ТАЙГА.

Я прекрасно помню мою жизнь въ тайгѣ.

Бывало, иду я по долинѣ, прислушиваясь къ треску и шуршанью, которое доносится ко мнѣ справа изъ болота, и не знаю, что это трещитъ тамъ. Но мнѣ всѣ равно. Кругомъ просторно, и горы, которыя протянулись на горизонтѣ, не рѣшаются приблизиться ко мнѣ. Онѣ отступаютъ все дальше и дальше, но я съ уваженіемъ смотрю на нихъ, потому что за ними — тайга.

Моя собака, немного разбитая охотой, лѣниво плетется у моихъ ногъ, подражая походкѣ якутовъ. Комары тучей толкутся надо мной. Я чувствую запахъ дымокура и среди дыма и тумана вижу передъ собой стадо, слышу сочное чавканье и ощущаю молочный запахъ коровъ, смѣшанный съ запахомъ тлѣющаго навоза. Я спѣшу подняться на холмъ, на которомъ стоитъ моя юрта. Я вхожу въ нее, низко нагибаясь. Все по-старому, конечно: на нарахъ лежатъ медвѣжьи шкуры; въ камелькѣ стоитъ мой походный котелъ, который я везъ всю эту долгую дорогу, всѣ эти восемь тысячъ верстъ; на полкахъ стоятъ якутскіе турсуки. Я подвѣшиваю ружье къ потолку, бросаю на землю убитыхъ утокъ, развожу огонь въ камелькѣ... Потомъ я выхожу изъ юрты посмотрѣть небо. Венера горитъ. Наверху такъ все пламенно и ярко, а вокругъ юрты густая, липкая, темная влага, и все будто раздавлено, точно огромный, огромный человѣкъ наступилъ нечаянно на бѣдную землю своей тяжелой пятой.

Но все-таки мнѣ было хорошо тогда и я ничего не хотѣлъ кромѣ неба, тайги и моихъ мыслей. Потомъ наступила осень. Каждое утро я ждалъ снѣга; и я выходилъ на прогулку и всегда почему-то направлялся по дорогѣ въ городъ. Никто ко мнѣ не пріѣзжалъ, а я прислушивался къ неподвижному воздуху, точно надѣялся, что услышу наконецъ конскій топотъ.

Лѣсъ на горизонтѣ сдѣлался желтовато-сѣрымъ, а когда заходило солнце, все горѣло краснымъ пламенемъ. И тогда казалось, что кто-то развелъ огромный костеръ. Дѣлалось жутко и дрожало сердце.

Вечера стали совсѣмъ холодные и враждебные: волы, поправившіеся за лѣто, жались теперь другъ къ другу, сбиваясь въ кучи. Чадолюбивыя коровы согрѣвали своимъ дыханіемъ телятъ. Иногда я уѣзжалъ въ сосѣдній наслегъ стрѣлять утокъ; иногда пѣшкомъ уходилъ въ березовую рощу и тамъ бродилъ, собиралъ бруснику и грузди или по цѣлымъ часамъ просиживалъ на какомъ-нибудь упавшемъ стволѣ, прислушиваясь къ лѣсному шороху и шопоту моихъ мыслей.

Семнадцатаго августа я вышелъ изъ юрты часовъ въ пять вечера и пошелъ опять по дорогѣ въ городъ. Зачѣмъ я пошелъ по ней, рѣшительно не знаю. Я прошелъ такъ верстъ семь и озябъ, хотя на мнѣ была заячья куртка. Я уже подумывалъ, не вернуться-ли мнѣ домой, какъ вдругъ мнѣ почудился топотъ. И тотчасъ я рѣшилъ, что ѣдетъ моя жена. Я гналъ эту мысль прочь отъ себя, но въ то же время былъ твердо въ ней увѣренъ. Я легъ на землю и приникъ къ ней ухомъ: четыре пары копытъ стучали по дорогѣ. Ѣхали ко мнѣ навстрѣчу и сейчасъ были не болѣе какъ въ полуверстѣ.

 

Прошло минутъ десять. Наконецъ, я увидалъ телѣгу. Вотъ и жена.

Мнѣ странно видѣть ее здѣсь. Я освобождаю отъ вуали ея раскраснѣвшееся отъ волненія лицо и цѣлую торопливо.

— Ты еще любишь меня? — говоритъ она неувѣренно и не смотритъ мнѣ въ глаза.

— Да, да, — бормочу я и беру руками ея голову, заглядывая въ ея лицо.

Потомъ мы садимся въ телѣгу и ѣдемъ ко мнѣ.

Жена объясняетъ дорогой, почему она задержалась въ Россіи.

— Да, да, конечно... — говорю я: — а вотъ и моя юрта.

Я помогаю якуту-ямщику внести вещи. Наконецъ, мы остаемся одни. Я спѣшу развести въ камелькѣ огонь.

Стоя посреди моего жилища, жена смущенно и брезгливо оглядывается вокругъ и говоритъ:

— А здѣсь хорошо... Право, хорошо... Воздухъ только тяжелъ немного.

— Ничего, — говорю я: — это отъ хотона. Прежніе хозяева держали зимой скотъ вотъ здѣсь, рядомъ...

Черезъ часъ мы вышли изъ юрты и стояли подъ открытымъ небомъ, прижавшись другъ къ другу, какъ бывало, тамъ, въ Россіи.

Большой круглый мѣсяцъ странно выдѣлялся на темномъ густомъ небѣ. Немного повыше виднѣлись двѣ-три оранжевыя полосы, тоже фантастическія, сказочныя. Вся широкогрудая земля придвинулась къ небу, а холмы своими вершинами упирались въ свинцовыя облака. И какъ будто мѣсяцъ не свѣтилъ: было темно вокругъ, и только кое-гдѣ лежали нелѣпыя зеленовато бѣлыя пятна. Гдѣ-то, недалеко раздавалось однообразное влажное чавканье воловъ. А еще дальше выла собака. И выла она жалобно. Должно быть, ее истязалъ какой-нибудь пьяный якутъ. Все было нелѣпо, нехорошо, страшно... Все смѣшалось въ моей душѣ: и вой собаки, и непонятныя пятна, и голосъ женщины, которую я прежде любилъ. Мнѣ казалось, что я началъ дѣлать что-то серьезное, важное, и вдругъ подвернулось подъ руку что-то маленькое и ненужное, подвернулось, прилипло къ пальцамъ...

 

И такъ, мы стали жить вмѣстѣ. Въ юртѣ нашей сдѣлалось чисто, уютно. Когда я возвращался съ охоты, на камелькѣ уже стоялъ котелокъ и въ немъ что-нибудь варилось. Жена что-то дѣлала передъ огнемъ, съ засученными рукавами, раскраснѣвшаяся, хорошенькая... Послѣ обѣда я ложился на нару, а она садилась рядомъ и читала вслухъ. А когда я садился писать, жена уходила за перегородку, снимала съ гвоздя мандолину и начинала играть; и я чувствовалъ, что трепещущіе, прозрачные звуки струнъ волнуютъ меня. А ночи были ужасны. Раньше мы никогда не предавались ласкамъ съ такимъ увлеченіемъ, какъ тамъ, въ юртѣ. Казалось, что мы нашли какой-то ключъ къ самому тайнику наслажденія. Въ этомъ разнообразіи чувственныхъ ощущеній мнѣ чудилось что-то преступное, и мнѣ хотѣлось иногда, послѣ жаркихъ и долгихъ поцѣлуевъ, громко кричать, чтобы заглушить чей-то настойчивый шопотъ. И я не знаю, кто это шепталъ у меня надъ ухомъ. Испытывали ли вы когда-нибудь ужасъ вашего одиночества, когда здѣсь, на постели, рядомъ съ вами лежитъ женщина, еще не успѣвшая очнуться отъ объятій, еще горячая, лепечущая жалкія слова любви? Вотъ въ одну изъ такихъ минутъ, когда сердце мое сжималось отъ страха передъ непонятнымъ, когда я чувствовалъ себя рабомъ всего, что меня окружаетъ, — всего, что касается меня, — всего, что раздражаетъ мой глазъ, ухо, кожу, — вотъ въ одну изъ такихъ минутъ въ моемъ мозгу сверкнула новая мысль о женѣ. Я понялъ тогда, что между мной и ею та же пропасть, какая неизбѣжно и постоянно разверзается между мной и солнцемъ, небомъ, деревомъ, книгой... Моя близость съ женщиной, эти тѣсныя объятія, чтенія вслухъ, а прежде эта игра въ товарища — развѣ все это не злая насмѣшка, развѣ подъ этими отношеніями не скрывается черная, зіяющая рана?

А раньше я любилъ жизнь, любилъ міръ со всѣми его непонятными красками, звуками и запахами. Я любилъ міръ, потому что онъ красивъ и безуменъ. Что такое искусство? Это пѣснь узниковъ, пѣснь о недоступномъ мірѣ, въ сердце котораго мы никогда не можемъ проникнуть...

Эта женщина мнѣ казалась красивой и непонятной, какъ міръ. И я полюбилъ ее. Я любилъ ее, какъ розу, какъ звѣзды, какъ шорохъ лѣса... Она была мнѣ нужна, и она всегда была со мной. Мнѣ не приходило въ голову, что ея сердце бьется не въ тактъ съ моимъ, что въ ея душѣ роятся ея собственныя мысли, быть-можетъ, маленькія, но ея собственныя. Быть-можетъ, она обманываетъ меня такъ же, какъ это бездонное небо, какъ свѣтъ луны... И я никогда не пойму ея...

 

Я бродилъ все время по окрестностямъ и смотрѣлъ на умирающую траву.

Озера подернулись льдомъ, а снѣга все еще не было. Табуны съ дикимъ ржаньемъ носились то здѣсь, то тамъ.

Три дня кони оставались безъ пойла. Все умирало. Я смотрѣлъ на засохшій ирисъ на берегу озера, Наконецъ, выпалъ снѣгъ. Якуты на саняхъ привозили къ юртамъ большія льдины и приставляли ихъ къ окнамъ, подперевъ палками. Я запрягъ мою лошадь и мы съ женой поѣхали на востокъ, въ тайгу. На женѣ была оленья кухлянка. Щеки у ней разрумянились на морозѣ, и вся она, со своими глазами, сверкавшими изъ-подъ мѣха, казалась молодой, здоровой, красивой и грѣшной.

Вечерѣло. Шелъ легкій, мягкій, крупный снѣгъ.

Жена заговорила первой:

— Вотъ уже два мѣсяца живу я здѣсь и все жду, когда ты станешь смотрѣть на меня тѣми же глазами, какими ты смотрѣлъ раньше. Скажи, ради Бога, что съ тобой. Вѣдь, я измучилась. Я не выдержу этой пытки, право...

Ея слова не вязались съ пьянымъ блескомъ ея глазъ и съ этой грѣшной улыбкой.

Тогда я сказалъ:

— Ахъ, оставь, пожалуйста... Я такой же, какъ и раньше, и смотрю на тебя тѣми же глазами...

А самъ между тѣмъ я думалъ другое.

Мы ѣхали по таёжной дорогѣ. По обѣимъ сторонамъ чернѣла густая корявая заросль. И вдругъ мнѣ показалось, что жена знаетъ какую-то тайну, какъ эта нѣмая тайга. И женщина, и этотъ лѣсъ ближе къ ней, чѣмъ я. Почему же они молчатъ?

Тогда я остановилъ лошадь и, приблизивъ свое лицо къ ея непонятнымъ глазамъ, задыхаясь пробормоталъ:

— Открой тайну, открой!

Она въ ужасѣ отшатнулась отъ меня и пронзительно закричала:

— А... А... Домой, домой!

Въ это время откуда-то сверху упалъ сукъ и оцарапалъ до крови мнѣ лицо. Я запомнилъ этотъ пронзительный крикъ, запомнилъ ощущеніе теплой крови, которая текла у меня по щекѣ.

На обратномъ пути мы ѣхали молча. Какъ это было странно! Я сейчасъ не могу понять, что это тогда было. Жена, очевидно, почувствовала, какъ и я, чѣмъ все это должно кончиться.

Кругомъ все было до того нелѣпо, лживо и страшно, что можно было съ ума сойти. Да мы и обезумѣли тогда.

Наша якутская лошаденка испуганно поводила ушами и храпѣла. Снѣгъ скрипѣлъ, какъ живой. Черные, корявые, усатые пни двигались и измѣнили свою форму. А съ неба, въ страхѣ и смятеніи, то и дѣло срывались звѣзды и падали внизъ, оставляя на своемъ пути кровавый слѣдъ, полный отчаянія. Тайга грозно хмурилась, но уже не въ силахъ была бороться съ надвигающимся ужасомъ. Раздавленная, распластанная она тяжело дышала, и ея мохнатая грудь вздымалась неровно и торопливо.

И вотъ, наконецъ, мы въ юртѣ вдвоемъ. А это развѣ не ужасно? Вдвоемъ, запертые въ этой землянкѣ, стиснутые льдомъ, окруженные со всѣхъ сторонъ снѣжною равниной, а дальше черная, безпредѣльная, нѣмая тайга... О, бѣгите, бѣгите! Бойтесь уединенія вдвоемъ. Вы жили тамъ, въ міру, и все, что было вокругъ васъ, мѣшало вамъ сосредоточиться и понять весь ужасъ вашего невѣдѣнія. Вы не чувствовали тѣхъ крѣпкихъ нитей, которыми кто-то привязалъ васъ къ этимъ краскамъ, звукамъ и запахамъ, которые всегда вамъ намекаютъ на что-то и ничего въ сущности не говорятъ. Вы ничего не знаете, ничего!

Но этого мало: рядомъ съ вами живетъ женщина, которая напоминаетъ вамъ о мірѣ. Ея присутствіе постепенно отравляетъ ваше сердце. Вы невольно изучили ее всю, ея тѣло. Вы знаете ея глаза, ея волосы, губы, запахъ кожи, ея голосъ, ея мысли, — но души ея вы не узнаете никогда. Вы не такъ наивны, чтобы ея мысли принять за ея душу. Вы прекрасно понимаете, что мысли вы можете вырвать изъ ея мозга, но гдѣ вы найдете ея душу?

Вотъ она, моя жена, тамъ за перегородкой. Я слышу ея дыханіе, знакомое дыханіе любовницы.

— Поди сюда... — говорю я: — поди...

Она выходитъ полуодѣтая, закутанная въ черное.

Я сажаю ее на колѣни и говорю:

— Видишь-ли, я, кажется, боленъ. Я золъ и несправедливъ, прости меня.

— Ничего, — говоритъ она: — ничего. Но, знаешь, мнѣ страшно.

— Не бойся, — говорю я: — я разскажу тебѣ все.

Тогда жена шепчетъ:

— Милый, дорогой, разскажи, разскажи...

И я начинаю:

— Ну, слушай.. Въ пересыльной тюрьмѣ я не разъ заходилъ въ камеру уголовныхъ. Тамъ, въ назиданіе арестантамъ, на видномъ мѣстѣ, висѣла бумага въ черной рамѣ съ десятью заповѣдями. Кто-то вырѣзалъ изъ текста отрицанія, — и получилось: Убій! Укради! Прелюбы сотвори! И вотъ потомъ, въ тайгѣ, я все думалъ о преступникѣ, который такъ дерзко посягнулъ на священныя заповѣди. И мои мысли все двигались впередъ въ этомъ направленіи и только одинъ разъ онѣ были раздавлены чѣмъ-то большимъ и тяжелымъ. Случилось это вотъ какъ. Я — помнится — лежалъ въ кустахъ тальника и смородины на берегу рѣченки. Было тихо, тепло и ярко. Рядомъ шмыгали крупныя ящерицы и, шурша сухими листьями, пробѣгали полевыя мыши. Я прислушивался къ этой трепетной жизни, такой мимолетной и слѣпой. И вдругъ я почувствовалъ чье то дыханіе и земля покачнулась и поплыла отъ меня прочь. Я вспомнилъ, какъ одинъ человѣкъ умиралъ на моихъ глазахъ. Онъ полусидѣлъ на постели, задыхаясь, съ лицомъ, искаженнымъ страхомъ и судорожно сжималъ одѣяло своими блѣдными пальцами... И я молился. Кому я молился? Я не знаю. Быть можетъ, тайнѣ, которая дрожала въ глазахъ умирающаго; быть можетъ, свѣтлой полосѣ на порогѣ комнаты; быть можетъ, самой смерти съ ея жаднымъ зеленымъ глазомъ... Воспоминанія объ этой странной молитвѣ и особенно о свѣтлой полосѣ на порогѣ темной комнаты загромоздили путь моихъ мыслей. Но я хочу быть свободнымъ и одинокимъ, какъ тотъ преступникъ. Понимаешь? Я презираю тайну. Я хочу ее презирать. Я задыхаюсь въ этомъ ужасномъ лабиринтѣ стволовъ и сучьевъ. Міръ посмѣялся надо мной, обманулъ... И ты тоже...

Тогда жена испуганно говоритъ:

— Что? Что ты сказалъ?

Я смотрю на нее въ упоръ и повторяю:

— Ты обманула меня.

Злоба начинаетъ меня душить и я не узнаю своего голоса. Я самъ со страхомъ прислушиваюсь къ нему, и онъ мнѣ кажется чужимъ, какъ будто кричитъ бѣсъ, который вошелъ въ меня. А голосъ повторяетъ:

— Міръ и ты обманули меня, но я сумѣю вамъ отомстить. Я чувствую присутствіе чего-то страшнаго въ дыханіи тайги и въ твоемъ дыханіи. И мнѣ хочется на мгновенье остановить біеніе твоего сердца, чтобы остаться одному, одному...

Тогда жена вырвалась изъ моихъ рукъ и, шатаясь, ушла за перегородку.

 

Было очень холодно и туманно. Я ѣздилъ въ сосѣдній улусъ. Выѣхалъ я поздно, и ночная суровость застала меня въ дорогѣ. Кругомъ обступала тайга и отъ нея у меня кружилась голова. Сани безъ подрѣзовъ то и дѣло раскатывались въ стороны, ныряли со вздохомъ въ ухабы, рѣшительно подымались вверхъ, снова мчались куда-то внизъ, въ оврагъ, на дно тайги, и опять летѣли кверху. Кругомъ были снѣгъ и черные стволы.

Нетронутый, чистый, нѣжный снѣгъ. Бѣлое небо и бѣлая земля. Мнѣ казалось, будто у меня крылья и будто я и все вокругъ меня несется въ сумасшедшемъ вихрѣ. А въ сердцѣ дрожало предчувствіе свободы. Скорѣй-бы, скорѣй!

На другой день я вернулся домой. И какъ только я переступилъ порогъ моей юрты, во мнѣ проснулась жажда уединенія. Мнѣ страстно, до боли, захотѣлось быть одному. Это было такъ просто, ясно и необходимо.

— Послушай, — пробормоталъ я женѣ: — уйди!

То, что я говорилъ, не имѣло смысла: уйти ей некуда
было сейчасъ, но я все-таки повторялъ:

— Уйди, уйди!

Жена съежилась и, растерянно разведя руками, беззвучно подошла къ нарѣ и ничкомъ легла на нее, зарывшись лицомъ въ подушки.

Я взялъ ружье, отошелъ въ другой уголъ. Потомъ дрогнула юрта и запахло порохомъ. А когда разошелся синій дымъ, я увидалъ, что жена лежитъ попрежнему, не шевелясь, и только лѣвая рука ея неестественно и трогательно скатилась съ нары; маленькія ноженки были до ужаса безпомощны.

А на порогѣ дрожала свѣтлая полоса...

Тогда я уронилъ ружье и подползъ къ нарѣ. Ахъ, какъ это было страшно! Кто-то сзади подошелъ ко мнѣ.

Откуда-то доносился глухой гулъ. Это двигалась на мою юрту лохматая тайга. И слышалъ я, какъ трещали сучья и хрипѣли стволы, и — страшные — ползли со всѣхъ сторонъ, чтобы раздавить меня.