МАРУСЯ.

I.

Мы ѣхали верхами по долинѣ Амги. Лошади бѣжали тихою «хлынью» по колеямъ якутской дороги.

Эти дороги совсѣмъ не похожи на русскія. Укатанная телѣгами, русская дорога лежитъ «скатертью», между зелеными поясами. Здѣсь дороги утаптываются копытами верховыхъ лошадей. Двѣ глубокія борозды, отдѣленныя межникомъ, по которому растетъ трава, лежатъ въ серединѣ. Онѣ одинаково глубоки и рисуются ясными линіями пыльнаго дна. Если ѣдутъ двое — они плетутся рядомъ подъ лѣнивые разговоры о наслежныхъ происшествіяхъ, о покосахъ или пріѣздѣ начальства. Трое въ рядъ ѣздятъ уже гораздо рѣже, четверо уже выстраиваются двумя парами, одна за другой. Поэтому нѣсколько паръ боковыхъ дорожекъ намѣчаются все слабѣе и слабѣе, теряясь едва замѣтными линіями въ травѣ.

Дорога, по которой мы ѣхали въ ясный день начала іюля, была широка и сравнительно хорошо утоптана: около шести замѣтныхъ бороздъ разной глубины бѣжали параллельно, лѣниво и отлого извиваясь по широкимъ поемнымъ лугамъ.

Травы въ этотъ годъ были роскошныя. Якутъ, ѣхавшій на встрѣчу, виднѣлся намъ за поворотомъ лишь своей остроконечной шапкой, приподнятыми рукавами своего кафтана, и порой только встряхивалась надъ зеленой стѣной голова его лошади. Онъ разминулся съ нами, обмѣнявшись обычными привѣтствіями, и, прибавивъ шагу, скоро совсѣмъ исчезъ среди волнующагося зеленаго моря...

Стало какъ будто еще тише и еще пустыннѣе. Солнце висѣло надъ дальней грядой горъ. И лѣтомъ оно стоитъ въ этихъ мѣстахъ невысоко, но свѣтитъ своими косыми лучами почти цѣлыя сутки, восходя и заходя почти въ одномъ мѣстѣ. Земля, разогрѣваемая спокойно, но постоянно, не успѣваетъ значительно охладиться въ короткую ночь, съ ея предутреннимъ туманомъ, и въ полдень сѣверное лѣто пышетъ жаромъ и сверкаетъ своей особенной прелестью, тихой и печальной...

Дальнія горы, обвѣянныя синеватою мглою, рѣяли и, казалось, расплавлялись въ своей истомѣ. Легкій вѣтеръ шевелилъ густыя травы, пестрѣвшія разноцвѣтными ирисами, кашкой и какими то еще безчисленными желтыми и бѣлыми головками. Нашимъ невзнузданнымъ лошадямъ стоило повернуть головы со своей тропки, чтобы схватить, даже не нагибаясь, пукъ сочной травы съ межника, — и онѣ бѣжали дальше, помахивая зажатыми въ губахъ роскошными букетами. Кое гдѣ открывались вокругъ небольшія озерки, точно клочки синяго неба, упавшія на землю и оправленныя въ изумрудную зелень... И отъ всей этой тихой красоты становилось еще печальнѣе на сердцѣ. Казалось, сама эта пустыня тоскуетъ о чемъ-то далекомъ и неясномъ, въ задумчивой истомѣ своего короткаго лѣта.

Мы миновали небольшую кучку юртъ, расположившихся на холмѣ надъ озеромъ, и зеленый лугъ опять принялъ насъ въ свои молчаливыя объятія. Дорога стала у́же, боковыя борозды слабѣе, трава на межникахъ еще выше и роскошнѣе. Долина прижималась къ берегу рѣки. Горы другого берега уже не туманились, а проступали оскалинами каменистыхъ овраговъ, нащетинившихся остроконечными верхушками лиственницъ. Слѣва тоже все ближе подступали холмы, раздѣленные узкими луговинками пади, по которымъ струились тихія небольшія рѣчки амгинскаго бассейна. По этимъ рѣчкамъ ходили «вольно и нехранимо» табуны кобылицъ, принадлежащія якутскимъ «богатырямъ» родовичамъ, успѣвшимъ и здѣсь, на лонѣ почти дѣвственной природы, захватить лучшіе уголки божіей земли.

Одинъ изъ такихъ «богатырей» попался намъ навстрѣчу. Онъ сидѣлъ въ высокомъ сѣдлѣ точно огромная башня, въ плисовомъ кафтанѣ и рысьей шапкѣ. А два поджарыхъ «джеранаса», нищіе, нѣчто въ родѣ крѣпостныхъ или кабальныхъ за долги, бѣжали въ припрыжку у его стремянъ, провожая богатыря отъ своей юрты къ слѣдующимъ, гдѣ живутъ такіе же несчастливцы. Богатырь осматривалъ своихъ людей и свои табуны... «Простые нравы» дѣтей природы являли и простыя формы первобытной общественности...

По временамъ въ ущельяхъ глухо раздавалось топаніе конскихъ копытъ, и табунъ, одичавшій и отъѣвшійся на жирныхъ травахъ, выскакивалъ изъ пади на луговину, привлеченный фырканіемъ или ржаніемъ нашихъ лошадей. Кобылицы, поднявъ уши и охорашиваясь, выказывали явное любопытство, но вожакъ жеребецъ, тотчасъ же, вытянувъ, какъ разсерженный гусь, свою длинную шею и почти волоча по травѣ роскошную гриву, — дѣлалъ широкій кругъ около стада, вспугивая легкомысленныхъ красавицъ и загоняя ихъ обратно. Когда кобылы, не смѣя ослушаться и дѣлая видъ, что онѣ сами напуганы, скрылись опять за рѣчкой, въ глубинѣ ущелья, — сторожевой жеребецъ выбѣжалъ оттуда обратно, и, все тряся головой и разстилая гриву, грозно подбѣжалъ къ намъ, зорко и пытливо высматривая наши намѣренія. Наши лошади вздрагивали отъ нетерпѣливаго желанія завязать тѣ или другія, дружескія или враждебныя отношенія съ себѣ подобными, и намъ приходилось тогда усиленно прибѣгать къ концамъ поводьевъ, которыми мы похлестывали ихъ бока, пока жеребецъ, проводивъ невѣдомыхъ гостей съ полъ версты, весело возвращался обратно къ своему гарему...

Тогда сами лошади уныло опускали головы и тихо, лѣнивою хлынью продолжали бѣжать по роскошнымъ пустыннымъ лугамъ, а намъ становилось еще скучнѣе, — тихая и безмолвная красота пустыни томила еще больше, молчаніе ея еще глуше насыщалось какими-то рѣющими, какъ туманъ, желаніями и образами. Глазъ безпокойно искалъ чего то въ смѣняющихся даляхъ. Но ему встрѣчался только лѣнивый дымокъ юрты надъ озеромъ, или якутская могила — небольшой срубъ въ родѣ избушки съ высокимъ крестомъ — загадочно смотрѣла съ холма, надъ водой, обвѣянная грустнымъ шопотомъ деревьевъ.

II.

— Посмотрите-ка, — сказалъ вдругъ мой товарищъ, задергивая поводъ разбѣжавшейся лошади.

Мы давно ѣхали узкой дорожкой, двѣ-три колеи которой чуть-чуть взрѣзали зеленую цѣлину роскошнаго луга. Мы гдѣ-то сбились съ проѣзжей дороги, но мало заботились объ этомъ, такъ какъ горы того берега легко могли служить намъ вмѣсто компаса. Теперь навстрѣчу намъ выросталъ молодой, ярко-зеленый лѣсокъ, надъ вершинами котораго уже исчезали мѣловыя скалы. Наша тропка внезапно вбѣжала въ пространство, обнесенное съ двухъ сторонъ городьбой, кое гдѣ даже плетнемъ, не часто употребляемымъ въ этихъ широкихъ мѣстахъ, и вскорѣ дымокъ засинѣлъ передъ нами на зеленой стѣнѣ лѣса.

Мы оглядывались съ удивленіемъ: пашни, хотя и нечастыя, составляютъ, однако, обычное явленіе въ этихъ недальнихъ улусахъ, но огородовъ якуты совсѣмъ еще не знаютъ. Кое-гдѣ, правда, проѣзжая по наслегамъ, мы встрѣчали клочки земли, старательно обнесенные высокимъ палисадомъ или тыномъ. Наткнувшись въ первый разъ на такое мѣсто, вдали отъ жилья, я подумалъ, что это кладбище или старое языческое мольбище, огражденное отъ взоровъ постороннихъ. Но мнѣ объяснили, что это наслежные огороды, — пожалуй тоже нѣчто въ родѣ кладбища, гдѣ схоронены добрыя административныя намѣренія. Одинъ изъ губернаторовъ, прекраснодушный нѣмецъ, большой знатокъ и любитель огородничества, предписалъ строжайшими циркулярами, чтобы по всѣмъ наслегамъ были заведены огороды. Якуты въ точности исполнили волю начальства, — отвели по клочку земли и обнесли ихъ крѣпчайшими частоколами, оставивъ лишь одинъ входъ, запиравшійся на замокъ, ключъ отъ котораго вручался особому выборному лицу. Дальше, однако, дѣло не пошло. Губернатора давно уже нѣтъ, но до сихъ поръ тщательно огражденные пустые участки свидѣтельствуютъ объ его добрыхъ попеченіяхъ. Слѣды межниковъ и грядокъ давно исчезли подъ необыкновенно буйной порослью бѣлены и чертополоха, огражденныхъ даже отъ лугового вѣтра...

Теперь мы съ удивленіемъ видѣли широко раскинувшійся и отлично раздѣланный огородъ. Высокія грядки уже зеленѣли ботвой картофеля и кудрявыми султанчиками моркови. Блѣдно зеленая капустная разсада торчала рядами въ неглубокихъ лункахъ, еще темноватыхъ отъ обильной поливки. По кольямъ завивался горохъ, въ небольшомъ срубѣ примитивнаго парника уютно зеленѣли побѣги огурцовъ, видимо тщательно оберегаемыхъ отъ утреннихъ короткихъ, но рѣзкихъ заморозковъ, нерѣдко въ какихъ нибудь три четверти предразсвѣтнаго часа срѣзающихъ завязи даже въ срединѣ лѣта. Невдалекѣ волновалась небольшая нивка колосившейся озими.

Но что всего болѣе удивило насъ, — это небольшая избушка, стоявшая посреди этого тихаго заколдованнаго уголка. Это была не юрта съ наклонными стѣнами, и не сибирскій «амбаръ» съ прямымъ срубомъ и плоской земляной крышей, — а настоящая малорусская хатка, съ соломенной стрѣхой и тщательно обмазанными бѣлой глиной стѣнами. Только окна частью изъ слюды, частью же изъ осколковъ стекла, вставленныхъ въ узорно вырѣзанную берестяную рамку, отличали это жилье отъ какой нибудь черниговской или полтавской хатишки. Изумленный неожиданностью, взглядъ невольно искалъ колеса на крышѣ, съ семьей аиста и высокаго журавля криницы. Но вмѣсто аистовъ надъ полянкой носились сѣверные орлы, съ пронзительнымъ крикомъ молодого жеребенка, а въ криницѣ видимо не было надобности. Невдалекѣ, въ нѣсколькихъ десяткахъ саженей за избушкой, тяжело отражая безоблачное небо, лежало небольшое озерко. На серединѣ его, точно раскиданныя кѣмъ-то чорные комья, — дремало до десятка утокъ, безпечно уткнувъ головы подъ крылья...

Утки были дикія, лѣсъ былъ лиственный, сибирскій, чуждый и этой хаткѣ, съ ея соломенной крышей, и этимъ грядкамъ...

Мой товарищъ, природный малороссъ, приподнялся на стременахъ и лицо его даже слегка покраснѣло подъ слоемъ загара. Онъ смотрѣлъ кругомъ, но никого и ничего не было видно. Вѣтеръ тихо шевелилъ соломою крыши, чуть-чуть шелестѣла тайга и жалобный переливчатый крикъ орленка или коршуна одинъ рѣзко нарушалъ тишину. Казалось, вотъ-вотъ сейчасъ дрогнетъ что-то и вся эта иллюзія малороссійскаго хуторка расплывется, какъ дымное марево...

— Эй, а хто тутъ въ Бога вируе? — крикнулъ онъ на родномъ языкѣ, на которомъ, впрочемъ, не говорилъ при мнѣ еще ни разу.

Что-то зашуршало подъ тыномъ, вплоть около насъ.

— Ой, лихо! — сказалъ какъ будто испуганный женскій голосъ, и худощавое молодое лицо съ черными глазами вдругъ поднялось надъ заплотомъ. Лицо было смугло, голова повязана по малорусски «кичкою», глаза, быстрые и живые, смотрѣли со смѣшаннымъ выраженіемъ любопытства и испуга. Было ясно, что женщина, застигнутая врасплохъ появленіемъ незнакомыхъ людей, нарочно притаилась подъ плетнемъ, въ надеждѣ укрыться отъ непрошенныхъ гостей.

— Здоровеньки були́, — весело сказалъ мой товарищъ.

Незнакомка кивнула головой, и въ ея выразительныхъ глазахъ любопытство явно пересилило испугъ. Она поднялась вся надъ заплотомъ и наклонилась, оглядывая насъ быстрымъ сверкающимъ взглядомъ, отъ головъ до копытъ нашихъ лошадей... Повидимому, этотъ осмотръ не разъяснилъ ей ничего: ея тревога не усилилась и не разсѣялась, а любопытство осталось неудовлетвореннымъ. Но въ ея черныхъ глазахъ все таки мелькало скорѣе нерасположеніе. Видимо, смуглая красавица надѣялась, что мы, не дождавшись приглашенія, спросимъ, какъ выѣхать на проѣзжую дорогу, и отправимся своимъ путемъ далѣе.

Но мы не торопились и къ тому-же были слишкомъ заинтересованы.

— Чья хатка? — спросилъ мой товарищъ.

— А вамъ нàщо? — отвѣтила незнакомка вопросомъ и неохотно прибавила:

— Ну, Степанова та моя...

— Что вамъ еще нужно и почему вы не уѣзжаете? — какъ будто говорилъ ея непривѣтливый взглядъ.

Мы слышали уже раньше имя этого Степана, слышали также, что у него красивая хозяйка. Объ этомъ сообщилъ намъ какъ-то засѣдатель Ѳедосѣевъ, человѣкъ веселый, добродушный и жизнерадостный. Однако, на шутку почтоваго смотрителя по этому поводу, онъ какъ то озабоченно поднялъ брови и покачалъ головой.

— Ну, нѣтъ, батюшка, ошиблись. У нихъ тамъ на озерѣ такая, какъ это, господа, говорится по книжному...

— Идиллія, — подсказалъ кто-то изъ насъ...

— Ну, ну. Притомъ же Степанъ этотъ и красавецъ, и головорѣзъ отчаянный, и вдобавокъ они считаютъ себя законными супругами. Чортъ ихъ знаетъ, — вѣнчаны какъ-то по бродяжьему обряду.

Вообще, въ пустынныхъ мѣстахъ удѣльный вѣсъ человѣка больше, и имя Степана произносилось у насъ въ слободѣ довольно часто и съ оттѣнкомъ значительности и своего рода уваженія. — Мы съ Степаномъ довольно знакомы, — хвастливо говорилъ поселенецъ. — Минъ Истебанъ биллемъ, — я Степана знаю, — говорили якуты, весело кивая головами. Говорили даже, что у Степана останавливался, разъѣзжая по епархіи, самъ преосвященный... Совершенно понятно, что мы оба были заинтересованы.

— А гдѣ-же самъ хозяинъ? — спросилъ я, безпомощно оглядываясь и ища предлога остаться...

— Нѣту Степана, — поѣхалъ у слободу, — отвѣтила молодая женщина совсѣмъ сердито. — Не скоро и воротится.

И ея черные глаза впились въ мой верблюжій кафтанъ, съ разводами на полахъ, какъ носятъ пріискатели. Казалось, человѣкъ, одѣтый въ такомъ кафтанѣ, не могъ надѣяться на ея снисходительность.

— Ну, ѣзжайте себѣ съ Богомъ, — закончила она уже совершенно откровенно. — Не мàе Степана.

Но въ это время на озерѣ съ другого берега, грянулъ выстрѣлъ. Взвился бѣлый дымокъ и изъ зарослей поднялся человѣкъ. Утки, изумленныя неожиданнымъ выстрѣломъ, тяжело поднимались надъ водой, взмахивая серповидными крыльями, съ трудомъ уносившими грузныя, круглыя тѣла. Орлята заржали неистово и злорадно, по всему озеру, оживляя сонную поверхность, заходили и засверкали круги, и на минуту тревожная суета, наполнила тихій уголокъ.

Но только на минуту. Скоро круги улеглись, озеро выгладилось и опять засинѣло, стая утокъ скрылась за лѣсомъ, и опять зашепталась тайга. Молодая женщина, вздрогнувшая отъ выстрѣла, смотрѣла на озеро. Тамъ, на небольшомъ плоту изъ связанныхъ бревенъ, виднѣлся стрѣлокъ. Одной рукой онъ толкался длиннымъ багромъ къ тому мѣсту, гдѣ на самой серединѣ лежали двѣ наповалъ убитыя утки, а другой по временамъ прикрывалъ глаза и смотрѣлъ изъ подъ ладони по направленію къ намъ. Мы все еще сидѣли верхами и наши фигуры были ясно видны съ озера...

— А это кто-же? — спросилъ я, улыбаясь. Молодая женщина, повидимому, слегка сконфузилась, но тотчасъ-же, пожавъ плечами, приняла прежній вызывающій видъ. Казалось, она не намѣрена ни смущаться, ни церемониться съ нами, считая, повидимому, что это слишкомъ много чести...

Черезъ нѣсколько минутъ стрѣлокъ причалилъ къ берегу и радостно направился къ намъ.

III.

Очевидно хозяинъ былъ болѣе радъ гостямъ, чѣмъ хозяйка. Онъ живо перескочилъ черезъ тынъ раздѣлявшаго насъ огорода и шагалъ прямо черезъ грядки. Движенія его были торопливы и быстры. Въ этихъ движеніяхъ и въ выраженіи лица мнѣ виднѣлась какъ будто даже тревога, что мы можемъ уѣхать, не дождавшись его прихода. Подойдя на нѣсколько шаговъ, онъ положилъ на землю ружье, бросилъ тутъ-же убитыхъ утокъ и вѣжливо снялъ шапку.

— Маруся, — грубо сказалъ онъ, — дура!..Ты что не зовешь гостей въ избу?

Женщина рѣзко двинула плечомъ и посмотрѣла на него тѣмъ-же вызывающимъ взглядомъ, какимъ недавно смотрѣла на насъ. Въ немъ видно было нерасположеніе къ намъ и упрямство.

— Ступай, чайникъ ставь, живѣе! — прикрикнулъ онъ. — Пожалуйте, слѣзайте съ коней. Мы хорошимъ людямъ рады...

Маруся съ наивной задумчивостью посмотрѣла на насъ еще разъ, и только мой кафтанъ, повидимому, опять вызвалъ ея сомнѣніе. Какъ бы то ни было, обдавъ насъ опять своимъ жгучимъ взглядомъ, она улыбнулась про себя необыкновенно красивой улыбкой, въ которой для насъ, казалось, сквозило скорѣе перемиріе, чѣмъ окончательный миръ. Нагнувшись, она подняла съ земли ружье и убитыхъ птицъ, и ея стройный станъ, колеблясь, быстро замелькалъ между грядками. Босыя, загорѣлыя ноги, виднѣвшіяся изъ подъ короткой юбки, привычно и ловко ступали по узкимъ и глубокимъ огороднымъ межамъ.

— Извините, господа! Дикая она у меня, — сказалъ Степанъ и, понизивъ голосъ, прибавилъ:

— Вѣрно думала, — пріискатели... Боится.

— Чего-же?

— Звали тутъ меня въ пріисковую партію... — сказалъ онъ, глядя нѣсколько въ сторону.

— Не бойтесь, Маруся! — крикнулъ шутя мой товарищъ. — Мы не сманимъ вашего Степана.

Она только пошла быстрѣе.

— Не вѣритъ, — пояснилъ Степанъ, съ оттѣнкомъ самодовольства. Онъ перескочилъ черезъ городьбу и, предупредительно взявъ нашихъ лошадей, повелъ ихъ на дворъ. Это былъ человѣкъ высокаго роста, съ широкими плечами и стройнымъ тонкимъ станомъ. У него были свѣтлоголубые глаза, свѣтло-русые волосы и почти совсѣмъ бѣлые усы. странно выдѣлявшіеся на сильно загорѣломъ красномъ лицѣ. Его можно было бы назвать совершеннымъ красавцемъ, если бы не какая то тусклость точно задернутаго чѣмъ-то взгляда и не эти слишкомъ ужъ свѣтлые усы на темномъ лицѣ, дѣлавшіе это лицо похожимъ на портретный негативъ. Губы у него были полные съ какой-то странною складкой, — грубоватой и портившей общее довольно благопріятное впечатлѣніе всей фигуры. Что-то уже какъ-бы надломленное, не вполнѣ нормальное, хотя и сильное чувствовалось въ этомъ своеобразномъ во всякомъ случаѣ человѣкѣ. Родомъ онъ, какъ оказалось послѣ, былъ донской казакъ...

— Ну вотъ, это по вашей части, — сказалъ, улыбаясь, мой товарищъ, когда Степанъ съ лошадьми отошелъ на нѣкоторое разстояніе... — «Настоящая, чортъ возьми, какъ это по книжному говорится — идиллія,» — прибавилъ онъ, удачно передразнивая засѣдателя Ѳедосѣева... Теперь ужъ вы будете изъ него выматывать, да записывать...

IV.

Черезъ полчаса мы лежали на сочной травѣ, невдалекѣ отъ избушки. Въ серединѣ потрескивалъ костеръ и въ желѣзномъ котлѣ закипала вода.

Кругомъ опять вошла въ колею жизнь пустыни, не обращавшей вниманія на маленькій раздѣланный уголокъ: орлята и коршуны опять заливались своимъ свистомъ и ржаніемъ, переливчатымъ и непріятнымъ, по вѣтвямъ лиственницъ ходилъ лѣнивый шорохъ, и утки, забывъ или даже не зная о недавней тревогѣ, опять лежали черными комьями на гладкой водѣ озера.

— Такъ любопытствуете? — говорилъ Степанъ. Онъ полулежалъ у костра, лицомъ къ избушкѣ, около которой хлопотала, что-то приготовляя. Маруся.

— Да, его хлѣбомъ не корми, шутливо сказалъ мой товарищъ. — И сейчасъ, смотрите, запишетъ.

— Ну, что-жъ, — отвѣтилъ Степанъ. Я вамъ правду скажу, господа. Если описать все, что, напримѣръ, со мною было, — исторія вышла бы оч-чень любопытная..

Онъ, повидимому, былъ не чуждъ слабости многихъ своихъ сотоварищей, охотно переживающихъ въ разсказахъ свои приключенія. Впрочемъ, и дѣйствительно біографіи многихъ изъ этихъ повѣствователей, разсказанныя въ душной камерѣ или у костра способны вызвать самое пристальное, захватывающее вниманіе. Я очень любилъ эти исторіи, порой, впрочемъ, приправленныя хвастовствомъ или значительной долей поэтическаго вымысла; но теперь меня гораздо болѣе интересовала исторія Маруси, и я боялся слишкомъ длиннаго приступа. Мой товарищъ, повидимому, угадалъ мое настроеніе.

— Гдѣ ужъ все, — сказалъ онъ съ оттѣнкомъ легкой ироніи въ голосѣ. — Скажите хотя бы, какъ это вы вѣнчались бродяжьимъ бракомъ?

— Слышали, значитъ?

— Какъ не слыхать. Слухомъ земля полнится.

— Какъ она-то попала въ Сибирь? — спросилъ я, опасаясь, что Степанъ замѣтитъ тонъ легкой насмѣшки въ словахъ товарища. — Я думаю, она просто ушла за вами...

— Отъ стараго мужа-переселенца? — подхватилъ мой товарищъ.

— Нѣтъ, господа, ошиблись. Она была обсуждена въ каторжныя работы.

— За что? — невольно сорвалось у меня.

— Вѣрьте совѣсти, господа, не знаю, — сказалъ Степанъ, какъ бы извиняясь, что не можетъ удовлетворить наше любопытство. — Не говоритъ никогда. Стану иной разъ спрашивать, — плачетъ только, разливается, А то начнетъ ее трясти, бьется, ровно вотъ порченая... Лучше, говоритъ, убей меня.. И вѣдь чего боится, глупая: я вотъ домой письма писалъ... Здѣсь кому какая надобность...

— Ну, хорошо, — перебилъ я, опасаясь, что голосъ Степана достигнетъ до Маруси, что-то промывавшей у заваленки. — Какъ же все таки встрѣтились?

— Встрѣтились мы на дорогѣ, около Читы. Дѣло-то, если разсказать вамъ по порядку, вотъ какъ вышло. Ранней весной я съ товарищемъ выбѣжалъ изъ каторги, съ рудниковъ. Сначала скрывались въ горахъ, потомъ пробрались Забайкальемъ. Мѣсяца черезъ два стали уже подходить къ Читѣ... Дождь, помню, шелъ во весь день, какъ изъ ведра, надъ полями пылитъ, вѣтеръ... Только верстъ этакъ можетъ на двадцать отъ городу, оглянуться мы не успѣли, двое полицейскихъ изъ туману на насъ. «Стой, что за люди»? Ну, думаю, кончено наше дѣло. Садись въ острогъ! Только они посмотрѣли въ лица. — «Нѣтъ, говорятъ. Не тѣ. Хоть варначье, да не наши. Чортъ съ ними». И побѣжали дальше. Посмотрѣли: слава те, Господи, пронесло. — «А вѣдь это, послушай, — говоритъ мнѣ товарищъ, — непремѣнно въ городу тревога. Кто нибудь убѣжалъ изъ замка. Давай пойдемъ за ними, Эти не тронули, другіе еще Богъ знаетъ». Ну, мы конечно и пошли за ними. Въ этотъ самый день, дѣйствительно, Маруся еще съ подругой своей, да арестантъ изъ острога убѣжали. Пришли онѣ въ Читу съ партіей. Сами знаете, каково женщинѣ у насъ, въ арестантскомъ-то быту. Мужчинѣ и то иной разъ не въ мочь приходится, а ужъ имъ... Не приведи Богъ. Продаютъ, все одно скотину, въ карты на майданѣ проигрываютъ, изъ полы въ полу сдаютъ...

— Да, подлость у васъ въ артели на этотъ счетъ большая, — сказалъ мой товарищъ.

— Трудно, — продолжалъ Степанъ. — Каторга верховодитъ, главное дѣло... Какъ ужъ она тамъ вертѣлась, Богъ ее знаетъ, — прибавилъ онъ, понизивъ голосъ, и мы всѣ невольно посмотрѣли въ сторону Маруси, спокойно занятой своимъ дѣломъ. Я съ удивленіемъ спрашивалъ себя, какъ она могла сохранить не только эту моложавость, но и этотъ взглядъ, дикій и порой болѣзненный, но женственный и чистый...

— Тѣмъ болѣе и она-то бѣдовая, — продолжалъ Степанъ. — Какъ бы то ни было, пришла она въ Читу вмѣстѣ съ однимъ человѣкомъ, который видно, что былъ къ ней привязанъ. Его, значитъ, въ Читинскій округъ назначили на поселеніе, а онъ первымъ дѣломъ взялъ билетъ, подъ видомъ, что на пріиски, а самъ ужъ въ Читѣ у тюрьмы рыщетъ да сговаривается. И устроили такъ, что моя Маруся, съ другой еще, съ Дашей, въ лазаретъ слегли. А лазаретъ, по случаю перестройки, былъ за тюрьмой. Оно и легче бѣжать-то... У Даши тоже другъ былъ, высадочный, значитъ, на срокъ, и тоже съ ними вмѣстѣ бѣжать задумалъ. Вотъ одинъ разъ эта Даша и говоритъ надзирателю: «принеси вечеромъ четверть вина». «Я бы, говоритъ, и радъ принести, да безъ старшого нельзя. А старшому, дескать, сами знаете, чего надо...» Однимъ словомъ, на любовь дѣло пошло...

Степанъ вдругъ запнулся. Начиная разсказъ, онъ, повидимому, не принялъ въ соображеніе нѣкоторыхъ препинаній, неудобныхъ тѣмъ болѣе, что Маруся была недалеко. Въ эту минуту, она встала и, наливъ изъ ведра воды въ чайникъ, направилась къ намъ.

Водворилось неловкое молчаніе. Она подозрительно и съ недоумѣніемъ окинула взглядомъ всю нашу компанію и быстро, сердито отвернулась... Мнѣ было совѣстно передъ нею и я хотѣлъ прекратить разсказъ.

— Ну, ничего, главное-то, кажется, позади, — сказалъ мой товарищъ.

— Ну, что ужъ тамъ было, чего не было... Сами знаете, господа, тюрьма! — какъ бы оправдываясь, продолжалъ Степанъ. — Однимъ словомъ вечеромъ вся камера и съ надзирателями въ лоскъ, потому онѣ соннаго не пожалѣли... Сами же пьютъ не пьютъ, больше на полъ льютъ... А на дворѣ-то дождь такъ и плещетъ, съ крышъ льется, по сточнымъ трубамъ гремитъ. Однимъ словомъ — шумъ, самая для побѣга ночь подходящая. Часовой убрался въ будку да видно и задремалъ. Бросили онѣ сначала бѣлый платокъ, думаютъ, если не заснулъ, увидитъ. Нѣтъ, ничего... Тогда онѣ выкинули свои узелки, навязали простыни, да благословясь и сами повылѣзли. Спустились со второго этажа да скорѣе за уголъ, потомъ темною ночью къ рѣкѣ, какъ имъ было сказано. Шли всю ночь, на зарѣ вышли къ рѣкѣ, въ кустахъ таловыхъ и засѣли, дожидаются своихъ по уговору. Ну, тѣ-то, значитъ, слабоваты оказались. Дашинъ-то другъ еще наканунѣ выѣхалъ съ бочкой за ворота, бочку бросилъ, да къ притонщику. Другой-то ужъ дожидается. На радостяхъ бутылочку роспили, а ужъ какъ попало немножко — другую, третью. Къ ночи спятъ оба и горюшка мало. Прокинулись — утро, и по городу тревога... А женщины ждутъ не дождутся, въ кустѣ сидючи. Только вдругъ глядятъ: идутъ двое солдатъ, по кустамъ шарятъ. Дождь все поливаетъ, на солдатахъ тоже ниточки сухой нѣту. Подошли они безъ малаго вплоть къ кусту ихнему. Одинъ и говоритъ: «что мы тутъ по пустому шаримъ да мокнемъ. Чорта ли имъ тутъ сидѣть! Ежели сюда пошли, то, гляди, давно за рѣкой. А мы-то киснемъ на дождю. У меня ужъ, говоритъ, всѣ кости промокли». А другой ему: «Смотри, парень, вѣдь бабы-то, говорятъ, каторжныя. Отвѣтъ большой!» «Дѣло, говоритъ, не наше. Гдѣ ихъ искать! Давай, посидимъ гдѣ ни то, ну ихъ къ лѣшему!» Повернулись отъ куста отъ самаго и пошли. Перекрестились наши бабы, вышли изъ куста и пошли въ другую сторону, вдоль рѣки. Значитъ ужъ въ этомъ мѣстѣ погони не будетъ... Идутъ да оглядываются, не нагонятъ ли молъ свои-то... А тѣмъ ужъ, какъ тревога-то сдѣлалась, и выйти невозможно! Должны сидѣть, пережидать тревогу. Такъ и потерялись. А мы на ту пору въ другомъ мѣстѣ рѣку перешли, выпрямили опять на дорогу, идемъ: я, да товарищъ Дарьинъ, да Иванъ еще, тоже побродяжка, подъ Читой къ намъ прикомандировался. Отошли порядочно, переночевали у сибиряка въ банѣ, на утро опять идемъ. Дождь прошелъ, отъ насъ паръ на солнышкѣ валитъ, идемъ себѣ весело, даже пѣсни запѣли. Только подошли къ деревнѣ, Дарьинъ говоритъ: давайте покуримъ. Хвать, спички-те промокли. Не иначе надо въ деревню, спичекъ попросить. Вотъ товарищъ пошелъ за спичками, приходитъ обратно: вотъ что, говоритъ, братцы: видѣлъ я на задахъ двѣ женщины пробираются: на головахъ шали, а юбки казенныя. Кто бы такія? — Мало ли ихъ говорю: поселки должно быть. Покурили за околицей, пошли дальше. Только я оглянулся. — Смотри, говорю, Володька, не эти ли самыя? — Эти самыя, говоритъ. Вотъ мы подошли этакъ къ рѣчкѣ, мостикъ перешли, свернули въ сторону немножко да на бережку и присѣли. А онѣ увидѣли, что сидятъ какіе-то ребята, и тоже, маленько не доходя, остановились. Боятся. Ну, мы поднялись, опять по дорогѣ пошли, а дорога на узгорочекъ взбѣжала. Сошли мы съ горки, глядимъ, сибирякъ на возу ѣдетъ. Мы къ нему: «нѣтъ ли, дядя, табачку покурить. — Табакъ-то, говоритъ, есть, спичекъ нѣту. А у насъ, молъ, огонекъ есть. Давай покуримъ. У насъ-то, положимъ, и табакъ свой былъ, да намъ, видите, остановиться съ нимъ надо. Вышли наши женщины на горку, а мы тутъ. Да ужъ имъ остановиться-то будто неловко, притомъ видятъ, что мы съ сибирякомъ бесѣдуемъ, онѣ и прошли себѣ мимо. Тогда и мы докурили, попрощались съ чалдономъ, да за ними. Шли съ часъ. Онѣ прибавятъ шагу, и мы пріударимъ. Наконецъ, запыхались онѣ, сѣли у дороги. Мы къ нимъ.

— Здравствуйте, красавицы.

— Здравствуйте.

— Кто вы такія будете?

— Мы поселки. А вы?

— Мы, просто сказать, по бродяжеской части. А въ какую вы волость идете?

— Въ такую-то. И говорятъ, дѣйствительно, волость, которая впереди. Научилъ кто-то. Ну, однако, я сталъ разспрашивать дальше: гдѣ молъ судились? — Въ Ирбитѣ. — За что? — За бродяжество. — Ну, это неправильно. Вы, говорю, путаетесь. Потому что, ежели бы въ Ирбитѣ обсудились за бродяжество, то вамъ надо не на поселеніе, а въ каторгу. Ежели бы хоть въ Перми, тогда дѣло другое. Вотъ онѣ встали и отошли въ сторону, стали промежь себя разговаривать, что имъ дѣлать. Потому что бабамъ однѣмъ бродяжить трудно, а избавители-то видно слѣдъ потеряли. Мы тоже отошли и опять между собой совѣтуемъ... Я говорю: женщины эти, непремѣнно, бѣглыя: изъ-за нихъ вѣрно въ городу и тревога. Видите — лица-то еще не загорѣли. Надо намъ ихъ себѣ взять. Только какъ намъ быть: ихъ двѣ, а насъ трое. — Вотъ Иванъ, который къ намъ недавно присталъ, и говоритъ: берите себѣ, мнѣ не надо. Мнѣ и одному-то трудно и годы мои не тѣ. Я не интересуюсь. Онѣ вмѣстѣ шли, вы тоже вмѣстѣ, вамъ и кстати. А я, можетъ, скоро отъ васъ отстану. — Ну, это хорошо. Значитъ, безъ спору дѣло обошлось. Послѣ того, посмотрѣлъ я на Дарьина и говорю: а намъ — жеребьи кидать или какъ? — На счетъ чего? — Ты которую возьмешь? — А ты которую? — Нѣтъ, говори ты впередъ. — Я, молъ, которая повыше. — Ну и отлично! Потому что, признаться, Маруся мнѣ сразу въ глазъ пала. Такимъ родомъ мы съ ними спàрились, дальше уже вмѣстѣ пошли. Оно, конечно, много тяжеле стало, главное дѣло изъ за харчей. Придемъ въ деревню, ихъ гдѣ нибудь за околицей схоронимъ, сами по окнамъ пойдемъ... Поемъ кондаки эти да кланяемся. Иной разъ подадутъ на заимкѣ, мы безъ стыда — еще просимъ. — Что молъ такъ много на двоихъ? Хватитъ, чай, до села. — У насъ, молъ, товарищъ больной остался... Шли мы этакимъ родомъ съ мѣсяцъ. До Селенги рѣки дошли уже всемеромъ, а тутъ еще трое изъ тайги вышли. Потому мѣсто пустое, опасное, рѣкой на плотахъ плыть. Одному или двумъ — и не осилить...

— А какъ-же насчетъ женщинъ? — спросилъ мой товарищъ.

— То есть это что?

— Да просто: не разодрались изъ за бабъ?

— Нѣтъ, что вы! Какъ-же это можно? — докторально сказалъ Степанъ.

— Ну, вотъ! А въ тюрьмѣ?

— И въ тюрьмѣ, господинъ, такихъ порядковъ нѣту. Вѣдь ужъ онѣ идутъ съ нами...

— Большая важность, что съ вами. Попался молодецъ посильнѣе или опять майданъ устроили...

— Нѣтъ, господинъ. Вы, значитъ, нашихъ порядковъ не знаете. Вѣдь уже это образовалась артель.

— Въ тюрьмѣ тоже артель.

— Въ тюрьмѣ тоже артель, — съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ сказалъ Степанъ. — Безъ артели нельзя...

— И безъ подлости нельзя.

— Ну, бродяжья артель не то, — съ гордостью сказалъ Степанъ.

— А правда, что бродяга, при встрѣчѣ съ другимъ, на ночлегѣ непремѣнно сунетъ голову куда нибудь подъ пень, или въ шалашѣ такъ подъ самую стѣнку?

— Это правда.

— Зачѣмъ-же? — спросилъ я.

— Затѣмъ, что если добрый товарищъ надумаетъ убить, такъ по головѣ-то ухлопаетъ на мѣстѣ, а въ животъ-то еще не сразу...

— Ну, это вы слыхали... — сказалъ, слегка покраснѣвъ, Степанъ, — а всетаки это не въ артели. Бродяжья артель самая благородная...

— Ну, конечно...

Степанъ былъ видимо обиженъ. Мнѣ казалось, что мой товарищъ тоже не совсѣмъ правъ. Всюду, гдѣ своеобразныя условія жизни выдѣляютъ людей въ особое общество или хотя-бы въ зачатокъ такого общества, сейчасъ-же изъ взаимнаго общенія выдѣляются и свои правила нравственности. Какъ это ни кажется парадоксально, но часто сорокъ дурныхъ людей, собравшихся въ общество, становятся лучше тѣхъ-же 40 людей, бродившихъ врознь. Правда, съ ними справиться труднѣе, если они всѣ преслѣдуютъ одну и притомъ вредную цѣль. Но воровская среда знаетъ свои нравственныя ограниченія и свои примѣры порой очень трогательнаго и даже возвышеннаго самоотверженія. Только въ мелодрамахъ злодѣи хвастаются злодѣяніями. Помню, однажды, вечеромъ, на улицѣ мнѣ довелось случайно подслушать разговоръ двухъ падшихъ женщинъ. Одна плакала и каялась въ чемъ-то, другая читала наставленіе.

— Ежели ты честная, благородная дѣвица, — говорила она, ты должна была сдѣлать вотъ что...

Въ чемъ было дѣло, я не дослушалъ и только унесъ съ собой нравоученіе, что и въ этой средѣ есть свои обязательныя понятія о «честности» и даже о «благородствѣ». Они только не совсѣмъ похожи на наши...

— Слыхать вы слыхали, да не все понимаете, — продолжалъ Степанъ. — Тутъ вотъ, погодите, помудренѣе дѣло вышло и то честь честью сошло, въ лучшемъ видѣ...

— Послушаемъ.

— Подошли мы, — (разсказчикъ опять повернулся ко мнѣ) къ такому мѣсту, что уже надо на плоту внизъ по рѣкѣ плыть. А рѣка дикая, быстрая. Берега — камень, да лѣсъ, да пороги. Сгоношили мы немаленькій плотъ, поплыли на волю Божію. Плывемъ день, и другой, и третій. Вотъ на третій день къ вечеру, причалили къ берегу, сами въ лощинѣ огонь развели, бабъ по грибы, по ягоды послали, двое съ небольшимъ бредешкомъ рыбу ловятъ... Глядь, сверху-то плыветъ кто-то. Плёсо прямое, далеко видно. Сначала будто бревнушко оказываетъ, потомъ ближе да ближе, — плотишко. На плоту двое, веслами машутъ, летитъ плотикъ, какъ птица, и прямо пристаютъ къ намъ.

— Здравствуйте, говорятъ, добрые люди.

— Здравствуйте. Кого Богъ посылаетъ?

— Мы, говорятъ, вашего поля ягоды, за вами все идемъ, насилу догнали.

— Милости просимъ. Ежели въ товарищахъ идти, — мы рады.

— Это, говорятъ, еще неизвѣстно. Всѣ ли вы тутъ въ сборѣ?

— Не всѣ въ сборѣ. Двое ребятъ, да двѣ женщины по ягоды пошли.

— Ну это дѣло. Теперь, господа, скажите намъ по чести: васъ десятеро, насъ двое. Желаете насъ обидѣть или разсудите по совѣсти? У васъ тутъ старики есть.

— Ну, старики говорятъ, — мы васъ, ребята, обижать, ни чего не видя, не согласны. Обскажите въ чемъ дѣло, а мы порядокъ дадимъ. У насъ артель на чести, настоящая.

— Хорошо. Вотъ возворотятся женщины, мы свое дѣло обскажемъ. А покамѣстъ дозвольте къ огоньку подсѣсть...

Подходятъ наши бабы. Увидѣли этихъ людей, стали поодаль, не смѣютъ подойти ближе, другъ ко дружкѣ жмутся. У меня, правду сказать, сердце упало: дѣло-то, вижу, не очень ладно выходитъ. Старики тоже смотрятъ на нихъ, артель собралась. Что тутъ такое?

— Ну вотъ, — говорятъ наши гости, — Сами вы, господа, разсудите: спросите этихъ женщиновъ, знаютъ-ли онѣ насъ?

— Знаемъ. Эти-молъ люди съ нами въ партіи шли, насъ изъ тюрьмы вызволяли.

— Вѣрно. Значитъ, теперь онѣ намъ принадлежатъ, мы за ними и пріѣхали. Желаете вы ихъ отдать намъ честью?

Всталъ тутъ я и говорю:

— Больно вы торопитесь, господа! какъ еще артель разсудитъ. Ежели старики скажутъ на вашу сторону, — дѣлать нечего, берите.

Ну, стали судить. Такъ и такъ, они говорятъ: мы съ ними этапомъ шли, на майданѣ ихъ покупали, потомъ я, — одинъ говоритъ, — изъ за нихъ арестовался, бѣжать имъ помогали...

А мы опять со своей стороны:

— Вѣрно, господа, такъ. А зачѣмъ вы слѣдъ потеряли? Вѣдь онѣ, все одно, пропали бы, опять бы ихъ поймали... Вы съ ними въ партіи на казенномъ хлѣбѣ шли, на всемъ готовомъ: а мы на тысячи верстъ имъ харчи добывали, подъ окнами, можетъ, по полсутки простаивали. Это вы, старики, ни во что положите или ужъ какъ?

Поговорили старики между собой и спрашиваютъ: вы, господа, всѣ съ ними на одно имя обсудиться желаете?

— Всѣ желаемъ.

— Жить съ ними всѣ будете, или бросите?

— Всѣ обѣщаемъ, что будемъ жить.

— Ну, мы обсудили вотъ какъ: какъ они шли вмѣстѣ этапомъ, а вы шли дорогой; хотя это труднѣе, за то они вызволяли ихъ изъ тюрьмы. То поэтому мы считаемъ, что это все равно. Ни на которую сторону не тянетъ. Теперь спросите женщинъ.

— Догадались таки, — усмѣхнулся мой товарищъ.

— ...Что женщины скажутъ, такъ и будетъ... Призвали женщинъ. Даша плачетъ. «Мы, говоритъ, этому дѣлу не причинны. Ежели-бы они слѣдъ не потеряли»... А Маруся вышла впередъ, поклонилась своему въ ноги и говоритъ:

— Ты мнѣ въ тюрьмѣ за мужа былъ. Купилъ ты меня на майданѣ, да это все равно: другому бы досталась, руки бы на себя наложила. Значитъ, охотой къ тебѣ пошла... За любовь твою, за береженье, за то, что изъ тюрьмы вызволилъ, въ ноги тебѣ кланяюсь... Ну, а теперь, говоритъ, послушай, что я тебѣ скажу: когда я уже изъ тюрьмы вышла, то больше по рукамъ ходить не стану... Пропилъ ты меня въ ту ночь, какъ мы въ кустахъ васъ дожидались, и другой разъ пропьешь. Прощай. Ежели-бъ старики разсудили тебѣ отдать, только-бъ меня и видѣли.

Ну, тотъ только потупился, слова не сказалъ. Видятъ оба, что дѣло ихъ не выгорѣло. Одинъ говоритъ: «я въ свою волость пойду», а другой: «мнѣ идти некуда. Одна дорога — бродяжья. Ну, только намъ теперь вмѣстѣ идти нехорошо. Прощайте, господа». Взяли котелки, всю свою амуницію, пошли назадъ. Отошли вверхъ по рѣкѣ верстъ пятнадцать, свой огонекъ развели. Долго я ночью не спалъ, на ихъ огонекъ глядѣлъ. Ночью-то огонь кажетъ близехонько. Думаю: на сердцѣ у него нехорошо теперь. Если человѣкъ отчаянный, то можетъ огонь у него горитъ, а онъ берегомъ крадется... Ну, однако ничего. На утро, — еще падей не видно, — мы ужъ плотъ свой спустили...

Онъ замолчалъ.

— Ну, а какъ же вы сюда-то вмѣстѣ попали?

— Это уже дѣло простое. Довелъ я ее до Пермской губерніи. Въ Камышловѣ арестовались, показались на одно имя... Судятъ за бродяжество въ каторгу, а за переполненіемъ мѣстъ — въ Якутскую область. Въ партіи уже вмѣстѣ шли, все равно мужъ и жена...

Въ дверяхъ показалась Маруся съ чайникомъ и сковородкой въ рукахъ.

V.

Когда мы поужинали, было еще рано. Долгій лѣтній день все еще горѣлъ своимъ спокойнымъ свѣтомъ, только въ воздухѣ чуялось постепенное охлажденіе. Зной удалялся незамѣтно, вмѣстѣ съ блескомъ и яркостью красокъ.

Степанъ предложилъ поохотиться на гусей. Товарищъ тотчасъ же вскинулъ ружье.

Я отказался. Я не охотникъ, и кромѣ того, меня удержала надежда остаться наединѣ съ хозяйкой и, можетъ быть, вызвать ее на разговоръ. Но она тотчасъ же ушла въ огородъ и стала сначала поливать, потомъ полоть грядки. На меня она и не взглянула.

Отъ скуки я пошелъ пройтись по лѣсу. Въ лѣсу было тихо и спокойно, стоялъ сѣрый полумракъ стволовъ, и только вверху играли еще лучи, свѣтилось небо, и ходилъ легкій шорохъ. Я присѣлъ подъ лиственницей, чтобы закурить папиросу, и, пока дымокъ тихо вился надо мною, отгоняя большихъ лѣсныхъ комаровъ, то и дѣло жужжавшихъ надъ моей головой, — меня совершенно незамѣтно охватила та внезапная, сладкая и туманная дремота, которая бываетъ результатомъ усталости на свѣжемъ воздухѣ. Очнувшись, я подумалъ, что проспалъ часъ: въ дѣйствительности едва ли болѣе 20 минутъ. Папироса въ рукахъ у меня догорѣла, но пепелъ былъ еще тепловатъ.

Оказалось, что разбудилъ меня легкій шорохъ. Между стволовъ мелькала фигура Маруси; въ рукахъ у нея былъ платокъ съ завязаннымъ въ немъ горшкомъ и хлѣбомъ. Очевидно, она несла кому-то ужинъ.

Кому же? Значитъ, населеніе этого уголка не ограничивается Степаномъ и Марусей. Есть кто-то третій. И въ самомъ дѣлѣ, трудно было представить, что этотъ маленькій огородъ раздѣланъ руками только двухъ человѣкъ. Для того, чтобы создать этотъ уголокъ, нужно было много упорнаго труда и своего рода творчества. При воспоминаніи о тускломъ и безучастномъ взглядѣ, которымъ Степанъ смотрѣлъ на свои владѣнія, — я убѣдился, что онъ едва-ли игралъ въ этомъ творчествѣ особенно видную роль. На всемъ здѣсь лежала печать Маруси, ея личности и ея родины. Но всетаки и это было недостаточно. Нужна еще была чья-то упорная сила, чьи нибудь крѣпкіе мускулы...

Фигура Маруси давно исчезла, я выкурилъ еще папиросу и потомъ рѣшился пойти въ томъ же направленіи, интересуясь этимъ невѣдомымъ третьимъ обитателемъ хутора.

Вскорѣ, между стволовъ мелькнула вырубка. Распаханная земля густо чернѣла жирными бороздами и только, какъ островки, зелень держалась около большихъ, еще невыкорчеванныхъ пней. Я искалъ глазами пахаря и Марусю и нѣкоторое время не находилъ; оказалось, однако, что они ближе, чѣмъ я думалъ.

За большимъ кустомъ, около меня, чуть тлѣлись угли костра, на которыхъ стоялъ чайникъ. Маруся сидѣла въ пол-оборота ко мнѣ. Въ эту минуту она распустила на головѣ платокъ и поправляла подъ нимъ волосы. Покончивъ съ этимъ занятіемъ, она принялась ѣсть.

Одинъ мой знакомый, считавшій себя знатокомъ женщинъ, сдѣлалъ шутливое замѣчаніе, что любовь крестьянской женщины легко узнать по тому, съ кѣмъ она охотнѣе ѣстъ. Это замѣчаніе внезапно мелькнуло у меня въ головѣ, при взглядѣ на спокойное лицо Маруси. Съ нами она не съѣла ни кусочка, ограничиваясь ролью хозяйки, и притомъ довольно нелюбезной. Теперь она съ видимой охотой раздѣляла съ кѣмъ-то свою трапезу. Въ ея позѣ, во всѣхъ ея движеніяхъ сквозила интимность и полная свобода.

Мое положеніе невольнаго соглядатая показалось мнѣ не совсѣмъ удобнымъ и потому, отступя нѣсколько таговъ по мягкому мху, я вышелъ на полянку въ такомъ мѣстѣ, гдѣ меня сразу могли замѣтить.

Мои подозрѣнія разсѣялись тотчасъ же, какъ только, приблизясь, я разглядѣлъ собесѣдника Маруси.

Это былъ человѣкъ замѣчательно некрасивый, которому, даже при пылкомъ воображеніи, трудно было навязать роль соперника удалого Степана. Въ то время, какъ на послѣднемъ все было чисто и даже, пожалуй, щеголевато, — работникъ весь обросъ грязью: пыль на лицѣ и шеѣ размокла отъ пота, рукавъ грязной рубахи былъ разорванъ, истертый и измызганный оленій треухъ беззаботно покрывалъ его голову съ запыленными волосами, обрѣзанными на лбу и падавшими на плечи, что придавало ему какой-то архаическій видъ. Возрастъ его опредѣлить было бы трудно: сорокъ, сорокъ пять, пятьдесятъ, а можетъ быть и значительно болѣе: это была одна изъ тѣхъ кряжистыхъ фигуръ, покрытыхъ какъ будто корою, сквозь которую не проступитъ ни игра и сверканіе молодости, ни тусклая старость. Глаза, выцвѣтшіе, полинялые отъ солнца и непогоды, едва выдѣлялись на сѣромъ лицѣ, и, только приглядѣвшись, можно было замѣтить въ нихъ нѣкоторую долю добродушнаго лукавства.

Плохія якутскія торбасишки онъ снялъ на время отдыха и огромныя ступни его, потныя и грязныя, торчали какъ-то нелѣпо изъ подъ синихъ дабовыхъ штановъ.

— Хлѣбъ соль! — сказалъ я кланяясь.

Онъ посмотрѣлъ на меня нѣсколько секундъ, не отвѣчая, и потомъ сказалъ:

— Милости просимъ, хлѣба кушать...

— Можно присѣсть?

— Садись, чай не просидишь мѣста.

Маруся не обратила на меня ни малѣйшаго вниманія. Незнакомецъ зачерпнулъ нѣсколько разъ ложкой изъ горшка и, еще разсмотрѣвъ меня съ дѣловитымъ любопытствомъ, спросилъ:

— Изъ какихъ мѣстовъ будете? Рассейскіе?

Я назвалъ свою губернію.

— Это что же, — подъ Кеивомъ?

— Да.

— Далече-жа, — произнесъ онъ и, отложивъ ложку, перекрестился.

— Спасибо, хозяйка.

— А вы откуда родомъ?

— Мы-то? Мы калуцкіе.

— А здѣсь давно?

— Здѣсь-то... Да ужъ, какъ тебѣ сказать, годовъ десятка два будетъ.

— Давно! — вырвалось у меня невольно.

— А мнѣ, такъ будто и недавно. Поживешь годовъ съ пятокъ, а тамъ и не замѣтишь...

— Да вѣдь были же манифесты...

— Были... мнѣ хоть сейчасъ, ступай куда хошь, хоть въ Иркутской... Да куда пойдешь?

Мнѣ опять вспомнился Степанъ, выбѣжавшій изъ каторги, прошедшій всю Сибирь съ Марусей, — и я съ невольнымъ жуткимъ чувствомъ посмотрѣлъ на этого человѣка, напоминавшаго старый обомшѣлый пень, выкинутый волной на непривѣтливую отмель.

Онъ вынулъ изъ кармана кисетъ и трубку и потомъ взялъ изъ пепелища горячій уголь, который, казалось, нисколько не жегъ его руку...

— Куда пойдешь? — сказалъ онъ, выпуская дымъ изо рта, и мнѣ стало еще болѣе жутко отъ этой безнадежности, потерявшей даже свою горечь... — Нѣтъ, братъ, попалъ сюда, тутъ и косточки сложишь...

Онъ посмотрѣлъ на меня изъ за клубовъ дыма и какая-то мысль залегла гдѣ-то въ неясной глубинѣ его сѣрыхъ глазъ.

— Этакой же вотъ Ермолаевъ былъ, когда мы съ нимъ въ N—скомъ улусѣ встрѣтились. Молоденькой... Я, говоритъ, здѣсь не заживусь... Теперь ужъ борода-те сѣдая...

И онъ опять посмотрѣлъ на меня.

— Вы это о какомъ Ермолаевѣ говорите. Петрѣ Ивановичѣ? — спросилъ я.

— Ну-ну. Знаешь, видно.

— Встрѣчалъ.

Онъ откинулся спиной на пень и принялъ позу наслаждающагося отдыхомъ человѣка.

— Не говорилъ онъ тебѣ, какъ мы съ нимъ въ N-скомъ улусѣ землю пахали?

— Не говорилъ.

Онъ усмѣхнулся и покачалъ головою.

— Не говорилъ... — повторилъ онъ про себя. — И вѣрно: сказать тебѣ, пожалуй не повѣришь, скажешь — вретъ Тимоха...

— А вы разскажите, тогда посмотримъ. — Маруся, убиравшая посуду, остановилась.

Тимоха затянулся махоркой, поправилъ подъ собой изорванный азямъ и, задумчиво усмѣхаясь, началъ:

— Значитъ... пригнали насъ вмѣстѣ съ Петромъ Иванычемъ въ N—ской улусъ, Орочонской наслегъ. Отвели намъ якуты юртёшку нехитрую: а дѣло то по веснѣ. Сѣли мы, значитъ, въ жильѣ во своемъ, смотримъ другъ на друга. — Чего-жъ теперь станемъ дѣлать, товарищъ богоданный? — Не знаю, говорю. Петра Иванычъ. Кабы лошадь, да соха, да сѣмя — землю бы пахать, чего болѣ. А то видно пропадать придется. — Лошадь, говоритъ, я бы купилъ. Соху, куда ни шло, тоже за деньги близко-ли, далеко-ли, досталъ бы. Да пахать не умѣю, сроду не пахивалъ. — Ладно, я говорю, ты не умѣешь, такъ я умѣю. Оба сыты будемъ. Покупай лишь лошадь, да сбрую. Ну, и купилъ онъ лошадь, за сошникомъ, да лемехомъ въ слободу верстъ за 300 никакъ съѣздилъ, землю намъ по закону отвели, — земли слышь много...

Въ это время издалека донесся звукъ выстрѣла.

— Пострѣливаетъ, — сказалъ Тимоха, усмѣхаясь какъ-то особенно юмористично. — Ну... выбрали мы, значитъ, мѣстечко подъ лѣсомъ. Здѣсь, значитъ, лѣсъ-отъ хорошій, родимый. У сосны, братъ, я тебѣ скажу, никогда не паши, не больно сноровисто, потому сосновая игла она, значитъ, кислая, ѣдучая. А листвень много слаще. Поѣхалъ мой Петра Иванычъ за сѣменами ко скопцамъ. А тутъ ударило дожжичкомъ теплымъ, снѣгъ мигомъ съѣло. Изъ земли трава такъ тебѣ и лѣзетъ, все одно на опарѣ. Ну, думаю себѣ, зѣвать нечего. Помолился да на зорькѣ и выѣхалъ съ сошкой. Налей-ка, Марьюшка, еще чашечку.

Маруся налила изъ чайника густого кирпичнаго чаю и подала Тимохѣ. Она видимо была сама заинтересована разсказомъ.

— Ну, — продолжалъ онъ, отхлебывая, — побился я порядочно. Земля — цѣлина, конь дикой, только сѣдло и знаетъ: чуть зазѣвайся, такъ и норовитъ порскнуть да съ сохой въ лѣсъ. Извѣстно: каковы хозяева, такова и животная. Ну, однако, обломалъ я его: руки возжами мало изъ плечъ не вытянулъ, а все-таки къ вечеру съ четверть десятины мѣста отпласталъ. Посмотрѣлъ па пашенку, — сердце въ грудѣ взыграло: значитъ сподобилъ Господь въ пустынѣ пашенку поднять. Лежитъ моя полоска на взлобочкѣ — бархатъ... Однако, пора пришла и шабашить. Въ нашей, молъ, деревнѣ, пожалуй, уже и по вечернямъ ударили. И вѣдь вотъ, братецъ мой, чудесное дѣло: только я это подумалъ, — слышу: ударило. Разъ, другой, третій... этакъ вотъ изъ-за лѣсу несетъ, — звонъ да и только. Снялъ я шапку, лобъ перекрестить, да вдругъ и вспомнилъ: съ нами сила крестная. Да вѣдь здѣсь и церквы-то верстъ почитай на пятьсотъ нѣту!...

Изъ груди Маруси вылетѣлъ глубокій вздохъ.

Ну, пошабашилъ все-таки, пріѣхалъ домой. А изба наша, тебѣ сказать — юртенка недалече была за перелѣскомъ съ версту не болѣе отъ пашни. Подъѣзжаю, — а у моей юрты два вершные якута сидятъ. Лошадей къ лѣсинѣ подвязали, сами на бревнѣ бесѣдуютъ, дожидаются. Раньше тоже тутъ все вертѣлись. Я, значится, пашу, а они, ухастые, кругомъ рыщутъ да смотрятъ. Ну, мнѣ, будто, ни къ чему: не на разбой выѣхалъ, на пашню. Смотри, кому охота. Подъѣхалъ, честь честью, здороваются, я тоже. Зовутъ на мунякъ (сходка) къ тойоншѣ. Сказать вамъ по порядку, такъ была въ нашемъ улусѣ за начальника баба, по ихнему тойонша, вдова родовича богатыря. Ну, язва! Все, значитъ, что мы ни дѣлаемъ, ей извѣстно. Я борозду кончилъ, другую веду, ужъ ей обсказали. Значитъ, теперь зоветъ меня къ себѣ. Ладно. Наутро, праздничное дѣло, иду къ ней, потому, все таки, какъ бы тамъ ни было, начальница считается. Прихожу. Кругомъ юрты лошадей навязано много. Сама на дворѣ сидитъ.

Поклонился я. — Ты, говоритъ, нючà (русскій) чего это дѣлать задумалъ? — Ну, молъ, извѣстно чего: землю пашу. Значитъ, я ей говорю по своему, по руськи, а старикъ якутъ переводитъ. — «Не моги, говоритъ, ты этого дѣлать. Мы, говоритъ, хотъ объ этомъ заведеніи слыхивали, но однако въ нашихъ мѣстахъ не дозволимъ». — Какъ-же, я говорю, не дозволите? Ежели намъ земля отведёна, то, стало быть, я ей хозяинъ, глядѣть мнѣ на ее, что-ли? — «Землю, говоритъ, мы тебѣ отвели для Божьяго дѣла: коси, что Богъ самъ на ей уродитъ, а портить не моги». Вотъ и подумайте, какое ихнее понятіе! Ну, однако, вижу, стоятъ кругомъ родовичи, ждутъ, что ихней бабѣ русскій человѣкъ можетъ отъ себя соотвѣтствовать. — Это, я говорю, вы вполнѣ неправильно объясняете, потому какъ Богъ велѣлъ трудиться. — Трудись, говоритъ, мы тоже, говоритъ, безъ труда не живемъ. Когда уже такъ, то согласнѣе мы тебѣ дать корову и другую съ бычкомъ, значитъ для разводу. Коси сѣно, корми скотину, пользовайся молокомъ и говядиной. Только грѣха, говоритъ, у насъ этого не заводи.

— Какой грѣхъ? говорю. — Какъ же, говоритъ, не грѣхъ? Богъ, говоритъ, положилъ такъ, что на тебѣ, напримѣръ, сверху кожа, а подъ ней кровь. Такъ-ли? — Такъ молъ, это правильно. — Ежели тебѣ кожу снять, да въ нутро положить, а нутренность, напримѣръ, обернуть наружу, ты что скажешь? — Это, говорю, вы надо мной, руськимъ человѣкомъ, не можете никакъ... — А ты, говоритъ, что надъ землей-то дѣлаешь? Вы, говоритъ, руськіе люди больно хитры, — Бога не боитесь... Богъ, значитъ, положилъ такъ, что трава ростетъ кверху, чорная земля внизу и коренье въ землѣ. А вы, говоритъ, божье дѣло навыворотъ произвели: коренье кверху, траву закапываете. Земля-те изболитъ, травы радить намъ не станетъ, какъ будемъ жить? — Вотъ видишь ты, куда повернула! Говори ты съ ними, съ поганью. Ежели-бы я грамотный былъ... Послѣ-то ужъ мнѣ сказалъ священникъ: ты-бы, говоритъ, имъ отъ писанія: въ потѣ лица твоего снѣси хлѣбъ. А откуда хлѣбу быть, ежели землю не пахать. Видишь ты вотъ: на все слово есть, да не всегда его вспомнишь... Такъ вотъ и я на тотъ случай, ничего немогъ насупротивъ сказать, сбила меня колдунья словами. «Мнѣ, говорю, съ вами и говорить ненадобно, потому вы не тѣ слова выражаете... У васъ свой климатъ, значитъ якутской, у меня климатъ руськой. Я отъ своего климату не отстану, и Петра Иванычъ тоже». Признаться, вступило въ меня въ тую пору маленько потому досада. Потолкалъ кое-кого порядочно, даромъ что много ихъ было. «Вотъ, говорю, подлецы вы, нечисть лѣсная! Сколько васъ ни есть, выходи!» Потому, какъ народъ не хлѣбный: молоко, да мясо, да рыба тухлая. А у насъ съ Петромъ-то Иванычемъ хлѣбъ не переводился. Хлѣбному человѣку — десятерыхъ на одну руку...

— Ну, и что-же?

— Ну, порастолкалъ, ушелъ. Думаю такъ, — что жизни рѣшусь, а отъ своего значитъ климату не отступлюсь. Только-бы, Петра Иванычъ скорѣе вернулся. Пришелъ домой, лошадь напоилъ-накормилъ, Богу помолился, спать легъ пораньше, топоръ около себя на случай положилъ... На утро, въ понедѣльникъ, что Богъ дастъ, выѣзжаю, повернулъ изъ за лѣсу... Что за притча! Пашни то, братцы, моей какъ не бывало: на взлобочкѣ опять трава зеленая!

— Гос-споды! — вздохнула Маруся. Глаза ея расширились, въ лицѣ было видно необыкновенное, почти страдальческое участіе. Очевидно, спокойный разсказъ Тимохи задѣлъ въ ней какія-то глубокія струны. Мнѣ вспомнилась невольно Десдемона, слушавшая разсказы Отелло о его приключеніяхъ среди варваровъ, и я невольно улыбнулся, взглянувъ на моего Отелло, тыкавшаго карявымъ пальцемъ въ свою трубку.

— ...Остановился я съ лошадью, а шапка, слышу, такъ и ползетъ съ затылка. Не иначе, думаю, — колдовство. Нашаманили, проклятая порода. Потому — шаманы у нихъ, самъ знаешь, язвительные живутъ, сила у дьяволовъ большая. Навѣшаетъ сбрую свою, огонь въ юртѣ погаситъ, какъ вдаритъ въ бубенъ, пойдетъ бѣсноваться да кликать, тутъ къ нему нечисть эта изъ лѣсу и слетается.

— Маты божая! — простонала опять Маруся.

— Что-же оказалось, однако? — спросилъ я.

Онъ посмотрѣлъ на меня и его сѣрые, выцвѣтшіе глаза чуть чуть заискрились..

— Сотворилъ я крестное знаменіе, подъѣзжаю все таки поближе... Что ты думаешь: она, значитъ, бабища эта, ночью съ воскресенья на понедѣльникъ народъ со всего поселка сбила... Я сплю, ничего не чаю, а они, погань, до зари, надъ моей полоской хлопочутъ: всѣ борозды, какъ есть до чиста руками назадъ повернули: травой, понимаешь ты кверху, а кореньемъ то опять книзу. Издали-то какъ быть луговина.

Маруся засмѣялась звонко и какъ-то нервно. Я невольно взглянулъ на нее: изломанность чаще всего проявляется въ смѣхѣ, и ея смѣхъ — неровный, порывистый и какъ-то внезапно оробѣвшій показался мнѣ первымъ признакомъ того, что все пережитое нелегко далось этой моложавой красавицѣ.

Она сконфузилась, быстро собрала посуду и пошла въ лѣсъ. Черезъ двѣ-три минуты она промелькнула на другомъ концѣ полянки. Передъ нею, лѣниво покачивая головами, прошли двѣ коровы, которыхъ она гнала домой для вечерняго удоя.

— А вы что же, не собираетесь шабашить? — спросилъ я у Тимофея.

— Нѣтъ. До полуночи самая работа. Гнусу меньше, — лошадямъ спокойнѣе...

Я смотрѣлъ на него съ новымъ интересомъ, послѣ его эпическаго разсказа о столкновеніи его земледѣльческаго, какъ онъ выражался — «климату» — съ низшимъ міровоззрѣніемъ чуждаго «поганаго» племени. Отъ его безхитростнаго разсказа о полоскѣ, распаханной днемъ, надъ которой до зари хлопочутъ темныя фигуры полудикарей, на меня повѣяло чѣмъ-то былиннымъ, и я съ невольнымъ уваженіемъ смотрѣлъ на его невзрачную фигуру... Что это за человѣкъ, думалъ я при этомъ, — герой своеобразнаго эпоса, сознательно отстаивающій высшую культуру среди низшей... Или вѣрнѣе — автоматъ-пахарь, готовый, при всякихъ условіяхъ, куда бы ни закинула его судьба, приняться за свое нехитрое дѣло, все въ тѣхъ же нехитрыхъ формахъ?.. Нѣсколько минутъ я ворочалъ въ головѣ этотъ вопросъ, но отвѣта какъ то ни откуда не получалось. Только легкій, протяжный и какъ будто мечтательный шорохъ тайги говорилъ о чемъ-то, обѣщалъ что-то, но вмѣсто отвѣта, вѣялъ лишь забвеніемъ и баюкающей дремотой... И фигура Тимохи глядѣла на меня безъ всякаго опредѣленія...

— Тимофей, — обратился я къ нему послѣ нѣкотораго молчанія. — Что-же послѣ-то, какъ вы всетаки хозяйничали?

— Да что, братъ! Одолѣла проклятая сила. Тойонша-то съ засѣдателемъ пошепталась... Самъ знаешь... однимъ словомъ перевели насъ съ Петромъ Ивановичемъ въ другой улусъ... Теперь ужъ и сами за умъ взялись. Слышно пашутъ и у нихъ...

— Ну, а въ другомъ улусѣ?

— Жили съ Петромъ Иванычемъ года два.

— И что же?

— Да что... Не сошлось. Я ему, значитъ, говорю: ты выходитъ, Петра Ивановичъ, хозяинъ, я работникъ... Положь, говорю, мнѣ жалованье... А онъ говоритъ: я не согласенъ...

— Какъ же это, — безъ жалованья, хотѣлъ держать?

— Да вѣдь, какъ сказать... Мы, говоритъ, будемъ товарищи. Все пополамъ, что мое, говоритъ, то и твое... Чудакъ!..

— Ну и что-же? — спросилъ я, сильно заинтересованный. Но онъ какъ-то странно глядѣлъ передъ собой и улыбался. Потомъ заговорилъ отрывочно, какъ будто исторія его отношеній къ Ермолаеву не оставила въ немъ цѣльнаго впечатлѣнія и систематическихъ воспоминаній.

— ...Отдаетъ, напримѣръ, тёлку Иванову. Я говорю: это зачѣмъ?.. У него, говоритъ, нѣтъ, у насъ три... А онъ, говорю, выходи самъ... Мы сколько бились. А онъ, вишь ты, пришелъ на готовое... Нѣтъ, говорю, отпусти ты меня, Петра Ивановичъ. Ну, ушелъ отъ него, къ князю (старостѣ) въ работники нанялся...

— А за что вы сюда попали? спросилъ я, видя что этотъ предметъ, очевидно, исчерпанъ.

— Мы-то?.. Онъ взглянулъ на меня съ оттѣнкомъ недоумѣнія, какъ человѣкъ, которому трудно перевести вниманіе на новый предметъ разговора.

— Мы, значитъ, по свому дѣлу. Главная причина изъ-за земли. Ну, и опять, видишь ты, склёка. Оны, значитъ, такъ; міръ, значитъ, этакъ. Губернаторъ выѣзжалъ. Вы, говоритъ, сроки пропустили... Мы говоримъ: земля эта наша, дѣды пахали, кого хошь спроси...

— Жена, дѣти остались у васъ на родинѣ?

— То-то, вотъ видишь ты. Жена, значитъ, померла у меня первымъ ребенкомъ. Дочку-те бабушка взяла. Міръ, значится, и говоритъ: ты Тимоха, человѣкъ, выходитъ, слободнай. Ну, оно и того... и сошлось этакъ-то вотъ.

Онъ, очевидно, не хотѣлъ вдаваться въ дальнѣйшія подробности, да, впрочемъ, и безъ разсказа дѣло ясно. Міръ, безсильный передъ формальнымъ правомъ, рѣшилъ прибѣгнуть къ «своимъ средствіямъ». Тимофей явился исполнителемъ... Красный пѣтухъ, посягательство на казенные межевые знаки, можетъ быть слега «при исполненіи обязанностей», можетъ быть выстрѣлъ въ освѣщенное окно изъ темнаго сада...

— Вы, значитъ, попали сюда за міръ, — сказалъ я.

— То-то... выходитъ такъ, что за міръ... Видишь ты вотъ.

— А міръ вамъ не помогаетъ въ ссылкѣ?

Онъ посмотрѣлъ на меня съ недоумѣніемъ.

— Міръ-отъ? Да, я чаю, наши и не знаютъ, гдѣ моя головушка.

— Да вы развѣ писемъ не писали?

— Я, братъ, неграмотный. Въ Рассеѣ писалъ мнѣ одинъ человѣкъ, да видно не такъ что нибудь. Не потрафилъ... А отсель и письмо-то не дойдетъ. Гдѣ поди! Далеко, братецъ мой! Гнали, гнали—и-и, Боже ты мой!.. Каки письмы! Этто, годовъ съ пять, человѣкъ тутъ попадалъ отъ нашей деревни недальной. «Скажите, говоритъ, Тимофею, дочку его взамужъ выдали»... Правда-ли, нѣтъ-ли... Я, братъ, и не знаю. Можетъ зря...

Онъ сидѣлъ рядомъ со мной, завязывая обувь, и говорилъ удивительно равнодушно... Я глядѣлъ на него искоса, и мнѣ казалось только, что его выцвѣтшіе отъ зноя и непогодъ сѣрые глаза слегка потускнѣли. Нѣкоторое время мы оба помолчали. Думалъ-ли онъ о далекой родинѣ, о дочкѣ, вышедшей невѣдомо за кого замужъ, о мірѣ, который не знаетъ, гдѣ теперь «слабодный человѣкъ» Тимоха, пострадавшій за общее дѣло. Можетъ быть теперь никто, даже родная дочь не вспоминаетъ о немъ въ родной деревнѣ, гдѣ такіе-же Тимохи въ эту самую минуту тоже ходятъ за своими сохами на своихъ пашняхъ. И кто нибудь пашетъ полоску Тимохи, давно поступившую въ мірское равненіе, какъ выравнивается кругъ на водѣ отъ брошеннаго камня... Былъ Тимоха, и нѣтъ Тимохи... Только развѣ у старухи матери порой защемитъ сердце и слеза покатится изъ глазъ. И то едва-ли, — старуха, пожалуй, давно на погостѣ...

Я еще разъ искоса посмотрѣлъ на Тимоху и не воздержался отъ послѣдняго искушенія...

— Ну, что-жъ, Тимофей. Много, чай, грѣховъ простится тебѣ...

Лицо Тимохи осталось равнодушно. Онъ, повидимому, не понялъ моей мысли и только слово «грѣхъ» остановило на себѣ его вниманіе.

— То-то, — сказалъ онъ, помолчавъ. — Грѣшимъ, грѣшимъ... А много-ли и всего-то земли надо? Всего, братецъ, три аршина...

Я понялъ это въ томъ смыслѣ, что для Тимохи не было и этого утѣшенія: міръ оставался міромъ, земля землей, грѣхъ грѣхомъ, его судьба — ни въ какой связи ни съ какими большими дѣлами не состояла... И опять на нѣсколько минутъ смутный звонъ лѣса затянулъ для меня всѣ болѣе опредѣленныя впечатлѣнія.

— Такъ и живете все?

— Такъ вотъ и живу въ работникахъ на чужедальной сторонѣ.

— Неужто нельзя было во столько времени устроить своего хозяйства?

Онъ почесалъ въ головѣ.

— Оно, скажемъ, того... Просто сказать тебѣ... оно бы можно... И женился бы. Да, видишь ты, слабость имѣю. Денегъ нѣтъ, оно и ничего. А съ деньгами-то горе...

Онъ виновато улыбнулся.

— Четвертый годъ вотъ у Марьи живу. Хлѣбъ ѣмъ, чего надо купитъ... Не обидитъ... Не баба — золото! Кабы въ другія руки...

— А Степанъ?

— Что Степанъ! Вонъ слышь пострѣливаетъ. На это его взять. Птицу тебѣ въ летъ сшибетъ, на озерѣ выждетъ, пока двѣ, три въ рядъ выплывутъ, — одной пулькой и снижетъ... Вѣрно!

Онъ засмѣялся, какъ взрослый человѣкъ, разсказывающій о шалостяхъ ребенка.

— Ухорѣзъ, что и говорить. За удальство и сюда-те попалъ. Съ каторги выбѣжалъ, шестеро бурятъ напали, — вдвоемъ отъ нихъ отбился, вотъ онъ какой. Пашня ли ему, братецъ, на умѣ? Ему бы съ Абрашкой съ Ахметзяновымъ стакаться, — они бы дѣловъ надѣлали, нашумѣли бы до моря, до Кіяну... Или бы на пріиска... На пріискахъ, говоритъ, я въ одинъ день человѣкомъ стану, все ваше добро продамъ и выкуплю... И вѣрно, — давно бы ему на пріискахъ либо въ острогѣ быть, кабы не баба.

Онъ помолчалъ и черезъ нѣкоторое время прибавилъ:

— Вѣнчаться хочутъ... Все она, Марья затѣваетъ. Они, положимъ, по бродяжеству въ родѣ какъ вѣнчаны.

Косая пренебрежительная улыбка мелькнула на его лицѣ, и онъ продолжалъ:

— Кругъ ракитова кусточка, видно... Ну, ей это, видишь ты, недостаточно, — желаетъ у попа.

— Да вѣдь онъ бродяга!

— То-то и оно: непомнящій, имени-званія не объясняетъ. Ну, да вѣдь... не Рассея. Знаешь самъ, какая здѣсь сторона. Гляди, за бычка и перевѣнчаетъ какой нибудь.

Онъ неодобрительно вздохнулъ и покачалъ головой.

— Она все, Марья... Не хочется какъ нибудь, хочется по хорошему... Ничего, я ей говорю, у васъ не выдетъ...

— Почему-же?

Онъ махнулъ рукой и, задумчиво разсматривая полуобутую ногу, какъ будто почерпая въ этомъ зрѣлищѣ суть своей аргументаціи, сказалъ:

— Возьми ты, къ примѣру... горшокъ. Стукни его хорошенько. Вѣдь ужъ у тебя онъ треснетъ?..

— Ну, треснетъ.

— Налей теперича воды... она потечетъ... Потому что, братецъ, ужъ ее не держитъ...

— Такъ.

— То-то и оно, — неожиданно заключилъ онъ, въ полной увѣренности, что объяснился достаточно.

— Вѣнчайся, я говорю, не вѣнчайся, толку все одно ничего!.. Слышь, опять выпалилъ...

— Вы, Тимофей, не любите Степана.

Онъ какъ будто не понялъ.

— Что мнѣ его любить. Не красная дѣвушка... По мнѣ что хошь... Хоть запали съ четырехъ концовъ заимку...

И, окончивъ обуваніе, онъ всталъ на ноги:

— Нутра настоящаго нѣтъ... человѣкъ не натуральный. Работать примется, то и гляди лошадь испортитъ. Дюжой, дьяволъ! Ломитъ, какъ медвѣдь. Потомъ броситъ.

Онъ понизилъ голосъ и сказалъ:

— Этто Абрашка-татаринъ пріѣзжалъ. Она его ухватомъ прогнала... А потомъ, поѣхалъ я на болото мохъ брать, — гляжу ужъ они вдвоемъ съ татариномъ по степѣ-то вьются, играютъ... Коней мѣнять хочутъ. А у Абрашки и конекъ-то, я чаю, краденой.

Черезъ нѣсколько минутъ онъ уже ходилъ за сохой, внимательно налегая на ручку.

— Ну, ну, не робь, — поощрялъ онъ лошадь, — вылазій, милая, копайся... Н-нѣтъ, вр-рёшь, — возражалъ онъ кому-то, съ усиліемъ налегая на соху, когда какой-либо крѣпкій, не перегнившій корень стремился выкинуть желѣзо изъ борозды. Дойдя опять до меня, онъ вдругъ весь осклабился радостной улыбкой.

— Пашаничку на тотъ годъ посѣемъ. На первый же годъ, гляди, кака пашаничка вымахнетъ... Земля-то, — сахаръ!

Онъ весь преобразился. Очевидно, въ этой идеѣ потонули для него всѣ горькія воспоминанія и тревоги, которыя я расшевелилъ своими разспросами.

По какой-то странной ассоціаціи, мнѣ вспомнился вдругъ длинноногій паукъ, котораго въ нашей сторонѣ называютъ косаремъ. Если у него оторвать ногу, — она долго еще будетъ шевелиться, производя обычныя движенія, какъ будто помогая двигаться всему тѣлу... Не эта-ли же инерція жизни помогаетъ и Тимохѣ выносить свою горькую долю: оторванный отъ своего міра и родныхъ условій, онъ совершаетъ привычныя движенія, сообразно своему «рассейскому климату». Отъ пашни къ посѣву, отъ посѣва къ жатвѣ, хотя бы на чужой нивѣ, хотя-бы въ заимкѣ, которую завтра запалятъ съ четырехъ концовъ... Онъ уйдетъ опять въ другое мѣсто и опять распашетъ ниву подъ «пашаничку»... Итакъ, отъ зимы къ веснѣ и отъ весны къ новой зимѣ, какъ капля, которую таинственный размахъ живой силы несетъ отъ невѣдомаго истока къ безвѣстному устью... И вотъ почему, казалось мнѣ, — стихійный говоръ лѣса такъ властно примѣшивался къ моимъ размышленіямъ о Тимохѣ, подсказывая и свои невнятныя рѣчи...

Но въ то время, пробираясь сквозь чащу, — я больше думалъ о Марусѣ... На самой опушкѣ взглядъ мой упалъ на молодую лиственницу. Нѣсколько лѣтъ назадъ деревцо, очевидно, подверглось какому-то нападенію: вѣроятно, какой нибудь врагъ положилъ свои личинки въ сердцевину, — и ростъ дерева извратился: оно погнулось дугой, исказилось. Но затѣмъ, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ борьбы, тонкій стволъ опять выпрямился и дальнѣйшій ростъ шелъ уже безукоризненно въ прежнемъ направленіи. Благородныя усилія молодого деревца не остались безуспѣшны: внизу опадали усохшія вѣтки и сухіе сучья, а вверху, надъ изгибомъ, буйно и красиво разрослась корона густой зелени.

Мнѣ казалось, что я понялъ тихую драму этого уголка. Такимъ-же стремленіемъ изломанной женской души держится весь этотъ маленькій мірокъ: оно вѣетъ надъ этой полумалорусской избушкой, надъ этими прозябающими грядками, чадъ молоденькой березкой, тихо перебирающей вѣтками надъ самой крышей. (Березы здѣсь рѣдки, — и ее вѣроятно пересадила сюда Маруся). Оно только и двигаетъ вѣчнаго работника Тимоху, оно держитъ буйную удаль Степана...

Матово-бѣлая, свѣжая ночь лежала надъ лугами, озеромъ и спящей избушкой; когда я внезапно проснулся на открытомъ сѣновалѣ, съ продолженіемъ тѣхъ-же мыслей, — тишина и пустынный просторъ невольно приковываютъ вниманіе ко всему, что выдѣлится на этомъ безжизненномъ фонѣ...

— Вы не спите? — спросилъ меня товарищъ.

— Недавно проснулся.

— Ничего не слыхали?

— Нѣтъ, а что?

— Мнѣ показалось, будто кто плакалъ.

— Можетъ быть, вамъ почудилось?

— Едва-ли. Этотъ Степанъ должно быть жохъ... Какъ по вашему?

— Вы съ нимъ были дольше. Я только и слышалъ его разсказъ.

— Бродяжеская идиллія, — сказалъ онъ саркастически. — Вы уже, конечно, записали... Хотѣлъ-бы я знать, есть ли тутъ хоть слово правды.

— Отчего-же?

— Ну, да я знаю. У васъ они всѣ «искру проявляютъ». Вотъ еще лежитъ одинъ.

Онъ приподнялся и посмотрѣлъ на лежавшаго рядомъ Тимоху, который, забившись лицомъ въ сѣно, храпѣлъ и вздрагивалъ, точно въ агоніи. Очевидно, онъ не далъ спать моему товарищу и, кажется, разбудилъ тоже меня. Долженъ сознаться, что и въ позѣ Тимохи, и въ его гомерическомъ храпѣ мнѣ тоже чудилось въ эту минуту какое-то сознательное, самодовольное нахальство, какъ будто насмѣшка надъ нашей нервной деликатностію.

Въ тонѣ моего товарища я различилъ знакомую ноту. Пустынныя мѣста и постоянное ограниченное общество имѣютъ свои специфическія неудобства. Они заставляютъ дорожить товарищемъ, завязываютъ крѣпкія связи, но наружное выраженіе этой связи нерѣдко совершенно отравляетъ ея сущность. Разнообразіе человѣческой личности развертывается только навстрѣчу родственному разнообразію среды. Безъ этого — она начинаетъ застаиваться и тускнѣть. Тогда бородавка на щекѣ товарища, какъ и давно извѣстный взглядъ, могутъ вызывать одинаковое раздраженіе. Моему товарищу давно уже надоѣли и стѣны нашей юрты, и неизбѣжно повторявшіеся разговоры, и мои бесѣды съ поселенцами и бродягами, которые для меня до извѣстной степени заполняли пустоту и безсодержательность нашей жизни. У него, поэтому, чаще случались припадки глубокой ипохондріи, безпредметнаго и безпричиннаго раздраженія, — специфическая болѣзнь пустынныхъ мѣстъ и ограниченнаго общества. Въ свѣтлыя минуты мы шутливо называли такое настроеніе пребываніемъ «въ кладезѣ унынія», и по взаимному договору — старались по возможности не тревожить другъ друга въ эти періоды. Временная разлука и перемѣна мѣста дѣйствовали особенно хорошо, и по истеченіи нѣкотораго времени — болѣзнь проходила.

Поэтому, не отвѣчая ни слова на саркастическія замѣчанія товарища, въ другое время относившагося къ людямъ съ большимъ добродушіемъ и снисходительностію, я сошелъ съ сѣновала и направился къ лошадямъ. Онѣ ходили въ загородкѣ и то и дѣло поворачивались къ водѣ, надъ которой, выжатая утреннимъ холодкомъ, висѣла тонкая пленка тумана. Утки опять сидѣли кучками на серединѣ озера. По временамъ онѣ прилетали парами съ дальней рѣки и, шлепнувшись у противоположнаго берега, продолжали здѣсь свои ночныя мистеріи...

Я пустилъ лошадей къ водѣ. Обѣ онѣ вошли въ озеро по грудь и пили съ жадностью, порой разбрызгивая воду, какъ бы сознательно наслаждаясь ея изобиліемъ. По временамъ онѣ подымали морды и начинали прислушиваться къ чему-то, въ тишинѣ бѣлой ночи. Я тоже невольно вслушался. Изъ подъ тихаго шелеста тайги чуть внятно проступалъ какой-то протяжный далекій, далекій звонъ... По мѣрѣ того, какъ чуткое ухо ловило его яснѣе, онъ принималъ все болѣе опредѣленныя, хотя и призрачныя формы: то мѣрно звенѣлъ знакомый съ дѣтства колоколъ въ родномъ городѣ, то гудѣлъ фабричный свистокъ, который я слышалъ изъ своей студенческой квартиры... А за ними вставалъ цѣлый рядъ такихъ же призраковъ-звуковъ, странно тревожившихъ душу какимъ-то щемящимъ очарованьемъ.

Избушка тихо спала, тайга спокойно шевелилась и вздыхала. И вдругъ, какое-то жуткое по своей опредѣленности ощущеніе, — безсознательный выводъ изъ накопившихся впечатлѣній, — встало въ моемъ воображеніи... Что слышится обитателямъ этого угла въ голосахъ пустынной ночи, или когда кругомъ завоетъ зимняя мятель? Какіе призраки шлетъ имъ эта чуткая, будто насторожившаяся тишина пустыни? Куда она зоветъ ихъ, къ чему она ихъ манитъ, что обѣщаетъ? Удастся ли Марусѣ удержать завязавшуюся жизнь этого поселка, или правъ лаконическій Тимоха со своими пессимистическими предсказаніями: все это не настоящее, разъ сломанной душѣ уже не выпрямиться, и чуткая враждебность пустыни одолѣетъ ея усилія?...

Въ избушкѣ скрипнула дверь. На порогѣ показался Степанъ. Онъ постоялъ нѣсколько секундъ, посмотрѣлъ на небо, потомъ лѣниво пошелъ въ лѣсъ, захвативъ предварительно узду. Черезъ нѣсколько минутъ послышался рѣзкій топотъ, и Степанъ выѣхалъ изъ лѣсу на буланомъ жеребчикѣ. Лошадь бѣжала какъ-то капризно и рѣзво: подъѣхавъ къ берегу озера, Степанъ спрыгнулъ на бѣгу и, напоивъ коня, привязалъ его къ городьбѣ. Когда затѣмъ онъ опять подошелъ къ берегу, глаза его были опять тусклы, точно чѣмъ-то завѣшены. Онъ сталъ надъ водой и, не говоря ни слова, стоялъ безсмысленно и неподвижно. Вѣроятно, его тоже захватили таинственные голоса пустынной ночи. Черезъ минуту онъ вздрогнулъ, какъ будто отъ холода... а можетъ быть и ему почудились въ тишинѣ свои звуковые призраки...

— Свѣжо! — сказалъ я, чтобы привлечь его вниманіе.

Онъ оглянулся, но какъ будто даже не сразу замѣтилъ меня. Потомъ такъ же машинально подошелъ и сѣлъ рядомъ со мной на бревнѣ. Мнѣ показался онъ страннымъ, какъ будто даже больнымъ. Вчера въ немъ было замѣтно оживленіе человѣка, подтянувшагося навстрѣчу новому знакомству. Сегодня онъ покорно, безъ мысли отдавался какому-то внутреннему настроенію...

По верхушкамъ лѣса потянулся гулъ отъ предутренняго вѣтра... Деревья сначала заговорили глубокимъ хоромъ, потомъ гулъ разсыпался на отдѣльные голоса, пошептался и началъ стихать.

Степанъ повернулся въ сторону лѣса, какъ только что на мой окликъ.

— Вѣтеръ, — сказалъ онъ съ тѣмъ же малоосмысленнымъ выраженіемъ, и вдругъ посмотрѣлъ на меня измѣнившимся взглядомъ, полнымъ глубокой тоски.

— Мочи нѣтъ, — сказалъ онъ съ приливомъ внезапной откровенности. — Повѣрите, никакой возможности моей...

— Что же такое, Степанъ? — спросилъ я съ невольнымъ участіемъ.

Повидимому, онъ все еще не освободился отъ давленія какого-то тяжелаго настроенія и его сознаніе участвовало въ разговорѣ только на половину.

— Выйдешь на озеро... все эта тайга шумитъ... Кругомъ пусто... Да еще утки эти проклятыя.

Съ приливомъ внезапной ярости онъ схватилъ комъ сухой грязи и кинулъ въ туманъ, лежавшій надъ озеромъ. Тамъ, точно сквозь матовое стекло, виднѣлись неясные, но преувеличенные контуры птицъ. Когда комокъ шлепнулся среди нихъ, онѣ только слегка зашевелились — туманныя очертанія въ туманной дымкѣ...

Однако, рѣзкое движеніе и плескъ на озерѣ, повидимому, нѣсколько привели его въ себя. Онъ сѣлъ опять и опустилъ голову на руки.

— Трудно здѣсь жить, господинъ...

— Ну, что-жъ, Степанъ. Вамъ бы и въ самомъ дѣлѣ на пріиска.

— Маруся не идетъ.

— Ну, вы бы на зиму уходили, а лѣтомъ опять сюда... Зарабатывали бы тамъ, и въ хозяйствѣ подспорье. А здѣсь Маруся съ Тимофеемъ справятся.

Онъ повернулся ко мнѣ и долго глядѣлъ въ глаза, какъ будто выпытывая что-то не то у меня, не то опять въ глубинѣ своего собственнаго настроенія.

— Нѣтъ, господинъ... Это я не могу. Это уже значитъ... кончено...

Потомъ, помолчавъ, онъ спросилъ:

— А вы Тимофея откуда знаете?

— Вчера былъ у него на расчисткѣ.

— И Маруся тамъ была?

— Была.

— Ну-ну! Вы не глядите на него, на Тимофея. Парень не простякъ...

И опять ко мнѣ повернулись свѣтлые глаза на еще болѣе потемнѣвшемъ лицѣ. Въ нихъ теперь ясно проступило выраженіе глубокой ненависти. Я подумалъ, что это знакомая и намъ болѣзнь пустынныхъ мѣстъ и ограниченнаго общества... Только враждебныя чары пустыни произвели уже болѣе глубокія опустошенія въ буйной и требующей сильныхъ движеній душѣ. Въ эту минуту изъ троихъ обитателей заимки къ настроенію Степана я почувствовалъ наиболѣе близости и симпатіи.

Опять скрипнула дверь, показалась Маруся. Потомъ неуклюжая фигура Тимохи сползла по лѣстницѣ съ сѣновала. Маруся принялась доить коровъ, Тимоха запрегъ лошадь и привезъ къ огороду огромное полубочье воды для поливки. Замычали коровы и телята, на заимкѣ начинался день... Небо надъ верхушками горъ слабо окрашивалось. Солнце было уже тамъ, только мы находились въ длинной тѣни, покрывшей всю равнину... Кромѣ того, по небу развѣсилась тонкая, подвижная пелена тумана...

Часа черезъ 1½ мы выѣхали съ заимки втроемъ. Степанъ ѣхалъ съ нами. На его сѣдлѣ висѣли большіе кожаные переметы, — очевидно его путь былъ не близокъ. Лицо его было опять спокойно, даже весело.

Доѣхавъ до проѣзжей дороги, онъ указалъ намъ наше направленіе, а самъ повернулъ къ рѣкѣ. Черезъ нѣкоторое время, мы увидѣли на другой сторонѣ небольшую темную точку, подымавшуюся по мѣловымъ уступамъ крутого берега.

— Зачѣмъ это его понесло за Нельканъ? — задумчиво спросилъ мой товарищъ.

— А вы знаете, что онъ поѣхалъ туда?

— Да. Говоритъ — къ попу. Какія у него дѣла съ попами? Правду сказать, едва ли это довольство — отъ одной работы...

— Думаю, что вы ошибаетесь, — отвѣтилъ я, не вступая, однако, въ споръ. — Мнѣ вспомнились слова Тимофея. Въ той сторонѣ, куда ѣхалъ теперь Степанъ, — была тунгусская пустыня. Священники, постоянно странствующіе по своимъ огромнымъ приходамъ, являются настоящими подвижниками своей миссіи, но вмѣстѣ съ тѣмъ сами въ значительной степени дичаютъ. Я видѣлъ одного изъ нихъ: это былъ необыкновенно смуглый, необыкновенно суровый и вмѣстѣ необыкновенно молчаливый человѣкъ, который разучился говорить полными предложеніями. Въ случаѣ необходимости онъ выражался однословно, но, впрочемъ, по своему опредѣлимо.

Объѣзжая свои приходы, такіе священники вѣнчаютъ по необходимости людей, у которыхъ давно бѣгаютъ дѣти: послѣднихъ тутъ же крестятъ, и отпѣваютъ умершихъ, кости которыхъ давно истлѣли въ могилѣ. Все здѣсь дѣлается въ крупномъ масштабѣ, такъ сказать, въ общихъ чертахъ, не позволяющихъ особенно вникать въ детали. Это дѣлаетъ суровыхъ пастырей менѣе внимательными къ формальностямъ, и «бродяжьи браки», представляющіе въ Сибири специфическую рубрику проступковъ мѣстнаго духовенства, — пугаютъ ихъ менѣе, чѣмъ священниковъ болѣе близкихъ приходовъ.

— Очевидно, — подумалъ я, — Степанъ, узнавъ о недавнемъ сравнительно пребываніи такого пастыря, ѣдетъ, чтобы удовлетворить желанію Маруси...

Темная точка на горной тропѣ исчезла... Наши лошади бѣжали опять колеями якутской дороги, срывая направо и налѣво сочную траву съ роскошными луговыми цвѣтами...

VI.

Я ничего не узналъ о результатахъ этихъ переговоровъ.

До наступленія зимы Степанъ и Маруся были два раза въ слободѣ и останавливались у насъ, какъ уже знакомые. Степанъ оживлялся на людяхъ. Маруся перестала дичиться, хотя была по прежнему молчалива и необщительна. Годъ выдался счастливый, и дѣла Маруси шли хорошо. Ея огурцы, которые она солила какимъ-то особеннымъ способомъ, пользовались извѣстностью даже въ городѣ, и случалось — за ними пріѣзжали нарочные казаки за триста верстъ. Этому не слѣдуетъ удивляться. Какъ это ни странно, но разстоянія совсѣмъ не пугаютъ именно въ этихъ дальнихъ, рѣдко населенныхъ мѣстахъ, съ самыми ужасными путями сообщенія. Одинъ американскій путешественникъ по Сибири разсказывалъ съ удивленіемъ въ своей книгѣ, какъ однажды около Колымска его нагналъ, посланный губернаторомъ, казакъ, чтобы почтительно вручить ему портъ-сигаръ и кругъ мороженаго масла, забытые имъ на станціи въ Якутскѣ. А отъ Якутска до Колымска болѣе 1½ тысячъ верстъ! Нужно прибавить, что въ это время около Колымы начиналась страшнѣйшая изъ эпидемій — оспа и изъ областного города съ нетерпѣніемъ ждали оспенной лимфы. Врачъ и администрація встрѣтили казака съ распростертыми объятіями и были чрезвычайно разочарованы, узнавъ, что онъ прискакалъ не съ лимфой, а съ портъ-сигаромъ.

Въ пріемахъ Маруси я не замѣчалъ ничего болѣзненнаго или страдальческаго. Она держала себя, какъ спокойная, дѣловитая хозяйка, умѣло и твердо устраивавшая свои дѣла.

— Ну, и камень баба! — говорилъ объ ней полякъ торговецъ, поставлявшій продукты пріискателямъ. Однако въ тонѣ его слышалось не только благоволеніе къ красивой смуглянкѣ, но и уваженіе къ хозяйкѣ.

Степанъ тоже бродилъ по слободѣ и — больше отъ нечего дѣлать, — прицѣнивался къ лошадямъ, пытаясь промѣнять своего буланка. Онъ возвращался на ночь чуть-чуть на веселѣ, но не пьяный. Вообще, я присматривался къ своимъ гостямъ, спрашивая себя съ удивленіемъ: неужели все то, что на мгновеніе мелькнуло передо мной надъ дальнимъ озеромъ въ бѣлую ночь, — только моя фантазія, и эти люди живутъ ровной, ничѣмъ не смущаемой, обычной жизнію? Я присматривался къ Марусѣ, иногда старался разсмѣшить ее, — вспоминая ея неровный, болѣзненный смѣхъ, оставшійся у меня въ памяти. Но она ни разу даже не улыбнулась.

На третій день, вечеромъ, выйдя на свой дворъ, я замѣтилъ, что изба татарина Абрашки, жившаго отъ насъ черезъ улицу, сильно освѣщена. Въ небольшія окна видно было, что въ избѣ много народу. Абрамъ Ахметзяновъ занимался корчемствомъ.

Это былъ человѣкъ замѣчательный въ своемъ родѣ. Какъ онъ, такъ и его жена Гарифа, которую, впрочемъ, въ слободѣ называли Марьей, совсѣмъ не были похожи на монголовъ. У него было круглое лицо, очень смуглое, правда, но съ мягкими, правильными чертами, и большіе, ласкающіе, добрые глаза... Она же представляла изъ себя типическую русскую красавицу, нѣсколько располнѣвшую, съ бойкимъ и, что называется, «бѣдовымъ» взглядомъ. Абрашка любилъ ее до безумія, но про нее говорили, что она нерѣдко ему измѣняла. Однажды, ночью, вернувшись неожиданно домой, онъ зачѣмъ-то стрѣлялъ около своей юрты. Говорили на другой день, что мѣховая шапка нѣкоего Абдула Сабитуллина оказалась прострѣленною дробинами и что только густо вышитая тюбетейка спасла его лысую голову. Сабитуллинъ былъ старикъ... Нѣкоторое время онъ опасался ходить мимо избы Абрама, а однажды послѣдній, встрѣтясь съ нимъ на улицѣ, внезапно кинулся на него и стараго Абдула едва вырвали изъ рукъ изступленнаго Абрашки. Но я видѣлъ Абрама и Марью на третій день послѣ выстрѣла. Она держала себя съ такимъ же сознаніемъ своей опьяняющей, чувственной красоты, а онъ смотрѣлъ на нее такимъ же покорно влюбленнымъ взглядомъ.

Онъ пользовался репутаціей самаго отчаяннаго головорѣза и ловчайшаго вора. Я долго не вѣрилъ этому. Нѣсколько разъ этотъ Абрамъ оказывалъ мнѣ и моимъ товарищамъ сосѣдскія услуги и при этомъ въ его глазахъ свѣтилось такое простодушное расположеніе, что я не могъ примирить съ этимъ разсказы объ его подвигахъ. Я даже просто чувствовалъ удовольствіе, разговаривая съ нимъ и, особенно, глядя въ его глубокіе, дѣтски простодушные и добрые глаза. Только однажды, послѣ какого-то новаго двусмысленнаго происшествія съ Марьей, онъ сильно пилъ нѣсколько дней и пришелъ ко мнѣ подъ вечеръ весь возбужденный и немножко дикій.

Нѣкоторое время онъ только сидѣлъ и слегка покачивался. Потомъ, посмотрѣвъ на меня и какъ будто узнавая, гдѣ находится, сказалъ:

— А! вотъ кто... Уѣзжаете, домъ бросаете пусто... Ночь цѣлую стоитъ... тронули у васъ что нибудь татары?

— Не тронули.

— Водки поставишь мнѣ?

— Не поставлю.

— Почему не поставишь?

— Ты знаешь, Абрамъ, что мы къ тебѣ водку пить не ходимъ. Чаю, если хочешь, заварю... А откупаться отъ васъ мы не станемъ...

— Что ты, братъ! Неужто, сохрани Богъ, я за этимъ... — сказалъ онъ съ проблескомъ сознанія. — Пьянъ, братъ, Абрашка... сердце загорѣлось...

Потомъ, поднявшись, онъ подошелъ ко мнѣ, положилъ руку на плечо и, крѣпко сжавъ его, наклонилъ ко мнѣ свое горящее лицо. Глаза его были такіе же добрые, только стали какъ будто больше и искрились почти восторженно... — Что вы за люди? — сказалъ онъ... — я не знаю, что вы за люди... А я вотъ какой человѣкъ... Ахъ, бр-ратъ!.. Ежели бы мнѣ не Марья... давно бы я себѣ каторгу заработалъ!

Я былъ пораженъ глубиной и непосредственностью этого восклицанія. Тутъ была и тоска о пропадающей удали, и самая нетронутая увѣренность, что — каковы бы тамъ ни были еще люди и взгляды, — все таки наиболѣе стоющій человѣкъ тотъ, который смѣло носится по самымъ крутымъ стремнинамъ жизни, съ которыхъ, только оступись... попадешь прямо на каторгу.

Только въ эту минуту я понялъ настоящимъ образомъ Ахметзянова со всей его «невинной» преступностью, — право, я не подыщу тутъ другого слова... Онъ тратится на мелкіе подвиги баранты и воровства въ то время, какъ его имя могло гремѣть наравнѣ съ именами Никифорова и Черкеса, — весьма извѣстныхъ въ тѣ годы на Ленѣ начальниковъ спиртоносовъ и хищниковъ золота... Я понялъ также, почему Тимофей ставилъ имя Степана рядомъ съ Абрашкой... Въ жизни обоихъ «бабы» играли почти одинаковую роль...

Дверь абрашкиной избы отворилась. Изъ нея несся гулъ, точно изъ улья. Въ освѣщенномъ четвероугольникѣ появилась силуэтомъ фигура Степана. Онъ видимо отступалъ, тогда какъ изъ глубины избы къ нему совались возбужденныя татарскія фигуры.

— Что у васъ вышло? — спросилъ я, когда Степанъ подошелъ къ нашимъ воротамъ и сталъ вынимать жердину, чтобы пролѣзть во дворъ.

— Ничего! — отвѣтилъ онъ неохотно. — Съ татарами маленько посчитался.

И, повернувшись къ избѣ, дверь которой оставалась открыта, — онъ погрозилъ кулакомъ.

— Посмѣешься у меня Абрамъ, погоди...

Я замѣтилъ, что на этотъ разъ онъ выпилъ нѣсколько болѣе обыкновеннаго и, кромѣ того, былъ сильно возбужденъ.

На слѣдующее утро погода круто повернула къ зимѣ. Осень въ тѣхъ мѣстахъ почти незамѣтна. Уже въ августѣ утренники крѣпко стискиваютъ землю и покрываютъ ее слоемъ инея. Къ серединѣ дня земля едва оттаетъ, какъ ужъ съ раннихъ сумерекъ опять начинаетъ примораживать. Такимъ образомъ, земля промерзаетъ довольно глубоко задолго до снѣга; слякоти и сырости эта осень почти не знаетъ, — воздухъ чистъ и прозраченъ, звуки несутся отчетливо, ясно, далеко, копыта лошадей звонко стучатъ по голой еще, но уже скованной землѣ.

Передъ вечеромъ слѣдующаго дня меня вызвалъ изъ юрты нѣсколько тревожный окликъ Степана. Я выбѣжалъ и увидѣлъ, что почти изо всѣхъ ближнихъ юртъ выбѣгали люди, съ тревогой глядѣвшіе на небо. Впрочемъ, якуты и слобожане смотрѣли довольно спокойно, но татары, особенно киргизы, волновались и громко разговаривали.

Я тоже взглянулъ кверху. Едва переваливъ черезъ цѣпь отлогихъ холмовъ на сѣверо-западъ, — къ намъ ползло тяжелое свинцовое облако. Оно было громадно и странно своимъ рѣзкимъ одиночествомъ на холодномъ и ясномъ небѣ. Вверху рѣзко ограниченное, точно спина огромнаго животнаго, внизу оно спустило нѣсколько темныхъ отростковъ, которые тихо, зловѣще шевелились, опускаясь все ниже, точно чудовище перебирало гигантскими щупальцами. Но что было всего страшнѣе, это то, что облако ползло совсѣмъ низко надъ землей, вздрагивая, какъ будто теряя силы въ своемъ полетѣ и готовое сразу упасть на землю всей своей грузной массой...

Всѣ затихли. — Смотрите, — задѣнетъ вашу юрту, — сказалъ Степанъ. Полусумасшедшій киргизъ, жившій невдалекѣ, прицѣлился изъ ружья и выстрѣлилъ. Облако, все также вздрагивая, наползло и раскинулось надъ крайними дворами слободки. Все кругомъ потемнѣло и потускло. Разумѣется, юрту облако не задѣло, но, когда надъ нашими головами, тихо волнуясь и шевеля мглистыми отростками, тяжелое, свинцовое, кое-гдѣ лишь мутно-опаловое, ползло туманное чудовище, — всѣ затихли.. Только еще разъ грянулъ выстрѣлъ сумасшедшаго киргиза... Черезъ нѣсколько минутъ темная масса проплыла надъ рѣкой. Ея плотныя очертанія закрыли оскалины горнаго берега и видимо она задѣла за ихъ склоны. Когда туча исчезла за гребнемъ, — на уступахъ, покрытыхъ еще зелеными лиственницами, точно нарисованныя гигантскою кистью, бѣлѣли густыя полосы снѣга.

Я очнулся, точно послѣ страннаго фантастическаго сна. Надъ слободкой опять играли густые, желтые лучи скупого осенняго солнца, какіе-то чужіе мнѣ люди громко волновались, возбужденно обсуждая значеніе страннаго явленія. И все казалось чуждымъ, страннымъ, непонятнымъ... Непонятнымъ казалось даже и то, какъ я сюда попалъ и что здѣсь дѣлаю.

Въ дверяхъ нашей лѣтней избы, схватившись одной рукой за притолоку, стояла Маруся съ постарѣвшимъ и испуганнымъ лицомъ и тяжело, прерывисто переводила дыханіе. Только природные мѣстные жители смотрѣли спокойнѣе.

— Ну, парень, — сказалъ мнѣ мой пріятель, полуякутъ, Тимофей, — Теперь, смотри, буря будетъ! Ой-ой!

Дѣйствительно, вскорѣ, точно въ догонку за сѣвернымъ бѣглецомъ, вѣроятно оторвавшимся отъ какого нибудь снѣжнаго урагана, — подулъ рѣзкій вѣтеръ и ночь спустилась среди метели изъ мелкаго сыпучаго снѣга. Вѣтеръ, гудя въ недальнихъ ущельяхъ, гналъ его, наметалъ въ сугробы, подхватывалъ опять и крутилъ въ воздухѣ. Тамъ, гдѣ за минуту все было бѣло отъ снѣга, опять чернѣла сухая, звонкая земля.

Степанъ съ Марьей сталъ собираться. Я останавливалъ (въ то время я былъ совсѣмъ одинъ), но Степанъ отказался.

— Нѣтъ, господинъ, — теперь пойдутъ метели, пора темная. А я же кстати съ татарами въ ссорѣ.

Я напоилъ ихъ на дорогу чаемъ и проводилъ. Черезъ нѣсколько минутъ они исчезли въ мутномъ сумракѣ спускавшейся ночи, и вѣтеръ тотчасъ же разметалъ слѣды, оставленные колесами телѣги.

VII.

Дѣйствительно, пора начиналась темная. Каждый годъ недѣли двѣ или три между осенью и настоящей зимой въ тѣхъ мѣстахъ дуютъ жестокіе вѣтры: бурныя ночи полны холода и мрака. Тайга кричитъ, не переставая, въ лугахъ несутся столбы снѣжной колючей пыли, земля обращается въ камень.

Но татары, которые составляли почти половину населенія слободы, смотрѣли на этотъ періодъ съ чисто практической точки зрѣнія. Мерзлая земля не принимаетъ слѣдовъ, а сыпучій снѣгъ, переносимый вѣтромъ съ мѣста на мѣсто, тѣмъ болѣе... То и дѣло, выходя ночью изъ юрты, мы слыхали на татарскихъ дворахъ какое-то движеніе и тихіе сборы. На утро становилось извѣстно о взломанномъ амбарѣ «въ якутахъ» или ограбленной юртѣ какого нибудь богача.

Мой пріятель Тимофей, о которомъ я уже говорилъ выше, благосклонно знакомившій меня съ особенностями мѣстной жизни, такъ характеризовалъ взаимныя отношенія слободы и ея окрестностей.

— Татаръ у брякутъ воровай, брякутъ у татаръ воровай, — взадъ-впередъ.

Но въ сущности полной взаимности не было. Якуты робки и мирны. Поэтому они болѣе защищались, чѣмъ нападали. Правда, стоило татарской лошади забѣжать въ улусъ, подальше отъ слободы, и она тотчасъ же попадала въ якутскій котелъ, на общую пирушку. Но прямые набѣги на татаръ въ слободѣ были трудны... Якуты ограничивались защитой, почти всегда неумѣлой и трусливо-наивной. Проѣзжая ночью по наслежнымъ дорогамъ, можно было услышать вдругъ вопли, точно рѣжутъ сразу нѣсколько человѣкъ. Это — населеніе одной юрты, въ которой двѣ или три семьи сошлись на долгую холодную зиму, предупреждало невѣдомаго путника, ѣдущаго мимо по темной дорогѣ, о томъ, что они не спятъ и готовы къ защитѣ. Только эти угрозы производили скорѣе впечатлѣніе какого-то испуганнаго вопля, почти мольбы. Порой за воплями слѣдовали безпорядочные, такіе же испуганные выстрѣлы на воздухъ. Все это, разумѣется, было только на руку предпріимчивымъ и смѣлымъ татарамъ, выжидавшимъ, пока якуты настрѣляются и накричатся, и тогда-то они тихо, но свободно шли на добычу...

На слѣдующій же день послѣ чудного облака и ночной метели въ слободу прискакало нѣсколько якутовъ, требуя «сдѣлать имъ бумаги» и произвести обыски у татаръ. Бумаги были сдѣланы, татары покорно открывали свои амбары и подполья... А осень все злилась, снѣгъ все носился во тьмѣ, гонимый вѣтромъ, стучалъ въ наши маленькія окна и кругомъ нашей юрты; по ночамъ все слышалось тихое движеніе то въ одномъ, то въ другомъ татарскомъ дворѣ. Мой вѣрный Церберъ, котораго я бралъ къ себѣ въ юрту изъ чувства одиночества, то и дѣло чутко настораживался и ворчалъ особеннымъ образомъ, — какъ природныя якутскія собаки ворчатъ только на татаръ или на поселенцевъ. Тогда я бралъ на всякій случай ружье и выходилъ изъ юрты. Но каждый разъ тревога оказывалась напрасной; порой только на большой дорогѣ въ улусы или по проселку, пролегавшему мимо самаго нашего двора, промелькивала въ мутной мглѣ верховая фигура или двѣ...

Я чувствовалъ себя, — въ своей юртѣ на отшибѣ, — въ чрезвычайно своеобразномъ положеніи, точно на островкѣ, кругомъ котораго, въ мглистомъ туманномъ морѣ, кипѣла своеобразная дѣятельность пиратовъ. Порой я догадывался, кто именно изъ моихъ добрыхъ сосѣдей выѣзжаетъ «въ якуты» за добычей, или въ лѣсъ съ добычей, которую необходимо спрятать... Порой во мнѣ закипало негодованіе, рука невольно сжимала ружье, — но это была явная несообразность... Я не умѣлъ плавать между этими рифами...

Однажды въ слободу, занесенные снѣгомъ, постукивая передъ собой палками, вошли слѣпые старикъ со старухой. Это были несчастные, бездомные старики, ходившіе по богатымъ якутамъ и зарабатывавшіе пропитаніе помоломъ зерна на ручныхъ мельницахъ, на какихъ, вѣроятно, мололи еще рабыни Одиссея. Такая мельница есть въ каждой якутской юртѣ. На крѣпкой стойкѣ, въ половину человѣческаго роста, укрѣпленъ неподвижно небольшой жерновой камень. Другой свободно ходитъ надъ нимъ на желѣзномъ стержнѣ и цѣвкѣ. Длинная палка, однимъ концомъ укрѣпленная у потолка, другимъ можетъ вращать верхній камень. Человѣкъ вертитъ ею жерновъ, засыпая горстью зерно въ отверстіе. Камни тихо и скучно жужжатъ, мука съ изумительной медленностью почти незамѣтно струится на столъ кругомъ жернова. За помолъ пуда платятъ отъ 15 до 20 коп.

Этой работой старики долго копили деньги и наконецъ купили себѣ теплыя шубы на зиму и одѣяла въ видѣ мѣшковъ: почему именно эти предметы, — преимущественно передъ другими, — сказать трудно. Я видѣлъ только, какъ лѣтомъ они вынесли свои сокровища и вытряхали изъ нихъ пыль и моль. Разложивъ ихъ на землѣ, старикъ нащупывалъ лѣвой рукой мѣсто, а правой ударялъ гибкимъ прутомъ. По инстинкту слѣпого, онъ рѣдко ошибался, но все таки порой ударъ попадалъ по кисти... Потомъ онъ передвигалъ руку и ударялъ рядомъ... Эту же работу старики исполняли у другихъ, когда не было помола.

Теперь они шли по улицѣ, озябшіе и несчастные. Слезы текли изъ слѣпыхъ глазъ старухи и замерзали на лицѣ. Старикъ шелъ съ какой то горестной торжественностію и, постукивая палкой по мерзлой землѣ, поднималъ лицо высоко, какъ будто глядя въ небо слѣпыми глазами. Оказалось, что они шли тоже «дѣлать бумагу» въ управѣ. Въ эту ночь изъ амбара якута, у котораго они мололи, — украли ихъ сокровища, стоившія нѣсколькихъ лѣтъ помола.

Выходили слобожане, выходили татары, и смотрѣли на эту чету и слушали переходившій изъ устъ въ уста разсказъ. Абрамъ тоже стоялъ у своихъ воротъ и смотрѣлъ на стариковъ своими добрыми глазами.

— Здравствуй, — окликнулъ онъ меня, — что идешь, не говоришь?

Я какъ-то невольно повернулся и подошелъ къ нему вплоть.

— Слушай, Абрамъ, — сказалъ я. — Хорошо это?

Онъ посмотрѣлъ немного вкось и сказалъ обычнымъ, ласкающимъ голосомъ:

— Братъ! — не я вѣдь это сдѣлалъ.

И потомъ, поглядѣвъ вслѣдъ старикамъ, сказалъ задумчиво:

— Видно, положили свое добро съ хозяйскимъ вмѣстѣ.

— Не отдадите-ли теперь? — усмѣхнулся я желчно...

Абрамъ не сказалъ ничего. Но мѣсяца черезъ два онъ какъ-то встрѣтился мнѣ на улицѣ. Съ нимъ рядомъ шелъ незнакомый татаринъ, длинный, какъ жердь, и тощій, какъ скелетъ. Поровнявшись со мной, Абрамъ, подъ вліяніемъ какой-то внезапной мысли, вдругъ шагнулъ въ сторону и очутился передо мной.

— Слушай, я тебѣ буду говорить. — сказалъ онъ. — Вотъ этого татарина пригнали въ наслегъ. Жена померла дорогой... четверо дѣтей... ничто нѣтъ... голодомъ сидѣли, топиться нечѣмъ...

— Вѣрна, — глухо сказалъ высокій татаринъ и мотнулъ головой. Но мнѣ не нужно было его подтвержденія: голодъ и застывшее отчаяніе глядѣли у него изъ глубины впалыхъ глазъ, а отъ темнаго лица вѣяло какимъ-то смертельнымъ равнодушіемъ.

— Просилъ, кланялся... Наконецъ того, принесъ дѣтей въ управу и кинулъ, какъ щенятъ: дѣлайте, что хотите. Хошь, говоритъ, бросьте въ воду...

— Сама сюда гулялъ, — пояснилъ его спутникъ.

— Понялъ ты мое слово? — спросилъ у меня Абрамъ, и пошелъ дальше, не ожидая отвѣта... Я понялъ, что въ слободѣ прибавился еще одинъ предпріимчивый человѣкъ...

Это, какъ я сказалъ, было долго спустя. А въ тотъ вечеръ, придя домой, я безпокойно метался по своей юртѣ и по двору, и зачѣмъ-то часто осматривалъ ружье... Товарищи должны были вернуться черезъ нѣсколько дней. Кругомъ юрты опять гудѣло, въ окно виднѣлся цѣлый хвостъ искръ и дыма, которые вѣтеръ нетерпѣливо выхватывалъ изъ моей трубы и яростно кидалъ на земь. Другое окно въ боковой стѣнѣ точно кто нарочно залѣпилъ ровной, бѣлой, плотной пеленой снѣга.

На второмъ дворѣ, куда я пошелъ дать корму лошади, мой сѣрый метался, какъ бѣшеный. Когда я вошелъ, онъ сначала кинулся въ сторону, но потомъ, храпя и вздрагивая, какъ будто все еще не узнавая меня, всетаки приблизился и положилъ голову мнѣ на плечо... Онъ стригъ ушами и прислушивался. Очевидно даже онъ, здѣшній уроженецъ, все еще не привыкъ къ долгому, протяжному крику, который уже почти обнажившаяся тайга посылала къ намъ съ вѣтромъ съ холмовъ и ущелій...

Какъ только я, кинувъ ему сѣна, ушелъ, онъ опять сталъ метаться по двору, и гулкіе удары его копытъ, не умолкая, доносились до моего слуха... Собака ласково терлась у моихъ ногъ...

Кругомъ бѣсновалась какая-то волнистая муть, быстро мчавшаяся съ холмовъ за рѣку... Слобода исчезла, притаилась подъ мятелью, какъ вообще привыкла притаиваться подъ всякой невзгодой. По временамъ только среди бѣлаго хаоса мелькалъ вдругъ снопъ искръ изъ трубы или въ прорѣху метели открывалось и опять исчезало смиренно свѣтившееся оконце...

Я начиналъ понимать въ эту минуту настроеніе нашихъ деревень, то смиренно выносящихъ непокрытую наглость любого молодца, освободившагося отъ совѣсти и страха, то прибѣгающихъ къ звѣрскому самосуду толпы, слишкомъ долго испытывавшей смиренный трепетъ... Половина слободки держитъ въ такомъ трепетѣ не только другую, большую половину, но и всѣ окрестности. И вотъ теперь, въ эту метель, то въ той, то въ другой юртѣ робко скрипитъ дверь, — хозяева осторожно выглядываютъ, — что это стучитъ у амбара, грабитель или непогода? А на много верстъ кругомъ раздаются безсмысленные вопли и не менѣе безсмысленные выстрѣлы... А вотъ и я стою здѣсь, среди метели, и такъ же безсмысленно стискиваю дуло ружья... Зачѣмъ? Я не пловецъ въ этомъ морѣ, моего мѣста нѣтъ въ этой борьбѣ, я здѣсь не умѣю ступить ни шагу... А въ остальномъ окружавшемъ меня мірѣ, затянутомъ этой мутной метелью, — тѣ, казалось мнѣ, кто, можетъ быть, хотѣлъ-бы что нибудь сдѣлать, — безсильны и малодушны, а тѣ, кто могутъ, — не хотятъ... Каждый стоитъ или вѣрнѣе дрожитъ лишь за себя, и нѣтъ никого кто бы понялъ, хотя бы въ этомъ простомъ случаѣ, что его дѣло — часть общаго дѣла...

Вскорѣ, однако, мнѣ пришлось убѣдиться, что я ошибся: такой человѣкъ нашелся.

VIII.

Едва я успѣлъ вернуться въ свою юрту и раздѣться, какъ моя собака безпокойно залаяла, и во дворѣ раздался топотъ. Потомъ Церберъ съ бѣшенствомъ кинулся къ окну. Чья-то рука смела снѣгъ со стекла, и въ немъ показалось знакомое татарское лицо.

— Парень! Лошадь у тебя убѣжала, — крикнулъ онъ.

Я наскоро одѣлся и выскочилъ наружу. Одна жердь очень высокой изгороди была сломана, коня не было. Фигура татарина спокойно удалялась черезъ улицу.

Приходилось немедленно ѣхать на поиски. Полякъ крестьянинъ, сосланный во время возстанія, далъ мнѣ лошадь и вызвался самъ сопровождать меня. По его словамъ, мой Сѣрко побѣжалъ навѣрное въ родной наслегъ, откуда былъ купленъ.

Метель какъ будто нѣсколько ослабла. Отъѣхавъ версты 1½ отъ околицы, мы вдругъ наткнулись на поселенца. Онъ весь иззябъ, въ своей плохенькой шубенкѣ, и голосъ его дрожалъ, по временамъ напоминая заячій пискъ. Онъ вышелъ изъ дому подъ вечеръ, надѣясь переночевать у знакомаго якута. Но вечеромъ, въ темнотѣ, когда на него залаяла собака, какъ на чужака, дверь юрты отворилась и оттуда грянулъ пущенный наудачу выстрѣлъ. Послѣ этого онъ прошелъ около 15 верстъ, трусливо обходя юрты, и теперь едва живъ. Я далъ ему хлебнуть водки изъ бывшей со мной фляжки, и, узнавъ, что до слободы осталось версты 1½, онъ бодро трусцой побѣжалъ дальше...

— Чиста война! — сказалъ полякъ и засмѣялся.

— Вы смѣетесь, панъ Пекарскій? — сказалъ я съ невольнымъ упрекомъ.

— А что же дѣлаць?

Онъ жилъ здѣсь уже болѣе 20 лѣтъ и былъ женатъ на объякутившейся слобожанкѣ...

— Правда; такъ, какъ теперь, еще никогда не бывало, — прибавилъ онъ серьезно. — Что-то будетъ дальше?..

Дорога наша прижалась къ рѣкѣ. Справа крутой утесистый берегъ закрылъ насъ отъ метели. Отдаленный гулъ слышался только на далекихъ лѣсныхъ вершинахъ, а здѣсь было тихо и даже тепло; за то тьма лежала такъ густо, что я едва различалъ мою бѣлую собаку въ нѣсколькихъ шагахъ впереди лошади. Удары копытъ гулко отдавались отъ камней... Лошади старались ступать осторожно.

Вдругъ мой спутникъ наклонился и остановилъ моего коня за поводъ. — Тише! — сказалъ онъ. — Слышите?

Съ другого берега рѣки, которая была здѣсь очень узка, неслось къ намъ, точно эхо нашихъ шаговъ, осторожное постукиванье копытъ.

— Вотъ проклятые, — сказалъ онъ, по своему, усмѣхаясь... Взялись за умъ...

— Что это?

— Якутскій караулъ. Видно прослышали, что татары опять собираются въ гости. Вотъ подъѣдемъ къ узкому мѣсту, гдѣ бродъ, еще пожалуй грохнець которой изъ ружья...

Онъ смѣялся все такъ же добродушно и весело. Когда мы подъѣхали къ броду, никто изъ ружья не грохнулъ, а вмѣсто того меня громко окликнули по имени.

Мы остановились, какъ вкопанные.

— Ото́ чудо, — засмѣялся полякъ. — Что это такое? У васъ тутъ, видно, пріятели...

На темной рѣкѣ показался всадникъ, переѣзжавшій въ бродъ. За нимъ, на поводу, шлепалась другая лошадь. Черезъ нѣсколько минутъ, справившись съ очень быстрымъ теченіемъ, ко мнѣ подъѣхалъ Степанъ, ведя за собой моего бѣглеца Сѣраго.

— Поймалъ на броду, — уже выходилъ на берегъ, — сказалъ онъ. — Гляжу: лошадь-то знакомая. Ну, думаю, подожду немного: навѣрно, дескать, вы погонитесь. А то увелъ бы къ догору...

— Спасибо, Степанъ, — сказалъ я, горячо пожимая его руку.

— Помилуйте, не стоитъ! А это кто съ вами? — спросилъ онъ, наклоняясь въ сѣдлѣ и вглядываясь въ фигуру моего спутника.

— Человѣкъ божій, обшитый кожей, — отвѣтилъ мазу́ръ своимъ веселымъ голосомъ. — Поѣхалъ вотъ съ нимъ, думаю себѣ: може, Богъ дастъ, заодно розыщу и свою конячку.

— Тоже пропала? Давно? — спросилъ Степанъ, немного разсѣянно.

— Года два... Убѣжала подлая съ покосу, да еще, говорятъ, унесла на себѣ какого-то поселенца. Лошадь, — Богъ съ ней. Боюсь, какъ бы за поселенца не отвѣтить...

— Какъ вы, Степанъ, очутились здѣсь? — спросилъ я, чтобы прекратить шутливость пріятеля, казавшуюся мнѣ несовсѣмъ умѣстной при данныхъ обстоятельствахъ.

— Дѣло тутъ было, къ якутамъ, — отвѣтилъ онъ уклончиво, и, не слушая болѣе моихъ благодарностей, заставилъ свою лошадь войти опять въ воду. Мы поѣхали обратно, ведя Сѣраго въ поводу.

— Вотъ вѣдь людямъ счастье, — все въ томъ же тонѣ заговорилъ мой спутникъ. — А нельзя ли и меня приняць въ шайку?..

— Что вы хотите сказать? Въ какую шайку?

— Ну, да! Не знаете! А зачѣмъ тутъ этотъ Степанъ? Нарочно караулилъ, не прибѣжитъ ли ваша лошадь?

Замѣчаніе поразило меня очень непріятно. Между тѣмъ, Пекарскій, ѣхавшій впереди, остановился, какъ будто вслушиваясь...

— Что вы это слушаете?

— А чортъ побери! Не хочется встрѣтиться на узкомъ мѣстѣ.

— Да кого встрѣтить? — спросилъ я съ нетерпѣніемъ.

— А кого вашъ пріяцель дожидается у брода!.. У Абрама съ утра конь на привязи, у Абасова, у Ахмета, у Сайфулы тоже.

— Ну, съ Абрамомъ Степанъ разсорился...

— Всѣ они другъ съ дружкой ссорятся, а воруюць вмѣстѣ... Сомнѣніе закралось невольно и въ мой умъ, особенно, когда, еще разъ остановившись, мой спутникъ сказалъ съ увѣренностію, пуская лошадь шибче:

— Горой поѣхали. Знали, что мы поѣхали этой дорогой!.. Дѣйствительно, вверху надъ темнымъ уступомъ слышалось потрескиваніе сучьевъ и легкій топотъ...

IX.

Проснувшись на слѣдующій день, я сначала считалъ всю эту ночную поѣздку просто сномъ. Только кинутое безпорядочно на полу сѣдло и не успѣвшее высохнуть верхнее платье убѣдили меня въ дѣйствительности моего маленькаго приключенія...

Я закурилъ лежа папиросу и съ удовольствіемъ потянулся. Не смотря на то, что всѣ окна были занесены снѣгомъ, я чувствовалъ, что день сталъ свѣтлѣе вчерашняго. У дверей лаяла собака и когда, наскоро надѣвъ валенки, я впустилъ ее, она радостно подбѣжала къ постели, и положивъ на край холодную морду, глядѣла на меня съ ласковымъ достоинствомъ, какъ будто напоминая, что и она разыскивала со мною лошадь, которая теперь ржала на дворѣ, привязанная въ наказаніе къ столбу...

Настроеніе у меня было доброе, радостное и, признаюсь, я съ нѣкоторымъ тщеславіемъ готовился разсказать товарищамъ о своемъ приключеніи и о своихъ трудахъ на общую пользу... Однако, скоро подъ этимъ настроеніемъ оказалась какая-то маленькая змѣйка, которая шевелилась и шипѣла на мою жизнерадостность, напоминая о чемъ-то отравляющемъ и печальномъ...

— Да! Это о Степанѣ, — вспомнилъ я внезапно, и сразу часть моей радости исчезла.

— Неужто Пекарскій правъ? — подумалъ я съ ощущеніемъ острой грусти... Неужели Степанъ оказалъ мнѣ услугу именно потому, что ожидалъ татаръ? Не выдержалъ, наконецъ, говора своей тайги, прозаической добродѣтели своей Маруси, съ которой встрѣтился при болѣе для себя родственной обстановкѣ, и невозмутимаго Тимохи?.. Захотѣлось опять шири и впечатлѣній? Что мудренаго? Вѣдь вотъ даже мое легкое приключеніе освѣжило и обновило мое настроеніе, застоявшееся отъ тоски и одиночества...

Что же теперь станетъ дѣлать Маруся? Какъ пойдетъ ея жизнь? Бурныя сцены — или покорныя слезы?.. примиреніе и подчиненіе — или разрывъ? Неужели тихая заимка на дальнемъ озерѣ превратится въ складъ краденыхъ вещей и въ передаточный пунктъ конокрадства? Уйдетъ-ли при этомъ Тимоха или будетъ дѣлать свое дѣло, не вмѣшиваясь въ дѣла хозяйскія? И скоро-ли нагрянутъ на заимку власти изъ Якутска, и для Марьи со Степаномъ опять пойдутъ этапы, тюрьмы, новыя попытки побѣговъ? А на заимѣ воцарится запустѣніе и гряды заростутъ на подобіе губернаторскихъ огородовъ?..

Въ моихъ сѣняхъ послышался топотъ, въ дверь хлынула струя свѣжаго воздуха, и въ юрту вошелъ Пекарскій. Онъ былъ нѣсколько похожъ на гнома: небольшого роста, съ большой головой: бѣлокурая борода была не очень длинна, но толстые пушистые усы висѣли, какъ два жгута. Сѣровато голубые глаза сверкали необыкновеннымъ добродушіемъ и живымъ, мягкимъ юморомъ.

— Ну, вставайте, — сказалъ онъ, усмѣхаясь. — Давайте чаю. Новости разскажу.

— Что такое?

— Въ слободѣ что дѣлается, — страхъ, — говорилъ онъ, отряхая на полъ бѣлые комки свѣжаго снѣга.

И опять весело засверкавъ глазами, онъ сказалъ:

— Смотрите: татары теперь скажутъ, что непремѣнно это вы сдѣлали! А я съ вами, помните, не былъ.

Затѣмъ, онъ разсказалъ новость, поразившую слободу, какъ громомъ. Въ эту ночь татары предпринимали одинъ изъ очень смѣлыхъ набѣговъ на юрту зажиточнаго якута именно въ томъ направленіи, куда мы вчера ѣздили. Очень часто якуты знали заранѣе о сборахъ татаръ, но послѣдніе почти всегда направляли ихъ вниманіе въ ложную сторону. На этотъ разъ смѣльчаки встрѣтили противниковъ готовыми. Едва, оставивъ лошадей въ извѣстномъ мѣстѣ, они стали подходить къ амбару, какъ ихъ встрѣтили дружнымъ ружейнымъ огнемъ и въ то-же время другой отрядъ якутовъ овладѣлъ лошадьми. Подоспѣвъ туда, татары едва успѣли у струсившихъ все таки якутовъ отбить двухъ лошадей. А двѣ, и притомъ лучшія, — остались военной добычей побѣдителей. Садясь поперемѣнно на оставшихся коней, четверо татаръ съ позоромъ притащились въ слободу едва на зарѣ...

Въ числѣ потерпѣвшихъ былъ и Абрамъ Ахметзяновъ. Каураго конька, которымъ онъ гордился, какъ лучшимъ бѣгуномъ въ слободѣ, теперь на его дворѣ не видѣли.

Слобода кишѣла, точно муравейникъ. Двери то и дѣло хлопали въ наклонныхъ стѣнахъ юртъ, сосѣди и сосѣдки перебѣгали отъ двора ко двору, кое гдѣ татары громко ругались другъ съ другомъ. Татарское населеніе слободы было самое разношерстное. Тутъ были и киргизы, и калмыки, и ачинскіе татары изъ азіатской степи, и старинные поселенцы Иркутской губерніи. Всѣхъ ихъ привела сюда, выбравъ изъ болѣе или менѣе мирной среды ихъ соотечественниковъ, — незаглушенная культурой страсть къ барантѣ. Здѣсь ихъ объединили религія и нужда, — но и въ ихъ средѣ были подраздѣленія и жестокая вражда. Теперь, при этомъ пораженіи, деморализація среды сказалась съ особенной силой; татаре закидывали другъ друга упреками и подозрѣніями въ измѣнѣ. Они не могли себѣ представить, чтобы трусливые и недогадливые якуты могли провести эту кампанію по своей иниціативѣ.

— А знаете что, — задумчиво сказалъ мнѣ Пекарскій, когда мы сидѣли за чаемъ. — Вы пока никому не говорите о Степанѣ.

— Почему?.. Не ждете-ли вы, что начнется слѣдствіе?

— Ка-кое слѣдствіе! А все-таки помолчите.

И онъ прибавилъ, улыбаясь:

— Я его угоднику долженъ поставить свѣчку... Можетъ вчера его обидѣлъ.

— Такъ вы думаете, что это...

— Ага! А вы думаете, якутье сами бы такъ распорядились. Никогда! Ужъ былъ у нихъ кто нибудь за генерала!

Дѣйствительно, съ этихъ поръ якуты словно перемѣнились. За первой неудачей татарскаго набѣга послѣдовали дальнѣйшія. Два раза якуты отвозили въ городъ татаръ, пойманныхъ на мѣстѣ, и много разъ, преслѣдуя по пятамъ, представляли ясныя указанія и улики. Послѣ первой же ночи Абрамъ съ пріятелемъ выѣзжали на мѣсто своей неудачи и изъ темноты кричали и грозили, требуя возвращенія лошадей. Но ихъ только приглашали поближе. А на слѣдующую ночь они уже не рѣшились подъѣхать, боясь засады.

Отдѣльныя татарскія семьи, поселенныя по улусамъ, самовольно покидали мѣста поселенія и стягивались къ слободѣ. Якуты, прежде трусившіе самого имени «татаръ», старались надѣлять ихъ землей и выдавали пособія. Теперь, ободренные примѣромъ, они прекратили всякую помощь. Пострадали при этомъ и мирные татаре, къ которымъ все-таки относились подозрительно, вслѣдствіе ихъ сношеній съ соотечественниками. Въ это время Абрамъ остановилъ меня указаніемъ на злополучнаго Абдуллу!..

Впрочемъ, были еще другіе косвенные результаты новаго положенія вещей. Прежде татары грабили и взламывали амбары, но никого не убивали. Теперь они шли уже на все. При перестрѣлкахъ бывали раненые съ той и другой стороны. Однажды Пекарскій пришелъ къ намъ и, скорчивъ еще съ порога кислую мину, снялъ шапку и отвѣсилъ комически низкій поклонъ.

— Не можете ли вы какъ нибудь удержать вашего пріятеля? — сказалъ онъ, обращаясь ко мнѣ.

— Что такое, какого пріятеля?

— Якутскаго генерала. Прежде татары ѣздили себѣ въ Якуты, — теперь начали работать въ слободѣ. Мы тутъ у нихъ, какъ мыши въ банкѣ. Сегодня сломали два амбара.

Одинъ изъ амбаровъ принадлежалъ смотрителю почтовой станціи. Это была жалкая станція, конечный пунктъ почтовой дороги, которая не шла дальше слободы и куда почта приходила разъ въ двѣ недѣли. Но смотритель имѣлъ все-таки чинъ и въ нѣкоторыхъ торжественныхъ случаяхъ надѣвалъ даже шпажонку. Къ неприкосновенности почтовой корреспонденціи онъ относился весьма своеобразно и считалъ себя въ полномъ правѣ присланные кому нибудь изъ поселенцевъ (чаще всего скопцамъ) золотые рубли — замѣнять тѣмъ же количествомъ кредитныхъ. Но все-таки это былъ человѣкъ добродѣтельный, и о взломѣ своего амбара тотчасъ же послалъ самыя энергическія слезницы въ областной городъ.

Между тѣмъ имя Степана, хотя Пекарскій не былъ болтунъ и, я увѣренъ, нигдѣ не говорилъ о немъ, какъ съ нами, — было на всѣхъ устахъ. Въ слободѣ даже дѣти, играя на улицахъ, изображали татаръ, якутовъ и Степана, а по улусамъ у калмыковъ въ длинные зимніе вечера о бѣлоглазомъ русскомъ уже складывалась чуткая, протяжная якутская былина олонхая.

Мы тоже съ интересомъ относились къ этой новой роли нашего знакомца. Даже мой желчный товарищъ, хотя и упоминавшій о ссорѣ съ Абрамомъ, какъ о вѣроятной причинѣ войны, — все таки видимо перемѣнилъ о немъ свое мнѣніе и, шутливо улыбаясь, говорилъ:

— Ну, ну, вѣрно! Согласенъ. Проявляетъ искру, здоровую искру проявляетъ.

Однажды въ слободѣ явилась Маруся въ сопровожденіи Тимохи и двухъ якутовъ, можетъ быть и случайно ее сопровождавшихъ, хотя всѣмъ это казалось какимъ то почетнымъ эскортомъ, которымъ наслегъ снабдилъ жену своего защитника. Пріѣхали они днемъ, переночевали у насъ и выѣхали тоже утромъ. Когда я заговорилъ съ Марусей о Степанѣ, о томъ, что онъ подѣлываетъ и какъ проводитъ время, она отвѣчала просто, но очень сдержанно и неохотно. Видимо, она не хотѣла высказаться о новомъ положеніи вещей. Когда же я заговорилъ съ Тимохой на дворѣ, куда мы оба вышли кормить лошадей, онъ сказалъ съ прежней своей улыбкой, съ которой говорилъ объ искусствѣ Степана въ стрѣльбѣ:

— Играетъ, видишь ты... Нельзя ему безъ Абрашки жить...

— То есть, какъ же безъ Абрашки? Вѣдь они теперь на ножахъ.

— То-то вотъ и говорю. Не мытьемъ, такъ катаньемъ... Гляди, чужіе-то амбары бережетъ, свой-отъ убережетъ ли? Говорю не натуральный человѣкъ, — нутра въ себѣ настоящаго не имѣетъ. Что ему нужно — играть бы все...

Я засмѣялся. Отзывъ, при всей неожиданности, былъ вполнѣ характеренъ для Тимофея. Если бы кто нибудь покусился на амбары дальней заимки, — Тимофей взялъ бы слегу и отбивался бы, какъ медвѣдь у берлоги... Но что дѣлается у сосѣда, да еще якута... тутъ Тимохина хата съ краю...

А что Тимоха можетъ обладать тонкой наблюдательностью въ своей сферѣ — объ этомъ я какъ-то не подумалъ въ то время, хотя и вспоминалъ его слова, — что, стакнувшись съ Абрашкой, Степанъ «нашумитъ до моря до Кіяну». Теперь Степанъ съ Абрашкой были врагами, а имя Степана шумѣло если не до «Кіяну», то все-таки до самаго города...

X.

Въ серединѣ ноября раннимъ зимнимъ вечеромъ по дорогѣ изъ города послышался колокольчикъ. Зима уже установилась, и звонъ несся издалека, то умолкая, когда дорога терялась въ какой нибудь тѣснинѣ, то опять вырываясь на просторъ, воздухъ былъ чутокъ и неподвиженъ, и верстъ еще за 8 каждый ударъ колокольчика доносился слабо, но отчетливо, точно кто тихонько ударялъ серебряной ложечкой по тонкому стакану.

День былъ не почтовый, значитъ ѣхало начальство. Зачѣмъ? Природные слобожане ждали какой нибудь новой раскладки, татары въ нѣсколько саней потянулись зачѣмъ-то къ лѣсу, верховой якутъ поскакалъ за старостой... Черезъ полчаса вся слобода была готова къ пріему начальства.

Пріѣхалъ засѣдатель Федосѣевъ и тотчасъ послѣ пріѣзда пригласилъ насъ къ себѣ на въѣзжую избу. Передавъ намъ нѣсколько писемъ, онъ попросилъ другихъ присутствующихъ удалиться и самъ заперъ за ними дверь. Подойдя затѣмъ къ столу, онъ разстегнулъ форменный сюртукъ, какъ будто ему было душно, и сталъ набивать себѣ трубку. На лицѣ его виднѣлось какое-то затрудненіе и какъ будто замѣшательство.

Это былъ мѣстный уроженецъ изъ казаковъ, человѣкъ среднихъ лѣтъ, отличный служака, превосходно знавшій мѣстныя условія. Изъ личныхъ его особенностей, мы знали его слабость къ выпивкѣ, — изъ слободы его иногда увозили, уложивъ въ повозку почти безъ сознанія, и къ книжнымъ словамъ, которыя онъ коллекціонировалъ съ жадностію любителя и вставлялъ, не всегда кстати, въ свою рѣчь. Человѣкъ онъ, впрочемъ, былъ въ общемъ добрый и всѣ его любили. Съ нами онъ былъ не въ близкихъ, но все-же въ хорошихъ отношеніяхъ.

Набивъ трубку и закуривъ ее отъ сальной свѣчи, горѣвшей на столѣ, — онъ нѣкоторое время усиленно курилъ и наконецъ сказалъ:

— У меня къ вамъ, господа, дѣло, такъ сказать... партикулярное. А буду съ вами говорить прямо: вы знакомы съ поселенцемъ изъ бродягъ Степаномъ?

— Съ дальней заимки? Да, знакомы.

— Такъ!.. Пожалуйста не думайте что нибудь такое... Онъ у васъ останавливается, пріѣзжая въ слободу?

— Да, нерѣдко.

Засѣдатель засосалъ свою трубку, какъ будто въ данную минуту это для него было самымъ важнымъ дѣломъ, и сказалъ:

— Странный человѣкъ!

— Чѣмъ же собственно?

— Да какъ же, помилуйте: вмѣшивается не въ свои дѣла, распоряжается въ наслегѣ, заварилъ такую кашу...

Онъ всталъ со стула, видимо въ дурномъ расположеніи духа, и безпокойно пройдясь по комнатѣ, сказалъ уже съ явнымъ неудовольствіемъ:

— Помилуйте, что это такое. Прежде былъ самый спокойный улусъ — теперь не проходитъ недѣли безъ происшествія. Тамъ стрѣляютъ, тамъ ранили человѣка, тамъ поймали татарина. Гнѣздо какое-то.

Я начиналъ понимать настроеніе засѣдателя. Каждая профессія имѣетъ свою специфическую точку зрѣнія. Семенъ Алексѣевичъ Федосѣевъ не могъ не знать, что каждый годъ окрестные наслеги являлись ареной той же борьбы. Но прежде одна сторона относилась къ ней пассивно. Взломанъ амбаръ, уведена лошадь, зарѣзана корова, поступаетъ жалоба, виновные не найдены... Дѣло предается волѣ Божіей, даже не доходя до города: въ каждый свои пріѣздъ въ слободу онъ приканчивалъ нѣсколько такихъ дѣлъ простой подписью подъ заранѣе составленными постановленіями о прекращеніи дѣлъ «за необнаруженіемъ виновныхъ»... Это и значило, что въ участкѣ все спокойно. Теперь каждое дѣло пріобрѣтало громкую огласку, являлись пойманные съ поличнымъ, происходили перестрѣлки; толки о необычайномъ обостреніи борьбы наслеговъ съ татарами обращали вниманіе. Проникнувъ въ эту «сущность вопроса», я невольно улыбнулся.

— Позвольте, — сказалъ я, — но вѣдь Степанъ не воруетъ и не грабитъ, а защищаетъ.

Семенъ Алексѣевичъ усѣлся и посмотрѣлъ на меня въ упоръ.

— Ну, вотъ-вотъ. Это самое... Это-то вотъ и есть центръ... именно: центръ вопроса... Скажите, пожалуйста: бродяга, непомнящій, обыкновенный, извините, варнакъ... Откуда, у него вдругъ эти... эти...

— Идеи, — подсказалъ я, догадываясь, куда клонится его мысль.

— Идеи-то идеи, но какъ это еще?..

— Рыцарскія.

— Ну, вотъ-вотъ, — сказалъ онъ съ облегченіемъ, и лицо его нѣсколько просвѣтлѣло... Вотъ въ городѣ — извините, я уже буду говорить прямо... и разсуждаютъ: изъ простого варнака дѣлается вдругъ этакой, знаете необыкновенный Рин... Рин...

— Ринальдо...

— Вотъ вотъ... Рынальдо Ринальдини своего рода. Какъ! Почему? Откуда? Книгъ онъ не читаетъ... Разными этими идеями не занимается... Очевидно, тутъ дѣйствуетъ (онъ искоса посмотрѣлъ на насъ) постороннее, вліянiе...

— Прибавьте, Семенъ Алексѣевичъ, «вредное», — сказалъ я, улыбаясь.

Онъ слегка поперхнулся дымомъ своей трубки.

— То есть, я, конечно, не говорю... Это очень благородно и даже... экстравагантно... но согласитесь сами...

И, стукнувъ себя чубукомъ нѣсколько разъ по затылку, онъ произнесъ съ большимъ оживленіемъ:

— Вотъ гдѣ у насъ эта защита сидитъ, вотъ-съ! То и гляди, изъ Иркутска запросъ прискачетъ на курьерскихъ... А тамъ спросятъ: кто засѣдатель въ участкѣ? Какъ могъ допустить такое положеніе вещей!... А ччортъ! А я только тѣмъ и виноватъ противъ другихъ, что у меня тутъ защитникъ явился...

Его отчаяніе такъ было искренно и комично, что оба мы съ товарищемъ не могли удержаться отъ откровенной улыбки.

Замѣтивъ это, Федосѣевъ самъ улыбнулся.

— Ну, хорошо, господа! Сразили вы меня, это вѣрно. Справедливо! До нельзя справедливо! До некъ плюсъ ультра!... Признаюсь вамъ откровенно: самъ въ городѣ говорилъ, что останусь въ дуракахъ... А все-таки вотъ у Петриченки амбаръ сломали...

— Ну, это еще не самое печальное изъ дѣйствій... Почему это Семенъ Алексѣичъ вамъ амбаръ Петриченки дороже крестьянскихъ?

— Сломаютъ еще вашъ, потомъ примутся за другіе. Больше вѣдь имъ дѣлать нечего.

— Ну, положимъ, — работники они отличные.

— На чемъ работать? — уныло сказалъ онъ, принимаясь набивать другую трубку... Областное правленіе завалено ихъ просьбами объ отводѣ земли. Просьбы совершенно законныя...

— Отчего же ихъ не удовлетворяютъ?

— Откуда? Вы знаете, что у слобожанъ самихъ земли немного. Насилу удалось склонить крестьянъ уступить по ¾ десятины покоса... Что такое ¾ десятины?

Онъ закурилъ и заговорилъ въ совершенно другомъ тонѣ, просто и уже, дѣйствительно, вполнѣ партикулярно.

— По закону нельзя поселять ссыльныхъ больше, чѣмъ на ⅓ противъ мѣстнаго населенія. А ихъ тутъ теперь почти столько, сколько слобожанъ. Гдѣ-же взять земли?...

— Вотъ объ этомъ въ городѣ и слѣдовало подумать.

— А, батюшка, думали! Даже писали много разъ, потому что это вѣдь не отъ насъ. Для удобства надзора, — поселить въ одномъ мѣстѣ при слободѣ... Вотъ вамъ и удобство надзора!...

— Повторять... Добиваться.

— Повторяемо было многократно!.. (онъ махнулъ рукой съ видомъ полной безнадежности). А теперь я вотъ вамъ прямо скажу: обоихъ арестованныхъ татаръ мы выпустимъ.

— Гмъ... Кажется, улики полныя.

— Тюрьма еще полнѣе. Недавно прислали партію спиртоносовъ изъ отряда Прокофьева. Эти молодцы въ Олекминской тайгѣ дали правильное сраженіе пріисковымъ казакамъ. Это поважнѣе якутскихъ амбаровъ. А въ острогѣ яблоку упасть некуда... Эхъ, господа, господа... Надо судить по человѣчеству... Мы тутъ такъ опутаны... Пріѣзжай сейчасъ какой нибудь ревизоръ изъ того же Иркутска: мы тутъ въ «нарушеніяхъ», какъ въ паутинѣ... А разобрать хорошенько...

Разстались мы совершенно дружески, объяснивъ засѣдателю, что наше вліяніе едва-ли должно быть принимаемо въ разсчетъ въ этомъ случаѣ...

— А вѣдь сразилъ онъ васъ, признайтесь, — сказалъ мой товарищъ, молчавшій почти все время нашего разговора.

— Признаюсь охотно, — отвѣтилъ я. Дѣйствительно, вторая половина нашей бесѣды произвела на меня сильное впечатлѣніе. Я со стыдомъ вспоминалъ то время, когда, поддавшись слѣпому настроенію, я чувствовалъ потребность стать стороной въ этой толчеѣ и даже сжималъ руками ружье, съ какимъ-то свирѣпымъ и слѣпымъ ожесточеніемъ...

— И главное, чѣмъ сразилъ, — продолжалъ мой пріятель: — все время вы говорили то, что долженъ былъ говорить онъ, а онъ то, что, въ сущности, должны были сказать вы...

И это было вполнѣ справедливо. Короткій разговоръ съ засѣдателемъ отбросилъ опять мое настроеніе въ область того нейтралитета, который, по какому-то инстинкту, признала за нами сама среда... Но что-же дѣлать? Живому человѣку трудно ограничиться ролью свидѣтеля, когда жизнь кругомъ кипитъ борьбой... Печать? корреспонденціи? освѣщеніе общихъ условій?.. Долго, далеко, невѣрно...

Остальную дорогу мы оба шли молча. По сторонамъ тихо переливались огни сквозь ледяныя окна... Слободка кончала обычнымъ порядкомъ свой безхитростный день, не задаваясь ни думами, ни вопросами... Она жила, какъ могла, и намъ выпала роль безучастныхъ свидѣтелей этой жизни. И никогда еще эта роль не казалась мнѣ такой тяжелой...

Въ юртѣ насъ дожидался Пекарскій, заинтересованный, какъ, впрочемъ, и вся слобода, — предметомъ нашего таинственнаго разговора съ засѣдателемъ. Умный полякъ внимательно выслушалъ нашъ разсказъ и сказалъ съ убѣжденіемъ:

— А что вы думаете: это все, ей-Богу, правда...

— Ну, хорошо, — сказалъ онъ черезъ нѣкоторое время, — а что нужно этому Степану въ самомъ дѣлѣ? какое у него шило сидитъ, что онъ эту кашу заварилъ? Не повѣрю я, что это онъ изъ за якутовъ.

— Положимъ тутъ ссора съ Абрамомъ...

— Ну, — десять разъ ссорились, десять разъ мирились.

Я разсказалъ то, что зналъ самъ. Вспомнилъ дальнюю заимку, болѣзненный приступъ Степана ночью надъ озеромъ, его жалобы на пустоту жизни, его порыванія на пріиска, отъ которыхъ его удерживало только упорное сопротивленіе Маруси...

— Ну, вотъ это такъ, пожалуй... задумчиво сказалъ Пекарскій и прибавилъ рѣшительно:

— Ну, помянице мое слово: долго это все равно не протянется...

XI.

И дѣйствительно, это протянулось недолго.

Недѣли черезъ двѣ послѣ пріѣзда засѣдателя, мы разговаривали съ Пекарскимъ у его воротъ. День былъ сравнительно мягкій, — градусовъ 20, — что соотвѣтствовало нашей оттепели. Солнце свѣтило ярко, и на слободѣ было довольно людно.

Вдругъ около середины длинной слободской улицы сдѣлалось какое-то оживленіе. Лаяли собаки, выбѣгали люди, стайка татарчатъ бѣжала за всадникомъ, ѣхавшимъ по самой серединѣ улицы почти шагомъ.

— А вѣдь это, смотрите, Степанъ съ дальней заимки, — сказалъ, вглядываясь, Пекарскій.

Я сначала не повѣрилъ, но стоявшій рядомъ слобожанинъ, полуякутъ Тимофей, обладавшій чисто рысьей дальнозоркостію, съ увѣренностью подтвердилъ заключеніе поляка.

— Ну, смѣлая шельма, — сказалъ съ одобреніемъ Пекарскій. — Ѣдзетъ себѣ середи дня, какъ ни въ чемъ не бывало. Бѣда, если увидитъ Абрашка.

Абрашкинъ дворъ былъ рядомъ и онъ въ это время кололъ дрова. Заинтересованный шумомъ на улицѣ, онъ равнодушно вышелъ за ворота, приглядѣлся и вдругъ со всѣхъ ногъ кинулся въ домъ. Черезъ минуту дверь отворилась. Мнѣ показалось, что оттуда мелькнуло дуло ружья, но тотчасъ-же дверь захлопнулась опять. Не прошло и минуты, какъ изъ юрты появилась красивая жена Абрама, а за ней — самъ Абрамъ покорно шелъ съ голыми руками...

Толпа за Степаномъ росла. Онъ ѣхалъ не торопясь, конь порывался и игралъ подъ нимъ, пугаясь шума и толкотни, но всадникъ твердой рукой сдерживалъ его и, казалось, не обращалъ вниманія на все происходящее. Я замѣтилъ, что въ толпѣ было больше всего татаръ. Слобожане и якуты, наоборотъ, скрывались въ юрты. Степанъ испытывалъ еще разъ участь героя, оставляемаго въ трудную минуту тѣми самыми людьми, которые всего больше ему удивлялись. Стоявшій съ нами Тимофей тоже съ замѣшательствомъ почесался...

— Уйти однако, — сказалъ онъ озираясь, но наше присутствіе и любопытство пересилило.

Степанъ тотчасъ-же замѣтилъ Абрашку и Марью, которые двинулись ему на встрѣчу. Я подумалъ даже, вспомнивъ опять Тимоху, что вся эта бравада Степана имѣла главнымъ образомъ въ виду Абрашкину юрту и ворота, мимо которыхъ ему приходилось ѣхать. Замѣтивъ своего противника, Степанъ нервно дернулъ поводъ, но затѣмъ въ лицѣ его показалось легкое замѣшательство и какъ будто растерянность. Онъ вѣроятно ждалъ чего нибудь болѣе бурнаго.

Между тѣмъ, красивая татарка шла прямо на лошадь своей плавной походкой полной женщины, — и Степану пришлось остановиться. Толпа тоже остановилась, но было видно, что это просто толпа любопытныхъ. Вдругъ среди нея послышался дружный смѣхъ, послѣ двухъ или трехъ словъ Марьи, сказанныхъ по татарски.

— Что она сказала? — спросилъ я.

— Ничего, — отвѣтилъ Тимофей, тоже улыбаясь. Она говоритъ: «здорово, Степанушка»... больше ничто не сказалъ...

— А онъ развѣ понимаетъ по татарски?

— Тюрьма сидѣлъ съ ними... Знаитъ.

Толпа опять загрохотала.

— Что такое? — спросилъ опять я.

— Ничего, — отвѣтилъ мой переводчикъ. Конфузилъ больно... Ты, говоритъ, якутской вѣра...

— А теперь что?

Онъ слушалъ и переводилъ мнѣ, пока Степанъ тихо прокладывалъ себѣ путь среди толпы, а Марья, держась немного поодаль, продолжала свои язвительныя рѣчи.

Черезъ нѣкоторое время къ ней присоединился Абрамъ. Онъ говорилъ страстно и все повышалъ голосъ.

— А! Че! — восклицалъ Тимофей, при каждой новой фразѣ. — Больна канфузилъ.

— Да что же такое? — спрашивалъ я съ нетерпѣніемъ.

— Ты, говоритъ, съ нами хлѣбъ ѣлъ.

— Ты, говоритъ, съ нами спалъ вмѣстѣ.

— Ты, говоритъ, намъ считался все адно братъ.

— Ты, говоритъ, за джякутъ заступилъ, за насъ не заступилъ...

— Тебѣ, говоритъ, джякутъ лучше татарина сталъ...

— Ты, говоритъ, научилъ поганыхъ джякутовъ украсть моего каурка...

Я слушалъ съ удивленіемъ переводъ этихъ рѣчей, въ которыхъ, въ сущности, не было ничего, кромѣ изложенія дѣйствительныхъ фактовъ. Все, что тутъ говорилось, была правда, все это было хорошо извѣстно и намъ, и Степану, и всей слободѣ. И я не могъ сообразить, почему эта толпа торжествовала надъ этимъ человѣкомъ, которому стоило только поднять голову и сказать нѣсколько словъ. Я такъ и ждалъ, что Степанъ остановитъ коня и крикнетъ:

— Да, я сдѣлалъ все это, и опять сдѣлаю... Собаки!..

Но Степанъ не говорилъ этого. Наоборотъ, его глаза, еще недавно дерзко искавшіе опасности и кидавшіе вызовъ, — теперь потупились: онъ сталъ блѣденъ и, повидимому, все свое вниманіе сосредоточилъ на мундштукѣ коня, какъ будто ѣхалъ надъ пропастью. Конь по временамъ видимо просился, поднималъ голову и, оскаливъ зубы и брызжа пѣной, трясъ надъ головами шнырявшихъ передъ нимъ татарчатъ своей красивой головой съ страдающимъ выраженіемъ. Но на немъ, казалось, ѣхалъ автоматъ, крѣпко, затянувшій поводъ своей застывшей рукой.

Наоборотъ, Марья увѣренно шла немного въ сторонѣ и впереди и продолжала выкрикивать нараспѣвъ съ какой-то проникающей страстностью... Такая же страстность и такая-же изумительная увѣренность въ своей правотѣ слышалась въ тонѣ Абрама. Его прекрасные глаза горѣли и, казалось, метали искры, а голосъ звенѣлъ и заражалъ негодованіемъ.

Голоса мужа и жены становились все возбужденнѣе, смѣхъ толпы все громче. Опасаясь, что, въ случаѣ задержки, все это можетъ кончиться какой-нибудь катастрофой, я быстро перебѣжалъ черезъ небольшую площадку и сталъ открывать свои ворота, въ увѣренности, что Степанъ ѣдетъ къ намъ, и съ намѣреніемъ у своихъ воротъ заступиться за него и остановить толпу...

И, дѣйствительно, онъ уже сталъ было поворачивать за уголъ городьбы, какъ вдругъ произошло что-то совсѣмъ неожиданное. Красавица татарка, державшая себя всегда съ такимъ солиднымъ достоинствомъ, вдругъ выступила впередъ и передъ всѣми сдѣлала по направленію къ Степану безстыдный жестъ...

На нашъ взглядъ такой поступокъ опозорилъ-бы только женщину; но я замѣчалъ много разъ, что простые люди принимаютъ это, наоборотъ, какъ самое тяжкое оскорбленіе своей личности. И, дѣйствительно, Степанъ вздрогнулъ, конь его, казалось, сейчасъ кинется на татарку. Но онъ удержалъ его, поднявъ на дыбы. Толпа шарахнулась, расчистивъ путь, и черезъ минуту Степанъ исчезъ за околицей въ тучѣ снѣжной пыли, подъ грохотъ и улюлюканье торжествующей толпы.

Увы! Это была полная нравственная побѣда одной стороны и пораженіе другой. Побѣда увѣреннаго въ себѣ и цѣльнаго, въ своей простодушной непосредственности, злодѣйства надъ неувѣренной и стыдящейся себя добродѣтелью. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ тотъ-же вечеръ мы съ товарищемъ рѣшили съѣздить на дальную заимку. Обоимъ намъ хотѣлось повидать Степана и прямо или косвенно выразить ему свое сочувствіе.

Выѣхавъ задолго еще до разсвѣта, мы только къ ночи подъѣхали къ дальней заимкѣ.

Теперь трудно было узнать эту мѣстность. Кругомъ все было занесено снѣгомъ, тайга стояла вся бѣлая, за нею, едва золотясь краями на лунномъ свѣтѣ, высились скалы, озеро лежало подъ снѣгомъ и только у берега высились мерзлые края проруби.

Малорусская хатка стояла пустая съ бѣлыми обмерзшими окнами. За нею виднѣлась небольшая юрта съ наклонными стѣнами, казавшаяся кучей снѣга. Лѣтомъ я не обратилъ на нее вниманіе. Теперь въ ея окнахъ переливался огонь, а изъ трубы высоко и прямо подымался бѣлый столбъ дыма, игравшій своими блѣдными переливами въ лучахъ мѣсяца.

Все было бѣло, блѣдно и прозрачно. Злой лай собаки привѣтствовалъ насъ еще издали, и навстрѣчу намъ вышелъ, скрипнувъ дверью, Тимоха. Въ рукахъ у него была здоровенная дубина. Очевидно, онъ полагался на нее болѣе, чѣмъ на ружье.

Маруся приняла насъ привѣтливо, но Степана не было...

Въ юртѣ даже какъ-то незамѣтно было его отсутствіе. Все было довольно тѣсно, но уютно и привѣтливо, и повидимому Маруся съ работникомъ жили здѣсь довольно удобно... Они ничего не знали о происшествіи въ слободѣ. Не знали даже, что Степанъ ѣздилъ туда... Оказалось, что онъ не бывалъ дома по недѣлямъ. Очевидно, его жизнь отдѣлялась все больше и больше отъ жизни дальней заимки.

Пришлось все-таки разсказать Марусѣ о причинѣ нашего посѣщенія.

— Ну, теперь закрутитъ и еще пуще, — сказалъ Тимоха. Я замѣтилъ, что на шитье, съ которымъ въ это время сидѣла Маруся, капнула слеза. Она зашивала Тимохину рубаху...

Недѣли черезъ двѣ мы узнали, что Степанъ ушелъ на пріиска.

XII.

Прошло около года. Ранней осенью, — однако опять по санному пути — пріѣхалъ засѣдатель Федосѣевъ. Отдавъ намъ письма и газеты, онъ попросилъ насъ присѣсть и сказалъ:

— Да, кстати. Какое непріятное происшествіе.

— Что такое?

— На дальней заимкѣ... Какой-то тамъ Тимофей у нихъ... Работникъ, что-ли, чортъ его знаетъ...

— Да, работникъ.

— Раненъ или ранилъ себя по неосторожности. Вообще, таинственная исторія. Вы ничего не слыхали?

— Нѣтъ, не слыхали. Тяжело?

— Нѣтъ, легко. Уже поправляется. Я узналъ стороной, — они сами скрываютъ. Что, Степанъ у васъ не бывалъ?

— Нѣтъ, онъ давно на пріискахъ.

— Приходилъ не такъ давно за паспортомъ... Но, по нашимъ свѣдѣніямъ, онъ былъ уже недѣли за двѣ до происшествія...

И вдругъ, переходя въ «партикулярный» тонъ, онъ сказалъ:

— Между нами сказать, — я увѣренъ, что это его рукъ дѣло.

И, лукаво засмѣявшись, прибавилъ:

— Вотъ оно — женское сердце! Помните, я то распинался: любовь, идиллія, вѣрность. И вѣдь работникъ-то я вамъ скажу: рожа несказанная... Ква... Ква... Какъ это?

— Квазимодо...

— Ну вотъ-вотъ. Я вѣдь прямо оттуда. Отобралъ показанія.

— Что же?

— Самъ, говоритъ, по нечаянности: ружьемъ баловался... Но рана такая, что этого никоимъ образомъ допустить нельзя... Понимаете?

— А тюрьма у васъ переполнена?

— Какъ селедокъ въ бочкѣ, — сказалъ онъ, махнувъ рукой. — Къ тому же... Только ужъ это, пожалуйста, вполнѣ партикулярно, между нами!

Онъ оглянулся на запертую дверь и прибавилъ:

— Пришлось бы, пожалуй, и другое дѣло подымать... А жаль батьку, батька-то простякъ...

— Неужели бродяжій бракъ? — спросилъ я.

— А вы почему догадались?

— Я зналъ объ ихъ намѣреніи вѣнчаться. Значитъ, все-таки Степану удалось это устроить?

— Какъ Степану?

— А то кому же?...

— Ну, тамъ кто устраивалъ, не знаю. А только обвѣнчался все онъ же, работникъ этотъ... И вѣдь рожа, повторяю вамъ, неописуемая. Тотъ, всетаки, былъ дѣйствительно молодецъ!

Итакъ, даже эти старанія Степана пошли въ пользу Тимохи!.. Мнѣ вспомнилась пророческая вражда Степана и его отзывъ о хитрости работника. А между тѣмъ я и теперь былъ увѣренъ, что его роль была, какъ всегда, пассивная: навѣрное Маруся просто женила его на себѣ... И ломанная, и смятая бурей она стремилась возстановить въ себѣ женщину и хозяйку. Для этого ей нужно было ея хозяйство, весь этотъ уголокъ. Для хозяйства нуженъ хозяинъ. Все это — лишь внѣшняя оболочка, въ которую, какъ улитка, пряталась больная душа...

А впрочемъ... Кто знаетъ? Иногда мнѣ вспоминалось время, проведенное нами на заимкѣ, разсказъ Тимофея, горящіе глаза Маруси и почти страдальческое участіе къ этому разсказу. И мнѣ приходило въ голову, что, быть можетъ, въ ней, стремившейся возстановить въ себѣ крестьянку, этотъ Тимоха, такъ легко сохранившій въ себѣ всѣ особенности пахаря — могъ задѣть и другія струны...

Все это, однако, показалось мнѣ слишкомъ туманнымъ и сложнымъ, чтобы дѣлиться этими соображеніями съ засѣдателемъ Федосѣевымъ.

XIII.

Недавно я получилъ изъ тѣхъ мѣстъ длинное письмо. Одна моя знакомая отвѣчала подробно на мои вопросы о мѣстахъ и людяхъ.

«...О Степанѣ мнѣ трудно было узнать что-нибудь. О немъ всѣ какъ-то забыли. Марья же (по мужу Захарова) живетъ на «Дальней Заимкѣ». Это мѣсто пользуется нѣкоторой извѣстностію, и начальство охотно поселяетъ тамъ русскихъ, на которыхъ можно разсчитывать, какъ на земледѣльцевъ. Пожалуй, что это начало разростающагося будущаго значительнаго поселенія. У Марьи два сына, одинъ подростокъ, отличный работникъ. Оба говорятъ по малорусски лучше, чѣмъ по русски. Тимофей тоже хорошій работникъ, но, по общему мнѣнію, настоящая хозяйка — Марья. Впрочемъ, она выказываетъ ему наружные знаки почтенія. Иногда онъ напивается и подъ пьяную руку колотитъ ее. Она охотно разсказываетъ объ этомъ... А. И., которая живетъ недалеко и хорошо ихъ знаетъ, говорить, что, — какъ это ни странно, — Марья какъ будто гордится побоями «своего мужика», или, какъ она называетъ, «чоловіка»...

— Выпрямилась, — подумалъ я по прочтеніи этого письма. Мнѣ опять вспомнилась молодая искалѣченная лиственница... Даже эти побои... Вѣроятно, Марьѣ приходитъ при этомъ въ голову, что, — не будь всего того, что вырвало ее изъ родной среды, — какой нибудь «чоловікъ Тимішъ» такъ же напивался бы, такъ же бы куражился, такъ же поколачивалъ бы ее въ родной деревнѣ... На то онъ «чоловікъ», свой, родной, «законный».

У всякаго свои понятія о счастіи...

Во времена моей юности одинъ товарищъ разсказалъ мнѣ слѣдующую исторію. Какъ-то, лишившись уроковъ, онъ дошелъ до крайней степени бѣдствія и не ѣлъ почти два дня. Въ это время онъ получилъ предложеніе работы. Онъ вяло шелъ по улицамъ на приглашеніе и думалъ, что врядъ-ли въ силахъ будетъ исполнить заказъ. Вотъ если бы задатокъ!.. Хоть рубль... именно — рубль!.. И вдругъ въ его воображеніи съ необыкновенной яркостію нарисовалась желтенькая бумажка. Съ этимъ заманчивымъ образомъ въ умѣ онъ слушалъ объясненія заказчика. Въ заключеніе тотъ самъ предложилъ задатокъ и протянулъ... десять рублей. Студентъ вяло посмотрѣлъ на бумажку. Это было не то, что ему нужно.

— Рупь... сказалъ онъ съ выраженіемъ тупой жадности въ голосѣ.

— Но позвольте...

— Рупь, рупь, рупь, — повторялъ онъ настойчиво. Заказчикъ пожалъ плечами, и студентъ получилъ желаемое. И въ эту минуту онъ былъ счастливъ...

Маруся тоже отвоевала у судьбы свой рубль и — значитъ, тоже счастлива. Въ письмѣ моей знакомой стояла слѣдующая приписка:

«Я предлагала А. И. и Вашъ несовсѣмъ мнѣ понятный вопросъ. Она говоритъ, что въ смѣхѣ Маруси ничего особеннаго не замѣтила. Вообще, она считаетъ ее совершенно нормальнымъ человѣкомъ».

Итакъ — Маруся выпрямилась... Я дочиталъ письмо и въ моемъ умѣ ярко встали картины и воспоминанія, которыми я подѣлился теперь съ читателемъ. Извѣстія о Марусѣ доставили мнѣ чувство нѣкотораго удовлетворенія: очевидно, героическія усилія молодого надломленнаго существа не пропали даромъ. Но когда я гляжу теперь на нѣсколько пожелтѣвшихъ листочковъ, на которыхъ я тогда же набросалъ въ короткихъ чертахъ разсказъ Степана — сердце у меня сжимается невольнымъ сочувствіемъ. И сквозь благополучіе Дальней Заимки хочется заглянуть въ безвѣстную судьбу безпокойнаго, неудовлетворившагося, можетъ быть давно уже погибшаго человѣка...

В. Короленко.

(OCR: Аристарх Северин)