Владимиръ Войтинскiй

Жители.

На небѣ ни облачка. Берега изнываютъ отъ жары. Но надъ рѣкой нѣтъ-нѣтъ, да и повѣетъ прохладой.

Пароходъ медленно поднимается противъ теченія Алдана. Подвигаемся впередъ верстъ на пять въ часъ. Быстрѣе идти не позволяетъ теченіе. Взглянешь съ палубы въ воду, — кажется, будто мы стремительно несемся впередъ. Взглянешь на берегъ, — видишь, что стремительно несется вода намъ навстрѣчу.

Чистая, синяя вода сверкаетъ подъ солнцемъ. Она не похожа на холодныя струи Лены. Скорѣе вспоминаешь любуясь ею, крымское побережье.

Объ Югѣ напоминаетъ и подернутая нѣжной дымкой горная даль. Туманъ ли надъ рѣкой, или дымъ таежныхъ пожаровъ смягчилъ очертанія далекихъ горъ, — я не знаю. Но на фонѣ ихъ блѣдной зелени такъ красиво выдѣляются острыя вершины лиственницъ и пихтъ ближайшихъ островковъ!

Плывутъ мимо скалы съ размытыми дождевой водой колючими уступами. Громоздятся развалины сказочныхъ замковъ, разбитыя арки, рухнувшія колонны и своды, никѣмъ не побѣжденные бастіоны. Много такихъ скалъ промелькнуло передъ глазами. Но онѣ быстро исчезаютъ изъ памяти, вытѣсняютъ ихъ другія картины. И опять лежитъ передъ нами Алданъ въ мягкихъ одѣтыхъ лѣсомъ островахъ и излучинахъ.

Красивая, немного грустная, безконечно поэтичная рѣка... Я стою на носу парохода и смотрю въ даль.

Пустынно, тихо на берегахъ. Къ самой водѣ склонились пушистыя ветлы. А нѣжныя лиственницы на нашихъ глазахъ мѣняютъ свой видъ. Свѣжія, свѣтло-зеленыя вблизи, онѣ позади парохода подъ игрой солнечныхъ лучей, становятся темными, строгими, какъ Бёклиновскіе кипарисы.

Протяжный свистокъ. Пароходъ замедляетъ ходъ.

Смотрю по сторонамъ. Ищу деревни, села на берегу. Ищу хоть слѣда лодки у воды.

Ничего!

Пароходъ, между тѣмъ, приближается къ лѣсистому берегу.

Подхожу къ лоцману, коренастому старику съ кирпично-краснымъ лицомъ и сѣдой бородой.

— Что здѣсь? спрашиваю его.

— Жители.

— Село, что-ли? Или деревня?

— Нѣтъ, села нѣту. Жители.

— Какъ называется мѣстечко?

— Да кто его знаетъ? Никакъ не называется. Жители здѣсь.

— А кто здѣсь живетъ?

— Люди здѣшніе. Тунгусы али якуты.

— Много ихъ тутъ?

— Кто ихъ считалъ? Вѣроятно, что много.

— Гдѣ же они? недоумѣваю я.

— За лѣсомъ они. Сейчасъ придутъ. Для того мы и свистокъ даемъ.

Глаза старика исчезли за морщинками смѣха.

Въ самомъ дѣлѣ, смѣшно! Тридцать лѣтъ измѣрялъ онъ Алданъ шагами съ бурлацкой лямкой черезъ плечо, — и всегда въ этомъ мѣстѣ, пониже той, вонъ, горы, были жители. Двадцать лѣтъ, съ тѣхъ поръ, какъ пошли пароходы по рѣкѣ, плаваетъ онъ лоцманомъ. И каждый разъ ему приходится повторять образованнымъ господамъ, „экспедиторскимъ“, одно и то же о жителяхъ этого лѣса.

Село! деревня! Откуда имъ быть здѣсь, когда здѣсь живутъ звѣроловы? Отчего ихъ съ рѣки не видать?! живутъ въ лѣсу за деревьями, — потому и не видать.

— Во, ползутъ!..

На гальку спустились изъ лѣса двое. Бѣгутъ къ пароходу. Это ребятишки, босоногіе, загорѣлые, подвижные, какъ лѣсные звѣрьки.

А вотъ потянулись и взрослые.

Темнаго цвѣта рубахи и штаны. Мягкіе „торбаса“ на ногахъ. Круглыя шляпы и шапки съ тюлевой сѣткой. Какая-то странная смѣсь стараго съ новымъ, своего съ привознымъ.

У двухъ или трехъ ружья въ рукахъ. У многихъ метелки изъ конскаго хвоста — обмахиваться отъ комаровъ. Старуха притащила продавать молоко въ четверти. Маленькій худощавый человѣкъ принесъ и разложилъ на берегу нѣсколько сѣрыхъ шкуръ сохатаго, — авось купятъ.

Всѣ оживлены, кричатъ, смѣются, жестикулируютъ.

Вѣдь пароходъ въ этихъ мѣстахъ цѣлое событіе! Съ пароходомъ прибыли припасы, товары.

Спустили сходни на берегъ, съ баржи сгрузили съ десятокъ кулей, два ящика, тюкъ, зашитый въ рогожу.

У товаровъ суетится купецъ, — среднихъ лѣтъ, въ русской рубахѣ и сапогахъ. Онъ быстро-быстро говоритъ, что-то обступившимъ его инородцамъ. Тѣ, возбужденные, довольные, громко смѣются, ощупываютъ товары, машутъ руками.

Я наблюдаю за этой сценой. Хорошо замѣтилъ, что купецъ не бралъ денегъ за товары. Замѣтилъ, что во время разговора съ инородцами, въ его рукахъ не было ни бумажки, ни книжки. Все на память, все на слово.

Купецъ вернулся на пароходъ Съ нимъ поднялись по трапу и покупатели. Не даютъ ему пройти, смѣясь, продолжаютъ говорить о чемъ-то добродушно, весело, простосердечно.

Пароходъ спустилъ пассажировъ, спустилъ и товары. Можно ѣхать дальше.

Опять реветъ пароходный свистокъ, прощаясь съ „жителями“.

А „жители“ рады свистку. И особенно громко выражаютъ свой восторгъ ребятишки, столпившіеся у самой воды.

Кто-то бросилъ завернутую въ бѣлую бумажку карамель въ ихъ толпу. Не успѣлъ комочекъ упасть на землю, — ужъ двое сцѣпились изъ-за него. Послѣ минутной борьбы карамелька досталась сильнѣйшему.

— Нужно и маленькому дать!

Летятъ бѣлые и пестрые комочки съ парохода. Теперь ихъ ловятъ въ воздухѣ. И достаются они ужъ не болѣе сильнымъ, а болѣе подвижнымъ и ловкимъ.

А всѣхъ подвижнѣе, всѣхъ ловче оказывается худенькая дѣвочка-подростокъ лѣтъ двѣнадцати. Впрочемъ, къ удовольствію пассажировъ, она дѣлится захваченными сластями съ младшими.

Рядомъ со мной слѣдилъ за этой сценой немолодой мужикъ съ суровымъ лицомъ. Онъ хмурился, хмурился, наконецъ, не выдержалъ:

— И чего ихъ баловать? Нашли, чѣмъ угощать! А они и жрать-то леденцы не умѣютъ: съ бумагой слопаютъ...

Пассажиры разохотились. Начали бросать на берегъ куски и корки хлѣба. Бросаютъ ненужные остатки, которыхъ на пароходѣ не станетъ ѣсть и собака.

Ребятишки съ жадностью ловятъ и это угощеніе. Пароходъ ужъ отчалилъ отъ берега. Куски падаютъ въ воду. Дѣти и взрослые лѣзутъ за ними. По поясъ въ водѣ ловятъ мокрыя корки, засовываютъ ихъ себѣ въ ротъ, смѣются, возбужденно жестикулируютъ.

Пассажиры довольны забавой. Довольны, быть можетъ, и своимъ добрымъ дѣломъ, — угостили дѣтей, накормили голодныхъ.

Но на меня эта сцена дѣйствуетъ непріятно раздражающимъ образомъ.

Мнѣ показалось, что и старикъ лоцманъ неодобрительно глядѣлъ на забаву пассажировъ. Я спрашиваю его:

— Голодно живутъ?

— Извѣстно... Видалъ, какъ корки хлѣба ловили?

— Они охотой живутъ?

— Да, промышляютъ.

— Годъ этотъ, что ли, неудачный? Отчего у нихъ такая нужда.

— Удачный ли, нѣтъ ли, — это для нихъ безъ послѣдствій. Все впередъ берутъ подъ добычу.

— Купецъ, что съ нами ѣдетъ, тотъ — въ сапогахъ, тоже даетъ имъ товары подъ добычу?

— И онъ даетъ. Антипинымъ его звать. Торгуетъ понемногу, а есть и богаче его.

— Тутъ на берегу много такихъ селеній?

— Селеній вовсе нѣтъ, а такъ себѣ живутъ: этотъ здѣсь, а тотъ тамъ. Жители. Такъ ихъ и зовутъ здѣсь.

Плывутъ навстрѣчу новыя и новыя картины. Берега зеленѣютъ кустами и травой. Земля кажется богатой и щедрой въ этихъ мѣстахъ. А живутъ здѣсь люди, готовые на лету ловить бросаемыя имъ корки заплеснѣвшаго хлѣба. Какъ много-много лѣтъ тому назадъ, живутъ они здѣсь. Почти какъ звѣри, среди звѣрей...

Плывя по рѣкѣ мимо этихъ людей, я, конечно, не пойму ихъ жизни, не пойму ихъ. Но хотѣлось мнѣ выяснить себѣ хоть нѣкоторыя черты ихъ быта.

Почему не строятъ они домовъ, не ставятъ своихъ „урасъ“ на берегу рѣки, а прячутъ ихъ за деревьями?

Я спросилъ объ этомъ у старика-лоцмана. Тотъ только плечами пожалъ.

— Въ лѣсу живутъ, — потому природа у нихъ такая, сказалъ онъ: Тунгусъ иначе никакъ не можетъ, — совсѣмъ таежный онъ человѣкъ.

Это объясненіе не удовлетворило меня. Не могъ разъяснить мнѣ дѣло и капитанъ парохода, восемнадцать лѣтъ плавающій по Алдану.

— Умный народъ, потому и не признаютъ ни городовъ, ни селъ, ни деревень, сказалъ капитанъ. Что хорошаго жить рядомъ, да мѣшать другъ другу? Глупость и предразсудокъ! А тунгусы — умные. Одинъ здѣсь, другой за полверсты, третій за версту. Хорошо, просторно! Когда нужно, — сойдутся. Когда нужно, — разойдутся. Къ рѣкѣ близко, а за деревьями вѣтра нѣтъ. Умно устраиваются!

Я улыбался, слушая капитана, и не могъ рѣшить, шутитъ ли онъ, или дѣйствительно восхищается способомъ разселенія тунгусовъ.

Сталъ разспрашивать ѣхавшихъ на пароходѣ инородцевъ. Среди нихъ оказались понимающіе по русски. Нашелся и переводчикъ изъ якутовъ.

Якуты говорили, что на рѣкѣ жить нельзя: вода плоха. „Желѣзную воду“ и человѣку пить вредно, не только скотинѣ. Озерная вода лучше. Потому и селятся по озеркамъ, въ лѣсахъ. Тамъ и покосы лучше.

Другіе спорили, доказывали, что рѣчная вода лучше озерной. А на рѣкѣ жить нельзя, говорили они, изъ-за вѣтра и морозовъ. Подальше, въ лѣсу тише и теплѣе.

Ссылались и на ледоходъ, который можетъ снести урасу, поставленную на берегу. Указывали на обвалы подмытыхъ водою деревьевъ. Подъ всѣми доводами чувствовалась правда. Но доводовъ было слишкомъ много. Слишкомъ разнообразны были они...

И надъ всѣми объясненіями, покрывая ихъ всѣхъ, оставалось объясненіе старика-лоцмана:

— Таежные люди, природа у нихъ таежная, потому и живутъ средь деревьевъ.

Извиваясь межъ горъ, сверкая на солнцѣ, въ безконечную даль убѣгала рѣка. Загадочно синѣли вершины горъ. Въ игрѣ свѣта лѣсъ казался то привѣтливымъ, ласковымъ, то суровымъ и строгимъ.

И, слѣдя за скользящими навстрѣчу намъ лиственницами, елями и ветлами, я думалъ о людяхъ, живущихъ по сосѣдству съ нами, за этой зеленой стѣной.

Тихо живутъ они, далеко-далеко отъ культурныхъ и заселенныхъ мѣстъ.

Нѣтъ у нихъ городовъ. Нѣтъ деревень. Только „жители“ среди лѣса.

Радостно смѣющіеся пароходу, и купцу, и пассажирамъ. Радующіеся привозу товаровъ. Жадно хватающіе бросаемыя имъ съ палубы корки хлѣба...

(OCR: Аристарх Северин)