ГЛУШЬ.

I.

ани были безъ подрѣзовъ, и, когда мы въѣхали въ засѣдательскій дворъ, они раскатилсь, описавъ полукругъ. Засѣдатель стоялъ на крыльцѣ въ барнаулкѣ и мохнатой шапкѣ.

— Здравствуйте, — сказалъ онъ, протягивая ко мнѣ обѣ руки, — милости просимъ. Давно ли изъ Россіи? За политику, конечно?

— Да... нѣтъ, — усмѣхнулся я, потому что и самъ, по правдѣ сказать, не зналъ, за что меня послали въ эту трущобу.

— Далеконько васъ ахнули, —радовался засѣдатель, помогая мнѣ раздѣться: — три тысячи верстъ отъ желѣзной дороги. Это, батюшка, не шутка! Пожалуйте въ горницу. Мы ужъ васъ устроимъ. Не безпокойтесь. А пока умыться надо да закусить съ дороги.

— Ну, вотъ будетъ теперь въ нашемъ улусѣ пятый русскій, — молвила засѣдательша, когда я вошелъ въ комнату, гдѣ накрытъ былъ столъ: — будемъ знакомы. Скучно здѣсь, сударь, весьма: батюшка съ матушкой, я съ супругомъ, да иной разъ купцы наѣзжаютъ изъ Якутска или съ Алдана, только рѣдко. А то все — якуты, народъ, я вамъ скажу, непонятный: впрочемъ, сами увидите. Кушайте, сударь, кушайте...

— А вотъ мы по рюмочкѣ, да струганинки, да струганинки, — крякнулъ засѣдатель, тыкая вилкой въ замороженную янтарную стерлядь.

Послѣ завтрака засѣдатель задремалъ въ креслѣ, а его супруга заботливо стала объяснять мнѣ, какъ надо устроиться въ здѣшнихъ мѣстахъ.

— Да проснись ты, старый, — крикнула она, дернувъ мужа за рукавъ, — сведи молодого человѣка къ Николаю Кривому: у него юрта есть пустая. Пусть отдастъ постояльцу. А на кухнѣ у батюшки живетъ сейчасъ Сура — сиротка. Вотъ господину и служанка будетъ.

— Я и не спалъ вовсе, — сказалъ засѣдатель, протирая глаза, — идемте, сударь.

Мы надѣли барнаулки и вышли изъ дому. Какъ было пустынно вокругъ: нѣсколько юртъ, застывшихъ во льду. Деревянная убогая церковка на юру. Гряда бѣлыхъ холмовъ. А за холмами вдали черный узоръ тайги.

По правдѣ сказать, у меня сжалось сердце, когда я подумалъ объ этой безмолвной пустынѣ, объ этой глухонѣмой странѣ.

— Да, сударь, — сказалъ засѣдатель, вздохнувъ, — ежели у васъ въ Россіи родители живы или еще кто, письма къ намъ долгонько будутъ итти: недѣль пять, не менѣе, а въ распутицу и два мѣсяца безъ вѣстей живемъ. Дико здѣсь, сударь, что и говорить.

II

Николай Кривой уступилъ мнѣ юрту за три рубля въ мѣсяцъ. Мы ударили, какъ водится по рукамъ Но, должно быть, ему показалась плата слишкомъ дорогой.

— Я тебѣ, тойонъ, лисицъ буду дарить, утѣшилъ онъ меня, потрепавъ дружески по плечу: — лисица все-таки чего-нибудь стоитъ.

Въ моей юртѣ было все налажено — утварь и хозяйство. И все мнѣ очень нравилось: камелекъ, широкія нары, полки съ турсуками, ковры изъ коровьихъ кожъ и лосиные рога.

Принесли мои чемоданы. Я повѣсилъ на стѣну ружье и поставилъ на полку книжки, которыя привезъ съ собою: арабскія сказки и записки Казанова.

— Э! Да здѣсь не такъ ужъ худо, — думалъ я, расхаживая по моему жилищу.

Кто-то постучалъ въ дверь.

— Войдите, — крикнулъ я, недоумѣвая, кто бы это могъ быть.

Вошла дѣвочка лѣтъ четырнадцати.

— Я — Сура, — сказала она; — меня къ вамъ господинъ засѣдатель прислалъ.

Я молча разсматривалъ ее.

— Я могу стряпать, — промолвила она и потупилась.

— А гдѣ же ты будешь жить? — спросилъ я.

— Вотъ здѣсь, — и она указала на уголъ за перегородкою.

— Ну, что-жъ... прекрасно... я согласенъ...

У этой Суры были косые глаза... И она загадочно улыбалась. Время отъ времени она скалила зубы, какъ звѣрекъ. Но что-то было пріятное въ ней.

— У тебя, Сура, отецъ былъ русскій?

— Отецъ былъ якутъ, а мать русская... Я — сирота, — проговорила она тихо.

Вотъ и стали мы зимовать съ этою Сурою. На Амгинско-Ленскомъ плоскогорьѣ звѣря и птицъ довольно. Я не лѣнился и ходилъ стрѣлять. Научился также у якутовъ ставить капканы. Очень пріятно бродить въ оленьихъ камосахъ по колѣна въ снѣгу, когда въ лѣсной тѣснотѣ приходится снять лыжи. Кругомъ бѣлый дѣвственный снѣгъ и въ прозрачномъ морозномъ воздухѣ чуется острый запахъ пушного звѣря. Морозъ — знаете какой? Пятьдесятъ градусовъ по Реомюру. Ежели бы не тишина, не этотъ воздухъ недвижный, дышать нельзя было бы. А когда вотъ такъ тихо, тогда ничего. Придешь въ юрту, снимешь съ себя кухлянку и все прочее, — и къ камельку. Камелекъ у насъ никогда не гаснетъ. Мы живемъ, слава Богу, по-якутски, Сура знаетъ, какъ и что надо дѣлать: она умѣетъ печь вкусныя лепешки, сбиваетъ масло и, вообще, занимается хозяйствомъ прилежно. Меня она все-таки дичится, по правдѣ сказать.

Я привезъ съ собой изъ Россіи флейту и порою на ней играю что-нибудь, что вспомню. Иногда и самъ сочиняю что-нибудь узывчивое.

Сура выходитъ изъ-за перегородки, садится у камелька на коврикъ и слушаетъ. Она смотритъ куда-то своими странными, невѣрными глазами, и потомъ я вижу слезы на ея щекахъ.

— Ты, кажется, плачешь, Сура? О чемъ это? — спрашиваю я, недоумѣвая.

— Я не плачу, тойонъ.

Она размазываетъ слезы по щекамъ своею маленькою смуглою рукою.

— А ты умѣешь пѣть, Сура?

— Умѣю.

— Ну, спой, что-нибудь, пожалуйста.

Она вытащила изъ ларя бубенъ съ красными, зелеными и желтыми ремешками, прицѣпленными для красоты, и сѣла на коврикъ передъ камелькомъ. Она посмотрѣла на меня строго и запѣла по-якутски. Потомъ она не разъ пѣвала мнѣ эту пѣсенку. Я запомнилъ ее и переложилъ на русскій языкъ. А слова въ ней были вотъ какія:

У тойона — глаза голубые;

У тойона — ротъ алый...

Весною ломается ледъ синій.

Ахъ, сердце мое! Темное сердце!

У тойона грудь широкая;

У тойона зубы, какъ у волка;

Какъ хруститъ ледъ и сползаетъ въ рѣку...

Ахъ, сердце мое! Темное сердце!

У тойона ножъ острый;

У тойона ножъ окровавленъ;

Ахъ, что-то не видно хозяйки...

И шумитъ половодье, шумитъ.

Ахъ, сердце мое! Темное сердце!

Сура пѣла эту пѣсенку тонкимъ молодымъ голосомъ и раскачивалась плавно, ударяя въ бубенъ своею смуглой маленькой рукою.

Отъ звуковъ бубна, отъ мѣрнаго покачиванья этихъ милыхъ узкихъ плечъ и страннаго тревожнаго напѣва у меня кружилась голова. Хотѣлось самому пѣть какую-то пѣсню, исполненную любви, печали и смутныхъ помысловъ.

III.

Однажды ко мнѣ пришла засѣдательша.

— Ну, какъ вы устроились здѣсь? — спросила она ласково, снимая съ шеи пушистый майтрукъ.

— Ничего. Xорошо, — улыбнулся я.

— Вижу, что хорошо. Тепло у васъ, уютно. Сурой довольны?..

— Очень доволенъ. Сура прекрасна.

— А мнѣ скучно, — вздохнула засѣдательша, — мужъ мой по улусамъ поѣхалъ. Раньше трехъ недѣль не вернется. А что я хотѣла васъ спросить, сударь. Что тамъ, въ Россіи? Каково живется? То-есть вы мнѣ такъ что-нибудь скажите, чтобы я понять могла. Я вѣдь никогда въ Россіи не была.

— Да вѣдь и здѣшняя страна тоже Россія.

— Нѣтъ ужъ, какая же это Россія. Помилуйте. Это — тайга.

— И Россія — тайга, — сказалъ я серьезно.

— Нѣтъ, нѣтъ, — мотала головою несогласная засѣдательша.

— Вы знаете, сударь, — прибавила она, помолчавъ, — я вѣдь никогда желѣзной дороги не видѣла. Тысячи верстъ до нея. Добраться трудно.

Засѣдательша сѣла на нару, за столъ, и задумалась. Глаза у нея были круглые, свѣтлые, грустные и покорные, какіе бываютъ у овецъ. А все же мечтала она о чемъ-то.

— Какъ же въ Россіи-то? — опять спросила меня засѣдательша.

Сура поставила самоваръ, и мы пили чай съ молокомъ и лепешками. Потомъ засѣдательша разсматривала мои книги, ружье, флейту...

— Ну, прощайте. Заходите когда. Гостемъ будете.

— Я васъ провожу, — сказалъ я и вышелъ съ нею изъ юрты.

Солнце здѣсь закатывается рано. Красно-тусклые лучи горятъ тихо. Какъ печальна сумеречная тайга! Она похожа на темную монахиню съ бѣлымъ головнымъ уборомъ. Какіе-то сумеречные шорохи возникаютъ повсюду, какъ сонное бормотаніе гдѣ-то спрятавшихся старухъ.

Потомъ эта темная старуха-тайга снимаетъ съ лица своего бѣлое покрывало. И если пристально смотрѣть на ея лицо, то въ глубокихъ впадинахъ глазъ увидишь неожиданный огонь. Полно! Старуха-ли это? Не чародѣйка-ли надѣла эту старческую личину? А тамъ, въ сердцѣ ея, горитъ неугасимое солнце, быть можетъ?

IV.

Я не могъ заснуть. Вотъ уже три дня мы ждемъ почты. Она приходитъ два раза въ мѣсяцъ, но въ иные дни запаздываетъ.

Ночь. Я хожу по юртѣ и прислушиваюсь: не звучитъ-ли колокольчикъ?

Глупое сердце такъ неровно бьется. Я самъ не знаю, почему я волнуюсь. Все сложилось очень хорошо. Меня судьба забросила въ эту тайгу, а та, чьи глаза мнѣ мерещутся теперь, осталась въ Россіи. Не пора-ли намъ было кончить эти странныя встрѣчи и разговоры, и все, и все? Она всегда была, какъ въ бреду. И у меня туманъ въ головѣ: я пьянѣю и отъ звѣздъ, и отъ высоты, и отъ запаха иныхъ травъ... Возможно-ли намъ жить вмѣстѣ? Конечно, нѣтъ. Слава Богу, что такъ все сложилось. Но сердце стучитъ неровно. Чего я жду? Письма, Нѣсколько строкъ, написанныхъ ея рукою. Я прочту ихъ и буду видѣть эти нѣжные пальцы и эти преступные или святые глаза.

— Почему ты не спишь, Сура? Почему ты такъ смотришь на меня?

— Тойонъ боленъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, Сура... Я чувствую себя очень хорошо.

И я опять хожу и прислушиваюсь: не звучитъ-ли колокольчикъ?

— Тойонъ ждетъ писемъ?

— Нѣтъ, нѣтъ... Какія письма. Нѣть, я ничего не жду.

— Почта ѣдетъ, — говорить Сура и пристально на меня смотритъ.

— Какой у тебя чуткій слухъ, Сура. Я ничего не слышу.

И въ самомъ дѣлѣ черезъ нѣсколько минутъ я слышу глухія позвякиванія. Но вотъ они становятся все яснѣе, яснѣе, и, наконецъ, я различаю лошадиный топотъ и окрики ямщика.

Я торопливо надѣваю барнаулку и иду къ почтовой избѣ. Въ этакихъ мѣстахъ не ждутъ утра: тотчасъ же развязываютъ кожаный мѣшокъ и достаютъ почту.

Тамъ уже засѣдательша. И чего она ждетъ? Развѣ придетъ «Нива»: писемъ она никогда не получаетъ. А все-таки каждый разъ она спрашиваетъ:

— А писемъ мнѣ нѣту?

— Вамъ нѣтъ, — говоритъ почтальонъ, — а вотъ господину есть одно письмецо.

Я дрожащими руками разорвалъ конвертъ.

— Она пріѣдетъ... Она пріѣдетъ, — бормоталъ я, страшась чего-то.

Когда я вышелъ изъ юрты, въ небѣ былъ праздникъ. Тамъ зажглись огромные звѣздные вѣнки. И въ синей глубинѣ пѣли ангелы, золотые и серебряные.

Я ходилъ по юртѣ и пѣлъ. Я не знаю, что это была за пѣсня.

Сура сидѣла на корточкахъ передъ камелькомъ. Я взглянулъ на нее. У нея были слезы на глазахъ.

— Ты плачешь, Сура?

Она молчала.

— Ну, говори, милая. Почему ты плачешь?

— У тойона есть невѣста. Когда она пріѣдетъ?

Чулков Георгий Иванович (20 января (1 февраля) 1879, Москва — 1 января 1939) — русский поэт, прозаик, литературный критик.

Родился в семье чиновника по военному ведомству, выходца из обедневшего дворянского рода. В 1898 г. окончил Московскую гимназию и поступил на медицинский факультет Московского университета. Будучи студентом Георгий Чулков втянулся в революционную деятельность, вошёл в «Исполнительный комитет объединённых землячеств и организаций». В конце 1901, за революционную деятельность, был арестован и сослан в Якутию. В 1903 Чулков был амнистирован и получил разрешение поселиться в любом городе, кроме двух столиц, поселился в Нижнем Новгороде, где проживал под гласным надзором полиции.

В печати Георгий Чулков дебютировал в 1899, в студенческие годы, как прозаик, в 1904 выпустил сборник стихов и рассказов «Кремнистый путь», вызвавший скептическую рецензию В. Брюсова, и благожелательный отзыв П. Соловьевой. В том же 1904 переехал в Петербург, где получил предложение стать сотрудником журнала Мережковских «Новый путь»; после его закрытия в 1905 издавал новый журнал «Вопросы жизни», куда привлёк лучших философов того времени — Н. А. Бердяева и С. Н. Булгакова. Тогда же формируется его теория «мистического анархизма» (трактат «О мистическом анархизме», 1906), вызвавший бурную полемику (и даже раскол) в стане символистов. Основной постулат этой теории — «последовательное и углубленное утверждение» индивидуализма, который должен привести «к истинной общественности, освобожденной от власти».

Чулков издавал альманахи, сборники, писал литературные и театральные рецензии. В 1906-1908 гг. под редакцией Чулкова выходил альманах «Факелы». В 1908 вышли стихи Георгия Чулкова, собранные в книгу «Весною на север»; в 1910-е регулярно появляются в свет его романы на историческом материале и о современности; сборники рассказов. В 1909-1912 издательство «Шиповник» выпустило собрание его сочинений в шести томах.

Чулков принимал участие во всех значительных событиях литературной и окололитературной жизни, был другом и оппонентом многих известных писателей и поэтов — играя заметную роль в культурной жизни России того времени. В круг общения Георгия Чулкова входили, в частности, Вячеслав Иванов и Александр Блок, последний посвятил Чулкову свой цикл «Вольные мысли».