Изъ далекой глуши*).

(Разсказъ изъ жизни на крайнемъ Сѣверо-Востокѣ).

«Сибирскiй вѣстникъ» №21, 26 января 1903

*) „Бирж. Вѣд.“

I.

Старый якутъ, только что пришедшій поправить огонь на очагѣ, пересталъ шевелить его какою-то обожженною палкой и, обратясь къ рослому Брататаловичу, произнесъ раздраженнымъ, сухимъ и полнымъ злобы голосомъ:

— Какъ угодно, панъ Брачачевичъ! Не житье мнѣ больше у васъ. Что за охота таскаться словно захудалой сукѣ по угламъ. Тутъ даже и кости порядочной съ саломъ никогда не получишь... Ну васъ, совсѣмъ! Ступайте, ищите себѣ кого другого, я не останусь. Голодать-то мнѣ не ахъ какъ хочется... Право, даже кости не получишь у васъ... Ну васъ...

И повторяя безконечное число разъ одно и то же, онъ держалъ въ рукѣ почернѣвшую палку и, отвернувшись отъ Брататаловича, съ возраставшей досадой и злобой продолжалъ ворчать про себя.

Брататаловича словно обухомъ по головѣ поразили слова якута, и онъ стоялъ передъ нимъ, онѣмѣвъ отъ ужаса. Онъ отказывался вѣрить, чтобы слова якута, хрипло вылетавшія изъ его впалой груди, были правдой... Болѣзненно сжатыя губы его выражали страданiе, а на изборожденномъ глубокими морщинами лбу отразилось внезапно охватившее его чувство тяжелой заботы.

— Что ты, Рыбка, съ ума сошелъ или выпилъ лишнее? Съ чего это у тебя вдругъ? — произнесъ онъ, наконецъ, охрипшимъ отъ ужаса голосомъ.

Якутъ стоялъ, не отвѣчая на слова. Вдругъ, быстро повернувшись къ Брататаловичу и измѣряя его злобнымъ взглядомъ, онъ заговорилъ:

— Да, ужъ кому и знать-то, коли не вамъ. Вамъ-то легко меня и пьянымъ обругать, и сумасшедшимъ. Какъ же, вамъ-то оно хорошо извѣстно! Нѣтъ, панъ Брачачевичъ, не буду я у васъ больше, ни за какія коврижки не останусь. Поняли, панъ Брачачевичъ, — повторялъ онъ, подбѣгая со сверкающимъ взоромъ къ Брататаловичу и размахивая костлявыми коричневыми руками, — чего мнѣ оставаться. Не останусь — и кончено!

Говоря это, онъ остановился и заглянулъ въ упоръ въ глаза высокому Брататаловичу, который, въ свою очередь, не могъ придти въ себя отъ неожиданныхъ словъ якута и глядѣлъ на него безсмысленнымъ взоромъ...

Въ сосѣдней комнатѣ заплакалъ ребенокъ. Жалобный плачъ его, сначала тихій, становился все громче и перешелъ, наконецъ, въ крикъ — громкій, визгливый, раздиравшій сердце...

Крикъ этотъ заставилъ вздрогнуть Брататаловича и на минуту забыть о пререканіяхъ съ якутомъ. Лицо и глаза его выразили глубокое страданіе.

Рыбка оставался недвижимъ и совершенно равнодушенъ къ тому, что слышалъ изъ другой комнаты. Только возбужденное нервное лицо его немного разгладилось и стало болѣе сосредоточеннымъ. Онъ стоялъ нѣсколько сгорбившись, съ угрюмо блестѣвшими бѣлками глазъ...

Плачъ ребенка становился все сильнѣе и громче.

— Рыбка, Бога ты не боаишься. Что ты за человѣкъ? Неужто хоть теперь въ тебѣ жалости нѣтъ, Рыбка?

Но Рыбка, какъ капризный ребенокъ, твердилъ свое.

— Не въ моготу мнѣ... Околѣлъ совсѣмъ... Кости даже никогда не вижу... Вотъ хоть этакую малость сала не дадите... Какъ мнѣ служить у васъ... Ну, какъ?... Не могу я...

На худомъ, измученномъ лицѣ Брататаловича снова изобразилась невыносимая боль и тоска.

— Рыбка, — заговорилъ онъ снова, — не губи души... Ну, подумай... Развѣ ты не знаешь, что я и самъ обгладываю однѣ голыя кости, а что получше — отдаю женѣ... Станетъ лучше, — и для тебя будетъ и сало, и мясо... Ну, Рыбка, ради Христа, пожалѣй, не бросай насъ... Не человѣкъ ты, что-ли?... Рыбка...

Якутъ безсмысленно смотрѣлъ на говорившаго и, не переставая твердить свои прежнія слова, какъ эхо, повторялъ послѣдніе звуки рѣчи Брататаловича:

— Человѣкъ!.. Ни сала, ни мяса... Хуже собаки!.. Ничего нѣтъ... Человѣкъ ты... Ничего не даютъ... Не хочу служить... Что меня тянешь... Эхъ ты... Не человѣкъ чтоли?..

Брататаловичъ грузно опустился на покривившiйся табуретъ; въ головѣ, въ душѣ, въ сердцѣ у него раздавался плачъ ребенка, просившаго молока изъ груди, въ которой его уже больше не было. Онъ думалъ о своей жалкой судьбѣ и судьбѣ этихъ двухъ связанныхъ съ нимъ существъ. Плачъ ребенка сливался, между тѣмъ, съ ворчаньемъ якута, и Брататаловичу казалось, будто все — домъ, мебель, пустая посуда — повторяютъ заодно съ Рыбкой страшныя, зловѣщія слова: „Сала нѣтъ, мяса нѣтъ, ничего нѣтъ... Это служба?.. Хуже пса послѣдняго... Хуже пса“...

II.

— Эхъ, баринъ, никакъ не могу Гляньте-ка, у меня у самаго хоть шаромъ покати. Пока еще ничего. А вонъ морозы настанутъ трескучіе — вотъ когда взвою. Ложись, да помирай тогда...

— Ну, хоть сколько нибудь одолжите, самую малость. Отдамъ, навѣрно отдамъ... Сейчасъ послѣ святокъ, — зимой, отдамъ...

— Не могу сосѣдъ! Вотъ хлѣба краюха — хотите — возьмите... Соли немного, табаку и больше ничего не могу...

Брататаловичъ пошелъ дальше. — Можетъ быть, Батынка одолжитъ, думалъ онъ. — Вѣдь отдамъ же, навѣрно отдамъ. Вотъ самъ только немного окрѣпну, жена поправится послѣ родовъ — вѣдь трудные были и болѣла долго. Опять возьмусь за уроки, у секретаря кой-какая работа найдется...

Пошелъ онъ къ Батынкѣ. Открыли ему скоро. Наконецъ, показалась косматая голова:

— Кто тамъ стучитъ?

— Это я, Сергей Васильевичъ, отворите я къ вамъ съ просьбой...

Черезъ минуту въ сѣняхъ появилась невысокая фигура.

— Брататаловичъ? Входите... Денегъ вѣрно, одолжить? Э-эхъ... Годикъ-то, годикъ-то такой... да и зимушка тоже... Трудненько намъ приходится... Болѣзнь... роды... Бѣда. Что же скажите, Станиславъ Казимировичъ.

— Не одолжите-ли два цѣлковыхъ. Не надолго — на мѣсяцъ всего... Вотъ жена встанетъ, самъ подтянусь, отдамъ вамъ... Рыбка уходитъ..

— Хоть убейте! дома ни гроша... Вчера Малинкину послѣднее за смазку отдалъ. Ни копѣйки за душой... Четыре осталось, впрочемъ... Возьмете четыре копѣйки. Станиславъ Казимировичъ?

Брататаловичъ пошелъ еще попытать счастья у Сикора. Сикора всегда радъ былъ гостю, но самъ, по уши въ долгахъ, не нашелъ иного угощенія, кромѣ водки, и чтобы чемъ-нибудь объяснить, почему нѣтъ хлѣба, промычалъ безнадежно.

— Вотъ она, хворь-то! Все проболѣлъ. Одна сивуха осталась червяка заморить.. Да и то, пока околѣешь... до того привыкнешь, что ничего тебѣ къ ней и не нужно, сама идетъ!

Брататаловичу, котораго охватывалъ ужасъ при мысли о предстояшей крайности, припомнился секретарь, который иногда, давалъ ему бумаги для переписки. Теперь онъ шлялся гдѣ-то по селу, но Брататаловичу удалось, однако, словить его неподалеку отъ трактира.

— Ни-ни — развелъ тотъ руками съ видимымъ желаніемъ отвязаться. — Совсемъ нѣтъ работы. Да и куда вамъ справиться, силъ не хватитъ, сударь! А денегъ нѣтъ у меня. Самъ голъ, какъ турецкій дервишъ.

Брататаловичъ тяжело поплелся домой, въ головѣ шумѣло, въ ушахъ раздавался оглушительный звонъ. Ему казалось, будто онъ ничего не слышитъ, будто темное страшное небо, тяжелымъ куполомъ нависшее надъ нимъ, медленно опускалось на него и, охватывая со всѣхъ сторонъ холодной пеленой, превращаетъ его мозгъ въ ледяную глыбу...

Дома онъ застылъ въ безмолвномъ оцѣпенѣніи и такъ просидѣлъ весь день.

III

Тяжелое отчаянiе воцарилось въ домѣ Брататаловича.

Надвигавшаяся уже въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ нужда раззѣвала на него свою алчную пасть, давила его, приближалась все ближе, — страшная и безпощадная... Призракъ ея все время выглядывалъ изъ-за угловъ, изъ-за шкафовъ, изъ-подъ колыбели малюткки, налагалъ печать свою на исхудалое тѣло матери, изможденные члены самаго Брататаловича, наконецъ, на грязнаго и грубаго Рыбку. Страшный призракъ протягивалъ свои черныя руки, чтобы схватить ими отца, мать, ребенка, и, казалось, настойчиво повторялъ:

— Придите ко мнѣ, я вамъ дамъ пріютъ навсегда.

Брататаловичъ пытался бороться съ нуждою, прогнать ее, искалъ спасенія, опоры. Но нужда оказывалась сильнѣе, упрямѣе его: она настойчиво протягивала руки за своими жертвами, оскаливая зубы и не переставая звать:

— Придите, у меня, вы найдете вѣчный покой!

Но Брататаловичу хотѣлось жить и своею жизнью спасти отъ смерти два любимыхъ существа.

И страшно было, когда онъ ложился на свои жесткiя нары и, вперивъ неподвижный взоръ въ одну точку, всю ночь видѣлъ, словно на яву, какъ гадкiй, оборванный призракъ побѣждаетъ его и увлекаетъ туда, гдѣ обѣщаетъ ему и всѣмъ троимъ вѣчный и ненарушимый покой...

И все-таки онъ трепеталъ при мысли о предстоявшемъ ужасѣ и страстно жаждалъ жизни для себя и для обоихъ дорогихъ существъ.

Но чаша страданій, наконецъ, переполнилась. Единственная помощь и опора, неоцѣнимый и ничѣмъ неизмѣнимый Рыбка, покидалъ ихъ и шелъ искать гдѣ-нибудь пріюта, чтобы самому не умереть голодной смертью.

Да почему бы ему этого и не дѣлать?

Брататаловичъ рвалъ на себѣ волосы.

Что связывало Рыбку съ несчастнымъ, голоднымъ Брататаловичемъ и его семьей? Что онъ — ихъ братъ, другъ или вѣрный песъ? Развѣ онъ клялся служить имъ до гроба, связать свою судьбу съ ихъ судьбой и теперь въ эти дни обрушившейся на нихъ полной нищеты кормить ихъ своимъ трудомъ? Вѣдь онъ — свободный бѣднякъ, которому все равно съ чьего стола получать хлѣбъ, лишь бы честно заработанный и въ достаточномъ количествѣ.

За что же осуждать его?

Однако подавленный, совершенно почти убитый горемъ Брататаловичъ возмущался въ душѣ тѣмъ, что якутъ такъ поступаетъ съ нимъ.

Когда въ долгiя безсонныя ночи онъ слышалъ громкій плачъ ребенка и тяжелое, словно въ бреду метаніе жены, когда порою слышался ея сухой кашель и замиралъ въ слабомъ хрипѣніи, когда съ нимъ самимъ случались галлюцинаціи, когда какiе-то мрачные призраки, казалось, наполняли домъ и пускались въ адскую пляску вокругъ него, бушевали, смѣялись, кружились, — его охватывала страшная мысль, что это-то и есть предсмертный бредъ, что это смерть грубо и дико напоминаетъ ему о томъ, что „пора“, что она слишкомъ долго ждала своей жертвы и, какъ кошка пойманную мышь, выпускала на минуту изъ когтей наслаждаться кратковременной мнимой свободой. Одна только мысль позволяла ему гнать прочь эти мрачныя видѣнія. Рыбка былъ здѣсь. До сихъ поръ, изворотливый и находчивый, какъ всякій воспитанный съ дѣтства въ нуждѣ, онъ всегда ухищрялся раздобыть гдѣ-нибудь немного съѣстного. Вставъ самъ на ноги послѣ тяжелаго недуга, Брататаловичъ долго еще не могъ отлучаться отъ постели больной жены, которая не могла еще обойтись безъ его нѣжныхъ заботъ. Тогда одинъ Рыбка рыскалъ по всему селу и, какъ добрый ангелъ-хранитель, отыскивалъ пропитаніе для всей семьи.

Но вотъ приближалось самое ужасное. Рыбка уходилъ отъ нихъ — окончательно и безповоротно. Даже его сильная натура оказывалась не въ состояніи болѣе переносить такую жизнь. А для нихъ, что оставалось для нихъ?

— Могила, тихая, покойная, мягкая могила! — мрачно и беззвучно шепталъ призракъ, который съ жадностью ловилъ каждую его мысль (Брататаловичъ каждую минуту видѣлъ это).

На полу, подостлавъ подъ себя пару потертыхъ старыхъ шкуръ, лежалъ обезсилѣвшiй отъ голода Рыбка и во снѣ, раскидавъ руки, стоналъ иногда жалобно:

— Не могу... не могу... Вотъ собачья служба!.. Мяса не даете, сала не даете, ничего... Пока въ моготу было, — сидѣлъ, а теперь не могу, не могу, не могу!..

Брататаловичъ обратилъ свой блуждающiй взоръ на якута и посреди глухой тишины ночи, вторя завыванiю вьюги за окномъ, какъ эхо, повторилъ за нимъ:

— Да, не можешь, не можешь, не можешь.

Но вдругъ въ глазахъ его блеснула какая-то мысль, рѣшимость, онъ словно увидѣлъ лучъ солнца, блеснувшiй изъ-за тучъ, словно передъ нимъ открылся выходъ изъ его ужаснаго положенiя.

— И не нужно, Рыбка, — добавилъ онъ вскакивая со своихъ наръ у стѣны, — не надо больше!

Онъ подошелъ къ печкѣ, взялъ въ руки висѣвшій на гвоздѣ большой острый ножъ, какимъ скоблятъ обыкновенно оленьи шкуры, и направился было въ сосѣднюю комнату... Но на минуту онъ остановился въ дверяхъ, словно лунатикъ, вперяя широко раскрытые глаза въ темное пространство: передъ нимъ стоялъ съ искаженнымъ адскимъ злораднымъ смѣхомъ лицомъ страшный, до послѣдней минуты не перестававшій преслѣдовать его призракъ. Брататаловичъ судорожно сжалъ въ рукѣ ножъ, челюсти его конвульсивно сомкнулись и зубы зловѣще заскрежетали...

Потомъ онъ началъ шептать все быстрѣе и громче, въ состояніи крайняго возбужденія:

— Боже, если я согрѣшилъ, прости меня, если кого обидѣлъ, не попомни мнѣ этого.

— Боже мой, ниспошли мнѣ силы свершить это, а если, если рука моя дрогнетъ, придай мнѣ, Боже, отчаянія!..

— Знай, Боже, что не изъ подлости совершаю я это, а чтобъ сократить мученiя...

— И если не видишь страданій ея и этого невиннаго созданiя, сжалься надъ нами и воззри... Если проклянешь, останови свою карающую десницу и не брось камнемъ...

— И когда умремъ мы, прiими насъ на лоно свое, Боже Всемогущiй, и прости... Избави насъ отъ вѣчной погибели и вспомяни въ страшную годину суда.

Стеная, онъ переступилъ порогъ въ сосѣдней комнатѣ и черезъ минуту скрылся въ ней.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

На завтра старый якутъ, съ большимъ трудомъ поднявшійся съ постели, измученный болѣзненнымъ сномъ, въ который былъ погруженъ его голодный организмъ, былъ очень пораженъ зрѣлищемъ, которое представилось его глазамъ въ сосѣдней комнатѣ, куда онъ прошелъ, не дозвавшись никого оттуда.

На нарахъ со свѣсившеюся внизъ головою лежало, обрызганное кровью, со слѣдами перенесеннаго недуга, тѣло молодой женщины. Вблизи въ люлькѣ со сжатыми кулаченками, уже мертвый, лежалъ младенецъ, а на глиняномъ полу, опрокинувшись лицомъ на-земь и расплоставъ руки, валялся длинный трупъ Брататаловича.

Около него чернѣла лужа густой запекшейся крови.

— Что это? что это — прошепталъ якутъ — Бѣда... Страхъ какой... И ужъ нечего было кушать... Послѣднюю кость съ молокомъ принесъ имъ вчера отъ Черткова... А у ней даже ребенка кормить нечѣмъ было... Вотъ бѣда, вотъ бѣда! Богъ не спасъ и зарѣзались, зарѣзались! И нѣту ихъ, нѣту!...

Какой-то страхъ и безпокойство стало овладѣвать имъ. Онъ пытался преодолѣть это чувство, однако, вмѣсто того, чтобъ освободиться отъ него, всѣ болѣе ему поддавался. Нѣсколько разъ по тѣлу его прошла дрожь, и, глядя съ возрастающимъ ужасомъ на убитую женщину и мертвый трупъ Брататаловича, казалось, онъ своими испуганными и остеклѣвшими глазами не могъ еще постигнуть ясно того, что тутъ произошло.

Наконецъ, онъ не выдержалъ и съ возрастающимъ чувствомъ паническаго страха началъ пятиться къ дверямъ. Онъ чувствовалъ, какъ волосы становятся дыбомъ у него на головѣ, и какъ въ вискахъ начинаетъ стучать словно молотомъ... Черезъ минуту онъ вскрикнулъ громко, пронзительно:

— Панъ Брачечевичъ! панъ Брачечевичъ! Я останусь у васъ, не помирайте, я остаюсь.

Обезумѣвшему отъ страха якуту показалось, что вмѣсто отвѣта остывшее уже мертвое лицо Брататаловича искривилось въ презрительную усмѣшку и изъ посинѣвшихъ устъ его точно стали вылетать полныя горькой ироніи слова:

— Не губи души, Рыбка... придетъ лучшее время, будетъ и для тебя сало и мясо... Ради самого Христа, Рыбка, пожалѣй, не уходи — вѣдь, и самъ ты человѣкъ, пойми...

У якута потемнѣло въ глазахъ. Онъ схватился за голову и, выбѣжавъ, какъ сумасшедшій, изъ дому, сталъ благимъ матомъ звать на помощь.

Кое-кто выглянулъ изъ избы, нѣкоторые прибѣжали на помощь, но, войдя въ домъ Брататаловича, увидали только три холодныхъ трупа. Брататаловичъ лежалъ, раскинувъ руки и словно желая защитить ими отъ кого-то страшнаго, ужаснаго жену и ребенка, которыхъ самъ убилъ...

Янъ Августиновичъ.

 

(OCR: Аристарх Северин)