Дiонео

Весною.

(Изъ дорожныхъ воспоминаній).

— Тохто! (постой!) раздался сзади отчаянный крикъ нашего спутника, стараго казака Николая. Караванъ остановился.

— Что такое? — спросилъ, полуобернувшись въ сѣдлѣ проводникъ, Якутъ Кумулякъ.

— Конь съ камня сорвался; — пояснялъ Николай, — скорѣе, огонёръ (старина).

Якутъ медленно слѣзъ, надвинулъ ниже на уши шапочку, сшитую изъ шкурокъ гагаръ, — затѣмъ, проваливаясь по поясъ въ рыхлый снѣгъ, лежавшій всюду въ горныхъ трещинахъ, пошелъ на выручку къ Николаю, конь котораго по брюхо загрузъ въ снѣгъ. Мы были въ верстахъ въ пятистахъ сѣвернѣе Верхоянска, въ горахъ Тасъ-Хаята, являющихся едва ли не наиболѣе дикой частью всей Якутской области. Вотъ уже много дней, какъ мы оставили «городъ» и теперь весенняя распутица грозила насъ совершенно отрѣзать отъ людей, тогда именно, когда они намъ были особенно надобны. Наши запасы, которые мы три мѣсяца тому назадъ вывезли изъ Якутска, — всѣ истощились. До ближайшаго жилья было много дней пути; весь порохъ вышелъ до зерна; на придачу, верховые кони, которыхъ мы не мѣняли около мѣсяца, выбились совершенно изъ силъ на этой адской горной «дорогѣ», если только этотъ терминъ можетъ быть употребленъ. Въ этихъ далекихъ краяхъ еще не дошли до ковки коней. Острые камни искалѣчили совершенно ноги у половины нашихъ вьючныхъ коней. Каждый разъ, когда они ступали, оставался слабый кровавый слѣдъ. Мы вынуждены были подвигаться лишь маленькими переходами въ 15—20 верстъ ежедневно, устраивая частыя дневки и это тогда, когда каждый часъ былъ дорогъ. Кругомъ насъ тѣснымъ кольцомъ охватили гольцы. Каждый разъ приходилось слѣзать съ коней, чтобы взвести ихъ на косогоръ или, чтобы спуститься по головоломному скату. Чуть ли не каждые десять шаговъ лошади проваливались въ трещины, засыпанныя рыхлымъ снѣгомъ. Тогда приходилось разгружать коня и вытаскивать его соединенными силами. На это уходило около получаса, а черезъ десять минутъ опять приходилось разгружать только что навьюченнаго коня.

Скоро изъ невозможной дорога стала адской. Нужно представить себѣ исполинскую стѣну, которая вслѣдствіе какихъ то причинъ частью разсыпалась и покрыла скатъ сотнями тысячъ саженныхъ каменныхъ глыбъ; изъ нихъ одна легла ребромъ, другія торчатъ иглами; тѣ сблизились основаніями и выставили свои острыя вершины или образовали исполинскую лѣстницу съ полутора-аршинными, острыми и кривыми ступеньками, а далѣе — глубокая разщелина, на днѣ которой бурлитъ потокъ, только что вырвавшійся изъ ледяного панцыря. По камнямъ и между ними клубятся, кружатся, падаютъ каскадами безчисленные горные ручьи, которые пугаютъ коней своимъ несмолкаемымъ шумомъ. Все это заросло кустами тальника и арника. На вершинѣ стѣны грозно наклонились каменныя глыбы, которыя, кажется, вотъ вотъ обрушатся. Мы подвигались впередъ шагъ за шагомъ, всползая на острыя ребра камней на четверенькахъ, цѣпляясь за кустарники, которые больно хлестали по лицу. Мы прыгали съ камня на камень, безпрерывно скользили, рискуя упасть и при паденіи свернуть себѣ шею. Коней приходилось большею частью вести въ поводу. Медлить нельзя было, потому что сзади набѣгаетъ конь, который можетъ толкнуть мордой въ спину и тогда не удержаться конечно, на скользкомъ карнизѣ. Голодъ и усталость сдѣлали другаго нашего попутчика, молодаго казака Ѳому, крайне нервнымъ и раздражительнымъ. Онъ то принимался ругать старика Николая, то накидывался на проводника Кумуляха, флегматически выслушивавшаго такія ругательства, среди которыхъ не послѣднее мѣсто занимала самая обидная якутская брань «ханъ-ытъ-харахъ», т. е. «кровь черной собаки».

Ночей уже не было. Наступилъ безконечный

«Polar day, whісh wіll not see

A sunset till its summer’s gone».

Цѣлый день съ громкимъ клекотаніемъ летали парами гуси и спускались на болотѣ возлѣ гальцовъ. Оттуда доносилось верещаніе куличковъ и воробьевъ. Въ лѣсу жарко работалъ дятелъ. Часовъ въ шесть «вечера» мы спустились въ котловину и поѣхали льдомъ по озеру, которое занимало ее всю. Ледъ раскисъ и при каждомъ шагѣ издавалъ глухой трескъ. Наледи у береговъ заставляютъ держаться середины озера. Въ иныхъ мѣстахъ конь до колѣнъ уходилъ въ жидкую ледяную кашу, слегка подмерзшую на поверхности. Но вотъ ледъ принимаетъ все болѣе и болѣе обозначенный зеленый цвѣтъ, признакъ, что онъ размытъ водою. Мы ѣдемъ ледянымъ карнизомъ, становящимся все уже да уже. У самаго берега на льду также кое гдѣ появились проталины, тамъ зеленѣетъ вода и видно, что берегъ уходитъ отвѣсной стѣной, — значитъ, глубина очень значительная. Наледь разливается все шире и шире, а карнизъ становится уже. Вода иногда отрываетъ отъ него куски льда и съ ревомъ уноситъ ихъ съ собою. Наконецъ, карнизъ сталъ такъ узокъ, что едва достаточенъ для проѣзда одной лошади. Кони фыркаютъ, осторожно ступаютъ и проваливаются выше колѣна въ кашицеобразный ледъ. Я не могъ не полюбоваться на беззаботную отвагу Кумуляха. Если бы подломился ледъ, ему первому пришлось бы принять купанье, а подъ нимъ еще, кромѣ того, конь былъ тяжело нагруженъ. Наконецъ, передняя лошадь остановилась, разставила ноги и, не смотря на понуканія проводника, не шла впередъ.

Якутъ слѣзъ, добрался до берега, срѣзалъ талину и ткнулъ ею въ зеленую, полужидкую поверхность, на которую предстояло ступить коню. Хворостину вырвало изъ рукъ ямщика и скоро она показалась на поверхности наледи. Дальше, значитъ, двигаться было некуда, потому что вода промыла совершенно ледъ. Приходилось возвращаться назадъ. Съ большимъ трудомъ повернулись мы на узкомъ карнизѣ, поплелись обратно, сдѣлали версты три вдоль берега, выбрали мѣсто, гдѣ былъ натекъ на откосъ и, ведя коней въ поводу, по крутому склону выкарабкались на хребетъ. Внизу съ другой стороны, предъ нами была глубокая долина, по дну которой разлилась черная рѣчка Салиняхъ, на половину освободившаяся уже ото льда.

— Заночевать надо, — категорически заявилъ Кумуляхъ. — Дѣйствительно, переходъ до такой степени измучилъ коней, что дальше бы они въ тотъ день не могли бы сдѣлать и версты. Вьюки уложены были на мохъ, а лошадей отпустили пощипать прошлогоднюю желтую траву; но якутскій конь неприхотливъ и даже зимой довольствуется подножнымъ кормомъ, который выбиваетъ изъ подъ снѣга. Мы разложили огромный костеръ тамъ, гдѣ высокій камень защищалъ отъ холоднаго вѣтра, и расположились вокругъ на оленьихъ шкурахъ; но варить, кромѣ кирпичнаго чаю, было нечего. Всѣ наши запасы истощились совершенно. Ѳома и Николай сидѣли мрачнѣе ночи. Молодой казакъ, повидимому, особенно стосковался по сытному обѣду.

Впрочемъ и намъ съ товарищемъ, не смотря на рѣшеніе быть философами, голодъ давалъ себя чувствовать все сильнѣе и сильнѣе. Мы предприняли экскурсію съ цѣлью отыскать утиныя яйца; но она окончилась полною неудачею. Мы рыскали по болоту, прыгали съ кочки на кочку, обрывались безпрерывно въ ржавую холодную воду и возвратились, наконецъ, къ костру вымокшіе по горло и еще болѣе голодные, чѣмъ прежде. А между тѣмъ надъ нашими головами, часто махая крыльями, пролетали поминутно красноногіе жирные турпаны, пронзительно завывали въ тальникахъ гагары да крякали мардушки и шилохвостки, а на лужицахъ, кокетливо помахивая головками, щебетала цѣлая стая плавунчиковъ.

Пробовали мы было заняться рыбной ловлей. Отпустили на кострѣ иглу и загнули ее крючкомъ, надергали волосъ изъ хвостовъ у коней и навязали лесы; но такъ какъ нашивать удочки мы могли лишь кускомъ краснаго товара, то разсчитывать могли лишь на какую-нибудь особенно глупую и особенно жадную рыбину. Увы! на наше горе во всемъ солончакѣ не оказалось такой. Тогда вокругъ костра собрался военный совѣть. Что дѣлать? До жителей еще не менѣе двѣнадцати дней ѣзды, между тѣмъ завтра мы, вѣроятію, уже не въ состояніи будемъ двинуться дальше: не будетъ силъ подняться на сѣдло.

— Не утица я, не могу гороху ѣсть, рѣзко замѣтилъ Ѳома. — у меня отъ него брюхо пучитъ, а сытности въ немъ никакой. Дѣйствительно, послѣдніе три дня мы, въ нѣкоторомъ родѣ, напоминали древнихъ отшельниковъ, въ пищѣ, по крайней мѣрѣ. Мы вспомнили, что съ нами было фунтовъ пять гороху и кормились имъ, отваривая его въ водѣ.

— Убить коня надо, — отрѣзалъ категорически и авторитетно старикъ Николай. Всегда коней бьемъ, коли ѣсть нечего.

Намъ жалко было до слезъ нашихъ вѣрныхъ спутниковъ, которые такъ добросовѣстно не жалѣя живота, служили намъ до сихъ поръ. Въ силу этого, мы предложили обождать хоть до завтрашняго дня; но Николай и проводникъ Кумуляхъ совершенно резонно замѣтили, что намъ помощи не было до сихъ поръ, то нѣтъ никакого основанія ждать ее завтра. Единственно на кого можно было разсчитывать, такъ это на купеческіе караваны; но всѣ они обязательно должны были стоять теперь за много сотенъ верстъ, за хребтами, на томъ берегу Индигирки, дожидаясь, пока пройдетъ ледъ. Участь коня была рѣшена. Выбрали наиболѣе сытаго, хотя это было довольно мудрено, такъ какъ отъ всѣхъ коней остались лишь кости да кожа, вслѣдствіе тяжелыхъ переходовъ. Намѣченную жертву крѣпко прикрутили ремнемъ къ сломанному дереву. Ѳома взялъ въ руки огромный топоръ, заложилъ его за спину и сталъ осторожно подходить къ коню. Бѣдное животное! Очевидно, оно предчувствовало, что нѣчто страшное угрожало ему, вздрагивало всѣмъ тѣломъ и косилось на Ѳому. Я закрылъ глаза. Вотъ раздался глухой ударъ, и хрустнуло что то. То Ѳома изо всѣхъ силъ ударилъ обухомъ по лбу... Теперь, черезъ много лѣтъ, когда я вспоминаю эту сцену, у меня пробѣгаетъ дрожь и я рѣшительно не понимаю, какъ мы могли тогда ѣсть этого коня; но тогда... тогда мы были голодны. Конь въ предсмертной судорогѣ сводилъ и разводилъ ноги. Изъ перерѣзанной сонной артеріи со свистомъ вырывалась струя крови. Куруляхъ собиралъ ее заботливо въ сымиръ, въ мѣшокъ, сдѣланный изъ тюленьяго пузыря. Ѳома, весь выпачканный кровью, надрѣзалъ шкуру на животѣ и кулаками свѣжевалъ тушу. Скоро она лежала, какъ на скатерти, на окровавленной кожѣ. Проводники, Ѳома и Николай, какъ волки, набросились на дымящееся и вздрагивавшее еще тѣло.

— Ишь, огонеръ (старикъ), пришелъ, какъ на положенное, — замѣтилъ Ѳома, — указывая на Николая, который изчезъ, когда нужно было убивать коня, — а теперь отхватилъ кусокъ фунтовъ въ пять.

— Мяса грудно. Одинъ не съѣшь, — наставительно отвѣтилъ старикъ. Черезъ минуту вокругъ костра на палочкахъ всюду торчали огромные куски мяса. Никто не дожидался, пока оно испечется, а ѣли сырымъ, слегка лишь распареннымъ. Мнѣ припомнились страшныя сцены на плотѣ послѣ кораблекрушенія Медузы. У Кумуляха и у Ѳомы губы были выпачканы кровью, какъ у вампировъ. У Николая кровь была на усахъ, бородѣ и даже на бровяхъ.

До поздней ночи ѣли всѣ. Пріѣдятъ мясо на рашпирѣ, примутся за печеное на угляхъ, а тамъ подоспѣла требушина, сваренная въ котлѣ. Уже заалѣли на востокѣ верхушки гольцевъ; уже гдѣ то заклекоталъ проснувшійся горный кречетъ; ужъ мягко махая крыльями прилетѣла на ночлегъ фантастически красивая болотная сова, — когда закончилось это пиршество каннибаловъ, какъ назвалъ его товарищъ. Казаки завернулись въ заячьи одѣяла и заснули. Вскорѣ, однако, Николай завозился, поднялся и сталъ копошиться около кониной туши.

— Ты чего, огонеръ? — сонно спросилъ Ѳома.

— Спи, спи, парень! — Языка конскаго попробовать хочется. Не знаю, вкусъ какой въ немъ.

— Ишь ты, пузо у тебя, что твои переметы: все упрешь! — протянулъ молодой казакъ, повалился и захрапѣлъ. Глаза у старика обладали, однако, большею вмѣстимостью, чѣмъ его желудокъ. Языкъ онъ сварилъ, но съѣлъ отъ него лишь кусокъ, завернулъ остальное въ тряпку и сунулъ въ свои переметы, которыя служили ему подушкой. Черезъ нѣсколько минутъ заснулъ и Николай. Насъ съ товарищемъ не бралъ сонъ. Мы мирно бесѣдовали у костра. Съ угора, гдѣ мы сидѣли, видна была вся долина, залитая полусвѣтомъ полярной весенней ночи. Внизу щипали прошлогоднюю траву кони, а возлѣ нихъ лежали снятыя высокія сѣдла, ханка, т. е. сѣдла, приспособленныя для вьюковъ, да мѣшки, въ которыхъ мы три мѣсяца тому назадъ вывезли изъ Якутска запасы въ дорогу: хлѣбъ и мороженое мясо. Мы съ товарищемъ переглянулись. У обоихъ насъ одновременно мелькнула одна и та же мысль: «если въ мѣшкахъ прежде быль хлѣбъ, значитъ, теперь въ нихъ должны быть крошки». Какъ это мы раньше не вспомнили о такомъ важномъ обстоятельствѣ? Мы забрали котелокъ и отправились подъ гору, къ мѣшкамъ. Какое счастье! Наше предположеніе оказалось совершенно вѣрнымъ. Мы набрали около полукотелка крошекъ. Правда, онѣ были перемѣшаны съ кусочками сырого мяса, съ какими то палочками и другимъ соромъ; но все же это были настоящія крошки, т. е. почти хлѣбъ, котораго мы не видали уже полтора мѣсяца. Мы осторожно понесли котелокъ обратно къ костру. Но, о горе! Но дорогѣ пришлось перейти въ бродъ черезъ маленькій ручей. Товарищъ поскользнулся, котелокъ летитъ на землю и все содержаніе его очутилось на пескѣ. У товарища былъ такой растерянный видъ, какъ будто онъ потерялъ ввѣренное ему великое сокровище, которому и цѣны не было. Тщательно собрали мы крошки. Къ мясу, щепочкамъ и сору прибавился еще новый ингредіентъ — песокъ. Мы подбросили вѣтокъ къ костру, вскипятили чайникъ, подозвали Кумуляха, который только что поднялся и гомозился возлѣ вьюковъ, и стали благодушествовать.

Ранніе лучи скользнули по бронзовымъ вершинамъ гольцевъ и заглянули въ долину. Гдѣ то высоко прокричала робко и неувѣренно кукушка. Суровая природа медленно оживала послѣ долгой зимы. Конецъ мая, а между тѣмъ, какъ холодно и неприглядно кругомъ. И мнѣ вспомнилась другая весна, которую я два года тому назадъ встрѣчалъ на югѣ, на берегу моря. Предо мною сразу вырисовались картины. По откосу хребта змѣится дорога; вдоль нея шнуромъ, какъ солдаты въ шеренгѣ, вытянулись деревья. И, кажется, что они гуськомъ взобрались по дорогѣ, чтобы посмотрѣть на море, чтобы полюбоваться то бронзовыми, то зелеными, то синими полосами пробѣгающими по его чешуйчатой отъ вѣтерка поверхности. Деревья взобрались на гребень косогора, затѣмъ спустились до самой воды. И, кажется, что они хотятъ послушать, о чемъ шепчутъ волны, разбѣгающіяся по песку. Кажется, что для этого именно подступили онѣ къ самой водѣ къ тому мѣсту, гдѣ неравной, бѣлой линіей лежитъ пѣна, оставшаяся послѣ того, какъ песокъ жадно всосалъ воду, принесшую пѣну. Вотъ раздался нестройный, пронзительный гамъ, какъ будто затявкали разомъ сотни щенятъ. Надъ моремъ пронеслась стая чаекъ. Онѣ задѣваютъ тѣнистые хребты волнъ ослѣпительно сверкающими на солнцѣ крыльями. Далеко, далеко тамъ, гдѣ на горизонтѣ море вырисовывается темной полосой, — мелькнуло судно. Мачты его кажутся тонкими, какъ паутина. Какъ тамъ все полно жизнью, такъ здѣсь сравнительно, природа мертва! Мы притихли у костра, стараясь опредѣлить, какая это пичуга жалобно плачетъ, какъ обиженный ребенокъ, высоко, высоко, на самомъ хребтѣ гольца! Вдали цѣпь горъ, сковавшихъ горизонтъ, загорѣлась алымъ пламенемъ. Солнца все еще не было видно; но багровые снопы свѣта показывали, гдѣ именно оно находится за гольцами. Кумуляхъ сидѣлъ на корточкахъ у самаго огнища, обнявъ крѣпко руками колѣни, такъ что подбородокъ ушелъ почти совсѣмъ въ изорванные, вытертые наколѣнники изъ камусовъ лося.

— Посмотрите, вотъ чудо! — сказалъ товарищъ. Тамъ, гдѣ снѣгъ протаялъ и виднѣлся прошлогодній сардечесъ (высокая трава), среди пожелтѣвшихъ, колѣнчатыхъ стеблей, — мой товарищъ сорвалъ цвѣтокъ. Не листья, а длинный и мягкій пушокъ покрывалъ его короткій стебель. Лепестки были необыкновенно красивы. Казалось, что смѣющееся, счастливое личико выглядываетъ изъ пушистой мѣховой пухлянки.

Мы съ товарищемъ подъискивали наиболѣе подходящій образъ. Кумуляхъ поднялъ на насъ свои слезящіеся глаза. — Это — санаргабынъ, по нашему, на языкѣ сахаларъ, — сказалъ онъ.

— Санархабынъ? — переспросили мы. — Насъ удивило названіе, означающее — „печаль“.

— О да, — продолжалъ Кумуляхъ. — Санаргабынъ обозначаетъ, что было когда то людямъ великое горе, чуть не пропали даже всѣ.

Мы попросили старика разсказать намъ про странный цвѣтокъ, который очевидно, былъ первымъ провозвѣстникомъ полярной весны.

— Давно, давно это было, — началъ монотонно, на распѣвъ Кумуляхъ, какъ обыкновенно разсказываютъ якуты свои олонхо (былины). Великій духъ Аи-Тоенъ-Тангара только что вылѣпилъ изъ глины орто-дайды-землю и поселилъ на ней людей. Озлился злой и сильный царь Арсынъ Долай, что живетъ въ „нижнемъ“ свѣтѣ, тамъ гдѣ нѣтъ дня, а вѣчная, темная ночь; гдѣ нѣтъ лѣта а постоянно воетъ юго-западный вѣтеръ, гдѣ свѣтитъ лишь мѣсяцъ на ущербѣ. Наслалъ онъ на землю лютый холодъ. Славному батырю Кюнь-Тоену солнцу холодно стало выходить на небо и спрятался онъ въ своей высокой красивой юртѣ изъ серебряныхъ лиственницъ. Наступила тьма.

Не могли болѣе ковать своихъ серебряныхъ чашъ семь старцевъ, что вы, Русскіе, зовете созвѣздіемъ сохатаго (большая медвѣдица), потому морозный морозъ закрылъ звѣзды, горны старцевъ. Даже куропатки не выбѣгали плясать и пляхкать вокругъ тальниковыхъ кустовъ. Какъ стая голодныхъ медвѣдей-шатуновъ, ревѣлъ злой вѣтеръ солонникъ, отъ кого не спрячетъ и не укроетъ никакая кухлянка. И къ вою вѣтра прибавился скоро еще болѣе страшный крикъ. То скакали, высунувъ до земли окровавленные языки, красношерстныя собаки, на которыхъ разъѣзжаетъ по улусамъ старуха и прижигаетъ огнемъ всѣхъ встрѣчныхъ. Люди забились по юртамъ вокругъ чуваловъ. Никто не смѣлъ показаться даже изъ дверей. Скоро стали гаснуть огни. Смерть приходила къ людямъ.

И видитъ Аисытъ-Хатынъ, Соболѣзнующая Создательница, что гибнетъ „кость ея сердца“ — люди, накинула на плечи богатую соболью доху, надвинула на лобъ высокую рогатую рысью шапку съ краснымъ суконнымъ верхомъ и явилась къ хозяину „верхняго“ мѣста, къ Юрюнгъ-Таену. Онъ возсѣдалъ на сверкающемъ бѣломъ престолѣ не створаживающагося никогда молочнаго озера, по которому ходятъ серебряныя волны. Когда же приходитъ мѣсяцъ заморозковъ, и на озерѣ выплываетъ шуга, то онъ изъ чистаго золота.

И взошла Аисытъ Хатынъ на три каменныя ступени, что ведутъ къ престолу, и сказала:

— О, Юрюнгь Аи Таенъ, великій хозяинъ. Ты сидишь на пупѣ восьмигранной вселенной, твои быки краше солнца; твои коровы — круглѣе мѣсяца. Въ твоей юртѣ серебряный столъ — гладокъ и блестящъ, подобно первому льду только что ставшаго озера. Столбы, поддерживающіе твою юрту похожи на страстныхъ дѣвушекъ, а шестокъ чувала — на жеребца по девятой травѣ. Погляди же, что дѣлаютъ на среднемъ мѣстѣ твои бѣдныя дѣти сахаларъ (якуты). Заступись за нихъ. Дай имъ тепло. Сдѣлай такъ, чтобы былъ у нихъ всегда говорливый огонь. Пусть онъ въ ихъ юртахъ всегда имѣетъ вдоволь сухостоя.

И каждую весну, когда соберутся люди на праздникъ кумыса, — шаманы тебѣ станутъ дѣлать лучшее возліяніе въ ысыэхъ, чѣмъ кому-либо другому изъ небожителей.

Сердито заворчалъ Юрюнгь Таенъ и сердито оттолкнулъ отъ себя Аисытъ Хатынъ. Упала Соболѣзнующая мать создательница, распахнулась богатая собачья доха и спустились съ колѣнъ мохнатые волчьи наколѣнники.

— Какое мнѣ дѣло до людей? — сказалъ Юрюнгь Таенъ. Пусть они погибаютъ. Пусть вымрутъ до послѣдняго. У нихъ вѣдь свой собственный рокъ. Когда я отпускалъ ихъ на землю, я не сказалъ имъ: „приходите назадъ“! Если люди могутъ плодиться, пусть плодятся. Если они они не могутъ жить, — пусть околѣваютъ. Мнѣ что до нихъ. Ступай. Пошла Аисытъ Хатынь и заплакала. И падали слезы ея, какъ цвѣтные корольки. Не больно ей, что обидѣли ее, а жалко, что погибнутъ люди. Вдругъ утерла слезы мать создательница и засмѣялась. Засвѣтилось ея лицо, какъ угоръ послѣ дождя, когда пройдетъ по немъ солнце. Увидала она, что собирается выйти на небо Юрюнгъ-Удаганъ, дочь солнца, что хочетъ намотать на серебряный колъ свои восьмисаженныя алыя косы, хочетъ расчесать ихъ золотымъ гребнемъ. Вонъ, глядите, — обратился къ намъ Кумуляхъ, — она и теперь вышла чесать косы.

Старикъ указалъ на востокъ, гдѣ изъ-за вершинъ гольцовъ брызнули по небу огромные столбы алаго свѣта.

— Глаза у Юрюнгъ-Удаганъ черны, какъ базальтъ, брови ея, какъ два соболя, что лежатъ одинъ возлѣ другого и обнимаются лапами, — продолжалъ Кумуляхъ.

— Не брезгай землей и людьми, красавица Юрюнгъ-Удаганъ, — кротко сказала мать создательница. Смотри, люди пропадаютъ. Спаси ихъ. Развѣ будутъ твои косы также сверкать, если на землѣ не останется ни одного саха (якута), кто любовался бы ими? Не потемнѣешь ли ты отъ горя тогда, какъ та „дѣвушка съ талиной“, подруга мѣсяца, тоскующая по землѣ? [1]. И молча поднялась Юрюнгъ-Удаганъ съ восьминогаго мѣднаго стула, мягко улыбнулась и пошла на западъ. А распущенныя алыя косы потянулись сверкающимъ хвостомъ за ней, какъ тѣ страшныя чудныя звѣзды, что появляются иногда на небѣ и сулятъ землѣ или великую радость или великое несчастье. Вотъ спустилась Юрюнгъ-Удаганъ на «запутанное небо», гдѣ рождаются облака. Здѣсь у окна юрты часто сидитъ злой духъ и швыряетъ на землю камни. Люди говорятъ тогда, что громъ гремитъ. Съ «запутаннаго неба» Юрюнгъ-Удаганъ спустилась ниже. Поджавъ ноги, сидѣлъ здѣсь на огромной бѣлой кобыльей шкурѣ страшный злой духъ Тимиръ-Садалбы. Лицо его въ морщинахъ. Ты видѣлъ, сколько пузырей появляются на лунѣ во время дождя? Еще больше желваковъ на лицѣ злаго Духа. Голова у него плѣшива, какъ внутренность нелуженаго мѣднаго котла. Отдѣльные зубы торчатъ изъ широкаго хайла, какъ пни въ вырубленномъ лѣсу. Въ одной рукѣ Тимиръ-Садалбы держалъ четырехугольный бубенъ, обтянутый высушенной кожей пѣгаго жеребца, а въ другой — осмоленную «ворчливую» колотушку. Гулко и рѣзко звучали удары. И подъ ладъ имъ корчились и выли на землѣ женщины, одержимыя той болѣзнью, которую мы, якуты, называемъ минерикъ [2].

 

[1] Якуты говорятъ, что пятна на лунѣ это — дѣвушка, которую взялъ мѣсяцъ съ земли.

[2] Родъ кликушества, которымъ почти поголовно страдаютъ якутки.

 

— Куда идешь, Юрюнгъ-Удаганъ? — спросилъ Тимиръ-Садалбы. — Остановись. Далѣе холодно, далѣе мученія.

Но улыбнулась только дѣвушка и пошла дальше. И замерла на время рука Тимиръ-Садалбы, и долго слѣдилъ онъ за свѣтомъ, что остался отъ косъ Юрюнгъ-Удаганъ.

Вотъ стала достигать она уже той „незыблемой бездны“, о глубинѣ которой еще не разсуждали, ширину которой еще не измѣрили. Тутъ начинается рѣка. Перевозъ черезъ нее держитъ старикъ Бергень. Еще издали послышался страшный свистъ, подобный вою вѣтра въ гольцахъ. Огромныя лиственницы гнулись до земли и щепались на тонкія лучинки. То храпѣлъ Бергень.

— Куда идешь ты Юрюнгъ-Удаганъ? — спросилъ проснувшійся перевозчикъ. — Или ты хочешь видѣть смерть?

Но дѣвушка только улыбнулась, и послушно вытащилъ Бергень свой карбасъ, сшитый тальниковой вицей. Какъ труденъ былъ переѣздъ въ „нижній міръ“! Два дня сначала плыли по огненной рѣкѣ. Съ воемъ клокотали волны вокругъ. Потомъ прошли волокъ въ полтора кіось (15 верстъ). Здѣсь копошилось столько гадовъ, что ногѣ ступить негдѣ было. А тамъ пошло огромное „море плѣсени“ да еще кровавая рѣка. Небо стало сѣро, „какъ рыбья щерба“. Всюду на кочкахъ сидѣли огромныя лягушки, величиной съ трехгодовалыхъ бычковъ. Присталъ карбасъ къ берегу. Высадилъ Бергень дѣвушку и поплылъ обратно. Пошла Юрюнгъ-Удаганъ все далѣе на западъ. Вотъ мимо съ воемъ пробѣжалъ звѣрь Мякь-Тугай, съ тремя ногами на пупѣ; тихо и неслышно проплыли кюлюхъ (тѣни). Онѣ вели провинившагося дьявола, чтобы запереть его въ желѣзный лабазъ. Всѣ оглядывались на Юрюнгъ-Удаганъ и все гадали, какъ и зачѣмъ она могла попасть сюда. Пробовали ей «три тѣни обманщика» заступить дорогу; но дѣвушка только улыбнулась, и пропустили онѣ дочь солнца, и долго слѣдили за алыми косами, что сверкали на небѣ, гдѣ никогда не показывается солнце. Вотъ изъ мрака донеслось пѣніе дьявола. Кумуляхъ завылъ хриплымъ, царапающимъ голосомъ, подражая пѣнію.

— Называюсь я — одноногій Судорба-батырь. Нѣтъ никого краше, умнѣе и храбрѣе меня. Вынырнулъ изъ тьмы дьяволъ. Онъ ѣхалъ верхомъ на пестромъ быкѣ. Единственныя рогъ у скотины выросъ изъ середины лба. Единственныя глазъ быка сверкалъ, какъ вечерняя звѣзда Чалбонъ. И у дьявола былъ лишь одинъ глазъ, такой же мутный и тусклый, какъ грязный кусокъ льда. Зубы походили на долбешки, выкованныя плохимъ кузнецомъ. Волосы взъерошились, какъ тальникъ на берегу рѣки во время водополья. Увидѣлъ дьяволъ дѣвушку, сталъ колотить пяткой своей единственной желѣзной ноги въ бокъ быка и погналъ его изо всѣхъ силъ. Хотѣлъ дьяволъ первымъ донести «господину восьми дьявольскихъ улусовъ», страшному Арсынъ-Долаю, что пришли чужіе.

И страшный Арсынъ-Долай раскрылъ свой широкій ротъ на темени, созвалъ всѣхъ, подвластныхъ ему ёровъ, что, вселившись въ тѣло, производятъ ломоты и язвы, слѣпоту и безсиліе. Велѣлъ всѣмъ быть на готовѣ. Онъ думалъ, что идетъ на него Хара-батырь, или «Бѣлый юноша», или другой могучій воинъ, что не одного уже дьявола разсѣкъ на четыре части. И приготовился Арсынъ-Долай, грозный ханъ восьми дьявольскихъ улусовъ и повелитель „нижняго царства“ къ жестокому бою. Такъ косматый улу-таёнъ—медвѣдь, почуявъ, что идетъ на него промышленникъ, выползаетъ изъ пихтача, поднимается на заднія лапы, щелкаетъ зубами и поводитъ налившимися кровью глазами.

Но поднялась тяжелая дверь желѣзной юрты, и раскрылъ Арсынъ-Долай широко свои глаза, что лежать у него на вискахъ. Не страшный богатырь стоялъ на порогѣ, а Юрюнгъ-Удаганъ; далеко развились ея алыя косы. Стало свѣтло въ желѣзной юртѣ, гдѣ до тѣхъ поръ только и обсуждалось, какъ бы причинить болѣе горя и страданій бѣдной землѣ.

— Абра кини!., (пощади людей!) только и сказала Юрюнгъ-Удаганъ, — жалко ихъ! вѣрь, слабые они! — И улыбнулась дѣвушка.

И смягчилось сердце Арсынъ-Долая. Потухла въ немъ злоба. Удивило его, что приняла на себя красавица муки и пришла просить не за себя, а за другихъ. И помолчалъ ханъ восьми улусовъ, а потомъ сказалъ:

— Слушай, Юрюнгъ-Удаганъ, растопилось сердце Арсынъ-Долая! Дамъ я людямъ и землѣ въ году три мѣсяца отдыха. Три луны не выпущу я солонника; три мѣсяца пусть Солнце-Таенъ ходитъ по небу. И первый мѣсяцъ пусть такъ и зовется синеланъ (т.-е. мѣсяцъ отдыха) [3]. Я пошлю людямъ цвѣтокъ санаргабынъ. Онъ пусть показываетъ, что смягчила грусть Юрюнгъ-Удаганъ сердце хана „восьми улусовъ“ и что конецъ зимѣ.

 

[3] Якутскій новый годъ начинается съ мая, синелана, по мѣстному.

Слово отдых по-якутски — сынналаҥ (Примечание А.Северин.)

 

Кончилъ Кумуляхъ. Въ долину хлынули снопы ослѣпительнаго свѣта. Солнце показалось надъ гольцами. Пора было тронуться въ дальнѣйшій путь.

Діонео.

Лондонъ,

27 марта 1897 г.

 

(OCR: Аристарх Северин)

Рассказ Дионео (И. Шкловского) "Весной" был опубликован в объемном, почти на 1000 страниц, Литературно-научном сборнике "Братская помощь пострадавшим в Турции армянам", в котором приняли участие такие писатели как Лев Толстой, Мамин-Сибиряк, Короленко, Бальмонт и многие другие ученые, публицисты и общественнные деятели, при участии в оформлении сборника художника И. К. Айвазовского. Все вырученные средства от продажи этого издания пошли на помощь пострадавшему армянскому народу.