Хайлакъ *).

*) Такъ называютъ якуты уголовныхъ ссыльныхъ; прозвище это оскорбительно и значитъ то же, что «острожникъ».

Интересъ, который возбуждаетъ въ настоящее время Сибирь и особенно далекія ея окраины, побудилъ меня собрать въ одно эти разсказы, касающіеся Якутской Области и печатавшіеся разновременно въ польскихъ и русскихъ журналахъ.

Приближалось лѣто, стало тепло, и мѣховая шапка Хабджія уже была совершенно лишней. Его жена — Керемесъ — сшила ему шапку изъ лоскутковъ сукна, которые случайно попали въ ея шкатулку. Хабджій никогда въ жизни не носилъ такой шапки; въ жару онъ обыкновенно повязывалъ лобъ платкомъ. Поэтому неудивительно, что, почувствовавъ ее на своей круглой, гладко выстриженной головѣ, онъ долго оглядывалъ себя передъ осколкомъ зеркала, строя соотвѣтственныя этому украшенію мины.

— Настоящій русскій!—вымолвилъ онъ, наконецъ, торжественно обращаясь къ стоящей тутъ же женѣ, а его бронзовое, плоское лицо засіяло отъ искренней, добродушной улыбки.

— Ну, иди, иди, — говорила Керемесъ, слегка ударяя его ладонью по широкой спинѣ. За это «настоящій русскій» обнялъ ее и, понюхавъ сначала по-якутски ея щеку, поцѣловалъ ее затѣмъ по-русски въ губы; при этомъ оба разсмѣялись во все горло.

— Когда же ты, наконецъ, пойдешь? — кокетливо защищалась женщина, толкая мужа къ дверямъ.

Хабджій вздохнулъ, сдѣлался вдругъ серьезенъ, схватилъ приготовленныя уже рукавицы и «махалку» изъ волосъ отъ комаровъ, небрежно трижды перекрестился и сталъ уходить.

— Смотри, долго не мѣшкай! Если застанешь князя, такъ принеси подарки! — просила Керемесъ, провожая его до воротъ.

Хабджій кивнулъ головой.

Она еще долго стояла на дворѣ, смотря вслѣдъ удаляющемуся мужу, а когда онъ, наконецъ, исчезъ за поворотомъ тропинки, она вздохнула и, тихо затянувъ пѣсенку, медленно вернулась въ юрту. Она не любила оставаться одна. Тишина пустого дома казалась ей невыносимой. Поэтому ей взгрустнулось, она замолкла, небрежно собирая разбросанные на лавкѣ лоскутки, нитки и другую мелочь.

«Какая тоска! Хоть бы Богъ ужъ скорѣе ребенка-то послалъ! Какъ она будетъ его лелѣять и любить, покрывать поцѣлуями. А вдругъ умру...» мелькнуло внезапно у нея въ головѣ; сколько женщинъ помираетъ при появленіи этихъ маленькихъ гостей изъ другого, лучезарнаго міра, котораго душа хоть и не помнитъ, а все-таки вѣчно тоскуетъ по немъ *). Но вѣдь это грѣшно! Зачѣмъ же ей тосковать? Развѣ ей здѣсь не хорошо, не весело?.. Особенно лѣтомъ, когда вдоволь пищи, когда вокругъ тепло и ясно. Она взглянула въ открытыя двери, черезъ которыя ей улыбались залитыя солнцемъ окрестности. Развѣ не хороши эти тучи, это блѣдно-голубое родное небо, эта черная, сумрачная и вмѣстѣ съ тѣмъ милая, знакомая тайга?.. Какъ упоительно пахнутъ расцвѣтшія лиственницы лѣсовъ. Нѣтъ! хороша якутская земля, ихъ земля; а если говорятъ, что тамъ, на югѣ, есть лучшія страны, такъ навѣрное врутъ. Зачѣмъ же въ такомъ случаѣ пріѣзжаютъ сюда, къ нимъ!?

*) Якутское вѣрованіе.

Сквозь полуоткрытыя двери во внутрь избы просунулись раздутыя, влажныя ноздри, а за ними показался черный, косматый, съ бѣлой лысиной посрединѣ, лобъ коровы, за которымъ видно было еще нѣсколько другихъ головъ бѣлыхъ, пестрыхъ, тянущихся къ юртѣ, бодающихся рогами и громко мычащихъ. Стадо возвращалось съ пастбища. Привязанные за каминомъ телята, почуявъ матокъ, начали брыкаться и блеять.

— Ге! — крикнула Керемесъ, отгоняя коровъ отъ дверей, и вышла съ подойникомъ въ рукахъ. Скотины, впрочемъ, было немного: всего пять коровъ дойныхъ, большой черный волъ, являющійся вмѣстѣ съ лошадью единственной рабочей силой въ ихъ хозяйствѣ, четыре яловыхъ, два «прошлогоднихъ» бычка, пара телятъ — вотъ и все. Однако телята здѣсь часто околѣваютъ, Богъ знаетъ еще, стоитъ ли ихъ держать.

А тутъ съ того же хозяйства нужно, собрать на подати и повинности, на одежду и на лѣтнюю пищу, на посуду, на чай и на много другихъ вещей, безъ которыхъ никакъ не обойдешься и которыя ежегодно пропадаютъ и портятся. Нужно еще отложить на зиму, когда коровъ нельзя доить. Впрочемъ, ей жаловаться нечего. Богъ далъ ей трудолюбиваго мужа, ловца и мастера на всѣ руки, только... тутъ она лукаво улыбнулась, пустила теленка къ послѣдней выдоенной коровѣ, схватила ведро съ молокомъ и пошла въ молочную — низкій погребъ, въ которомъ на землѣ рядомъ стояли берестяные «чибычаги» *), полныя молока. Съ прежнихъ она сняла сливки, въ новыя налила только что выдоенное молоко, а изъ нѣкоторыхъ вылила содержимое въ мѣдный котелъ, въ которомъ она обыкновенно приготовляла «соратъ» **), ежедневное кушанье якутовъ. Хабджій увѣрялъ, что она вкуснѣе всѣхъ приготовляетъ соратъ; не отрицали этого и приходившіе въ гости сосѣди, такъ какъ у нихъ въ то время чаще всего рты были наполнены этимъ бѣлымъ, облитымъ сливками лакомствомъ, которое имъ щедро, нисколько не жалѣя, доставляла Керемесъ.

*) Круглая, плоская посуда изъ березовой коры.

**) Кислое молоко — варенецъ.

— Не Керемесъ, а Евменія! — вспомнила возившаяся около огня хозяйка «Евменія Слѣпцова!» Такъ поправилъ ее попъ, когда передъ свадьбой она сказала ему свое имя, которымъ ее называли мать, сосѣди, женихъ... Евменія!.. Евменія!.. Керемесъ!.. Керемесъ значитъ сиводушка, звѣрекъ, мѣхъ котораго очень дорогъ. Мѣхъ этотъ такъ мягокъ и шелковистъ, какъ ея косы, за которыя ее должно быть такъ прозвали: онѣ гуще и длиннѣе, чѣмъ это обыкновенно бываетъ у якутокъ. «Керемесъ» казалось ей гораздо красивѣе, чѣмъ «Евменія». Она понимаетъ это имя. Она знаетъ, какъ радуется Хабджій, когда принесетъ изъ тайги такую лисицу, а мѣхоторговцы хвалятъ его за это и угощаютъ чаемъ. А Евменія!.. Что же это значитъ? Говорятъ, что она дикарка, потому что не помнитъ своего имени. На что же оно ей? Его обязаны знать попъ и волостной писарь, которымъ вѣдь за это платятъ якуты жалованье. Да, она дикарка и не ученая! А развѣ, несмотря на это, ее всѣ не любятъ, развѣ ее не ласкала мать, не любилъ отецъ, развѣ Хабджій сказалъ ей когда нибудь хоть одно дурное слово... Пускай ужъ тамъ... Однако, что это «его» нѣтъ такъ долго? Уже смеркается! Вѣдь онъ же знаетъ, что она боится оставаться одна. Что его могло задержать у князя?

Настала ночь... На сѣверѣ кровавая полоса зари стала такой узкой и блѣдной, какой уже должна была остаться до завтрашняго разсвѣта. Постепенно темнѣющее по направленію къ югу небо уже одѣлось нѣсколькими робко сверкающими звѣздами; на болотѣ перестали посвистывать кулики; пара дикихъ утокъ, шумя крыльями, пролетѣла и опустилась на сосѣднемъ озерѣ; заросли, луга, рѣка и боръ скрылись подъ прозрачнымъ покровомъ лѣтней полярной ночи, а въ тайгѣ появились привидѣнія. Керемесъ затворила двери. Напрасно. Духи ее преслѣдовали, стуча въ стѣны юрты; пугали ее своими криками, показывались въ темныхъ углахъ избы. Сердце у нея билось, она не смѣла поднять глазъ. Напрасно она старалась забыться, нагибаясь надъ работой у огня и зашивая одежду мужа.

— Когда же онъ, наконецъ, придетъ. Нѣтъ, она уже никогда больше не согласится остаться одна; она непремѣнно выпроситъ у Хабджія, чтобы онъ взялъ кого-нибудь въ домъ, какую-нибудь старую бабу, или какого-нибудь слѣпого, хилаго старика, къ которому ужъ никакъ нельзя будетъ ревновать. Только бы одной не оставаться, не мучиться...

Вдругъ у воротъ послышались шаги и голосъ ея мужа. Она вскочила, чтобы выбѣжать ему на встрѣчу, но внезапно остановилась на полпути, удерживаемая тайной мыслью... Духи бываютъ иногда ужасно коварны. Поэтому она схватила тлѣющую головешку и въ ту минуту, когда входящіе показались въ дверяхъ, бросила ее на порогъ. Ихъ было двое; она разглядѣла ихъ сквозь столбъ дыма, который поднялся вверхъ, а одинъ изъ нихъ былъ ея мужъ.

— Чего ты такъ испугалась? — спросилъ онъ, всматриваясь въ нее пытливымъ взглядомъ.

Пристыженная Керемесъ молча подняла съ земли головешку. Другой былъ какой-то чужеземецъ, высокій, рыжебородый, бѣлолицый, должно быть «нуча» *). Онъ принесъ съ собой какіе-то узелки и мѣшки. Когда онъ сталъ укладывать ихъ въ углу на лавкѣ, Керемесъ догадалась, что это, вѣроятно, тотъ «хайлакъ», котораго недавно привезли въ ихъ мѣстность. Что бы это значило? До сихъ поръ ихъ не заставляли кормить ни одного изъ этихъ пришельцевъ. Она вопросительно взглянула на Хабджія, который былъ сердитъ и блѣденъ. Пришелецъ разбиралъ, приводилъ въ порядокъ, укладывалъ свое имущество, наконецъ, сѣлъ и закурилъ коротенькую мѣдную трубку.

*) «Нуча» — вообще бѣлый человѣкъ съ юга.

— Готовь ужинъ! — сказалъ Хабджій женѣ и подсѣлъ къ гостю.

— Вотъ мой домъ! — сказалъ онъ, протягивая впередъ руку. — Что, скверный, неправда-ли? Не знаю, хорошо-ли тебѣ здѣсь будетъ? Въ дождь вода течетъ на голову, зимой холодно; я вѣдь предупреждалъ, что я бѣдный человѣкъ. Самъ ты говорилъ, что хочешь жить на одномъ мѣстѣ. И то правда: такому барину, какъ ты, не подобаетъ шляться изъ юрты въ юрту. Только подумай самъ, хорошо-ли будетъ тебѣ у насъ? Тебѣ нуженъ бѣлый, хорошій домъ, — ты «нуча», тебѣ нужно ѣсть мясо и хлѣбъ, подъ ногами имѣть полъ, на столѣ тарелки и серебряныя ложки, а у насъ ничего этого нѣтъ; домъ, самъ видишь, плохой... скота у насъ мало, мы бѣдные! Дадимъ, что у насъ есть, да пища-то наша не больно лакомая: все «соратъ» да «соратъ». Дикій якутъ, самъ знаешь, все съѣстъ.

— А волость тебѣ ничего не платитъ за мое содержаніе? — вдругъ спросилъ молчавшій все время пришелецъ.

— Да нѣтъ-же! У насъ тутъ иные обычаи, у насъ «нуча» возятъ изъ юрты въ юрту, гдѣ они живутъ по нѣскольку дней; но ты самъ говоришь, что не будешь ѣздить, что тебѣ это уже надоѣло, что ты хочешь жить на одномъ мѣстѣ. Прекрасно! Отлично! Вотъ я тебѣ и посовѣтую, какъ другу посовѣтую, такъ какъ я тебя люблю. Я вообще люблю «нуча». Славный народъ, красивый народъ, богатый народъ, умный народъ! Такъ вотъ, не живи ты у меня! Пойди завтра на собраніе и скажи господамъ князьямъ, что не хочешь жить у меня, что я бѣденъ, что у меня ничего нѣть, что мой домъ неудобенъ и грязенъ... скажи имъ, а ужъ они найдутъ тебѣ хорошее жилище, гдѣ тебѣ можно будетъ жить постоянно. Ну такъ какъ же? Самъ подумай! Въ нашей странѣ хлѣбъ не растетъ, все у насъ получается отъ скота: и одежда, и пища, и деньги. У богатыхъ много коровъ, много кобылъ, у нихъ поэтому и много сливокъ, много масла, говядины... у нихъ есть теплая одежда, есть дома... Отчего ты не хочешь жить у богатыхъ.

— Да я же хочу!.. — крикнулъ пришелецъ, — но волость сюда меня назначила!

— У богатыхъ,—продолжалъ Хабджій, не обращая вниманія на это восклицаніе — тебѣ было бы хорошо, ты былъ-бы сытъ, чисто жилъ бы! Такъ вотъ пойди завтра или послѣзавтра на собраніе и скажи: я не хочу жить у него, онъ бѣденъ, плохо ѣстъ и плохо кормитъ, домъ у него грязный и вода протекаетъ съ крыши... Ты увидишь, какъ у мена течетъ вода съ крыши, когда станутъ идти дожди...

— Пойдешь? что? — спрашивалъ онъ настойчиво.

— Не морочь ты меня. Я, братъ, старый воробей! — отвѣтилъ на чужестранномъ языкѣ пришелецъ и отвернулся.

— Нѣтъ! Такъ ты всегда будешь сидѣть у меня! — съ подавленнымъ отчаяніемъ и бѣшенствомъ вскричалъ якутъ.

— Не знаю! Теперь лѣто! теперь вездѣ хорошо, а потомъ увидимъ.

Хабджій на минуту задумался, плюнулъ въ сторону, всталъ и подошелъ къ огню.

— Чего ты копаешься! — крикнулъ онъ сердито, обращаясь къ женѣ, — подавай ужинать.

Онъ задыхался отъ злости.

— Пень деревянный! — проворчалъ онъ, всматриваясь въ зеленоватые, холодно-спокойные, устремленные на огонь глаза хайлака, въ его широкое лицо, на которомъ лежалъ отпечатокъ чего-то грознаго и неудержимаго. — Разбойникъ! Ледяные глаза! злился якутъ. Все его краснорѣчіе, которымъ онъ такъ гордился и которое онъ выработалъ въ теченіе трехлѣтней службы въ своей волости въ качествѣ десятскаго, не произвело ровно никакого впечатлѣнія. — Чортъ-бы его побралъ!

Но громко Хабджій не сказалъ ни слова; онъ только сердито сплевывалъ. Ужинъ для пришельца былъ поставленъ особо, но онъ самъ подозвалъ къ себѣ хозяевъ и даже далъ имъ къ чаю по горсти сухарей, остатокъ своей тюремной пищи.

— А вѣдь онъ добрый! — сказалъ якутъ громко, съ хитрой, едва замѣтной улыбкой, будто-бы обращаясь къ женѣ.

Керемесъ, молча, осторожно, точно тѣнь, сновала по избѣ, постоянно обходя вокругъ очага, чтобы ни на одно мгновенье не заслонить огня разсерженнымъ мужчинамъ. Однако, она замѣтила нѣсколько разъ, что непріятный взглядъ хайлака былъ направленъ на нее; хайлакъ также замѣтилъ, что и она, хотя осторожно, но все-таки все время поглядываетъ на него. Онъ поэтому закрутилъ усъ и пригладилъ густые волосы.

Керемесъ еще до сихъ поръ не видѣла русскихъ, кромѣ попа и волостного писаря, которые, какъ здѣсь родившіеся, лицомъ были совершенно похожи на якутовъ; этотъ хайлакъ былъ первымъ человѣкомъ съ юга, съ которымъ ей случилось встрѣтиться.

— Ой! какой громадный!.. А на рожѣ волоса растутъ, точно у собаки! — съ отвращеніемъ замѣтила она мужу, ложась спать. — А на долго?

— На мѣсяцъ!

— Боже мой! Такъ долго!

— Что-же я подѣлаю? — отвѣтилъ Хабджій, — приказали! и, перевернувшись на другой бокъ, заснулъ. Керемесъ долго не могла сомкнуть глазъ. Передъ ней все время стояла фигура хайлака въ томъ видѣ, въ какомъ она впервые его увидала сквозь густой дымъ и искры; она все время чувствовала на себѣ взглядъ его большихъ, блестящихъ чужеземныхъ глазъ, цвѣтомъ напоминающихъ небо; засыпая, она видѣла блѣдное, широкое его лицо, наклоняющееся къ ней... волоса его отвратительной бороды, касаясь ея груди и лица, будили ее. Она слыхала много разсказовъ объ этихъ «нуча». Преданія ея родины разсказывали ужасныя вещи объ ихъ жестокости, а въ сказкахъ ихъ имя сдѣлалось синонимомъ зла — и она поэтому трепетала. Испуганная, покрытая потомъ, вскакивала она съ постели при каждомъ движеніи безпокойно мечущагося на своемъ ложѣ хайлака, а когда вдругъ среди темноты раздался звукъ голоса, произносящаго непонятныя слова, она толкнула ногой мужа.

— Въ прорубь!.. Знаю... напрасно... лучше... я васъ... убилъ... я жить хочу... матъ пресвятая Богородица... а за что?

Голосъ затихъ и перешелъ въ непонятное бормотанье.

Супруги, прижавшись другъ къ другу, долгое время съ ужасомъ всматривались въ темное пространство избы, но дикіе крики уже не повторялись; наконецъ, супруги снова легли. Керемесъ плакала.

— Не плачъ! — утѣшалъ ее Хабджій, — только мѣсяцъ — какъ-нибудь перетерпимъ... Богъ дастъ!

——

— Нуча... нуча!.. Вставай чай пить! Завтракъ готовъ!.. — будилъ на другой день Хабджій своего гостя. Хайлакъ вскочилъ, протеръ глаза: на очагѣ весело пылалъ огонь, валилъ паръ изъ чайниковъ и котловъ; на серединѣ избы вертѣлась Керемесъ, выметая соръ. Пришелецъ поспѣшилъ одѣться; Хабджій подалъ ему воды умыться и уступилъ свое мѣсто у очага.

— Какіе это у васъ на югѣ люди все бѣлые, рослые, полные и красивые...—замѣтилъ якутъ, съ удивленіемъ всматриваясь въ здоровенную фигуру хайлака. — Не то, что мы! А почему это такъ? Почему у васъ растетъ хлѣбъ, а у насъ нѣтъ? Почему вы господа, а мы якуты?

Хайлакъ молчалъ, такъ какъ былъ занятъ расчесываньемъ бороды. Наконецъ, онъ вытеръ гребенку, завернулъ ее въ бумагу и спряталъ въ карманъ. Затѣмъ онъ сдѣлалъ нѣсколько низкихъ благоговѣйныхъ поклоновъ передъ стоящими на полкѣ въ углу избы образами и сѣлъ за столъ. Въ широкой, красной рубашкѣ на выпускъ, вымытый, причесанный, онъ имѣлъ очень приличный видь. Правда, его брюки были сильно поношены и потерты, но они все-таки были не кожаныя; а суконныя; на его жилетѣ не хватало нѣсколькихъ пуговицъ, а изъ оставшихся двѣ были гораздо больше своихъ сосѣдокъ, но онѣ были металлическія и съ орлами. Наконецъ, кивнувъ головой подававшей ему чашку чаю Керемесъ (чѣмъ очень разсмѣшилъ Хабджія), онъ проявилъ свою благовоспитанность... Серьезно и благосклонно, такъ какъ онъ, какъ самъ выразился, желалъ жить съ ними «по человѣчески», выпилъ хайлакъ три чашки чаю и только тогда въ отвѣтъ на вопросы якута сталъ разсказывать что-то очень глубокомысленное, но вмѣстѣ съ тѣмъ и крайне темное. Такъ какъ онъ старался быть краснорѣчивымъ и употреблялъ слишкомъ много бранныхъ словъ и жестовъ, а также таинственныхъ терминовъ каторжниковъ, то Керемесъ думала, что онъ ругаетъ ее за немного подгорѣвшее молоко, а Хабджій понималъ только одно: много хлѣба, много солнца, много воздуха!!.

— Ростутъ-то они отъ солнца... точно сѣно... объяснилъ онъ женѣ. — Что касается употребленія хлѣба, то на этотъ счетъ онъ имѣлъ крайне слабыя понятія; онъ зналъ, что хлѣбъ ѣдятъ, но сомнѣвался въ томъ, что отъ него можно полнѣть.

— А звавъ тебя какъ? нерѣшительно спросилъ якутъ гостя.

— Костя Хрущовъ!

— Костя Кру... Кру... пробовалъ выговорить Хабджій, но запнулся. — Какое длинное имя! Мы ужъ лучше тебя будемъ называть прямо: «нуча», «нашъ нуча»... Хорошо?

Костя презрительно улыбнулся. Пусть его называетъ, какъ хочетъ! Онъ, вѣроятно, думаетъ, что Хрущовъ — это его настоящая фамилія. Дуракъ! Это только такъ... для полиціи, а его фамилія?.. Да, его фамилія! — прибавилъ онъ многозначительно — за его фамилію ему навѣрно вкатили-бы сто палокъ и повѣсили-бы, или, по крайней мѣрѣ, приковали-бы къ тачкѣ.

— Такъ! согласенъ! Все одно, какъ звать. Ты для насъ будешь «нуча», нашъ «нуча», другъ... Вѣдь ты теперь числишься въ нашей волости!.. Поэтому ты нашъ человѣкъ... Будемъ друзьями. Ты добрый! Вѣдь, правда? льстиво говорилъ якутъ.

Развалившись на лавкѣ, опершись на локтѣ лѣвой руки, Костя лѣниво смотрѣлъ впередъ; его толстая, обутая въ черную якутскую сару, правая нога, перекинутая черезъ согнутое колѣно лѣвой, привѣтливо покачивалась. Дѣйствительно, онъ чувствовалъ, что онъ добръ, но ему не хотѣлось бесѣдовать. Поэтому Хабджій, нѣсколько разъ безуспѣшно съ нимъ заговаривавшій, взялъ, наконецъ, топоръ и отправился на работу; Керемесъ тоже куда-то ушла, и Костя остался одинъ.

Въ закрытой со всѣхъ сторонъ юртѣ было тихо и темно; однако, чудный солнечный день полосами своихъ золотыхъ лучей продирался въ нее сквозь многочисленныя отверстія въ стѣнѣ, сквозь щели плохо затворенныхъ дверей, сквозь дыры натянутаго въ окнахъ пузыря, усѣивая свѣтлыми кружочками и полосками глиняный полъ, играя на разставленной вокругъ утвари и заглядывая въ безсмысленно вытаращенные глаза хайлака.

Костя зѣвнулъ, вытряхнулъ пепелъ изъ потухшей трубки, схватилъ шапку и вышелъ на дворъ.

Онъ шелъ безъ всякой цѣли, съ любопытствомъ осматривая все попадавшееся на глаза. Онъ былъ въ лѣсу, былъ и надъ озеромъ, былъ на лугу, гдѣ паслось стадо, и вскорѣ зналъ почти столько-же, сколько самъ хозяинъ. Онъ зналъ, сколько у Хабджія коровъ, сколько чего у него въ клѣти, какъ онъ запираетъ эту клѣть, гдѣ ставитъ сѣти и капканы, гдѣ рубитъ дрова...

Бродя по окрестности, Костя вышелъ, наконецъ, на берегъ рѣки и сѣлъ, чтобы отдохнуть. Тутъ было немного веселѣе, чѣмъ въ угрюмой, вѣчно молчаливой и неподвижной тайгѣ съ ея обширными однообразными лугами, съ ея черными, спящими среди болотъ озерами. Тутъ кипѣла жизнь.

Рѣка, точно слегка сморщенная лента, быстро стремилась въ даль; — ея волны съ шумомъ подмывали обрывистые берега. Бѣлая чайка, вдругъ вылетѣвъ изъ-за лѣсовъ и синихъ горъ, съ крикомъ остановилась надъ ея поверхностью. Изъ глубины водъ, блеснувъ серебристой чешуей, съ плескомъ выпрыгнула рыба. Сидя надъ обрывомъ, облитый лучами солнца, въ виду чудной синеватой гористой дали, Костя задумался, ему стало грустно, и онъ затянулъ осторожную пѣсенку «про Разгильдяева сына»...

Когда эхо повторило послѣднія слова этой длинной, мучительной пѣсни, когда она замерла, пѣвецъ глубоко вздохнулъ и бросился на спину въ густую, пожелтѣвшую траву, островки которой, защищенные отъ вѣтра упавшимъ стволомъ дерева, уцелѣли съ минувшей осени.

Надъ нимъ въ вышинѣ висѣли блѣдно-голубыя, безконечно глубокія небеса, а надъ его головой медленно плыла по нимъ пара бѣлыхъ облаковъ-близнецовъ. Онъ слѣдилъ за ними взглядомъ. Ничѣмъ не нарушаемая тишина господствовала на берегу рѣки. Спугнутыя пѣснью человѣка чайки и другія птички улетѣли, рыбы перестали играть и удалились въ глубину водъ, только рѣка шумитъ, все стремясь впередъ, или вдругъ плеснетъ, падая въ воду, подмытый ею берегъ. Костя закрылъ глаза и вскорѣ заснулъ.

Онъ спалъ долго. Его разбудили крики и трескъ ломаемыхъ кустовъ. Онъ открылъ глаза, дрожа отъ холода. Небо, висящее надъ нимъ, уже было темнѣе и ближе; кое-гдѣ слабо мигали рѣдко разбросанныя по нему звѣзды; на сѣверѣ надъ лѣсомъ горѣла заря. Это былъ вечеръ, а можетъ и утро? Мокрый отъ росы и еще объятый пріятной дрожью пробужденія, Костя, не двигаясь, направилъ глаза въ ту сторону, откуда долетали клики.

Прямо надъ его головой, на упавшемъ стволѣ дерева стояла Керемесъ; выставивъ немного впередъ одну ногу, обутую въ черныя, маленькія, кокетливыя «сары», она стояла, небрежно перегнувъ назадъ гибкій станъ и отбросивъ молодыя плечи. Быстрая ходьба или волненіе украсили легкимъ румянцемъ ея круглыя щеки, изъ-за свѣжихъ, открытыхъ губъ сверкалъ рядъ жемчужныхъ зубовъ, а изъ-подъ накинутаго на голову яркаго платка выбивались черныя косы и большія, серебряныя серьги, бѣлый блескъ которыхъ еще сильнѣе выдавалъ бронзовый цвѣтъ ея залитаго багрянцемъ зари лица. Одной рукой она придерживала вѣтки наклоняющагося къ ней куста, въ другой, опущенной къ землѣ, сжимала зеленый прутъ; взглядъ ея черныхъ, длинными рѣсницами осѣненныхъ глазъ искать чего-то среди кустовъ. Она не видѣла лежащаго у ея ногъ мужчины, и его взглядъ могъ совершенно свободно пользоваться простотой ея одежды, одежды дикарки; къ тому же она была молода и красиво сложена.

— Послушай-ка, — вдругъ сказалъ Костя, поднимаясь и хватая ее за край рубашки, но якутка, замѣтивъ его, крикнула, вырвалась и пропала въ кустахъ. Нѣкоторое время слышно было, какъ она быстро пробиралась сквозь кустарники, ломая сучья и гоня передъ собой заблудившихся коровъ. Костя пробовалъ разсердиться: онъ звалъ ее, бранился, угрожалъ ей, но, наконецъ, расхохотался, вскочилъ на ноги, стряхнулъ приставшіе къ платью и къ головѣ листья и медленно пошелъ по направленію къ дому.

— Гдѣ же ты, «нуча», пропадалъ? — спросилъ, увидѣвъ его, Хабджій. — Мы давно уже ждемъ тебя здѣсь къ ужину!

— Пропадалъ? я? Я вовсе не пропадалъ, я только заблудился и едва нашелъ дорогу! — отвѣтилъ Костя, посматривая на раскраснѣвшееся лицо Керемесъ. И началъ молоть всякій вздоръ о томъ, гдѣ онъ былъ и что видѣлъ. А вралъ онъ такъ забавно, что Керемесъ невольно разсмѣялась. Хабджій съ удивленіемъ смотрѣлъ на него, но видя, что «нуча» въ хорошемъ настроеніи духа, подсѣлъ и началъ:

— Нуча! нуча! Послушай ты! Камень молчитъ, ледъ молчитъ, пень молчитъ. Если человѣкъ сидитъ, какъ замерзшій, и молчитъ, какъ пень, его сердце становится тяжелымъ. У птицъ есть языкъ, и онѣ кричатъ, звѣри тоже кричатъ, даже вода кричитъ, когда бѣжитъ, и вѣтеръ, когда вѣетъ... у человѣка есть языкъ, и поэтому онъ долженъ кричать! У тебя, «нуча», большой языкъ, мудрый языкъ, тебя стоитъ послушать, стоитъ понять, но ты не повѣришь, какой я глупый, такой ужъ глупый... что ничего не могу понять. Если ты не вѣришь, такъ спроси кого только хочешь, и всѣ тебѣ это скажутъ!.. Тебѣ, «нуча», — прибавилъ онъ, наклоняясь къ нему и понижая голосъ, — хорошо было бы жить тамъ, гдѣ бы тебя понимали, у богатыхъ, умныхъ, у такихъ, которые умѣютъ говоритъ по-твоему... вѣдь у тебя языкъ замороженный, у меня нѣтъ ушей; у меня языкъ замороженный, а у тебя нѣтъ ушей; подумай самъ, сколько это хорошихъ и умныхъ вещей пропадаетъ... Я тебѣ посовѣтую, посовѣтую, какъ другу, вѣдь я тебя люблю. Вотъ завтра или послѣзавтра иди къ князю, созови сходку и скажи ему: «Онъ глупъ. Онъ ничего не понимаетъ; онъ неученый и дикій, я не хочу жить у него!» Хорошо? Пойдешь? Къ тому же пища...

— Брось ты эти глупости, и будемъ жить «по человѣчески», — сказалъ Костя, взявъ въ руки ложку. — Ты еще не знаешь, какой я веселый... На всѣ руки мастеръ, что называется... и плясать, и пѣть, и въ карты... Въ рудникахъ меня всѣ любили. Эхъ, и весело же тамъ! Пить-то и ты вѣдь, должно-быть, любишь! Водки тамъ много. А пѣсни какія! Хочешь я тебѣ спою одну? Самую лучшую! — и забывъ о полной ложкѣ, которую онъ держалъ въ рукѣ, хайлакъ затянулъ:

 

«Вновь Ланцовъ бѣжать задумалъ,

Колокольчикъ зазвенѣлъ»...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

— Чего жъ ты, дуракъ, не слушаешь!? — крикнулъ онъ, обращаясь къ Хабджію, видя, что якутъ встаетъ изъ-за стола. Я съ ними, какъ «съ людьми», а онъ!!

Наступила минута глубокаго, непріятнаго молчанія.

— Ну, ну, не бойтесь! — сказалъ Костя. — Я добрый... ей Богу добрый! — и сталъ быстро, молча перебирать свой скарбъ... — Вотъ, на! Возьми. Я добрый, только забылъ, что вы не можете меня понимать!.. да, вѣдь, и пѣсня, пѣсня-то хороша... Бери же! — и совалъ въ руку Керемесъ листокъ табаку. Но та отодвигалась, поднимая руки кверху, точно боялась дотронуться до подарка. Ея глаза вопросительно смотрѣли на мужа.

— Отчего ты не берешь? Я вѣдь ничего за это съ тебя не требую! — прибавилъ Костя, прищуривая глазъ.

— Возьми! — приказалъ Хабджій, окончательно насупившись. Онъ сѣлъ, повернувшись спиной къ огню, и сталъ грѣться, часто сплевывая сквозь зубы. Керемесъ удалилась въ тѣнь. На женской половинѣ иногда неясно мелькала ея рубашка и тихо стучалъ ножъ, которымъ она рѣзала табакъ. Костя тоже затихъ и, сидя на лавкѣ, долго изъ подлобья смотрѣлъ на нихъ обоихъ; наконецъ, на его лицѣ появилась саркастическая улыбка, онъ отвернулся и плюнулъ...

——

Тихо, однообразно проходили дни для жителей юрты Хабджія. Ежедневно утромъ, сейчасъ же послѣ завтрака, хозяинъ бралъ топоръ и шелъ на дворъ обтесывать балки для новой клѣти, которую онъ хотѣлъ выстроить тутъ же около дома. Керемесъ брала работу и тотчасъ же выходила изъ дому вслѣдъ за нимъ. Она садилась гдѣ-нибудь въ тѣни и шила. Костя оставался одинъ, вѣчно одинъ. Нѣкоторое время онъ бродилъ по окрестностямъ, заходилъ къ сосѣдямъ, но вскорѣ ему это надоѣло; поэтому онъ пробовалъ чѣмъ-нибудь заняться. Онъ началъ ставить сѣти и капканы, но ничего не могъ поймать; впрочемъ, и ловить-то не нужно было, такъ какъ предусмотрительный Хабджій доставалъ рыбы и дичи, сколько требовалось. Поэтому Костя сидѣлъ дома, страшно много куря.

Керемесъ очень любила табакъ, но того, что она получала, ей никогда не хватало, поэтому она часто съ раздраженіемъ отгоняла отъ себя облака дыму, выпускаемаго Костей, а онъ, точно нарочно, постоянно садился гдѣ нибудь около нея. Хайлакъ, правда, предлагалъ ей нѣсколько разъ табаку, но, получая всякій разъ въ отвѣтъ молчаніе, онъ пересталъ это дѣлать при мужѣ, а видѣться съ ней наединѣ ему почти никогда не удавалось.

— Скажи мнѣ! — спросилъ его разъ хозяинъ, когда Костя, по своему обыкновенію, сидѣлъ на заваленкѣ съ трубкой въ зубахъ, смотря, какъ якутъ работаетъ, — скажи мнѣ! Что, у васъ тамъ, на югѣ, есть якуты?

— Якуты? Зачѣмъ?

Хабджій прочелъ удивленіе въ глазахъ хайлака, вытеръ рукавомъ рубахи потъ со лба и, опершись на топорище, пояснилъ:

— Ты говоришь, что тамъ у васъ много хлѣба, много хлѣба, много коровъ и воловъ, много табуновъ лошадей; что тамъ есть большіе каменные города... широкія дороги... Кто же все это сдѣлалъ? Кто же тамъ у васъ работаетъ?.. Ты говоришь, что тамъ нѣть якутовъ!

Онъ вздохнулъ и протянулъ руку къ дымящейся трубкѣ Кости. Хайлакъ хотѣлъ дать ему ее, но по мѣрѣ того, какъ якутъ развивалъ свои разсужденія, рука Кости сокращалась, лицо заливалось волной густой, горячей крови, губы дрожали.

— Кто работаетъ? дураки работаютъ... И я пробовалъ работать!!. — вдругъ крикнулъ онъ и спряталъ трубку за спину.

— Если не будутъ работать, то помрутъ!.. — возразилъ якутъ, оскорбленный отвѣтомъ хайлака и тѣмъ, что тотъ не далъ ему затянуться.

Костя вскочилъ.

— Помрутъ!! Пусть помираютъ... Изъ горла вырву!! Задушу! А жить буду, хочу жить!.. Пусть умираютъ — и онъ махнулъ по воздуху могучимъ кулакомъ. — Пусть помираютъ!.. я пробовалъ!..

Онъ толкнулъ ногою лежащій на дорогѣ обрубокъ и ушелъ, надвинувъ шапку на глаза.

— Шайтанъ! — шепнулъ поблѣднѣвшій якутъ, смотря вслѣдъ уходившему, и сплюнулъ сквозь зубы. Онъ сожалѣлъ, что началъ этотъ разговоръ. Собственно говоря, его велерѣчіе и краснорѣчіе сильно уменьшилось съ тѣхъ поръ, какъ хайлакъ сталъ отвѣчать тихимъ посвистываньемъ на увѣренія якута въ любви и на его совѣты поселиться гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ. Однако, у него осталось его столько чтобы, начавъ разговоръ съ самаго отдаленнаго предмета, всегда съумѣть найти дорогу въ свой «Римъ» и вывести въ концѣ концовъ заключеніе, что для Кости самое лучшее какъ можно скорѣе удрать отъ него.

И, дѣйствительно, иногда, а въ послѣднее время довольно часто, Костя убѣгалъ, но не дальше сосѣдняго лѣса; эти побѣги совершалъ онъ обыкновенно подъ вечеръ, когда надѣялся встрѣтить тамъ ищущую коровъ Керемесъ. Напрасно! Онъ до сихъ поръ не могъ ее поймать. Онъ, правда, видалъ ее нѣсколько разъ издали среди кустарника, но лишь только онъ пробовалъ идти за ней или приблизиться къ ней, она всегда исчезала, промелькнувъ въ кустахъ, быстрая, какъ испуганная лань. Наконецъ, онъ сталъ устраивать настоящія охотничьи облавы. Онъ угонялъ далеко въ лѣсъ коровъ, прятался въ кусты и лежалъ въ нихъ иногда по нѣскольку часовъ. Скотъ привыкъ къ нему и не убѣгалъ уже, задравъ хвосты, какъ прежде, когда онъ появился среди него въ первый разъ. Вскорѣ Костя зналъ прекрасно, какъ онъ пасется, зналъ всѣ тропинки въ лѣсу. Напрасно! Преслѣдуемая Керемесъ всегда убѣгала передъ нимъ, и онъ находилъ ее дома, преспокойно грѣвшейся у очага; тогда она просила обыкновенно Хабджія, чтобы тотъ пошелъ съ ней отыскать стадо, которое, должно быть, забрело слишкомъ далеко.

Такъ прошло полъ-мѣсяца.

— Иду сегодня къ князю, сказалъ Костя какъ-то разъ утромъ, взявъ шапку.

— Зачѣмъ?

— Дѣло есть... хочу его объ одномъ дѣлѣ просить.

Лицо Хабджія прояснилось. Давно-бы уже слѣдовало. Развѣ онъ не повторялъ этого ежедневно? Костя слушалъ, слушалъ, улыбаясь, стоя на порогѣ и смотря въ землю.

— Ну, такъ пусть не забудетъ: съ крыши течетъ, грязно, дурная пища, онъ бѣденъ и неученъ... ничего не понимаетъ, — перечислялъ Хабджій.

Костя вышелъ, но, пройдя не больше трехсотъ шаговъ, оглянулся и, увидя, что онъ одинъ, повернулъ въ сторону, въ кусты.

Онъ бѣжалъ прямо въ лѣсъ черезъ пни и рвы, пробираясь сквозь кусты и трясины, разгоняя и пугая спрятавшихся сюда отъ жары куропатокъ и дикихъ утокъ. Наконецъ, онъ вышелъ на полянку, съ которой видна была въ отдаленіи между двумя рощами юрта Хабджія.

Онъ остановился здѣсь у подошвы поросшаго малинникомъ и терновникомъ холмика, нашелъ подходящее мѣсто, гдѣ вѣтеръ, дувшій съ сѣвера, не давалъ себя чувствовать, гдѣ кусты не заслоняли ему вида, и легъ на-сторожѣ. Однако вскорѣ, согрѣтый лучами высоко стоявшаго солнца, подкрѣпившись принесенной съ собой пищей, онъ вздремнулъ. Это входило, впрочемъ, въ программу его дѣйствій.

Онъ проснулся вечеромъ. Со страхомъ думая, что, можетъ быть, уже поздно, онъ тотчасъ же пустился по боковымъ тропинкамъ въ сторону пастбища.

Слава Богу! Коровы еще паслись, только часть ихъ вышла на дорогу и, пощипывая траву, медленно подвигалась къ дому. Онъ загналъ нѣсколько изъ нихъ подальше и притаился за кустомъ растущей около дороги лозы.

Небольшое отверстіе, образованное капризно извивавшимися листьями, позволяло ему прекрасно видѣть всю тропинку тянувшуюся вдоль береговъ озера. По этой тропинкѣ непремѣнно должна была идти Керемесъ. Немного спустя, онъ увидѣлъ, что она выходить изъ лѣсу. Она остановилась на нѣкоторое время, озираясь вокругъ, а затѣмъ стала приближаться къ нему, загоняя къ дому разсыпавшійся по лугу скотъ. Наконецъ-то! Вотъ она уже близко... сквозь кусты промелькнулъ ея красный платокъ.

Онъ притаилъ дыханіе. Еще одна минута. Раздался трескъ сломанной ея ногою вѣтки, и женщина появилась передъ нимъ, граціознымъ свободнымъ жестомъ обрывая листочки куста, за которымъ онъ скрывался.

Онъ поднялся на колѣни и обхватилъ ее.

— Любишь ты меня? Хорошъ я?.. — спрашивалъ онъ, пригибая ее къ землѣ.

— Убьетъ!! убьетъ; — прошептала, блѣднѣя, женщина, но не сопротивлялась.

Поздно вечеромъ, въ сопровожденіи якута изъ сосѣдней юрты, куда онъ забрелъ, разыскивая проводника, возвратился Костя домой. Онъ не былъ у князя, заблудился и только совершенно случайно нашелъ людей, которые приняли его самымъ лучшимъ образомъ, — такъ разсказывалъ на другой день Костя Хабджію.

Керемесъ наклонилась къ землѣ, пряча лицо, облитое горячимъ румянцемъ.

Хабджій обѣщалъ ему самъ показать дорогу, но Костя отложилъ свое путешествіе. Однако, обманутый привѣтливостью и благосклонностью хайлака, якутъ взялся рьяно за работу, полный самыхъ радужныхъ надеждъ. А работы было достаточно. Трава выростала, пора уже было поправить изгородь вокругъ сѣнокоса, очистить лугъ отъ воды, запрудить сосѣднюю рѣчку, которая уже опала. Все это, а особенно послѣднее, нужно было сдѣлать еще до конца мѣсяца, такъ какъ въ противномъ случаѣ нечего будетъ ѣсть во время сѣнокоса. Хабджій несмѣло попросилъ гостя помочь, объясняя, что, собственно говоря, и ему лучше будетъ, такъ какъ рыба въ рѣкѣ очень вкусна. Однако, онъ удивился и сильно обрадовался, когда Костя, безъ всякаго спора, тотчасъ-же согласился...

— Какъ медвѣдь!!! какъ медвѣдь!!! — въ восхищеніи разсказывалъ онъ вечеромъ про своего помощника. Но Керемесъ знала это лучше его. Она еще чувствовала на своихъ плечахъ слѣды желѣзныхъ объятій хайлака. Онъ, правда, работалъ теперь вмѣстѣ съ Хабджіемъ, но, несмотря на это, не переставалъ ее преслѣдовать. Онъ даже сталь настойчивѣе, только теперь легче было его избѣгать.

Черезъ нѣкоторое время Костя заявилъ, что не пойдетъ на работу.

— Почему? — спросилъ Хабджій, который уже привыкъ къ его помощи.

— Потому что не хочу и баста! Вамъ одолженіе сдѣлаешь, такъ вы ужъ и думаете... Все даромъ хотите.

Якутъ замолчалъ и поникъ головой. На работу непремѣнно нужно было идти, но какая-то мысль, точно молнія, мелькнула у него въ головѣ и ударила прямо въ сердце. Онъ вышелъ, но почти сейчасъ же вернулся и сѣлъ въ избѣ, подозрительно посматривая на пришельца и на жену.

Керемесъ поблѣднѣла какъ смерть.

Костя сталъ жаловаться на головную боль и весь день пролежалъ на лавкѣ; Хабджій снова повеселѣлъ. Однако, онъ не пошелъ на работу, а сидя передъ огнемъ, вырѣзалъ изъ дерева ложку, которая правда, была полезна, но не необходима. На слѣдующій день онъ точно также не пошелъ на рѣчку, а возился около чего-то дома, внимательно слѣдя за пришельцемъ.

Костя приходилъ въ бѣшенство. Онъ совершенно выздоровѣлъ отъ вчерашней болѣзни и снова началъ преслѣдовать эту неуловимую женщину.

Онъ даже пересталъ скрывать это, преслѣдуя ее въ присутствіи мужа, въ присутствіи навѣщавшихъ ихъ сосѣдей, при всѣхъ, наглыми, палящими взглядами. Керемесъ трепетала и становилась еще ласковѣе, покорнѣе и трудолюбивѣе, чѣмъ обыкновенно.

Хабджій любилъ ее сильнѣе прежняго, хотя чувствовалъ, что происходило что-то, очень его безпокоившее.

Застать ее одну Костѣ удавалось все рѣже и рѣже.

— Дура!.. Отчего не любишь... хочешь денегъ? На! Куплю тебѣ перстней, платокъ куплю... табаку дамъ!.. Обними, поцѣлуй! — говорилъ онъ страстно, когда, наконецъ, послѣ многихъ уловокъ и нѣсколькихъ часовъ ожиданія, ему удавалось поймать ее гдѣ нибудь. — Отчего не любишь?.. Чего боишься?.. — шепталъ онъ, покрывая поцѣлуями ея уста, ея глаза, влажные отъ вечерней росы, а можетъ бытъ и отъ слезъ.

Но она, хоть и не защищалась, однако, никогда не отвѣчала на его ласки, никогда не приходила въ назначенное мѣсто, никогда не отвѣчала на его вопросы. Напрасно онъ ее ласкалъ и спрашивалъ, и удерживалъ, и приходилъ въ бѣшенство, и бранился, и угрожалъ, — какъ только его объятія ослабѣвали, она вырывалась и быстро убѣгала.

Однажды онъ упрашивалъ такъ долго и такъ настойчиво, что она, со страхомъ, смотря на небо, обѣщала придти. Костя, счастливый и увѣренный въ томъ, что она придетъ, ждалъ. Въ отдаленіи послышались шаги, сердце его сильно забилось, но изъ кустарниковъ вдругъ вышелъ Хабджій и спросилъ многозначительно, не видалъ ли онъ, куда ушли коровы.

Онъ уже давно подозрѣвалъ, что хайлакъ, не довольный подаваемыми ему кушаньями, потихоньку подаиваетъ коровъ. Молчаніе Керемесъ, когда онъ подѣлился съ ней этой мыслью, подтвердило ему это.

— Еще можешь какъ нибудь встрѣтиться съ нимъ въ лѣсу, — говорилъ онъ женѣ, — это злой человѣкъ! — и сталъ самъ ходить каждый вечеръ за стадомъ.

Но едва якутъ уходилъ изъ дому, въ юртѣ появлялся Костя. Сначала Керемесъ удавалось скрыться нѣсколько разъ передъ нимъ и возвратиться домой вмѣстѣ съ Хабджіемъ. Но убѣжищъ было слишкомъ мало, а хайлакъ былъ слишкомъ хитеръ. Вслѣдствіе этого, она блѣднѣла и худѣла съ каждымъ днемъ, а ея глаза свѣтились горячечнымъ блескомъ. Громадное, волосатое тѣло Кости внушало ей отвращеніе, а воспоминаніе его ласкъ, дышавшихъ настоящимъ тюремнымъ развратомъ и испорченностью большихъ городовъ, обливало ея лицо горячимъ румянцемъ стыда.

— Ты, должно быть, больна! — говорилъ Хабджій, видя, какъ она была разсѣянна, какъ дрожали ея руки, когда она наливала чай въ стоящую передъ нимъ чашку.

— Да нѣтъ же!..

Въ эту минуту въ юрту вошелъ Костя.

— Гдѣ ты, нуча, сидишь такъ долго вечеромъ? — замѣтилъ съ раздраженіемъ якутъ. — Въ лѣсу, вѣдь, холодно.

— А тебѣ какое дѣло? — отрѣзалъ Костя, опускаясь на скамейку, на которой онъ еще недавно ласкалъ Керемесъ.

— Постарайся достать кого нибудь въ домъ. Я не хочу оставаться одна... — сказала, наконецъ, однажды Керемесъ, прижимаясь къ мужу.

— Такъ, значитъ?.. Гдѣ же ты его встрѣтила? Несчастье! — крикнулъ Хабджій голосомъ, въ которомъ звучало сдержанное бѣшенство и слышались слезы. Онъ приподнялся на постели и, грубо отталкивая протянутыя къ нему голыя руки жены, кричалъ:

— Говори, говори, собака!

— Да нѣтъ же!.. нѣтъ!.. только я боюсь. Прямо такъ! боюсь! — шептала якутка, подавляя рыданія и закрывая рукой мужу ротъ.

——

На слѣдующій день подъ вечеръ въ юртѣ Хабджія появился новый жилецъ — слѣпая Упача. Она умѣла только мять кожи, да разсказывать длинныя, хотя и правдивыя, однако никѣмъ не слушаемыя исторіи.

Болѣе никто не соглашался жить въ томъ домѣ, гдѣ пребывалъ «хайлакъ». Впрочемъ, одинъ молодой парень — «Пётюръ» — самъ напрашивался, но его Хабджій не хотѣлъ брать.

Упачу напоили, накормили и устроили ей мѣсто на одной изъ стоящихъ вдоль стѣнъ лавокъ; на слѣдующій день утромъ она уже сидѣла съ кожей въ рукахъ и, не обращая вниманія ни на разговоры жильцовъ юрты, ни на ихъ отсутствіе, продолжала свой нескончаемый разсказъ. Впрочемъ, у нея теперь почти всегда бывали слушатели, такъ какъ Керемесъ, принеся изъ клѣти отложенную на зиму работу, какія-то кобыльи и оленьи кожи, засѣла около Упачи и отлучалась только на очень непродолжительное время, чтобы выдоить коровъ или приготовить ужинъ.

Костя тоже не ходилъ въ лѣсъ. Молчаливый и злой, по цѣлымъ днямъ валялся онъ на лавкѣ.

Наконецъ, самъ хозяинъ, бросивъ работу, заглядывалъ иногда въ юрту. Однако только Керемесъ развлекала и побуждала старую нищенку къ разсказамъ своими частыми, веселыми восклицаніями, выражавшими то живой интересъ, то другія, соотвѣтствующія разсказу чувства. Всѣ остальные молчали.

Случился дождливый, пасмурный день. Костя всталъ въ необыкновенно сердитомъ и угрюмомъ настроеніи. За завтракомъ онъ поссорился съ хозяиномъ изъ-за пищи и, хотя потомъ немного смягчился и даже простилъ якута, однако, его сумрачное лицо заставляло догадываться, что онъ еще на что-то сердится.

— А что, не пойдешь къ князю? — спросилъ его якутъ какъ можно привѣтливѣе, снимая съ колышка уздечку.

— Нѣтъ! А что?

— Да вотъ я ѣду! Сегодня праздникъ, такъ навѣрное удастся застать его дома. Князь любитъ гостей, онъ принялъ бы тебя какъ слѣдуетъ... Кромѣ того, тамъ сегодня сходка, и ты бы могъ... — прибавилъ якутъ, робко поднимая на него глаза.

— Нѣть!.. — рѣзко прервалъ Костя. По лицу якута промелькнула тѣнь.

— Я боленъ... жалко, что не могу ѣхать. У меня голова болитъ, а отъ ѣзды еще больше разболится, прибавилъ немного ласковѣе хайлакъ.

Онъ отошелъ отъ огня, передъ которымъ стоялъ, и легъ на постель.

— Спитъ? — спросилъ Хабджій немного спустя, входя снова въ юрту.

Но Костя не спалъ; онъ внимательно наблюдалъ за якутомъ и, когда, по его мнѣнію, тотъ долженъ былъ уже уѣхать, Костя всталъ и вышелъ изъ юрты.

Въ дверяхъ онъ столкнулся съ возвращавшейся Керемесъ. Она дала ему дорогу, прижавшись къ стѣнѣ. Дождь пересталъ падать, однако было пасмурно и холодно.

Удостовѣрившись въ томъ, что Хабджія и его лошади уже дѣйствительно не было, Костя возвратился въ юрту.

Упача разсказывала о какомъ-то тунгусѣ, а рядомъ съ ней сидѣла смущенная Керемесъ. Костя стоялъ нѣкоторое время передъ огнемъ и угрюмо смотрѣлъ на нее изъ-подлобья, подавляя сильное волненіе, которое имъ овладѣло.

— Я голоденъ! Хозяйка, принеси поѣсть! — сказалъ онъ, наконецъ, отвернувшись.

Пораженная его измѣнившимся голосомъ, Керемесъ не двигалась съ мѣста.

— Слышишь ты? Я ѣсть хочу! Масла давай! — крикнулъ онъ, топнувъ ногой.

Якутка взяла деревянную чашку и вышла; немного спустя за ней послѣдовалъ Костя. Женщина угадала его присутствіе по тѣни, которая скользнула надъ отверстіемъ погреба, и долго не рѣшалась выйти. Костя ждалъ угрюмый, бѣшеный. Наконецъ, она вышла, держа въ рукахъ полную чашку масла и дрожа, не смѣя взглянуть въ лицо хайлаку, сѣла у входа въ погребъ. Хайлакъ ждалъ, смотря, какъ она медленно укладывала куски коры на дверяхъ, но, когда она, поднявшись, хотѣла незамѣтно проскользнуть мимо него, онъ схватилъ ее за плечи и старался опрокинуть на землю.

Солнце неожиданно выглянуло изъ-за тучъ и освѣтило окрестности. Обширный, окружающій домъ, лугъ, лежащее вблизи озеро, зеленая тайга, съ виднѣющимися кое-гдѣ тропинками, заблестѣли внезапно среди разсѣявшагося тумана, ясные, нагіе, открытые... Объятая стыдомъ женщина оттолкнула Костю и побѣжала домой...

— Каждый годъ приходилъ тунгузъ и сватался за дочь, каждый годъ онъ давалъ на тысячу оленей больше, но якутъ отказывалъ. Не къ нисшимъ, а къ высшимъ намъ нужно идти — говорилъ онъ — дочь отдамъ я не тебѣ, а якуту или «нучѣ». И вотъ бродилъ охотникъ со своими безчисленными стадами по сосѣднимъ горамъ, — говорила своимъ монотоннымъ голосомъ Упача.

Костя вбѣжалъ въ юрту и подошелъ прямо къ запыхавшейся Керемесъ, сидѣвшей рядомъ съ нищей.

— Напрасно это! — Онъ толкнулъ ее, повалилъ на спину и рукой зажалъ ей ротъ, чтобы она не могла кричать...

— Когда олени съѣли всю пищу въ тайгѣ, выпили всю воду изъ ручьевъ... — бормотала слѣпая, — тогда исчезъ и тунгузъ, а вмѣстѣ съ нимъ исчезла и якутская дѣвушка въ бурную осеннюю ночь, когда вышла посмотрѣть, на кого залаяли собаки...

Упача замолчала, съ удивленіемъ прислушиваясь къ плачу своей молодой хозяйки.

— Тебѣ жалко ее?

Плачущая не отвѣчала.

Въ ту-же ночь она во всемъ призналась мужу.

Хабджій пришелъ въ бѣшенство. Онъ рѣвелъ, толкалъ ногами и безжалостно билъ свою жену, которая только просила, чтобы билъ тише, а то могутъ услышать... а сама до крови кусала себѣ губы, чтобы удержать рыданіе. Наконецъ, дикарь спохватился и, схватившись за голову, какъ ребенокъ, упалъ съ плачемъ на грудь побитой.

Съ этого дня онъ не отходилъ отъ нея ни на минуту, ни на одно мгновеніе. Онъ какъ тѣнь ходилъ повсюду за нею, слѣдя за всякимъ ея движеніемъ, за всякимъ взглядомъ и нервно, болѣзненно дрожалъ, когда къ ней нечаянно приближался Костя. Онъ постоянно старался очутиться между нимъ и ею, и, несмотря на это, чувствовалъ постоянное безпокойство, его трясло, какъ въ лихорадкѣ. Запущенное хозяйство приходило въ совершенный упадокъ. Сосѣди собрались косить, уже косили, а онъ все сидѣлъ у очага, стругая что-нибудь, или безсмысленно смотря въ огонь.

Слабый, больной, апатичный, онъ только считалъ дни мѣсяца; онъ считалъ-бы минуты, если-бы ему было извѣстно подобное дѣленіе времени.

— Еще шесть дней! Какъ это безконечно много! Какъ безконечно много!

А когда онъ думалъ о будущемъ и видѣлъ въ перспективѣ цѣлый рядъ подобныхъ гостей, то у него все валилось изъ рукъ, а въ головѣ поднимался рой ужасныхъ мыслей. Но онъ всетаки молчалъ.

Молчала и Керемесъ, говорила только одна Упача, но уже что-то очень непонятное.

— Тьфу! Чортъ возьми! Не съ кѣмъ и слова молвитъ!... — кричалъ Костя и пытался свистѣть или пѣть, но черезъ минуту замолкалъ, подавленный окружающей его атмосферой ненависти, презрѣнія и страха. Даже Упача переставала бормотать, когда онъ приближался къ ней.

— Ну, ну! Чего надулся, — говаривалъ онъ въ минуту хорошаго настроенія, похлопывая якута по плечу. — Не бойся, вѣдь я тебя не съѣмъ.

Но видя вокругъ себя одни недовѣрчивые и мстительные взгляды, онъ самъ терялъ хорошее расположеніе духа. Тогда онъ радовался раззоренію Хабджія, его горю, страху и страданіямъ Керемесъ: онъ сдѣлался крайне требовательнымъ относительно пищи, такъ что якутъ принужденъ былъ, наконецъ, зарѣзать для него корову, потому что въ его сѣти и капканы дичь уже не попадала.

А между тѣмъ на дворѣ сіяло солнце, разносился запахъ лѣсовъ, волновались озера, потухала и загоралась въ одномъ заревѣ соединенная заря разсвѣта и заката. Но для нихъ всё было сумрачно и ненастно. Они сидѣли въ душной и темной юртѣ, слѣдя другъ за другомъ и другъ друга раздражая.

Костя, соскучившись, нѣсколько разъ отправлялся на прогулку, но, очутившись въ густомъ лѣсу, чувствовалъ какое-то безпокойство, его обнималъ неопредѣленный паническій страхъ. Молчаніе бора внушало ему ужасъ. Онъ видѣлъ разбросанные среди пней и листьевъ трупы такихъ-же, какъ онъ, пришельцевъ, съ разможженной головой или съ пулей въ сердцѣ. Что же? Развѣ онъ не одинъ? Кто его любитъ? Кто за него заступится?.. Пропалъ безслѣдно!..

И ему казалось, что онъ видитъ притаившуюся въ кустахъ фигуру съ оружіемъ въ рукахъ...

— Что они тамъ дѣлаютъ?..

И онъ поспѣшно возвращался домой; онъ заставлялъ якута пробовать подаваемую ему пищу.

Страхъ обнималъ его все чаще и чаще. Иногда онъ просыпался ночью и лежалъ, прислушиваясь къ тому, что происходитъ за занавѣской постели хозяевъ. Не будучи въ состояніи заснуть, онъ ворочался на своемъ ложѣ, мучимый то мыслью о внезапной смерти, то образомъ Керемесъ и воспоминаніями о пережитыхъ наслажденіяхъ.

Однажды ему показалось, что кто-то идетъ, осторожно и легко ступая по избѣ; онъ вскочилъ и схватилъ со стола забытый тамъ ножъ. Но это былъ обманъ слуха. Его взглядъ, устремленный въ темноту юрты, ничего не замѣтилъ, а разслышалъ онъ только храпъ спящихъ. Онъ легъ снова, но уже не выпустилъ изъ рукъ ножа. Ощущеніе холоднаго желѣза вызвало цѣлую массу неясныхъ, но знакомыхъ картинъ. Вытянувшись, вспотѣвъ и весь дрожа, всматривался онъ въ нихъ, чувствуя, какъ его волоса встаютъ дыбомъ, а кровь леденѣетъ въ жилахъ. Онъ видѣлъ себя самого среди такого мрака съ ножемъ въ рукахъ, наклонившимся надъ спящимъ ближнимъ, видѣлъ блѣдныя, окровавленныя человѣческія фигуры, судороги и страданія убиваемыхъ... и съ глухимъ стономъ перевертывался на другой бокъ.

Взошло солнце и ударило своими лучами въ закрытыя двери юрты и, найдя въ нихъ щелку, ворвалось внутрь и заглянуло въ глаза разбойнику.

Видѣнія исчезли.

Костя всталъ и вышелъ на дворъ подышать чистымъ воздухомъ. Горячій, пурпурный блескъ молодого дня облилъ его и ослѣпилъ. Онъ стоялъ нѣкоторое время, защищая глаза ладонью. Среди большого, огороженнаго жердями двора лежали еще сонныя коровы и пережевывали вчерашній кормъ. Черный быкъ, отдыхающій въ сторонѣ около погасшаго дымокура *), поднялся и, наставивъ косматыя уши, смотрѣлъ на него съ удивленіемъ; поодаль на лугу бѣлый жеребецъ пасъ и гонялъ своихъ кобылицъ. Костя улыбнулся. Остатки недавно пережитыхъ страданій пропали въ его мутныхъ глазахъ. Онъ направился къ изгороди и, опершись на одинъ изъ столбовъ, съ наслажденіемъ слѣдилъ за подробностями этой дикой, степной любви.

*) Кучи навоза, которыя зажигаютъ, чтобы отгонять отъ скота комаровъ.

Возвратившись въ юрту, онъ недолго лежалъ спокойно на своей постели.

Немного спустя онъ вскочилъ и, притаивъ дыханье, на цыпочкахъ приблизился къ ложу Хабджія.

Въ юртѣ уже было настолько свѣтло, что онъ могъ продѣлать это, не задѣвъ ни за одинъ изъ разставленныхъ въ юртѣ предметовъ. Безшумно приподнялъ онъ кожаную занавѣску и взглянулъ во внутрь. Хабджій съ женой спали обнявшись.

— Керемесъ, — позвалъ онъ подавленнымъ голосомъ.

Якутка поднялась и сѣла на постели.

— Поди сюда! — шепнулъ онъ грозно. Но она не двигалась, широко раскрывая заспанные глазки.

Костя протянулъ къ ней руку, но вдругъ, увидѣвъ вперенные въ себя блестящіе глаза Хабджія, сжалъ кулакъ и тяжело опустилъ его на голову якута. Мужчины стали бороться, однако, перевѣсъ былъ на сторонѣ хайлака. Напрасно Керемесъ старалась помочь мужу. Костя не чувствовалъ ея ударовъ, не чувствовалъ ея рукъ, силящихся сдавить его шею, но, схвативъ за горло якута, сыпалъ на его голову удары, которые могли оглушить быка. Хабджій защищался все слабѣе и слабѣе, наконецъ, онъ разжалъ руки и, брошенный Костей, покатился съ постели, срывая занавѣску. Точно во снѣ видѣлъ онъ еще нѣкоторое время защищавшуюся и, наконецъ, принужденную покориться Керемесъ — и потерялъ сознаніе.

— Собака! Укусила! Чего воешь? — крикнулъ на половину гнѣвно, на половину со смѣхомъ Костя, вытирая текущую по лицу кровь.

— Убитъ!.. Мертвъ! Спасите!.. стонала Керемесъ, но якутъ, придя въ себя, уже оттолкнулъ ее и закрылъ голову сорванной занавѣской.

Въ углу что-то бормотала испуганная Упача. Керемесъ, оглушенная всѣмъ, что произошло, сидѣла на землѣ, опершись плечами о кровать.

— Что жъ это, ты долго будешь нюни разводить?! Невинность какая! подумаешь — барышня... Вставай! вставай и ты — крикнулъ хайлакъ Хабджію, толкая его ногой, но дикарь оскалилъ зубы и укусилъ его сквозь сапогъ.

— Собака!.. собака... настоящая собака!.. — весело кричалъ Костя, снова толкая его:

— Ррр!.. Рр...

Якутъ вскочилъ, весь дрожащій, съ пѣной у рта.

— Брысь! — крикнулъ, поблѣднѣвъ, разбойникъ. Онъ отступилъ назадъ и схватился за ножъ...

На этотъ разъ ему самому пришлось поставить чайники и заварить чай; молока и масла онъ велѣлъ принести якуткѣ, онъ отдалъ приказаніе такимъ грознымъ тономъ, что та не осмѣлилась ослушаться.

Жизнь начинала возвращаться въ прежнюю колею. Керемесъ выдоила коровъ, Хабджій поднялся съ земли и одѣлся.

— Ты, братъ, не смотри на меня, точно съѣсть меня хочешь, вотъ лучше чайку напейся — говорилъ ему съ улыбкой Костя. — Я тебя проучилъ немножко, вотъ и все! Да и изъ за чего все это? Изъ-за бабы! Тьфу! Плюнь ты на это дѣло. Ты думаешь — она меня одного любила! Не вѣрь ты этому!.. У нея навѣрное ужъ сотни любовниковъ были! Развѣ ты не знаешь, что всякая баба только объ томъ и думаетъ, какъ бы мужа надуть! Не она ли первая ко мнѣ лѣзла!

— Врешь! Врешь! Убей ты меня, но всетаки врешь! — крикнула, обливаясь слезами, Керемесъ. — Ты меня силой взялъ.

— Те... те... те... — флегматично отвѣтилъ Костя. — А кто выгонялъ мужа по вечерамъ въ лѣсъ за коровами, чтобы оставаться наединѣ со мной?

Керемесъ умолкла, пораженная въ самое сердце.

— И ты ему вѣришь? Вѣришь? — настойчиво спрашивала она мужа, подавая ему налитую чашку чаю. Тотъ молчалъ, но чашку взялъ только тогда, когда Керемесъ поставила ее на столъ.

Якутка рыдала, спрятавъ голову въ подушку, хайлакъ смѣялся.

— Вѣрь ты ей, бабьи слезы — роса утренняя...

Но Хабджію вдругъ стало невыразимо жалко жены и, не допивъ чаю, онъ схватилъ шапку и выбѣжалъ изъ юрты.

— Иди! иди! къ князю... жаловаться... — подтрунивалъ Костя, — да свидѣтелей! свидѣтелей не забудь прихватить... свидѣтелей!..

Хабджій дѣйствительно пошелъ къ князю. Голодный, оборванный, избитый, онъ Богъ знаетъ какъ долго тащился къ нему, несмотря на то, что разстояніе было всего въ нѣсколько верстъ.

Мать, жена и сестра князя просто ахнули, когда онъ вошелъ въ избу. Онѣ не узнали его: до такой степени былъ онъ измѣненъ страданіемъ. Самого князя не было дома. Онъ еще наканунѣ поѣхалъ съ работникомъ за найденной имъ вблизи мамонтовой костью.

— Должно быть сегодня вернется. Пусть подождетъ. Но что у него за дѣло и что это у него на лицѣ? — спрашивали, окруживъ его, женщины.

Якутъ говорилъ что-то непонятное, но обласканный и накормленный, онъ излилъ передъ ними свою душу.

Онъ разсказалъ имъ все, что случилось ночью, промолчавъ только о причинѣ и окончаніи этой сцены. Глотая слезы, онъ показывалъ имъ синяки и ссадины на своемъ тѣлѣ.

Женщины посмотрѣли другъ на друга и поняли все. Онѣ проклинали хайлака и выражали сочувствіе, кивая головами и восклицая:

— Всѣ они такіе, эти пришельцы съ юга! И на кой чортъ ихъ сюда присылаютъ. За что насъ наказываютъ? За что? За какіе грѣхи? Пусть бы ужъ сидѣли тамъ, гдѣ разбойничали.

— Законъ! Такой ужъ законъ! — грустно промолвила старая, чуть не столѣтняя ихъ мать, — законъ!

И онѣ замолкли, объятыя мистическимъ ужасомъ передъ этимъ таинственнымъ существомъ, имѣющимъ видъ печатной бумаги, и такимъ живымъ и могущественнымъ, что можетъ доставить людямъ безчисленныя страданія. Онѣ знали, что достаточно было одного этого слова, чтобы ихъ мужья опускали съ трепетомъ головы... Кто знаетъ, что тамъ напечатано въ этихъ книгахъ? Можетъ быть такъ и должно быть?..

— Ну и Керемесъ тоже! Кто бы могъ этого ожидать? Такъ онъ ее поймалъ?.. — настойчиво спрашивали онѣ Хабджія. — Какимъ образомъ это произошло? Какъ это было? Пусть разскажетъ! Давно уже?

Но якутъ, подъ вліяніемъ какой-то упрямой мысли, безпокойно вертѣлъ въ рукахъ шапку, которую ему еще недавно сшила жена. Недавно! Охъ, какъ это было давно! Давно уже. И уже никогда не вернется... Хабджій вскочилъ и сталъ прощаться... — Такъ идешь? Князя ждать не будешь? спрашивали женщины.

— Нѣтъ.

Онѣ проводили его до воротъ и стояли, смотря, какъ онъ шелъ съ опущенной головой...

Наступалъ вечеръ. Солнце еще не закатилось, но, скрывшись за лѣсомъ, кидало немного свѣта. На тропинкѣ господствовалъ густой сумракъ, только кое-гдѣ сквозь вѣтви проникалъ золотой лучъ солнца.

Хабджій шелъ, ежеминутно спотыкаясь; иногда онъ останавливался и отдыхалъ, грустно поглядывая вдаль.

— Ахъ, еслибы Богъ далъ встрѣтить князя!

Но князя нигдѣ не было видно.

Онъ уже совершенно потерялъ надежду на свиданіе съ княземъ, когда вдругъ на поворотѣ тропинки, ведущей къ его дому, показалось двое мужчинъ верхомъ, которыхъ онъ тотчасъ-же призналъ за князя и его работника. Они вели за собой лошадей, нагруженныхъ костями.

Хабджій остановился. Князь *), поровнявшись съ нимъ, тоже остановился и спросилъ:

— Что новаго? Откуда и зачѣмъ идешь? Что тебѣ нужно?

*) Избирательная должность, соотвѣтствующая волостному старшинѣ.

Хабджій молча кланялся.

Догадываясь, что дѣло его, должно быть, особенно важно, онъ слѣзъ съ коня и, пустивъ его на траву, сѣлъ на землю.

— Разскажи съ самаго начала, какъ было дѣло, обратился онъ къ якуту, закуривая трубку.

Князь былъ крѣпкій, коренастый человѣкъ, съ просѣдью, со строгимъ, немного гордымъ лицомъ.

— Каждый человѣкъ... началъ Хабджій голосомъ бывшаго десятскаго, но вдругъ, совершенно забывъ о своемъ краснорѣчіи, нагнулся къ ногамъ князя и, обнявъ ихъ, закричалъ:

— Я ревную!.. ревную!.. ревн!.. о, возьми его, возьми!..

Князь, который былъ больше удивленъ, чѣмъ растроганъ, оттолкнулъ его.

— Говори толкомъ! Чего тебѣ нужно? спросилъ онъ.

— Возьми его!..

— Кого?

Хабджій показалъ на домъ.

— Его!..

Князь отрицательно покачалъ головой.

— Хайлакъ любитъ его жену, объяснилъ князю работникъ.

Князь задумался.

— Что-жъ подѣлаешь? Со всякимъ несчастье случается.

— Потерпи! Вѣдь ужъ немного дней осталось до конца. Черезъ нѣсколько дней отъ тебя возьмутъ хайлака.

Но когда Хабджій, успокоившись, наконецъ, разсказалъ ему все, какъ было, князь рѣшилъ поѣхать къ нему. Онъ велѣлъ снять съ лошадей поклажу и, положивъ на ней крестъ-на-крестъ три зеленыя вѣтки, въ знакъ того что не потеря, повернулъ къ юртѣ якута. Работника и порожнюю лошадь взялъ онъ тоже съ собой на всякій случай.

Вскорѣ они увидѣли снопъ искръ, вылетающій изъ трубы юрты.

Первое, что замѣтили, входя въ юрту, это была красная шея и широкія плечи грѣвшагося передъ огнемъ хайлака. Угрюмо и внимательно наблюдалъ онъ за ними, когда, стоя на серединѣ юрты, отбивали поклоны и крестились передъ иконами.

— Какъ поживаешь, нуча? привѣтливо спросилъ князь, подавая ему руку.

Хайлакъ небрежно протянулъ два пальца.

— Что подѣлываешь? Что знаешь? Хорошо тебѣ здѣсь? вздыхая спросилъ князь, и сѣлъ на скамейкѣ.

— Ничего! отвѣтилъ Костя, — а ты зачѣмъ пріѣхалъ? Что знаешь?

Князь откашлялся.

— Вы, тутъ кажется, подрались съ хозяиномъ?.. Послушай... зачѣмъ ты его бьешь? Ты не имѣешь права... ты долженъ пожаловаться!..

— Кому?

— Мнѣ...

— А ты кто такой? Такой-же якутъ, какъ и онъ! Воронъ ворону глаза не клюетъ!.. Да и неправда, я его вовсе и не билъ!..

— А это что? спросилъ князь, показывая на покрытое синяками лицо Хабджія..

— А я почемъ знаю? хладнокровно отвѣтилъ Костя, даже не посмотрѣвъ на якута, — должно быть самъ себѣ сдѣлалъ!

Князь замолчалъ и, вынувъ ножъ, соскоблилъ имъ потъ со лба и съ лица.

— А зачѣмъ-же ты его жену трогаешь? — спросилъ князь необыкновенно строгимъ тономъ.

— Трогаешь... — повторилъ, передразнивая его, Костя и приблизился къ нему. — Я мужчина, — крикнулъ онъ, — вотъ и трогаю... — и такъ ударилъ кулакомъ по столу, что тотъ затрещалъ, и что-то въ немъ сломалось.

Князь поблѣднѣлъ и отодвинулся немного.

— Ты не сердись, — сказалъ онъ ласковѣе, — а скажи, какъ и что... попроси волость... волость тебѣ не откажетъ и дастъ другую женщину. У этой уже есть свой мужъ.

— А если я не хочу другой?

Князь замолчалъ и отеръ потъ со лба.

— Ты вотъ лучше спроси, какъ меня кормятъ-то, что мнѣ даютъ?... — громко крикнулъ Костя.— Соратъ да соратъ! Что я, теленокъ что-ли? Тьфу, чортъ-бы васъ побралъ! Да вѣдь тутъ хуже, чѣмъ въ рудникахъ, хуже чѣмъ на каторгѣ... Свиньи вы всѣ, вотъ что... Съ ними хочешь по человѣчески жить, а они... Я васъ, — и онъ энергически махнулъ кулакомъ, да такъ близко около носа князя, что тотъ отодвинулся, поглядывая искоса на висящій на боку у хайлака ножъ.

— Чего-жъ ты на меня-то сердишься? Что я тебѣ дурного сдѣлалъ? — сказалъ мягко князь.— Вотъ, лучше собирайся, да и поѣдемъ туда, гдѣ тебѣ дадутъ говядины и всего...

Костя повернулся къ нему задомъ.

— Всѣ вы одинаковы... Разсказывай!.. А говядину, пожалуй, сюда привези... Мнѣ и тутъ хорошо! Не поѣду! — отвѣтилъ онъ.

— Какъ-же ты не поѣдешь? Срокъ кончился... Мы уже совершили раскладку повинностей. Ты намъ всѣ счеты испортишь... Мы помѣстимъ тебя у хорошаго человѣка.

Костя молчалъ, даже не поворачиваясь. Поэтому и князь примолкъ и, посидѣвъ въ раздумьи нѣсколько минутъ, началъ собираться въ путь.

— До свиданья, нуча, — сказалъ онъ, останавливаясь передъ Костей. — Ну, перестань-же! А ты, Хабджій, старайся: пищу давай хорошую и ни въ чемъ не противься! — строго приказывалъ онъ якуту, а глазами мигалъ ему, чтобы тотъ послѣдовалъ за нимъ.

— А ты не уѣзжаешь? — спросилъ Костя работника князя, видя, что онъ возвращается вмѣстѣ съ Хабджіемъ въ юрту.

— Я не оттуда, не откуда, — увильнулъ якутъ.

— Врешь!... вѣдь я видалъ тебя у князя.

Якутъ запнулся и притворился, что ничего не понимаетъ.

— Спиридонъ Винокуровъ!.. бормоталъ онъ.

— Дуракъ!.. съ презрѣніемъ вымолвилъ Костя, плюнулъ и ушелъ.

Было уже очень поздно, но якуты и не думали ложиться спать.

Керемесъ, поставивъ у огня чайники и котлы, вмѣстѣ съ мужемъ отправилась въ главную клѣть, небольшую, четырех-угольную постройку, стоящую немного въ сторонкѣ.

— Завтра у насъ будетъ много гостей!.. Завтра возьмутъ хайлака... — говорилъ Хабджій, вынося изъ всѣхъ угловъ остатки уцелѣвшихъ съѣстныхъ припасовъ. Когда-то я былъ богатъ, а теперь какъ тутъ мало всего... просто стыдно! Гости будутъ голодны! — Керемесъ обняла мужа.

— Богъ дастъ, мы снова будемъ богаты. Онъ уйдетъ, а ты забудешь обо всемъ? обо всемъ?... — сквозь слезы шептала якутка, прижимаясь къ нему.

Такъ: они забудутъ о прошломъ и будутъ жить попрежнему.

Они мечтали, какъ малыя дѣти, не зная, что прошлое не исчезаетъ. Нѣтъ! Они убѣгутъ отсюда въ горы къ тунгузамъ, будутъ бродить съ ними по лѣсамъ.

Хайлакъ стоялъ на порогѣ и видѣлъ сквозь открытыя двери, какъ горящая лучина блуждала изъ угла въ уголъ по клѣти. Огонекъ мелькалъ во мракѣ точно звѣздочка, продираясь наружу сквозь неровно сколоченныя стѣны строенія.

— Что-то убираютъ!.. Что-то задумываютъ, непременно что-то задумываютъ!.. И его лицо покраснѣло, а глаза безпокойно забѣгали. При видѣ возвращавшихся Хабджія и Керемесъ, онъ скрылся въ юрту.

Его безпокойство возрастало по мѣрѣ приближенія разсвѣта. Онъ не находилъ себѣ мѣста. Онъ то ложился, то садился, то снова вскакивалъ и ходилъ.

Якуты внимательно слѣдили за нимъ, попивая въ углу чай. Никто не говорилъ ему ни словечка.

— Чаю даже не дали! — думалъ разбойникъ съ горечью. Забытый ножъ украли.

Вдругъ, прохаживаясь по юртѣ, онъ запнулся за куль лежащихъ въ углу веревокъ.

— Это что?

— Это мое... ло... лошадей путать, — пролепеталъ работникъ князя, вырывая у него изъ рукъ веревки.

— А!! — Костя поблѣднѣлъ, какъ смерть... его губы задрожали, лицо искривилось, жилы на лбу напружились. Онъ медленно прошелся вдоль юрты, волоча за собой правую ногу, которая на минуту забыла, что уже давно на ней не было цѣпи, и блестящими глазами уставился на остріе лежащаго въ углу подъ лавкой топора.

— Нѣтъ! Постой-ка!.. Не я, такъ и не ты! — заревѣлъ онъ и, схвативъ топоръ, съ быстротою молніи поднялъ его и подскочилъ къ ужинающимъ.

Якуты остолбенѣли. Они смотрѣли на него, не двигаясь съ мѣста, но когда свистнулъ топоръ и, ближе всѣхъ къ хайлаку сидящая, Упача безсильно покатилась на землю, они бросились къ выходу. Однимъ прыжкомъ, какъ тигръ, догналъ ихъ Костя. Керемесъ бѣжала послѣдней.

Онъ схватилъ ее и оттолкнулъ вглубь юрты.

Свѣтало. Тяжелыя, черныя, гонимыя утренней зарей тучи собирались на сѣверѣ, образуя подвижной, толстый валъ, который, выплывая на середину неба, по-очереди тушилъ еще кое-гдѣ мелькающія звѣзды, а за собой оставлялъ блѣдно-розовый разсвѣтъ.

Убѣгающіе остановились.

— Керемесъ! — прошепталъ Хабджій, ища глазами жену, — Керемесъ!! Гдѣ же ты?! — повторялъ онъ въ безпамятствѣ, возвращаясь къ юртѣ. Гдѣ же ты?! Серебро мое! Солнышко!

Двери юрты были заперты.

Онъ слышалъ, какъ хайлакъ, ломая скамьи и столы, заваливалъ ихъ извнутри. Онъ слышалъ его сопѣніе и проклятія. Вдругъ онъ вздрогнулъ: въ юртѣ раздался страшный крикъ, крикъ ужаса, отчаянія, мольбы.

Хабджій кинулся къ дверямъ и ударилъ въ нихъ кулакомъ. Но здѣсь крикъ уже затихъ и раздавался подъ однимъ изъ оконъ. Якутъ побѣжалъ туда. Но голосъ все убѣгалъ и звучалъ все въ разныхъ углахъ. Хабджій, бѣгая за нимъ, кружилъ вокругъ своей юрты, наконецъ, у одного изъ угловъ дома крикъ замеръ подавленный.

Якутъ припалъ къ заваленкѣ, колотилъ въ стѣну руками и ногами, отрывая покрывающіе ее навозъ и глину. Наконецъ, онъ замеръ, весь сосредоточившись въ слухѣ.

Тутъ близко, сейчасъ за тонкими лиственничными балками, онъ чувствовалъ, почти видѣлъ, какъ двое людей, тяжело дыша, боролись, онъ слышалъ стукъ ударовъ, трескъ костей, еще разъ услышалъ чей-то слабый, жалобный стонъ, который, наконецъ, замеръ на вѣки ужасной, медленной гаммой агоніи. Хабджій продолжалъ прислушиваться и долго еще въ ушахъ гудѣлъ этотъ стонъ, хотя въ юртѣ уже господствовала тишина.

Онъ очнулся лишь тогда, когда какіе-то вооруженные всадники окружили его юрту.

Его стали разспрашивать, но онъ, ошеломленный, только бормоталъ что-то непонятное. Пріѣхавшіе, осторожно заглянувъ въ юрту сквозь щели и окна, выломали дверь топоромъ и ворвались во внутрь.

На полу лежалъ трупъ убитой Керемесъ.

Изъ зіяющей на груди раны еще струился ручеекъ коралловой крови; цѣлая лужа ея собралась въ углубленіи.

Надъ этой ужасной лужей, скорчившись, сидѣлъ хайлакъ и плескался въ ней рукой.

— Масло пахтаю! — сказалъ онъ съ кривой, противной усмѣшкой. — Якуты бросились на убійцу.

— Позволь! позволь мнѣ его убить! — молилъ Хабджій, обнимая колѣни князя.

Но тотъ оттолкнулъ его...

——

(OCR: Аристарх Северин)