А. Гедеоновъ

За сѣвернымъ полярнымъ кругомъ.

Отъ Якутска до Колымска.

Взгляните, читатель, на карту. На крайнемъ сѣверо-востокѣ Сибири вы найдете вытекающую съ вершины Яблоноваго хребта и впадающую въ Сѣверный Ледовитый океанъ рѣку Колыму. Въ срединномъ теченіи ея подъ 67° с. ш. пріютилось ничтожное селеньице, носящее названіе города, — Средне-Колымскъ. Туда-то и лежалъ мой путь.

Послѣ долговременнаго и крайне утомительнаго, полнаго приключеній пути, я прибылъ, наконецъ, въ Якутскъ съ тѣмъ, чтобъ, отдохнувши, слѣдовать дальше къ мѣсту моего назначенія, отстоящаго отъ Якутска по оффиціальному разсчету въ разстояніи 2,300 верст, а въ дѣйствительности гораздо болѣе, такъ какъ характеръ и географическое положеніе мѣстности не допускаютъ возможности даже приблизительно опредѣлить точное разстояніе. Здѣсь версты «баба мѣряла клюкой и махнула рукой».

Якутскъ — послѣдній къ сѣверу пунктъ, носящій кое-какіе признаки, не скажу — цивилизованнаго, но мало-мальски культурнаго центра.

Къ сожалѣнію, разсчеты мои не оправдались, и, вмѣсто отдыха, я вынужденъ былъ съ мѣсяцъ мыкаться по Якутску, собирая справки о Колымскѣ и запасаясь теплой одеждой, обувью и провизіей. Разнорѣчіе мѣстныхъ обывателей о дорогѣ и самомъ Колымскѣ, непримиримое разногласіе ихъ въ томъ, что необходимо имѣть въ виду, отправляясь въ мѣстность, граница которой, фигурально выражаясь, тынъ, а за нимъ провалъ — конецъ міра, — ставили втупикъ и приводили въ смущеніе. Одни говорили: «Теперь отсюда туда тепло пойдетъ, шибко не теплитесь одеждой». Другіе, напротивъ, пугали холодными мартовскими утренниками и пургами въ камняхъ, т.е. въ скалахъ. Въ одномъ мѣстѣ совѣтовали запасать въ Колымскъ, для обмѣна на провизію, товаръ (чай, ситецъ, листовой табакъ и проч.), предсказывая, что за деньги тамъ ничего не найдешь и съ голоду околѣешь, что и деньги-то тамъ не всякому извѣстны, а въ другомъ смѣялись надъ этими совѣтами и говорили: «Сей годъ и безъ того Колымскъ товаромъ набили; наплачетесь съ нимъ. Денегъ припасите: деньги все найдутъ». Я совсѣмъ былъ сбитъ съ толку и, благодаря разнорѣчивымъ свѣдѣніямъ и совѣтамъ, уѣхалъ въ плохой одеждѣ, безъ возка, съ малозначительнымъ запасомъ съѣстныхъ припасовъ и еще меньшимъ количествомъ необходимѣйшихъ предметовъ для жизни въ самомъ Колымскѣ.

Какъ это ни странно, но даже въ Якутскѣ — административномъ центрѣ, къ которому непосредственно принадлежите Колымскъ, свѣдѣнія о немъ сбивчивы, туманны, часто не соотвѣтствуютъ дѣйствительности и во всякомъ случаѣ еще болѣе дики, нежели дики на самомъ дѣлѣ условія края, въ который я держалъ путь.

«Проѣхать лѣтнимъ путемъ изъ Якутска въ Колымскъ составляетъ подвигъ со стороны лицъ, отваживающихся на это». Такъ гласить одинъ изъ оффиціальныхъ отчетовъ Якутской области.

Безчисленное множество большихъ и малыхъ горныхъ рѣкъ и рѣчекъ разливаются, затопляя высокіе берега. Стремительное теченiе и глубина ихъ часто не даютъ возможности перебираться черезъ нихъ ни въ бродъ, ни даже на мѣстныхъ, ко всему выносливыхъ и привыкшихъ, лошадяхъ, задерживая путника нерѣдко на многія недѣлп. Его преслѣдуютъ тучи комаровъ. Мучительно отзываются непроходимыя топи и болота и дремучіе, первобытные лѣса, проѣздъ по которымъ труденъ и небезопасенъ. Въ теченіе многихъ мѣсяцевъ приходится удовлетворяться сухой пищей: чаемъ съ сухарями и растопленнымъ масломъ, которое возятъ въ бочонкахъ, а когда все это кончится, выжидать дичи, или заниматься промысломъ рыбы въ озерахъ и рѣкахъ. Чего стоить одинъ перевалъ черезъ цѣпь Верхоянскихъ горъ, продолжающійся иногда, по причинѣ дождей, вѣтровъ и высокаго поема поперечныхъ рѣкъ, до 30 дней! Горы, скалы, обширныя озера, которыя нужно объѣзжать, ущелья, провалы, безлюдье, безпомощность... Сидѣть, при такихъ условіяхъ, верхомъ на конѣ въ продолженіе 3—4 мѣсяцевъ, шагъ за шагомъ отвоевывая каждую пядь пространства, подвергаться сырымъ, холоднымъ дождямъ въ перемежку со снѣгомъ, ночевать на мокрой землѣ въ тонкой холщевой палаткѣ и въ довершеніе всего на всемъ почти пути не встрѣчать людей, такъ какъ жители въ лѣтнюю пору скочевываютъ съ придорожныхъ мѣстъ въ глубь лѣсовъ за промысломъ рыбы и птицы, или въ тундры за поисками мамонтовой кости — рѣшиться на все это — дѣйствительно подвигъ!

Не говоря о казакахъ, сопровождающихъ почту, и объ отправляемыхъ во всякое время года ссыльныхъ, лѣтомъ по этому пути ѣздятъ только купцы, дѣлающіе пространство въ 3 тыс. верстъ въ теченіе времени съ мая по сентябрь или октябрь, а въ особенно дождливые годы прибывающіе съ своими караванами въ Якутскъ и въ декабрѣ.

Изъ Якутска въ Колымскъ можно проѣхать тремя путями.

На урочище Ай-Мекель до Верхне-Колымска, а оттуда по полымъ водамъ Колымы до Средняго. Это самый кратчайшій, исключительно конно-верховой и неудобный путь. По причинѣ глубокихъ снѣговъ (до 2 аршин), скудныхъ пастбищъ, рѣдкому населенію (на 500 — 600 в. одно жилье, да и то не всегда его найдешь на прошлогоднемъ мѣстѣ), недостатку въ лошадяхъ и отсутствие дорогъ, этимъ трактомъ ѣздятъ только подрядчики-поставщики муки, соли, пороху и свинцу для казенныхъ надобностей Колымска. Выѣзжая въ ноябрѣ-декабрѣ изъ Якутска, подрядчики плетутся верстъ по 15—20 въ день отъ кормовища къ кормовищу, пока не достигнуть Верхне-Колымска. Здѣсь они частью сами строятъ, частью заказываюсь мѣстнымъ инородцамъ плоскодонныя лодки, на которыхъ въ августѣ или началѣ сентября переплавляютъ грузъ до Средняго, гдѣ и сдаютъ его въ казну. Этимъ путемъ, между прочимъ, въ 1893 году проѣхадъ въ Колымскъ, съ научной цѣлью, членъ Импер. Геогр. Общества И. Д. Черскій съ женой и 12-лѣтнимъ сыномъ.

Слѣдующій трактъ, такъ называемый, старо-купеческій, идетъ черезъ Булуны, Усть-Яну я Русское Устье. Чтобы выѣхать на эту дорогу, купцы изъ Якутска въ лодкахъ добираются по Ленѣ до Булуна. Далѣе на оленяхъ до Русскаго Устья, гдѣ издавно поселилась небольшая горсть промышленниковъ, и здѣсь нанимаютъ собакъ до Средне-Колымска. Отъ Русскаго Устья до Колымска болѣе 700 в. — пустыня. На этомъ разстояніи нѣтъ ни одного жилья. Страшная даль и не менѣе страшной глубины снѣга. Дорога тянется 5 — 6 мѣсяцевъ. Купцы иногда предпочитаютъ ее вслѣдствіе дешевизны доставки товаровъ.

Наконецъ, трактъ казенный черезъ Верхоянскъ. Въ разстояніи отъ Якутска до Верхоянска его прорѣзываютъ двѣ пустыни: Тукуланъ съ необычно быстрой рѣчкой того же имени и переходъ черезъ цѣпь Верхоянскихъ горъ. Эти мѣста столько же необъятны, сколько и необитаемы. Громадное пространство сплошь усѣяно скалами и гольцами. Послѣдніе бываютъ величиною отъ самыхъ мелкихъ кремней до громаднѣйшихъ тысячепудовыхъ гладко отшлифованныхъ камней, по которымъ ѣзда — невыносимая пытка. По нимъ пробираешься съ большимъ трудомъ. Сдѣлавъ десять верстъ, чувствуешь себя усталымъ и разбитымъ. Невыносимый скрипъ полозьевъ о сухой камень, на которомъ не держится снѣгъ, разстраиваетъ нервы. Нарта (сани) ежеминутно скользить по камню, падаетъ съ него; встрѣчая слѣдующій — упирается; опять выберешься и снова упадешь на камни — и такъ по нѣсколько сутокъ въ рядъ. Верхоянскій хребетъ вѣчно въ туманѣ. Страшные пронзительные вѣтры дуютъ безпрестанно. Облака надъ головой, перевалъ очень крутъ. Отъ этихъ пустынныхъ горъ вѣетъ могилой: туманное небо, оголенный скалы и вымершій, обнаженный лѣсъ... Это совершенно необитаемыя мѣста: лишь изрѣдка въ эти неприступныя и страшныя мѣста заглянетъ дикій тунгусъ, гоняясь за не менѣе дикими чубука (горный баранъ) и сахатымъ.

Въ верстахъ 40 отъ Верхоянска, этотъ трактъ, сворачивая въ сторону, развѣтвляется на двѣ дороги. Одна изъ нихъ идетъ параллельно почтовому до границы Колымско-Алазейскаго хребта, гдѣ снова съ нимъ соединяется. Эта дорога хоть и длиннѣе, но за то населеніе по ней гуще, а это и составляет главный интересъ кочующаго купечества, жертвующаго временемъ ради коммерческихъ выгодъ.

Мнѣ остается сказать еще нѣсколько словъ о казенно-почтовомъ трактѣ, открытомъ сравнительно недавно, въ 30-хъ годахъ настоящаго столѣтія. Возроставшее значеніе Колымска, какъ сѣвернаго центра мѣновой торговли русскихъ съ инородцами, куда къ извѣстному времени стекаются представители разноплеменныхъ дикарей съ дорогими мѣхами и мамонтовою костью для обмѣна ихъ на кирпичный чай, листовой табакъ и, главнымъ образомъ, спиртъ, вызвало необходимость въ болѣе правильныхъ и частыхъ сношеніяхъ съ этимъ крайнимъ пунктомъ русскихъ владѣній на сѣверо-востокѣ. Съ этого приблизительно времени начинается и значеніе Колымска, какъ мѣста ссылки. Бывали и прежде случаи ссылки въ Колымскъ (при Биронѣ), но случаи единичные. Сперва польское возстаніе, а затѣмъ развитіе скопчества и другихъ вредныхъ сектъ въ Россіи, вызвало необходимость въ такомъ мѣстѣ, чтобы Макаръ, загнавъ телятъ, не могъ даже понять: гдѣ онъ и какъ туда попалъ. Этимъ-то мѣстомъ и оказался Колымскъ съ его подавляющимъ своими размѣрами округомъ. Въ выборѣ дороги и станціонныхъ пунктовъ руководились исключительно жилыми мѣстамн якутовъ и пастбищами для лошадей и оленей. Все громадное разстояніе было принято за 2300 в. Чтобы понять, насколько эта цифра произвольна или фантастична, я укажу на тотъ способъ, который былъ въ употребленiи у чиновниковъ при проложеніи дорогъ. Ѣдетъ себѣ чиновникъ въ тепломъ возкѣ, обитомъ внутри кошмами или звѣриными шкурами. На станціи онъ посмотрѣлъ на часы. Доѣхалъ, положимъ, къ зимовью, проснулся, опять взглянулъ на часы — прошло нѣсколько часовъ.

— Какъ ѣхали?— спрашиваетъ у казака.

— Хорошо ѣхали, хлестко.

— А!.. — протянетъ чиновникъ и отмѣтитъ въ своей книжкѣ столько верстъ, сколько, смотря по быстротѣ ѣзды, ему покажется нужнымъ записать. Но за хорошую лисицу, или вообще дорогого звѣря отмѣтитъ верстъ побольше, уступая просьбѣ якута почтосодержателя, въ интересахъ котораго, разумѣется, выгодно, чтобы разстоянія между станками были показаны бо́льшими противъ действительности, такъ какъ, помимо общей платы за гоньбу, ему идетъ еще поверстная плата. Это, конечно, дѣла давно минувшія. А вотъ примѣръ настоящаго. Среди подрядчиковъ на содержаніе станцій явилась конкурренція. Чтобы отбить у противниковъ охоту торговаться, одинъ изъ богатыхъ якутовъ предложилъ гонять почту на разстояніи 50 верстъ за 30! Такимъ образомъ сплошь и рядомъ вы услышите на вопросъ: сколько верстъ между станціями, отвѣтъ: «прогонныхъ 20, а настоящихъ 30, 40 и т.д.». И дѣйствительно, всякій, кому доводилось ѣхать по этимъ первобытнымъ мѣстамъ, знаетъ, что 20—30 верстъ случается дѣлать 8 — 10 часовъ.

Дорога постоянна только по лѣсу, гдѣ она разъ на всегда прошла по просѣкѣ и отмѣчена зарубками и крестами на деревьяхъ. Въ остальномъ пути она идетъ по озерамъ, полямъ, рѣкамъ и горамъ какъ придется, въ зависимости отъ количества выпавшаго снѣга, а иногда отъ перваго проѣхавшаго по снѣгу человѣка, по слѣду котораго и открывается дорога.

Не смотря на пустынность, дикость и неприступность, по всѣмъ трактамъ вы не разъ встрѣтите прекрасные виды, поражающіе и плѣняющіе васъ грандіозностью и дикой, но величавой прелестью мѣста. Испытываешь невольное уваженіе и страхъ къ этимъ бездушнымъ, нетронутымъ, дѣвственнымъ скаламъ, непроходимымъ, дремучимъ лѣсамъ, гдѣ еще никогда не ступала человѣческая нога, къ безжизненнымъ, но чуднымъ и поражающимъ громадамъ. Яркое небо, яркія крупныя звѣзды, необыкновенный, неподдающійся описанію видъ полярнаго сіянья, свѣтъ и тишина смѣняются вдругъ непроглядной тьмою, неудержимой, всезахватывающей бурей. Она кипитъ и клокочетъ. Снѣгъ, вѣтеръ, свистъ, стонъ — все смѣшалось, все слилось. Безумная ночь воетъ и плачетъ черными, какъ ея тьма, слезами... Съ обѣихъ сторонъ дороги стѣной стоять узорчато-убранныя снѣгомъ деревья. Подулъ вѣтеръ и сорвалъ бѣлый, снѣжный уборъ, а на утро — глядишь, опять они стоятъ принаряженныя точно какимъ-то волшебствомъ.

II.

Стояло ясное морозное утро. Не смотря на сорокаградусный морозъ, казалось тепло: настолько привычка къ захватывающимъ духъ холодамъ выработала терпимость къ морозамъ въ 30 и 40°.

— Лошади пришли, — войдя ко мнѣ по дорожному одѣтый, сказалъ одинъ изъ моихъ двухъ казаковъ, Константинъ. — Можно и одѣваться.

Я вышелъ во дворъ. У воротъ стояло двое саней. Тощія лошаденки были кое-какъ впряжены по двѣ, въ старой безъ шлей сбруѣ. Помню, меня особенно поразили дуги. Это были не настоящія русскія дуги, а криво перегнутый сукъ бѣлой сѣверной березы. Лѣнивый видъ этихъ заморенныхѣ, мелкорослыхъ, мохнатыхъ лошадокъ, сани, нагруженныя почти исключительно съѣстными припасами, плохо одѣтые въ суконные армяки поверхъ вышитыхъ куртокъ ямщики-якуты, къ виду которыхъ я еще не привыкъ, вполнѣ гармонировали съ моимъ настроеніемъ. Страшенъ былъ моментъ отьѣзда, страшна мысль о службѣ въ далекомъ краѣ безлюдья, жестокихъ морозовъ, отсутствія всего, съ чѣмъ сжился и сроднился, что составляло потребность души и тѣла. Ничтожный городишко Якутскъ, на улицахъ котораго можно всегда встрѣтить разъѣзжающихъ верхомъ на быкахъ обывателей, представлялся воображенію центромъ высокой цивилизаціи, мѣстомъ культуры и роскоши въ сравненіи съ тѣмъ, что ждало меня тамъ, далеко за этими высокими, остроконечными снѣговыми вершинами горъ...

Мы, т.е. я и моя спутница, усѣлись въ сани.

— Дже, баратуръ, догоръ! (Ну, погоняй, пріятель!) — скомандовалъ Константинъ переднему ямщику, усѣвшись на заднихъ саняхъ со своимъ товарищемъ — Митрофаномъ.

— Готъ, Гатъ!..[1] — закричалъ ямщикъ сквозь туго обмотанный вокругъ всего лица зеленый шарфъ.

[1] Такъ якуты погоняютъ лошадей.

Лошади тронулись и поплелись мелкой рысцой, а ямщики все покрикивали: гатъ! готъ! Выѣхали за городъ и спустились на Лену. Въ мѣстѣ нашей переправы ширина Лены доходить до 15 верст.

Ровно бѣгутъ лошади, визгливо скрипятъ неподшитыя полозья по широкой дорогѣ. Не сразу поддающееся морозамъ быстрое теченiе Лены образовало огромный безконечный торосъ[2]. Надоѣло, наконецъ, смотрѣть на однообразную рѣку, да и вѣтеръ подымался. Ямщикъ, повидимому, дремалъ, по крайней мѣрѣ, голова его клонилась, и онъ уже не подгонялъ лошадей.

2] Рѣки Сибири почти не становятся сразу. Глыбы льду отрываются отъ общей массы и сбиваются на берегахъ, или у болѣе крѣпкаго льду. Это и есть торосъ, по большей части портящій дорогу на всю зиму.

— Туръ! (стой) — закричалъ казакъ, — тохто! (погоди).

Якутъ безмолвно потянулъ возжи, и лошади охотно ему повиновались. Онъ всталъ съ своего мѣста, досталъ изъ-подъ облучка какой-то предметъ и началъ имъ скрести лошадей. Это была особая, на деревянной рукояти, желѣзная скребница. Отъ холода образуется на лошади снѣговая куржа, которую въ пути всѣ сѣверные жители счищаютъ черезъ каждыя 5—10 верстъ, иначе она оледенѣетъ, и лошадь озябнетъ.

Константинъ досталъ бутылку и чайную чашку и, наливъ ее до краевъ, сказалъ, обращаясь къ якутамъ:

— Водки выпьемъ?

— Э-эй, тоенумъ! (господинъ) — какъ-то сладострастно протянулъ одинъ изъ нихъ. — Отъ такого лекарственнаго предмета развѣ откажусь?

Онъ торопливо спустилъ внизъ свой шарфъ, закрывавши лицо такъ, что только однѣ узкія щели глазъ были видны, торопливо же взялъ изъ рукъ казака чашку съ драгоцѣнныъ напиткомъ и, поклонившись нѣсколько разъ мнѣ, а потомъ казакамъ, медленно выпилъ водку. Нѣсколько секундъ онъ держалъ въ своихъ рукахъ порожнюю чашку и съ сожалѣніемъ глядѣлъ на дно. Лицо его выражало смѣсь удовольствія и веселости.

— Багыбалерынъ![3] — поочередно опять поклонился намъ якутъ. — Теперь поѣдемъ хорошо.

[3] Русское слово спасибо съ окончаніемъ лерынъ, употребляемымъ по отношенію къ нѣсколькимъ лицамъ.

Короткій сѣверный день подходилъ къ концу, когда, перерѣзавъ Лену и выбравшись на берегъ, мы поѣхали по полю. Жилья и загороженныя пашни часты, ѣхать не скучно. Глазу есть на чемъ остановиться. До ст. Алданъ, на рѣкѣ того же имени, 200 верстъ, станцій 7, разстоянія небольшія, 20—30 верст.

— Бу баръ, кальбыпытъ (Вотъ, пріѣхали), — сказалъ проводникъ.

На небольшомъ дворѣ. огороженномъ легкой изгородью, къ которой приставлены для защиты отъ снѣга большія, замерзшія глыбы навоза, стояла обширная, но низкая юрта, изъ трубы которой валилъ бѣлый густой дымъ.

Вошли, раздѣлись. О нашемъ пріѣздѣ здѣсь знали заранѣе, и потому самоваръ шипѣлъ уже на столѣ. Богатѣй якутъ, князь жилъ нучалы, т.е. по русски. Опрятная юрта, кухня со скотникомъ на черной половинѣ, въ той же юртѣ, разгороженной на двѣ части необтесанными бревнами. У самаго входа въ него стоитъ ручной жерновъ для перемолки ячменя и ярицы въ муку. Подошла княгиня со своимъ чайникомъ къ Константину. Заваривъ чай, она поставила всѣ, сколько у нея было чашекъ, на столъ, мы свои, и сѣла разливать. Въ двухъ посудахъ стояло молоко: въ одной лучшее для насъ, въ другой — для казаковъ и своихъ. Безъ всякаго съ нашей стороны приглашенія она угощала чаемъ всѣхъ присутствовавшихъ въ юртѣ. Казакъ роздалъ всѣмъ по маленькому кусочку хлѣба и сахара. Не успѣлъ я взять въ руки ящикъ съ табакомъ, какъ, ожидавшіе, вѣроятно, этого момента, якуты мигомъ побросали свои чашки и одинъ за однимъ потянулись ко мнѣ съ протянутыми руками. Всѣ: старые, молодые, подростки, дѣти и даже ихъ сіятельства стояли передъ мною и, широко улыбаясь во весь ротъ, держа наготовѣ согнутую ладонь, безмолвно ждали табачной подачки. Пришлось обдѣлить всѣхъ.

— Ночевать будете? — спросилъ уже за десятой чашкой джагабулъ[4].

— Нѣтъ, не будемъ.

Джагабулъ выразилъ на своемъ лицѣ сожалѣніе.

[4] Джагабулъ — русское слово есаулъ, управляющій станціей.

— Куда теперь ѣхать? — урезонивалъ онъ. — Ночь идетъ. Вѣтеръ подымается; съ дороги собьетесь — мнѣ же за васъ отвѣчать.

Онъ продолжилъ уговаривать. Очевидно, ему хотѣлось еще разъ напиться нашего чаю и покурить русскаго табаку.

— Вели готовить лошадей, — не слушая его, приказалъ одинъ изъ казаковъ.

Стали укладываться. Княгиня подходитъ:

— Господинъ! Подѣлись отъ своего сахара.

Константинъ далъ ей нѣсколько кусковъ. Она, недовольная что-то проворчала, должно быть, обругала.

Первое впечатлѣніе отъ якутовъ — смѣсь простодушнаго нахальства, лукавства и корысти.

Джагабулъ напророчилъ. Не успѣли тронуться, какъ, дѣйствительно, подулъ довольно сильный вѣтеръ. Путь опять шелъ по «зимнику» т.е. Леной и только нѣкоторое время «лѣтникомъ» — лѣсомъ. Сумерки подкрались сразу и къ ночи совсѣмъ засвѣжѣло. Бѣлесоватыя тучи стремительно носились по небу. Онѣ то сходились, то, снова расползаясь, открывали звѣзды, лившія свѣтъ на печальное ледяное поле. Ночь выдалась хмурая и холодная. Какъ я ни кутался въ свой башлыкъ, къ которому якуты относятся довольно иронически, холодъ и вѣтеръ находили себѣ мѣсто и порядочно знобили шею, уши и лицо.

— Скоро ли станокъ? Вѣдь двадцать двѣ версты, а ѣдемъ, Богъ знаетъ, сколько времени — ворчалъ я, недовольный медленностью ямщика.

— Тоенъ (господинъ)! — сказалъ якутъ, когда Константинъ перевелъ ему мои слова, — 22 версты прогонныя, а ихъ всѣхъ 40 — вотъ самъ увидишь.

И онъ сдѣдалъ видъ, что подгоняетъ лошадей. Дернулъ несколько разъ возжи, помахалъ въ воздухѣ кнутикомъ, покричалъ: гатъ, гатъ! и опять поплелся мелкой, однообразной рысцой.

Наконецъ, въ первомъ часу ночи, пристально всматриваясь въ темноту, я завидѣлъ мигавшіе изъ трубы огоньки. Пріѣхали. Такая же юрта, такіе же якуты, снова чай, попрошайничество и на этотъ разъ удовольствіе, что не ѣдемъ дальше, а ночуемъ.

На утро выѣхали при довольно яркомъ солнечномъ свѣтѣ. По обѣимъ сторонамъ солнца двѣ столбообразныя радуги. Солнечныя лучи, отражаясь на нихъ, образуютъ звѣздообразные углы. Не веришь, что это природное явленіе. Точно художникъ подобралъ самые красивые цвѣта красокъ и нарисовалъ эту чудную картину. Дорога идетъ по озерамъ, на которыхъ тамъ и сямъ во множествѣ разставлены конусообразныя клѣтки, искусно сплетенныя изъ ивняка. Это морды, или ловушки для мелкой рыбицы: безтѣльной и костлявой мундушки.

Дороги хороши. Утомляетъ только медленная ѣзда. Съ понятнымъ нетерпѣніемъ стремимся мы скорѣе добраться до Алдана, мечтая объ оленяхъ, о быстрой ѣздѣ. Эти 200 верстъ, который по справедливости, якуты считаютъ за 300, кажется, не кончатся. Пять дней въ пути, а осталось сдѣлать еще 40 верстъ, которыя пришлись намъ особенно трудно. Усталыя лошади совсѣмъ отказывались исполнять свою службу. Положеніе было критическое. «Не иначе, какъ кормить станемъ на полѣ коней», совѣтовалъ Константинъ. — Чейпиктеръ туроръ (Чайникъ ставь)», приказалъ онъ одному изъ ямщиковъ, а другому велѣлъ стреножить лошадей. Но изъ шести, двѣ лошади окончательно расписались. Онѣ лежали и не ѣли.

— Бросить надо, — невозмутимо сказалъ якутъ.

— А какъ дальше поѣдемъ? — не безъ тревоги спросилъ я.

— Тоенъ поѣдетъ, тоенъ пусть не печалится. Мы — якуты уже перенесемъ мученья, а тоенъ пѣшкомъ не пойдетъ. Биръ кесь халла (десять верстъ осталось).

— Хорошій домъ на станкѣ? — спросилъ я.

— Домъ? Домъ ничего, домъ хорошій.

Но уже въ нерѣшительномъ тонѣ его отвѣта чуялось, что домъ вовсе не изъ хорошихъ.

Часа два простояли. Подкормили лошадей, напились чаю. Начинаемъ понемногу привыкать къ маслу, которое грыземъ по кусочку.

Якуты поджарили мясо на рожнѣ: нарѣзавъ его на мелкіе куски, нанизали ихъ на гладко выструганныя палочки и, воткнувъ въ оттаявшую около огня землю, поминутно поворачивали ихъ, пока мясо не было готово. Въ этомъ видѣ оно очень сочно и вкусно.

Вчера и сегодня ѣдемъ верхомъ. Только спутница въ нартѣ. Здѣсь ужъ не встрѣтите русской упряжи. Подъ нарту лошадь сѣдлаютъ такъ же, какъ и верховую. Длинный ремень привязывается вмѣсто оглобель къ кольцамъ полозьевъ и запрокидывается на сѣдло между лукой и рукоятью его. Лошадь, такимъ образомъ, тащитъ нарту не грудью, а одной спиной. Чуть маленькій спускъ, сани накатываются на заднія ноги лошади, и она начинаетъ пугливо биться и дурить. Ямщикъ сидитъ въ сѣдлѣ на той же, или на другой лошади, цугомъ привязанной къ первой. Упряжь первобытная, сложная, нецелесообразная и въ высшей степени утомительная для лошадей. Якуты употребляютъ ее неохотно и только въ тѣхъ случаяхъ, когда везутъ священника, чиновниковъ, женщинъ, — словомъ, тоеновъ.

Поутру, когда мы выѣхали со станка, одинъ изъ ямщиковъ, сопровождавшій поклажу, отсталъ. Дождавшись его, Константинъ приказалъ ему не отставать, ѣхать за нами слѣдомъ. «Лошади нейдутъ», грубо оправдывался якутъ, пустивъ при этомъ въ Константина браннымъ русскимъ словомъ, которое якуты отлично усвоили. Тогда казакъ, осердясь, ударилъ его. Якутъ разсвирѣпѣлъ и выхватилъ изъ ноженъ остроконечный якутскій ножъ. Но въ эту критическую для обоихъ минуту подскочилъ другой казакъ — Митрофанъ и съ силой выхватилъ ножъ изъ рукъ якута, довольно еще молодого парня. Рука Митрофана была вся въ крови. Какъ я ни просилъ казаковъ, они таки побили якута. По ихъ словамъ, этотъ якутъ извѣстный воръ и отставалъ отъ насъ для того, чтобъ украсть что-нибудь изъ нашихъ плохо увязанныхъ сумъ.

Станція Алданъ. Маленькая, низкая, темная и грязная юрта. Воздухъ удушливъ и спертъ. Пахнетъ навозомъ, дымомъ и еще чортъ знаетъ чѣмъ. У порога двери, въ которую входъ возможенъ только бокомъ, мокрота и липкая слизь. Выйдя зачѣмъ-то во дворъ, я чувствую, что подошвы моихъ торбасовъ примерзли къ землѣ. Въ каминѣ нѣсколько полусырыхъ или гнилыхъ полѣнъ не горятъ, а тлѣютъ. Внутрь юрты тянутся изъ него бурыя полосы дыма. Въ золѣ на опечкѣ лежитъ громадная голень конской ноги съ копытомъ и издаетъ подобающій ей запахъ. Отвратительно грязная старуха съ всклокоченными сѣдыми волосами, выбивавшимися изъ-подъ чепчика цвѣта того самаго навоза, по которому она ступала, право же походила, если не на Шекспировскую, то на одну изъ тѣхъ вѣдьмъ, который состоять на посылкахъ у абагы — подземнаго, надзвѣзднаго, морского, полуденныхъ и полночныхъ странъ бога зла — сатаны. Возлѣ камелька вплотную стоить нарта, а на ней дряхлый старикъ, которому, по его словамъ, 94 года. Онъ малъ, какъ ребенокъ, и сухъ, какъ скелетъ. Ему холодно и онъ лежитъ голый, подставивъ свою обнаженную спину огню. Маленькій, совершенно нагой якутенокъ, со вздутымъ животикомъ, тоже у комелька, выставилъ впередъ брюхо. Одной рукой онъ гладить его, а въ другой держитъ у рта кусокъ сырого кобыльяго сухожилія. Онъ тщетно силится откусить отъ него, злится и плаксиво ворчитъ. Закоптѣлыя, черныя стѣны и на нихъ вѣковая пыль. Грязныя ороны (глухія скамьи-кровати вдоль всѣхъ стѣнъ юрты) покрыты какими-то подозрительными шкурами я лохмотьями. Сѣсть страшно, стоять на мокрой землѣ и того хуже. «Святые угодники! — взмолился я. — Унесите отсюда на драконахъ, оленяхъ или лошадяхъ, но только поскорѣй — поскорѣй!» Но моей мольбы никто не услышалъ, и намъ пришлось еще многое испытать въ этой юртѣ, по сравненію съ которой собачья конура — роскошный дворецъ.

Расповѣривъ (развязавъ) ремни у нарты съ кладью и доставь чайники, сухари, мясо, хлѣбъ и кругъ топленаго масла, казаки вошли въ юрту. Они, повидимому, ничему не удивились, ибо давно привыкли къ подобной обстановкѣ и только покричали на старуху за лѣниво горѣвшія дрова и за то, что чайники еще не поставлены. По нашей просьбѣ они заставили старуху немного убрать и выстлать полъ свѣжимъ сѣномъ. Но лучше бы она этого не дѣлала. Лопата тронула наслоеніе, быть можетъ, еще доисторическаго періода, и по юртѣ прошелъ такой острый удушающій смрадъ, что мы принуждены были выйти на нѣкоторое время во дворъ, гдѣ довольно таки долго простояли; только холодъ и желаніе скинуть мѣховую одежду, къ тяжести и неудобству которой мы еще не успѣли привыкнуть, заставили насъ войти въ юрту. Смрадъ былъ тотъ же, но внѣшній видъ болѣе удовлетворительный. Старуха разбросала по полу толстый слой свѣже-пахучаго, очень сохранившагося сѣна, выскоблила до бѣла столъ, съ ороновъ убрала куда-то тряпье, но все что-то ворчала. «У насъ архіерей былъ и тотъ не заставлялъ этого дѣлать. А это кто-кто (кимере-кимере) пріѣхалъ — отъ-роду не знаю...

— Американъ тоетеръ (американскіе господа), — сказалъ Митрофанъ.

Не успѣлъ онъ произнести этихъ магическихъ словъ, какъ старуха начала суетиться. Она проворно выскочила, притащила охапку сухихъ дровъ, веселымъ заревомъ освѣтившихъ юрту, и вообще обнаружила признаки, несвойственной ея возрасту, живости. Тутъ же, на нашихъ глазахъ, она набросила на себя длинную, новую, синюю рубаху, набрала въ ротъ воды и, умывшись вытерла лицо чепцомъ съ своей головы. На столѣ появилось угощеніе: на одной мѣдной нелуженой тарелкѣ мерзлая ягода-брусника, на другой — мерзлое же, нарубленное небольшими правильной формы кусочками, якутское масло — хаяхъ, о приготовленіи котораго я скажу позже — и, низко поклонившись сперва мнѣ, потомъ моей спутницѣ, смиренно сказала: «Кушай-да, тоенъ! Кушай-да, хатынъ»!.. (госпожа).

Чтобы понять смыслъ словъ, сказанныхъ Митрофаномъ, нужно припомнить, что по этимъ самымъ мѣстамъ проследовала часть экипажа «Жанетты», американскаго парохода, затертаго льдами въ Ледовитомъ океане. Американцы щедро одарили якутовъ деньгами и различными подарками, а по прибытіи на родину, выслали имъ много хорошихъ и полезныхъ вещей.

Ни я, ни хатынъ не дотронулись, однако, до старухинаго угощенія, потому что все было подозрительной чистоты и отъ всего несло запахомъ навоза.

Въ юртѣ, кромѣ старухи, старика, продолжавшаго лежать спиной къ огню и пытливо наблюдавшаго мнимыхъ американцевъ, да мальчика — не было никого. На вопросъ о джагабулѣ, старуха сказала, что онъ уѣхалъ за 30 верстъ за лошадьми, такъ какъ олени устали, и онъ рѣшилъ смѣнить ихъ на лошадей. По ея словамъ, онъ долженъ прибыть къ утру. Но поутру его не было. Не пріѣхалъ онъ и къ вечеру. Пришли какіе-то якуты, нюхомъ узнающіе о проезжихъ русскихъ, въ надеждѣ на подачку. Видъ у всѣхъ нахальный. Казаки рекомендуютъ ихъ, какъ воровъ и плутовъ. Одинъ изъ нихъ, замѣтивъ на столѣ табакъ, подошелъ и, не говоря, протянулъ къ нему руку.

— Тутымъ (не трогай), — сказалъ я.

Онъ недовольный ушелъ на свое мѣсто.

Хозяйка принесла со двора вчерашнюю конскую ногу, положила ее опять у огня и, когда она подогрѣлась, подала ее старшему изъ гостей, сказавъ при этомъ «мэ» (на). Гость молча взялъ ее, досталъ изъ ноженъ ножъ и, надрѣзавъ кусокъ сухожилія, забралъ его въ ротъ, отхвативъ ножомъ снизу вверхъ, причемъ я сдѣлалъ невольное движеніе, — мнѣ казалось, что вмѣстѣ съ кускомъ онъ отхватить себѣ носъ. Но ничуть не бывало. Онъ самоувѣренно продолжалъ рѣзать и глотать эту неудобоваримую снѣдь и, когда наелся, передалъ ногу своему компаньону, все время сидѣвшему въ ожиданіи угощенія; потомъ обтеръ ножъ о шаровары, вложилъ его въ ножны и, набожно перекрестясь на красный уголъ, гдѣ чернѣлъ закоптѣлый образъ, сказалъ хозяйкѣ «багыба», получивъ въ отвѣтъ «на-здравье».

Старикъ досталъ изъ кармана маленькій мѣшочекъ, вынулъ изъ него листочекъ табаку и, держа его между двумя пальцами, раскрошилъ. Настругавъ отъ валявшагося полѣна мельчайшихъ стружекъ, онъ прибавилъ ихъ къ табаку, закурилъ и, сильно затянувшись, обтеръ мундштукъ трубки о свои собственныя щеки и передалъ трубку старухѣ. Старуха съ такимъ же наслажденіемъ потянула и передала ее грызшему ногу гостю, взамѣнъ чего подучила последнюю уже наполовину обглоданной. Она ѣла и о чемъ-то говорила, жестикулируя. Очевидно, рѣчь шла о насъ, такъ какъ въ разговорѣ я не разъ слышалъ тѣ самыя слова, которыми ее сразилъ Митрофанъ. Большебрюхій мальчишка не отходилъ отъ матери. Онъ смотрѣлъ ей прямо въ ротъ, переводя поминутно глаза на кость въ ея рукахъ, пока не получилъ ее въ свое владѣніе. Тогда, напѣвая якутскую пѣсню, онъ сѣлъ наземь, въ рукахъ его очутился громадный ножъ. Но тутъ ужъ я не стерпѣлъ. Кое-какъ знаками (казаки спали) я сталъ просить старуху отобрать отъ мальчишки ножъ. Старуха, очевидно, поняла, потому что, смѣясь надо мной, знаками же стала меня успокоивать. И въ самомъ дѣлѣ. Онъ такъ ловко дѣйствовалъ ножомъ, что, въ короткое время все, что можно было вырѣзать и проглотить, было имъ уничтожено, и онъ, неохотно разставаясь съ костью, отдалъ ее матери, положившей ее на полку, накрывъ деревянной чашкой: кость еще пригодится. Въ свободное время, она принесетъ топоръ, разобьетъ, высосетъ мозгъ и вообще займется ею, какъ занимаются русскіе парни и дѣвки подсолнухами или сибиряки кедровыми орѣхами, носящими названіе «сибирскаго разговора».

Мы съ нетерпѣніемъ ждали джагабула. День подходилъ къ концу. На дворѣ сѣялъ снѣгъ. Мелкіе снѣжные хлопья сливались въ одну сѣроватую мглу, сквозь которую трудно было что-нибудь разобрать. Хозяина все не было.

Мы начинали ощущать признаки безпокойства. Сколько времени намъ суждено сидѣть здѣсь? куда уѣхалъ содержатель станціи? правда ли, что за лошадьми? не шляется ли онъ по якутамъ ради своихъ дѣлишекъ? Всѣ эти вопросы оставались безъ отвѣта.

Казаки Митрофанъ и Константинъ пока очень добры, предупредительны и даже трогательно заботливы. Они дали намъ кое-что изъ своей одежды. Какъ мѣстные жители, они очень запасливы и дальновидны. За все ихъ услуги вообще и въ частности потому, что у нихъ нѣтъ ничего, мы ихъ кормимъ.

Сегодня мы рѣшили пировать. Спутница моя сдѣлада пирогъ изъ ржанаго тѣста. Митрофанъ его испекъ. Старуха тоже приготовила ужинъ. Я никакъ не ожидалъ, что стружки, которыя она сегодня, въ свободное время, настругивала съ свѣжей сосны, составятъ блюдо. Оказывается, что вмѣстѣ съ какой-то травой — озерными водорослями, приправленными молокомъ, или тарой (запасы лѣтняго скисшаго молока), стружки составляютъ любимое кушанье якутовъ. Въ случаяхъ удачи рыбнаго промысла, прибавляютъ къ этому кушанью, почему-то называемому борщомъ, и мундушку. Нѣкоторые якуты заготовляютъ подкорное вещество сосны, иные сердцевину, на зиму въ прокъ. Разрѣзавъ сердцевину на лентообразныя полосы, связываютъ ихъ въ пучки и сушатъ. Когда понадобится для варева, крошатъ и толкутъ пестомъ, пока не размягчать. Какъ бы ни былъ богатъ якутъ, — если даже у него въ домѣ есть самоваръ и чугунно-эмальированная посуда, если даже онъ пьетъ чай не изъ желѣзной сковороды, или оловяннаго ковша, а изъ чашки, — онъ все-таки ѣстъ всякую всячину: сосновую кору, брюшину, конское или коровье копыто и т.д. и все это часто не отъ скудости, а потому что это его любимыя блюда.

Окрестъ живущіе якуты продолжаютъ насъ навѣщать. Одинъ изъ нихъ принесъ ягодъ фунтовъ 7—8 и 2 фунта масла. Попросилъ пол-кирпича чаю и 1 фунт табаку. Выменяли. Казаки передаютъ, что продавца остальные якуты обругали: продешевилъ-де, съ нихъ можно и подороже взять. Тогда онъ сталъ просить: то сахару, то муки, то мыла, но получивъ на все это односложный отвѣтъ «сохъ», т. е. «нѣту», чему я выучился отъ нихъ же, разсердясь, сказалъ: «Я ошибся, тоенъ. Отдай назадъ. Я продамъ другимъ русскимъ и они дадутъ мнѣ за это много-много». — Хорошо, говорю, возьми. Не ожидая, что я такъ скоро соглашусь, говорить: «Ну, ладно. Для тебя, потому что богатъ и почетенъ — уступлю». — Не надо мне твоего добра, ступай съ Богомъ — быль мой отвѣтъ. Тогда, изъ требовательнаго и дерзкаго онъ перешелъ въ просительный тонъ, и мы взяли обратно покупку, возвративъ табакъ и чай, чему онъ былъ несказанно радъ. Чѣмъ больше я вижу здѣшнихъ якутовъ, тѣмъ более и болѣе они меня отталкиваютъ. Вѣчно торчать и, когда мы садимся за столъ, не спускаютъ съ насъ глазъ. Пока, во всю дорогу, кромѣ огорченій, они намъ ничего не доставили, но казаки съ ними не церемонятся. Намъ не разъ ужъ приходилось просить ихъ не позволять себѣ рукопашной расправы и это послужило уже однажды къ небольшой размолвке между мною и Митрофаномъ.

На одномъ изъ промежуточныхъ станковъ Митрофанъ о чемъ-то горячо поспорилъ съ почтосодержателемъ — якутомъ. Сводились, очевидно, старые счеты. Митрофанъ облаялъ князя, сказавъ ему: «Ытъ! Простой ытъ булбатахъ. Тюрть харахтахъ ытъ тери, т.е. «Собака! Да еще не простая собака. Ты шкура четырехглазой собаки», на что получилъ въ отвѣтъ: «Энъ кимій? Энъ тонъ баягалъ абагы дайды!», что значитъ: «Ты кто? Ты сатана изъ-подъ дна ледовитаго моря!». Это было, вѣрно, страшное ругательство, потому что всдѣдъ за этими словами раздалась звонкая оплеуха которой казакъ угостилъ якута, и послѣдній заревѣлъ, какъ ребенокъ.

— Акулина! — крикнулъ во дворъ оскорбленный тузъ, отворивъ, дверь юрты. — Сѣдлай мнѣ лошадь. Я ѣду къ тоену исправнику жаловаться на этого варнака. — И дѣйствительно сталъ сбираться въ дорогу. Митрофанъ струсилъ и пошелъ на мировую. Князь и слышать не хотѣлъ, но потомъ произошло что-то, потому что якутъ вдругъ смягчился. «Дже, Богъ съ тобой! Агалъ сюсь харчи.» (Ну Богъ съ тобой! Давай сто копѣекъ.) — сказалъ онъ рѣшительно. Митрофанъ досталъ гдѣ-то глубоко спрятанный мѣшочекъ, въ которомъ бережно было завернуто въ чистую ситцевую тряпочку нѣсколько ассигнацiй и подалъ одну изъ нихъ якуту со словами:

— На, держи. Бѣдныхъ якутовъ бьемъ даромъ, а богатыхъ за деньги.

— За деньги бей. Деньги вещь хорошая.

— Вотъ видите, — говорилъ мнѣ Митрофанъ потомъ съ упрекомъ. — Этотъ наедъ такой... сквейный наедъ: вы думаете какъ россійскiй. Вотъ на Койимѣ другой якутъ, а здѣсь якутъ дьянь. Русскіе ихъ половили на бисеръ, все равно, какъ лисицъ въ ловушку, — заключить онъ.

— Какъ такъ? — спросилъ я, озадаченный.

— А такъ. Когда пришли Ермаковые люди, было ихъ много что десятковъ пять. А черноносыхъ этихъ, однимъ словомъ — орда. Вотъ русскіе состроили большую пасть[5] и насыпали въ нее бисеръ разноцвѣтный, а сами попрятались. Пришелъ одинъ якутъ, посмотрѣлъ-посмотрѣлъ на бисеръ, да и не вытерпѣлъ, полѣзъ въ пасть, а она его и прихлопнула. Потеряли его родовичи, пошли искать по слѣду: ходятъ по одному, по пяти, по десятку, а русскіе ихъ имаютъ, да имаютъ. Такъ всѣхъ и переловили. Съ тѣхъ поръ и стали казаки жить на якутовой землѣ, — заключилъ Митрофанъ легенду о завоеваніи русскими якутовъ, — легенду, которую мнѣ пришлось не разъ слышать впослѣдствіи отъ колымчанъ.

[5] Ловушку на лисицъ.

Положеніе человѣка, попавшаго въ народъ, речи котораго онъ не понимаетъ, довольно неловкое. Я стараюсь заучить самыя необходимыя слова и знаю ихъ уже больше сотни, тѣмъ не менѣе на вопросы, обращаемые ко мнѣ якутами, отвечаю по прежнему «толкуй сохъ», т.е. толку нетъ, не понимаю. Но когда мнѣ приходится сказать нѣсколько словъ по ихнему, удивленію ихъ нѣтъ границъ. Находятъ правильно, или лицемѣрно, что у меня отличнѣйшій якутскій акцентъ. «Саха курдукъ» (какъ якутъ), говорить они мне въ похвалу.

Отъ нечего дѣлать вскинулъ ружье и пошелъ съ Митрофаномъ пострелять. Набилъ съ десятокъ куропатокъ. Приспособляясь къ природѣ, здѣшняя куропатка-альбиноска зимою совершенно бѣла, только среднее перышко въ хвосте черное. Немного меньше нашей куропатки, она имѣетъ совершенно красныя вѣки, а на животѣ и груди густой пухъ, защищающiй ее отъ холодовъ. Зобъ ея всегда полонъ мелкихъ почекъ тальника (родъ вербы), а лѣтомъ ягодъ голубики, отъ которой все ея тѣло насквозь пропитано синевой. Весною она начинаетъ серѣть, пока не приметъ цвѣта, по которому ее очень трудно отличить отъ мховъ, гдѣ она сидитъ, кладетъ яйца, по вкусу очень нѣжныя и ничѣмъ не отличающіяся отъ куриныхъ, и выводитъ дѣтенышей. Очень красивая птица съ благородной осанкой, она очень близко подпускаетъ человѣка и перелетаетъ съ мѣста на место стаями до 30—40 штукъ. На лѣто же уединяется.

Удачная охота несколько успокоила меня, но на обратномъ пути уже въ сумеркахъ мы попали въ снѣгъ выше колѣнъ. Верхній слой его образовалъ толстую ледяную кору, которая, не выдерживая тяжести и проваливаясь, причиняла боль ногамъ. Я усталь, вспотѣлъ, набралъ полные карманы и торбаса снѣгу и, проклиная охоту, альбиносокъ, леса, тундры, снѣга и за одно ужъ и якутовъ, невольно вспомнилъ при этомъ Некрасовскій стихъ:

Весело бить васъ, медвѣди почтенные,

Да добираться до васъ-то невесело!..

За то какая ночь выдалась! Тишина и сумракъ. Кой-гдѣ сквозь разорванныя волнистыя облака пробивались одинокія, яркія звѣзды. Плавно мчатся белыя тучи, гулко отдается въ лѣсу эхо нашихъ быстрыхъ шаговъ. Вотъ что-то крикнуло пронзительно, что-то шарахнулось. Можетъ быть звѣрь, а можетъ быть и громадный сѣверный глухарь. Ночь трепещетъ и покрывается, наконецъ, густой тьмой, въ которой едва различаешь блескъ укатанной дороги.

Я опять забылъ и усталость и бродъ, а когда, подойдя къ юртѣ, увидалъ у коновязей привязанныхъ лошадей, а внутри ея новое лицо, очевидно хозяина, то досада на него за наше двухдневное сидѣніе въ ожиданіи кочта[6] ушла куда-то, и я уже мечталъ о завтрашнемъ прощаньи съ его старухой, юртой, голымъ старикомъ и всѣми неудобствами, которыя мы перенесли здѣсь.

[6] Средство передвиженія.

Выдержавъ лошадей у коновязи и пустивъ ихъ на подножный кормъ, джагабулъ успокоивалъ насъ увѣреніемъ, что поутру мы выѣдемъ. Но онъ лгалъ. Ему хотелось и самому полежать, понежиться и съ нами подольше побыть, а потому на другое утро, уйдя за лошадьми, онъ возвратился въ первомъ часу и безъ нихъ, объяснивъ свое долгое отсутствіе тѣмъ, что одна изъ лошадей пропала, ушла куда-то. По мнѣнію же казаковъ, онъ и не ходилъ за ними, потому что слѣдъ его велъ не на поле, а въ лѣсъ, за которымъ на озерѣ есть жилье, гдѣ онъ и былъ въ гостяхъ. Когда мы покричали на него, онъ опять ушелъ и часа черезъ два привелъ лошадей. Но выѣхать удалось лишь въ 9 ч. вечера, такъ какъ укладка и навьючиванье отнимаютъ очень много времени. Съ каждой станціей число лошадей подъ нами увеличиваютъ: дороги становятся все труднѣе и непроходимѣе, а лошади все хуже да хуже. Здѣсь подъ нами уже 10 лошадей: 7 вьючныхъ и 3 въ нартахъ, при трехъ проводникахъ. Я, спутница и болѣе хрупкая кладь въ нартахъ. До слѣдующей станціи 180 верст, причемъ «не маленькихъ, а больших», какъ говоритъ Митрофанъ. Кстати о немъ. Онъ положительно завоевываетъ наши симпатіи. Особенно онъ ухаживаетъ за моей спутницей. При выѣздѣ изъ Алдана онъ такъ уложилъ ее въ нартѣ и такъ укрылъ, да еще увязалъ ремнями, чтобъ она не вывалилась, что далъ ей этимъ возможность спать всю ночь.

Перерѣзали Алданъ. Въ этомъ мѣстѣ онъ имѣетъ 2½ версты въ ширину. И такой-то ширины рѣка носить названіе рѣчки! А между тѣмъ, врядъ ли есть еще такая быстрая рѣка въ Сибири, гдѣ онѣ вообще отличаются стремительностью. Вытекая съ высокихъ горъ, она по пути своемъ только кое-гдѣ замерзаетъ и только въ январѣ окончательно становится. Но и глубокой зимой вы можете увидѣть надъ нею бѣлый клубящійся паръ, обозначающій воду. Только подмерзнетъ она, какъ неудержимо стремящіяся впередъ волны срываютъ громадныя ледяныя пластины, мчатъ ихъ и нагромождаютъ въ уродливыя ледяныя горы.

Небо такое же, какимъ мы привыкли его видѣть въ Россіи, только звѣзды мерцаютъ ярче. Морозь изрядный. Снѣгъ и ночью, отъ луннаго блеска, искрится, какъ на солнцѣ. Якуты покачиваются въ сѣдлахъ, скрипя якутскія пѣсни. Пѣніе якута — это, если можно такъ сказать, тоже одно изъ явленій сѣверной природы, такъ трудно поддающееся описанію. Сначала вамъ кажется, что сани сегодня скрипятъ особенно рѣзко, необычно визгливо. Вѣрно на полозьяхъ есть зацѣплина или заструга, думаете вы. Этотъ скрипъ, принимая все большiе и большіе размѣры, становится похожимъ на звукъ, какой издаетъ палка, когда вы быстро проводите ею по густому частоколу и, наконецъ, переходить въ своеобразные, то широкіе, то замирающіе переливы голоса, точно въ горлѣ пѣвца перекатывается крупный горохъ... Пѣніе, съ непривычки, отвратительное и зудящее нервы. Всю ночь преслѣдуетъ оно васъ и вмѣстѣ съ холодомъ и мыслью о далекой поварнѣ, до которой отъ станціи 80 верст, не даетъ уснуть. Узкоколейная дорога въ густомъ, безмолвномъ лѣсу извивается, какъ змѣя. Повороты и зигзаги до того часты и неожиданы, что черные силуэты деревьевъ мелькаютъ въ вашихъ глазахъ, хотя ѣдемъ далеко не быстро. Мѣстами они низко наклонились надъ дорогой, и ямщики пригибаются къ шеѣ лошади, что бы не задѣть головой о сучковатую и вѣтвистую лиственницу. Громадную, въ обхватъ человѣка, сосну смѣнила мелкая порода, а величественный кедръ жалко поползъ по землѣ. Флора бѣднѣетъ. Но лиственницы поражаютъ еще своей гущиной и размѣрами. Верхушки ихъ сплелись и надъ дорогой образовали арки, въ темнотѣ которыхъ нерѣдко теряются небо и солнце. Путь настолько узокъ, что нарты, то-и-знай, цѣпляются и бьются объ деревья, отскакиваютъ отъ однихъ и ударяются объ другія. На немногихъ встрѣчающихся озерахъ стоять вѣхи, предохраняя отъ возможности заблудиться, или потерять входъ въ лѣсную просѣку. Прибрежныя лѣса наклонились въ самое озеро. Лѣтомъ, говорятъ бывалые люди, здѣсь чудно хорошо.

Мы въ пути уже 12 часовъ. До поварни еще 20 верстъ. Я не знаю, почему наши разсчеты никогда не удаются. Чего бы кажется проще? Пріѣхать на поварню въ 11 часовъ, дать конямъ отдыхъ до 5-6 часовъ вечера и ѣхать дальше, ночуя въ слѣдующей поварнѣ, въ разстояніи отъ первой на 30 верстѣ. На самомъ же дѣлѣ оказывается, ночуемъ не во второй, а въ ближайшей поварнѣ. Хитрые якуты всячески ставятъ препятствія: уйдутъ за лошадьми въ поле, шляются гдѣ нибудь, или просто лежать въ снѣгу и смѣются надъ глупостью русскихъ. Придутъ ночью и скажутъ: «одна лошадь не дается, или потерялась, поймать не могли за наступившей темнотой». Поди спорь съ ними. Невольно покоряешься, предварительно позлившись и поворчавъ. Мы именно хотѣли избѣгнуть ночевки здѣсь.

Представьте, читатель, затерянную въ лѣсу и на половину вросшую въ землю, всю занесенную снѣгомъ шестиугольную лачужку. Это поварня. Администрація устроила ее, какъ и другія поварни въ пустыхъ мѣстахъ, для удобства проѣзжающихъ. Между тѣмъ одинъ взглядъ на нее обдаетъ васъ холодомъ и тоской. Неужели, вы думаете, здѣсь можно обогрѣться или спать? Камина нѣтъ. Вмѣсто него, посрединѣ поварни стоить очажокъ, на который кладусь въ клѣтку дрова. Дымъ выходить въ дыру, прорубленную въ потолкѣ, и, распространяясь по поварнѣ, ѣстъ вамъ глаза до того, что вы ничкомъ падаете на шкуру, или подушку и, ощущая ѣдкую горечь во рту, молите, чтобъ перестали топить, что вы легче вынесете холодъ и всякія другія невзгоды. Въ добавокъ васъ поджариваетъ огонь, потому что вы сидите на землѣ и вамъ некуда отъ него скрыться, а вмѣстѣ съ тѣмъ вѣтеръ дерзко врывается въ незамазанныя щели. Казаки придѣлали изъ кобыльей шкуры родъ трубы и такъ ухитрились сложить дрова, что дымъ стало тянуть вверхъ. Въ патріархальныя времена у якутовъ былъ обычай: покидая поварню, оставлять въ ней нѣсколько глыбъ льду и колотыя дрова, съ цѣлью дать вновь пріѣзжимъ возможность раньше обогрѣться огнемъ и чаемъ, а потомъ ужъ идти въ лѣсъ и на рѣчку заготовлять ихъ для себя и слѣдующихъ путешественниковъ. Теперь, пріѣзжая въ поварню, вы прежде всего должны заботиться о дровахъ и льдѣ, а пока разведутъ огонь — дрожать на морозѣ. Какъ бы то ни было, мы все-таки находились въ защищавшей отъ вѣтра постройкѣ. Постлали кошмы, шкуры и, не раздѣваясь, принялись глотать горячій кипятокъ, густо сдобренный до черноты кирпичнымъ чаемъ. Якутъ поставилъ двѣ сковороды и одну деревянную миску вмѣсто чашекъ. Одинъ изъ нихъ сказалъ: «чаемъ должны поить проѣзжающіе».

Было уже поздно, когда мы опорожнили съ помощью казаковъ и проводниковъ два большихъ чайника и одинъ оловянный котелъ, и, не снимая верхняго платья, потеплѣе укрывшись, заснули здоровымъ сномъ молодости.

III.

Когда дрожа отъ холода, забравшагося во всѣ поры не только вашей одежды, но и вашего тѣла; когда, настрадавшись отъ толчковъ, отъ рѣжущаго вѣтра, голода и безсонницы, — вы увидите вдругъ красное пламя, свѣтъ, залившій дворъ якутскаго жилья, услышите конское ржанье и тревожный лай собакъ — вамъ становится весело, вамъ хочется смѣяться и вамъ такъ милы, такъ пріятны якуты, къ которымъ вы чувствуете въ эту минуту теплое, дружелюбное движеніе души!..

Такъ было и съ нами, когда мы подъѣхали къ станціи Тукуланъ или Быте-кель (Вшивое озеро), отъ которой до слѣдующаго станка 100 верст, но на пути къ которому лежитъ страшный Верхоянский хребетъ.

Но когда передъ нами оказалась не юрта, а русскій срубъ, когда, переступивъ порогъ, мы увидѣли пылавшій въ каминѣ огонь, мы обрадовались, какъ дѣти. Въ домѣ было чисто, столъ, ороны были выскоблены до бѣла, глина на каминѣ не торчала безобразными клочьями, а была гладко смазана. Въ добавокъ отсутствіе, въ этихъ лишенныхъ травы мѣстахъ, рогатого скота обусловливало чистый воздухъ въ домѣ. Все это не оставляло желать ничего лучшаго. Послѣ треволненій и неудачъ предъидущихъ дней попасть въ такой рай значило испытать радостное ощущеніе. Но чувство довольства омрачалось сознаніемъ завтрашняго неминуемаго отъѣзда. А такъ хотѣлось подольше отдохнуть, такъ жаль было покинуть тепло и уютъ. На общемъ совѣтѣ мы рѣшили хорошо поспать, умыться, перемѣнить бѣлье и вообще подкрѣпиться на дальнѣйшій путь, требовавшій отъ насъ еще много силъ, выносливости и терпѣнія.

Джагабулъ высокій, благообразный якутъ. Его скулы выдаются не такъ рѣзко, а глаза менѣе щелисты, чѣмъ у другихъ якутовъ. Сразу чувствуешь, что передъ тобой стоить человѣкъ энергичный и честный, человѣкъ, на котораго можно положиться въ завтрашнемъ трудномъ перевалѣ черезъ хребетъ.

У Алексѣя — такъ звали нашего гостепріимнаго хозяина — небольшая семья. Онъ самъ-другъ. Дѣтей нѣтъ. Еще молодая жена вѣчно улыбается доброй, располагающей улыбкой. Къ чаю она подала намъ отличнѣйшихъ сливокъ и мерзлый ханяхъ, который мы, откусывая по кусочку, запиваемъ горячимъ чаемъ. Тепло и нѣга пріятно разливаются по всему тѣлу. Глаза слѣпитъ дремота, а тѣло просится на покой. Не хочется шевелить мозгами. Сладкая лѣнь клонитъ на подушку, и я засыпаю, прося разбудить меня къ ужину, до котораго я еще успѣю вздремнуть, въ то время какъ спутница, отказавшись отъ чаю, давно уже предается здоровому, спокойному сну. Но оригинальный ужинъ заставилъ меня разбудить ее. На столѣ стояло большое блюдо, горой наполненное свѣжей олениной, издававшей запахъ, такъ пріятно щекотавшій и безъ того волчій аппетитъ. Тутъ впервые мы испробовали оленье мясо, которое впослѣдствіи въ Колымскѣ намъ такъ пріѣлось. Но на этотъ разъ новизна его, голодъ, обстановка и общее довольство такъ действовали, что будь это кушанье даже кора сосновая съ тарой, оно показалось бы намъ вкуснѣе и слаще самыхъ изысканныхъ блюдъ. Но и въ действительности хорошо приготовленная жирная оленина имѣетъ нѣсколько острый вкусъ дичины, нѣжна и приторно сладка, но въ общемъ очень хороша. Мы сытно поужинали, искренно отблагодаривъ добрыхъ хозяевъ. Это цѣлая церемонія, не продѣлать которой считается верхомъ неприличія и невѣжества. Помолившись на образъ, надо подойти къ хозяину, хозяйкѣ и всѣмъ родственникамъ и, пожимая руку, сказать спасибо, или, какъ якуты выговариваютъ, багыба, получивъ въ отвѣтъ на-здравье.

Наконецъ, мы можемъ раздѣться, спать на постели и въ теплѣ (относительномъ, конечно, такъ какъ въ юртѣ, если не поддерживать ночью огня, температура спустится градусовъ до 3, а то и ниже); хозяева набожно и долго молятся Богу, причемъ Алексѣй, часто употребляя въ молитвѣ слово сарсынъ, т.е. завтра, просить вѣрно помощи на завтрашній тяжелый день. Начиная съ меня, онъ поочередно подходить ко всѣмъ намъ и, снова пожимая руки, говорить: «прощай!». Движеніе улеглось. Огонь въ каминѣ слабѣетъ, гаснетъ и, наконецъ, чуть отсвѣчиваетъ слабымъ свѣтомъ. Уже всѣ спятъ. Только Алексѣй о чемъ-то перешептывается за тоненькой перегородкой съ своей женой, да я что-то не могу уснуть, ворочаясь съ боку на бокъ, подсчитывая количество сдѣланныхъ верстъ, и съ удовольствіемъ убѣждаясь, что до Колымска на 400 верстъ меньше.

Рано поутру Алексѣй отправился въ оленье стойбище, гдѣ у него живутъ два тунгуса. Они же ямщики и пастухи. Мы съ любопытствомъ ждемъ оленей и, когда Константинъ крикнулъ со двора: «Олени пришли», одѣлись и идемъ смотрѣть. Прямо противъ дома высится густо покрытая лѣсомъ гора, а по откосамъ ея бѣгутъ граціозныя животныя. Не вѣрится, что эти, на видъ дикіе и вольные олени съ громадными вѣтвистыми рогами, которые они гордо несутъ запрокинутыми несколько назадъ, будутъ пойманы, запряжены и покорно повезутъ насъ. Оленей пригнали къ дому. Они разсыпались по всей близъ лежащей мѣстности, не подпуская къ себѣ человѣка. Легко одѣтый, держа въ рукахъ длинный мамукъ[7] съ петлей на концѣ, Алексѣй намоталъ его на руку и, прицѣлившись въ крупную, пеструю самку, ловко и съ силой бросаетъ ей на рога, и олень пойманъ. Онъ немного поупорствовалъ, покружился, попробовалъ вырваться, но, какъ бы сознавъ тщетность борьбы, печально покорился: сильная рука держала его крѣпко. Казаки подошли къ пойманному звѣрю и надѣли ему на голову обродь. Оленя не узнать: легкій и изящный до тѣхъ поръ, онъ теперь кажется угнетеннымъ и скорѣе похожъ на крупнаго теленка, чѣмъ на дикаго обитателя неприступныхъ горъ и темныхъ лѣсовъ. Всѣ видѣвшіе оленей согласны въ томъ, что глаза его выражаютъ столько печали и упрека, какъ ни одно другое животное не въ состояніи выразить, особенно, когда онъ, выбившись изъ силъ, лежитъ, а тунгусъ хлещетъ его тонкимъ тальничнымъ прутомъ. Мало-помалу олени самцы приближаются къ пойманной самкѣ, и всѣ мы принимаемъ участіе въ ихъ ловлѣ. Но вотъ всѣ олени пойманы, каждая пара привязана къ своей нартѣ. Алексѣй везетъ мою спутницу и меня, казаки сами ямщичатъ, а два тунгуса везутъ кладь. Всего 11 нартъ — 22 оленя въ упряжи и 2 заводныхъ (запасныхъ).

[7] Лассо.

Мы усаживаемся и поѣздъ трогается. Въ нартѣ покойно. Можно протянуть ноги. Изъ вьючныхъ ящиковъ намъ сдѣлали спинки, о которыя очень удобно опереться. Благодаря морозному дню олени бѣгутъ хорошо, ѣхать весело, но недолго, потому что, какъ только мы стали подъѣзжать къ рѣчкѣ Тукуланъ, такъ начались наши злоключенія. Раздѣляясь почти у самаго устья на 2 узкихъ рукава, она течетъ извилинами въ крутыхъ берегахъ и въ среднемъ теченіи, промежъ двухъ дугъ, образуетъ широкій материкъ, такъ что вы имѣете предъ собой не одну, а какъ бы двѣ совершенно отдѣльныя рѣки. Въ половодье эта рѣчка вздувается и, выливаясь изъ береговъ, затопляетъ всю окрестность, ровняясь краями съ высокими уступами срединныхъ террасъ Верхоянскаго хребта. Вотъ тутъ-то лѣтомъ задерживаются купцы и казаки съ почтой по мѣсяцу и болѣе. Какъ материкъ, такъ и оба берега, въ особенности сѣверный, на далекое пространство сплошь усѣяны камнями отъ самыхъ мелкихъ до громадныхъ кругляковъ. Падая со скалистыхъ горъ въ быструю рѣку, камни шлифуются и округляются и, наслоясь, образуютъ глубокій каменистый грунтъ, ѣзда по которому не только мучительная пытка, но и сопряжена съ опасностью для жизни. Узкая и низкая нарта (всего ¼ аршина высоты), часто накреняясь, переворачивается и выбрасываетъ пассажира. Падая, рискуешь разбить себѣ черепъ, или повредить кости. Но и безъ того, одно воспоминаніе объ ѣздѣ по гольцамъ стушевываетъ всѣ страданія, сопряженныя съ непосильно тяжелымъ и долгимъ переѣздомъ изъ Якутска въ Колымскъ. На протяженіи 90 верстъ по обѣ стороны хребта, вы переносите мученія отъ толчковъ, болѣзненно отзывающихся въ вашихъ внутренностяхъ. Нѣтъ мѣста въ вашемъ тѣлѣ неразбитаго. Но не меньше эта ѣзда мучительна и для оленей. Высунувши языки, они напрягаюсь всѣ свои силы, скользятъ, спотыкаются о голые камни, падаютъ и, подгоняемые энергичными возгласами и пинками вожаковъ, снова надрываются, снова черезъ силу тащутъ грузную нарту. Но еще нѣсколько сверхчеловѣческихъ усилій и мы въ поварнѣ Анна сохъ, т.е. безъ дверей, у самого подножья хребта, грозно поднимающаго къ небу свой остроконечный шпицъ на высоту 6 тысячъ футовъ. Много десятковъ лѣтъ тому назадъ ученые путешественники, якуты-подрядчики, купцы видѣли эту поварню въ такомъ же видѣ, въ какомъ застали ее и мы. Когда, спустя много лѣтъ, я ѣхалъ обратно въ Россію, поварня стояла все такъ же безъ дверей и такой она будетъ стоять до тѣхъ поръ, пока какой-нибудь другъ человѣчества не спалитъ ее нечаянно, или умышленно. Часто якуты очень мѣтко характеризуюсь какой-нибудь предметъ однимъ словомъ, но на этотъ разъ выразились неудачно, такъ какъ эту поварню вѣрнѣе было бы назвать: «безъ оконъ и безъ трубы». Единственная роскошь въ ней, никуда, впрочемъ, негодная при общемъ ансамблѣ, составлявшая странный контрастъ со всѣмъ, что мы нашли въ этой ужаснѣйшей изъ всѣхъ поварней, — смѣшно сказать — быль столъ!.. Мы заранѣе были предупреждены, что эта поварня «не джай Богъ», какъ сказалъ Митрофанъ, и дѣйствительно она оказалась ниже или выше всякаго описанія. Она настолько вросла въ землю, что входъ въ нее возможенъ лишь въ согнутомъ положеніи, почти ползкомъ. Опять дымъ ѣстъ и жжетъ глаза, опять вѣтеръ свободно гуляетъ по ней и знобить тѣло, между тѣмъ какъ пылающія дрова поджариваютъ васъ со стороны, обращенной къ огню.

Но привычка дѣлаетъ чудеса, и мы, не отступая отъ порядка, пьемъ чай, стелемъ кошмы, завязываемъ головы платками, накрываемся всѣмъ, что только можетъ служить покрышкой, и засыпаемъ. Но рано поутру я проснулся отъ холода, отъ котораго у меня стучали зубы. Я усиленно теръ носъ, руки, изъ боязни ознобить ихъ, и, съ трудомъ оторвавъ свою бороду, примерзшую къ одному изъ одѣялъ, быстро принимаюсь за дрова, стараясь раздуть огонь силою своихъ собственныхъ легкихъ.

Часовъ въ 8 мы покинули поварню, подобной которой нѣтъ на всемъ пути до Колымска и къ которой пріуроченъ слѣдующій правдивый анекдотъ. Въ 1887 году чиновникъ П. былъ командированъ изъ Якутска въ Чукотскую землю для розысковъ пропавшаго парохода «Алеутъ», отправленнаго русскимъ правительствомъ на поиски американской экспедиціи капитана де-Лонга. Пріѣхавъ на поварню «Анна-сохъ» и, разсчитывая въ ней отдохнуть, онъ былъ сраженъ, что называется, однимъ ея видомъ. Сѣсть негдѣ, дверей, оконъ нѣтъ, не только камина, но нѣтъ даже шестка, огонь разводить на самой землѣ, и въ добавокъ ко всему не къ мѣсту торчащій ироническій столъ. Между тѣмъ ѣхать дальше невозможно, потому что переходъ черезъ вершину горъ ночью немыслимъ. Чиновникъ рѣшилъ ночевать въ своей кибиткѣ. Только что онъ вылѣзъ изъ узкой щели поварни, какъ передъ нимъ предсталъ якутъ, одинъ изъ проводниковъ.

— Ты кто? — грозно крикнулъ П. на ямщика.

— Сердитъ, — былъ отвѣтъ якута, что по-якутски значитъ — ямщикъ.

— А! такъ ты еще, такой-сякой, сердитъ?! — вспыхнулъ П.

И съ этими словами избилъ ни въ чемъ неповиннаго ямщика.

ІV.

Крутой подъемъ начинается отъ самой поварни. Когда глядишь на эту скалистую высь, недоумѣваешь: гдѣ, въ какомъ именно мѣстѣ вы можете подняться, когда передъ вами почти отвѣсная скала, по которой чернѣетъ дорожный слѣдъ. Будемъ подниматься оленьей дорогой, такъ какъ конская, хотя сравнительно и полога, но за то представляетъ узкую тропу, по обѣимъ сторонамъ которой зіяютъ двѣ бездонныя пропасти. Верховая опытная лошадь ступаетъ по этой тропинкѣ осторожно и боязливо. Мы выходимъ изъ нарты. Лишь спутницу мою Алексѣй заставляетъ оставаться на своемъ мѣстѣ. Я и казаки вырѣзываемъ себѣ «посохи», сбрасываемъ съ себя кухлянки (верхняя одежда съ капюшономъ, шерстью вверхъ) и трогаемся въ путь. Чувствуется уже усталость. Мнѣ жарко, я задыхаюсь и ощущаю потребность въ отдыхѣ. Садимся на снѣгъ и закуриваемъ папиросы. Постепенно снимая одежду до фланелевой блузы и бросая ее сзади идущимъ, чуть виднымъ внизу ямщикамъ, медленно поднимаемся, въ скользкихъ мѣстахъ ползя на рукахъ. Два часа медленной ходьбы потребовалось, чтобъ добраться до вершины. Я оглянулся внизъ: страшная головокружительная крутизна. Содержаніе горы какой-то черный камень, мѣстами очень похожій на каменный уголь. Лежитъ тонкослойными пластами съ замѣтными следами древесной структуры. Въ другомъ мѣстѣ каменныя глыбы покрыты лишаями, по виду очень близки къ желѣзу и окрашены въ окись его. Надъ самой головой густыя облака. Кругомъ безконечныя лѣса. Сколько богатствъ хранятъ въ своихъ неизвѣданныхъ глубинахъ эти горы, эти лѣса! О, дивныя горы сѣверной природы! Вы полны тайнъ, но своими величавыми угрюмыми громадами вы подавляете бѣднаго человѣка, навѣвая на него суевѣрный страхъ. И вотъ почему якутъ, поставивъ на вершинѣ утеса христіанскій крестъ — сѵмволъ свѣта, въ то же время кладетъ къ подножію его знаки покорности, принося жертвы «духу тьмы, духу вѣтровъ и духу всего таинственнаго —Дайды Тоену (мѣстному богу)». Тутъ мы нашли конскій волосъ, птичье крыло, кисетъ съ табакомъ, кусочекъ жести, фланели, мѣдныя деньги. «Смилостивись, Дайды Тоенъ! Утишь вѣтры, не сыпь снѣгомъ, не лей дождемъ, сохрани намъ скотъ и дай намъ благополучно перейти на ту сторону камня. Абра! (Спаси!)».

Олени совсѣмъ изнемогли. Вожаки въ однихъ ситцевыхъ рубахахъ выбились изъ силъ, подгоняя ихъ особымъ уканьемь. «У-у... У-у...» то и дѣло слышалось снизу. Рослая фигура Алексѣя дышетъ отвагой и силой. Спутницу онъ, можно сказать, вынесъ на гору и бережно спустилъ на первой площадкѣ, откуда спускъ уже не такъ страшенъ. Давъ передохнуть оленямъ, ихъ выпрягли изъ нартъ, который связали вмѣстѣ по 5—6 нартъ въ рядъ, образовавъ, такимъ образомъ, родъ плота. Полозья для тормаза перевязали въ нѣсколькихъ мѣстахъ ремнями, оленей — сзади нартъ, дабы, упираясь, они задерживали быстроту спуска. По сторонамъ связанныхъ нартъ стали ямщики и казаки и, оттолкнувшись ногами, полетѣли внизъ съ такой быстротой, что у меня, глядя на нее, замеръ духъ. Спускъ съ хребта требуетъ большаго умѣнья и осмотрительности. Чуть зазѣваешься, или невѣрно направишь сани, какъ они примусь направленіе въ сторону и понесутъ къ окружающимъ острымъ утесамъ, всегда готовымъ разбить неопытнаго, или неумѣлаго. Не вынося быстроты спуска съ горъ, я, по совѣту Алексѣя, рѣшилъ спуститься особеннымъ образомъ. Взявъ въ руки двѣ крѣпкія, величиною не болѣе ¼ аршина, палочки, я подобралъ одежду подъ себя и, сидя на снѣгу, оттолкнулся ими — черезъ 15 минуть я былъ уже внизу.

Итакъ мы за хребтомъ. Все обошлось благополучно, если не считать одного задавленнаго оленя, который задохся, закрутивъ голову вокругъ собственнаго ремня.

Счастливъ тотъ, кто избавленъ отъ необходимости переходить эти горы въ лѣтнюю пору. Рѣки разливаются: по нимъ перебираются въ бродъ. Болота, трясины, грязь, дожди и потоки, громадныя трещины тамъ, гдѣ ихъ не было въ прошломъ году, образуемыя силой теченія водъ — все это обычные спутники лѣтняго перевала, уничтожающіе всякій приблизительный разсчетъ времени, нужнаго для него: можетъ быть недѣля, а можетъ быть и 30—40 дней.

Намъ предстоитъ еще сдѣлать до станціи 20 верст, на разстояніи которыхъ идутъ сплошные тарыны, т.е. наледи. По предположенію Алексѣя, они теперь безводны, такъ какъ разливаются преимущественно въ декабрѣ-январѣ — въ пору самыхъ лютыхъ морозовъ. Явленіе наледи, какъ исключительная принадлежность сѣверной природы, зависитъ отъ того, что сильные морозы образуюсь во льду трещины, изъ подъ которыхъ снизу просачивается вода, заливая озеро или рѣку. Безпрестанное теченіе снизу не успѣваетъ подмерзать. Только затянулась трещина, какъ напоръ воды снизу даетъ все новыя и новыя, и чѣмъ сильнѣе морозь, тѣмъ наледи чаще и глубже. Это одинъ видъ тарыновъ, менѣе трудный и болѣе безопасный для переѣздовъ. Въ этомъ случаѣ они рѣдко глубоки: вода не хватаетъ черезъ края нарты. Но гладкая скользящая поверхность ихъ измучиваетъ оленей или лошадей, о ковкѣ которыхъ здѣсь не имѣютъ и представленія. Въ другихъ же случаяхъ тарыны ужасны, и путешественнику не слѣдуетъ пускаться ѣхать ночью, — разъ извѣстно объ ихъ развитіи. Чѣмъ сильнѣе холодъ, тѣмъ больше шансовъ, что изъ подъ скалъ, дающихъ громадныя трещины, съ страшной силой вытекаютъ ручьи всегда высокой температуры. Они дѣлаютъ себѣ русло и нерѣдко изливаются въ озеро или рѣку, или же, встрѣтивъ котловину, образуютъ новое озеро. Объѣзда нѣтъ и тарынъ надо неминуемо переѣхать. Въ данномъ случаѣ онъ довольно глубокъ. Нарта черпнула воды, одежда и постель замокли и счастье ваше, если поварня или домъ близки, иначе не миновать вамъ отморозить себѣ члены или жестоко заболѣть. Еще издали васъ поражаетъ въ ночной тиши шумъ, подобный водопаду. Странно, почти зловѣще впечатлѣніе быстро текущаго ручья въ шестидесятиградусный морозь, когда вся окружающая природа спитъ непробуднымъ морознымъ сномъ. И горе вамъ, если поверхъ воды нападалъ снѣгъ! Полозья забрали этой снѣгообразной каши, которая моментально замерзла на нихъ. Станьте среди скалъ, опорожните нарты, оббейте топорами и соскребите ножами ледъ, и только тогда трогайтесь дальше, съ тѣмъ, чтобы черезъ нѣсколько верстъ снова пережить ту же исторію, такъ какъ, разъ начавшись, наледи кончаются лишь съ перемѣной характера мѣстности. Только немыслимая для насъ, маловѣроятная выносливость аборигеновъ даетъ имъ силу ходить по этимъ мѣстамъ безнаказанно. Обувь потеряла свой первоначальный видъ: она представляетъ теперь сплошной намерзшій снѣгъ, идти въ ней невозможно. Якутъ или тунгусъ, тутъ же на морозѣ переодѣвается, или же верстъ 10 бѣжитъ, пока не согрѣется.

Въ пяти верстахъ отъ станціи я отвязалъ свою нарту отъ нарты проводника, завозживъ праваго оленя, и мы съ Митрофаномъ уѣхали впередъ приготовлять чай. И тутъ-то я впервые увидѣлъ, до какой быстроты можетъ доходить бѣгъ оленя. Это разстояніе мы сдѣлали, по часамъ, въ 15 минутъ. Съ этого времени я пересталъ быть на буксирѣ у проводника или у одного изъ казаковъ и правилъ своею нартою самъ. Пріѣхавъ на станцію, мы съ трудомъ вѣрили, что сидимъ въ теплѣ, что му́ки сегодняшняго дня кончены. Въ отвѣтъ на нашу благодарность, Алексѣй, безъ котораго намъ бы не избѣжать въ дорогѣ несчастія или неудачи, сказалъ: «Лишь бы мнѣ стаканъ водки». Наливъ ему чайный стаканъ и поднося, я спросилъ: усталъ? Онъ простодушно отвѣтилъ: «Теперь готовъ хоть еще два раза перевалить хребетъ», и затѣмъ прибавилъ себѣ въ похвалу: «Хорошему человѣку вездѣ хорошо». Наши казаки отзываются о немъ, какъ о человѣкѣ честномъ и безстрашномъ. За ужиномъ мы усадили его за столъ. «Не всякаго тоже ямщика сажаютъ тоены съ собой: надо заслужить», — снова наивно похвалилъ онъ себя. Впрочемъ, онъ и стоилъ похвалы.

Въ ту ночь я спалъ тревожно: одолѣвали сны, душилъ кошмаръ. То, поднимаясь на гору, я скользилъ и катился внизъ, то Дайды-Тоенъ, свидетельствуя жертвы, принесенныя сегодня ко кресту, и не найдя моей, съ силой схватывалъ меня въ свои каменныя руки и, раскачавъ, бросалъ въ страшную снѣговую пучину, гдѣ я бился, барахтался, не могъ освободиться, кричалъ и... просыпался.

Верхоянскій хребетъ служитъ границей растительности между южной и сѣверной половиной Якутской области. Всѣ породы деревъ исчезли. Одна неприхотливая лиственница, да тонкая печальная березка, годная лишь на топорище — вотъ и вся растительность по ту сторону хребта. Безплодная каменистая почва, на разстояніи нѣсколькихъ сотъ верстъ (травъ не произрастаетъ), исключаетъ возможность скотоводства, чѣмъ, главнымъ образомъ, объясняется отсутствіе въ этой полосѣ якутовъ, по преимуществу скотоводовъ. Лишь тѣ изъ нихъ, которые позарились на мнимые барыши отъ содержания станцій, вплотную раззоряющихъ ихъ, бросаютъ лучшія мѣста и, передавая уходъ и присмотръ за коровами и лошадьми другимъ якутамъ, селятся въ камняхъ. Бродячій тунгусъ охотится на оленя или чубука [8], а беднѣйшіе изъ нихъ идутъ въ наймы къ якуту въ качествѣ пастуховъ, или ямщиковъ, такъ какъ якутъ, хотя и умѣетъ обращаться съ оленемъ, но далеко не такъ проворенъ и способенъ къ этому, какъ тунгусъ, для котораго угрюмая тундра — родная колыбель, а олень — животное, знакомое ему съ дѣтства!

[8] Чубука— каменный, или горный баранъ.

Вершина Верхоянскихъ горъ составляетъ также естественную границу Якутскаго и Верхоянскаго округовъ. Да и сами якуты разнятся нѣсколько по обличію, произношенію и одеждѣ. Тогда какъ въ первомъ изъ округовъ они говорятъ чисто, чтобъ не сказать красиво, якуты Верхоянскаго округа непріятно картавятъ, часто заикаются, гнусавятъ, шепелявятъ, не выговариваютъ буквы с, подставляя на ея мѣсто французское h; нѣкоторые же говорятъ такъ, что вамъ кажется, будто говорящій набралъ въ ротъ горячихъ камней и силится ихъ выплюнуть. Въ Якутскомъ округѣ женщины носятъ довольно своеобразныя, высокiя, остроконечныя, точно копна сѣна, шапки. Этотъ оригинальный уборъ на ватѣ, покрытый сукномъ или плисомъ и отороченный мѣхомъ, у богатыхъ очень дорогимъ, имѣетъ на верхушкѣ кисточки, по количеству и цвѣту обозначающія тотъ или другой наслегъ, т.е. родъ. Здѣсь мы ужъ не встрѣчаемъ подобныхъ нарядовъ. Въ противность Якутску, якутъ здѣшняго округа сплошь одѣтъ въ заячій мѣхъ. Шапки, рукавица, чулки, куртка, которую они называютъ пухайкой (фуфайкой), — весь онъ, такъ сказать, заячій. Его пища, одежда, промыселъ — по преимуществу заяцъ, или по мѣстной терминологіи, ушканъ, котораго якутъ добываетъ за зиму нѣсколько тысячъ и продаетъ странствующимъ купцамъ. Лѣнивый, безпечный и грязный, наивный, какъ дитя, и въ то же время, какъ дикарь, вѣроломный и хитрый, нищій тѣломъ и духомъ, обираемый своими тоенами-кулаками, эксплуатируемый купцами, верхоянскiй якутъ мало чѣмъ отличается отъ своихъ собратій. Онъ умѣетъ голодать, какъ дикарь умѣетъ переносить лишенія, ѣстъ полевыхъ мышей и при случаѣ готовь украсть, пропить, не только настоящій, но и промыселъ будущаго года, или проиграть его въ карты — въ штоссъ, стуколку и другія азартныя игры. Его тѣло не знаетъ бани или воды, а волосы — гребня. Его ѣдятъ многочисленныя насѣкомыя. Стоить вамъ присмотрѣться къ нему, какъ вы увидите ихъ ползающими и спокойно сидящими на его рубахѣ и буквально кишащими въ его волосахъ. Какъ и въ Якутскомъ округѣ, здѣсь не ждите безкорыстнаго гостепріимства, а смотрите въ оба, чтобъ у васъ не украли съѣстныхъ припасовъ и не оставили на будущій путь безъ хлѣба или мяса. Мы теперь только обнаружили, что на Алданѣ насъ порядкомъ обокрали тѣ самые гости, которые такъ назойливо посѣщали насъ, курили нашъ табакъ, пили чай и получали подачки. Прилагая эту мѣрку сужденія къ якутамъ двухъ округовъ: Якутскаго и Верхоянскаго, я долженъ оговориться, что мнѣ приходилось встрѣчать среди нихъ и людей, чистыхъ душой, поражавшихъ добротой и трогательнымъ участіемъ къ намъ — чуждымъ для нихъ пришельцамъ.

Но будемъ двигаться дальше. Дней въ десять намѣреваемся сдѣлать оставшееся до Верхоянска разстояніе, хотя идемъ очень медленно. Олени совсѣмъ плохо везутъ. Малосильные вообще, требующіе каждый 10 верстъ остановки и кормежки, они въ весеннюю пору для ѣзды становятся негодными, начинаютъ страдать отъ тепла: дышутъ тяжело, рога отпадаютъ, шерсть мѣстами вылѣзаетъ, они отстаютъ, падаютъ, а разъ олень отъ усталости упалъ — отвяжи его и брось, впрягай запаснаго.

Предпочитаемъ ѣхать ночами, несмотря на холода, которые по ночамъ значительно чувствительнѣе. Лѣса рѣдѣютъ. Весеннее половодье и быстрое теченіе рѣкъ, на пространствѣ въ нѣсколько сотъ верстъ, съ корнемъ вырываютъ деревья, смываютъ и нагромождаютъ ихъ на крутыхъ берегахъ. Лѣсные наносы попадаются очень часто, образуя цѣлыя горы плавнику. Смывая берега, воды расширяютъ русло рѣкъ, схватываютъ эти наносы, снова несутъ ихъ внизъ по теченію, а сверху приплавляютъ все новые, и новые — Богъ вѣсть изъ какихъ странъ, изъ подъ какихъ широтъ.

Нашъ путь лежитъ по самому склону Верхоянской цѣпи горъ, которыя съ приближеніемъ къ Верхоянску постепенно, почти незамѣтно понижаются, пока не переходятъ въ необозримую равнину. Снова рѣдкія озера, кой-гдѣ калтуса (кочковатое поле) и опять узкая аллея въ нетронутомъ, заповѣдномъ лѣсу съ сросшимися верхушками.

Кончились камни и мы опять на станціи, — въ домѣ, гдѣ люди и скотъ составляютъ одну семью: живутъ, ѣдятъ, спять вмѣстѣ въ одномъ помѣщеніи. Неудивительно, что самъ джагабулъ, его жена, приживалка-тунгуска — всѣ страдаютъ болѣзнью глазъ, очень распространенной среди якутовъ. Самъ лежитъ на оронѣ и, макая гусиное перо въ какое-то грязное, маслянистое вещество, мажетъ имъ глаза, которые уже не раскрываются. Это лекарство далъ ему проѣзжій купецъ и велѣлъ мазать почаще, а также промывать мыломъ, стараясь, чтобъ оно непремѣнно попадало во внутрь глаза. Но мыла у него нѣтъ... Да! Заболѣй въ этихъ мѣстахъ — и самъ себѣ смѣло дѣлай гробъ и ложись въ него заживо...

День-ото-дня все теплѣе и теплѣе. Въ полдень не болѣе —15° по R[9]. За то утренники даютъ себя еще чувствовать. Днемъ можно даже сидѣть въ нартѣ съ открытымъ лицомъ, что дѣлаетъ ѣзду менѣе непріятной, потому что шарфъ, которымъ укутываешь лицо, отъ дыханія мокнетъ, затѣмъ, примерзая къ бородѣ и усамъ, вызываетъ непріятное ощущеніе. Все окружающее отлично видно. Мѣста все живописнѣе и живописнѣе. Когда, какъ теперь, все сковано льдомъ, когда все одѣто въ иней и снѣгъ, только чутьемъ угадываешь, какъ хороши мѣста на этомъ пути. Во всемъ чувствуется красота великая, сила необъятная и непреоборимая. Такого неба нѣжно-лазореваго, такихъ яркихъ звѣздъ и такого блеска луны нигдѣ больше не встрѣтить. Солнце медленно прячется за далекую синеву горъ и ярко-красной полосой осѣнило верхушки стройныхъ деревьевъ. Косые лучи его пріятно ласкаюсь. Тамъ, далеко позади, уже весна, пробивается зелень, скоро прилетятъ изъ-за моря птицы, жаворонокъ запоетъ свою переливчатую пѣсню... А здѣсь все еще холодъ, все ледъ и только черный воронь, далеко больше нашего, оглашаетъ безлюдную тайгу своеобразнымъ карканьемъ, напоминающимъ звонъ стакана, объ который ударяютъ деревянной палочкой.

[9] —19° С.

Всего-то полтораста верстъ до Верхоянска и тѣхъ не можемъ никакъ одолѣть. Юрта, гдѣ мы застряли, была нова и чиста, но въ ней всю зиму никто не жилъ, такъ-какъ богатый князь [10], онъ же и почтосодержатель, укочевалъ куда-то со своими коровами. Отъ холода пришлось перебраться въ юрту другого якута, князева работника. Константинъ, при видѣ его и жены, сказалъ: «Вотъ. Эти самые, которые еврасками (овражками) питаются: я ихъ тотчасъ узналъ», и взглянувъ на хилаго, тщедушнаго мальчугана, у котораго торчали ничѣмъ не прикрытыя ребра, заключилъ: «Чисто горностай... Это, которые еврасекъ ѣдятъ, бѣднѣе ихъ ужъ нѣтъ». Мы дали этимъ несчастнымъ мяса, муки и чаю. «Увидѣвъ русскихъ, сердце дрогнуло: обрадовались» — не знали они, какъ выразить свою радость. Они знаютъ, что русскіе чувствительнѣе своихъ же якутовъ. На нашихъ глазахъ ямщики варили себѣ мясо и не дали ничего хозяевамъ, которые собирали изъ-подъ стола крохи и кости и съ жадностью и наслажденіемъ глотали послѣднія.

[10] Князь, въ далекія времена — начальникъ рода, теперь лицо выборное и утвержденное властями; то же, что волостной старшина.

Оленей на станкѣ нѣтъ. Впереди проѣхавшій священникъ занялъ 17 нартъ. Неужели ждать возврата оленей? Вмѣстѣ съ отдыхомъ, необходимымъ для нихъ, это по малой мѣрѣ 10 дней. Долго казаки совѣтовались съ якутомъ. Кончили на томъ, что наняли у проѣзжавшаго якута свободную лошадь, и Константинъ отправился, по его выраженію, «отымать у попа оленевъ». Справедливость такого образа дѣйствій казаки объясняли тѣмъ, что священникъ выѣхалъ изъ Якутска ранѣе насъ на 3 недѣли, что въ дорогѣ на каждой станціи онъ по нѣскольку дней отдыхалъ и тѣмъ задерживалъ всюду лошадей и оленей: «самъ сидитъ и другимъ не позволяетъ впереди себя ѣхать». На этотъ разъ казаки имѣли за себя еще и тотъ аргументъ, что мы, дескать, ѣдемъ по казенной надобности. Константинъ нагналъ батюшку въ десяти верстахъ въ жильѣ. Онъ охотно согласился уступить намъ оленей, тѣмъ болѣе, что у него захворала дѣвочка и онъ предпочиталъ «лежать».

Тутъ-же въ юртѣ живетъ тунгуска, тоже работница князя. Чтобы угодить русскимъ, она спѣла намъ пѣсню, ничѣмъ не отличающуюся отъ якутской, только еще монотоннѣе, а затѣмъ, получивъ табаку, расходилась и предложила намъ показать свой танецъ, если можно назвать этимъ именемъ тѣ странныя тѣлодвиженія, которыя она продѣлывала въ теченіе нѣсколькихъ минуть. Тунгунска медленно кружилась, переминаясь на одномъ мѣстѣ и припѣвая: «Ихувей, ихорей». Я спросилъ о значеніи этихъ словъ. Но Митрофанъ, передавъ ей мой вопросъ, отвѣтилъ: «Такъ, ничего не значитъ. Игривыя слова».

Выѣхали отсюда къ вечеру. Въ темномъ лѣсу дорога кажется безконечной. Кажется, что лѣсъ растетъ, удлиняется, густѣетъ, что ѣдемъ безъ дороги, что заблудились и никогда не выберемся изъ черной таинственной тьмы на бѣлый свѣтъ.

Но еще двѣ ночи и на двадцать второй день мы въ Верхоянскѣ, самомъ холодномъ населенномъ пунктѣ земного шара, отстоящемъ отъ Якутска въ разстояніи 900 верстъ.

Существующій не болѣе столѣтія и основанный купцомъ Гороховымъ, потомки котораго и теперь ведутъ торговлю въ краѣ, городъ Верхоянскъ лежитъ при верховьяхъ рѣки Яны, имѣющей началомъ Верхоянскія горы и текущей на протяженіи болѣе 2000 верстъ, находясь подъ широтой на нѣсколько градусовъ выше полярнаго круга. Температура его зависитъ отъ господствующихъ рѣзкихъ вѣтровъ, приносящихъ съ запада холодъ. Не даромъ западъ у якутовъ, главнымъ образомъ, по этой причинѣ, характеризуется, какъ недобрый. Злой, черный духъ приходить, по мнѣнію ихъ, съ этой стороны свѣта. Занимая площадь въ 947,085 кв. верст съ населеніемъ въ 13 тысячъ душъ обоего пола, Верхоянскъ и его округъ представляютъ высокій интересъ для всякаго рода научныхъ изслѣдованій. Гигантскія формы прародителя слона — мамонта, остатки несуществующаго теперь вида носорога, лошади и коровы и многія другія палеонтологическія находки съ давнихъ временъ влекли сюда представителей ученаго міра. Массовыя находки мамонтовыхъ клыковъ (такъ мнѣ лично извѣстно о находкѣ 16 клыковъ въ одномъ мѣстѣ), наводятъ на мысль о какой-либо геологической или вулканической катастрофѣ и ставятъ вопросъ о климатическомъ прошломъ Сибири, такъ какъ современный представитель потомковъ мамонта, слонъ, обитаетъ теперь исключительно въ жаркихъ странахъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ весь округъ далеко на востокъ и западъ кишитъ, такъ сказать, минеральными богатствами: сернистое серебро, известь, графить, желѣзо, каменный уголь и несомнѣнное присутствіе золота. Цѣлыя горы слюды, хрусталя привлекаютъ только вниманіе тунгуса, плѣняя его своей красотой и блескомъ. «Глядишь на гору и видишь себя, какъ въ зеркалѣ», выражаетъ онъ свой восторгъ. Не далѣе, какъ лѣтъ 10 тому назадъ, въ округѣ обнаружены богатѣйшіе серебряно-свинцовые рудники, по изслѣдованію Иркутской химической лабораторіи, съ 22% содержаніемъ серебра. Къ сожалѣнію, эти богатства безполезно лежатъ въ дѣвственной почвѣ, не принося той пользы, какую-бы могли они принести, будь климатическія и другія условія края менѣе суровы. Бездорожица, отсутствіе людей, невозможность прокормить рабочихъ мѣстными средствами — все это не легко преоборимыя препятствія къ эксплуатированію несмѣтныхъ богатствъ края.

Наблюденія мѣстной метеорологической станціи, вслѣдствіе частой порчи инструментовъ и отсутствія возможности приводить ихъ въ порядокъ на мѣстѣ, не строго регулярны, а потому и неудовлетворительны. Этимъ, если не считать рѣдкихъ научныхъ экспедицій (какъ доктора Бунге въ срединѣ 80-хъ годовъ), ограничиваются всѣ научныя изслѣдованія такого богатаго и любопытнаго края, центромъ котораго служитъ нѣсколько жалкихъ, разбросанныхъ безъ плана и системы, русскихъ хижинъ и инородческихъ юртъ, съ плоскими крышами, вмѣсто кровель, и ледяными глыбами, вмѣсто оконъ, носящихъ громкое названіе города, на главной улицѣ котораго лежатъ два озера-болота съ неприличными именами, въ лѣтнее время издающими смрадъ и зловоніе, происходящими, по догадкамъ, отъ подпочвенныхъ сѣрнистыхъ ключей. Десятокъ-другой казаковъ съ ихъ семьями, нѣсколько мѣщанъ, священникъ, исправникъ, докторъ, акушерка, да немного ссыльныхъ — вотъ и все населеніе города. Скотоводствомъ (до 12 тыс. головъ рогатаго скота и лошадей), оленеводствомъ и звѣриными промыслами занимаются разбросанные по округу тунгусы и якуты.

Не разъ дѣлались въ Верхоянскѣ попытки хлѣбосѣянія. Особенно энергично взялся за это дѣло въ концѣ 80-хъ годовъ г. Войнаральскій, впослѣдствіи завѣдывавшій образцовой сельско-хозяйственной фермой, устроенной въ Якутскѣ по иниціативѣ генерала Свѣтлицкаго. Опытный земледѣлецъ, онъ приложилъ много усилій къ культивированію ячменя и овса въ небольшихъ размѣрахъ и кой-какіе результаты получились [11]. Благопріятныя атмосферическія вліянія, хорошія орудія, при большихъ усиліяхъ и внимательномъ уходѣ («точно ананасъ воспитывалъ ячмень!») можно взростить хлѣбъ. Но это мыслимо въ томъ лишь случаѣ, когда дѣло идетъ объ одной грядкѣ огородной овощи, а не полевой культурѣ. Мерзлая почва, холодъ и снѣгъ не даютъ зерну роста и должнаго питанія и тѣмъ лишаютъ его возможности прозябать. Что касается огородничества, то въ иной годъ оно и удается. Выдастся лѣто болѣе теплое и менѣе короткое, и у верхоянцевъ (немногихъ, конечно, тѣхъ, что рѣшаются на трудъ и ухаживанье) есть не много мелкаго картофеля, темно-зеленыхъ листьевъ капусты, да, пожалуй, рѣдька, рѣпа.

[11] Г. Войнаральскій получилъ сборъ съ урожая для ячменя въ самъ 10, а овса самъ 3. При возможности здѣсь земледѣлія, урожай котораго въ южныхъ округахъ области доходитъ до самъ 50, характеръ населенія измѣнялся бы въ зависимости отъ благосостоянія. Теперь въ Верхоянскѣ пудъ ржаной муки въ казенной продажѣ стоитъ 7 - 8 руб., смотря по цѣнѣ провоза изъ Якутска въ Верхоянскъ. Въ статьѣ г. Сѣрошевскаго («Русское Богатство» 1894 г. № 12) «Якутскій хлѣбъ» интересующіеся могутъ найти касающіяся этого предмета свѣдѣнія.

Надо отдать справедливость администрации края: она не жалѣетъ усилій на произведенiе опытовъ хлѣбосѣянія въ сѣверныхъ округахъ области, но изъ этого пока ничего не выходитъ, да и врядъ-ли когда-либо выйдетъ.

Къ сожалѣнію, какъ при проѣздѣ впередъ, такъ и въ обратный путь, мое пребываніе въ Верхоянскѣ было очень кратковременно и потому свѣдѣнія мои о немъ скудны. Впрочемъ, мѣстная торговля, характеръ населенія, его занятія, образъ жизни, его обычаи, вѣрованія и времяпрепровожденіе, — все это до такой степени похоже на монотонную жизнь Колымска, что, характеризуя послѣдній, я вмѣстѣ съ тѣмъ дамъ и точное изображеніе Верхоянскаго жителя.

Снова наполнивши опорожненныя сумы провизіей, послѣ трехдневнаго отдыха, мы опять въ дорогѣ. За нами по слѣдамъ бѣжитъ якутъ, дотла проигравшійся въ карты. Привезъ въ городъ мясо и масло на продажу и, не продавши еще, пустилъ ихъ въ оборотъ... хотѣлъ было сказать на зеленомъ полѣ, но это было бы невѣрно: якуты играютъ на разостланной на землѣ шкурѣ. Потерявъ не только деньги, но и коня, на которомъ пріѣхалъ, онъ совершилъ такимъ образомъ за разъ нѣсколько выгодныхъ сдѣлокъ: не уплатилъ долга купцу, не купилъ для дома необходимыхъ вещей и побѣжалъ домой за 150 верстъ пѣшкомъ. Въ городѣ онъ пытался взять у купца еще въ долгъ, но послѣдній не далъ, да еще иронизировалъ надъ нимъ: — Подрядись на заячье молоко. Мнѣ необходимо имѣть одинъ пудъ его.

— Сепъ, учугей (Ладно, хорошо)! Черезъ мѣсяцъ доставлю, — былъ отвѣтъ на все готоваго подрядчика. Теперь онъ старается, чтобъ мы не уѣхали отъ него впередъ, такъ какъ, отставши отъ насъ, онъ не напьется въ поварнѣ чаю и ляжетъ спать, мало того, что голоднымъ, да еще и одинъ, а этого якутъ не любить и боится.

— Вотъ теперь жена тебя заругаетъ, — говорю ему.

— Жена? — презрительно сказалъ онъ. — Я свое проигралъ, а не женино. Приду домой и опять въ городъ. Потому что конь въ залогѣ. Наберу мяса и молока и отыграюсь. Хоренъ (жаль) лошадь! Хорошая, бѣдняжка, была лошадь.

Мнѣ передавали люди, заслуживавшіе довѣрія, и впослѣдствіи я много слыхалъ подтвержденій тому, что, проигравшись, верхоянскій якутъ снимаетъ съ себя все, оставаясь въ одной рубахѣ и исподнихъ. Когда къ счастливому противнику перешли и лошадь, и сѣдло, и узда, онъ ставитъ на карту жену на время, на недѣлю, мѣсяцъ, или нѣсколько мѣсяцевъ, и жены въ данномъ случаѣ, повинуются, платя собою проигрышъ мужа. О подобныхъ фактахъ я слышалъ не только отъ лицъ стороннихъ, но и отъ самихъ якутовъ.

Въ числѣ рѣдкихъ встрѣчъ по дорогѣ, мы имѣли, между прочимъ, одну въ 170 верстахъ по ту сторону Верхоянска. Въ то время, какъ чиновникъ П., о которомъ я упоминалъ въ одной изъ предъидущихъ главъ, командированный въ Чукотскую землю на розыски потерявшагося парохода «Алеутъ», возвратился изъ Колымска обратно, получивъ здѣсь извѣстіе объ «Алеутѣ», зазимовавшемъ въ Японскихъ водахъ, — казачій офицеръ К., проѣхавшій раньше П., черезъ Нижне-Колымскъ пробрался въ Анадырскъ, далѣе въ Гижигу, на обратномъ пути побывалъ въ Чукотскихъ владѣніяхъ, перерѣзалъ рѣку Индигирку и теперь возвращался въ Якутскъ, лишь въ Средне-Колымскѣ узнавъ, что трудился въ напрасныхъ поискахъ «Алеута», давно уже розысканнаго, и совершилъ кругъ въ 10 тысячъ верстъ въ 4 мѣсяца! Онъ принесъ намъ недобрыя вѣсти. На слѣдующей станціи нѣтъ ни лошадей, ни оленей и возвратятся они не скоро. Считая съ отдыхомъ, потребнымъ для нихъ, наше сидѣніе на станкѣ можетъ продолжиться недѣли двѣ. Эта вѣсть насъ крайне огорчила. Можетъ наступить оттепель, и намъ не миновать верховой ѣзды.

Не успѣли мы въѣхать въ лѣсную просѣку, какъ изъ-за старой, вѣтвистой лиственницы увидѣли глубокіе слѣды волчьихъ когтей. Ямщики остановились. Внимательно разсматривая ихъ, одинъ произнесъ: «волкъ старый, опытный». Долго они совѣтовались жестикулируя и горячась; наконецъ, старшій проводникъ, съ длинными и бѣлыми, какъ лунь волосами, сказалъ: «Ночевать въ поварнѣ не будемъ; переночуемъ на снѣгу. Боимся. Оленей поѣдятъ — не на чемъ будетъ ѣхать дальше — до станка не доѣдемъ». Приходилось сдаваться на его убѣжденія и, миновавъ поварню, мы сдѣлали привалъ въ десяти верстахъ отъ нея въ глухомъ лѣсу.

Отрывъ землю отъ снѣга лопатами, которыя вмѣстѣ съ топорами и сверлами проводники всегда запасаютъ въ дорогу, они вырубили нѣсколько деревъ сухостоя, и ночная тьма озарилась яркимъ свѣтомъ. Затрещали сухія, какъ порохъ, смолистыя вѣтви, заговорилъ на тысячи ладовъ искрометный огонь, и весь лѣсъ, вся окрестность точно ожили, точно возстали отъ долгой зимней спячки. Вожаки не ложились всю ночь. Они сидѣли вокругъ костра и бесѣдовали. Якутъ-картежникъ подробно, шагъ за шагомъ, разсказывалъ о своемъ пораженіи, а остальные якуты внимательно его слушали. Убаюканные морозомъ и усталостью, мы уснули, кто на нартахъ, кто на разостланныхъ на снѣгу шкурахъ. Ночью я проснулся отъ страшнаго шума. Старикъ-якутъ съ пѣшимъ якутомъ ссорились. Они стояли нѣсколько въ сторонѣ отъ костра. На какой-то постилкѣ валялись старыя грязныя карты, который и были причиной не только ссоры, но и, какъ я узналъ, драки. На молодомъ якутѣ вся рубаха была разорвана. На что могъ играть этотъ разорившійся человѣкъ, мнѣ не говорили, но думаю, что на старое заячье пальтишко, такъ какъ мы оставили якута все въ той же разодранной рубахѣ; онъ не отходилъ отъ костра. Что же касается старика, то его ставки были солидны. Онъ рисковалъ проиграть зарытыя въ лѣсу кости чуть ли не цѣлаго коня! Когда я звалъ его съ собой въ Колымскъ, эти кости служили ему препятствіемъ. И жалованье хорошее, и тоенъ добрый, да вотъ имущество должно зря пропасть. «Я ихъ продать могу, а не ѣсть-то буду мѣсяца два».

По единодушному мнѣнію казаковъ и обывателей Якутска, якуты Колымскаго округа по своимъ качествамъ стоятъ выше всѣхъ своихъ собратій остальныхъ округовъ области.

Пророчество офицера сбылось. На станціи ни одного оленя. Большая часть ихъ пошла подъ медикаменты, направляемые въ Колымскую казенную аптеку, а остальные выданы офицеру. Джагабулъ принявъ насъ, уѣхалъ куда-то въ сторону за лошадьми. Вмѣстѣ съ этимъ мы имѣли на этой станціи еще одну крупную непріятность. Осмотрѣвъ нашу кладь, мы обнаружили отсутствіе съѣстныхъ припасовъ. Не говоря о различныхъ мелочахъ, которыя мы берегли для подарковъ якутамъ за услуги, исчезъ спиртъ, которымъ мы такъ дорожили, и не стало мяса, хлѣба, масла. Такимъ образомъ, значительную часть дальнѣйшаго пути мы вынуждены были жить впроголодь, питаясь прѣсными ржаными лепешками, которыя пекли у огня. Къ счастью, мы встрѣтили на пути, ѣдущаго изъ Колымска въ Якутскъ, священника о. Зиновія Винокурова съ семьей, который подѣлилъ съ нами свою провизію и тѣмъ спасъ насъ отъ голода. Пять дней мы сидѣли на станціи, въ ожиданіи кочта (средства передвиженія). Въ теченiе этого времени казаки ссорились между собою, ссорились съ якуткой-хозяйкой, требуя, чтобъ ихъ кормили, такъ какъ у нихъ-де ничего нѣтъ, а станція насъ держитъ, и вообще было скверно на душѣ, тѣмъ болѣе, что предстоялъ одинъ изъ самыхъ тяжелыхъ переѣздовъ въ горахъ, въ пустынной мѣстности, гдѣ на разстояніи, болѣе чѣмъ въ 300 верст, кромѣ камней, нѣтъ ничего: ни жителей, ни станціи, ни возможности что-либо купить.

Мы снова въ скалахъ. Со станціи дали намъ одного только ямщика, мальчишку-тунгуса. Проводникомъ служить Митрофанъ, отлично знакомый съ здѣшними мѣстами. Версты безконечны.

Поварня Элерсюбитъ (убіенныхъ). Она названа въ память битвы, происходившей здѣсь нѣсколько столѣтій тому назадъ, между русскими и якутами съ одной стороны и ламутами — съ другой. По преданію, многіе легли здѣсь костьми. Поварня стоить надъ спускающейся къ большому тарыну кручей и печально внимаетъ странному шуму, происходящему отъ какого-то акустическаго фокуса, вслѣдствіе извѣстнаго расположенія горъ. Суевѣрная фантазія жителей полярныхъ странъ видитъ въ этихъ стонахъ плачь убитыхъ. Справа, слѣва, впереди и назади высятся каменныя громады съ совершенно отвѣсными стѣнами, красиво взбирающимися въ высь и теряющимися тамъ гдѣ-то, въ далекой синевѣ неба. Это Тастахскія (т.е. каменныя) горы. Глубоко залегли подъ верхнимъ слоемъ почвы торфяники. Воздухъ до того чистъ и прозраченъ, что малѣйшій шорохъ далеко звенитъ въ горахъ. Многоголосное эхо отражаетъ каждый звукъ. Сидя у подножья горъ-великановъ, испытываешь какое-то странное, непонятное ощущеніе — и страшно становится, и начинаешь понимать суевѣріе дикаря, разукрасившаго и одухотворившаго тишину и таинственность мрачно-молчаливыхъ, но величавыхъ исполиновъ. И кажется, что на тебя смотрятъ не мертвыя очи природы, а укоризненные, недоумѣвающіе глаза «убіенныхъ»,

Вѣками остывавшая и на вѣки застывшая природа, точно задумала крѣпкую думу и, не разгадавъ ея, заснула вѣчнымъ, холоднымъ сномъ...

Элерсюбитскій тарынъ представляетъ странную игру природы. Непрерывное теченіе водъ изъ-подъ скалъ образовало въ глубокой ущелистой впадинѣ родъ озера, въ которое извиваются все новые и новые ручьи. Окруженное со всѣхъ сторонъ отвѣсными каменными стѣнами, оно не имѣетъ выхода. Страшная высота, постоянный приливъ съ горъ обусловливаютъ до дна промерзшую и неизмѣримую глубину. Это тарынъ вѣчный — внѣ зависимости не только отъ той или иной температуры, но даже и отъ времени года. Кругомъ лѣто, солнце жжетъ, миріады птицъ оглашаютъ воздухъ, деревья въ зелени и рядомъ съ этимъ не то зеленый, не то свѣтло голубой, прозрачный ледъ, на протяженіи 20 верстъ; или наоборотъ, въ самый лютый холодъ стоить на поверхности его вода, не подвергаясь его дѣйствію.

Бѣдняга-ямщикъ совсѣмъ растерялся. Живой, говорить, не доѣду обратно... Вчера огонь въ каминѣ кричалъ — олень палъ. Теперь опять вотъ «кричитъ» (издаетъ трескъ, что служить худымъ предзнаменованіемъ). Да, мало бывалому здѣсь не сладить. На двадцативерстномъ тарынѣ или гладкій, безснѣжный ледъ, или вода и снѣгъ по колѣни, а то каменникъ и нескончаемые гольцы, и опять тарынъ, по которому свищетъ вѣтеръ, отбрасывая въ сторону оленей. Кружимъ, бьемся, перебираемся по снѣжнымъ бугоркамъ и въѣзжаемъ въ кольцо горъ, образующихъ колонны, тоннели, ворота, пещеры и террасы. Прямо навстрѣчу загородила дорогу обнаженная скала. Выхода нѣтъ. Но вы круто дѣлаете поворотъ и передъ вами, незамѣтное до сихъ поръ, ущелье. И все это создано не человѣческой рукой, а капризомъ природы!

Пустыня и смерть. Сухой мохъ и лишай, — вотъ все, что вы встрѣчаете на этомъ длинномъ и трудномъ пути. Проѣзжая по самому порогу скалъ, ждешь, — вотъ-вотъ обрушатся на тебя эти висящія въ воздухѣ глыбы и задавятъ. Камни падаютъ безпрестанно. Намъ случалось: только минуешь опасное мѣсто, какъ съ трескомъ грохнулъ на землю стопудовый осколокъ.

Послѣ столькихъ невзгодъ, когда измокъ, продрогъ и измученъ, — не имѣть чѣмъ утолить голода, — этого намъ еще не приходилось испытать! Но на выручку выступаетъ тунгусенокъ и предлагаетъ намъ приличную часть вчера павшаго оленя. Да здравствуютъ тунгусы, кричащій огонь и палая оленина!..

VI.

Морозъ крѣпчаетъ. Ночь все ниже и ниже опускается на землю, окутывая окрестность бѣловатымъ туманомъ. Ослѣпительно-бѣлой пеленой принарядилась земля. Время уже за полночь. Луна рисуетъ волшебныя тѣни на остроконечныхъ утесахъ. Крутой холодъ нещадно морозитъ руки и ноги, ледянистыя иглы растутъ на усахъ и рѣсницахъ. Дышать трудно. Сквозь морозный дымъ, высоко-высоко въ далекомъ небѣ, кругомъ опоясанная всѣми цвѣтами радуги, разливаетъ свой тихій, меланхолическій свѣтъ полная луна.

Сказочно-чудный, фантастическій видъ сѣвернаго сіянія положительно приковываетъ взоръ. Есть ли еще въ природѣ что-либо похожее на чарующіе переливы красокъ всевозможныхъ цвѣтовъ, то яркихъ, то нѣжно-блѣдныхъ?! Сначала на сѣверѣ горизонта показывается охватывающій полъ-неба пожаромъ и постепенно блѣднѣющій кругъ. Отъ его, точно брызгающіе лучи, начинаютъ появляться и исчезать едва уловимыми, моментальными вспышками громадные снопы, переливающіеся изъ блѣдно-зеленаго и голубаго въ ярко-красные и фіолетовые треугольники, напоминающіе высокія остроконечныя шапки. Цѣлые потоки нѣжно-радужныхъ цвѣтовъ, цѣлый сонмъ огней, съ ничѣмъ несравнимою для глазъ быстротою, смѣняются несколькими ложными солнцами и лунами. Невозможно оторвать глазъ отъ этихъ брилліантовыхъ переливовъ. Весь замираешь въ какомъ-то сладостномъ оцѣпенѣніи. Это великолѣпное зрѣлище нужно видѣть, чтобы понять, что оно не поддается описанію.

Кругомъ ни звука. Только мѣрный и дружный топотъ двадцати оленей, попарно запряженныхъ въ легкія березовыя тунгусскія санки, нарушаютъ эту тишину, да еще изрѣдка развѣ треснетъ въ лѣсу древесная кора, покоробленная морозомъ, или зашуршитъ по обледенѣлымъ и заиндевѣвшимъ сучьямъ падающая вѣтка, — неслышно утонетъ она въ снѣжномъ покровѣ, и снова все смолкнетъ, словно сама природа въ заколдованномъ снѣ чутко внимаетъ этому тихому, чарующему величію полярной ночи.

Но вотъ картина постепенно мѣняется. Съ сѣверо-востока потянулъ рѣзкій, пронизывающій до мозга костей, холодокъ, все болѣе и болѣе усиливающійся. Морозная снѣжная пыль столбомъ взвивалась кверху. Закрутилъ вихрь, вздымая снѣжные клубы и переметая съ мѣста на мѣсто огромные сугробы снѣга. Запорошило въ лѣсу. Застонала старая лиственница, осыпая съ своихъ высохшихъ вѣтокъ искристый причудливый уборъ.

Жутко въ тайгѣ. Все живое бѣжитъ и прячется по норамъ и лазамъ, хоронится подъ крѣпкій слой снѣжнаго покрова.

Вихрь, пролетѣвшій по верхушкамъ деревьевъ, находить себѣ необъятный просторъ въ тундрѣ, въ горахъ, на наледи. Тамъ нѣтъ ему преграды. Крутитъ и вьетъ онъ снѣжную пыль, вздымая гигантскія колонны и наметая цѣлые холмы.

Пронзительный, злой вѣтеръ дуетъ съ такою силою, точно хочетъ сказать: «я золъ и знаю, что это вамъ не нравится; а все-таки я злюсь и еще сильнѣе буду злиться»...

И еще порывистѣе вздымаетъ онъ снѣжныя волны и несетъ ихъ, низвергаетъ и сталкиваетъ противоположныя, и адски-злобно хохочетъ.

Сквозь это завыванье, точно нестройнымъ хоромъ, проносятся и плачь, и стоны.

Что сулитъ онъ — этотъ жестокій, незнающій пощады ураганъ — безконечный въ ширину, неизмѣримый въ длину, не понимающій сожалѣнія, не вѣдающій предѣловъ?!..

...Время уже за полночь. Не видно ни звѣздъ, ни мѣсяца, такъ недавно еще любовно поглядывавшихъ на землю.

Горе теперь путнику въ эту бурную, морозную ночь. Дорогу замело, овраги засыпало. Понуро бродятъ на ощупь олени. Проводникъ то-и-дѣло останавливаетъ ихъ и смущенно оглядывается по сторонамъ, пристально всматриваясь въ черную бездну ночи. Но даже зоркій и опытный глазъ этого сына тундры не можетъ различить ни одного предмета. Прямо на встрѣчу несется бѣшеная пурга, слѣпитъ глаза, знобитъ тѣло, какъ иглами колетъ лицо, заметая слѣдъ ледяной пылью, и уносится далѣе, въ темное пространство ночи, жалобно завывая въ ущельяхъ. Все дальше и дальше мчится суровый ураганъ.

Вотъ на взгорьѣ, у края лѣсной чащи, надъ промерзшей до дна извилистой рѣчкой, мигнулъ изъ трубы огонекъ-другой,— мигнулъ и снова исчезъ, какъ бы чего-то застыдившись. Завыла метель по угламъ встрѣтившейся на пути якутской юрты. Растрепанная, точно косматый лѣсовикъ, стоить юртенка и покорно ждетъ той минуты, когда ее совсѣмъ занесетъ снѣгомъ, — убогая, покосившаяся, словно выбѣжала она изъ лѣсу и недоумѣвая, какъ-то бокомъ, остановилась у проѣзжей дороги, слезливо помигивая своимъ единственнымъ ледянымъ оконцемъ. Непривѣтливо смотритъ эта юрта: все въ ней убого, непріютно и грязно. Но какъ ни бѣдна она, въ ней все же можно обогрѣться, обсушить промокшую одежду, протянуть окоченѣлое тѣло.

На сегодня муки довольно.

Полунагіе обитатели юрты, еле прикрытые звѣриными шкурами, гостепріимно спѣшатъ вамъ на встрѣчу, помогаютъ снять верхнее платье, готовить кипятокъ. Изъ пламени камелька тянутся время отъ времени тонкія струйки голубоватаго дыма. Но вотъ вы обогрѣлись. Обитатели юрты улеглись. Только одна древняя, полуслѣпая старуха, которая, на вопросъ объ ея лѣтахъ, отвѣчаетъ: «не знаю, не помню, что-то давно ужъ живу», — только она не спитъ. Она рада русскимъ. Русскіе напоили ее кирпичнымъ чаемъ, они дали ей кусокъ ржаного сухаря, а теперь, пожалуй, дадутъ и листъ табаку, до котораго она такая охотница. А она за это споетъ имъ пѣсню. И она запѣла по якутски: «Бѣдные русскіе! Откуда они идутъ? Они идутъ изъ далекой полуденной стороны. Они терпятъ лишенія и холодъ, къ которому не привычны. Бѣдняжки! Они не спятъ, не знаютъ покоя. Зачѣмъ оставили они свою теплую землю, свое незамерзающее море? Мое сердце болитъ, мнѣ ихъ жалко. Бѣдные русскіе!..»

Но вотъ и старуха, удовлетворенная листомъ табаку, бережно положила кусочекъ его въ ротъ, пожевала, поохала и, кряхтя, улеглась.

Невѣрный свѣтъ послѣдняго полѣна дровъ вспыхиваетъ, скользитъ по бревенчатой закоптѣлой стѣнѣ, рисуя на ней фантастическія тѣни. Все рѣже и рѣже вспыхиваетъ огонь въ камелькѣ. Темно, душно...

А на дворѣ все также стонетъ и жалобно взвизгиваетъ вѣтеръ. По верху юрты несется вихрь и дико гудитъ въ открытой трубѣ. Гдѣ-то вдали слышится протяжный, щемящій душу вой голоднаго волка, по временамъ относимый въ сторону неукротимымъ вѣтромъ. Невеселыя думы лѣзутъ въ голову, томятъ душу. Властно охватываетъ тоска, мысль о далекой, покинутой родинѣ.

Но некогда предаваться думамъ. Надо спать. Завтра опять далекая, томительная дорога, опять холодъ и дрожь, и опять какое-нибудь отвратительное логовище, съ полу-звѣрями, полу-людьми, къ которому будешь мысленно стремиться и которому все же будешь радъ, когда его достигнешь...

Мы стремимся нагнать проѣхавшій впереди купеческій караванъ въ надеждѣ купить что-нибудь и, действительно, нагнали и купили 20 фунтов пшеничныхъ сухарей за 16 рублей! («Для васъ развѣ только уступаю»). Сухари эти крошатся, перетираются и обращаются въ порошокъ, который мы ложками сыплемъ въ стаканы съ чаемъ и этимъ перебиваемся, пока не въѣзжаемъ въ Колымскій округъ, границей котораго служить хребетъ Алазейскихъ, или Колымскихъ горъ, пологій подъемъ на который мы совершаемъ почти незамѣтно. Сбываются предсказанія о гостепріимствѣ здѣшнихъ якутовъ. Насъ закармливаютъ разнообразной рыбой, отъ которой начинаетъ уже тошнить. Послѣдній оленій станокъ проѣхали съ комфортомъ. Колокольчики, лямки на красной подкладкѣ, а джагобулъ, изъ типа фатовъ-кучеровъ, дѣлаетъ намъ честь и везетъ самъ. Въ крохотной юртѣ по дорогѣ меня приняли за священника и подошли къ рукѣ, испрашивая благословенія. Патріархальность и дичь. На послѣдней станціи больной старикъ-хозяинъ на вопросъ: почему ты такъ потѣешь, — отвѣчалъ: «Увидалъ русскихъ, сердце забилось и потъ прошибъ — испугался очень». Послѣдній стопятидесятиверстный переходъ до города дѣлаемъ на лошадяхъ. Поварни чистыя, съ полами, каминами, оронами и столомъ. Ямщики добросовѣстно везутъ и охотно кормятъ насъ за подарки.

Мы въ глубинѣ глубинъ на Азіи, краю свѣта, сдѣлавъ 13 тыс. верстъ. Кажется, что всякому, заброшенному въ эти дебри, возврата нѣтъ.

Но вотъ изъ-за густыхъ тальниковъ показалась старая деревянная церковь, забѣлѣла лентообразная, широкая рѣка. Тамъ и сямъ разбросаны русскіе дома въ перемежку съ юртами. Цѣлая масса людей: русскіе, якуты, мужчины, бабы и ребятишки — все это бѣжитъ намъ навстречу, окружаетъ наши нарты и затрудняетъ движеніе. «Россійскіе, русскіе пріѣхали... Спедиція (экспедиція)... дохтуръ» — и, жадная на впечатлѣнія и новости, молва пошла гулять.

Вотъ онъ Колымскъ и вотъ его обитатели! Они-то и будутъ предметомъ моего дальнѣйшаго повѣствованія.

(Продолженіе слѣдуетъ)

Гор. Колымскъ и его обитатели.

Послѣ жизни, носящей всѣ признаки культурности и цивилизаціи, очутиться въ такомъ захолустьи, какъ Колымскъ, очень тяжело. Уже одинъ бѣглый взглядъ, брошенный на низкіе дома, кое-гдѣ разбросанные по городу безъ плана и системы, въ перемежку съ юртами, — на ихъ плоскія крыши безъ кровель, на ледяныя окна, на трубы, заткнутыя какими-то лохмотьями, на деревянную, почернѣвшую церковь — уже одинъ этотъ взглядъ вселялъ тревогу и достаточно ясно убѣждалъ, что жизнь въ Кодымскѣ полна грусти и печали. Вдобавокъ пріѣздъ мой въ Колымскъ совпалъ съ весеннимъ временемъ, когда обнажаются закоптѣлыя стѣны домовъ, съ юртъ отпадаетъ смазка безобразными кусками глины, льдины протаяли и заткнуты грязными тряпицами, а мѣстами и вовсе выпали, замѣненныя натянутой на раму налимьей кожей или исписанной бумагой.

— Поѣзжайте въ гостиницу, — сказалъ я казаку, когда прошло первое ошеломляющее впечатлѣніе при въѣздѣ въ Колымскъ.

Казакъ удивленно посмотрѣлъ на меня. Онъ, казалось, дѣлалъ усилія, что-то соображалъ, стараясь уразумѣть значеніе этого слова. Наконецъ, понявъ меня, онъ отвѣтилъ:

— Этого здѣсь нѣтъ.

— Какъ, ни одной гостиницы нѣтъ? — спросилъ я, искренно возмущенный и озадаченный — А гдѣ же остановиться?

— Дѣвка! — крикнулъ вмѣсто отвѣта казакъ остановившейся посмотрѣть на диковинныхъ людей дѣвушкѣ. — Бѣги къ своимъ, спроси: пустятъ на квартиру новопріѣзжающихъ.

Дѣвушка мигомъ бросилась въ близь стоявшій домъ, вскорѣ возвратилась и, стоя поодаль отъ меня, сказала: «Хозяйка говоритъ: за всяко просто» (т.е. пожалуйте, молъ, безъ стѣсненія).

Я вошелъ въ просторныя сѣни, а оттуда въ довольно чистую горницу съ гладко выскобленными стѣнами, съ пылавшимъ каминомъ. Все убранство комнаты составлялъ столъ, нѣсколько деревянныхъ, некрашеныхъ стульевъ, да по полу, вмѣсто ковровъ, были разостланы коровьи кожи, красиво подобранныя изъ квадратныхъ клѣточекъ бѣлаго и чернаго цвѣтовъ.

— Вы насъ ужъ извините, — сказала намъ хозяйка. — Мы колымскій народъ, можетъ не угодимъ вамъ, русскимъ людямъ.

Не успѣли мы еще снять верхнее платье, какъ въ комнату стали одинъ за другимъ прибывать какіе-то люди въ бобровыхъ высокихъ шапкахъ, съ громадными цвѣтными шарфами, въ длинныхъ фланелевыхъ блузахъ подъ короткими мѣховыми куртками. Всѣ они, очевидно, бѣжали, торопились, потому что дышали прерывисто. Каждый изъ нихъ истово молился Богу, затѣмъ подходилъ къ намъ, здороваясь за руку, и, не называя своей фамиліи, произносилъ: «Съ пріѣздомъ!» Затѣмъ подходилъ къ хозяйкѣ и поздравлялъ ее съ вновь пріѣзжими. Всѣ пришедшіе, между которыми не было ни одной женщины, чинно усаживались. Очевидно, это былъ колымскій бомондъ; сужу такъ потому, что, не смотря на свободныя мѣста на скамьяхъ, многіе стояли у дверей и для поздравленій къ намъ не подходили. Вскорѣ комната была совершенно полна.

— Поговаривайте, — обратился ко мнѣ одинъ изъ гостей.

— О чемъ говорить? — наивно удивился я, тогда какъ долженъ былъ отвѣтить: «Нѣтъ ничего».

— Каково дорожку коротали?

— Что въ Якутскѣ новаго? Болѣзни каковы?

— Говорятъ губернатора смѣнили?

— А каковы сей годъ снѣга? Промысла каковы по тракту?

И т.д., и т.д. Въ этомъ родѣ мнѣ приходилось отвѣчать на множество вопросовъ.

Вошелъ какой-то не то казакъ, не то мѣщанинъ и нерѣшительно приблизился ко мнѣ.

— Отец Ѳеофилъ кланяется, просилъ не оскорбиться. Говорить: пусть-ка, если письма привезли, пришлютъ мнѣ. Говоритъ: я немогаю, прійти проздравить съ пріѣздомъ не могу, — такъ пусть, говоритъ, не оскорбятся.

Вслѣдъ за этимъ посланнымъ и за многими другими, которымъ я раздавалъ привезенныя съ собой письма, открылась боковая дверь, пропустившая опрятно одѣтую дѣвушку съ провалившимся носомъ, несшую громадный подносъ, на которомъ установлено было нѣсколько десятковъ чашекъ и блюдечекъ съ мелко наколотыми кусочками сахару, а вслѣдъ за нею появилась хозяйка, держа впереди себя тарелку, аккуратно уложенную перерѣзанными пополамъ маленькими бѣлыми булочками. Чашки обносились по чину: именитые, знатные, богатые гости получали первыми; они брали чашки на колѣни, доставали съ блюдечка кусочекъ сахару, а у хозяйки крохотный кусочекъ булки и, соблюдая деликатность, неторопливо прихлебывали изъ чашки мелкими глотками. Окончивъ эту церемонію, гости вставали, опять крестились на образъ и, прощаясь говорили: «Къ намъ милости просимъ напредки, познакомимся» или: «Покорно просимъ къ намъ за всяко просто». Я тогда не зналъ еще необходимаго на этотъ случай отвѣта: «Ваши гости».

Не мало былъ я удивленъ всѣми этими посѣщеніями незнакомыхъ мнѣ людей, но впослѣдствіи я и самъ дѣлалъ то же, какъ только вѣсть о пріѣзжемъ доходила до меня. Кое-какъ одѣвшись, я опрометью бѣжалъ увидѣть свѣжаго человѣка. Жажда вѣстей, одна лишь потребность видѣть новое лицо, или лицо, долго бывшее въ отсутствіи, особенно, если оно явилось изъ «Якучко» т.е. изъ мѣста, гдѣ, по мнѣнію колымчанъ, свѣтъ и жизнь бьютъ ключомъ — гнали меня ко вновь пріѣзжему, будь то священникъ, чиновникъ или купецъ, и я задавалъ ему вопросы, немногимъ развѣ отличавшіеся отъ вопросовъ, предложенныхъ мнѣ моими гостями.

Впослѣдствіи я узналъ, что, хотя дамамъ не принято приходить первыми къ пріѣзжимъ, но что и здѣсь дочери Евы любопытны, а потому и идутъ на всякія уловки и хитрости: чтобъ взглянуть на новое лицо, онѣ стоятъ за перегородкой и главное свое вниманіе обращаютъ на платье, интересъ ихъ преимущественно сосредоточенъ на модѣ, онѣ жадно разспрашиваютъ новое лицо о ея новостяхъ, особенно, если это новое лицо женщина. Впрочемъ новости модъ доходятъ въ Колымскъ спустя много времени послѣ того какъ въ Россіи онѣ уже забыты. Недаромъ же одинъ купецъ, встрѣченный мною на обратномъ пути изъ Колымска, на вопросъ мой: «Что новаго?» отвѣтилъ: «Да ничего. Вотъ развѣ новость — кринолины отмѣнены, да и то по Высочайшему повелѣнію».

Мнѣ пришлось побывать у всѣхъ обывателей, начиная съ исправника и колымскаго лорда-мэра и кончая многими казаками и якутами. Только послѣ этого нашлась квартира, оставшаяся свободной вслѣдствіе командированія одного изъ священниковъ на жительство въ улусъ, т.е. округъ. Одинъ обыватель предложилъ мнѣ столъ, у другого нашелся стулъ, тамъ ушатъ, кровать, — словомъ, приходилось собирать домашнюю утварь со всего города, такъ какъ ни лавокъ, ни мастерскихъ, гдѣ бы вы могли найти что-либо, нѣтъ и въ поминѣ. Ничего подобнаго колымчане, всегда принимающіе самое живое, иногда даже трогательное участіе въ русскихъ людяхъ, не продаютъ. Они уступаютъ, дѣлятся. Въ Колымскѣ даже существует особый терминъ: подѣлиться. По большей части это дѣлается совершенно безкорыстно или же съ вами дѣлятся, памятуя, что и вы можете пригодиться. Особенно, если рѣчь идетъ о человѣкѣ российскомъ, эта такъ сказать задняя цѣль несомнѣнна. Дня черезъ два по моемъ пріѣздѣ мнѣ пришлось въ этомъ убѣдиться, когда ко мнѣ пришелъ городской голова - одинъ изъ самыхъ дѣятельныхъ помощниковъ въ устройствѣ моей квартиры, снабдившій меня съѣстными припасами и вообще охотно дававшій мнѣ практическіе совѣты, чего колымчанинъ избѣгаетъ, такъ какъ считаетъ это неприличнымъ. Если вы обратитесь къ нему съ просьбой высказать свое мнѣніе, онъ, если мало съ вами знакомъ въ особенности, непремѣнно скажетъ: «Сами знаете. Вамъ лучше извѣстно». Такъ вотъ, приходитъ этотъ обыватель и, переминаясь, говоритъ:

— Будьте добры пожаловать къ моей супругѣ.

— Это зачѣмъ? — спрашиваю.

— Нездорова. Больно хворость одолѣла. Повѣтріе, надо быть.

— Хорошо, но я-то причемъ въ этомъ случаѣ?

— Не оставьте, сдѣлайте милость, полечить... какое нибудь лекарство.

— Да послушайте, — говорю я, подозрѣвая какое-то недоразумѣніе. — вы, должно быть, думаете, что я врачъ. Но вы ошибаетесь.

— Покорно прошу, — кланяется и не отстаетъ обыватель. — Хоть посмотрите: все-жъ вы россійскій народъ, ученый.

— Нѣтъ, не могу, не пойду. И не пойду потому, что помочь не съумѣю. Я въ болѣзняхъ ничего не понимаю и могу даже повредить вашей супругѣ. —рѣшительно отказываюсь я.

— Такъ. — говоритъ, глубоко вздохнувъ, по видимому обиженный обыватель и удаляется.

Но онъ, очевидно, понялъ мой отказъ по своему. Вѣдь я тотъ самый русскій человѣкъ, который позналъ все, которому все доступно, которому понятенъ языкъ звѣздъ, говоръ морской волны. Я выдумалъ пароходъ, желѣзную дорогу, я уподобляюсь птицѣ и летаю по воздуху, я всю жизнь сладко ѣлъ и пилъ, я выросъ на хлѣбѣ, на наукахъ и книгѣ — и чтобъ послѣ всего этого я не могъ излечить его супругу! Фактъ для колымчанина невѣроятный. «Что нибудь да не такъ» — рѣшаетъ онъ въ своемъ бѣдномъ умѣ. И вотъ онъ идетъ домой, гдѣ ждетъ его, полная надежды и упованія, больная жена, достаетъ изъ запертаго ящика бережно спрятанный клочокъ бумаги и чернила, и черезъ малое время въ квартиру мою входитъ молодой казаченокъ, кладетъ на столъ громаднаго мерзлаго глухаря, кругъ масла, съ десятокъ оленьихъ языковъ и подаетъ мнѣ записку слѣдующаго содержанія: «Милостиви другъ раджи богъ не отъ кажи мою супругу, въ тора нижеля духъ затыкаетъ, е 2 носитъ ноги и кашля вошла и не выходичъ. Такая кашля мольчъ страсть[12], подавалъ касторки, не отпущаетъ; мы за васъ русскихъ людей бога молимъ, радумся, пріѣхали какъ господь намъ послалъ свѣтлую звезду, а вы не отъ кажитъ. Вашъ пріятель П.Б.».

[12] Сильный, страшный, вообще высшая степень, форма употребляемая для усиленія дѣйствія.

Камень бы тронулся, читая эти безъискусственныя, молящія строки. Отославъ обратно гостинцы, я сказалъ черезъ посланнаго казака, что приду. Захвативъ съ собой лечебникъ и кое-что изъ моей походной аптечки, я невольно отправился къ больной. Кто знаетъ, авось, думалъ я, помогу ей чѣмъ-нибудь. Быть можетъ, вѣра въ знаніе и всесиліе русскихъ людей и оздоровитъ больную. Прихожу. У жарко натопленнаго камина, вся раскрасневшись, металась полная, красивая женщина. Что могъ я сдѣлать? Я далъ ей нѣсколько порошковъ хинину, да порошковъ отъ кашля, совѣтуя хорошенько пропотѣть. Женщина стала благодарить.

— У насъ ученикъ (фельдшерскій) ничего не понимаетъ. Ни пульцу не пощупаетъ, ни языка не посмотритъ, — сказала она.

— Кава онъ будетъ смотрѣть? — отозвался мужъ. — Его и вытащить не легкое дѣло. Онамеднись къ барину (къ исправнику) звали — не пошолъ, такъ баринъ приказалъ казакамъ принести его.

— Что-жъ, принесли? — спросилъ я.

— Какъ не принесли? Принесли, а баринъ и говоритъ: — лечи! А то, говоритъ, велю запереть тебя здѣсь и водки не дамъ[13].

[13] Въ Колымскѣ и при мнѣ, дѣйствительно, былъ еще такой же точно случай, когда исправникъ, очень тучный человѣкъ, привыкшій къ кровопускание, почувствовалъ приливъ крови къ головѣ. Вѣчно пьянствовавшій фельдшеръ отказался придти на зовъ исправника, который и приказалъ казакамъ принести его къ себѣ на рукахъ, что казаки и исполнили.

Но дорого стоилъ мнѣ этотъ визитъ. Въ теченіе нѣсколькихъ дней я сдѣлался предметомъ самыхъ настоятельныхъ требованій со стороны болящихъ. Потянулись одинъ за однимъ кліенты: у кого дочь хвораетъ, у другого жена немогаетъ, дальше сердце раскололось, тамъ печенка передвинулась къ пупку, глаза вылазятъ на лобъ. Пошли всякія: не пущаетъ, затыкаетъ, захватило, кровь остановило, кашля вошла, наконецъ, одна казачка звала меня къ больному мужу, у котораго чахоточная золотуха вышла въ носъ... Можете себѣ представить мое положеніе! Пришлось сдѣлаться врачомъ. Надо было взять книжки, лечебники, читать, думать, демонстрировать на себѣ, проводить у больныхъ часы, штудировать фармакопею и варить лекарства. Я попалъ въ глупое, но безъисходное и неловкое положеніе, объясняемое только тѣмъ ужасомъ безпомощности, на которую обреченъ колымчанинъ. Впослѣдствіи въ Колымскъ пріѣхало еще нѣсколько интеллигентныхъ людей, изъ которыхъ былъ одинъ ветеринарный врачъ и нѣсколько фармацевтовъ; они, конечно, заняли мое мѣсто врача и, нужно сказать, лечили всегда съ успѣхомъ въ случаяхъ, разумѣется, не особенно трудныхъ. Спустя года два пріѣхали и врачи.

Была весна. Голодъ страшный. Всѣ запасы изсякли; вытаскивали изъ погребовъ и амбаровъ трехлѣтнюю, лежалую рыбу. Смрадъ по городу былъ ужасающій, даже за деньги нечего было купить, если не считать медовыхъ пряниковъ по одному и полтора рубля за фунтъ. А тутъ эти болѣзни — вѣчные спутники голода: — не то воспаленіе легкихъ, не то осложненный бронхитъ...

Какъ бы то ни было, но и въ томъ, и въ другомъ случаѣ я безполезенъ и несвѣдущъ, хотя знаю, что многимъ помогъ совѣтами, построенными скорѣе на логикѣ и наслышкѣ, нежели на знаніи медицины.

Въ домѣ дьячка, гдѣ было пятеро дѣтей, старикъ отецъ жаловался мнѣ: «Вотъ ужъ недѣля, какъ живемъ однимъ чернымъ чаемъ (т.е. безъ молока). Сегодня купили 1 фунтъ пряниковъ. Вотъ лежитъ. Не знаю: ѣсть ли его, или дѣтямъ раздать». Положительно надо удивляться терпѣнію и выносливости аборигеновъ во время періодически повторяющихся голодовокъ. Чѣмъ только они жили въ это время, и въ чемъ у нихъ душа держалась? Когда я неотступно приставалъ къ нимъ или къ мѣстнымъ тузамъ, у которыхъ всегда бываетъ въ запасѣ пища, съ вопросомъ: — Но позвольте, объясните все-таки: чѣмъ же они живутъ, ѣсть-то вѣдь надо? — то я всегда и неизмѣнно получалъ одинъ и тотъ же отвѣтъ, ничего ровно не объяснявшій:

— Вотъ такъ и живутъ.

Или:

— Вотъ такъ и живемъ.

И я самъ на подобный вопросъ ничѣмъ инымъ не могъ бы отвѣтить, какъ тѣми же словами.

— Эхъ, хоть бы наша матушка, кормилица-Колыма скорѣй бы разрѣшилась: свѣжей бы рыбки поѣли, — мечтаетъ колымчанинъ, а пока копаетъ въ погребѣ ледяную землю и находить въ ней остатки совершенно сгнившей рыбы, которую варитъ и ѣстъ. Если въ эту пору войдешь въ обывательскую избу, то обоняніе поражаетъ такой острый, кислый запахъ, какой только можетъ исходить изъ самаго зараженнаго, зловоннаго мѣста. А между тѣмъ въ природѣ уже замѣтно пробужденіе отъ зимняго сна, замѣтно оживленіе. Въ городѣ уже нѣтъ снѣга, хоть имъ еще бѣлѣетъ зарѣчная сторона и далекія горы, трава пробилась и зазеленѣла, солнце играетъ и золотитъ обнаженный ледъ на рѣкѣ... и этотъ удушливый, знойный воздухъ составляетъ такой разительный контрастъ съ помолодевшей природой, что кажется, будто кто-то умышленно оскорбляетъ чистый, целомудренно-дѣвственный міръ, понося и хуля его...

Но вотъ наступила половина мая, и съ юга потянулись цѣлыя вереницы дикихъ утокъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ берега рѣки стали оттаивать. Обыватель пришелъ въ ажитацію. Цѣлый день и ночь онъ занять ружьемъ, отливаніемъ дроби. Онъ энергично бродить по тайгѣ или сидитъ на берегу Колымы и другихъ малыхъ рѣчекъ, на мочежникахъ и озерахъ, перебирается съ опасностью для жизни по рыхлому и уже дряблому льду и жадно караулитъ птицу. Жизнь вышла на улицу. Никто не спитъ. Ночи стали бѣлы, но еще разнятся отъ дня тѣмъ, что солнце хоть на короткое время прячется за лѣсъ и за горы. Колымчанинъ ожилъ. Если даже онъ плохой охотникъ, несмышленый и не мѣткій стрѣлокъ, то и въ этомъ случаѣ онъ своей фузеей убьетъ въ день пять-десять утокъ. А тутъ подлетѣли уже гуси и лебеди, дальше ужъ можно кой-гдѣ сѣть поставить на мелкую рыбу или щуку, которой, впрочемъ, здѣсь пренебрегаютъ. Колымчанинъ повеселѣлъ, онъ выглядитъ бодро и самоуверенно. Онъ не только самъ сытъ, но и разсылаетъ всюду гостинцы, за которые надѣется получить, въ свою очередь, чаю, кусокъ сахару или тарелку муки, и начинаетъ подготовляться къ предстоящимъ промысламъ, къ выезду изъ города на заимки, т.е. на рѣку за 20, 50, 100 и болѣе верстъ, въ мѣста наибольшаго движенія рыбы, къ тонямъ, гдѣ рыба заходитъ метать икру.

Колыму вспучило. Она посинѣла. Наконецъ, ее взломало, и она разрѣшилась. Величественно и спокойно потянулся сплошной массой ледъ. Постепенно откалываясь отъ общей массы, напирая другъ на друга, одна льдина нагоняетъ другую, врѣзывается, взбирается на нее и образуетъ ледяные причудливой формы холмы. Раздаются страшные, оглушительные удары; неудержимо стремится все впередъ и впередъ вода, ледъ, оторванныя съ корнемъ деревья; съ дикимъ крикомъ несется перелетная птица; льдина давитъ на льдину, на нее взбирается новая, опускаетъ ихъ на дно, образуя живой мост, готовый при сильномъ толчкѣ сзади плывущих льдин распасться на мелкіе ледяные осколки, но по которому, однако, колымчанинъ рискуетъ пробираться на средину рѣки за подстрѣленной птицей. Обыватель стоитъ и смотритъ на выступившую изъ береговъ рѣку, затопившую низменную часть города, на загромождающіе ее льды и с трепетомъ, съ ужасомъ задаетъ себѣ вѣковой вопросъ: «Будетъ сей годъ потопъ иди пронесетъ?»

Чтобы читатель понялъ весь ужасный смыслъ этого вопроса, я долженъ пояснить его.

Колымскъ стоитъ на низменномъ берегу рѣки. Когда рѣка весною разливается, она затопляетъ этотъ берегъ. Но вольная вода не смущаетъ жителя Колымска: очень далеко она не пойдетъ, да она и не опасна. Пожитки на крышу, люди въ лодки или въ лѣсъ — вотъ и все. Не то, однако, будетъ, если внизу рѣки случится заторъ. Тогда съ страшной силой и быстротой верхнее теченіе несетъ гигантскіе льды, толщиною въ 2-3 аршина, которые, не имѣя свободнаго пути, скопляются у городского берега; вода поднимаетъ ихъ, несетъ на городъ, на постройки на избы, заливаетъ, топитъ, ломаетъ и рветъ… Трескъ разрушенныхъ избъ, вопли женщинъ и дѣтей, плавающее по водѣ и истерзанное имущество, рыболовныя снасти — вся эта картина до неописуемости ужасна. Как подъ Дамокловымъ мечомъ, колымчанинъ ежегодно находится подъ страхомъ потопа. А между тѣмъ средство избавиться отъ опасностей и страха подъ рукой. Въ самомъ селеніи протекаетъ въ крутыхъ берегахъ бѣшеная рѣчонка, берущая начало съ озеръ и впадающая въ Колыму. У города она имѣетъ въ ширину не болѣе 50 саженей. Вотъ за этой-то рѣчонкой берегъ Колымы крутъ и высокъ. Стоитъ только перекинуть черезъ рѣчку на лѣтнее время мостикъ и строиться по ту сторону — и не будетъ ежегодной боязни, страха и опасности. Послѣ страшнаго разгрома, произведеннаго наводненіемъ 1885 года, колымчане, по почину и съ помощью администраціи края, стали селиться тамъ. Такимъ образомъ Колымскъ разделяется на двѣ части: собственно городъ и Заанкудинье, по имени рѣчки Анкудинъ. Въ городе церковь и большинство обывателей, а въ Заанкудиньѣ живетъ начальство, тамъ караульный домъ, запасные магазины, пороховой складъ, полицейское управленіе и пр. Но колымчанинъ туго идетъ на новшество, онъ слишкомъ консервативенъ и его трудно убѣдить перейти на ту сторону. Онъ предпочитаетъ ежегодно весною, собравъ домашній скарбъ и дѣтишекъ, перейти за рѣчку, разбить палатку и жить въ ней, пока выяснится, что опасности нѣтъ, т.е. пока Колыма совершенно не очистится отъ льдовъ.

— И-и-и, мамона! — тянетъ онъ. — Наши дѣды здѣсь жили, пущай же и мы этта помремъ. У насъ храмъ Божій. Отъ него уйти намъ никакъ нельзя.

Но вотъ красавица Колыма покатила свои воды спокойнѣе. Только необъятная ширь ея указываетъ, что еще такъ недавно она полна была страстной энергіи и дѣятельности. Зеркальная поверхность ея чуть зыблется нѣжнымъ вѣтеркомъ: ни шороха, ни звука. «Глядишь и не знаешь: идетъ или нейдетъ ея великая ширь».

А обыватель суетится. Въ домѣ чинятъ и приводятъ въ порядокъ снасти, самъ онъ съ подростками-мальчиками снаряжаетъ свою лодку. Надо ладиться и скорѣе ѣхать на обильный, свѣжій кормъ, на сытую, жирную ѣдушку. Даже собаки и тѣ повеселѣли, чуя близость конца голодовки. И вотъ Колыма запестрѣла. Тамъ и сямъ чернѣютъ лодки съ домашней утварью, бабы запѣли пѣсни, собаки радостно визжатъ. Мало по малу городъ опустѣлъ: дома забиты, окна заколочены, нигдѣ ни души. Точно вымерло все, точно въ этихъ домахъ еще вчера не жили, не страдали люди...

Въ городѣ остается лишь нѣсколько семей, да и тѣ норовятъ съѣздить въ Нижне и Верхне-Колымскъ или поѣздить по рѣкѣ, собрать рыбы и вообще побыть на промыслѣ, гдѣ колымчанину всегда весело.

Рыбопромышленныя заимки тянутся отъ верховьевъ Колымы; гдѣ только есть живая душа на разстояніи до Нижне-Колымска, а оттуда до устья рѣки при впаденіи ея въ океанъ, — всюду найдется промысловая заимка. Иные изъ городскихъ жителей предпочитаютъ неводить вверху, такъ какъ сплавь рыбы въ городъ по теченію рѣки легокъ и не требуетъ ни времени, ни особыхъ приспособленій. Вверху обыкновенно промышляютъ малосемейные или вообще незажиточные. Чтобы жить на хорошей тонѣ по нижнему теченію рѣки, гдѣ рыба, благодаря близости океана, и жирнѣе, и обильнѣе, нужно имѣть нѣсколько лодокъ, обширный заводъ и много рабочихъ рукъ. Рыбу приходится возить въ городъ противъ довольно сильнаго теченія рѣки, кой-гдѣ бичевой на собакахъ, а гдѣ и на гребяхъ — это требуетъ много времени, денегъ и людей. На нѣкоторыхъ заимкахъ колымчане образовали селенія дымовъ въ 20-30 и больше. Это обыкновенно лучшія тони. Но, благодаря обилію неводовъ, каждому изъ нихъ приходится ждать своей суточной очереди. Впрочемъ, такихъ мѣстъ на Колымѣ очень мало. По большей части въ разстояніи отъ 10 до 40 верстъ — тоня и на ней 2-3 невода: въ иные годы случается, что рыба выбираетъ, полюбитъ, какъ говорятъ колымчане, почему-то одну, двѣ тони и здѣсь трется. Въ 10-ти верстахъ на одной заимкѣ промыселъ обильный, а сосѣдъ «насилу питается отъ воды, а придется, такъ и изъ погреба», т.е. изъ запаса. Жить на рѣкѣ и ѣсть не «изъ воды», а изъ рыбы, сложенной въ погребѣ или засоленной — это для колымчанина несчастье. Въ этихъ случаяхъ довольно часто промышленники сбиваются въ кучу на одну заимку. За короткое лѣто житель Колымы старается, изъ кожи лѣзетъ, не спитъ недѣлями, чтобъ только сдѣлать большій запасъ на зиму, такъ какъ рыбный промыселъ въ жизни русскихъ и якутовъ составляетъ главный источникъ продовольствія, успѣхъ котораго, впрочемъ, зависитъ отъ множества непредвидѣнныхъ обстоятельствъ: высокой воды, затопляющей тони, или бурнаго лѣта, когда за вѣтромъ трудно неводить, и разныхъ другихъ мелкихъ, но неисчислимыхъ причинъ. Иногда густой ходъ рыбы можетъ зависѣть отъ того, что акула и китъ преслѣдуютъ и, стало быть, гонятъ цѣдыя стаи рыбы изъ океана въ рѣку. Весною рыба идетъ вверхъ по рѣкѣ, и ходъ ея продолжается короткое время, но у нея есть особенно излюбленныя мѣста, гдѣ весенняя рыба не идетъ дальше къ верховьямъ рѣки, а лѣтуетъ у тоней. Колымчане очень плохо сохраняютъ рыбу. Недостатокъ въ соли, посудѣ, хорошихъ погребахъ, нерадѣніе, лѣнь, недостатокъ рабочихъ рукъ, наконецъ, способность ѣсть тухлую, прогнившую рыбу — все это причины того, что рыба прямо сбрасывается въ плохой погребокъ или яму, гдѣ она тухнетъ, гніетъ, и нужно много выносливости, нужно испытывать голодъ, отъ котораго вы почувствуете боли въ желудкѣ, чтобъ потреблять такую рыбу зимой; но колымчанинъ ѣстъ терпѣливо, безъ отвращенія и только скучаетъ за свѣжинкой.

Добытая изъ воды, рыба обыкновенно потрошится, часть ея идетъ на сушку въ видѣ юкалы, т.е. распластанной, просушенной и прокопченной въ дыму, другая солится, пока хватить соли и посуды, въ полубочкахъ изъ подъ спирта (флягахъ), скупаемыхъ у купцовъ, послѣ того, какъ содержимое ихъ продано. Изъ внутренностей вываривается жиръ, идущій въ пищу и на освѣщеніе.

Не смотря на однообразіе материала, колымчанки ухитрились замѣчательно разнообразить свой столъ въ лѣтнюю пору. Изъ нельмы онѣ варятъ прекрасный супъ, сдобренный дикимъ лукомъ, въ изобиліи растущимъ въ долинахъ и поляхъ, искусно варятъ потроха мелкихъ рыбъ, готовятъ котлеты (тѣльно) изъ твердаго тѣла щуки съ подливкой изъ свѣжихъ ягодъ. Нужно отдать имъ справедливость, — колымскія женщины дошли до такой виртуозности, что умѣютъ дѣлать пироги, такъ называемые «ровдужные», т.е. кожаные, не употребляя муки; или подадутъ вамъ фальсифицированные блины-барабаны, нѣжный вкусъ и видъ которыхъ почти не отличается отъ лучшихъ блиновъ изъ бѣлой муки, тогда какъ это не болѣе, какъ толченая икра, для легкости толченія сперва подмороженная, вылитая на сковородку и поджаренная на рыбьемъ жиру. Колымчанинъ очень любить рыбу. Правда, онъ скучаетъ и объ мясѣ, и хлѣбѣ, но спросите его, согласенъ ли онъ имѣть въ изобиліи мясо и масло и не ѣсть рыбы, и вы услышите: «какъ можно! безъ рыбы, что ужъ за жизнь? Этта чтобъ я рыбу промѣнялъ; нѣтъ, безъ рыбы я свой животъ потеряю, живой не буду». Тароватый на сочиненіе пѣсенъ, по каждому незначительному событію въ его сѣрой безцвѣтной жизни, онъ даже воспѣлъ рыбу. Вотъ образецъ колымской музы въ этомъ родѣ:

А сельдяжее тѣльно:

Распревкусное оно,

А икряный барабанчикъ

Да на рыбьемъ на жиру!

А налимія уха

Чудо-прелесть хороша;

А къ тому же и пупки

Что за прелести они!..

Какъ «голодной кумѣ все хлѣбъ на умѣ», такъ колымчанинъ весь пропитанъ рыбьими интересами. Рыба не идетъ съ ума, она заполонила его мозгъ, сердце и душу — отъ нея зависитъ его «быть или не быть», его довольство внутреннее, теплая изба, ситцевая рубаха, чай, табакъ, починка снастей, гульба и пьянство, выдачи дочерей замужъ. Вотъ почему его пѣсня, въ которой сказывается міросозерцаніе, душа народа — рыбья, какъ и все, что въ немъ есть отъ начала до конца.

Во время промысла работаютъ всѣ: мужчины, бабы, дѣвки, подростки и даже малолѣткамъ находится работа. Но на долю бабъ, какъ и вездѣ, здѣсь выпадаетъ больше работы. Въ маленькихъ семьяхъ онѣ и на неводѣ, и по хозяйству, и по уборкѣ рыбы, онѣ и пищу готовятъ, дрова заготовляютъ, шьютъ и починяютъ непромокаемую обувь и чайники кипятятъ. А одна эта послѣдняя работа такъ много отнимаетъ времени, что въ богатыхъ колымскихъ домахъ для этой цѣли назначается спеціальная женщина, такъ какъ колымчане вѣчно пьютъ чай, если не у себя, то въ гостяхъ, и пьютъ не два-три стакана, а отъ 10 до 30 чашекъ; чайники никогда не снимаютъ съ шестка камина.

Чтобы поставить «заводъ», т.е. все, что входить въ понятіе о рыболовныхъ снастяхъ, необходимъ цѣлый капиталъ. Нужно имѣть рублей до 70 на холстъ и пряжу, рублей 30 на конскій волосъ для сѣтей, необходимо имѣть двѣ лодки, изъ которыхъ одна большая (кочевникъ) служитъ для кочевокъ всей семьи, другая малая (неводникъ) для самаго промысла, — а обѣ онѣ стоять до 40 р. Кромѣ того, необходимо имѣть хоть одну вѣтку или стружокъ, т.е. лодчонку-скорлупу, выдолбленную изъ цѣлой осины или сшитую изъ трехъ лиственныхъ досокъ. Послѣдняя, поднимая одного человѣка, управляется однимъ двухлопастнымъ весломъ, которымъ дѣйствуютъ со стороны на сторону, чрезвычайно вертлява и легка и служитъ для охоты на рѣкѣ на звѣря и птицу, а также и для быстраго переѣзда куда нибудь. Помимо всего этого, нужно хоть 30 посудинъ-флягъ для солки рыбы и много другихъ мелкихъ снастей и принадлежностей. Словомъ, чтобъ имѣть хорошую заводину, отъ которой безусловно зависитъ удача промысла, колымчанинъ долженъ располагать суммой отъ 200 до 300 рублей разомъ и притомъ ежегодно подновлять, исправлять неводъ, лодки, сѣти и проч. А черезъ два-три года неводъ становится негоденъ и долженъ быть перемѣненъ наново, такъ какъ матеріалъ, доставляемый въ Колымскъ купцами, какъ и всѣ вообще товары, по большей части, непрочный и гнилой. Рѣки же изобилуютъ не одной только рыбой, но еще древесными пнями, кокорами и морскими водорослями, отъ которыхъ неводъ рвется, портится и гніетъ.

Откуда же колымчанинъ, при его матеріальномъ убожествѣ, можетъ найти такую крупную сумму?

Въ этомъ случаѣ ему приходитъ на помощь заѣзжій купецъ или богатый обыватель, скупающій у него за безцѣнокъ будущій уловъ рыбы. Если онъ казакъ — онъ продаетъ свое довольствіе, получаемое отъ казны (муку и крупу), а также и жалованье за нѣсколько мѣсяцевъ и даже за годъ впередъ. Дорого обходится колымчанину эта помощь. Не послѣднюю причину голодовокъ нужно искать въ вѣчной кабалѣ, которою опутанъ обыватель и изъ которой ему никогда не выбиться. Но, быть можетъ, было бы еще хуже если бъ этой помощи не было.

Что же получаетъ колымчанинъ за свой неусыпный трудъ, за то, что мокнетъ подъ снѣгомъ и дождемъ, за долгія безсонныя ночи? Прежде всего, онъ и его семья въ продолженіи всего лѣта сыты. Затѣмъ, въ лучшемъ случаѣ, онъ сдѣлалъ запасовъ:

10-20 флягъ рыбы просоленной:	25—50 пудовъ
Отъ 200-500 рыбы вѣшаной (т.е. веклой):	20—50 пудовъ.
Итого:	45—100 пудовъ.

Прибавьте къ этому небольшой запасъ рыбьяго жиру, годнаго въ пищу и на свѣтъ, да нѣкоторое незначительное количество юкалы — и вы получите результаты неусыпныхъ трудовъ колымчанина. На долго ли хватить такого запаса? Если мы возьмемъ семью въ пять человѣкъ и положимъ ей на день хоть 15 фунтовъ, то, принимая даже максимальную цифру промысла 100 пудовъ, мы придемъ къ заключенію, что запаса этого хватить на 266 дней, т.е., что 100 дней въ году, какъ оно и есть на самомъ дѣлѣ, колымчанинъ обреченъ на голодъ (три фунта рыбы на человѣка въ день это вовсе немного, если припомнить, что, кромѣ нея, онъ рѣдко имѣетъ что-нибудь въ пищу). Что же будетъ, если принять во вниманіе годы мало-промышленные, старые, изодранные неводы, изъ которыхъ рыба уходитъ, неудачный осенній уловъ сельдей, прожорливость собакъ, которыхъ въ каждомъ дворѣ не менѣе шести, наконецъ, многочленныя семьи? Отвѣтъ одинъ: голодъ!..

Впрочемъ, приведенныя цифры количества добытой рыбы далеко не точны. Колымчане независимые, зажиточные — тѣ, на шеѣ которыхъ не тяготѣютъ долги, за которые расплата происходить все изъ того же промысла, тѣ не только запасаются вдоволь и никогда не претерпѣваютъ лишеній, но еще продерживаютъ рыбу и къ веснѣ перепродаютъ ее по баснословной цѣнѣ. Но такихъ колымчанъ немного, я же беру общій видъ колымчанина-промышленника, такъ сказать, срединный. А для такого типа приведенныя данныя еще преувеличены. Сытъ обитатель Колымы только въ то короткое время, когда онъ живетъ на заимкѣ. Изъ остального времени года, онъ частью перебивается впроголодь, а частью голодаетъ буквально, т.е. ѣстъ такъ, какъ я описалъ выше. Нерѣдки случаи, когда онъ возвращается съ промысловъ ни съ чѣмъ; нѣтъ почти ничего ни для себя, ни для собакъ, и не пройдетъ мѣсяца послѣ обилія и сытости, какъ онъ уже бѣгаетъ по городу, что-то продаетъ, что-то обѣщаетъ доставить, кому-то подряжается на дрова, предлагаетъ свой промыселъ будущаго года... подъ ѣдушку.

Обратите вниманіе на послѣднее слово: ѣдушка! Въ этомъ словѣ нѣжность, уваженіе ко всему, что можно ѣсть. Въ голодномъ воображеніи колымчанина рыбка, чаекъ, бурдучокъ [14], мучка — выростаютъ въ поэтическіе образы, онъ лелѣетъ эти образы, говоритъ о нихъ съ нѣгой и страстью и, засыпая голодный, болѣзненно мечтаетъ о нихъ, какъ мы съ вами, о прекрасныхъ, но недостижимыхъ идеалахъ. Какую массу предосторожностей принимаетъ онъ, чтобъ не прогнѣвить промыселъ: первой пойманной щукѣ нельзя рубить хвоста, посолить въ одной флягѣ нельму — самую почетную рыбу — вмѣстѣ съ мелкой рыбой нельзя. Будешь неводить въ праздникъ, и неудача промысла цѣлой заимки будетъ приписана этому обстоятельству. Будешь неводить нерадиво, упустишь рыбу изъ снасти, — рыба осердится и промысла не станетъ...

[14] Бурдукъ — по-якутски мука.

— Чтой-то, робята, промысла не стало? — сокрушается заимочникъ.

— А въ Акулининъ-то день кто неводилъ? Ванька Налимій Ротъ неводилъ — вотъ промыселъ прогнѣвили, рыбка не пошла, — разрѣшаетъ задачу спрашиваемый и находитъ полное сочувствіе въ своемъ собесѣдникѣ.

— Такихъ бы промышленниковъ на заимку не принимать. Всѣмъ портятъ. Рыба — бѣдняжка тоже вѣдь любитъ аккуратъ: лови-лови и отдыхъ дай ей. Развѣ она, думаешь, не понимаетъ?

— Кава [15] не понимаетъ? Понимаетъ.

— А все отчего? Отъ диктовки[16]. Вотъ вродѣ Ивана-Суеты. Ординарно[17] бѣгаетъ, съ вѣтки не слѣзаетъ, ординарно промышляетъ, а все ничего нѣтъ, къ Покрову ужъ ѣдушки нѣтъ. Пойдетъ баба въ амбаръ за рыбой. А гдѣ она? Никто нѣту.

[15] Кава — т.е. какъ.

[16] Диктовка, много диктовки, значитъ суетность, хлопотливость и вообще сложность чего-нибудь.

[17] Ординарно — безпрестанно, то-и-знай.

Въ Колымскѣ не мало людей одинокихъ и семей, у которыхъ нѣтъ никакого завода, или если и есть, то неполный: или неводъ половинчатый, или нѣтъ карбаса (лодка — вѣроятно, отъ слова баркасъ) или, наконецъ, все это есть, но, по тѣмъ или инымъ причинамъ, нѣтъ рабочихъ рукъ. Въ такомъ случаѣ производится спарка, т.е. соединяются (спариваются) одинъ съ другимъ: двѣ половины невода въ одинъ, или невода одного хозяина съ карбасомъ другого, а то просто одна сторона даетъ рабочія руки, а другая заводъ. Малосемейные берутъ въ помощь работника или работницу, но рѣдко, почти никогда за деньги, а изъ рыбы: третьей или четвертой, — это значитъ, что работникъ получаетъ, помимо полнаго довольствія, ту или другую часть промысла, которой располагаетъ, какъ ему вздумается.

На заимкѣ одна семья не имѣетъ права держать больше одного невода. Иначе богатые завели бы по нѣскольку неводовъ, и для неимущихъ очередь неводить выпадала бы очень рѣдко. Не отделенные отъ общей семьи, женатые сыновья получаютъ право на ½ невода, который спаривается съ кѣмъ-нибудь. Но на разныхъ заимкахъ никто не возбраняетъ имѣть по одному неводу хоть на каждой. Очередь неводьбы всегда ведется справедливо, точно до мелочности и въ большинствѣ случаевъ посуточно. Въ этомъ отношеніи колымчанинъ-пролетарій никому не позволить сѣсть себѣ на шею. Вообще справедливое и участливое отношеніе колымчанъ другъ къ другу должно быть отмѣчено, какъ явленіе общее. Въ семьѣ заболѣлъ или уѣхалъ хозяинъ-работникъ, и за него всегда придетъ неводить кто-нибудь изъ однозаимчанъ и будетъ работать какъ для самого себя. Уходъ за неводомъ требуетъ аккуратности и вниманія. Прометавъ суточную тоню, неводъ надо развѣшать на приспособленныхъ къ тому вѣшалахъ, очистить каждую ячейку отъ водорослей, сора и древесныхъ вѣтокъ. Брошенный въ лодкѣ или не хорошо развѣшанный, неводъ быстро подвергается порчѣ, ячейки рвутся при малѣйшемъ къ нимъ прикосновеніи, и рыба свободно уходитъ изъ невода. Дождь, снѣгъ — пусть мочитъ его. Это ничего: лишь бы снасть была развѣшана. Послѣ каждой неводьбы неводъ требуетъ починки и поправки; тщательно осматриваютъ поплавки и грузила, веревки, лодки и весла, чтобы къ слѣдующей очереди было поменьше диктовки и не было необходимости пороть горячку, т.е. торопиться.

На заимкѣ колымчанинъ живетъ какъ-нибудь. Дома, по большей части, у него нѣтъ. Да и не стоитъ его заводить, потому что не всегда можно и выгодно жить въ одномъ и томъ же мѣстѣ: это зависитъ отъ хода рыбы въ томъ или другомъ мѣстѣ рѣки, оттого, что зачастую тоня портится. Въ ней появляются ямы, или ее начинаетъ завивать, благодаря смытому нагорному берегу. Въ кой-какъ наскоро сколоченномъ изъ неотесанныхъ бревенъ балаганѣ проводитъ колымчанинъ свое страдное время. Ни печи, ни камина, ни кроватей въ такой урасѣ не полагается. Онъ спитъ на землѣ, рѣдко на доскахъ, дымъ клубится по избѣ и ѣстъ глаза, а чуть пересталъ курить дымъ, какъ тучи комаровъ осаждаютъ и ѣдятъ его тѣло. Нѣтъ, ужъ лучше пусть дымъ. Запахъ неубранной рыбы наполняетъ жилье зловоніемъ, а онъ сидитъ и, чашку за чашкой, вливаетъ въ себя крѣпкій настой кирпичнаго чаю, закусывая юкалой, мокая ее въ свѣжій рыбій жиръ. Онъ сытъ, а, стало быть, доволенъ и счастливъ. Если вообще внѣшняя жизнь колымчанъ жалка, то на заимкѣ она еще болѣе поражаетъ своею убогостью и производитъ впечатлѣніе жизни кочующаго дикаго племени, но ужъ никакъ не русскихъ людей — потомковъ смѣлыхъ завоевателей края. Впрочемъ, иные изъ нихъ устраиваются поудобнѣе. Богатые имѣютъ дома, перевозятъ на заимку мебель, побѣднѣе — дѣлаютъ къ своему балагану пристройку (бѣлый домъ), гдѣ вы найдете каминъ, полъ и кровать — нары. Полъ устланъ свѣжей душистой хвоей лиственницы, комары не миллиардами, а только тысячами заползаютъ въ щели, и все чисто и опрятно. Но это, повторяю, рѣдко и дѣлается больше для виду, для пріѣзжихъ изъ города гостей, къ которымъ колымчане особенно чувствительны изъ тщеславія: «и мы не хуже другихъ». Вообще же колымчанинъ безпеченъ и, если хотите, можно, пожалуй, сказать, удобствъ не понимаетъ, т.е. потребности въ нихъ не ощущаетъ.

Все время, занятое рыбными промыслами, колымчанки занимаются сборомъ ягодъ. Въ Семеновъ день, 1-го сентября, онѣ спеціально уѣзжаютъ въ горы за сборомъ брусники. Мужчины же во все лѣто охотятся на птицу и дикаго звѣря.

Промыселъ на птицу особенно развитъ въ Нижне-Колымскѣ и кой-гдѣ по окраинамъ лѣсовъ, въ мѣстѣ жительства якутовъ. Къ морскому берегу прилетаютъ гуси, лебеди и утки. Тогда промышленники отправляются разорять птичьи гнѣзда изъ-за яицъ. Но когда лишенная перьевъ птица не въ состояніи летѣть, когда она вылиняла и можетъ лишь плавать, охотники собираются группами, пугаютъ птицъ собаками, бьютъ палками, топчутъ ногами, хватаютъ руками и душатъ, или загоняютъ въ озера и рѣчки, гдѣ ловятъ сѣтями и умерщвляютъ весломъ. Добытая птица тутъ же потрошится и приготовляется въ сушку, а кому лѣнь это дѣлать, закапываетъ свою долю въ земляныя ямы до зимы. Этотъ видъ промысла годъ-отъ-году падаетъ: птицы прилетаетъ все меньше и меньше, или она гнѣздится на островахъ и вообще въ мѣстахъ, куда не можетъ проникнуть всепокоряющій, безжалостный глазъ человѣка. Даже весенній перелетъ ея значительно уменьшился въ Колымске на моихъ глазахъ. Такъ, первый годъ моего пребыванія въ немъ, я лично стрѣлялъ утокъ изъ окна моего дома. Теперь птица стала осторожнѣе; прилетѣвшая Богъ знаетъ откуда, сколько ружейныхъ салютовъ она выслушала на своемъ пути!.. Ея ухо чутко къ каждому выстрѣлу, а глазъ научился различать стволъ ружья; теперь она летаетъ гдѣ-то стороной и забирается въ недоступныя для охотника мѣста.

Колымчанинъ постоянно насторожѣ: не летитъ ли гусь, не плыветъ ли олень или лось. Въ послѣднемъ случаѣ онъ быстро очутится въ вѣткѣ-скорлупѣ, гдѣ всегда наготовѣ копье, нѣсколькими взмахами весла быстро нагоняетъ звѣря и колетъ его. Нуженъ опытный и вѣрный глазъ, чтобъ угодить звѣрю въ такое мѣсто, чтобы онъ сразу обмеръ, нужно много отваги и самообладанія, чтобъ не вывернуться изъ утлой лодчонки. А разъ это случится, тогда колымчанинъ погибнетъ на глазахъ у цѣлаго селенья, потому что плавать онъ не умѣетъ, и одной минуты достаточно, чтобъ онъ, какъ свинецъ, пошелъ ко дну.

Всѣ надежды колымчанъ устремлены на осень, на сентябрь, когда наступаетъ большой ходъ сельдей. Въ это время онѣ цѣлыми полчищами идутъ изъ моря въ Колыму метать икру. Какъ бы ни былъ бѣденъ и скуденъ лѣтній промыселъ, достаточно показаться благодѣтельной сельди, и въ два-три дня удачной неводьбы колымчанинъ доволенъ, потому что сдѣлалъ запасъ, если не для себя, то для своего скота-собаки. Впрочемъ, сельдятка (очень вкусная рыба) необходима не только для собакъ: за неимѣніемъ нельмы (большая до полутора пудовъ жирная рыба-аристократка) можно довольствоваться и ею. Сельдей прибываетъ изъ океана такое множество, что въ благопріятные годы въ одну тоню, т.е. за одинъ заметъ невода, ловятъ до 3,000 штукъ, а въ три-четыре дня хорошій промышленникъ добудетъ отъ 40 до 50 тысячъ. Это не сказка и особенно относится къ Нижне-Колымску, гдѣ близость къ океану обусловливаетъ всегда лучшій промыселъ и гдѣ на сельдяжій промыселъ обращено особенное вниманіе промышленниковъ, такъ какъ въ Нижнемъ единственное хозяйство, единственный скотъ — собаки, которыхъ у каждаго обывателя, по крайней мѣрѣ, 12, а у иныхъ и до 30, а ихъ надо вѣдь прокормить чѣмъ-нибудь.

Нижнеколымчанинъ лѣнивѣе и безпечнѣе средневца. Чтобы прокормить 12 собакъ въ теченіе долгой зимы, ему требуется 12 тысячъ сельдей, и, добывъ ихъ, онъ бросаетъ промыселъ, хотя-бы вода кишмя кишѣла рыбой.

— Что, паря, напромисьяй двѣнадцатъ?

— Напромисьяй, — нехотя отвѣчаетъ паря, потягивая изъ трубочки.

— И я. Станемъ ежать... А то давай еще...

— На что?— флегматично отвѣчаетъ тотъ. — Будетъ. Бабушкѣ на той свѣтъ повоекешь?..

— И то, — соглашается товарищъ. — Ежать станемъ.

И лежатъ. А рыба уходитъ. А съ января онъ ужъ пойдетъ къ кулаку, и за каждую рыбину обяжется заплатить лѣтомъ пять. А недостанетъ рыбы, уѣдетъ къ чукчамъ и будетъ лежать у нихъ, благо, какъ гостя, кормятъ и его, и собакъ.

Нѣтъ, средневецъ все-таки болѣе энергиченъ, болѣе развитъ и болѣе думаетъ о будущемъ, т.е. о веснѣ.

Вмѣстѣ съ сельдяткой оканчивается осенній промыселъ. Колымчане переѣзжаютъ въ городъ по водѣ, плывутъ съ пѣснями. Многіе же остаются на рѣкѣ для охоты на оленя, да и вообще жить надъ водой удобнѣе. Какъ бы ни было, а на ежедневную потребность всегда можно достать изъ рѣки, особенно когда она станетъ. Въ это время появится налимъ, можно метать сѣти (изъ бѣлаго конскаго волоса) подо льдомъ, можно запрудить рѣку въ узкой протокѣ, между островомъ и берегомъ, тальникомъ, хворостомъ и лѣсомъ, къ чему колымчане прибѣгаютъ почти ежегодно. Въ осеннюю пору, когда рѣка окоченѣла, вѣтры выгоняютъ изъ моря нельму, муксуна и омуля, и ловля продолжается съ перемѣннымъ успѣхомъ до конца ноября, когда тьма, холодъ и толщина льда заставляютъ промышленника прекращать работу и возвращаться въ зимнія жилища. Но и тутъ колымчанинъ зорко слѣдитъ за лѣснымъ звѣремъ и птицей: онъ ставитъ пасти и петли на лисицу, песца и другого звѣря, стрѣляетъ глухаря, а придетъ тепло и свѣтъ, т.е. февраль, какъ онъ ужъ ладитъ какую-то хитрую снасть на куропатку и зайца. Словомъ, каждое время года мѣняетъ и занятіе колымчанина.

Удача промысла зависитъ не только отъ того, что въ рѣкѣ есть рыба, а въ лѣсу звѣрь и птица, не только отъ хорошихъ снастей, лодокъ и проч., но еще и отъ личности промышленника. По мнѣнію колымчанъ, промыселъ любитъ человѣка съ сердцемъ, т.е. съ энергіей и настойчивостью. «Вонъ, смотри, старичокъ, ему ужъ 80 лѣтъ будетъ, топоръ поднять не въ силахъ, а на промыслѣ страшной». Такого человѣка промыселъ любитъ: къ другому рыба въ сѣть нейдетъ, а человѣкъ съ сердцемъ на томъ же мѣстѣ сѣть поставитъ и у него она полна рыбой. Рыба къ нему уважительна. Даже слово промышленникъ колымчане примѣняютъ только къ хорошимъ промышленникамъ — этимъ выражается: умѣнье, сметливость, хитрость въ отношеніи звѣря, догадливость — словомъ, сердце. Сердца нѣтъ — и нѣтъ удачи. Хозяйственному, трудолюбивому колымчанину никогда не будетъ отдыха, разъ онъ охочъ къ труду и дальновиденъ. Кончилось время промысла, онъ сидитъ въ избѣ, строгаетъ какія-то ловушки, чинить сѣти, дѣлаетъ нарту, исправляетъ собачью упряжь, наконецъ, чего стоитъ чуть не каждый день съѣздить въ лѣсъ за дровами въ жестокій холодъ и тьму? Работы много, трудъ болѣе чѣмъ тяжелый, трудъ каторжный, и, конечно, не всякій способенъ къ нему, тѣмъ болѣе въ пору голодовокъ. Какой ужъ искать тутъ энергіи и настойчивости? Духъ и тѣло слабы, «сердца нѣтъ». Если бы когда-нибудь русскаго или европейскаго крестьянина постигла такая голодовка, какъ колымчанина, весь міръ поднялся бы на ноги, братскія чувства народовъ пришли бы на помощь голодающимъ, заговорили бы о неурожаяхъ, о соціальныхъ условіяхъ. А колымчанинъ голодаетъ тихо, безъ шума, безропотно. Тутъ же подъ бокомъ у него казенный магазинъ ломится отъ хлѣба, амбары и погреба нѣсколькихъ богачей переполнены «ѣдушкой», а колымчанину и въ умъ не придетъ заняться экспропріаціей, онъ продолжаетъ молча страдать.

II.

Стояла чудная сибирская погода. Неглубокій снѣгъ быстро стаялъ, и лѣто явилось необыкновенно рано: старожилы не запомнятъ ни такого ранняго лѣта, ни такой суши; за то комары очень ужъ надоѣдали.

Колымскъ окруженъ густымъ кольцомъ лѣсовъ. Куда ни бросишь взоръ, вездѣ необозримый лѣсной океанъ сливается съ горизонтомъ. Съ начала іюля лѣса загорѣлись. Горѣлъ весь округъ. Стоялъ сплошной дымъ, въ воздухѣ пахло гарью, небо помутнѣло, солнце выглядѣло печальнымъ и имѣло видъ желто-грязнаго пятна на глубоко-сѣромъ фонѣ; лучи его точно силились пробиться сквозь густоту дыма, но напрасно, и на городъ, застланный имъ, то-и-дѣло падали обуглившіеся куски древесной коры, еще продолжавшей дымиться и послѣ паденія ея на землю. Городу грозила опасность загорѣться, и исправникъ не разъ уже высылалъ казаковъ унимать пожаръ: рыть канавы, спускать въ нихъ озерную воду. Но что можно было сдѣлать, когда вѣтеръ перебрасывалъ не только горящій уголь, но и цѣлые сучки и полѣнья, когда вмѣстѣ съ лѣсами горѣла самая почва, т.е. необъятная торфяная залежь!

Я уже подумывалъ было куда-нибудь уѣхать (въ городѣ положительно дышать приходилось съ трудомъ), какъ въ одинъ изъ такихъ скверныхъ дней въ занимаемую мною юрту вошелъ молодой казакъ.

— Къ вамъ, — сказалъ онъ односложно.

Я молчалъ, ожидая дальнѣйшаго.

— Хозяйка кланялась и говоритъ: если-ка они желаютъ, пусть ѣдутъ съ нами прогуляться на заимку, на «Быстрое» — сообщилъ посланный.

«Быстрое» — рыбопромышленная заимка въ нижнемъ теченіи Колымы, въ 160 верстахъ отъ города. Я выразилъ готовность ѣхать. Я избавлялся отъ дыма, отъ мрачнаго вида висящаго и давящаго городъ бураго тумана; не мѣшало, кстати, провѣтриться вообще, посмотрѣть на промысла. Говорили, что по низу рѣки пожары не такъ сильны...

Мы условились съ любезной обывательницей, у которой была своя лодка, свои люди и собаки, выѣхать рано по утру.

Начали грузиться чуть не въ пятомъ часу утра. Пол-карбаса было занято порожними флягами, собаками, какими-то ящиками, переметными сумами, другая же половина затянута палаткой для насъ; это защита отъ ненастья и комаровъ, но въ ней обыкновенно такъ душно, что предпочитаешь мокнуть и быть искусаннымъ бурдахомъ[18].

[18] Бурдахъ — по-якутски комаръ.

Въ концѣ іюля ночи уже настоящія, темныя.

День на исходѣ. Солнце ниже и ниже горитъ на небѣ и нехотя, медленно опускается за горизонтъ. Рѣка, погруженная въ полумракъ, закуталась клубящимся туманомъ. То тамъ, то сямъ проглядываютъ тѣни. Тьма и тишина наступаютъ исподволь, но твердо и неотразимо. Въ темно-синемъ небѣ проступили тысячи звѣздъ. Тишь и сонъ. Спитъ рѣка, спятъ горы, лѣса — опочилъ весь міръ, и надъ нимъ небесный сводъ чудно сіяетъ своей величавой красой. И какъ дивно хорошо кругомъ! Такія хорошія мгновенія въ Колымскѣ рѣдки. Я боюсь проронить одно изъ нихъ и, не отрывая глазъ, глубоко вдыхаю въ себя ароматъ хвойнаго лѣса, приносимый чуть-чуть трепещущимъ вѣтеркомъ.

Но погода вдругъ рѣзко измѣнилась. Съ «тихаго угла»[19] подулъ рѣзкій «восточникъ», называемый «дѣдушкой». Откуда ни возьмись, облака затянули небо и, какъ это часто бываетъ въ Колымскѣ [20], жаръ смѣнился довольно-таки ощутительной прохладой, а потомъ и холодомъ, и на землю разомъ не упалъ, а повалилъ густой, крупный снѣгъ. Это было 24 іюля. Сумрачно и тоскливо. Не прошло и часа, какъ весь берегъ покрылся сѣроватой грязью. Хлопья снѣга носились въ воздухѣ, падали на лодку, на одежду, западали за шею, въ рукава... Пришлось идти на гребяхъ, такъ какъ нечего было и думать о бичевѣ. Гребцы выбивались изъ силъ, а лодка двигалась чуть замѣтно. Съ большимъ трудомъ, подъ косымъ вѣтромъ, бросавшимъ лодку изъ стороны въ сторону, достигли мы глубокою ночью ночевья — заимки «Кульдино», гдѣ поселилось до 25 промышленниковъ. Это одна изъ обильныхъ рыбой тоней. Здѣсь живутъ по преимуществу богатые промышленники, а между ними зажиточная и, по колымскимъ понятіямъ, аристократическая семья Б., о которой мнѣ говорили, что больше и лучше ея никто не добываетъ. Къ этой-то семьѣ, нѣсколько уже знакомой мнѣ, мы отправились прямо съ берега, разсчитывая заночевать у нея, — кстати же она жила въ порядочномъ домѣ и вообще въ довольствѣ — примѣнительно, конечно, къ колымскимъ понятіямъ.

[19] Такъ колымчане называютъ востокъ.

[20] Колымчане въ дорогѣ, въ самое жаркое время, запасаютъ въ путь мѣховую одежду.

Колымскую «интеллигенцію» на заимкахъ встрѣчаютъ не совсѣмъ охотно, не выражая этого, впрочемъ, даже намекомъ. Это станетъ понятно, если я скажу, что весь этотъ непромышляющій людъ устремляется на заимки, съ цѣлью за безцѣнокъ пріобрѣсти рыбу. Они запасаются солью, посудой, «проживаются» на каждой заимкѣ, тутъ же солятъ пріобрѣтенную рыбу, оставляя ее въ погребахъ, и на обратномъ пути забираютъ съ собой или же оставляютъ до рѣкостава, т.е. до зимняго пути. Нѣкоторые изъ особенно энергичныхъ доѣзжаютъ до Нижняго, всюду забирая рыбу, юколу и жиръ съ условіемъ доставки ихъ въ городъ зимой. Но прежде, чѣмъ приступить къ подряду или куплѣ наличной рыбы, поторговщики, скупщики, священники и чиновники или ихъ семьи обыкновенно прибѣгаютъ къ иному, совершенно оригинальному, способу получать въ подарокъ рыбу отъ всѣхъ заимошниковъ — и въ этомъ главная причина недружелюбной встрѣчи гостей. Способъ этотъ таковъ. Запасшись чаемъ, табакомъ, мукой, солью, сахаромъ, пріѣзжій гость посылаетъ со «своимъ человѣкомъ» всѣмъ заимчанамъ: кому нѣсколько листовъ табаку, кому осьмую часть кирпича чаю, кому фунта два-три соли и т.д. — всякому по его нуждѣ, о которой всегда и всѣмъ въ Колымскѣ, болѣе чѣмъ хорошо, извѣстно. Обычай, приличіе, тонъ, а отчасти и дѣйствительная нужда не дозволяютъ и помыслить не принять посылки, а тѣмъ болѣе не отдарить, не подѣлиться отъ промысла; а отдарокъ всегда неизмѣримо выше подарка, такъ какъ всякому понятна тенденція этихъ поѣздокъ и посылокъ, да и сверхъ того «прогнѣвить не охота» — вѣдь это все власть имущіе, отъ которыхъ пролетарій-колымчанинъ всегда, во всякій моментъ своей нищенской жизни зависимъ.

Въ прежнія, патріархальныя времена въ Колымскѣ существовалъ обычай на счастье гостя бросать неводъ. Обычай этотъ, благодаря частымъ и нецеремоннымъ поѣздкамъ на заимки съ исключительной цѣлью эксплоатировать гостепріимство, когда-то вполнѣ безкорыстное, стадъ выводиться... Послѣ этого станетъ понятнымъ, что пріѣздъ нашъ на Кульдино показался сначала не по нутру заимчанамъ, но затѣмъ семья Б. оказала мнѣ самое лестное гостепріимство: колымчане очень цѣнятъ вниманіе къ нимъ русскихъ людей, не прибѣгающихъ къ описаннымъ выше способамъ пріобрѣтенія «подарковъ».

Ни на другой, ни на третій, ни на слѣдующій день снѣгъ не переставалъ, да и не стаивалъ. Дулъ безпрерывный вѣтеръ съ моря, было холодно, какъ въ октябрѣ, но промыслу это не мѣшало: метали тони по очереди, рыбу привозили, убирали, но на всемъ и всѣхъ лежала печать непогоды, какое-то угрюмое недовольство. Къ тому же въ моментъ моего пріѣзда семья Б. находилась въ уныніи, такъ какъ единственному взрослому мужскому представителю ея грозила по суду ссылка въ Томскъ! Да, читатель, ссылка въ Томскъ изъ Колымска вызываетъ не только уныніе, но и разсматривается, какъ несчастье! Во-первыхъ, по мнѣнію колымчанъ, тамъ жарко, во-вторыхъ, тамъ живутъ на пустомъ[21] хлѣбѣ, а о рыбѣ и не мечтай, въ третьихъ, наконецъ, какъ же этакъ вдругъ придется жить не въ Колымскѣ, не на Колымѣ, не на промыслѣ, не въ своемъ старомъ домѣ, не на заимкѣ, а въ шумномъ городѣ, гдѣ народу «мольчь комарь»[22]... Колымчане вообще страшные патріоты, очень амбиціозны и отъ нашихъ постороннихъ глазъ стараются скрывать нѣкоторыя изъ сторонъ своей жизни. Это особенно стало замѣчаться послѣ того, какъ въ Колымскѣ была получена книжка г. Діонео [23], который, къ слову сказать, далеко не снисходительно относится къ этимъ жалкимъ, неразвитымъ людямъ. Съ этихъ поръ колымчане стали посматривать на пришлаго интеллигента косо, подозрительно и не разъ спрашивали меня, напримѣр: «А вы, какъ уѣдете въ свой городъ, поди, тоже станете писать про насъ гадости? На гумагѣ можно всякое разное писать, только надо вѣжливо доспѣть... тогда будетъ самый сепъ[24]…»

[21] На одномъ лишь.

[22] Мольчь — точно, какъ-будто. Употребляется также для усилѳнія.

[23] Имеется в виду, очевидно, очерк «На крайнемъ cѣверо-востокѣ Сибири» И.В.Шкловского (Дионео), опубликованный в журнале «Исторический вестник» в 1885 году. – прим. OCR.

[24] Сепъ — по-якутски хорошо, самый сепъ — вполнѣ хорошо.

— А по-моему, — отвѣчаю я, — дѣло не въ вѣжливости, а въ томъ, чтобъ правду написать. Не такъ-ли?

— Такъ-ли, нѣтъ-ли — ужъ не знаю, — гордо отвѣчала мнѣ Александра Ивановна. — Ну, что вы можете про меня написать: я женщина почетная, дѣтовитая (много дѣтей), у другихъ дѣти не стоятъ (не живутъ), а у меня, славъ Богъ, дѣтей во сколько. Живемъ кайдуть[25], многеръ[26] намъ завидуютъ. Изабуль (вправду)! Я къ вамъ скажу вотъ что. Мы вотъ теперь люди промышленные, скотистые (много скота), работаемъ, дѣвушки у насъ все платочныя[27]. Однако, что жъ про насъ писать? — Почетная колымчанка старается меня задобрить, говорить мягко, заискивающе. Она хочетъ меня убѣдитъ, во что бы то ни стало, что писать про нихъ нечего и вообще это «нестоющее дѣло».

[25] Хорошо, зажиточно.

[26] Множественное число отъ много – якутизмъ.

[27] Богатство, между прочимъ, въ обиліи шелковыхъ головныхъ повязокъ.

А замѣчательная это, действительно, женщина. Энергіи въ ней, дѣятельности непочатый уголъ. Не смотря на страшные размѣры и дородность, она двигается легко, какъ молодая, изящная дѣвушка. Она командуете всѣмъ домомъ, всѣмъ промысломъ, всѣми рабочими. У нея за столъ садится отъ 20 до 25 человѣкъ, лучшая соленая рыба у нея, лучшихъ соленыхъ и прокопченныхъ сельдяныхъ пупковъ, чѣмъ у нея, не ищите. Не смотря на свои 60 лѣтъ, она проворна, неутомима, она не ходить, а летаетъ, всюду поспѣвая. Въ домѣ она носится, какъ побѣдоносный генералъ. Она властно, повелительно, но спокойно назоветъ лишь имя какой нибудь изъ дочерей, метнувъ въ ея сторону своими красивыми глазами, и та ужъ понимаетъ, чего маменька хочетъ или что ей не понравилось. Весною она наберетъ у купцовъ въ долгъ чаю, табаку, немного мелочи и, имѣя подъ полой широкой кофты нѣсколько бутылокъ разведеннаго водой спирту, садится въ собачью нарту и летитъ на Анюйскіе острова [28], за 1000 верст, но отчаянной дорогѣ, гдѣ разъ въ годъ собираются инородцы, главнымъ образомъ, чукчи, для мѣновой торговли, преимущественно для aca mimil[29]. Тамъ, набравъ отъ нихъ оленьихъ шкуръ, дорогихъ мѣховъ, готовой теплой одежды, она кой-что оставитъ для своихъ, а остальное перепродастъ и такимъ образомъ «переворачивается». Весною она продаетъ излишекъ отъ промысла, а вообще говоря, въ году нѣтъ такого момента, чтобъ она что либо не подряжала, чего либо не покупала и не перепродавала; помимо же всего этого, она славится на весь Колымскъ, какъ лучшая подборщица мѣховъ, и въ этомъ, дѣйствительно, дошла до своего рода виртуозности, а потому многіе изъ пріѣзжихъ купцовъ, чиновниковъ, врачей и духовенства и даже якутяне заказываютъ ей подобрать имъ тотъ или иной мѣхъ[30].

[28] Острова, точнее, остров на реке Малый Анюй (правый приток Колымы) в районе современного села Островное, на котором проходила ежегодная ярмарка, старейшая и крупнейшая в этом крае. – прим. OCR.

[29] По-чукотски спиртъ.

[30] Въ Колымскѣ есть, кромѣ нея, еще нѣсколько женщинъ, специально занимающихся этого рода работой, и кропотливое трудолюбіе ихъ въ этомъ отношеніи поистинѣ изумительно, изъ мельчайшихъ кусочковъ: изъ ушекъ бѣлки, лапокъ, головокъ, хвостовъ и т.д. подбирая дорогіе мѣха, онѣ непремѣнно оставляютъ себѣ нѣкоторую долю, значительную или нѣтъ, смотря по ихъ добросовѣстности, и съ теченіемъ времени, черезъ много лѣтъ, у какой нибудь бѣдной женщины, гляди, появилось нѣсколько великолѣпныхъ мѣховъ, которыхъ бы ей и въ жизнь не пріобрѣсти никакими трудами.

На Кульдинѣ я прожилъ цѣлую недѣлю, благодаря снѣгу. Былъ промежутокъ въ сутки, когда снѣгъ только порошилъ, и я воспользовался этимъ, чтобъ побродить съ ружьемъ. На обратномъ пути, верстахъ въ семи отъ заимки, въ самой глубинѣ лѣса, среди колоссальныхъ лиственницъ я вдругъ очутился на прогалинѣ и замѣтилъ довольно странной конструкціи предметъ, лежавшій на двухъ стоячихъ съ обрубленными вершинами деревьяхъ, на вышинѣ отъ земли сажени въ двѣ. Предметъ этотъ имѣлъ форму овальнаго ящика. Деревья-подставки стояли нѣсколько поодаль отъ живыхъ лиственницъ и между собою не сообщались. Въ первую минуту мнѣ пришло на мысль, что это обыкновенный арангасъ — амбаръ, которые якуты строятъ на высокихъ деревьяхъ, для защиты съѣстныхъ припасовъ отъ происковъ медвѣдя и другихъ хищныхъ животныхъ (лисицы и песца), разоряющихъ склады. Но мгновенно же я припомнилъ разсказы, которые мнѣ приходилось слышать уже въ Колымскѣ, что многіе дикари, а въ частности якуты до своего крещенія (въ срединѣ XVIII столѣтія, именно въ 1750-хъ годахъ) хоронили покойниковъ просто на землѣ въ деревянномъ срубѣ, а впослѣдствіи — на стоячихъ деревьяхъ Это меня живо заинтересовало, и я рѣшилъ, во что бы то ни стало, ознакомиться съ содержаніемъ арангаса. Не говоря никому ни слова на заимкѣ (такъ какъ ни русскій, ни якутъ-аборигенъ ни въ какомъ случаѣ не только не помогли бы мнѣ въ такомъ дѣлѣ, а даже, пожалуй, въ домъ не пустили бы), я на другой день, подъ видомъ охоты, не смотря на падавшій густой снѣгъ, захватилъ съ заимки топоръ и по насѣчкамъ, сдѣланнымъ мною наканунѣ въ лѣсу, безъ труда достигъ мѣста, къ которому я стремился. Вырубивъ нѣсколько тонкихъ жердей и сдѣлавъ надрубки на столбахъ, я поднялся кверху. Гробница представляла двѣ лодочки (точная копія якутскихъ стружковъ), изъ которыхъ верхняя была опрокинута на нижнюю, въ видѣ крышки, и прикрѣплена къ ней вбитыми въ планкѣ клиньями. Дно нижней лодочки держалось на столбахъ посредствомъ толстыхъ деревянныхъ гвоздей съ уширенными кверху въ видѣ шляпокъ концами. Освободивъ верхнюю лодочку отъ клиньевъ, я сдвинулъ ее въ сторону, и глазамъ моимъ представился трупъ человѣка въ темной одеждѣ, которая при одномъ лишь прикосновеніи оказалась пылью. Съ большими усиліями мнѣ удалось придать крышкѣ прежнее положеніе. Рисунокъ этой гробницы и до сихъ поръ хранится у меня.

Такимъ образомъ, если даже предположить, что гробница эта относится ко времени, непосредственно предшествовавшему крещенію якутовъ, то и въ этомъ случаѣ, въ моментъ находки, ей можно, было дать, по малой мѣрѣ, лѣтъ полтораста. Лиственница по большей части очень трудно поддается порчѣ, и чѣмъ старше постройка, тѣмъ крѣпче лѣсины, ее составляющія (исключая соприкасающихся съ землей); очень старыя положительно съ трудомъ поддаются топору: онѣ какъ бы окаменѣваютъ, и топоръ, звеня, отскакиваетъ отъ нихъ. Въ началѣ 1895 г. въ Вилюйскомъ округѣ найденъ былъ подобный арангасъ съ вполнѣ сохранившимся трупомъ, съ неотставшимъ еще отъ костей и несгнившимъ мясомъ. Чтобы препроводить скелетъ въ Якутскъ, потребовалось прежде всего отдѣлить отъ костей тѣло, причемъ трупъ былъ свѣжъ и не издавалъ дурного запаха. Не знаю, какъ разрѣшили ученые спеціалисты эту загадку, но я беру на себя смѣлость сказать, что въ данномъ случаѣ имѣло большое значеніе опять таки свойство лиственницы, которая отличается малопористостью, а чѣмъ дѣлается старше, тѣмъ это свойство ея, въ зависимости отъ прогрессивно увеличивающагося сцѣпленія частицъ, усиливается; далѣе лодочка-арангасъ очень тѣсна и извнѣ воздуха не пропускает.

Уже перевалило на вторую недѣлю, а снѣгъ нѣтъ-нѣтъ да и возобновится. Солнце выглянетъ на нѣсколько часовъ, немного пригрѣетъ, а тамъ, глядишь, снова подулъ вѣтеръ, снѣговыя облака понеслись по небу, и снова бѣлый, пушистый снѣгъ лѣпитъ и увеличиваетъ уже нестаивающій бѣлый снѣговой покровъ земли. Нѣтъ, надо ѣхать дальше. Скучно ужъ очень стало на Кульдинѣ. Обыкновенные наши разговоры въ семействѣ Б. — это разсказы про Россію. Они вертятся вокругъ да около сравненій «тамошнихъ мѣстъ» съ «здѣшними».

— Ну, а у васъ, на вашей сторонѣ, тамъ какъ, коровъ нѣтъ, надо быть?

И удивленію, и недовѣрію нѣтъ границъ. Вообще говоря, колымчане очень охотно слушаютъ разсказы пришлыхъ людей, но слушаютъ такъ, какъ сказку, относясь вполнѣ скептически къ возможности того, что вы имъ рисуете. На ихъ лицахъ вы читаете полное недовѣріе, скептицизмъ, а иногда, когда разсказъ вашъ очень ужъ недоступенъ ихъ пониманію, не помѣщается въ ихъ воображеніи, они выражаютъ это недовѣріе прямо. Мнѣ не разъ приходилось невольно слышать отношеніе колымчанъ къ моимъ разсказамъ, и отношеніе это неизмѣнно выражалось въ одной короткой, «категорической» и совершенно определенной фразѣ: «Все врэть», — сопровождаемой ядовитымъ смѣхомъ. Такъ, я никогда не забуду, какъ однажды, въ цѣломъ обществѣ колымскаго бомонда, меня дернула нелегкая сказать, что въ нашихъ столицахъ есть дома, въ которыхъ проживаютъ по многу сотенъ людей. Оскорбительный громовой хохотъ былъ мнѣ отвѣтомъ... Очевидно, меня считали лгуномъ. Помню, что этимъ смѣхомъ я былъ сконфуженъ, даже краску почувствовалъ въ лицѣ, тѣмъ болѣе, что, вообще говоря, колымчанинъ очень вѣжливъ.

Впрочемъ, если бы колымчанинъ и повѣрилъ всѣмъ чудесамъ культурной жизни, то вся прелесть ея можетъ быть сразу разрушена, какъ только колымчанинъ услышитъ отъ васъ, что въ Россіи каждая пядь земли стоитъ денегъ, что косить гдѣ хочешь, промышлять въ рѣкахъ, озерахъ и лѣсахъ зря, какъ и гдѣ угодно, запрещено, что нарубить дровъ на топливо и постройку можно не всюду, что все и вся обложено податью, что въ тѣхъ мѣстахъ не рѣдки воровство, грабежи, убійства, что никто и ни въ какомъ случаѣ не можетъ припереть дверь и амбаръ палкой или лопатой, а долженъ держать все на крѣпкихъ запорахъ и замкахъ, что вездѣ присутствуетъ глазъ власти, глазъ полиціи... Попробуйте все это сказать колымчанину, и онъ перестанетъ завидовать дешевизнѣ ситца, плиса, самовара, стеколъ и прочего; если онъ даже повѣритъ нѣкоторымъ изъ россійскихъ благъ, и то все-таки скажетъ: «ваша сторона хорошая, а намъ этта, на Колымѣ-матушкѣ тоже хорошо, всякій свое хвалитъ».

Какъ это ни странно, но мнѣ приходится сказать, что послѣ долгой жизни въ Колымскѣ, при обстановкѣ полной патріархальнаго гостепріимства, имущественной и личной безопасности, послѣ безусловно свободнаго и безмезднаго пользованія всѣми дарами природы, мнѣ первое время, по возвращеніи въ Россію, многое было какъ-то не по себѣ, все казалось страннымъ и анормальнымъ, а ужъ нечего и говорить, что ко многому мнѣ приходилось привыкать съизнова. Каково же почувствовалъ бы себя въ Россіи житель Колымы, котораго одна лишь невозможность въ ночную пору свободно войти въ незапертый чужой домъ для того, чтобъ въ немъ согрѣться, поѣсть и получить лучшее мѣсто для ночлега, поставила бы в тупикъ? Одна лишь эта невозможность окончательно вооружитъ колымчанина противъ нашихъ порядковъ и образа жизни.

Благодареніе небесамъ, — снѣгъ, кажется, унялся. Небо прояснилось, солнце снова льетъ свой живительный свѣтъ и тепло. Солнце!.. Сколько разъ за мою грустную жизнь въ грустномъ краѣ я поджидалъ его съ затаеннымъ, трепетнымъ біеніемъ сердца, сколько разъ въ долгую темную зимнюю ночь я думалъ о немъ, какъ о далекомъ миломъ воспоминаніи, какъ жадно я всматривался въ него, при его появленіи, и какъ уныло я глядѣлъ на западъ, когда тусклое, блѣдное, лишенное жизни и блеска, оно покидало меня наединѣ съ угрюмыми сумерками, холодящей душу стужей и слабо мерцающимъ и коптящимъ жирникомъ. Нѣтъ, пусть отсутствіе простора и шири, пусть не позволять вамъ никогда въ жизни свободно рубить лѣсъ, косить гдѣ попало, пусть окружаютъ васъ воры и убійцы, но пусть хоть черезъ рѣшетчатое, тюремное оконце до васъ достигаетъ каждый день лучъ солнца, пусть, ложась на жесткое тюремное ложе, вы никогда не подумаете, что завтра вы встанете и, какъ внезапно ослѣпшій, будете въ страхѣ и ужасѣ тереть свои глаза, въ надеждѣ, что это ошибка, что солнечный лучъ блеснетъ для васъ еще разъ и цѣлымъ небомъ отразится въ вашихъ глазахъ...

Наше плаваніе до «Быстраго» не представляло особеннаго интереса. Мы плыли только днемъ верстъ по 40 въ день, ночевали въ прибрежномъ лѣсу, избѣгая, по моей просьбѣ, жилыхъ заимокъ въ мѣстахъ наибольшаго скопленія плавниковыхъ дровъ, разбивъ палатку и разводя огромные костры. Колыма изобилуете множествомъ острововъ, протоковъ, заливовъ и проливовъ, и нужно хорошо знать фарватеръ рѣки, чтобы не попасть въ быстроту водоворота, не сѣсть на мель, не натолкнуться на пни и кокоры; нужно сообразоваться съ временемъ срочныхъ прибылей воды. Колымчане это и знаютъ хорошо. Мнѣ оставалось лишь грести, да и то или по собственной охотѣ, когда надоѣдало глазѣть по сторонамъ, или чтобъ избавиться отъ необходимости поддерживать бесѣду съ Александрой Ивановной. Но вотъ, на третій день, тамъ, гдѣ Колыма, измѣнивъ русло, круто поворачиваетъ на сѣверъ, при совершенномъ безвѣтріи показались синеватыя густыя, точно высокіе столбы, ровный, неизломанныя и ничѣмъ неколеблемыя струи дыма, а вмѣстѣ съ тѣмъ послышался долгій протяжный вой множества собакъ.

Когда въ зимнюю пору, читатель, послѣ дня полнаго труда и заботе, вы сидите въ Колымскѣ у пылающаго камина и, замечтавшись, отдаетесь воспоминаніямъ, — вой, ужасный вой нѣсколькихъ сотенъ собакъ надрываетъ вамъ душу, — о, сколько тоски, какую тяжесть вноситъ онъ въ вашу жизнь! Но когда вы въ любую погоду, а особенно въ холодную, морозную, колющую ночь плететесь верхомъ на своемъ конѣ, продрогшій и голодный, когда вамъ кажется, что не будетъ конца ни холоду, ни разстоянію, отдѣляющему васъ отъ жилья, и вы услышите, наконецъ, сперва смутный, еле различаемый, а потомъ совершенно явственный вой, — онъ покажется вамъ лучшей музыкой, ласкающей слухъ, и вы будете страшиться, что это не настоящій собачій вой, а лишь игра вашего воображенія, что, къ слову сказать, нерѣдко и случается.

Но на этотъ разъ это былъ не обманъ, а дѣйствительность.

«Быстрое» раскинулось на правомъ гористомъ берегу Колымы. Оно какъ на ладони. Промышленники всѣхъ возрастовъ, женщины, дѣти — всѣ высыпали на берегъ: насъ встрѣчаютъ, ждутъ, — зоркій глазъ и чуткое ухо колымчанина уже за 10 верстъ провидѣли насъ и, такъ какъ никто не знаетъ, кого изъ нихъ мы почтимъ своимъ вниманіемъ, то ужъ непремѣнно во всѣхъ домахъ идетъ горячка, т.е. суетня, приготовленія къ пріему: кипятятъ чайники, жарятъ оладьи изъ бѣлой муки на рыбьемъ жиру. Самая бѣднѣйшая колымчанка гдѣ-нибудь въ углу ящика, среди своего несложнаго гардероба, сохраняетъ въ платочкѣ нѣсколько фунтовъ крупчатки и несколько кусковъ сахару, который она, быть можетъ, собрала на визитахъ въ пору большихъ праздниковъ, такъ какъ взятое вами съ подноса или съ тарелки неукоснительно принадлежитъ вамъ.

Но я поселился въ отдѣльномъ домѣ. Правда, домъ этотъ былъ полонъ щелей, въ которыхъ свободно гулялъ вѣтеръ, разстоянія между отдѣльными лѣсинами въ потолкѣ были такой величины, что могли бы свободно вмѣстить еще по дереву; полъ былъ земляной, весь въ рытвинахъ, но все это не поражало меня въ то время, благо ко всему я уже притерпѣлся.

Заимка не спала. Одни пріѣзжали съ тоней, расположенныхъ за 10-15 верстъ отъ жилья, другіе уѣзжали, третьи убирали снасти, женщины — рыбу и т.д. Уже было поздно, когда я рѣшилъ уснуть, но не успѣлъ я сомкнуть глазъ, какъ изъ сосѣдняго близь стоявшаго балагана раздались какіе-то ужасающіе звуки, отъ которыхъ холодъ пробѣжалъ по всему моему тѣлу. Они росли, увеличивались, они шли, такъ сказать, crescendo, усиливаясь въ высотѣ и темпѣ до такой степени, что, казалось, у поющей вотъ-вотъ разорвется отъ нихъ грудь. Казалось, силы ее оставили, дыханіе истощилось, и вотъ сейчасъ я услышу послѣдній потрясающій звукъ. Голосъ принадлежалъ женщинѣ, которая пѣла по-якутски. Не переводя дыханія до послѣдней возможности, она вдругъ закашляется продолжительнымъ, надрывающимъ кашлемъ и снова голосить... Сила этого ужаснаго пѣнья разрасталась, темпъ становился все быстрѣе. Не въ силахъ преодолѣть своего страха, я бросился на голосъ, и глазамъ моимъ представилась потрясающая картина. На низкихъ нарахъ сидѣла молодая женщина съ распущенными по плечамъ и ниспадавшими въ безпорядкѣ на грудь длинными волосами и, придерживая руками голову, какъ маятникъ, быстро раскачивала все свое конвульсивно вздрагивавшее тѣло то изъ стороны въ сторону, то взадъ и впередъ. Она была вся въ поту, ея грудь ходила ходуномъ, глаза неестественно блуждали, сильно расширенные зрачки горѣли какимъ-то сухимъ блескомъ. Порой она отнимала руки отъ головы и ожесточенно рвала свою одежду, порой прекращала пѣніе, но только для того, чтобъ дико захохотать или разразиться истерическимъ плачемъ. Во всей фигурѣ этой женщины, въ ея пѣніи, смѣхѣ и плачѣ, исходившихъ изъ надорванной груди, былъ одинъ ужасъ, приковавшій меня къ мѣсту. Между тѣмъ присутствовавшіе при этомъ эпизодѣ преспокойно, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжали заниматься своимъ дѣломъ. Они разговаривали, смѣялись, пили чай, чинили сѣти и прочее. Тогда эта безчувственность зрителей меня очень взволновала, но спустя нѣсколько лѣтъ я настолько привыкъ къ описанному явленію, что отлично спалъ подъ пѣніе и плачъ двухъ такихъ женщинъ, жившихъ въ одной со мной юртѣ. Тогда я понялъ, что можно притупить свои нервы до полнаго равнодушія даже къ этому явленію, носящему среди колымчанъ русскихъ названіе шаманства, а среди якутовъ омеряченья [31]. Въ сущности же говоря, ни то, ни другое слово не выражаютъ характера этой болѣзни. Это не болѣе, какъ одинъ изъ видовъ кликушества, которымъ заражена въ Колымскомъ округѣ исключительно женская половина населенія русскихъ и якутовъ. Ни чукотскія, ни ламутскія, ни женщины другихъ колымскихъ племенъ не знаютъ шаманства; единственное средство избавиться отъ болѣзни заключается въ призваніи къ больной шамана, изгоняющего изъ нея дьявола, посредствомъ манипуляцій бѣснованія, къ которымъ прибѣгаютъ этого рода врачеватели колымскихъ недуговъ[32].

[31] Emirécha — повторять, спеціально относится лишь собственно къ этому явленію. На другіе случаи слово «повторять» выражается у якутовъ иначе. (Автор, конечно, спутал два совершенно разных понятия: форму религии шаманизм и психическое расстройство эмиряченье – прим. OCR.)

[32] Здѣсь умѣстно будетъ сказать, что вѣра въ всесиліе шамановъ, въ ихъ общеніе съ духами, — равно развиты какъ въ средѣ якутовъ, такъ и въ средѣ русскихъ. Мнѣ припоминается одинъ изъ богатыхъ купцовъ, человѣкъ почтенныхъ лѣтъ, якутскій общественный дѣятель и филантропъ, съ увѣшанною медалями грудью, который, заболѣвъ въ Колымскѣ ревматизмомъ, прибѣгъ къ помощи шамана.

Припоминаю также, какъ, живя въ одной якутской семьѣ, хозяйка которой страдала, какъ и всѣ почти тамошнія женщины, припадками шаманства, однажды ночью, лежа почти голова къ головѣ съ этой супружеской четой, я былъ разбуженъ ея пѣніемъ, которому у нея предшествовалъ такой сильный ознобъ, что зубы выдѣлывали громкую барабанную трель. Якутъ сонливо обратился къ женѣ и голосомъ, полнымъ недовольства, сказалъ: «Перестань... Перестань, говорю!., несчастье...» Затѣмъ, когда она перешла къ пѣнію, прерываемому стонами, въ которыхъ мнѣ слышалось желаніе удержать себя, подавить въ себѣ нахлынувшее непреоборимое желаніе голосить, мужъ нехотя всталъ съ супружескаго ложа и, захвативъ съ собою одѣяло, которое онъ стащилъ съ жены, оставивъ ее совершенно нагой, поплелся къ другому орону и, какъ ни въ чемъ не бывало, уснулъ, накрывшись съ головой.

Единственное вниманіе, которое оказываютъ въ такихъ случаяхъ шаманствующей женщинѣ, это то, что, по ея просьбѣ, даютъ ей трубку или спиртъ, если онъ есть; а просьбы такія всегда сопутствуютъ припадку, и женщины, никогда не курящія и не пьющія вина, во время припадка, который продолжается иногда до двухъ часовъ, страстно втягиваютъ въ себя табачный дымъ и пьютъ спиртъ. Замѣчательно, что никогда въ подобныхъ случаяхъ русскія женщины не поютъ иначе, какъ по-якутски. Мнѣ разсказывали даже, что тѣ изъ нихъ, который якутскаго языка не знаютъ, на этотъ разъ будто бы вдохновляются какой-то сверхъестественной силой и поютъ на языкѣ, имъ неизвѣстномъ. Среди нервныхъ, истеричныхъ болѣзней мѣстныхъ женщинъ — это самая сильная форма, которой, обыкновенно, предшествуетъ головная боль, угнетенное состояніе духа и которая продолжается иногда съ перерывами в теченіе недѣли. Болѣе же слабая — это омеряченье въ прямомъ значеніи этого слова, которому не чужды и мужчины и которое дѣйствуетъ заражающимъ образомъ и на пришлыхъ русскихъ людей. Омерячены въ Колымскѣ безусловно всѣ русскіе и якуты, а въ Нижне-Колымскѣ, напримѣр, гдѣ скуднѣе и однообразнѣе питаніе, гдѣ природа болѣе уныла, гдѣ менѣе впечатлѣній и куда вѣсти извнѣ доходятъ еще рѣже, нежели въ Средній, омеряченье проявляется въ болѣе интенсивной степени и въ разнообразнѣйшихъ формахъ. Но и среди омеряченныхъ различаются двѣ разновидности. Въ одномъ случаѣ субъектъ совершенно потерялъ надъ собою волю, онъ страдаетъ потребностью подражанія, исполняетъ все, что бы и кто бы ему ни приказалъ, какъ бы ни было нелѣпо приказанье. На улицахъ Колымска не рѣдкость видѣть, какъ мальчишки и молодые казаки дѣлаютъ себѣ потѣху изъ этихъ не владѣющихъ собой женщинъ. Вы увидите, какъ среди улицы какая-нибудь старуха на жгучемъ морозѣ пляшетъ, поетъ, кричитъ, взвизгиваетъ и смѣется, и все это по приказанію другихъ. Прикажите ей поднять полѣно и ударить имъ кого-нибудь, и она послушно исполнитъ ваше приказаніе. Однажды мнѣ пришлось видѣть отвратительную сцену, когда уличные бездѣльники морили несчастную жертву. Она нехотя смѣялась, плясала, сохраняя угрюмое, серьезное, почти страдальческое выраженіе въ лицѣ. Былъ одинъ моментъ, когда старуха овладѣла собою и съ палкой въ рукахъ бросилась на своихъ истязателей, но поднявшійся хохотъ и шумные крики снова обезволили ее, и она, поворачиваясь и извиваясь во всѣ стороны, подражала имъ, стараясь повторить всѣ звуки, которые до нея долетали...

Если этотъ типъ встрѣчается не столь часто и преимущественно среди старыхъ женщинъ, то стремленія повторять ваши слова, ваши тѣлодвиженія — явленіе общее, причемъ повторившій быстро спохватывается, ему дѣлается какъ бы совѣстно.

— Что вы это дѣлаете? — спрашиваете вы.

— Что это вы дѣлаете? — слышится вамъ въ отвѣтъ и тотчасъ же: — Э!.. что я сказала?..

Вы только открыли дверь чужого дома и еще не успѣли перешагнуть за порогъ, какъ кто-либо изъ женщинъ уже кричитъ: «Э!.. человѣкъ пришелъ», и вотъ присутствующіе хоромъ отвѣтятъ: «Э!.. человѣкъ пришелъ». Кажется, къ концу третьяго года моей жизни въ Колымскѣ я сталъ замѣчать за собою, что иногда совершенно безсознательно повторяю чужія слова и цѣлыя фразы.

Наряду съ этимъ колымчанки чрезвычайно пугливы. Стукъ, грохотъ, паденіе чего-либо на землю, всякое шумное внезапное движеніе заставляетъ колымскую женщину вскочить и крикнуть что-либо вродѣ слѣдующихъ фразъ: «Ой, пріѣхали... ой, раскололось,., ой, человѣкъ убился... ой, Христосъ пришелъ и т.д.». Нерѣдко пугливая женщина среди самой мирной обстановки, безъ всякаго внѣшняго повода, можетъ крикнуть что-либо вродѣ приведенныхъ фразъ. Однажды на имянинномъ обѣдѣ у одного изъ представителей колымскаго бомонда, одна изъ дамъ схватила вдругъ свой приборъ и, прокричавъ: «ой, ловите... упало», съ размаху бросила тарелки объ земь. Въ другой разъ въ страстную субботу въ церкви моментъ перваго удара колокола такъ подѣйствовалъ на одну женщину, что она, обернувшись и произнеся бранное, неприличное слово, ударила по лицу близъ стоявшую къ ней другую женщину безъ всякаго, конечно, умысла.

Наблюденія надъ шаманствующими женщинами приводятъ къ заключенію, что дѣвушки, страдающія припадками, съ выходомъ замужъ избавляются отъ нихъ. Но проходитъ нѣсколько лѣтъ замужества, и припадки снова возвращаются, весьма вѣроятно въ зависимости отъ обилія такъ называемыхъ женскихъ болѣзней, являющихся результатомъ варварскихъ способовъ, которые колымчанки практикуютъ при дѣторожденіи. Затѣмъ, можно предполагать также зависимость шаманства отъ болѣзни солитера, которой колымскія женщины страдаютъ чаще мужчинъ. Очень часто мнѣ приходилось констатировать одновременность припадковъ шаманства съ движеніями солитера въ желудкѣ, вызывающими сильно болѣзненное состояніе, сопровождаемое необычайной раздражительностью, разстройствомъ нервовъ и упадкомъ силъ.

Я уже цѣлый мѣсяцъ проживаю на «Быстромъ». Шатаюсь съ ружьемъ, посѣщаю окрестъ живущихъ якутовъ, ѣздилъ верхомъ на конѣ въ большой компаніи въ горы на поиски за лосемъ, бываю на тоняхъ, но все это скучно-скучно. Я ко всему приглядѣлся, многое, если не все, уже надоѣло, не интересуетъ, а тутъ эти дожди и снѣга въ перемежку. Снѣгъ, какъ это бываетъ годами, съ августа уже не стаиваетъ, по ночамъ заморозки и холодъ. Солнце закатывается сквозь обрывки тучъ, вечера наступаютъ рано. Цѣлыми днями дуютъ вѣтры, холодные, снѣжные. Осенняя пора. Но это далеко не милая пора увяданья — «очей очарованье», не безропотно-тихое умиранье природы. Нѣтъ. Это нѣчто до нельзя тяжелое: мокрое, слезливое, холодное, сырое, приносящее вавилонскую тоску и что-то сродни отчаянью. Утки давно уже улетѣли, а гуси и лебеди только что поднялись и высоко въ далекомъ небѣ несутся вереницами. Сколько ихъ погибнетъ на пути, сколько замерзнетъ, какая масса молодыхъ дѣтенышей останутся безъ руководителей и, не зная, куда держать путь, будутъ сидѣть гдѣ-нибудь надъ озеромъ, пока холодъ не убьетъ ихъ. По большей части я посѣщаю казачью семью N, состоящую изъ стариковъ — мужа и жены, четырехъ незамужнихъ дочерей (изъ которыхъ у каждой по нѣскольку дѣтей) и одного взрослаго сына. Это, не въ примѣръ прочимъ колымчанамъ, энергичный, дѣльный человѣкъ, прекрасный промышленникъ на рыбу и звѣря, немного кулаковатый, по-своему честный, страстный игрокъ въ карты и ко всему этому Донъ-Жуанъ. Интереснѣе всѣхъ въ этой пользующейся въ Колымскѣ почетомъ, но нелюбимой семьѣ — старуха, здоровая, полная женщина, неглупая, но грубая. Въ ней все грубо: манеры, походка, голосъ — басистый и рѣзкій. Она славилась на всю заимку умѣньемъ перекричать не только любую бабу, но и всѣхъ ихъ вмѣстѣ взятыхъ. «Если по настоящему зыкнетъ, непремѣнно отъ страху медвѣдь упасть долженъ», — говорили мнѣ заимчане. Вотъ съ этой-то дамой я проводилъ иногда долгіе часы за самоваромъ. Она нѣсколько походила на Кульдинскую матрону, но была значительно проще, хотя вполнѣ убѣждена въ своей аристократичности. Она вела вѣчную войну съ своими дочерьми, которыхъ иначе не называла, какъ дѣвками. «Эй, вы, дѣвки! Гдѣ шаландаетесь, почто чаю не пьете?» Ея голосъ всегда слышенъ на заимкѣ. То онъ звучитъ изъ избы, то она ругается съ дѣвками въ амбарѣ, то появляется на вѣшалахъ, гдѣ сушится рыба, то, глядишь, она уже на берегу. «Что-то не слыхать нашу крикуху, уснула, надо быть. О, Господи и не пристанетъ вѣдь: какъ есть двухжильная, двухсердечная...» говорятъ колымчане. Иногда среди глубокой, темной ночи вы слышите ея голосъ, выкрикивающій на улицѣ: «Дѣвки, дѣвки! Гдѣ вы тамъ? Дѣвки-и-и!..», и черезъ минуту: «Лѣшій, лѣшій! Приди сюда! Бери моихъ дѣвокъ въ стряпки... Отдаю тебѣ ихъ! Лѣшій, приди!., накормлю, напою, только удержи моихъ дѣвокъ» — оглашаетъ она ночную тьму, а заимчане, отлично понимая, что означаетъ это обращеніе къ лѣшему, потихоньку хихикаютъ, опасаясь быть услышанными страшной старухой: услышитъ, появится и не отдѣлаешься тогда. «Страшная — одно тебѣ названье», говоритъ про себя колымчанинъ. Чтобы читатель, въ свою очередь, понялъ это странное приглашеніе лѣшаго, я долженъ сказать только, что, обходя ночнымъ дозоромъ заимку вообще, а мѣсто, гдѣ почиваютъ «дѣвки», въ частности, она, по большей части, не находитъ ихъ дома... «Покричишь — отойдетъ отъ сердца огорченіе, авось либо и уснешь: хворость невры спутала». Она считаетъ за признакъ высшаго тона говорить о своихъ болѣзняхъ; каждый день у нея появляется какая-нибудь новая, но самая, такъ сказать, извѣстная и приличествующая ей, какъ дамѣ, это болѣзнь невровъ, болѣзнь «вполнѣ къ богатымъ интересная».

— Дѣвки! будетъ вамъ чваниться. Ой-да вставаніе ваше всесвѣтное. Убирать рыбу надо: искиснетъ[33], вотъ и станете исти кислую зимой, не дамъ свѣжей, сама стану исти струганину (сырая, мерзлая рыба), а васъ на сельдяткѣ держать стану...

[33] Киснуть— портиться.

— Ну, и времена стали — жалуется она мнѣ. — Тоже и мы молодыя были: какъ въ сокъ войдешь, извѣстно: дѣло наше дѣвичье, а все-жъ вѣжливо все доспѣвали, ни духу, ни запаху, ни слова, ни разговора, а теперь на-ко, поди... Нѣтъ, некурьезный (несурьезный) теперь народъ сталъ. Вчера, опять пошла на дѣвокъ посмотрѣть, перекрестить захотѣлось. Пришла, а гдѣ есть? Никто нѣту, пусто мѣсто осталось.

Только чрезвычайная патріархальность и простота нравовъ можетъ объяснить слѣдующую сцену въ церкви, свидѣтелемъ которой я былъ лично. У образа святителя Николая Чудотворца стоитъ эта воинственная колымчанка и, молитвенно сложа руки, устремивъ глаза на ликъ святого, вслухъ (могла ли она иначе?) говоритъ слѣдующія слова: «Отче! Святой угодникъ! Господи Іисусе Христе! Помилуй мужа моего, раба твоего Николая, сына моего, раба твоего Кешу»... и послѣ нѣкоторой паузы, послѣ замѣтнаго раздумья: «Ну, ужъ Богъ съ ними... и дѣвокъ тоже... помилуй, пусть... тоже вѣдь бѣдняжки...» Чтобы покончить съ этой моей пріятельницей, скажу еще, что однажды она почтила меня слѣдующимъ монологомъ. «Вотъ на вашихъ мѣстахъ, говорятъ, народъ такой есть — жиды и еще есть авреи. Красные, сказываютъ, авреи бываютъ, а жиды, вотъ что Христа Спасителя распяли, такъ тѣ, сказываютъ, вотъ этакій тоже народъ есть безяны (обезьяны), такъ на нихъ обличіемъ схожи. Ой, мамочка, какой только народъ страшный есть. Вотъ тоже, я слыхала, черкесы есть, такъ тѣ собакъ кушаютъ... Папа, это стало быть митрополитъ надъ митрополитами — такъ приказалъ до исповѣди не допущать этотъ народъ».

Подобныхъ монологовъ мнѣ приходилось слышать отъ нея несмѣтное множество. Пусть не подумаетъ читатель, что онъ представляетъ что-либо исключительное. Если я привелъ его, то именно за его типичность: онъ какъ нельзя лучше рисуетъ удивительное, полное ужасающихъ свѣдѣній мнѣніе колымчанъ о тамошней сторонѣ, въ которой поразительнѣе всего — это незамерзающее море. Море, которое (можете ли вы это понять?) никогда, ни во вѣки вѣковъ не стынетъ!..

Въ началѣ сентября начинался ходъ изъ океана сельдятки, а вмѣстѣ съ нею появилась на рѣкѣ туча. Это очень смущало колымчанъ. Туча, какъ извѣстно, близкій предвѣстникъ рѣкостава, а разъ рѣка стала, для большинства бѣдняковъ, которымъ не подъ силу проживать на заимкѣ. промыселъ кончился. Казака, напримѣръ, служба требуетъ въ городъ, малосемейныхъ зоветъ въ городъ необходимость ладить на зиму избы, мазать ихъ, конопатить, исправлять. Нужно привести въ порядокъ нарты для доставки на нихъ изъ лѣсу дровъ. Колымчане пріуныли. Сельдяжій промыселъ, на который всегда такъ надѣется обыватель, котораго онъ ждетъ, который, въ сущности говоря, одинъ только и спасаетъ, повидимому, въ этомъ году «осердился, прогнѣвался». Такъ или иначе, а быстринцы что-то начинаютъ поговаривать о кочевкѣ, о томъ, что надо плыть въ городъ, что сей годъ зима будетъ ранняя, что того и гляди рѣка остановится и «запретъ жителевъ». Прошло нѣсколько дней, и нѣкоторые начали уже убирать снасти, ладить «кочевники-карбасья», вотъ ужъ и нагрузили ихъ, посадили собакъ, умостили дѣтей, завернулись въ тряпье и, дрожа отъ стужи, тронулись въ путь, но безъ пѣсенъ, какъ обыкновенно, а уныло, недовольно, переругиваясь, упрекая другъ друга. Вообще не весело.

Ѣду и я съ ними. Лодки съ трудомъ двигаются въ густой ледяной кашѣ, бока ихъ хрустятъ; того и гляди колющій острый ледъ сдѣлаетъ пробоину въ ветхихъ, непрочныхъ, осиновыхъ стружкахъ карбасовъ. Весло опускается точно въ тѣсто, намерзаетъ, тяжелѣетъ, руки стынутъ. Съ трудомъ достигаемъ до перваго привала на берегу рѣки, ночуемъ въ лѣсу, а на утро, 13 сентября, первый проснувшійся человѣкъ констатировалъ, что Колыма остановилась, и лодки заморозило. «Заперло», сказалъ онъ и сталъ поднимать народъ. Разгрузили лодки, стащили и поклажу подальше отъ воды на сухой берегъ. Теперь надо ждать: или вѣтеръ перемѣнится и разобьетъ ледъ, или морозъ окрѣпнетъ и окончательно скуетъ рѣку. Скорѣе послѣднее. Мы прожили на этомъ мѣстѣ трое сутокъ, нѣкоторые подъ палатками, другіе подъ опрокинутыми лодками, а многіе подъ открытымъ небомъ. И только на четвертый день тронулись въ путь. Идти раньше было бы рискованно. Небо не прояснялось, и морозъ поэтому былъ слабоватъ, протокъ и быстрыя мѣста рѣки медленно поддавались замерзанію, онѣ еще боролись. Побросавъ одежду, утварь, съѣстные припасы, наша группа, въ числѣ 15 человѣкъ, съ легкими котомками за плечами, двинулась въ городъ, ночуя у прибрежныхъ жителей, всюду встрѣчая привѣтъ, ласку и сочувствіе. Многіе оставили тамъ на берегу дѣтей и женщинъ и сами ушли отъ нихъ, но для того лишь, чтобъ прислать имъ на помощь изъ города собакъ. Тяжелый это былъ путь и опасный. Тонкій, неокрѣпшій ледъ гнулся подъ тяжестью человѣческаго тѣла. Только благодаря опытности, замѣчательному знанію рѣки и отвагѣ молодого Я., мы не погибли всѣ и не провалились подъ ледъ въ быстромъ и глубокомъ мѣстѣ рѣки. Черезъ пять дней, буквально изнемогшіе, обезсилѣнные, оборванные мы увидѣли городъ. Я могъ, наконецъ, отдохнуть. Но каково было моимъ спутникамъ, большинство которыхъ въ тотъ же день должно было вернуться къ покинутымъ семьямъ, чтобы доставить ихъ домой въ нетопленныя, холодныя избы.

И теперь въ моей памяти все еще проносятся картины жизни въ этомъ краѣ унынья, краѣ безъ прошедшаго и будущаго, жизни, лишенной надежды... Мысль замерла, чувства остыли, нѣтъ даже страданія, а есть только ноющая грусть, тихая, неотвязная, отъ которой пропадаетъ даже охота отдѣлаться... Подъ гнетущій, неописуемый вой трехъ сотенъ собакъ, наполняющихъ черную ночь своеобразнымъ концертомъ, къ которому нѣтъ никакой силы, никакой возможности привыкнуть даже за долгіе годы, — погружаешься въ безпредметную тоскливую дремоту, ищешь забвенія. А дни и мѣсяцы минуютъ, текутъ годы и безвозвратно куда-то исчезаютъ, и начинаешь позорно забывать: зачѣмъ жилъ, чего хотѣлъ, къ чему стремился, о чемъ мучился и чѣмъ страдалъ. И кажется, что никогда и не жилъ иной жизнью; что все, что передъ тобою, ничуть не необыкновенно, а вполнѣ нормально и ординарно, что и прежде, все было, какъ теперь:

Также грустно смотритъ міръ,

Также грустно вѣтеръ воетъ...

OCR: Андрей Дуглас

Об авторе: А. Гедеонов – литературный псевдоним Александра Григорьевича Цейтлина (не путать с его полным тезкой А.Г. Цейтлиным (1901-1962), советским литературоведом). Революционер, из Ростова-на-Дону. Отбывал в Среднеколымске ссылку с апреля 1888 по октябрь 1894 года. Больше о нем пока ничего не известно.

Спутница, упоминаемая в первой части - Р.И.Лев. Это тоже пока все, что о ней известно…

Примечание А. Дуглас.

Очень скупая, но интересная информация была найдена в журнале «Каторга и ссылка» №10, 1928 на стр. 121-122. В Списке политических ссыльных в Колымском крае под номером 22 значится Роза (Цейтлин) Лев и под номером 43 ее супруг Ал. Цейтлин. Кроме того, в списке присутствуют довольно известные фамилии ссыльных, публиковавших в разное время свои труды в виде повестей, рассказов, очерков и статей на колымскую тему: 4 - Богораз Вл., 15 - Иохельсон Вл., 16 - Клюге Ад., 40 - Сабунаев, 41 - Сосновский М., 46 - Шкловский И. и 47 - Шмидова Р. (жена Клюге А.Г.).

Прим. А. Северин.

Вернуться в раздел