Украденный парень.
Вацлавъ Сѣрошевскій.
Интересъ, который возбуждаетъ въ настоящее время Сибирь и особенно далекія ея окраины, побудилъ меня собрать въ одно эти разсказы, касающіеся Якутской Области и печатавшіеся разновременно въ польскихъ и русскихъ журналахъ.
I. Свадьба.
— Кончила! — сказала Аня откусывая нитку.
Аня была мастерица. Она умѣла быстро находить соотвѣтственное мѣсто для пуговицы, складки, серебрянаго или мѣднаго украшенія — вещей незначительныхъ, но украшающихъ или безобразящихъ всякую одежду, смотря по тому, какъ онѣ пришиты, значитъ: требующихъ особеннаго вниманія и вкуса.
Аня умѣла также лучше всѣхъ плести «кымны» [1], уложить въ пестрый рисунокъ темные и свѣтлые куски мѣха, соединить разноцвѣтные обрѣзки ситцевъ и матерій въ прелестный «ойу» [2], безъ котораго «билѐ» [3] — не билѐ, чепракъ — не чепракъ, свадебная «матахà» [4] — простая переметная сума.
[1] Бичъ, играющій роль въ свадебныхъ обрядахъ.
[2] Рисунокъ.
[3] Вышивка на верхнемъ краю голенища сапога.
[4] Дорожный мѣшокъ на коня, тоже часть свадебнаго убора.
Потому-то ее ласково приглашали и привѣтствовали всюду, гдѣ-бы ни происходила свадьба. Аню поили, кормили, угощали и даже извиняли ея постоянную болтовню, недостатокъ степенности, любовь къ веселью и забавамъ, частое непослушаніе и небрежное отношеніе къ старшимъ.
Какъ только Аня появлялась въ домъ — среди молодежи тотчасъ воцарялось веселье. Цѣлый день слышны были пѣсни и шутки, а вечеромъ, на дворѣ, до поздней ночи раздавались смѣхъ и крики, топотъ убѣгающихъ и догоняющихъ ногъ, шумъ молодежи, играющей въ жмурки [5] Въ холодномъ воздухѣ далеко разносился отголосокъ веселыхъ криковъ и горячихъ поцѣлуевъ. Старшіе, скрѣпя сердце, терпѣли все это, но въ душѣ радовались, когда работа Ани приходила къ концу и съ удаленіемъ ея водворялся въ домѣ обычный порядокъ.
[5] Парень и дѣвушка ловятъ другъ друга и пойманный цѣлуетъ поймавшаго. Забавляются такъ вечеромъ.
Каждый день Аня раньше всѣхъ на ногахъ. Чуть свѣтъ она разведетъ огонь, разбудитъ дѣвушекъ и принимается за работу; цѣлый день она проводитъ въ шитьѣ и разговорахъ и ничего ей тогда не надо, кромѣ добраго слова и немного пищи. Ласково даютъ ей то и другое, добавляя за трудъ ничтожный подарокъ. А что она веселится и цѣлуется — кому до этого дѣло! Она свободна, она «не продана человѣку», и продавать-то ее некому.
Отецъ у нея умеръ, старшаго брата нѣтъ, а слѣпая мать съ маленькими дѣтьми померла-бы съ голода, если-бы не Аня. Аню всѣ любятъ, хотя и запрещаютъ дочерямъ своимъ идти по ея слѣдамъ. Ей 22 года, у нея смѣлые живые глаза, бѣлые зубы, стройная фигура, маленькія руки и ноги, округлыя плечи, крѣпкій, гибкій станъ, свѣжія румяныя губы; не удивительно, что многіе признавались ей, что любятъ ее.
Аня сидѣла подъ окномъ на лавкѣ, въ юртѣ старика Тараса, своего дальняго родственника. Она пріѣхала сюда издалека, больше чѣмъ за сто верстъ, помогать шить приданное старшей его дочери.
— Нужно примѣрить, сказала она, бросая на руки вокругъ стоящихъ женщинъ богатый тарабаханій «сагынякъ» [6]. Позвали Бычу [7], которая, быстро сбросивъ свой обыкновенный домашній костюмъ изъ коровьей кожи, надѣла свадебный нарядъ. Тарбаханъ — прекрасный звѣрекъ. Правда, мѣхъ его немного дорогъ, но за то какъ блеститъ его шелковистый волосъ, какъ чудесно отливаетъ на сгибахъ и темнѣетъ, почти чернѣетъ, въ складкахъ и углубленіяхъ. Почувствовавъ на себѣ красивый нарядъ, Бычà зарумянилась. Блѣдная отъ трехдневнаго поста, смуглая, худенькая и маленькая, она внезапно выросла и похорошѣла. Она повернулась кругомъ, чтобы всѣ смотрѣвшіе могли еще лучше оглядѣть ее, и крикнула сердито на крошечнаго брата, который попробовалъ гладить красивый мѣхъ своими ручками, вынутыми изъ миски съ сорой [8].
[6] Женская одежда, сшитая изъ мѣха шерстью вверхъ.
[7] Прозвище.
[8] Кислое молоко.
— Не тронь меня! не тронь!
— Не тронь ее! закричали всѣ хоромъ, улыбаясь и качая головами. Мать поправляла на дочери складки и, отстраняя окружающихъ, ежеминутно подавалась шага два назадъ, щурила глаза и, склонивъ голову, озабоченно всматривалась. Даже Тарасъ приблизился съ трубкой въ зубахъ, широко улыбаясь. Только женихъ, не шевелясь, сидѣлъ на лавкѣ около двери и безучастно глядѣлъ на огонь.
— Колода неотесанная!.. Пень лѣсной!.. Поди-же сюда! Посмотри! закричала Аня со смѣхомъ.
Молодой парень повернулъ къ ней свое пухлое лицо, сразу покрывшееся румянцемъ. На губахъ его появилась робкая улыбка. По мѣрѣ того какъ онъ становился предметомъ общаго вниманія — румянецъ его щекъ темнѣлъ, а улыбка все шире растягивала алыя губы, едва не касавшіяся красныхъ торчащихъ ушей.
— Ну... ну... оставьте его въ покоѣ, сказалъ Тарасъ, вытряхивая трубку. — Оставьте его, пусть сидитъ.
— Зачѣмъ ему покой? Развѣ онъ его хочетъ? продолжала смѣяться Аня. — Посмотрѣли-бы, какъ онъ меня поподчивалъ вчера, когда я его случайно толкнула! Не три дня, а цѣлый годъ слѣдовало-бы ему поститься передъ свадьбой, авось остепенился-бы!
— Ну, ну! повторялъ Тарасъ — пусть сидитъ!.. Кехергесъ — кликнулъ онъ, обращаясь къ парню, — иди — посмотри лошадей. Ну, живо! Здѣсь дѣвки, пожалуй, съѣдятъ тебя...
Парень вскочилъ, схватилъ шапку и среди общаго смѣха выскользнулъ за двери.
Утромъ, какъ только померкли звѣзды и начало свѣтать, женихъ и невѣста съ отцомъ выѣхали въ городъ, размѣстившись верхомъ на двухъ лошадяхъ. Впереди ѣхалъ Тарасъ, за нимъ Кехергесъ съ Бычей позади себя.
— Что... ты не боишься? спросила Быча, прижавшись къ его широкимъ плечамъ.
Ѣхали среди горъ, долиной. Густая мгла покрывала лѣсъ, росшій на склонахъ. Кругомъ стояла тишина, какъ всегда въ тайгѣ; только снѣгъ хрустѣлъ подъ копытами лошадей. Кони сильно фыркали. Между деревьями, неподвижно стоявшими точно бѣлые призраки, вилась засыпанная снѣгомъ лѣсная дорожка.
Кехергесъ, уткнувши губы въ черные волосы своего бѣличьяго ошейника, молчалъ и болталъ безпечно ногами. Онъ еще никогда въ жизни не бывалъ въ городѣ, но зналъ, что имъ предстоитъ длинный путь. Миновали лѣсъ, выѣхали на рѣку, спустились въ ея русло, занесенное снѣгомъ, и вновь поднялись на утесъ. На югѣ блѣдно загоралась заря. Мгла рѣдѣла и спадала, открывая болѣе высокія мѣста. Сначала выглянули крутые горные хребты, вершины сосенъ, увѣнчанныхъ снѣжной короной, далекія равнины озеръ, волнообразные пригорки, озаряемые румянымъ утромъ. Все бѣлое, прозрачное, хрустальное, подернутое остатками исчезавшаго тумана, казалось нетерпѣливо ожидало появленія солнца, которое вотъ-вотъ зажжетъ на всемъ радужные цвѣта.
— Не отставайте далеко отъ меня! закричалъ Тарасъ. Городъ уже близко. Видите? спросилъ онъ, указывая въ глубь долины. Женихъ и невѣста напрасно напрягали взоры, въ указанномъ направленіи, они не видѣли ничего, кромѣ снѣга, мглы и верхушекъ лѣса. Только на мгновеніе блеснуло гдѣ-то далеко, точно падающая звѣздочка, зажглась и погасла.
— Огонь, отецъ! что-ли? спросила Бычà.
— Нѣтъ, то золотая кровля на церкви. Увидите, все увидите; только не отставайте далеко отъ меня, не то заблудитесь. Тамъ домовъ и людей какъ комаровъ въ лѣсу. Да смотрите, чтобъ у васъ чего не стянули и не потеряйте чего-нибудь... Что упало, то пропало... Это вѣдь не у насъ дома! — ворчалъ старикъ, спустившись съ коня и очищая его отъ снѣга желѣзнымъ гребнемъ, привязаннымъ къ рукояткѣ бича.
Женихъ и невѣста также слѣзли къ коня и начали отрясать, побѣлѣвшую отъ инея, одежду.
— Ты боишься? снова спросила Бычà Кехергеса, когда онъ двинулся дальше.
— Какъ не буду бояться! угрюмо отвѣтилъ якутъ.
На лицахъ обоихъ выступилъ горячій румянецъ, ихъ губы немного дрожали. За всякимъ снѣжнымъ утесомъ, за каждымъ холмикомъ они ждали какого-нибудь поразительнаго явленія.
Когда, наконецъ, изъ-за лѣса вынырнулъ городъ, и они увидѣли разбросанные въ прозрачной синевѣ всѣ его тридцать домовъ, когда, на бѣломъ фонѣ окрестности, рельефнѣе обрисовывались незнакомые дотолѣ имъ виды и необычныя остроконечныя кровли русскихъ строеній — изумленные они широко раскрыли глаза. Съ дѣтскимъ любопытствомъ всматривались они въ этотъ чуждый имъ видъ необыкновеннаго множества домовъ и народу. Солнце взошло. Заискрились снѣга на домахъ; побѣлѣли туманы: засверкали стекла въ домикахъ богатыхъ, тускло засвѣтились льды въ окнахъ бѣдняковъ. Нѣсколько человѣкъ равнодушно обогнало ѣдущихъ.
Въѣхавши въ городъ, Кехергесъ окончательно растерялся. Онъ забылъ, что Бычà сидитъ съ нимъ, сталъ вертѣться на сѣдлѣ, оглядываться во всѣ стороны и ежеминутно дѣлалъ громко замѣчанія.
— Фуй! Здѣсь, видно, что ни человѣкъ, то начальникъ округа, говорилъ онъ, снимая шапку передъ каждымъ прохожимъ въ европейскомъ костюмѣ. Къ счастью, ихъ было немного, а то бѣднякъ, навѣрное, отморозилъ-бы себѣ уши. Наконецъ, въѣхали въ средину города и очутились передъ церковью. Высоко, въ хрустальномъ зимнемъ воздухѣ, пронизанномъ солнечными лучами, пересыпанномъ брилліантами снѣжной пыли, какъ въ огнѣ горѣлъ позолоченный крестъ.
Кехергесъ быстро стянулъ поводья и въ восторгѣ закричалъ во все горло:
— Тарасъ! Тарасъ! Тамъ должно быть самъ попъ сидитъ такъ близко къ Богу!
Но раньше чѣмъ старикъ оглянулся и успѣлъ отвѣтить, верховая лошадь Кехергеса, испуганная его крикомъ и не менѣе своего хозяина пораженная всѣмъ видѣннымъ, поднялась на дыбы и отпрянула въ сторону. Поясъ Кехергеса выскочилъ изъ рукъ Бычи и она упала въ снѣгъ. За ней покатился ея женихъ, а лошадь, поднявши хвостъ, помчалась въ поле. Насилу поймалъ ее Тарасъ. Старый якутъ сильно разсердился, прикрикнулъ на оправдывающагося парня и приказалъ ему молчать.
Кехергесъ притихъ и насупился.
Впрочемъ, Тарасу некогда было обращать на него много вниманія. Скоро нашелъ онъ свидѣтелей и сватью, жену своего старшаго брата, нарочно пріѣхавшую для этого въ городъ. Всѣ вмѣстѣ пошли къ попу. Попъ записалъ что слѣдуетъ въ книгу и велѣлъ завтра придти въ церковь. Якутъ началъ упрашивать повѣнчать сегодня, священникъ долго не соглашался, но выведенный изъ терпѣнья настойчивостью Якута, позвалъ дьячка и всѣхъ ихъ отправилъ въ церковь, обѣщая придти вслѣдъ за ними.
Свадебный кортежъ тронулся впередъ. Первымъ шелъ Тарасъ, за нимъ сватья, затѣмъ Бычà и, наконецъ, послѣднимъ, наперекоръ обычаю, Кехергесъ, который забылъ уже объ утреннемъ приключеніи и, разинувъ ротъ, глазѣлъ по сторонамъ. Когда вошли, церковь была полна солнечнаго блеска и пыли, поднятой подметающимъ полъ сторожемъ. Съ приходомъ священника начался обрядъ. Въ то время, какъ дьячекъ выставлялъ на средину церкви аналой, Тарасъ старательно разстилалъ передъ нимъ ручникъ, а сватья расплетала тонкія косы невѣсты; потомъ вѣнчающихся пригласили стать передъ аналоемъ.
Бычà нѣсколько ободрилась и подвинулась впередъ, а Кехергесъ, чувствуя на ногахъ снѣгъ, который позабылъ отрясти при входѣ, ни за что на свѣтѣ не хотѣлъ наступить на край полотенца. Ему и такъ казалось, что онъ стоитъ черезъ-чуръ на виду, черезъ-чуръ близко къ алтарю, блистающему какъ жаръ, въ потокахъ свѣта, проникающаго извнѣ черезъ большія, доходящія до пола окна; онъ чувствовалъ себя слишкомъ далеко отъ тѣхъ мрачныхъ угловъ, гдѣ всегда ютятся бѣдняки.
Отражаясь отъ золота и серебра, преломляясь въ хрустальныхъ украшеніяхъ люстръ, лучи солнца разбивались на тончайшія нити всѣхъ цвѣтовъ радуги, а одежды святыхъ на образахъ отливали тысячью красокъ. На эти горящія огнемъ ризы кадильный дымъ набрасывалъ сѣрую кисею своихъ клубовъ. Блѣдно горѣло въ нихъ пламя свѣчей и лампадъ, только строгое лицо отправлявшаго обрядъ священника ясно вырисовывалось передъ глазами парня. Кехергесъ трепеталъ подъ его суровымъ взглядомъ. Чего онъ хотѣлъ отъ него? Правда, вѣнецъ не совсѣмъ хорошо сидѣлъ на его остриженной головѣ, но развѣ онъ виноватъ въ томъ? Вѣдь такъ на него надѣли.
Наконецъ, онъ не выдержалъ и, заложивъ назадъ руку, сталъ шевелить многозначительно пальцами передъ самымъ носомъ Тараса, но тотъ, погруженный въ молитву, не замѣчалъ этихъ сигналовъ отчаянія. Часто склоняя голову внизъ, онъ билъ себя въ грудь и горячо просилъ Бога, могучаго русскаго Бога, о счастьи дочери. Сердце стараго якута сильно билось, глаза заволоклись слезами, не удивительно, что онъ не замѣчалъ безпокойства парня. Не замѣчалъ и того, что криво держалъ свою свѣчу, сильно отекавшую, къ большому огорченію церковнаго сторожа, въ пользу котораго шли огарки.
Только сватья, чаще бывавшая въ церкви, да Бычà, по ея примѣру, держались благопристойно и мѣрно взмахивая рукою, осѣняли себя крестомъ и клали поклоны.
— Господи... Господи... Господи!.. загудѣлъ дьячекъ, любуясь своимъ басомъ, отъ котораго дрожали стекла и, слегка побрякивая, колыхались подвѣски паникадилъ.
Между тѣмъ, Кехергесъ задыхался отъ волненія. Вѣнецъ у него сдвинулся на самый лобъ.
— Свѣчка! крикнулъ наконецъ сторожъ, выведенный изъ терпѣнія, и рванулъ Тараса за рукавъ. Тарасъ очнулся. Въ эту же минуту вѣнецъ упалъ съ головы Кехергеса и со звономъ покатился подъ ноги священника. Парень поблѣднѣлъ, какъ то полотенце, на которомъ стоялъ. Дьячекъ поднялъ вѣнецъ и надѣлъ на голову якута, причемъ непримѣтно, но сильно рванулъ его за ухо.
— Господи... Господи!.. вновь загудѣло во храмѣ, а въ головѣ бѣднаго Кехергеса опять закружилось и зашумѣло. Къ довершенію всего, снѣгъ на его обуви началъ таять и вода потекла въ томъ же направленіи, въ какомъ недавно катился вѣнецъ.
Женихъ опустилъ глаза, въ его головѣ окончательно все помутилось. Что будетъ, если запачкается богатая одежда священника?
— Поцѣлуйтесь!.. раздалось въ его ушахъ.
Бычà толкнула жениха и подставила ему свои губы. Слава Богу, все кончилось! Поцѣловавшись, молодой утеръ свой носъ и поспѣшилъ спрятаться въ темный уголъ; новобрачной заплели косу и всѣ, одинъ за другимъ, осторожно вышли изъ церкви.
— Ишь, накапалъ!.. ворчалъ сторожъ, соскребая съ полу капли воску. — Ему что? — транжиритъ изъ чужого кармана... Эхъ, народъ! народъ! и качая головой, и звеня ключами поспѣшилъ за выходящими;
И опять стало въ церкви пусто и тихо; только лучи солнца все такъ-же горѣли на позолотѣ и хрусталѣ, да висячіе подсвѣчники, сотрясенные во время обряда, тихо колыхались на своихъ позолоченныхъ цѣпяхъ.
Тарасъ размякъ и расчувствовался.
— Кончилось! повторялъ онъ, глядя на дѣтей влажными глазами.
Но что-то не всѣ веселы? Безпокойство и смущеніе не оставили Кехергеса, Тарасъ видѣлъ это. Чтобы успокоить и приласкать парня, старикъ подозвалъ его къ себѣ, далъ ему денегъ и велѣлъ идти въ кабакъ за водкой.
— Торопись-же и нагоняй насъ... уѣдемъ сейчасъ!.. Боченокъ возьми у цѣловальника, скажи, что отъ меня пришелъ; онъ мнѣ пріятель.
Въ кабакѣ было людно, шумно и, по обыкновенію, темно. На грубой кабацкой стойкѣ хоть и горѣла свѣча, но кривой подсвѣчникъ, въ которомъ она стояла и ея нагорѣвшій фитиль ясно свидѣтельствовали о равнодушіи посѣтителей къ свѣту. Не заботился о немъ и стоявшій тутъ-же якутъ, съ вялымъ сухощавымъ лицомъ. Этотъ, съ виду безучастный человѣкъ, видѣлъ все, не глядя, и, не слушая, слышалъ все что творилось въ его заведеніи.
Впрочемъ, свѣтло было настолько, что онъ могъ слѣдить за стоявшими передъ нимъ чашками и, всегда готовый наполнить ихъ, не пропускалъ удобнаго случая налить въ нихъ воды вмѣсто водки.
Несчастная сальная свѣчка трещала и шипѣла, тщетно воюя съ клубами табачнаго дыма и съ парами человѣческаго дыханія, окружавшими толпу.
Вспыхивающее пламя освѣщало временами лица гостей и черныя, мѣстами покрытыя инеемъ и плѣсенью стѣны избы; потомъ снова все покрывалось сумракомъ. Здѣсь всегда было душно, пахло водкой и оленьими шкурами, изъ которыхъ состояла одежда большинства посѣтителей.
Кехергесъ подошелъ къ цѣловальнику и передалъ порученіе Тараса. Кабатчикъ кивнулъ головой въ знакъ согласія, крикнулъ на помощника, чтобы тотъ смотрѣлъ, а самъ, наклонясь подъ прилавокъ, сталъ цѣдить изъ стоявшаго тамъ боченка требуемую водку.
Кехергесъ пытливо разглядывалъ окружающихъ.
Какой-то тунгусъ, подвижный, сухощавый, неувѣренно подпрыгивая на тонкихъ ногахъ, разсказывалъ о замѣчательныхъ подвигахъ своего отца, объ его охотничьихъ приключеніяхъ, о «неразмѣнномъ» фунтѣ пороха, служившемъ ему 10 лѣтъ.
— Разъ случилось ему, говорилъ тунгусъ, — убитъ изъ винтовки однимъ выстрѣломъ и одной пулей — лося, медвѣдя, который подкарауливалъ этого лося, случайно набѣжавшую лисицу, 14 оленей, которые тутъ-же паслись, гуся сидѣвшаго на горѣ надъ озеромъ... Ей-же Богу... утку, плывшую по этому озеру... ей-же Богу... пуля попала въ щуку, тамъ я ее и нашелъ... Хочешь: продамъ!
— Озеро на косогорѣ? Отецъ выслѣдилъ, а ты поймалъ? — Врешь, паре! вставилъ кто-то.
— Какъ не бываетъ!.. закричали многіе; больше всѣхъ, конечно, кричалъ тунгусъ. Каждый не прочь былъ самъ разсказать исторію почище этой. Поднялся шумъ. Тунгусъ доказывалъ, что онъ оскорбленъ и что всѣ присутствующіе обязаны поставить ему бутылку водки, а если этого не сдѣлаютъ, то онъ, «шальной Пронька», выбьетъ кому нибудь зубы. Всѣ признали его правымъ, тѣмъ не менѣе никто не спѣшилъ удовлетворить его требованіе. Видя это, онъ пріумолкъ, но, немного погодя, снова заговорилъ, вынимая изъ ноженъ узкій и тонкій, какъ шило, ножъ.
— Вотъ ножъ моего отца! Не разъ онъ убивалъ имъ звѣря, быстрѣй чѣмъ бы вы успѣли проглотить кусокъ мяса. Я самъ какъ-то всадилъ его въ бокъ бѣжавшаго лося, и ножъ этотъ втянулъ меня въ самое брюхо звѣря. Я верстъ десять тащился, держась за его внутренности. Не думаю, чтобы въ цѣломъ свѣтѣ нашлась лучшая сталь. Смотрите! И взявъ ножъ за кончикъ лезвія, тунгусъ любезно протянулъ черенокъ слушателямъ.
— Сидѣлъ онъ и въ человѣческомъ мясѣ, небрежно добавилъ онъ. — Интересное оружіе переходило изъ рукъ въ руки. Когда оно вернулось къ своему владѣльцу, этотъ, размахивая сверкающимъ остріемъ ножа, поклялся, что не продастъ его ни за какія деньги, а развѣ подаритъ милому другу, который поставитъ ему штофъ водки. Цѣловальникъ предложилъ полштофа, но тунгусъ, окинувъ собраніе пьянымъ взоромъ, замѣтилъ Кехергеса, стоявшаго съ открытымъ ртомъ и боченкомъ подъ мышкой, и вскричалъ, обращаясь къ нему:
— Возьми!.. говорятъ тебѣ!
Съ непривычной ему ловкостью, парень выскочилъ за дверь.
Солнце зашло, начинало смеркаться. Кехергесъ быстро зашагалъ въ ту сторону, гдѣ, какъ ему казалось, онъ долженъ былъ найти Тараса. Онъ, конечно, не нашелъ его и остановился посреди засыпанной снѣгомъ впадины, гдѣ лѣтомъ стояло озерко и гдѣ зимой перекрещивались тропинки городка. Съ тревогой оглядывалъ онъ разбросанные кругомъ дома и направился къ одному изъ нихъ. Робость овладѣла имъ, онъ боязливо отворилъ дверь и вошелъ въ просторную избу, гдѣ въ камелькѣ пылалъ яркій огонь. Комната была пуста, только самоваръ, стоявшій въ углу на лавкѣ, свистѣлъ и шумѣлъ. Кехергесъ кашлянулъ, немного подождалъ, наконецъ рѣшился подойти къ перегородкѣ, въ скважины которой видны были мелькающія тѣни, слышны громкіе разговоры, смѣхъ и звуки музыки. Немного пріободрясь, онъ потянулъ дверь и просунулъ голову.
— Разъ! завопилъ козакъ, сидѣвшій противъ двери съ гармоникой въ рукахъ.
Танцующіе остановились и оглянулись.
Кехергесъ подался назадъ, но черезъ минуту опять просунулъ голову.
— Два! — Голова снова исчезла.
— Здѣсь остановился... началъ было парень.
— Три! перебилъ казакъ, и видя, что якутъ на этотъ разъ не прячетъ головы, крикнулъ: Давай деньги! Три рубля! Ты думаешь даромъ совать голову въ чужія двери?..
— Откуда я ихъ возьму?.. отвѣтилъ Кехергесъ и глупо улыбнулся.
— А, обманываешь! Хорошо! Ребята, берите его!
Развеселившаяся молодежь засвистала, захохотала, затопала ногами. Якутъ однимъ прыжкомъ очутился за дверями и пустился бѣжать. Не слыша за собой погони онъ остановился.
— Съ дороги! Прочь! кто-то крикнулъ, наѣзжая на него санями. Парень отскочилъ въ сторону и побрелъ по поясъ въ снѣгу, пока не увидѣлъ передъ собою церковь. Онъ присѣлъ на дорогѣ и сталъ разсматривать слѣды: не угадаетъ-ли, куда направились тѣ, что были съ нимъ здѣсь такъ недавно?
Но измятая множествомъ старыхъ и новыхъ слѣдовъ, — земля не отвѣтила ему. Дикарь вздохнулъ и поднялся угрюмый, вспоминая свою родную дѣвственную тайгу, гдѣ каждая сломанная вѣтка, каждый сорванный листочекъ или помятая травка подробно повѣдали-бы ему имя и направленіе путника.
Наступила ночь. Кругомъ смутно чернѣли силуэты домовъ, изъ низкихъ трубъ вырывалось пламя горѣвшихъ очаговъ, красныя окна блестѣли точно волчьи глаза. Якутъ ходилъ вокругъ домовъ, боясь заглянуть въ нихъ и дрожалъ отъ холода, голода и тревоги. Наконецъ онъ рѣшилъ искать тотъ дворъ гдѣ были привязаны ихъ кони... Но, блуждая по задворкамъ, среди кустовъ и ямъ, онъ вмѣсто лошадей набрелъ на двухъ дѣвушекъ, которыя со смѣхомъ убѣжали отъ него, не обращая вниманія на его просьбы и распросы. Изъ избы вышелъ кто-то и посмотрѣлъ въ его сторону. Парень окончательно смутился, опять побрелъ на улицу и прислонившись къ забору сталъ ожидать въ уныломъ раздумьи.
— Авось милосердный Богъ пошлетъ какого-нибудь добраго человѣка!
Долго онъ ждалъ, какъ вдругъ услышалъ шаги. Кто-то шелъ, весело напѣвая и размахивая руками. Якутъ вышелъ изъ засады.
— Гдѣ здѣсь живетъ Чойонъ? спросилъ онъ несмѣло прохожаго.
— А зачѣмъ тебѣ его?
— У него Тарасъ, онъ навѣрное еще ждетъ меня.
— Какой Тарасъ?
— Тарасъ! Кангаласъ человѣкъ!
— А!.. Что держишь подъ мышкой?
— Водку.
— Водку! живо произнесъ незнакомецъ и немного подумалъ. — Ладно, иди, я тебя провожу.
Была масляница, веселились и въ казачьей. Ванька сидѣлъ на Сенькѣ и лѣвой рукой билъ его по лицу, въ то время какъ Сенька крѣпко сжималъ зубами два пальца правой руки Ваньки. Толстый Данилко, скрестивъ на груди руки и опустивъ голову, глубокомысленно смотрѣлъ на нихъ, повторяя: «дерутся»! Васька, гдѣ-то въ темномъ углу, пиликалъ на скрипкѣ, а костлявый Михалко, заломивъ шапку на бекрень, носился по срединѣ избы, отплясывая соло «голубца». Гдѣ-то, въ глубинѣ, кто-то съ кѣмъ-то возился.
— Ребята! крикнулъ Алешка Трегубый, вторгаясь въ казачью. — Я нашелъ человѣка, который не знаетъ, что ему дѣлать съ водкой.
— Ха, ха, ха! Мы его научимъ!.. Давай его сюда! Гдѣ онъ? Гдѣ онъ? кричали всѣ, обступивъ Алешку.
— Вотъ онъ! заревѣлъ со смѣхомъ Алешка и втолкнулъ Кехергеса впередъ. — А вотъ и она! добавилъ онъ, поднимая вверхъ боченокъ.
— Его жена! вмѣшался Михалко.
— Разопьемъ, что-ли? Разумѣется! Развѣ оставимъ?..
— Ахъ вы! морскія свиньи! крикнулъ Алешка, вырывая изъ рукъ Васьки чайную чашку. — Первый, по человѣчеству долженъ пить хозяинъ. Онъ налилъ полную чашку и поднесъ ее Кехергесу.
— Пей!
— Водка Тараса... не смѣло проговорилъ парень.
— Пей, не то силой вольемъ въ горло.
Парень замялся, потомъ взялъ чашку и выпилъ ее до дна.
— Браво! Молодецъ! Ай-да! Ай-да! Урра-а-а! закричали казаки.
Заскрипѣла дверь, вбѣжалъ еще кто-то. Крики и смѣхъ усилились, пока не слились въ одинъ непрерывный хоръ веселья. Услыхавъ это, Мишка, стоявшій на караулѣ, не могъ вытерпѣть и, поставивъ вмѣсто себя кожухъ, набитый соломой, самъ вбѣжалъ въ избу.
— Гуляй, братцы! Гуляй! привѣтствовали его казаки. — Богъ далъ цѣлую четверть водки!
Ярче вспыхнуло пламя очага, громче заиграла скрипка, изъ темныхъ угловъ показались смѣющіяся пьяныя лица; засвистали, захлопали, закружились, и вокругъ остолбенѣвшаго Кехергеса образовался хороводъ красныхъ рубахъ, оленьихъ шкуръ, тунгусскихъ шапокъ. Охваченный водоворотомъ бѣшенаго танца, якутъ развязалъ ремни своего кафтана, развернулъ полы и самъ пустился въ плясъ.
Поздно ночью нашелъ его Тарасъ спящаго въ сугробѣ снѣга. Рядомъ валялся пустой боченокъ. Съ помощью Бычи онъ посадилъ парня на коня и повезъ домой.
II. Идиллія.
На другой день, проснувшись утромъ, Кехергесъ не смѣлъ взглянуть на людей. Онъ усѣлся въ уголъ возлѣ двери и молча смотрѣлъ на камелекъ, довольный, что никто не трогаетъ его, никто не обращаетъ на него вниманія.
— Ну, разскажи, Пенёкъ, какъ это ты шатался по городу? пробовала посмѣяться Аня, но на лицѣ парня выразилась такая мука, что Аня пожалѣла его и оставила въ покоѣ.
Къ довершенію горя, Бычà захворала; съ утра у нее только голова болѣла, а къ вечеру съ ней приключился «менерикъ» [9], она начала кричать и метаться. Никто тутъ не былъ виноватъ и ужъ, конечно, меньше всѣхъ Кехергесъ, а просто вчера забыли бросить въ огонь масла и жиру и души усопшихъ родственниковъ молодой явились напомнить объ этомъ.
[9] Нервная болѣзнь, распространенная среди якутовъ. Страдающіе ею кричать и мечутся.
Парень сидѣлъ, какъ убитый, съ каждымъ крикомъ жены лицо его болѣзненно подергивалось, а влажные глаза выражали столько горя и мольбы, что старый Тарасъ сжалился и сказалъ:
— Ты, парень, лучше поѣзжай-ка завтра домой.
Такое рѣшеніе, очевидно, обрадовало его. Въ тоть-же вечеръ онъ осмотрѣлъ узду, сѣдло и ремни — дѣла было не мало, вѣдь онъ долженъ завезти по дорогѣ Аню.
Еще чуть свѣтало, когда они верхомъ спѣшили на сѣверъ, по вьющейся среди лѣса дорогѣ.
Кехергесъ, которому хотѣлось какъ можно скорѣе уйти отсюда, поѣхалъ по степямъ и лѣсамъ кратчайшей дорогой, неудобной, мало посѣщаемой. Онъ ошибся въ разсчетѣ.
Кто изъ парней не остался-бы охотно наединѣ возможно долго съ такой дѣвушкой, какъ Аня, въ лѣсу, среди молчаливыхъ лиственницъ. Глаза ея такъ игриво блестѣли, губы часто и весело смѣялись, голосъ раздавался какъ серебристый колокольчикъ и такъ хорошо волновалъ сердце собесѣдника; при всемъ этомъ, гдѣ найдешь дѣвушку, съ которой было-бы такъ мало хлопотъ, какъ съ Аней? На ночь она помогала ему разгребать яму въ снѣгу, разсѣдлывала коня и отпускала его въ степь. Съ нею Кехергесъ скоро забылъ, что ему нужно было спѣшить домой и все чаще и дольше засматривался на черные глаза своей спутницы. Она не стыдилась и не боялась страстныхъ взглядовъ парня; встрѣчала ихъ то смѣло и чистосердечно, то выжидающе опускала ресницы, бѣлѣвшія отъ осѣвшаго на нихъ инея. Хорошо имъ было ночью, вдвоемъ около огня. Они знали, что никого съ ними нѣтъ, кромѣ лѣса. Надъ ихъ головами висѣли обсыпанныя снѣгомъ вѣтви — точно выросшія изъ темноты. Когда Аня запѣвала пѣсню, тихая тайга, очнувшись, то смѣялась, то грустно плакала. Въ такія минуты Кехергесъ забывалъ объ отцѣ, о домѣ, о всемъ Божьемъ мірѣ и, очарованный, сидѣлъ неподвижно, пока дѣвушка не скажетъ:
— Ну, Пенёкъ, раздѣвайся, пора спать.
Хорошо имъ было лежать на мягкой медвѣжьей шкурѣ, прижавшись, слушая шопотъ [10] блиставшихъ на небѣ звѣздъ и взоромъ слѣдить за переливающимися на небѣ волнами сполоховъ [11], легкими, неуловимыми какъ тѣни, прелестными, непостоянными, какъ сама любовь.
[10] Во время сильныхъ морозовъ слышенъ ночами въ здѣшнихъ пустыняхъ мягкій шорохъ. Якуты приписываютъ его звѣздамъ.
[11] Сѣверное сіяніе.
Не удивительно послѣ этого, что своей кратчайшей дорогой Кехергесъ ѣхалъ дольше, чѣмъ если-бы онъ ѣхалъ дальнимъ путемъ, и что, наконецъ, онъ принужденъ былъ почать то стегно мяса, которое Тарасъ послалъ въ подарокъ его отцу.
— Поживи у меня нѣсколько дней, говорила Аня парню, принимая его въ своей юртѣ. — Поживешь? упрашивала — заглядывая ему въ лицо. — Время худое, конь отдохнетъ.
Кехергесъ молчалъ и думалъ о съѣденномъ мясѣ, но остался, такъ какъ радъ былъ оттянуть день расправы.
По цѣлымъ днямъ лежалъ онъ растянувшись и слушалъ жалобы старой Матрены на судьбу, или баловался съ дѣтьми, пока и это не надоѣдало ему.
Цѣлыми днями Ани не бывало дома, она возвращалась только вечеромъ, встрѣчаемая громкими возгласами ребятъ и веселымъ лаемъ собакъ.
Никогда не возвращалась она съ пустыми руками; то корзину съ рыбой несла она, то зайца, то десятокъ куропатокъ, и лучшій кусокъ всегда отдавала Кехергесу.
— Ахъ, Пенёкъ, Пенёкъ! хоть-бы ты дровъ нарубилъ для камина, говорила она шутливо.
Кехергесъ почесывалъ подбородокъ, отвѣчая неяснымъ бормотаньемъ, но время проводилъ попрежнему: лежа на лавкѣ въ ожиданіи вечера и возвращенія Ани.
Дѣвушка приносила съ собой веселье, шутки и пѣсни; а когда всѣ укладывались спать — поцѣлуи и ласки, въ тѣни развѣшанныхъ сѣтей, на постели изъ мягкихъ шкуръ. Когда имъ становилось душно въ тѣсной юртѣ, они убѣгали далеко въ поле, въ лѣсъ, прячась отъ крикливой толпы ребятъ.
— Утони! утони, Пенёкъ! говорила Аня, толкая его въ снѣжный сугробъ, — тогда ужъ навѣрное отецъ тебя выпоретъ.
Парень вырывался и пускался въ погоню за нею; проворная, ловкая дѣвушка измучитъ его прежде чѣмъ дастъ поцѣловать себя въ горячія губы.
Жизнь текла какъ сонъ, но и на ея ясномъ горизонтѣ Богъ допустилъ показаться тучкѣ. Не смотря на всѣ условія для безмятежнаго счастья, тревога зашевелилась въ сердцѣ парня.
Подъ наплывомъ ея, онъ однажды побѣжалъ далеко въ степь, гдѣ паслась его лошадь. Онъ попробовалъ схватить ее, но конь не узналъ своего хозяина и, поднявъ хвостъ, исчезъ вдали.
— Эхъ, навѣрное отецъ побьётъ!., сказалъ Якутъ, смотря во слѣдъ коню и почесывая подбородокъ.
Вечеромъ онъ передалъ Анѣ свои опасенія, но вмѣсто сочувствія вызвалъ такую бурю, что смущенный замолчалъ.
— Поѣзжай, поѣзжай! пускай тебя опять везутъ въ городъ. Знай только что теперь ужъ не вѣнецъ, а цѣлую бочку надѣнутъ тебѣ на голову! и она окинула его испытующимъ, безпокойнымъ взглядомъ.
Долго не рѣшался Кехергесъ возобновить этотъ разговоръ.
Между тѣмъ туча надвигалась и росла.
— Что могутъ увезти въ городъ, это вѣрно; откликнулся онъ долго спустя, прерывая наконецъ, обычное молчанье за ужиномъ. — Но чтобы могли мнѣ поставить бочку на голову, это ты врёшь! прибавилъ онъ, глядя на возлюбленную.
— Такъ ты хочешь ѣхать? прошептала, она.
Кехергесъ ничего не отвѣтилъ, но на другой-же день принялся розыскивать узду. Искалъ онъ ее и на третій, и на четвертый день; искалъ одинъ и при помощи Ани — напрасно!
Пораженный внезапной мыслью, онъ побѣжалъ за дѣвушкой.
— Аня, отдай узду, отдай сейчасъ!
Но дѣвушка уже сидѣла на саняхъ и кричала на собакъ, а умныя, послушныя животныя уносили ее съ быстротою вѣтра.
Кехергесу показалось, что она оглянулась и засмѣялась надъ нимъ.
Тогда онъ пересталъ говорить объ отъѣздѣ, но въ одно утро, оставивъ спавшую на постели дѣвушку, тайкомъ прокрался въ кладовую и взялъ спрятанную тамъ узду и положилъ къ себѣ въ шапку. Когда Аня уѣхала, онъ собрался пойти ловитъ коня, но увы, вмѣсто желѣза и ремней нашелъ въ шапкѣ только горсть рыбьей чешуи. Парень совсѣмъ разсердился и хотѣлъ уѣхать въ тотъ же вечеръ.
Долго просила его Аня, глядя ему въ глаза и обнимая его, прежде чѣмъ онъ согласился остаться еще на одинъ день.
— Богъ съ тобой, поѣзжай! говорила она, — я знаю что ты ужъ не вернешься.
Парень смягчился и остался еще на одинъ день, потомъ на другой, на третій и такъ, незамѣтно, пролетѣлъ цѣлый десятокъ дней. Наконецъ, до нихъ дошли слухи, что ищутъ безъ вѣсти пропавшаго парня, лѣтъ 23-хъ, высокаго, широкоплечаго, изъ улуса Кангаласъ, рода Есе, прозвищемъ Кехергесъ. Если-бы громъ грянулъ надъ головами шалуновъ, онъ не поразилъ-бы ихъ сильнѣе этой вѣсти. Парень надулся, палъ духомъ, но не трогался съ мѣста; послѣдняя возможность оправдаться исчезла для него — онъ уже не могъ солгать отцу, что все это время жилъ у Тараса. Онъ молчалъ и только со страхомъ посматривалъ на дверь; нѣсколько разъ ему казалось, что онъ слышитъ какой-то грозный шорохъ.
Разъ вечеромъ, когда всѣ они сидѣли вмѣстѣ, дверь широко распахнулась и нѣсколько человѣкъ вошло въ юрту.
Кехергесъ вскочилъ и остановился какъ вкопанный.
— Тятя, это она! съ отчаяньемъ воскликнулъ онъ, — она спрятала мою уздечку!
Аня выступила немного впередъ.
— Ну, ну! Хорошо! сперва обогрѣюсь, заговорилъ коренастый съ просѣдью якутъ, развязалъ ремни платья и подошелъ къ огню.
— И какъ тебѣ не стыдно! обратился Тарасъ къ Аннѣ. — Если-бы твой отецъ былъ живъ, онъ бы тебя...
— Безпутная! Безпутная! крикнулъ отецъ Кехергеса.
Дѣвушка поблѣднѣла и выпрямилась.
— Не ругайтесь! гордо сказала она. — Не кормили вы меня и не одѣвали. Не господа вы мнѣ и не князья... а что сдѣлалъ-бы со мною отецъ, о томъ нечего говорить. Ты, Тарасъ, хоть и родственникъ мнѣ и старикъ, чего хочешь отъ меня? Что худого я ему сдѣлала? Вѣдь онъ не маленькій!.. хотя вы и богаты — не боюсь я васъ...
— Мы разскажемъ попу твои продѣлки, онъ тебя научитъ.
— Говорите! отвѣтила дѣвушка и презрительно взглянула на гостей. — А ты, Кехергесъ... обратилась она было къ парню, но пораженная — замолчала. Его уже не было.
Въ тотъ же моментъ стукнула дверь, за камелькомъ захрустѣли придавленныя дрова и кто-то оттуда неловко выскочилъ на дворъ.
— Лови! закричали гости и бросились догонять. Тарасъ взялъ узду и одежду Кехергеса.
Опустивъ голову, Аня съ минуту стояла передъ огнемъ, прислушиваясь къ долетавшему со двора крику. Когда голоса стихли и раздался топотъ удалявшихся лошадей, она съ отчаяньемъ крикнула, ломая руки:
— Мама, отняли Пенёка, отняли!
(OCR: Аристарх Северин)
