетъ здоровъ. Жертвенный конь выпускается на волю, ходитъ совершенно свободно, питается лѣтомъ на лугахъ, а зимой осиновой корой, проживетъ онъ годъ, много два, а потомъ издыхаетъ.

Прошло съ тѣхъ поръ нѣсколько лѣтъ. Я жилъ въ Иркутскѣ; но искателя правды Василія Иванкова я не забывалъ.

Разъ пришелъ я со службы и занялся чтеніемъ какой-то книженки. Вдругъ дверь съ шумомъ распахнулась. Гляжу: входитъ Иванковъ вмѣстѣ съ моей дочерью, гимназисткой. Перешагнулъ порогъ и, обращаясь ко мнѣ, говоритъ:

— Чаемъ то меня напоишь?

— Напою, — отвѣчаю я.

— А я у тебя ночую.

— Ночуй.

Помолился затѣмъ онъ иконѣ и сказалъ:

— Здравствуй!

— Ты какъ сюда попалъ?

— Пріѣхалъ Богу молиться, къ Иннокентію угоднику, можетъ быть, совсѣмъ останусь у Иннокентія.

— А хозяйство какъ?

Все оставилъ сыновьямъ; старшему теперь ужъ 17 лѣтъ; можетъ вполнѣ работать.

— Гдѣ ты нашла его? — спрашиваю свою дочь.

— На мелочномъ базарѣ. Вышла я изъ гимназіи, иду на базаръ купить крупы и сахару; вдругъ вижу Иванковъ бѣжитъ, сломя голову, съ помоста, опрокинулъ у торговки кадку съ омулями, у другой — огурцы и лукъ разсыпалъ; торговки бросились за нимъ съ палками. Поднялся страшный шумъ, брань... всѣ кричатъ, орутъ: „держи его, братскую морду“! Одна торговка догнала Иванкова и ударила его палкой по спинѣ. Какой-то мужчина запустилъ въ него камнемъ. Иванковъ подбѣжалъ ко мнѣ, здоровается... Базарная публика обступила насъ и довольно недвусмысленно давала понять, что не мѣшаетъ братскую образину проучатъ да за компанію и меня. Еле-еле мы выбрались изъ этой толпы, на которую, къ слову сказать, Иванковъ не обращалъ ровно никакого вниманія, несмотря на то, что по спинѣ его нѣсколько разъ прогулялась палка....

Оказалось, что Иванковъ уже 3 дня, какъ пріѣхалъ въ Иркутскъ, остановился на постояломъ дворѣ по Блиновской улицѣ. И все время разыскиваетъ меня. Поиски его начались съ того, что Иванковъ вышелъ на Арсенальскій базаръ и обратился къ первому встрѣчному съ вопросомъ:

— Скажи мнѣ, гдѣ тутъ живетъ царскій преступникъ, который былъ у насъ прежде въ Олекмѣ.

Обошелъ онъ весь базаръ и каждому задавалъ этотъ вопросъ, но отвѣта ни отъ кого не получилъ. Наконецъ, кто то посовѣтовалъ ему обратиться къ городовому.

— Ты городовой? — спросилъ его Иванковъ.

—Городовой. А ты кто?

— Я — Иванковъ.

— Что тебѣ надо?

— Царскаго преступника.

— Преступника?

— Да.

— У насъ много преступниковъ всякихъ. Тебѣ какихъ надо?

— Царскаго преступника, который жилъ у насъ въ Олекмѣ.

— Ахъ ты, братская рожа, тебѣ преступника надо! Пойдемъ-ка въ полицію.

Городовой взялъ Иванкова за шиворотъ и повлекъ въ 3-ю часть.

— За что? Какъ? Почему? Вѣдь я тебя мошенникомъ не назвалъ! Въ полицiи, навѣрно, исправникъ, онъ бить меня будетъ. Не пойду! Оставь!

Но городовой, не обращая вниманія на протесты, тащилъ Иванкова въ полицію. Во дворѣ полицейской части городовой далъ Иванкову здоровенную затрещину и доставилъ его предъ лицо помощника пристава Н. Л. Баранова.

— Ваше благородье, вотъ эта братская морда ищетъ какого-то царскаго преступника. Я его арестовалъ, значитъ, для допроса.

— Ты кто такой? — спросилъ Иванкова — Барановъ.

— А ты кто? — вмѣсто отвѣта задаетъ вопросъ Иванковъ.

— Тебѣ это на что?

— Ты — исправникъ?

— Нѣтъ, — отвѣчаетъ Барановъ.

— Помощникъ?

— Нѣтъ.

— Засѣдатель?

— Нѣтъ.

— Енералъ-губернаторъ?

Барановъ засмѣялся.

— Да откуда же ты пугало воронье?

— Я то?

— Да.

— Изъ Олекмы, крестьянинъ Василій Иванковъ. Пріѣхалъ къ богу Иннокентію святому помолиться.

— Паспортъ есть?

— Есть.

— Покажи.

— Вотъ онъ. Читай.

— Ты какого на базарѣ преступника искалъ?

— Да который у насъ въ Олекмѣ жилъ, царскаго преступника я искалъ.

— Какъ его фамилія?

Иванковъ назвалъ мое имя и фамилію. Барановъ меня хорошо зналъ; зналъ онъ, гдѣ я живу и мѣсто моей службы. Поэтому онъ далъ Иванкову мой подробный адресъ. Но Иванковъ, незнакомый съ городомъ, запомнилъ только малый базаръ, на которомъ онъ и встрѣтился съ моей дочерью.

На слѣдующій день Иванковъ рано утромъ отправился въ Вознесенскій монастырь, гдѣ разыскалъ епископа Агаөангела, которому заявилъ о своемъ желаніи поступить въ монастырь:

— Ваше превосходительство! Ты меня прими въ монастырь, я хочу богу Иннокентію молиться.

Иванковъ былъ назначенъ послушникомъ къ старцу Ѳедору. Старецъ принялъ его сурово, молчаливо.

Наступилъ вечеръ.

Старецъ далъ Иванкову 3 рубля и приказалъ:

— Иди въ деревню, купи мнѣ водки двѣ красоули, два фунта колбасы, сыру голландскаго да зайди въ домъ около лавченки и скажи теткѣ Аксиньѣ, чтобы она сейчасъ же шла къ старцу полы мыть.

Иванковъ все исполнилъ въ точности. Явилась тетка Аксинья, но половъ она не мыла, а сидѣла со старцемъ, пила водку и колбасой закусывала.

— Ты, братскій, иди къ вечернѣ, молись Богу, мнѣ тутъ больше не нуженъ, — распорядился старецъ.

По возвращеніи отъ вечерни Иванковъ нашелъ пьяными и старца и тетку Аксинью.

— Нехорошо, ваше высокопочтеніе, чтобы пьяная бабенка была у тебя въ кельѣ до поздней ночи, — сказалъ возмущенный Иванковъ старцу.

— Дуракъ! Не ваше высокопочтеніе, а ваше высокопреподобіе, — поправилъ старецъ. Да ты что же братская харя, вздумалъ меня еще учить? Вотъ тебѣ, скотина!

И развѣсистая оплеуха прозвенѣла по физіономіи Иванкова.

— Пошелъ вонъ, мерзавецъ! — кричалъ старецъ.

И новыя оплеухи....

Первую ночь Иванковъ переночевалъ въ монастырской столовой.

На слѣдующій день повторилась та же исторія. Такъ продолжалось почти съ недѣлю. Иванковъ все терпѣлъ, объясняя это испытаніемъ свыше.

Но всему бываетъ конецъ. Возмущенный до глубины души поведеніемъ старца, явился Иванковъ къ Агаөангелу и сказалъ:

— Ваше превосходительство! Старецъ-то Ѳедоръ вовсе не святой человѣкъ, а шибко пьяница, бьетъ меня, съ бабой гуляетъ, а мнѣ не даетъ молиться Богу по ночамъ. Напрасно я сюда пріѣхалъ. Надо было дома молиться, а не здѣсь. Согрѣшилъ я, грѣшный: осуждаю этого старца. Да онъ, ваше превосходительство, хуже нашего исправника. Исправникъ у насъ, въ Олекмѣ, такихъ пѣсенъ не поетъ, какія поетъ старецъ съ пьяной бабой. Онъ живетъ у бога Иннокентія, и ему не надо водки пить, и съ потаскухами-бабами якшаться. Старецъ долженъ Богу молиться, душу свою спасать. Къ лицу развѣ ему пьяному пѣть: „Ужъ ты, Марья, ты, Марья моя; раззадорила — задорила меня“! Богъ-то Иннокентій все видитъ; онъ убьетъ его, старца-то. И я сдѣлался теперь большимъ грѣшникомъ, потому что осуждаю его... Господи помилуй меня!..

Владыка Агаөангелъ, убѣдившись, что старецъ Ѳедоръ, дѣйствительно, пошаливаетъ и причиняетъ великій соблазнъ и безъ того нетвердому въ христіанскихъ воззрѣніяхъ Иванкову, велѣлъ помѣстить его въ столовую.

Здѣсь Иванковымъ уже распоряжались всѣ монахи и послушники, посылали его за водкой и поломойками.

— Эй! Братская морда, вотъ тебѣ 50 копеекъ, купи на рубль водки и сейчасъ же сюда маршъ!

— Какъ же я, ваше почтеніе, могу купить водки на рубль, коли ты далъ мнѣ только полтину?

— Не разговаривай, — кричалъ послушникъ. Да не забудь, братская образина, десятокъ папиросъ прихватить, только хорошихъ. Понялъ, дуракъ?

Издѣвательства по адресу Иванкова сыпались каждый день, а когда онъ приносилъ не тѣхъ папиросъ, какія потреблялись „ихъ почтеніями“, то за это исправно получалъ въ шею.

— Для Бога, значитъ, терплю — говорилъ Иванковъ.

Но скоро и здѣсь его терпѣніе лопнуло.

У Иванкова, отлучившагося какъ-то въ Иркутскъ, украли мѣдный чайникъ, сахаръ и кирпичъ чаю. Возвратившись въ свою столовую, возмущенный кражей, Иванковъ кричалъ:

— Воры, мошенники, пьяницы, каторжные, зачѣмъ у меня чайникъ украли? Чайникъ стоитъ 4 р. 50 к., а вы его, пьяницы, украли. Побойтесь вы Бога-то! Вы у него, батюшки, живете, молитесь. Нѣтъ вы не молитесь, а только водку пьете да съ бабами путаетесь, антихристы, вы, окаянные!

— Ты это что, братская морда, ругаешься-то, — сказалъ одинъ послушникъ, подойдя къ Иванкову.

— Воры, мошенники, пьяницы! Чайникъ украли!

— Кто же это, братская образина воры то?

— Вы, вы!

Въ результатѣ опять оплеуха.

Но Иванковъ, войдя въ азартъ, продолжалъ кричать:

— Воры, воры, мошенники, пьяницы!

— Бей его! — кричала братія.

Послѣ избіенія Иванковъ ночевалъ на полу, не раздѣваясь.

Рано по утру Иванковъ, лежа на полу, думалъ:

— Гдѣ-же хорошіе люди, гдѣ живутъ по правдѣ, а есть, должно быть. Почему это у бога Иннокентія все худые люди?

Этого вопроса Иванковъ рѣшить не могъ и пошелъ къ владыкѣ Агаөангелу съ намѣреніемъ взять паспортъ и ѣхать обратно въ Олекму.

— Буду дома молиться, — говорилъ онъ по дорогѣ къ настоятелямъ.

— Ваше превосходительство! — сказалъ Иванковъ Агаөангелу. У васъ все воры, все мошенники, все пьяницы, чайникъ украли, били меня; видишь, что они сдѣлали со мной, это все они наставили мнѣ синяковъ и кровоподтековъ. Развѣ я не такой же человѣкъ, какъ и они. У Бога всѣ равны, мнѣ это архирей Макаръ говорилъ. Давно это было, давно. Онъ у насъ мясо ѣлъ.

— А ты, ваше превосходительство, колбасу ѣшь? — неожиданно задалъ вопросъ Иванковъ.

— Я монахъ, мнѣ мяса ѣсть нельзя.

— А почему нашъ архирей ѣлъ?

— А ты водку пьешь?

— А бабы къ тебѣ вечеромъ ходятъ?

— Послушника своего бьешь?

Владыка потерялъ терпѣніе выслушивать подобный вздоръ Иванкова и сейчасъ же предложилъ ему уходить, куда ему угодно:

— Кляузникамъ не мѣсто въ обители.

— Ты, ваше превосходительство, за что на меня сердишься? Я развѣ тебя обидѣлъ? Я ищу правды, справедливости и суда по душѣ, а ты за это называешь меня кляузникомъ. Если бы тебѣ, ваше превосходительство, поваръ Васька или пьяница Перфишка побилъ морду, такъ ты бы что заговорилъ? Если собаку бьютъ палкой, она визжитъ, потому что больно. Я — человѣкъ! — крикнулъ Иванковъ, громко протестуя противъ несправедливаго обвиненія и вышелъ изъ прихожей владыки.

Дорогой Иванковъ разсуждалъ про себя.

— У бога Иннокентія люди живутъ не по правдѣ, какъ и въ Олекмѣ. Почему же это такъ? Я думалъ, что чѣмъ ближе къ бѣлому царю, тѣмъ люди лучше и добрѣе, а на дѣлѣ выходитъ иначе. У насъ въ Олекмѣ царскіе преступники всѣ хорошіе, а вѣдь они преступники: значитъ ихъ царь сослалъ къ намъ за то, что они ему сдѣлали зло какое-то; если ужъ они хороши, то не преступники должны быть еще добрѣе и справедливѣе ихъ. Гдѣ же найти такихъ людей, которые по правдѣ живутъ?

Съ такими мыслями Иванковъ явился нежданно, негаданно ко мнѣ.

— А ты меня не выгонишь? — обратился онъ ко мнѣ.

— Нѣтъ.

— Я буду жить у тебя, воду таскать, дрова колоть, ты за это меня не прогоняй. До весны проживу, а тамъ на павозкахъ уѣду въ Олекму, тамъ ужъ и буду молиться. Здѣсь, въ Иркутскѣ, у васъ люди всѣ злые, только и словъ „братская морда, братская харя, братская образина“ и такъ-то всѣ норовятъ при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ дать по шеѣ. А вѣдь у Бога всѣ одинаковы, всѣ равны, что якутъ, татаринъ, то и русскій. Съ якутами лучше жить, они меня не оскорбляютъ, не бьютъ, а когда я шаманю, они всего мнѣ даютъ и сѣна и телку, а другой даже и лисицу огневку.

— Неужели ты, Иванковъ, будешь еще шаманить?

— Буду, буду, — отвѣчалъ мнѣ Иванковъ.

— Да ты православный, русскій, олекминскій крестьянинъ?

— Ну, что же изъ этого; вѣдь ты пойми, что съ якутами лучше жить....

Передо мной стоялъ во весь ростъ искатель правды, разбитый въ своихъ лучшихъ надеждахъ, оплеванный и униженный.... Это дитя природы, съ врожденной яркой искрой правды и наивностью честнаго, неиспорченнаго дикаря.

Мнѣ было жаль его, жаль до глубины души....

М. Овчинниковъ.

 

(OCR: Аристарх Северин)