ПОДЪ УТЕСОМЪ.

Угрюмъ сѣверъ и мраченъ... И подъ другимъ, болѣе кроткимъ небомъ, порой встаютъ въ памяти, одна за другой, картины полярной страны, холодомъ и дикимъ величіемъ оковывая душу. И, въ отвѣтъ имъ, гдѣ-то въ глубинѣ сердца поднимается тихая, неутолимая и непонятная боль... Этой-ли робкой, вѣчно скованной жизни жаль, свое-ли горе звучитъ въ отвѣтъ?

——

Сквозь сонъ я слышу, какъ трещитъ пламя въ каминѣ, какъ козакъ Алексѣй набиваетъ ледъ въ мѣдный чайникъ, чувствую, какъ мягко, ласково обдаетъ меня тепломъ ярко пылающій огонь.

Сонъ все слабѣе, все болѣе чутокъ; я различаю голоса ямщиковъ, слышу ихъ возню, сборы въ дорогу. Вставать не хочется... Если Алексѣй не будитъ — значитъ еще рано...

Но глаза открываются сами. Среди низенькой юрты, на землѣ, ямщикъ, якутъ Уйбанъ (Иванъ) увязываетъ свою постель, Байбалъ (Павелъ) у камина накладываетъ въ котелъ мясо, Алексѣй устанавливаетъ на столѣ чашки и собирается заварить чай. Только я лежу неподвижно и смотрю на нихъ.. Какъ будто и совѣстно... Да все равно, — я вѣдь имъ не нуженъ...

Алексѣй, наконецъ, обращаетъ вниманіе на меня и приходится одѣваться. Сегодня поварня *) теплая; часа черезъ два послѣ нашего пріѣзда, вчера ночью, въ ней уже было «почти» тепло. Ночью я тоже не мерзъ. А теперь и подавно не было холодно: каминъ пылалъ, какъ бы готовый поглотить всѣхъ насъ въ своемъ пламени; во всѣ углы прыгали яркія искры.

*) Нежилыя юрты, расположенныя въ разстояніи 25—50 верстъ одна отъ другой между станціями въ пустынной мѣстности.

Надо одѣваться... Несносно это одѣваніе. Алексѣй снялъ съ разныхъ шестовъ мое платье, по обычаю всѣхъ путниковъ въ этомъ краю — ночью сушившееся, и навалилъ около меня цѣлую груду: двѣ пары мѣховыхъ чулокъ, мѣховые торбаса *), мѣховыя брюки, мѣховой жилетъ, мѣховую куртку... а въ углу висѣла огромная двойная доха, шапка, рукавицы, шарфъ...

*) Верхняя обувь, мѣхомъ наружу.

Но я немного надулъ Алексѣя: быстро всунувъ ноги въ валенки и, нахвативъ на плечи куртку, всталъ. Алексѣй покосился.

— Все равно, анако (однако), будете послѣ чаю одѣваться! Кинчи **) зачѣмъ бросили на земь? Повѣсьте, а то еще намерзнутъ! Анако, лучше теперь одѣлись бы: валенки на нарту увязать надо. Идите умываться!

**) Мѣховые чулки.

Въ рукахъ у него была чашка ледовой воды, мыло, полотенце. Онъ стоялъ за каминомъ у стѣны, — обычное мѣсто умыванія въ поварняхъ.

«Надо было» умываться. Я умылся и вышелъ изъ юрты. Красиво помѣстилась она! Съ трехъ сторонъ обступали ее гиганты-лиственницы, сквозь ихъ ряды виднѣлись гольцы, а впереди, за обрывомъ, почти на краю котораго стояла поварня, разстилалась узкая долина ручья, вся усѣянная громадными глыбами обваловъ. И, грозя, нависли надъ ней скалы противоположнаго берега, — почти сплошная стѣна, высоко гдѣ-то въ небѣ кончавшаяся темными зубцами. Вѣтеръ не позволяетъ снѣгу покрыть ихъ вершины, — вѣчно гудитъ и воетъ онъ, то рветъ и бросаетъ внизъ гранитныя громады, то, стихая, перевѣваетъ снѣгъ въ узкой долинѣ.

— Вы пошто же тутъ стоитé? Чай пить надо! Скоро ѣхать будемъ, дорогой насмотритесь! — Алексѣй опять захлопнулъ дверь.

«Надо было» пить чай, ѣсть мясо, опять одѣваться...

Мнѣ пріятно ѣхать съ Алексѣемъ. Не потому только, что онъ такой ловкій, умѣлый и услужливый, — у него есть еще что-то, чего нѣтъ у меня и чему я завидую. Какъ ясно всегда предъ нимъ, что и зачѣмъ ему нужно дѣлать, и какъ весело онъ идетъ навстрѣчу всѣмъ этимъ своимъ «надо»! Теперь надо одѣваться, чтобы раньше выѣхать; надо раньше выѣхать, чтобы за-свѣтло доѣхать до поварни, за-свѣтло доѣхать, чтобы не заблудиться и т. д., и т. д. И онъ взялъ меня подъ опеку своихъ «надо», — и мнѣ хорошо.

Чай допитъ. Алексѣй выплеснулъ остатки за каминъ, живо перетеръ чашки, завернулъ ихъ въ полотенце и сунулъ въ чайникъ. Хлѣбъ, чайникъ, котлы, все моментально исчезло въ сумѣ, а черезъ минуту сума уже погромыхивала гдѣ-то на нартѣ.

«Надо было» одѣваться. Неизбѣжные чулки, торбаса, жилетъ, куртка, шапка, огромный шарфъ, закрывшій мнѣ все лицо, доха съ поднятымъ воротникомъ, — и вотъ я стою среди юрты, ничего не видя, едва въ силахъ двинуться. Мнѣ завязываютъ воротникъ, опоясываютъ, кто-то суетъ въ руки рукавицы. Съ трудомъ я поднимаю руку и немного опускаю шарфъ. Предо мной, въ щелкѣ, узкая полоска свѣту: кто-то распахиваетъ дверь. Я медленно наклоняюсь, почти опускаясь на колѣни, протискиваюсь сквозь нее, дѣлаю нѣсколько шаговъ и сажусь на нарту. Ямщикъ крикнулъ, и копыта шести паръ оленей затрещали по укатанному вѣтрами крѣпкому снѣгу. Морозный вѣтеръ рѣжетъ и закрываетъ мнѣ глаза. Дышется бодро, полной грудью.

Вдругъ нарта подо мной куда-то проваливается и черезъ нѣсколько странныхъ мгновеній я чувствую страшный толчокъ. Еще ударъ, сзади, — и два оленя задней нарты вскакиваютъ на мою, задѣвая меня рогами и веревками. Ихъ морды рядомъ со мной, я любуюсь ихъ возбужденно-блестящими черными глазами. Паръ ихъ горячаго дыханія обдаетъ мое лицо. Все благополучно: мы спустились съ обрыва въ долину.

Каминъ пылаетъ и заливаетъ юрту тепломъ и свѣтомъ. Ямщики уже спятъ; старикъ—хозяинъ ушелъ отпустить оленей въ лѣсъ, — кормъ здѣсь хорошій. Укладывается и Алексѣй, ворча что-то о вьюгѣ и о своихъ торбасахъ. Якутка сидитъ на оронѣ *) у камина, наклонясь къ огню, неподвижная, словно подавленная роемъ нахлынувшихъ воспоминаній.

*) Скамьи вдоль подъ наклонными стѣнами юрты.

Тихо въ юртѣ. Каминъ только живетъ полной, могучей жизнью. Теперь, когда люди смолкли, онъ одинъ царитъ въ юртѣ и она полна его гнѣвнаго, шумнаго говора, вся озарена его сердитымъ пламенемъ... Перегораютъ полѣнья, слабѣе порывы огня; падаютъ горячіе угли внизъ и тихо замираютъ, подергиваясь, пеленой пепла, и скоро послѣдняя пылающая головня рушится и разсыпается мелкими звѣздами. Тихо. Ярокъ еще жаръ угольевъ, но скоро и онъ угаснетъ...

А якутка все еще сидитъ.

У меня слегка кружится голова. Кажется, — жаръ. Лежа, я допиваю свой чай и закрываю глаза... мнѣ нехорошо... Чуть мерцаютъ уголья, юрта окутывается туманомъ. Звуки-ли, тѣни-ли носятся въ немъ?.. Голова горитъ, ничего не видятъ напряженные глаза, слухъ не схватываетъ звуковъ; мракъ гуще, и я знаю, что здѣсь теперь совершается что-то важное и тайное... Подымается въ окнѣ надъ моей головой ледяная глыба, падаетъ, и въ окно глядитъ глубокая горная ночь. Вихрь снѣгу ворвался и кружитъ передъ глазами, — жгутъ лицо морозныя снѣжинки. Я откидываюсь подъ защиту стѣны и прячу лицо... Мать глядитъ тревожно и кладетъ руку мнѣ на лобъ. — «У тебя жаръ, голова какая горячая!» озабоченно говоритъ она и рукой поправляетъ мои волосы. И подъ ея грустнымъ, задумчивымъ взглядомъ стихаетъ въ душѣ какая-то тайная тревога, свободнѣе лежитъ на подушкѣ моя голова, отдыхаетъ больное тѣло...

— Изстрадалась ты, родная...

— А помнишь, что ты обѣщалъ мнѣ? — спрашиваетъ мать. Я стараюсь вспомнить, вглядываюсь въ ея впалые глаза, но... Это не она уже... это якутка говоритъ. Якутка встаетъ, шагнула ко мнѣ и выросла въ утесъ. Ближе, ближе, — онъ нависаетъ надо мной, давитъ меня... Я вспомнилъ! — «Помню, утесъ, — я обѣщалъ остаться съ тобой!» Утесъ останавливается, растетъ вверхъ и зубцы его скрываются въ снѣговой тучѣ. — «Видишь-ли тамъ разсѣлину въ скалѣ? — говоритъ утесъ — тамъ, между двумя камнями «надо» тебѣ лечь, — надо сравнять разсѣлину...» И я лечу внизъ со снѣжнымъ вихремъ, и я самъ — уже легкая звѣздочка снѣгу и ложусь у обвала. Мертвый олень кладетъ мнѣ голову на грудь, мнѣ тяжело, — и нарта подо мной опускается все глубже, глубже... Визжатъ полозья, вздрагиваетъ и трясется нарта, — теперь уже вѣчно будетъ она ѣхать, пустынѣ нѣтъ конца... Нѣтъ свѣту, нѣтъ звуковъ, только въ груди, гдѣ-то глубоко-глубоко слышенъ тихій, ровный, безконечный и мучительный звукъ... Утесъ поднимается, нависаетъ... Геній безъ лица... замеръ звукъ... нарта стала... мракъ... такъ «надо!» слава Богу!..

——

Утромъ меня разбудилъ веселый, неудержимый дѣтскій хохотъ. Алексѣй, шутя, пугалъ и ловилъ хорошенькую дѣвочку лѣтъ 9—10, а она съ визгомъ, съ хохотомъ вырывалась изъ его рукъ, вьюномъ вилась по юртѣ и бросалась къ якуткѣ подъ защиту. Вчера я дѣвочки не видалъ, вѣроятно, она уже спала, когда мы пріѣхали. Увидя, что я проснулся и смотрю на нее, хохотунья присмирѣла и тихо стояла около матери, внимательно глядя на меня своими веселыми, блестящими глазками. Она была прелестна, эта дѣвочка, — оживленная, полная подавленнаго смѣха, съ нѣжными, мелкими чертами лица, разгорѣвшимися щеками, стройная, граціозная. Ея наружность удивила меня: лицо совершенно непохожее на обыкновенныя якутскія лица, широкія и плоскія, съ выдающимися скулами. Еще больше я былъ пораженъ, когда замѣтилъ, что глаза у нея были синіе, а густые и длинные волосы гораздо свѣтлѣе, чѣмъ обыкновенно я видѣлъ у якутовъ.

— Вотъ такъ звѣрекъ! — подошелъ Алексѣй, — знаете, она въ первый разъ на своемъ вѣку видитъ русскихъ! И боится-же! Меня еще не такъ, — у меня бороды нѣтъ, — а на васъ и посмотрѣть, говоритъ, страшно!

Я опять взглянулъ на «звѣрька». Дѣвочка стояла все въ той-же позѣ, держась рукой за рукавъ матери и слегка отведя другую назадъ, какъ будто готовясь прыгнуть и убѣжать при первомъ моемъ движеніи. Улыбаясь и ласково ободряя, мать поправляла ея взбившіеся волосы, а она глазъ не сводила съ меня, съ моей бороды; ея губы повторяли потихоньку все одни и тѣ же какія-то слова. Алексѣй вслушался и расхохотался.

— Какъ у собаки, говоритъ! Это она про вашу бороду, — обросъ шерстью, значитъ! Ну, да и звѣрекъ! Бѣлка, горностай, — иди къ намъ!

Дѣвочка не шевелилась и все такъ же, въ упоръ, смотрѣла на меня. Мать, болѣзненная и грустная, тоже посмотрѣла на меня, какъ будто не рѣшаясь на что-то и, оправляя платье дѣвочки, сказала нѣсколько словъ. Та энергично тряхнула головой и спряталась за мать.

Я одѣлся. Руки и ноги слегка опухли и болѣли, весь какъ то былъ разбитъ. Слегка покачиваясь, я всталъ умыться: въ углу за каминомъ уже готовъ былъ на табуретѣ чистый мѣдный тазъ, якутка стояла возлѣ него съ чашкой воды и моимъ мыломъ въ рукахъ. Я оглядѣлся. Юрта была большая и хорошо построенная, изъ тесанаго, очень крупнаго лѣсу, высокая и свѣтлая, — видно, строилъ якутъ богатый и съ большой семьей. Отъ средней стѣны, противъ двери, шла къ камину, не доходя до него аршина на два, досчатая перегородка, дѣлившая юрту на двѣ части: чистую, парадную, съ круглымъ столомъ въ углу, подъ образами, чистыми оронами, устланными шкурами, сѣномъ на земляномъ полу. Здѣсь расположились теперь мы. На другой половинѣ было все домашнее хозяйство, шкафикъ съ посудой, сундуки на оронахъ, женскія постели. Вся юрта имѣла видъ очень чистый и опрятный. Льдины въ окнахъ уже сильно протаяли и чрезъ нихъ въ юрту лилась масса свѣту. Огромный каминъ теперь горѣлъ тихо и незамѣтно, какъ бы подавленный воспоминаніемъ о вчерашнемъ порывѣ, смущенный дневнымъ свѣтомъ. Тепло, весело и уютно выглядѣла юрта.

Умыванье нѣсколько освѣжило меня. На столѣ, подъ образами, у орона, гдѣ была моя постель, уже свисталъ и пыхтѣлъ необычайно большой блистающій самоваръ. Якутка устанавливала чашки, заварила чай, принесла сливокъ, хаяху *), пѣнокъ, строганины и поклонилась, предлагая закусить. Чрезъ Алексѣя я передалъ хозяевамъ приглашеніе напиться чаю вмѣстѣ съ нами.

*) Хаяхъ — особо приготовленныя кислыя сливки въ замороженномъ видѣ. Строганина — тонкими лентами нарѣзанная свѣжая мерзлая рыба. Сагынняхъ — верхнее платье. Тойонъ — господинъ.

Нѣсколько минутъ спустя они появились, уже пріодѣвшись въ парадные костюмы. Всѣ размѣстились за столомъ, якутка разливала чай. Дѣвочкѣ сахаръ очень понравился, хотя и не сразу. Она усѣлась возможно дальше отъ меня, вся скрывшись въ складкахъ широкаго рукава сагынняха матери. Хлѣбъ, казалось, она не могла понять, осторожно и недовѣрчиво кусала, жевала, боясь проглотить, а больше, впрочемъ, мѣсила пальцами мякишъ, разламывала корку. Она то застывала неподвижно, съ открытымъ ртомъ, когда замѣчала у меня въ рукахъ что-либо новое, то тихо болтала съ матерью, сдерживавшей ее, то пряталась отъ меня, то вскрикивала, когда Алексѣй протягивалъ къ ней руку. Кровь то приливала къ ея щекамъ, то отливала. Мать сидѣла степенно, нѣсколько напряженно, и внимательно слѣдила за чашками. Ее сначала смущало, что Алексѣй и ямщики не ждутъ со своими чашками очереди и подаютъ ихъ ей, когда я, тойонъ, еще не выпилъ своей, но, вѣроятно, она приняла это за особую мою любезность, увидѣвъ, что моя чашка все еще не была выпита, когда Алексѣй взялъ уже четвертую. Сама она строго соблюдала ритуалъ и не оставила его даже тогда, когда я передалъ ей совѣтъ не ждать меня. Поклонилась и сказала, что подождетъ. Ждала и ея семья, — старикъ, видимо, не особенно спокойно. Это былъ уже дряхлый, разбитый якутъ съ желтыми остатками зубовъ, съ мутнымъ взглядомъ больныхъ глазъ, съ невѣрными движеніями. Дѣвочка, очевидно, привыкла имъ повелѣвать, она порой посматривала на него съ какимъ-то особеннымъ, лукаво покровительственнымъ видомъ. Старикъ всецѣло занятъ былъ чаемъ и закуской. Якутка ѣла мало, а въ глазахъ у нея все рѣзче выражалась тревога, какой-то вопросъ, недоумѣніе. Часто долгимъ, пристальнымъ взглядомъ она смотрѣла на меня.

— А знаете, Николай Ивановичъ, — началъ Алексѣй, — вѣдь они десять лѣтъ не видѣли русскихъ, десять лѣтъ не ѣли хлѣба и года три не пили чаю! Послѣдніе русскіе тутъ какъ и мы были: тоже заблудились. Съ той поры здѣсь никого не было. Якутовъ тоже они почти что и не видятъ: раза два въ годъ прогоняютъ мимо стада оленей, тогда только и бываютъ у нихъ люди. Самая дикая мѣста!

Эффектно кончилъ Алексѣй! Дикая мѣста! Русскіе жители сѣверныхъ округовъ говорятъ по-русски гораздо хуже, чѣмъ по-якутски, и родъ существительныхъ еще далеко не «самая дикая мѣста» ихъ языка.

Я поторопился съ чаемъ, чтобы не задерживать хозяевъ, и опрокинулъ чашку, въ знакъ того, что больше не буду.

— Поздно мы выѣдемъ, Алексѣй?

— Какой вамъ сегодня выѣздъ! Лежите себѣ лучше, да на завтра готовьтесь! Завтра выѣдемъ. Тоже еще будетъ денекъ! Однако не было бы по вчерашнему. Теперь опять безъ дороги ѣхать надо: отсюда, говорятъ, можно проѣхать прямо къ слѣдующей поварнѣ, гдѣ сегодня намъ ночевать нужно было. Тутъ, около юрты, спустимся на озеро, потомъ станемъ ѣхать по ручью и опять въѣдемъ въ хребетъ. А тамъ уже видно будетъ... Ямщики говорятъ — доѣдутъ, найдутъ дорогу. Сегодня нарты поправлять надо. Ни одной цѣлой не осталось. Оленямъ тоже отдыхъ дать надо: теперь еще тяжелѣй будетъ, на пяти только парахъ поѣдемъ. Пускай покормятся: моху здѣсь много.

Дневать, такъ дневать. Мнѣ даже какъ-то сразу легче стало, когда оказалось, что можно сегодня не одѣваться въ свои шкуры, не трястись по каменьямъ, не мерзнуть, не видѣть таинственнаго хаоса мертвыхъ громадъ, не слышать вѣтра въ ущельяхъ... Не ждать потомъ ночью въ темной, холодной поварнѣ, пока привезутъ ямщики льду, дровъ, пока нарубятъ, пока обогрѣется намерзшая юрта и можно будетъ, наконецъ, напиться чаю, снять шубу... Цѣлый день покоя!..

Я вышелъ во дворъ. Юрта съ амбаромъ, хотономъ, стояла въ началѣ долины, саженяхъ въ двадцати отъ подножія хребта, поросшаго рѣдкой лиственницей. Вершина за вершиной — куполы, зубцы, башни — уходили вправо, на западъ, у своего основанія оставляя все расширявшуюся долину, покрытую лѣсомъ. Впереди юрты, шагахъ въ пятидесяти, начинался крутой спускъ по озеру. Влѣво опять уходили въ даль гряды горъ, внизу лежало озеро, окаймленное лѣсистыми холмами. Чуть замѣтно было между горами, позади, на сѣверѣ, узкое ущелье. Подъ утесомъ, по его карнизу, мы пріѣхали сюда. Саженяхъ въ 40—50 отъ юрты онъ дѣлалъ поворотъ вокругъ скалы и виденъ былъ только узкій выступъ, висящій надъ обрывомъ. Дальше, то разступаясь, то тѣснясь, громады высились надъ громадами и сѣрыми вершинами сливались съ тусклымъ небомъ.

Тишина мертвая. Вѣтеръ рветъ изъ-подъ ногъ легкій снѣгъ, навѣянный съ гольцовъ, крутитъ его и сноситъ внизъ, на озеро. Надъ нимъ, на холмѣ, стоятъ нѣсколько могилъ со срубами и крестами. Далеко за озеромъ тянется слегка волнистая, безлѣсная равнина и теряется на горизонтѣ. Холодно, дико...

Вышли ямщики, сняли вещи съ нартъ и втащили одну въ юрту. Я вошелъ за ними. Нарту поставили предъ каминомъ отогрѣться: легкій паръ вился по ней и таялъ въ юртѣ. Затѣмъ якуты быстро развязали ремни, вытянули изломанныя копылья. Застучали топоры, щепки полетѣли во всѣ стороны.

Алексѣй перебиралъ свой ящикъ, — любимое его занятіе, когда есть свободное время. Старикъ, крехтя, грѣлъ спину у камина. У него же хлопотала якутка и теперь, прислонившись къ перегородкѣ, глядѣла на меня. Пристальный, странный взглядъ: подъ нимъ я сталъ чувствовать себя неловко и взялъ книгу.

Замѣтилъ и Алексѣй взглядъ якутки и что-то съострилъ, ямщики расхохотались. Якутка ушла, не взглянувъ даже на остряка. Дѣвочка вертѣлась у камина, заинтригованная необычной его загроможденностью.

Старикъ подошелъ къ Алексѣю и они завели какую-то дѣловую бесѣду. Алексѣй оживился. Повидимому, якутъ хотѣлъ кое-что купить.

— Займите, Николай Ивановичъ, пожалуйста, два кирпича чаю! Подъ натуру: пріѣдемъ въ Колымскъ, — вотъ ей Богу же отдамъ!

Исторія не новая: товаровъ, по безденежью, изъ Якутска Алексѣй захватилъ очень мало и уже раза три-четыре, когда предстояла особенно выгодная сдѣлка, «занималъ подъ натуру» изъ моихъ дорожныхъ запасовъ. Нѣкоторымъ образомъ онъ считалъ себя имѣющимъ право на это позаимствованіе, увѣренный, что назадъ съ него эта «подъ натура» не спросится и останется за нимъ, какъ благодарность за услуги въ пути.

— А намъ самимъ хватитъ ли до Колымска?

— Ну, когда не хватитъ! Вамъ дивно еще! *) Да я буду поменьше якутамъ давать, поменьше заваривать!

*) У васъ еще много.

Старикъ принесъ связку бѣличьихъ шкурокъ и пару лисицъ. Алексѣй продалъ два кирпича чаю, стоящіе въ Якутскѣ по 80 коп., за пару лисицъ; чрезъ годъ въ Якутскѣ онъ получитъ за нихъ 10 рублей. Обыкновенный якутскій желѣзный ножъ пошелъ за 10 бѣлокъ, т. е. за 2 руб. Ножъ въ Якутскѣ стоитъ 20 коп. Коробка сѣрныхъ спичекъ, моточекъ суровыхъ нитокъ, двѣ толстыхъ иголки — пошли за двѣ бѣлки.

Вся семья разглядывала покупки: нюхали чай, на огнивѣ пробовали твердость желѣза ножа, рвали нитки. Дѣвочку больше всего интересовали спички и иголки. Мать бережно спрятала все въ шкафъ. Старикъ былъ особенно доволенъ. Вѣроятно это блаженное настроеніе и побудило его искать полнаго выраженія такого пріятнаго состоянія. Онъ подошелъ ко мнѣ и вытянулъ руку:

— Бир хамса табакъ! **)

Раньше я не замѣчалъ его курящимъ, не видѣлъ, чтобы онъ просилъ табаку у Алексѣя или ямщиковъ, или сосалъ ихъ трубки.

**) На одну трубку табаку!

Долго копался старикъ въ сундукѣ и наконецъ нашелъ свою «хамса»: короткій деревянный конусъ, въ видѣ полусигары, такъ же конусообразно высверленный внутри. Дѣвочка не сводила съ него глазъ, зорко слѣдя за каждымъ его движеніемъ. Осторожно, боясь просыпать, дрожащими руками старикъ набивалъ трубку. Дѣвочка зажгла лучину и подала закурить. Нѣсколько сильныхъ, жадныхъ затяжекъ, — и старикъ пошатнулся, схватился за столбъ перегородки и свалился около него на полъ. Дѣвочка закричала, Алексѣй хохоталъ, ямщики сочувственно улыбались старику и помогли ему сѣсть. Нѣсколько лѣтъ уже онъ не курилъ. Тупое лицо теперь выражало полное наслажденіе и какую-то растерянность, пріятное изумленіе. Отдохнувъ, онъ продолжалъ курить, выгорѣвшая трубка сопѣла и свистала.

— А ну-ка, закинемъ удочку! — возгласилъ Алексѣй.

Я зналъ этотъ возгласъ: сейчасъ начнется игра въ карты и колымскій шуллеръ будетъ обирать легковѣрныхъ якутовъ, до самозабвенія увлекающихся азартной игрой. Въ рукахъ у Алексѣя появилась старая колода картъ. Были у него карты и поновѣе, были даже нераспечатанныя, но, когда было возможно, онъ предпочиталъ играть своей старой, «любимой» колодой. Какъ бы считая, разбирая по мастямъ, онъ сталъ раскладывать ихъ на ящикъ передъ собою.

Ямщики взглядывали угрюмо. Оба они уже проиграли взятыя изъ дому деньги, одинъ спустилъ даже свое заячье одѣяло. Изъ великодушія только Алексѣй оставилъ ему одѣяло до пріѣзда на станцію. Старикъ всматривался своими мутными глазами, на неподвижномъ лицѣ начало разгораться какое то возбужденіе, волненіе. Какъ избавить его отъ проигрыша? Надо ли вмѣшиваться? Такъ глуха, бѣдна ощущеніями его жизнь, такъ рѣдко проходитъ волна возбужденія по цѣпенѣющей душѣ...

— Алексѣй! Какъ вамъ не стыдно! Оставьте старика въ покоѣ!

— Ну, вотъ еще! Пускай себѣ поиграетъ! Зачѣмъ ему тутъ богатство? А я человѣкъ бѣдный, — вотъ и пусть онъ меня наградитъ. Не мнѣ, такъ кому другому спуститъ, все равно! Да можетъ онъ еще и меня обыграетъ... ежели его такое счастье?..

Старая пѣсня: ничего не подѣлаешь... Засаленныя дамы, оборванные короли мелькали предъ глазами старика, взлетали и прыгали въ рукахъ виртуоза. Онъ уже разложилъ и пересчиталъ всю колоду, разобралъ ее по мастямъ, а старикъ не поднимался; только нервно двигались его корявые пальцы, да глаза все болѣе и болѣе оживали. Наконецъ онъ не выдержалъ и подошелъ.

— Алексѣй, какъ нашъ обѣдъ? Пора бы уже!

— Да я сегодня ничего не знаю! Хозяйка сказала, что сама сваритъ. Ихъ и провизія. — Онъ живо переговорилъ съ якуткой. — Говоритъ, скоро будетъ готовъ! А мы вотъ пока и поиграемъ.

Хозяйка въ самомъ дѣлѣ уставила весь каминъ котелками и сковородами и теперь суетилась еще болѣе.

Старикъ принесъ связку горностаевъ, Алексѣй высыпалъ кучку мелкихъ денегъ и кусочковъ дерева, замѣнявшихъ марки, и игра началась. Играли въ какую то якутскую игру, въ родѣ «три листика». Якутъ не зналъ штосса и, повидимому, боялся этой «русской» игры. Ямщики возились съ нартами, изрѣдка взглядывая на игру. Собираясь передернуть, подтасовывая или заглядывая старику въ карты, Алексѣй всякій разъ предварительно окидывалъ взглядомъ ихъ и якутку.

Одинъ за другимъ уходили горностаи къ козаку. Раза три-четыре онъ далъ, вѣроятно, для виду, мелкіе выигрыши старику. Этотъ уже ушелъ весь въ игру и кромѣ нея ничего не видѣлъ и не слышалъ. Сердито ворча, онъ всталъ и принесъ новую связку горностаевъ и пачку бѣлокъ.

Черезъ часъ онъ, путаясь отекшими ногами, принесъ нѣсколько лисицъ. У Алексѣя прыгали глаза и дергался правый усъ.

Когда якутка поставила тарелки на столъ, старикъ уже спустилъ все и стоялъ у камина, не переставая что то бормотать; губы его отвисли и выпятились впередъ, глаза часто мигали и блестѣли чѣмъ то упорнымъ, злымъ. Дѣвочка переводила глаза съ него на Алексѣя, убиравшаго «выигрышъ» въ свой ящикъ, на мѣха, и опять на старика.

Якутка приготовила на обѣдъ всего, что было лучшаго въ ея небогатомъ запасѣ. Была рыба: горный хайрюзь, караси, вареные съ внутренностями, была дичь: куропатки, жирныя «линныя» утки *); колбасы съ кровью и оленина. Стояли чашки съ густымъ супомъ, жирнымъ и темнымъ, какъ соусъ, — такъ онъ и служитъ при якутскихъ обѣдахъ. Въ чашкѣ же стоялъ свѣжій рыбій жиръ: въ немъ обмакивали рыбу. Почти все было въ вареномъ видѣ, такъ какъ у якутовъ нѣтъ печей, а въ каминахъ можно только варить или жарить на сковородѣ. Якутка заботилась, чтобы я больше ѣлъ, чтобы отвѣдалъ всего, а въ ея взглядѣ, приглашавшемъ меня, было еще что то, — какая то робость, какъ будто нетерпѣливое ожиданіе чего то.

*) Лѣтомъ, къ концу періода линянія утокъ, еще не могущихъ летать, съ озера загоняютъ въ загородки и тамъ бьютъ палками. Ловятъ также сѣтями, силками. Въ погребахъ, выбитыхъ въ мерзлой почвѣ, при вниманіи, онѣ сохраняются и на зиму.

Старикъ чавкалъ на всю юрту: давно, видно, онъ не кушалъ такъ вкусно и теперь всецѣло погрузился въ обѣдъ, забывъ вѣроятно и о проигрышѣ. Скоро вся его физіономія покрылась жиромъ, жиръ такъ и застывалъ на пальцахъ. А челюсти двигались, не переставая, съ той же жадной торопливостью. Алексѣй, весело разсказывавшій ямщикамъ о своей удачной игрѣ, острилъ съ ними надъ старикомъ, — онъ не отвѣчалъ.

Обѣдъ конченъ. Всѣ встаютъ, крестятся на икону, благодарятъ хозяйку, пожимая ея руку, и всѣмъ она говоритъ по русски: «на здравіе!» «Спасибо» (багыба) и «на здравіе» понятны и извѣстны всякому якуту въ самомъ глухомъ углу.

Якутка опустила глаза, когда я пожалъ ея маленькую руку, и кровь прихлынула ей къ лицу. Она низко поклонилась, говоря мнѣ свое «на здравіе!» Красивы ея поклоны, полные достоинства.

— Бир хамса табакъ! — протянулъ старикъ руку.

Утромъ я далъ ему табаку на нѣсколько дней, — догадливый старикъ нашелъ не лишнимъ его спрятать и, пока я здѣсь, — брать у меня.

Скоро закипѣлъ самоваръ и съ обычнымъ церемоніаломъ, началось долгое чаепитіе.

——

Смеркалось. Ямщики, покончивъ съ поправкой нартъ, легли спать, — вѣроятно запасая силы на-завтра.

Алексѣй занимался перекладываніемъ своего сундука.

Старикъ сидѣлъ у камина, спиной къ огню, что-то бормоталъ и мычалъ.

Якутка стояла у перегородки, задумчиво глядя на тлѣвшіе уголья, изрѣдка поднимая глаза на меня.

Ей видимо отъ меня что то нужно, но она не рѣшается заговорить. Она не изъ забитыхъ, — видно что нибудь важное и серьезное лежитъ у нея на душѣ. Лучше не вызывать ее на объясненія... Глубоко вѣрятъ наивные люди въ могущество и силу этихъ, изъ далекихъ, невѣдомыхъ странъ, заѣзжающихъ къ нимъ «тойоновъ». Какъ вѣстника божія часто ждутъ они рѣдкаго «нуча» *), чтобы высказать ему свое горе, свою страстную вѣру въ справедливость и жажду маленькаго, муравьинаго счастья. Долго потомъ, годами, будутъ вспоминать они эти минуты и съ вѣрою ждать, что вотъ-вотъ придетъ издалека, изъ невѣдомой «Россіи», отъ большого тойона «кумага» (бумага), — и станетъ у нихъ все по правдѣ, по чести... Вѣдь все дѣло только и зависитъ отъ этой «кумаги»...

*) Нуча — русскій.

Въ юртѣ становилось темно, таяли и сливались очертанія. Изъ дальняго угла, за каминомъ, стала подыматься какая то тѣнь, сгустилась, незамѣтно двинулась, тихо и ровно шла все дальше, глубже въ комнату. Ей навстрѣчу протянулась другая, отъ перегородки, — и обѣ слились густымъ туманомъ и закрыли полъ-юрты. Все глубже погружались и утонули во мракѣ скамьи подъ наклонами стѣнъ. И изъ разныхъ угловъ, изъ-за столбовъ, шкафа, разливался сумракъ и наполнилъ всю юрту. Свистѣлъ на дворѣ вѣтеръ, рвался въ двери, трубу камина, и темная, непроглядная ночь заглядывала въ комнату тусклыми, холодными глазами оконныхъ льдинъ. И казалось, подъ ея взглядомъ все темнѣло и замирало въ юртѣ.

Мнѣ не хотѣлось зажигать свѣчи. Я лежалъ въ полудремотѣ. Болѣла голова, по тѣлу разливался жаръ и дрожь... И чудится мнѣ, что въ юртѣ, изъ сгустившагося мрака, выростаетъ мой холодный утесъ и безъ словъ, нѣмыми звуками, шепчетъ мнѣ что-то. Я жадно вслушиваюсь. Вѣтеръ шумитъ и мѣшаетъ мнѣ слышать. Утесъ подвигается ближе и раскрывается узкимъ, глубокимъ ущельемъ. Со стономъ падаютъ деревья въ его мракъ и черные, судорожно искривленные корни хватаются за меня. — «Закрой лицо!» зазвучала дрожащая былинка у меня въ груди, — «пусть падаютъ деревья, пусть стонутъ... пусть лежитъ олень!.. закрой лицо... такъ надо!..»

— Такъ надо! такъ надо! — громко говорятъ мои губы, и я вскакиваю. У меня, повидимому, опять начинается бредъ. Лучше встать, зажечь свѣчу.

— Тойонъ?..

Я поднялъ глаза. Предо мной стояла хозяйка въ богатомъ якутскомъ платьѣ краснаго атласа. Серебряная массивная цѣпь, чеканной работы, спускалась на грудь и оканчивалась большимъ крестомъ, на шеѣ блестѣлъ серебряный же ошейникъ, высокая бобровая шапка была на головѣ. Она держала за руку дочь. Дѣвочка тоже была одѣта парадно, на груди ея также висѣла серебряная цѣпь, а въ ушахъ большія серьги. Подъ защитой матери она теперь чувствовала себя храброй и бойко поглядывала на мать, на меня.

— Тойонъ!.. — Якутка поклонилась и правой рукой наклонила голову дѣвочки. Та согнулась, не сводя глазъ съ матери, ея цѣпи, серебряныхъ пуговицъ платья. Веселымъ любопытствомъ блестѣли ея синіе глазки. Подошелъ переводчикъ — Алексѣй. Старикъ прислонился къ перегородкѣ. Его фигура тоже была полна торжественности и вниманія. Голосъ якутки дрожалъ и она не сразу могла продолжать.

— Тойонумъ. (господинъ мой!) Ты ли это былъ здѣсь десять лѣтъ назадъ? Ты ли отецъ моей дочери?..

Я вскочилъ. Никогда я здѣсь не былъ... десять лѣтъ назадъ я былъ за десять тысячъ верстъ!..

Дѣвочка широко раскрыла глаза и съ ужасомъ отступила, обѣими руками схватившись за платье матери.

Якутка покачала головой.

— Можетъ быть ты правъ, тойонъ... я стара стала, слабы стали глаза мои... Тотъ былъ какъ будто другой... А вы, русскіе, всѣ похожи другъ на друга... Слушай, тойонъ!.. Десять лѣтъ назадъ, какъ и ты, сюда пріѣхалъ русскій, тойонъ... Какъ и ты, — онъ заблудился въ горахъ. Онъ былъ красивый, молодой и веселый, все смѣялся, шутилъ со мной, ласкалъ меня... У него было много чудныхъ вещей и онъ все показывалъ мнѣ, угощалъ меня виномъ... Три дня прожилъ онъ здѣсь, а на четвертый уѣхалъ... Зимой я родила вотъ ее... Мы были тогда богаты... пятнадцать человѣкъ насъ жило здѣсь: отецъ, мать, три моихъ брата, ихъ жены, ихъ пятеро дѣтей, сестра, я... Счастливо мы жили. Отецъ былъ здоровъ, онъ и братья промышляли много пушнины, рыбы, ходили за лошадьми, оленями... Много оленей было у насъ... Братья ѣздили въ Верхоянскъ, продавали мѣха, привозили всякіе товары... Исправно было и наше женское хозяйство: много было коровъ, много масла, хаяку, сливокъ... Шесть лѣтъ назадъ ходила здѣсь болѣзнь, оспа. Сразу почти захворали братья, потомъ мать, отецъ... всѣ захворали... я одна оставалась на ногахъ... Всѣ почти сразу, чрезъ нѣсколько дней, они умерли... Я одна ходила за больными, одна плакала надъ ними... кровь ихъ текла по мнѣ, — одна я не заболѣла, осталась здорова... я и дочь моя... Тринадцать мертвыхъ тѣлъ лежали вотъ здѣсь, рядомъ, и я, какъ безумная, переходила отъ одного къ другому, плакала, цѣловала, звала ихъ... Всѣ умерли... только отецъ выздоровѣлъ... но онъ всталъ совсѣмъ уже старый, слабый, почти слѣпой... Пока всѣ хворали, злые люди угнали много нашихъ оленей, лошадей. Много коровъ пропало: некому было ходить за ними... Волки разогнали остальныхъ разбѣжавшихся оленей и, когда отецъ побрелъ искать ихъ, едва нашелъ нѣсколько штукъ... а было много... Теперь мы — бѣдняки. Отецъ давно не ходитъ въ лѣсъ, олени разбѣжались, нѣтъ лошадей... Остались три коровы, — я сама кошу сѣно, промышляю въ лѣсу, около дому... Скоро умретъ старикъ... А за нимъ умру и я... все хвораю, давно хвораю... Боюсь я, что будетъ, если скоро умремъ мы, — отецъ мой и я!. Дочь моя останется одна... на сотни верстъ кругомъ — одна!.. безъ пищи, безъ запасовъ, безъ силы... Морозъ заледенитъ ее, съ голоду умретъ, дикіе звѣри растерзаютъ ее, когда выйдетъ она въ лѣсъ...

Слезы потекли по ея лицу и она отвернулась. Дѣвочка рыдала. Тяжело дышалъ старикъ и самъ Алексѣй притихъ.

— Тойонъ! Возьми дочь мою съ собою! Отвези ее тому русскому, что былъ здѣсь десять лѣтъ назадъ... отцу ея!..

Дѣвочка вскрикнула и судорожно ухватилась за мать. Мать обняла ее и рыданья заглохли въ тяжелыхъ складкахъ платья.

— Возьми ее, тойонъ! Погибнетъ она здѣсь, погибнетъ!..

Путающимся языкомъ я объяснялъ якуткѣ, что не могу взять дѣвочку, не считаю себя вправѣ, что не знаю ея отца, врядъ-ли найду его...

— Если не найдешь... возьми ты ее, тойонъ! Она русская, не якутка... посмотри на нее!..

Она откинула полу платья и открыла искаженное рыданіями, заплаканное личико дѣвочки. Густые волосы разсыпались, длинныя пушистыя рѣсницы слиплись отъ слезъ. Дѣвочка вырвалась изъ рукъ и съ воплемъ кинулась опять лицомъ въ платье матери.

Не знаю уже, что отвѣчалъ я якуткѣ, что передавалъ ей Алексѣй.

Молча стояла она предо мною, съ поникшей головой, безсильно опустившимися руками. Молча поклонилась и ушла. За перегородкой, лицомъ къ слабо тлѣвшему камину, долго сидѣла она, низко опустивъ голову на грудь. Слезы тихо капали на дѣвочку, заснувшую на полу, положивъ голову на колѣни матери...

Я потушилъ свѣчу и пытался заснуть. Но нервы расходились и сонъ не шелъ... Да и рано еще было.

Старикъ качался у камина, переступая съ ноги на ногу, грѣя то спину, то животъ.

— Слушай, русскій, — подошелъ онъ вдругъ къ Алексѣю, лежавшему на оронѣ, — слушай, вотъ что я хочу у тебя спросить... Есть еще у меня одна лисица... дорогая. Я не хочу ее продавать... и играть не буду... а ты скажи мнѣ только, дорого-ли она стоитъ? Внучкѣ оставляю... когда замужъ пойдетъ — воротникъ на шубу будетъ... Хорошая лисица!.. Черная лисица!..

Старикъ пошелъ во дворъ и скоро вернулся изъ амбара съ лисицей. Алексѣй зажегъ свѣчу. Черная волна мѣху блеснула предъ огнемъ, отливая атласомъ, сверкая искрами.

— Хорошая лисица, старикъ! Порядочная лисица! Рублей двѣсти, пожалуй, въ Якутскѣ дадутъ! — Алексѣй глазъ не могъ отъ нея отвести, а голосъ напрасно пытался выразить равнодушіе и спокойствіе.

— То-то, русскій! Настоящая лисица, черная!.. Двѣсти рублей стоитъ!.. Это вѣрно!.. Ну... знаешь... давай, немного поиграемъ!..

Алексѣй живо вытянулъ свой сундукъ, досталъ деньги, марки, — и карты заметались... Ямщики спали, якутка ничего не видѣла, — искусству Алексѣя полный просторъ.

Долго шла игра. Видимо Алексѣй стыдился сразу отнять лисицу у безумнаго старика. Якутъ былъ страшенъ: блестѣли глаза, щеки еще глубже провалились подъ широкими, выдавшимися скулами, огромный ротъ открытъ, дыханье со свистомъ проносилось по его черной, пустой пасти. Потъ лился по темно-бронзовому лбу и лицу, заливая глаза, и онъ поминутно вытирался грязнымъ рукавомъ своего засаленнаго кафтана. Весь онъ склонился надъ столомъ, впиваясь глазами въ каждую карту. Шею избороздили вздувшіяся жилы, тряслась голова, дрожали руки, падали карты, — и онъ жадно, всѣмъ тѣломъ, бросался на нихъ, хваталъ съ полу, со стола и поддерживалъ одну руку другою.

Алексѣй игралъ съ полнымъ самообладаніемъ. Только его тонкія губы стали еще тоньше и блѣднѣе.

Я повернулся къ стѣнѣ, чтобы не видѣть этой сцены. Но когда старикъ вдругъ какъ-то жалобно всхлипнулъ, я невольно вскочилъ.

Алексѣй съ мрачнымъ, сердитымъ видомъ небрежно свертывалъ лисицу, а старикъ, шатаясь, съ открытымъ ртомъ и неподвижными глазами, жалкій, растерянный, стоялъ надъ картами, не въ силахъ опомниться, не въ силахъ сознаться себѣ, что онъ проигралъ послѣднюю лисицу... завѣтную... внучкину...

——

Чуть свѣтало, когда Алексѣй разбудилъ меня. Торопливо я одѣлся и собралъ вещи. Общій чай прошелъ въ тяжеломъ молчаніи. Притихли и разболтавшіеся было ямщики. По лицу якутки за ночь легли темныя тѣни. Дѣвочка не пришла: она теперь еще больше боялась меня и вскрикивала, когда неожиданно я проходилъ близко.

Оленей давно поймали и запрягли. Отсюда мы поѣдемъ на пяти нартахъ: кладь съ одной разложили на остальныя. Вынесли вещи, я одѣлся.

У меня заранѣе были отложены обычные подарки для хозяевъ: чай, сахаръ, мука, табакъ. Всего обыкновенно дается понемногу. Теперь я удѣлилъ по возможности больше, — не хотѣлось оставаться въ долгу у радушныхъ хозяевъ. Чрезъ Алексѣя я передалъ подарки якуткѣ.

Та съ поклономъ приняла, вышла изъ юрты и сейчасъ-же вернулась съ огромной стерлядью. Надо было принять, — иначе обижу хозяевъ. Къ счастью, я вспомнилъ, что у меня гдѣ-то былъ байховый чай. Якуты его очень любятъ. Внесли опять и я нашелъ чай, кусочекъ мыла... Съ тѣмъ же поклономъ якутка взяла новые подарки, вышла, — и вернулась съ большимъ кругомъ хаяку. Я растерялся...

— Оставьте, Ник. Ив., — ихъ вѣдь все равно не переспоришь! Она этакъ весь амбаръ свой перетащитъ сюда, — говорилъ Алексѣй, пробуя качество хаяку. — Хорошій хаякъ! ну, а дѣвчонку не заберете? А годика черезъ три пригодилась-бы!

Я попрощался и вышелъ. Рѣзкій, холодный вѣтеръ охватилъ меня и затрепалъ полами дохи.

— Тойонъ!.. — остановила меня якутка. Я обернулся. Якутка стояла у двери. Вѣтеръ рвалъ на ней платье, развѣвалъ волосы. Лицо холодное, рѣшительное.

— Тойонъ! Если ты не хочешь взять мою дочь... увезти къ отцу... возьми это... скажи ему, что мнѣ не нужно его кумаги... пускай умретъ она здѣсь...

Торопливо развязывала она платокъ, вынула изъ него бережно сложенный листокъ бумаги и подала мнѣ.

На листикѣ крупнымъ, четкимъ почеркомъ было написано: «Шешнацатое февраля. А и здоровый же морозъ севодня!» Я держалъ бумажку въ рукахъ, не зная, что дѣлать съ ней, что сказать якуткѣ. Она впилась въ меня глазами.

— Не берешь?.. Не берешь и бумагу?!.. Не надо, не надо!.. Отдай!..

Она выхватила листикъ изъ моихъ рукъ, но вѣтеръ вырвалъ его у нея, взметнулъ, поднялъ кверху и понесъ внизъ, къ озеру.

Якутка вдругъ поникла, пошатнулась, склонилась лицомъ къ стѣнѣ юрты и зарыдала...

Я сѣлъ на нарту. Олени дернули. Вихремъ, за вѣтромъ, ринулась нарта внизъ, на озеро. Все скрылось въ снѣжной пыли, трескъ копытъ и визгъ полозьевъ заглушили рыданія якутки. Когда я оглянулся, юрты уже не было видно. Уступы надъ уступами, — подымались скалы и высоко вверху, надъ ними, вздымался мрачный, черный утесъ. Вѣтеръ рвалъ съ высотъ его снѣгъ и, снося внизъ, засыпалъ кресты и срубы могилъ.

Мих. С—кій.

OCR: Аристарх Северин)