СЧАСТІЕ МАТРЁСЬ.
(Изъ якутской жизни).
«Восточное обозрѣнiе» №12, 26 января 1897
Когда умерли родители Матрёсь, ей было двѣнадцать лѣтъ. Въ этотъ годъ оспа произвела не мало опустошеній среди якутовъ. Потерявъ родителей отъ той-же оспы, Матрёсь и сама не избѣгла ея.
Что съ ней было, гдѣ она находилась во время своего безпамятства, Матрёсь не помнила и не знала. Очнулась она въ какой то чужой, незнакомой юртѣ въ хотонѣ у самаго входа. Въ юртѣ этой было не мало народа, но изъ всѣхъ обитателей ея на Матрёсь обращала вниманіе лишь старая работница Мàпа.
Очнувшись, покрытая толстыми струпьями, маленькая Матрёсь чувствовала только страшную слабость, не позволявшую ей самой ничего для себя сдѣлать. Если бы не старая Мàпа, почувствовавшая состраданіе къ осиротѣвшему ребенку, Матрёсь, вѣроятно, послѣдовала-бы за своими родителями. Мàпа спасла дѣвочку, она вырвала ее изъ когтей смерти.
Она потихоньку отпаивала маленькую Матрёсь парнымъ молокомъ, надаиваемымъ въ томь-же хотонѣ, и откармливала кусочками масла и сырого мяса, утаскиваемыми изъ хозяйскаго амбара, когда ее зачѣмъ-нибудь туда посылали.
Какъ никакъ, Матрёсь оправилась отъ своей болѣзни, стала на ноги и какъ-то само собой, вполнѣ естественно, стала помогать своей спасительницѣ — Мàпѣ въ ея уходѣ за хозяйскими коровами. Она чистила по утрамъ вмѣстѣ со старухою хотонъ, приносила телятамъ сѣно, гоняла коровъ и телятъ на водопой и обратно, словомъ, помогала, гдѣ и какъ могла и умѣла, старухѣ.
Но пришелъ чередъ и за Мàпой. Вся распухшая, покрытая страшными гнойными волдырями, въ безпамятствѣ, лежала старуха въ томъ-же хотонѣ, въ томъ-же углу, изъ котораго поднялась Матрёсь.
Мàпѣ не удалось подняться, она умерла.
Матрёсь осталась одна, безъ покровительницы въ большой, просторной юртѣ чужихъ для нея людей, въ семьѣ богатаго тоёна Піотура.
Опять таки, само собой какъ то, словно не случилось ничего особеннаго, словно это было всегда такъ и иначе быть не могло, Матрёсь сдѣлалась непремѣнной принадлежностью хотона. Въ немъ она болѣла, въ немъ выздоровѣла, въ немъ жила и росла она теперь. Хотонъ былъ исключительной ареной ея дѣятельности, онъ былъ ея жилищемъ, и внѣ его она не была мыслима.
Въ людскомъ отдѣленіи юрты Матрёсь появлялась рѣдко, лишь по необходимости, и чувствовала себя тамъ весьма неловко; здѣсь ей всё и всѣ были чужими.
Сухая, довольно высокая, съ плоской, какъ доска, грудью, съ блѣднымъ, изрытымъ рубцами оспы, безбровымъ лицомъ, съ жиденькой черной косичкой, въ вѣчно старой, полинявшей рубахѣ изъ синей дабы, Матрёсь, по внѣшности, не представляла изъ себя ничего привлекательнаго. Она ни въ комъ не возбуждала симпатій, ее просто даже никто не замѣчалъ какъ человѣка; она была лишь, какъ я уже сказалъ, простою принадлежностью хотона, какъ необходимый для его чистки «Кюрджакъ» *).
*) Лопата для чистки коровника - хотона.
Люди не любили Матрёсь, не замѣчали ея даже, но и она относилась къ нимъ совершенно безразлично. Общаго между нею и людьми положительно ничего не было; всѣ они, сколько ихъ она ни видѣла, били для нея совершенно чужими, посторонними.
Если и существовали у нихъ какія-нибудь отношенія къ ней, то не какъ къ дѣвушкѣ, не какъ къ человѣку, а какъ къ отвлеченной рабочей силѣ, спеціализировавшейся почти исключительно въ коровьемъ хозяйствѣ.
Только въ коровникѣ—хотонѣ, среди коровъ, чувствовала себя Матрёсь въ своей сферѣ; только здѣсь она жила. Она знала каждую корову поименно, знала привычки каждой, нравъ, склонности, добродѣтели и пороки, симпатіи и антипатіи, характеръ, темпераментъ.
Матрёсь, вѣроятно, состарилась-бы и умерла, подобно Мàпѣ, въ хотонѣ Піотура, если-бы не семейные нелады, окончившіеся распаденіемъ большой семьи, раздѣломъ.
Когда половина коровъ, доставшихся по раздѣлу на долю двухъ сыновей тоёна, была уведена изъ хотона, Матрёсь почувствовала, что ей чего то не достаетъ и она затосковала.
Жившіе въ окрестности якуты прекрасно знали Матрёсь, какъ идеальную работницу коровника, и поэтому, когда она выразила желаніе покинуть тоёна Піотура, а тотъ, послѣ долгихъ колебаній и уговариваній, наконецъ, согласился отпустить ее, то она сейчасъ-же нашла себѣ новыхъ хозяевъ.
За многолѣтнюю вѣрную службу у тоёна Матрёсь, кромѣ лохмотьевъ, которыя были на ней надѣты, получила въ награду телушку.
Барбара, весьма ехидная и злоязычная баба, сосѣдка Піотура, говорила, положимъ, что телушку подарили Матрёсь не въ силу великодушія, а лишь потому, что она была лишней, но, я думаю, это неправда: телушка никогда, ни въ одномъ якутскомъ хозяйствѣ не можетъ быть лишней.
Какъ-бы тамъ ни было, но у Матрёсь оказалась собственность, Матрёсь стала обладательницей телушки, будущей коровы.
Самый фактъ, возможности оставленія хотона Піотура показалъ Матрёсь, что она для всѣхъ безъ исключенія чужой человѣкъ, что у нея нѣтъ ни единаго живого существа, которое-бы она могла назвать своимъ, близкимъ.
Теперь у нея было такое близкое существо — ея собственная телушка, съ которою она рѣшила ни за что не разставаться. Извѣстность Матрёсь, какъ идеальной коровницы, сдѣлала то, что хозяева, къ которымъ она поступила въ работницы, приняли ее вмѣстѣ съ ея телушкой.
Любящая мать не могла нѣжнѣе относиться къ любимому ребенку, какъ Мартёсь относилась къ своей телушкѣ. И телушка росла на славу, на удивленіе всѣмъ. По 4-му году изъ нея выросла большая, хорошая корова, которая къ Рождеству отелилась. Радости Матрёсь не было конца: теперь она хозяйка, теперь у нея настоящая корова, свое молоко. Матрёсь была вполнѣ счастлива...
(Продолженіе будетъ)
СЧАСТІЕ МАТРЁСЬ.
(Продолженіе).
ІІ.
«Восточное обозрѣнiе» №13, 29 января 1897
Знойный день подходитъ къ концу, по сѣрому, дымчатому небу темно-багровый шаръ солнца, незамѣтно скользя, приближался на сѣверо-западѣ къ верхушкамъ лиственичной тайги, плотнымъ кольцомъ обступившей возвышенную площадку, почти со всѣхъ сторонъ окруженную водой трехъ довольно большихъ озеръ. Изъ небольшой, полуразрушенной юрты, стоявшей въ глубинѣ площадки, показалась Матрёсь.
Завернувъ за уголъ жилья, она проворно начала нагребать въ большой берестяной «чабычахъ» сухой коровій навозъ, въ изрядномъ количествѣ сваленный неподалеку отъ задней стѣны юрты.
— Вотъ я наготовлю навозу для «тюптэ» и сейчасъ пойду за своей «минигэсъ эмій» — не громко пѣла про себя Матрёсь, высыпая изъ чабычаха навозъ съ подвѣтренной стороны подлѣ изгороди, окружавшей усадьбу. — Она мнѣ дастъ много шесть—мѣръ молока съ хорошими, густыми сливками, — продолжала пѣть дѣвушка, которой вторили тысячеголосымъ аккордомъ миріады комаровъ, наполнявшихъ тайгу.
Только небольшое пространство подлѣ юрты, защищаемое легкой пеленой дыма отъ «тюптэ», тлѣвшаго у порога жилья, оставалось свободнымъ отъ густыхъ тучъ комаровъ, окутавшихъ всю усадьбу.
Покончивъ съ сооруженіемъ дымокура, Матрёсь предусмотрительно захватила съ собой «дэйбирь», — опахало изъ конскаго волоса, и углубилась въ тайгу, напѣвая про себя свои мысли о предстоящемъ.
Въ усадьбѣ съ полуразрушенной небольшой юртой жила одна Матрёсь, усадьба принадлежала ей.
Года два спустя послѣ того, какъ ея корова, прозванная ею «минигесъ эмій», т, е. сладкое вымя, впервыѣ отелилась, Матрёсь пожелала устроиться самостоятельно, зажить собственнымъ хозяйствомъ. Обширная усадьба, принадлежавшая ея родителямъ, давно перешла къ какому-то тоёну, будто дальнему родственнику умершихъ ея родителей, такъ что Матрёсь не могла ужъ и претендовать на нее. Но она все-таки отправилась на собраніе родовичей и потребовала удовлетворенія за отнятое у нея наслѣдственное имущество.
Признавая вполнѣ справедливой претензію сироты, родовичи порѣшили, взамѣнъ родительской усадьбы, дать ей что-нибудь другое и остановились на пустой полуразрушенной юртѣ на возвышенной площадкѣ между озеръ. Усадьба эта принадлежала нѣкогда одному родовичу, нѣсколько лѣтъ тому назадъ умершему отъ проказы.
Благодаря послѣднему обстоятельству, никто здѣсь не жилъ, и даже каждый далеко обходилъ проклятое мѣсто страшной болѣзни, но для бездомной сироты — Матрёсь — оно должно быть вполнѣ хорошимъ. Ей предложили заклятую усадьбу и она согласилась взять ее.
Мысль пожить самостоятельно, своимъ собственнымъ хозяйствомъ родилась у Матрёсь отчасти подъ вліяніемъ небольшихъ столкновеній изъ-за коровы съ хозяевами, у которыхъ Матрёсь была работницей, отчасти подъ вліяніемъ мечтаній, вызываемыхъ обладаніемъ той-же коровы.
Бѣдная работница частенько задумывалась о томъ, что, живи она самостоятельно, не трудно-бы пріумножить свое богатство, можно бы выращивать телятъ той-же «минигесь эмій» и мало-по-малу обзавестись достаточнымъ количествомъ скота.
Вотъ эти двѣ причины и обусловили поселеніе Матрёсь въ прокаженной юртѣ.
Въ придачу къ усадьбѣ, родовичи позволили пользоваться Матрёсь травою съ кочковатаго болота, расположеннаго по другую сторону одного изъ прилежащихъ озеръ.
Еще, думалось Матрёсь, что за хозяйской работой она не могла достаточно внимательно ухаживать за дѣтьми «минигесъ-эмій», и они каждое лѣто гибли, а на своемъ хозяйствѣ, полагала она, этого не случится. Положимъ, что всѣ три теленка ея короны, послѣ смерти, попадали въ горшокъ, и Матрёсь съѣдала ихъ чуть не со всѣми костями, но наслажденіе отъ съѣдаемаго мяса было такъ кратковременно и преходяще, что игра не стоила свѣчъ, лучше бы ихъ вырастить.
И вотъ, Матрёсь очутилась на собственномъ хозяйствѣ.
Главная работа ея сводилась теперь, прежде всего, къ уходу за коровой, а потомъ немного за собой.
Въ первое-же лѣто Матрёсь пришлось тяжело потрудиться для «минигесъ-эмій»: нужно было запасти для нея на зиму сѣна.
Молодая дѣвушка не устрашилась и, въ промежуткахъ между троекратнымъ доеніемъ въ день, храбро рубила горбушей траву, покрывавшую кочковатое болото въ сосѣдствѣ съ ея усадьбой.
Задача была не легкая. Бродя по колѣно въ болотной водѣ, Матрёсь, чуть не горстями, сносила накошенную мокрую траву на сухое мѣсто, ворошила его тутъ, сушила и сметывала въ стожокъ. Для той-же коровы, а частью и для себя, Матрёсь должна была запасти на долгую, восьмимѣсячную якутскую зиму, дровъ. Рубить и колоть толстыя лиственницы было ей не по силамъ, и она ограничилась тасканіемъ валежника, причемъ ей нѣсколько помогъ такой же безродный сирота, какъ и она, Багылей Тыэллахъ, нарубившій ей за два масла цѣлыхъ четыре сажени настоящихъ дровъ.
Тяжело доставалась одинокой сиротѣ ея самостоятельность, ея собственное хозяйство, но Матрёсь не унывала, она была счастлива...
Зачинать съ такимъ трудомъ собранное сѣно она медлила, сколько было возможно. Уже выпалъ первый снѣжокъ, а она все норовила выгонять спою «минигесъ- эмій» на подножный кормъ. Но пріударилъ знатный морозецъ, и пришлось, скрѣпя сердце, приниматься за стожокъ, причемъ, экономіи ради, не смотря на всю любовь къ своей коровѣ, Матрёсь отпускала ей крайне ограниченныя порціи.
Дровъ было довольно, и на очагѣ у Матрёсь непрерывно то пылалъ, то тлѣлъ благодатный, дающій и поддерживающій жизнь огонекъ.
Весь короткій день и безконечный вечеръ Матрёсь была занята. Прочистивъ на озерѣ прорубь, она выпускала корову на водопой, а сама принималась за тщательную очистку отъ навоза хотона, послѣ чего приносила сѣна. Вернувшаяся съ озера «минигесъ-эмій» нетерпѣливо начинала просительно мычать, а когда хозяйка, занятая въ хотонѣ, не обращала на эту просьбу вниманія, стукомъ рогами въ дверь требовала, чтобы ее впустили въ теплый хотонъ.
Управившись съ коровой, Матрёсь ставила на очагъ какое-то проблематичное варево для себя и тутъ же возлѣ камелька садилась за работу. Она либо мяла въ рукахъ кожи, либо шила обувь, либо изъ бересты сшивала чабычахи и турсуки.
Работы эти она исполняла для знакомыхъ, состоятельныхъ хозяекъ, которыя платили ей за нихъ или «выварками», т. е. спитымъ кирпичнымъ чаемъ, или листикомъ—другимъ махорки, парой мерзлыхъ мелкихъ карасей или, наконецъ какой-нибудь дрянью, которая была имъ ужъ вовсе безъ надобности.
За этими заказами Матрёсь въ свободныя минуты бѣгала сама, потому что къ ней никто не заглядывалъ; прокаженную юрту всѣ избѣгали посѣщать, всѣ обходили.
У себя Матрёсь всегда была одна, но она не скучала по людямъ, не испытывала тоски одиночества, потому что его для нея не существовало. У нея былъ другъ, товарищъ, горячо любимое существо — ея «минигесъ-эмiй».
Съ ней дѣвушка дѣлилась своими чувствами, мыслями, мечтаніями.
Да, Матрёсь мечтала. Не смотря на то, что она уже съѣла третьяго теленка отъ своей любимицы, она разсчитывала развести отъ нея цѣлое стадо коровъ. Она мечтала, что у нея будетъ много «тара», масла, будетъ даже мясо отъ убиваемыхъ, залишнихъ бычковъ; тара и масла будетъ такъ много, что продавъ ихъ, можно будетъ купить сонъ съ красной опушкой, сшить лисью шапку, купить настоящія серебряныя серьги и крестъ.
И частенько, зайдя въ хотонъ, Матрёсь, дружелюбно обнюхавшись взаимно съ своей «минигесъ-эмій», начинала рисовать ей картины ихъ будущаго обоюднаго счастья.
Удовлетворивъ своей потребности въ ласкѣ, «минигесъ-эмій» начинала мирно жевать жвачку, а дѣвушка, поглаживая рукой ей шею, подолгу говорила о своихъ планахъ, о своихъ нуждахъ или предстоящихъ работахъ.
Въ другое время мысли Матрёсь и ея мечты выливались въ монотонную, заунывную словно негромкое рыданіе пѣсню.
Матрёсь пѣла о своемъ настоящемъ счастьи, выпѣвала мечты о счастьи въ будущемъ.
Суровая, дикая, жестокая и безпощадная природа Якутскаго края, ты и для пѣсенъ счастія сложила мотивъ, преисполненный затаенныхъ слезъ и заглушаемыхъ рыданій...
(Окончаніе будетъ).
СЧАСТІЕ МАТРЁСЬ.
(Окончаніе).
III.
«Восточное обозрѣнiе» №15, 2 февраля 1897
Къ началу весны счастье Матрёсь нѣсколько затуманилось. Какъ ни берегла она свой скудный запасъ сѣна, какъ ни уменьшала порцій своей любимицѣ, но пришелъ, наконецъ, день, когда послѣдняя охапка была снесена въ хотонъ.
А кругомъ снѣгъ лежалъ еще толстымъ слоемъ, и нельзя было предвидѣть когда онъ стаетъ. Пришлось прибѣгнуть къ тальнику. Каждый день Матрёсь впрягалась въ салазки и, заткнувъ за поясъ топоръ, брела за четыре версты къ рѣчкѣ, берега которой покрыты были густыми зарослями тальника. Нарубивъ побольше молодыхъ вѣтокъ кустарника и увязавъ ихъ поплотнѣе на салазкахъ, дѣвушка торопилась домой, чтобы поскорѣе покормить ревущую отъ голода «минигесъ эмій».
Все съ большей и большей тревогой поглядывала она на день ото дня тощавшее животное, ревъ котораго все больнѣе и больнѣе отзывался въ ея сердцѣ.
Да и вчужѣ больно было смотрѣть на бѣдную «минигесъ-эмій», съ трудомъ передвигавшую ноги и даже шатавшуюся отъ истощенія.
Не лучше коровы смотрѣла и сама Матрёсь, питавшаяся теперь лишь одной молочной пѣной. Нагрѣвъ въ большомъ горшкѣ ложки три молока («минигесъ эмій», не получая корму, почти не давала молока), Матрёсь вооружалась мутовкой и начинала его усиленно вертѣть въ почти пустой посудинѣ. Взбалтываемое горячее молоко превращалось въ пѣну, наполнявшую довольно быстро весь горшокъ. Взявъ ложку, дѣвушка принималась живо глотать пузырьки воздуха, облеченные тончайшей пленкой составныхъ частей молока. Наполненный воздухомъ желудокъ симулировалъ сытость, но на очень короткое время, послѣ чего голодъ ощущался еще интенсивнѣе.
Но дѣлать было нечего: надо было терпѣть.
И обѣ, и Матрёсь, и «минигесъ-эмій», терпѣли...
Наконецъ, къ самому почти концу апрѣля, кое-гдѣ показались проталинки, и обѣ воскресли: одна оттого, что на проталинкахъ была прошлогодняя ветошь — болѣе вкусная и питательная, чѣмъ таловыя вѣтки, а другая отъ сознанія, что наступило спасеніе.
И дѣйствительно: снѣгъ стаялъ, изъ подъ ветоши показалась зеленая травка, «минигесъ-эмiй» быстро стала оправляться и прибавлять молока. Матрёсь расцвѣла, она опять была счастлива и опять мечтала.
Солнце только что опустилось за край лѣса, какъ въ прогалинкѣ показалась «минигесъ эмій» и рядомъ съ нею Матрёсь. Послѣдняя шла, положивъ лѣвую руку на хребетъ животнаго, а правой отмахивая отъ него опахаломъ назойливыя тучи комаровъ.
Зачуявъ запахъ дыма отъ «тюнтэ», «минигесъ-эмій» ускорила шагъ и, подойдя къ городьбѣ, бѣгомъ направилась къ дымокуру и уткнула морду почти въ самый огонь.
Матрёсь принялась за вечернее доеніе.
Разливъ удой по болѣе мелкимъ чабычахамъ, она бережно спустила ихъ въ погребъ, туть-же обозначавшійся подлѣ юрты въ видѣ деревянной двери на землѣ.
Покончивъ дневныя работы, Матрёсь, вполнѣ счастливая, поужинала и расположилась на одномъ изъ ороновъ спать.
IV.
Наступилъ сентябрь, приближалась якутская зима. По утрамъ морозы становились довольно чувствительными; уже снѣгъ сдѣлалъ одну попытку покрыть землю. Все предвѣщало раннюю, а слѣдовательно и долгую зиму.
Матрёсь предвидѣла это, но не унывала. Сѣна у нея было запасено въ полтора раза больше, сравнительно съ минувшей зимой, да, кромѣ того, она связала пучками не мало камыша на сосѣднемъ озерѣ и, какъ только оно покроется льдомъ, горбуша въ ея рукахъ сдѣлаетъ свое дѣло — срубитъ пучки, и у «минигесъ-эмій» будетъ въ волю хорошаго, зеленаго корма. Дровъ тоже достаточно: и хвороста много, и Тыэллахъ за три масла выставилъ цѣлыхъ восемь саженъ. Будетъ тепло, свѣтло и сыто. А къ Рождеству «минигесъ-эмій» непремѣнно отелится, и не иначе, какъ телкой. Эту она, Матрёсь, ужъ, во что-бы то ни стало, выраститъ. Она не будетъ жалѣть для нея молока, она къ будущей осени наготовитъ для нея мелкаго, мягкаго сѣна, и телушка будетъ жива, будетъ расти на славу.
Такъ мечтала Матрёсь, сидя передъ пылающимъ камелькомъ и ссучивая на колѣнѣ изъ сухожилій нитки, которыми намѣревалась шить «этербесы» для Барбары. Два дня тому назадъ побывала Матрёсь у людей и набрала не мало заказовъ. Вонъ лежатъ три кожи, которыя нужно хорошенько вымять, вонъ скроенныя сары для шитья, а тамъ цѣлый ворохъ бересты — для жены князя двѣнадцать чабычаховъ и пять турсуковъ изготовить надо.
Работы много; только не лѣнись.
Матрёсь и не лѣнилась, она до того углубилась въ свою работу, что не замѣтила, какъ дрова на очагѣ перестали трещать и разбрасывать искры, какъ пламя прекратило гудѣніе въ трубѣ, и обуглившіяся полѣнья безмолвно осѣдали, покрываясь пепломъ.
Матрёсъ поднялась со своего низенькаго «олохмаса», на которомъ сидѣла, и направилась за камелекъ, чтобы захватить свѣжихъ дровъ. Она уже протянула руку, чтобы взять ближайшее полѣно, но внезапно остановилась, къ чему-то прислушиваясь.
Въ юртѣ царила тишина, извнѣ не доносилось ни звука, только за перегородкой изъ тонкихъ бревешекъ, отдѣлявшей жилье человѣка отъ помѣщенія скота, слышалось учащенное и громкое дыханіе «минигесъ эмій».
— Странно, — подумала Матрёсь, — что-же это она не ѣстъ сѣна, что я ей положила передъ вечеромъ? Или, можетъ-быть, я такъ долго сучила нитки, что она уже успѣла съѣсть его? Но въ такомъ случаѣ почему-же она не жуетъ жвачки? — задумалась дѣвушка. Уже протянутая за полѣномъ рука, инстинктивно отдернулась назадъ. Матрёсь вернулась къ камельку, достала сверху, съ рѣшетки, укрѣпленной надъ нимъ, «тымтыкъ», — лучину, вздула у тлѣющихъ углей огонь и быстро направилась въ хотонъ.
«Мэнигесъ эмій» лежала у нетронутаго сѣна и тяжело, прерывисто и часто дышала.
Встревоженная Матрёсь пощупала рукой носъ животнаго. Носъ былъ сухъ и горячъ.
Болѣзненно сжалось и замерло сердце въ груди бѣдной дѣвушки.
— Неужели?! — мысленно воскликнула она. — Нѣтъ, этого не можетъ быть! Вѣдь сюда, какъ и люди, другія коровы не заходятъ... Это такъ, можетъ худой травы поѣла... — успокаивала она себя. Но сердце боязливо трепетало въ груди, руки и ноги невольно дрожали, а въ головѣ забродили страшныя мысли.
Еще отъ Тыаллаха, лѣтомъ, слышала Матрёсь о падежѣ скота, но не придала этому никакого значенія, а два дня тому назадъ, когда она ходила къ людямъ, Барбара насказала ей цѣлую кучу ужасовъ. У Байбалъ-тоёна изъ пятидесяти головъ осталось пять, у Уйбанчика изъ двадцати — одна, у Алексѣя, Гликерьи-Эміахсинъ, Алампада, изъ десятковъ ни одной не осталось и т. д. и т д. Язва, сибирская язва, сказывала Барбара, болѣзнь прозывается, и все валитъ и валитъ скотъ. Сегодня здоровъ, а завтра, смотри, падаетъ, — въ особенности, если какъ нибудь вмѣстѣ походитъ.
— Да, вмѣстѣ. Но «минигесъ-эмiй» вѣдь совершенно одна, какъ и я, ходила, — размышляла Матрёсь, устанавливая на камелькѣ дрова и лѣниво, нехотя, принимаясь за сученіе нитокъ.
Теперь сквозь трескъ и гудѣніе пламени въ трубѣ она явственно различала въ сосѣднемъ хотонѣ тяжелое, учащенное сопѣніе «минигесъ-эмій».
Съ жаромъ принялась Матресь за прерванную работу, стараясь погрузиться въ нее и разогнать страшныя мысли, быстро завертѣвшіяся у нея въ головѣ. По временамъ, она различала даже стоны больного животнаго и съ горящей лучиной бросалась въ хотонъ.
«Минигесъ-эмій», глядя грустными глазами на свою покровительницу, дѣйствительно стонала. Матрёсь, возвращалась на свое мѣсто къ камельку, ставила вновь и вновь свѣжія полѣнья на очагъ, вновь принималась за сученіе нитокъ, стараясь увѣрить себя, что это не сибирская язва.
Уже очень поздно, дѣло подходитъ къ полночи, а Матрёсь не ложится; она не можетъ спать; она задумалась.
И вспомнилось ей ея сиротливое, безотрадное дѣтство въ хотонѣ Піотура, скитанье по чужимъ юртамъ, въ качествѣ работницы, брань и колотушки чужихъ и чуждыхъ ей людей, голоданье, лохмотья и единственная отрада, единственный свѣтлый лучъ — подарокъ Піотура...
Все ярче и ярче разгорается этотъ лучъ, по мѣрѣ того, какъ дѣвушка рисуетъ себѣ свою дорогую «минигесъ-эмій». Свѣтло и тепло у Матрёсь на душѣ съ тѣхъ поръ, какъ она сама себѣ хозяйка...
Но вдругъ, сегодняшній день, ужасная дѣйствительность, встаетъ передъ нею и выводитъ ее изъ сладкихъ мечтаній.
Матрёсь замерла. Дрова перегорѣли и смолкли, и въ юртѣ царить гробовая тишина. Ни стоновъ, ни дыханія «минигесъ эмій» тоже не слышно. Не зажигая лучины, обезумѣвъ отъ ужаса, кинулась она въ хотонъ и осязательно убѣдилась, что то, что она съ отчаяніемъ гнала отъ себя прочь, свершилось...
Припавъ головой къ бездыханному, хладѣющему трупу «минигесъ-эмій», она завопила отъ боли, тоски... И въ безбрежное море суровой и дикой тайги, въ глухую безмолвную полночь понеслись раздирающіе душу вопли.
V.
Такъ кончилось счастье Матрёсь.
В. С. Илличъ.
(OCR: Аристарх Северин)