УЙБАНЪ—ХАЙЛАХЪ *).

Послѣ холодныхъ, порывистыхъ вѣтровъ весны, послѣ короткаго, но знойнаго лѣта съ его комарами, мошкой и, подъ конецъ, дождями, — какъ хороша бываетъ якутская осень! Какъ легко дышется на свѣжемъ, бодрящемъ ея воздухѣ, какъ мягко ласкаетъ солнце!

*) Уйбанъ — испорч. Иванъ. Хайлахъ, — букв. — «силой задержанный», ссыльный, поселенецъ. Хотонъ — хлѣвъ, оронъ — скамья подъ наклономъ стѣнъ юрты.

Еще до средины августа тянутся лѣтніе дни: дожди идутъ, но тепло, — и ждешь, что вновь проглянетъ солнце, опять настанетъ лѣтній зной. Вдругъ, безвѣтренной, безоблачной ночью ударилъ первый морозъ... Сразу все стихло, какъ-бы почуявъ близкіе оковы зимы. Поникла нѣжная зелень мягкой, сочной травы, и выше, задорнѣе стоятъ вихрастые и встрепанные кустики жесткаго бурьяна. Береза изъ деревьевъ первая смутилась, дрогнула и ослабѣла въ неравной борьбѣ. Чуткая, женственно-нѣжная и покорная, она поблекла, поблѣднѣла и кротко снимаетъ свой уборъ: одинъ за другимъ слетаютъ ея желтые, какъ золото, листочки, а тонкія вѣтви все сиротливѣе выдѣляются нѣжнымъ узоромъ на голубомъ, безоблачномъ небѣ. Дольше крѣпится лиственница, но и она подается, — и быстро, безшумно скользятъ внизъ ея омертвѣлыя, вялыя иглы, густымъ красно-желтымъ ковромъ устилая землю. Рѣдѣетъ лѣсъ, обнажается. Съ крикомъ надолго покидаютъ его легкіе крылатые друзья, улетая на югъ. Солнце ярко свѣтитъ на голубомъ, какъ бирюза, небѣ, но день ото дня — все слабѣе, безсильнѣе... Ласковъ его привѣтъ, кротка улыбка, но хладѣютъ его лучи, не въ силахъ возвратить грустному лѣсу уже разъ прожитую мощь, утраченную радость. И осень, какъ тяжелая и трудная болѣзнь, медленно и неумолимо движется все ближе, ближе къ концу...

Октябрь... Лѣсъ опустѣлъ и замеръ. Уже не грѣетъ его блѣдное солнце. Какъ тихо все вокругъ, какъ чисто глубокое и холодное небо!.. То свою послѣднюю, прощальную ласку тоскующей землѣ шлетъ непривѣтливое небо сѣвера... то послѣдняя улыбка облегченія на лицѣ усталаго больного... Скоро, скоро выпадетъ снѣгъ!..

* * *

Въ началѣ такой-то осени, соблазнившись ея красотой, я отправился верхомъ изъ своего наслега верстъ за полтораста въ гости. Первые три дня были чудно хороши, но, послѣ ночлега въ юртѣ, на четвертый день, я былъ очень непріятно пораженъ полнымъ контрастомъ: какъ не бывало вчерашней прелести. Небо закрыто сплошнымъ сѣрымъ покровомъ, рѣзкій вѣтеръ — и дождь, дождь! Мелкій, частый, холодный, пронизывающій! Но до цѣли поѣздки оставалось верстъ 35, сидѣть въ юртѣ и ждать — не имѣло смысла: пришлось бы, пожалуй, прождать недѣлю, двѣ... Скрѣпя сердце, я рѣшился — и выѣхалъ.

Укоризненно мотаетъ головой мой балованный конь, звонко шлепая копытами по грязи и съ чваканьемъ вытаскивая ноги изъ густого мѣсива, свищетъ вѣтеръ и тучами бросаетъ въ лицо иглы холоднаго, колючаго дождя. Я чувствую, какъ постепенно пухну, разбухаю весь: черезъ два часа на мнѣ уже нѣтъ сухой нитки. А лѣсъ, лѣсъ! Вѣдь онъ покорно отдавалъ свой пышный зеленый нарядъ, вѣдь не ропталъ! За что-же вѣтеръ такъ мстительно рветъ и ломаетъ его? За что такъ яро издѣвается? И лѣсъ потрясенъ: гнутся, ломаются сучья, летятъ съ дождемъ листья, хвои, гудятъ стволы и шумятъ вѣтви, — стонетъ, шатается смущенный, растерявшійся лѣсъ. И подавленные, разбитые — рушатся въ безпомощномъ отчаяньи старые великаны, и жалобно свистятъ вѣтви, въ послѣдній разъ разсѣкая воздухъ... Темно въ чащѣ и кажется, что тѣсно жмутся другъ къ другу испуганныя деревья, что густой цѣпью сплотились, сомкнулись и, какъ жили, хотятъ вмѣстѣ и умереть...

Жутко и холодно! Скоро я продрогъ и промокъ насквозь и горько каюсь въ своемъ выѣздѣ. Какъ-бы хорошо теперь сидѣть въ теплой юртѣ, грѣться передъ каминомъ! На бѣду — по всему пути нѣтъ ни одного жилья, — якутскіе тракты обыкновенно пусты: богачи не любятъ, чтобы ихъ безпокоили проѣзжіе, особенно начальство, среднимъ — не по силамъ, а бѣднота и подавно стремится залѣзть куда-нибудь въ такую глушь, чтобы ихъ не было ни видно, ни слышно. Ѣхать назадъ — почти тоже, что и впередъ: я былъ на пол-пути.

Помнилось мнѣ, что гдѣ-то здѣсь должна пересѣкать дорогу встрѣчная тропка, но куда она ведетъ? Да и не проѣхалъ-ли я ее?

Но тропка скоро встрѣтилась и притомъ такъ счастливо, что я сразу повернулъ коня вправо: тамъ слышался лай собаки. Однако, эта узкая дорожка для верховыхъ была, вѣроятно, послана мнѣ судьбой и какъ послѣднее искупленіе: чрезъ нѣсколько минутъ ѣзды въ затишьи, подъ высокими лиственницами, я въѣхалъ въ молоднякъ, потомъ въ тальниковыя заросли. И я, и конь были жестоко избиты гибкими и тонкими вѣтвями тѣсно стоящихъ надъ тропкой деревъ; порывъ вѣтра порой срывалъ съ дерева, казалось, всю воду и сразу опрокидывалъ ее на меня. Но скоро скользкая и густая глинистая грязь подъ копытами моего бѣднаго коня смѣнилась почвой болѣе рыхлой, забѣлѣли пески: близокъ, очевидно, берегъ какой-то рѣченки. Надъ ней, вѣроятно, и юрта. Еще четверть часа бичеваній и холодныхъ обливаній — и я у юрты, на крутомъ берегу маленькой извилистой рѣчки. Конь вздыхаетъ, отъ него валитъ паръ. Я поставилъ его подъ навѣсъ и вошелъ въ юрту.

Меня обдалъ запахъ хотона, — это было новое наказаніе за легкомысленный выѣздъ: юрта была съ хлѣвомъ, изъ-за жидкой перегородки виднѣлись телята, слышно было, какъ они жевали. Самая юрта была очень мала и темна, въ двухъ только изъ четырехъ крохотныхъ окошекъ были рамы, шитыя изъ бересты, со множествомъ стекляныхъ осколковъ; въ двухъ же другихъ стекла замѣнялись рыбьей кожей. Толпа ребятъ, тѣсня, обступила меня, разглядывая и щупая вещи, помогая развѣсить мокрое платье и моментально исчезая, какъ только я обращалъ вниманіе на кого-либо изъ нихъ въ отдѣльности. Ихъ отецъ отправился разсѣдлать Буланку, мать подбросила дровъ въ каминъ и поставила самоваръ, грязный и изломанный, но огромный. Скоро въ юртѣ стало веселѣе и какъ будто не такъ душно: или къ ея запаху я уже успѣлъ привыкнуть, или, скорѣе, каминъ провентилировалъ спертый воздухъ.

Поспѣлъ самоваръ, и мы съ хозяевами приступили къ чаепитію. Разговоръ не вязался, да и вязаться не могъ: я по якутски съ трудомъ могъ объясниться только по самымъ насущнымъ и обычнымъ вопросамъ домашняго обихода; еще меньше зналъ якутъ по русски. Понялъ я, что хозяинъ небогатъ, имѣетъ только пять коровъ, что живутъ здѣсь давно, дѣтей у нихъ четверо. Ребята, впрочемъ, и сами скоро представились іn corpore. Я вынулъ табакъ, — протянулъ руку хозяинъ, за нимъ хозяйка, потомъ старшій сынъ, лѣтъ 9, потомъ дѣвочка, потомъ опять мальчикъ, — и церемонію заключилъ голый карапузъ съ огромнымъ животомъ и тоненькими ножками, — лѣтъ двухъ-трехъ. Была, впрочемъ, на немъ какая-то одежда, но ее не легко назвать: можно было принять, напримѣръ, за ротонду, или за рубаху изъ телячьей шкуры, разорванную отъ ворота до подола, или за небрежно, въ одинъ рукавъ, накинутое пальто... Онъ получилъ кусокъ сахару, взялъ его, но очевидно ждалъ табаку и, разочаровавшись, понуро заковылялъ сосать трубку къ старшему брату.

Чаепитіе окончилось, — за осушеніемъ самовара. Я обогрѣлся, платье высохло. Надо было подумать о продолженіи пути. Я вышелъ взглянуть, какова погода. Ничего новаго и ни малѣйшаго проблеска надежды: небо укрыто сплошнымъ сѣрымъ покровомъ и, на фонѣ его, низко-низко, рвутся и треплются порывистымъ вѣтромъ черныя лохмотья дождевыхъ тучъ. Близокъ вечеръ, ночь будетъ темна, — доѣхать до ея наступленія я не успѣю, а ночью, въ темнотѣ, въ такую погоду, — врядъ-ли я буду въ состояніи ѣхать... Очевидно, нужно ночевать. Это было очень скучно и непріятно, но ничего не подѣлаешь. Я вернулся въ юрту, устроилъ на оронѣ нѣчто въ родѣ постели и улегся. Спать, впрочемъ, нельзя было: что-же я стану дѣлать въ теченіи всей долгой ночи, если высплюсь теперь? Вѣдь книгъ со мною не было, а якутскій свой лексиконъ я уже исчерпалъ за чаемъ.

И всетаки, я сталъ дремать... Вотъ выдѣлились изъ шума дождя и вѣтра какіе-то знакомые звуки, голоса... вотъ, изъ тѣни тусклаго вечера выплыло далекое, давно забытое, лицо.

— Баринъ, а баринъ! — донеслось откуда-то, глухо и слабо.

Я изумился. Кто это? Гдѣ?

— Тутъ я, баринъ... На оронѣ, подъ дверью... Слышу, вотъ, баринъ добрый, съ якутами чай пьетъ, не кричитъ... насмѣлюсь, думаю, кое-что поспросить...

— Да ты-же раньше почему не отозвался? Ты не спалъ? Да ты боленъ, что-ли? Ты кто такой?

— Уйбанъ-хайлахъ я, баринъ... Поселенецъ... Да и не Уйбанъ... не Иванъ... Якутамъ-то зачѣмъ меня знать, — имъ все одно, какъ зовутъ: хайлахъ — и все тутъ... Не выговорятъ они моего имени, али не хотятъ... Прозвали Уйбаномъ, — такъ и хожу...

— Хвораешь?

— Безъ ногъ совсѣмъ, баринъ. Кто е знаетъ, то-ли въ шахтѣ на пріискахъ простылъ, то-ли отъ обвала... Сначала ноги, прошлый годъ, а съ весны и руки отнимаются... нѣмѣютъ, какъ и ноги, — по началу все будто затекали, нѣмѣли... спина вотъ тоже... Скажите пожалуйста, баринъ, не знаете, будетъ ли сюда проѣзжать Александра Александровичъ господинъ Сиповскій? Тутъ они, близко жили прежде... И сколь за нихъ и якуты, и мы всѣ Богу молились, — лекарство даетъ даромъ, идетъ ко всякому, у кого нѣтъ — и муки, и мяса еще дастъ... Дай ему Господь...

— Врядъ-ли будетъ. Онъ переѣхалъ за триста верстъ отсюда.

— То-то, знаемъ мы, переѣхалъ... Все думаю, можетъ они въ нашу сторону завернутъ, въ гости къ кому изъ своихъ... Вотъ бы ему поклонился... Хорошій докторъ.

— Ну, а къ окружному почему не отправишься? Или въ городъ?

— Эхъ, баринъ... Господину-то окружному развѣ мало дѣла безъ насъ? Тамъ тебѣ утопъ, тамъ убивство, тамъ падали якуты наѣлись... Да и то у него лекарства не хватаетъ: ни ромашки, ни грудного чая до насъ уже не довозитъ... Два лекарства у него... А въ городъ, въ больницу, такъ туда платить надо... Нешто станетъ наслегъ за меня платить девять рублей въ мѣсяцъ?..

Дождь какъ изъ ведра, сыро, темно, скука и досада, — а тутъ еще и эта обычная пѣсня! Мнѣ стало непріятно: очень ужъ надоѣдаютъ встрѣчи съ хайлахами, и особенно съ «прискакателями» («пріискателями» — рабочими съ золотыхъ промысловъ). Въ жалобахъ Ивана я слышалъ начало все той же безконечной брани на все и вся, кромѣ себя, — хвастовства, развязно-нахальной «критики существующаго строя» и, изъ очевидной сугубой скромности, прикрываемые вздохи о гибели — несправедливой и незаслуженной, такого замѣчательнаго человѣка, какъ онъ, хайлахъ. Всю программу этихъ разглагольствованій я зналъ давно, и надоѣли они мнѣ страшно. Послѣ жалобы на врача и якутовъ по программѣ слѣдовала дальнѣйшая, высшая администрація, затѣмъ разсказъ о какомъ-либо своемъ геройствѣ и необычайномъ благородствѣ. По его заключенію — безнадежный жестъ отчаянія въ будущности русскаго государства, исключающаго такихъ героевъ, — и театральная поза загубленнаго, молча и задаромъ погибающаго величія... Мой обыкновенный образъ дѣйствій въ этихъ случаяхъ состоялъ въ томъ, чтобы сразу отрезвить героя, вернуть его къ дѣйствительности изъ міра хлестаковщины, въ которую эти господа уходятъ всѣмъ существомъ, искренно вѣруя, подчасъ, что они — дѣйствительно выдающіеся, замѣчательные, никѣмъ не оцѣненные люди. Правда, было зерно истины въ этой оцѣнкѣ себя: то были большей частью и въ самомъ дѣлѣ люди сильныхъ характеровъ, закаленныхъ притомъ тюремной школой и этапной да бродяжьей жизнью. Но претензіи всегда бывали выше цѣнности, — а въ данномъ случаѣ, — я-то при чемъ! И безъ этой фигуры тоска...

И такъ, я уже хотѣлъ рѣзко перемѣнить разговоръ, спросивъ хайлаха, за какое «качество» (тюремный терминъ) онъ сюда попалъ, но тотъ послѣ раздумья продолжалъ:

— Вотъ и лежу... Лежу, да разное думаю... Да я такъ думаю, баринъ, что мнѣ — все одно, помощи никакой и отъ леченья не будетъ... Ну, а всетаки, иной разъ будто и скучно, будто надѣешься: вотъ, молъ, господинъ Сиповскій проѣдутъ всетаки, не просто помираешь... будто ждешь чего-то...

Рѣчь не совсѣмъ обычная, а въ тонѣ звучало что-то особое. Тоска-ли безысходная, покорность-ли судьбѣ?..

Я взглянулъ на хайлаха внимательнѣе. Блѣдное, землистое лицо рельефно выдѣлялось на грудѣ тряпья, служившаго подушкой. До самой шеи больного закрывалъ рваный арестантскій полушубокъ съ клеймомъ какой-то тюрьмы. Умные, черные глаза смотрѣли спокойно, кротко, — какая-то мысль, какъ будто увѣренность въ чемъ-то, горѣла въ нихъ тихимъ, ровнымъ свѣтомъ.

— Почему-же помощи не надо? Человѣкъ ты еще не старый, поправишься. Не всякій-же больной умираетъ!

— Какъ Богу угодно... послѣ короткаго молчанія тихо отвѣтилъ хайлахъ. Его глаза смотрѣли куда-то далеко, лицо стало строгое.

Я сѣлъ на сосѣднемъ оронѣ. Обыкновенно ссыльный герой смерти боится и при ея близости становится малодушенъ, брюзгливъ и безпомощенъ. Этотъ-же, наоборотъ, говорилъ о ней спокойно: теперь, — очевидно при мысли о близкой кончинѣ, — все его лицо стало какъ-то торжественно-тихо и величаво.

— Почему-же ты говоришь, что тебѣ помощь не нужна?

— Болѣзнь-то, баринъ, у меня такая... чудная... Ровно-бы и не болѣзнь... Ничто не болитъ, а такъ, день ото дня, по малости, помираю... Сначала ноги, теперь руки, спина, а послѣ, однако, до головы дойдетъ: тутъ и кончится...

— Да можетъ быть болѣзнь еще прежде кончится, чѣмъ до головы дойдетъ? Вотъ проѣдетъ окружной, ты ему покажись, попроси лекарства, — поправишься!..

— Какъ Богу угодно... И опять лицо больного стало строгимъ, величавымъ.

Вечерѣло. Чрезъ окна въ юрту дневной свѣтъ уже едва пробивался. Уголъ больного уходилъ все глубже во мракъ и рѣзко виднѣлось только блѣдное лицо и, въ глубокихъ впадинахъ, серьезные глаза. Плескались на дворѣ капли дождя по лужамъ, барабанили въ рыбью кожу рамъ и глухимъ рокотомъ отдавались по стѣнѣ и крышѣ юрты. Рвался вѣтеръ въ двери, въ окно, въ трубу камина... Что-то слишкомъ тоскливо становилось... Я попросилъ затопить каминъ и поставить самоваръ.

Сырыя полѣнья дымились и шипѣли. Вѣтеръ, порывами врываясь въ трубу, вносилъ въ юрту клубы дыма. Якутка раздувала уголья, — и сразу вспыхнуло пламя, широкой струей взвилось вверхъ, горячимъ свѣтомъ разлилось по всѣмъ угламъ. Скрылись тѣни, и на тоскливый шумъ дождя весело и громко трещалъ въ отвѣтъ огонь камина.

Очнулся отъ своей глубокой задумчивости и больной, повернулъ лицо къ огню, и въ его переливахъ какъ будто тревожнымъ вопросомъ зажглись спокойно грустные глаза.

— А что, баринъ, правду-ли сказываютъ: по всей Расеѣ и Сибири ревизія будетъ?

— Будетъ. Не ревизія, а перепись.

— Такъ... такъ и сказывали: первая перепись... Глаза больного блеснули.

— А правда, говорятъ, послѣ переписи коронація, а послѣ коронаціи — выставка будетъ?

— Гм... выставка будетъ для тѣхъ, кто свои товары купцамъ показать хочетъ, или самъ покупать что-либо будетъ.

— Такъ... а народу, значитъ, собираться не сказано?

— Зачѣмъ-же соберутся?

— Первая всероссійская перепись!.. потому и «первая»... разъ во сто лѣтъ, чтобы перепись... и чтобы ни паспортовъ, ничего не боялись. Всякому простится, всѣхъ заново запишутъ... и ни бродягъ, ни каторжныхъ... только самому надо всякому на выставку заявиться... Вотъ какъ будетъ... Слава тебѣ, Господи, — дождались!.. Только мнѣ ужъ, видно, не дождаться... Когда, баринъ, перепись-то самая будетъ?

— Не знаю, — еще не такъ скоро!..

— Такъ... Ну, однако, — будетъ... Строго заказано, печатями приложено и въ царскій архивъ положено... На вѣчныя времена... разъ чтобы во сто лѣтъ...

— Да кто тебѣ эти сказки наплелъ?

— Толкуютъ... былъ тутъ прохожій... на выставку пошелъ... сказывалъ... доподлинно знаетъ...

Рѣшительно безполезно было его разубѣждать, — онъ мнѣ не вѣрилъ и былъ совершенно равнодушенъ къ моимъ аргументамъ.

Кончился чай. Каминъ догорѣлъ, тлѣли и вспыхивали порой головни, прорѣзая мракъ густой тѣни и выхватывая изъ него то стѣну юрты, то якута, то блѣдный профиль больного.

— Ты про что-же все думаешь? Про болѣзнь свою, или про перепись?

Прямой, спокойный взглядъ остановился на мнѣ.

— Нѣтъ, баринъ... такъ... про разное думаю... Не про меня уже перепись... А болѣзнь... такъ и про нее забываю: ничто не болитъ... будто нѣмѣютъ только руки, да спина... какъ и ноги прежде... Лежишь, не видишь, какъ и время идетъ... И вотъ съ той поры, какъ стали ноги у меня отниматься — и сталъ я задумываться... Ровно-бы и не спроста она, болѣзнь моя... Такъ-то, что теперь мнѣ почти и все равно, боленъ-ли, здоровъ-ли... Ужъ это, знаю я, — къ смерти...

— Попляшемъ еще! Зачѣмъ болѣзни пугаться? Да о чемъ-же ты задумываешься?

Отвѣтилъ больной не сразу. Глаза, серьезные и строгіе, взглянули на меня — и опять глядѣли куда-то прямо, далеко.

— Зачѣмъ пугаюсь?.. то-то, вишь, не пугаюсь, а будто такъ и надо... Зачѣмъ пугаться?.. О чемъ, баринъ, говоришь, задумываюсь?... Да разно... Вонъ, вижу, тараканъ по стѣнѣ лѣзетъ... Куда ему?.. Ѣсть-ли хочетъ, али повидаться съ кѣмъ надо?.. Ну, вотъ и думаю... Прежде-бы взялъ, да раздавилъ, а теперь — гляжу на него, да думаю... Другой ему встрѣчу... того-сего, усами поговорили, вмѣстѣ назадъ пошли... Дѣла, значитъ, такія у нихъ вышли, назадъ надо... Какъ я его теперь давить буду, ежели у него и вправду дѣла есть серьезныя!.. А можетъ, — у него сейчасъ жена рожаетъ, дите помираетъ, — можетъ... Да вы, баринъ, поди смѣетесь?..

Онъ живо взглянулъ на меня; глаза загорѣвшіеся, безпокойные. Но я не смѣялся. Онъ съ минуту помолчалъ, глядя на меня.

— И самъ-то я смѣялся... поначалу вотъ этакъ возьмешь, да нарочно и раздавишь его, али тамъ собаку зашибешь; бурундука... Такъ, повѣрите, потомъ, бывало, мѣста себѣ не найду, мучаюсь... все думаю: пошто я его задавилъ?.. Ждутъ его, поди, домашніе... Теперь я уже никого ихъ не обижаю... Лежу, да смотрю только... Прежде я якутовъ страсть не любилъ. Ругалъ ихъ, случалось — и колачивалъ. Кормили за то хорошо... Придешь на очередь въ юрту, сейчасъ крикъ сочинишь, — того да сего подавай... боятся якуты! — Пришелъ весной къ этому... тоже такъ... Сталъ хворать, — что-же думаю этакъ, ослабѣю, — свяжетъ онъ мнѣ руки да ноги, камень на шею, — да въ озеро: ушелъ, молъ, безъ паспорта, въ безвѣстную отлучку... Мало нешто нашего брата такъ-то пропало... Страшно мнѣ стало. Виду не подаю, что ослабъ. А чего-тамъ, — ноги уже еле ходятъ... Ну, а ежели у таракана свои дѣла сурьезныя, — такъ нешто якута можно бить? Про таракановъ-то я уже началъ думать... Должно, — тише я сталъ, — вижу, якуты будто жалѣютъ, лѣчить хотятъ, шамана али попа звать собираются... Совсѣмъ мнѣ совѣстно стало...

«Вотъ и лежу у нихъ... Чередъ-то давно — къ другимъ, да мочи нѣтъ, а якуты говорятъ: сиди, нуча, все равно и мы сами зимой голодать будемъ — и ты съ нами... Кормятъ хорошо, спасибо имъ, покуда у самихъ есть... Ребята тоже славные... Старшій-то мальчишка и по русски отъ меня перенимаетъ понятливый... Поможетъ это онъ мнѣ лѣтомъ, вытащитъ на дворъ, — лягу подъ деревомъ, надъ озеромъ, надъ покосами, лежу... гляжу... да думаю. Славно, тепло таково. Солнце высоко, на небѣ ни тучки, ни облака, — лежитъ, ровно озеро, али море какое. Тихо такъ... Горбуша гдѣ-то лязгаетъ: якутъ сѣно коситъ... Озеро — что стекло; по серединѣ блеститъ, къ краю синее, да зеленое, — подъ камышами... Утка выплыла, — сидитъ, смотритъ кругомъ... Крыломъ потянулась, хлопнула, опять смотритъ... крякнула разъ, другой, по тихонечку такъ: утятки къ ней изъ камышей выплываютъ. Крохотки экія, носочки черненькіе, сами въ пуху желтенькомъ. Плывутъ, кувыркаются, хвосточки другъ дружкѣ показываютъ. Любо, видно, и имъ, малышамъ, — тихо да тепло... Дай вамъ, Господи, счастливо-то вырости, дѣтушки, — много еще трудовъ вашей матери... Все озирается, бѣдная, боится... Вѣтромъ потянуло, ястребъ гдѣ-то закричалъ... Заторопилась, крякаетъ, увела дѣточекъ опять въ камыши, бѣдная... Поклонилась трава подъ вѣтромъ, камыши шелохнулись — шепчутся. Озеро колыхнулось, зарябило, — и опять тихо все стало, трава поднялась, къ солнцу тянется... Прости, ты, травушка шелковая, — скоро снимутъ тебя. Бурундукъ бѣжитъ сверху... меня не примѣтилъ, видно, прямо на ногу вскочилъ, — испугался, да такъ и присѣлъ. Потомъ какъ скочитъ, — такъ и слѣдъ простылъ. Знаю, братъ, гдѣ живешь, — сосѣди мы; умная ты тварь, даромъ что маленькая, почитай отъ всѣхъ звѣрей лѣсныхъ самая меньшая... Мыши вотъ меньше... тѣ меня перестали бояться, при мнѣ хозяйствуютъ: корешки въ норы таскаютъ, колоски, траву разную, — тоже на зиму работаютъ, твари господни. Поглядитъ на меня иная: глазки востренькіе, что твои гвоздочки, да черненькіе, — смотритъ, словно спрашиваетъ: али ты человѣкъ добрый, али недобрый? Подождетъ, увидитъ, что я не шелохнусь — и опять по хозяйству своему хлопочетъ... Мураши обсыпятъ. Они народъ умный: видятъ, что неправильно легъ, на ихъ дорогѣ легъ, — сначала все черезъ меня перелазятъ, а потомъ надоѣстъ — обходъ найдутъ. Тоже все хозяйничаютъ, работаютъ, себѣ на зиму пропитаніе зарабатываютъ... И имъ не легко: работа иной разъ — страсть тяжелая...

«Къ обѣду солнышко прямо противъ меня станетъ, на озеро смотрѣть больно: огнемъ горитъ. Жарко отъ солнышка, отъ воды паритъ, тѣнь отъ березы на другую сторону ушла... Разморитъ меня солнце, отъ жары голова шумитъ, отъ свѣту красные круги въ глазахъ, — уже не вижу ничего, слышу плохо... Чудится, будто все со мной дерево заговариваетъ, да не слышу я, не разберу... Воробушки прилетѣли, чвиркаютъ по своему, — тоже со мной будто разговариваютъ... Да будто и понимаешь ихъ... Жалуются, вишь, — кормовъ мало, не то, что въ Расеѣ... Залетѣли, говорятъ, въ этакія мѣста... Ну что-жъ, воробушки, говорю, — далъ вамъ Господь крылушки, — летите себѣ назадъ съ Богомъ!.. улетѣлъ-бы съ вами и я, пташечки, на свою родимую сторону... поклонился-бы отцу-матери, братьямъ-сестрамъ, всему міру православному, — простите вы меня, грѣшнаго, окаяннаго... простите, Господа ради...

И вдругъ слезы, — крупныя, горячія слезы градомъ хлынули изъ глазъ больного хайлаха. Худыя руки, дрожа, поднялись изъ подъ тулупа и закрыли лицо, тѣло вздрагивало.

— Такъ... вотъ... видите, баринъ — говорилъ хайлахъ, нѣсколько успокоившись, — думаю, что не къ здоровью мнѣ это... Прежде такъ не думалъ... просто — здоровъ былъ... А теперь, какъ только лежу одинъ да глаза закрою, — такъ и слышу что-нибудь... Вотъ береза надо мной качается, тужитъ, да ласково такъ шелеститъ... И поначалу ничего не слышалъ, а теперь, что дальше, — будто все понимать начинаю: и какъ дерево ростетъ, и какъ пташки промежду себя разговариваютъ, трава жалобно таково шелеститъ — горбуши боится... И страшно, и хорошо... Сначалу то страшнѣе было, а теперь ничего... Словно живой кончился... Вѣдь это послѣ смерти душа-то сама летаетъ, все видитъ, все слышитъ...

Хайлахъ замолкъ и задумался. Слабый свѣтъ угольевъ догорѣвшаго камина пробѣгалъ то вспышками, то синеватыми струйками по блѣдному лицу съ заостреннымъ носомъ, мерцалъ въ глубинѣ глазъ, глядѣвшихъ куда-то за черныя стѣны юрты, за мракъ и непогоду осенней ночи.

Якуты давно спали. Я всталъ и опять подбросилъ дровъ въ огонь. Стало еще темнѣе, мокрыя полѣнья шипѣли, юрта расплылась въ темнотѣ. Но вотъ прорвался огненный языкъ между полѣньевъ, лизнулъ ихъ, — и сразу засверкали искры, заструился крупной рябью красноватый свѣтъ по потолку, по стѣнамъ, столбамъ.

— Вамъ, баринъ, должно спать охота, — пристали вы сегодня... я-то радъ съ русскимъ поговорить... приведется-ли еще кого видѣть... простите ужъ вы меня...

Дѣйствительно — я чувствовалъ себя усталымъ, хотя, быть можетъ, скорѣе отъ его разсказовъ, чѣмъ отъ путешествія, и на самомъ дѣлѣ былъ не прочь заснуть.

Я устроился и легъ на оронѣ передъ огнемъ. Каминъ пылалъ, трескъ и шумъ его весело врывался въ тихую тоску, щемящую боль, навѣянную на душу разсказомъ хайлаха. Я задремалъ, — «Баринъ, а баринъ!...» шумѣла надо мной береза, — и бойко трещалъ ей что-то огонь. — «Баринъ, а баринъ!..» чирикали воробьи. — «Баринъ, баринъ!» — затрещалъ вдругъ и каминъ. Я очнулся.

— Баринъ, что я у васъ просить буду...

Я всталъ. Больной лежалъ все въ той-же позѣ, сосредоточенно глядя впередъ. Врядъ-ли онъ видѣлъ, что я уже легъ.

— Добрый вы человѣкъ, баринъ. — Глаза его съ лаской и просьбой остановились на мнѣ. — Тутъ, баринъ, у меня товарищъ есть... изъ города еще маленькимъ принесъ... въ ямѣ помойной нашелъ... котъ... здоровый теперь...

Тонкая рука оттянула тулупъ, и у груди больного я увидѣлъ свернувшагося калачикомъ большого кота. Рука опустилась на гладкую тигровую шерсть и прошла по ней. Котъ муркнулъ. Зеленые глаза жмурились и подозрительно оглядывали меня.

— Такъ вотъ, баринъ... ужъ возьмите вы его, ради Бога, увезите себѣ... Я-то, однако, скоро помру... Хорошій человѣкъ якутъ-хозяинъ, да онъ что понимаетъ... вотъ, говоритъ, помрешь ты, Уйбанъ, я изъ твоего кота женѣ рукавицы сдѣлаю... Ужъ будьте милосердны... За что твари погибать...

Живо представилъ я себѣ нелѣпую картинку, какъ я ѣду верхомъ по лѣсу, держа кота на рукахъ. Котъ оретъ и царапается, конь бѣсится... Но какъ отказать? Помявшись, я обѣщалъ...

— Ну, спасибо вамъ, баринъ!.. Теперь мнѣ легче будетъ... зачѣмъ-же изъ-за меня-то бѣдной твари пропадать?.. Жить тоже, поди, хочетъ, тоже ему любо...

Я вернулся на постель и заснулъ. Коты, воробьи, мыши, тараканы, не переставая, осаждали меня всю ночь какими-то невѣроятными бесѣдами, дикими концертами, просьбами, угрозами... Только подъ утро я освободился отъ нихъ и заснулъ, какъ убитый.

* * *

Первая моя мысль утромъ была — о погодѣ. Я открылъ дверь и остановился ослѣпленный: солнце ярко сіяло прямо предо мной и, навстрѣчу ему, тянулась по озеру ослѣпительная полоса свѣта. На небѣ — ни облачка. Какъ будто освѣжились и помолодѣли деревья, — только не вернуть уже имъ сорванныхъ бурею и непогодой листьевъ!..

Буланка, свѣжій и бодрый, весело ржалъ; всю ночь онъ стоялъ на свѣже-скошенномъ сѣнѣ и; очевидно, былъ вполнѣ доволенъ и отдыхомъ, и кормомъ, и прекраснымъ днемъ.

Я заторопился съ чаемъ и отъѣздомъ.

При дневномъ свѣтѣ и больной мнѣ показался лучше, не такъ страшенъ. Только его впалые, черные глаза по прежнему смотрѣли какъ-то особенно спокойно и умно. Какъ будто онъ видитъ что-то, другимъ недоступное, непонятное и важное. Когда онъ взглядывалъ на меня, мнѣ казалось, что онъ знаетъ, о чемъ думаю я, знаетъ, какъ смущаетъ меня его взглядъ... Котъ сидѣлъ на оронѣ, около его ногъ.

— Кота, баринъ, возьмете? — спросилъ хайлахъ, когда я, покончивъ съ чаемъ, началъ собираться и прощаться. Голосъ его сегодня звучалъ слабѣе и глуше, — видно больной еще не отдохнулъ послѣ ночной бесѣды и волненія.

Стали придумывать, какъ везти кота. Рѣшили посадить его въ мѣшокъ и привязать ко мнѣ на спину. Но съ котомъ не такъ легко было справиться. Онъ упирался, не лѣзъ въ мѣшокъ, крутился и кричалъ въ немъ, — пришлось къ мѣшку пришивать внизу нѣчто въ родѣ пояса, а вверху перевязь, чтобы можно было укрѣпить его неподвижно, привязавъ къ таліи и надѣвъ на шею. Якуты смѣялись, ребята были въ восторгѣ. Больной былъ серьезенъ и сосредоточенъ. Очевидно, всѣ детали онъ обдумалъ заранѣе, и намъ приходилось только поступать по его указаніямъ. Оставалось взвалить мѣшокъ на спину и привязать.

— Ну, прощайся, Васька, съ хозяиномъ! — Я взялъ мѣшокъ и положилъ на оронъ къ больному. Тотъ пріоткрылъ отверстіе и оттуда живо вынырнула полосатая голова. Больной накрылъ ее рукой. Котъ отозвался и успокоился.

— Прощай, Вася... не свидимся... возьмите, баринъ... Дай вамъ Богъ счастливо...

— Не падай духомъ, — совѣтовалъ я больному, — не ты первый, не ты послѣдній хвораешь, — дастъ Богъ поправишься...

Больной опять сосредоточенно глядѣлъ куда-то далеко, прямо передъ собою. Глаза суровые, холодные.

— Нѣтъ ужъ, баринъ... не встать мнѣ... Дай вамъ Богъ...

И вдругъ мелькнула въ глазахъ какая-то тревога:

— А можетъ, баринъ... и надумаютъ господинъ Сиповскій въ нашу сторону проѣхать, — скажите имъ, — можетъ заѣдутъ... Всетаки, — будто еще чего ждать буду...

* * *

Возвращался назадъ я уже зимой, мѣсяца два спустя. Верхомъ холодно ѣхать въ морозы конца октября, тѣмъ болѣе, что я, не разсчитывая такъ опоздать, не имѣлъ и достаточно теплой одежды. Поэтому лишнія пять-шесть верстъ въ сторону, къ юртѣ, гдѣ я видѣлъ больного, можно было и не считать за крюкъ. Обогрѣюсь, — трудно сразу привыкнуть къ дорогѣ по морозу. Другой побуждающей причиной была участь кота. На второй день послѣ того, какъ я, съ невѣроятными приключеніями, довезъ его до юрты товарища, онъ исчезъ. Меня интересовало, не добрался-ли онъ до этой юрты, къ своему хозяину.

Тропка къ юртѣ теперь стояла, какъ узкій снѣжный корридоръ: деревья густо были покрыты инеемъ и снѣгомъ. Лѣсъ, объятый морозомъ, замеръ недвижно, нахмурившись, задумавшись. Качались и ломались задѣтыя мерзлыя вѣтви и обдавали меня пушистой волной снѣгу.

Изъ трубы камина весело вился дымокъ. На лай собаки выбѣжали дѣти и взяли коня.

— Уйбанъ померъ! — сказалъ мнѣ старшій, когда я отворялъ дверь. Я взглянулъ на оронъ, гдѣ лежалъ больной. Тамъ, вмѣсто груды тряпья и рванаго полушубка, лежало сѣно. Самый уголъ, какъ впрочемъ и вся юрта, сталъ свѣтлѣе: вмѣсто берестяныхъ рамъ и налимьей шкуры въ окнахъ стояли льдины.

Устроилось чаепитіе. Хайлахъ умеръ недѣли три назадъ. Подъ конецъ у него отнялись совершенно и руки, онъ лежалъ неподвижно. Умеръ тихо. Предъ смертью вспоминалъ Сиповскаго и кота.

Кота здѣсь не было. Якутъ былъ очень огорченъ его исчезновеніемъ и довольно прозрачно намекнулъ, что гибель его — на моей отвѣтственности: ни мнѣ, ни людямъ... слѣдуетъ, по справедливости, чтобы я уплатилъ ему, хозяину, за содержаніе кота. Вѣдь кормилъ, и очень долго, онъ, хозяинъ... Очень логичны всегда выходятъ у якутовъ доказательства ихъ правъ на вознагражденіе... Якутъ говорилъ все время чаепитія и былъ, кажется, очень доволенъ своимъ ораторскимъ талантомъ.

— Далеко похоронили Уйбана?

— Здѣсь, на пригоркѣ у озера. Увидишь, когда выѣдешь. Попа только не было. Однако, будетъ въ этомъ году, — тогда отпоетъ...

Я распрощался. Бѣлая пелена снѣгу уже начала слегка синѣть, покрываться сѣрой дымкой: надо торопиться, близокъ вечеръ. Выѣзжая съ поляны на тропку въ заросляхъ, я остановился: налѣво, на холмѣ, чернѣла груда земли, не укрытой снѣгомъ. Это и была могила хайлаха. Я повернулъ коня къ ней. Открылось озеро, мертвое, безжизненное, подъ снѣжнымъ саваномъ, съ поникшими стеблями камыша и осоки. Безсильно протянула и береза свои сухія руки надъ могилой, — и не шепчутъ ея листья хайлаху про свои тайны, не льютъ ему въ душу мира и покоя... Вдругъ, рѣзкимъ инстинктивнымъ движеніемъ, я осадилъ коня: на могилѣ, тѣсно прижавшись къ землѣ, опустивъ голову, сидѣлъ котъ... Волосы у меня на головѣ шевельнулись. Это было одно мгновеніе, затѣмъ я двинулъ коня опять впередъ. Еще нѣсколько шаговъ, — и я разглядѣлъ отчетливѣе глыбу мерзлой глины, принятую мной за кота... Я повернулъ на тропу.

Буланка шелъ весело, бойко. Вечеръ быстро насъ нагонялъ. Сѣрое небо въ глубинѣ рѣдколѣсья ужъ начало сливаться съ полосой снѣга, деревья сгруживались тѣснѣе и все ближе, все сумрачнѣе и грознѣе стѣной подходили къ дорогѣ. И чудится мнѣ, чьи-то зеленые глаза зорко глядятъ на меня изъ-за густой тѣни деревъ, искрятся и мерцаютъ, — чей-то жалобный стонъ слышится въ скрипѣ снѣга подъ копытами коня... кто-то легкими шагами меня догоняетъ, шепчетъ; зоветъ... «Баринъ... а баринъ!..»

Мих. С—скій.

OCR: Аристарх Северин)