НА КРАЮ ЛѢСОВЪ.

Повѣсть Вацлава Сѣрошевскаго (Сирко)

(Переводъ автора).

II.

Въ тотъ же вечеръ, при слабомъ свѣтѣ мерцающихъ звѣздъ, Уйбанчикъ и тунгусъ пробирались съ узелками за спиною чрезъ покрытыя снѣгомъ равнины Анды на сѣверо-западъ. Старый охотникъ присоединился къ парню, увѣряя, что «вдругъ затосковалъ по дочери», но, вѣрнѣе, испугавшись хозяйственныхъ поползновеній Матвѣя и желая переждать ихъ на сторонѣ.

Когда подошли вплоть къ усадьбѣ Андрея, стая собакъ выскочила со двора съ громкимъ лаемъ. Двери открылись и, блеснувъ на мгновеніе кровавымъ свѣтомъ пылающаго въ избѣ камина, глухо захлопнулись. Одновременно по серединѣ двора у столбовъ, гдѣ привязываютъ лошадей, появилась кучка большихъ и маленькихъ человѣческихъ фигуръ.

— Хой!.. Кто тамъ? — раздался въ темнотѣ искусственный басъ подростка, и мальчуганъ безъ шапки, но въ огромныхъ медвѣжьихъ промысловыхъ рукавицахъ и большомъ отцовскомъ кафтанѣ, выступилъ впередъ.

— Что за люди?!. Стойте... Не смѣйте подходить, а то буду стрѣлять!.. — грозно заговорилъ онъ.

Всѣ, не исключая самого грозившаго, разсмѣялись, а дѣти одновременно съ гикомъ бросились къ идущимъ.

— Уйбанчикъ!.. Уйбанчикъ! — кричали они, хватаясь за платье и повисая на парнѣ.

— Отецъ давно васъ ждетъ; Джянга и Нерпа ушли за оленями... И мы ждемъ... а то какъ!..

— Жде... ооомъ, ждемъ!.. А то какъ... Бабатъ!.. Что за люди?.. Какъ меня испугали старуху! Ухъ-сіе! Жде-оомъ!.. — ворчала одна изъ взрослыхъ фигуръ, пятясь назадъ отъ подающаго ей руку Уйбанчика *).

*) Здѣсь на сѣверѣ сильно распространена нервная болѣзнь меряченъе, состоящая въ томъ, что больной повторяетъ слова и жесты, особенно почему либо поразившіе его, переплетая ихъ съ восклицаніями страха и боли.

— Это Симаксинъ! — смѣялись дѣти, — ты ее не узналъ, Уйбанчикъ?

— Ага!.. А гдѣ-же Лелья? — спросилъ, оглядываясь, парень. Взоръ его остановился на тонкой, стройной фигурѣ дѣвушки, наклонившейся къ ногамъ стараго тунгуза, чтобы помочь ему отстегнуть лыжи.

— Какъ живете, отецъ? — спрашивала дѣвушка. — Что же? мать еще съ дыханіемъ?

— Жива!

— А два фунта муки, что послалъ Андрей, получили?

— Какъ же! А только я не взялъ; буду жить и дальше у Матвѣя. Хорошій старикъ, правильный старикъ... Онъ одинъ не гонитъ, не выговариваетъ, хотя у самого... плохо! Лѣтомъ, когда появится пища, возьму и тебя туда; будемъ кочевать вблизи него на холмахъ!

— Не пустятъ, не отпустятъ!.. — вздохнула дѣвушка, но, очевидно, не умѣя долго грустить, сейчасъ-же весело разсмѣялась и пожала протянутую руку Уйбанчика.

— Что подѣлываешь, Лелья?!

— Что подѣлываю? Не цвѣту, а вяну, по тебѣ тоскуя! Такъ долго мы не видѣлись — съ самаго полдня!..

— Бабатъ!.. Съ самаго полдня... Не цвѣту, а вяну!.. — закудахтала больная Симаксинъ.

Веселый смѣхъ встрѣтилъ ея выходку и въ свою очередь усилилъ ея возбужденіе. Шумъ, смѣхъ, взвизгиваніе, къ которымъ присоединился радостный вой собакъ, возросли до того, что дверь юрты опять раскрылась, и рослый, широкоплечій мужчина, одѣтый въ крытый ровдугой якутскій кафтанъ, появился на порогѣ. Нагнувъ голову подъ низкимъ косякомъ, онъ мгновеніе глядѣлъ въ темноту, затѣмъ вышелъ и направился къ дѣтямъ.

— Что случилось? А, это ты, Уйбанчикъ? И старикъ, вижу, пришелъ? Чего стоите! Идемъ въ избу!

— Андрей — это я! — говорилъ между тѣмъ тунгусъ, придерживая его руку. — Я пришелъ благодарить тебя, что не забылъ ты насъ, господинъ! И дочку посмотрѣть захотѣлось!

Якутъ гордо кивнулъ ему головой и повелъ гостей въ юрту. За ними двинулись дѣти, пересмѣиваясь и поддразнивая старую Симаксинъ. При входѣ шутки прекратились. Женщины и дѣти, обычной дорогой позади камина, который въ якутскихъ жилищахъ стоитъ тыломъ къ выходу и почти посерединѣ избы, прошли на женскую половину. Тамъ, противъ огня, на нарахъ у стѣны сидѣла въ мѣховой шапкѣ и лисьемъ кафтанѣ жена Андрея, желтая, худая, вѣчно больная женщина, лѣтъ сорока. Мужчины, кромѣ Андрея, прошли на правую половину и, повернувъ лица и глаза въ тотъ уголъ, противъ дверей, гдѣ на небольшой полкѣ блестѣли въ металлическихъ ризахъ темные, закоптѣлые образа, сняли шапки и стали креститься. Затѣмъ начались обычныя привѣтствія домашнихъ.

— Что слышно? Разсказывай, русскій! Какъ поживаешь, что подѣлываешь? — обратился наконецъ Уйбанчикъ, какъ-то черезчуръ громко и неискренно, къ человѣку, что лежалъ въ тѣни на почетной угловой нарѣ. Спрошенный поднялся и присѣлъ, но протянутой руки не принялъ, а только молча, мрачно всматривался въ парня поблекшими, нѣкогда голубыми, глазами.

— А!.. это ты... Пришелъ... Хорошо... Чего нужно?

Уйбанчикъ, сконфуженный недружелюбной встрѣчей, отошелъ въ сторону къ камину.

— Сердится? — спросилъ онъ тихонько Андрея.

— Какъ сердиться не будетъ! — отвѣтилъ тотъ насмѣшливо и громко. — Пусть скажетъ, чего хочетъ нашъ большой господинъ!

— Что-же, русскій!.. Что подѣлываешь? — началъ опять мягко, монотонно парень. — Почто сердишься? почто не разговариваешь? Мы, люди дикіе, охотно слушаемъ ученыхъ людей...

Онъ вдругъ умолкъ, пораженный перемѣной въ лицѣ русскаго. Сѣдая, рѣдкая, но длинная борода послѣдняго запрыгала, затряслась, бѣлыя брови насупились, лѣвую щеку стало судорожно сводить и лѣвый, глубоко подъ лобъ ввалившійся глазъ зажегся мрачнымъ огнемъ. Онъ медленно поднялся со скамьи, и мощная, но постарѣвшая и точно измятая какой-то страшной прокатившейся по ней тяжестью, его фигура выпрямилась и выросла подъ потолокъ. Онъ молчалъ, пристально, хищно всматриваясь въ столпившихся передъ нимъ якутовъ.

— Э-э! Стоитъ ли на него глядѣть... на дурака!.. — презрительно сказалъ Андрей и сплюнулъ.

— Дастъ Богъ не умремъ отъ его взгляда!.. А сердится... Пусть сердится! Почему ему и не сердиться? Всякій сердиться будетъ... Ложки поломалъ, чашку съ ѣдой на полъ бросилъ... Сейчасъ ему подавай мяса, убей скотину, корову или оленя, а онъ, нашъ благодѣтель, рыбы вонючей, какъ мы, якуты, съ лиственичнымъ лыкомъ ѣсть не можетъ... Ну, конечно, я приказалъ Джянгѣ дать ему въ зубы... вотъ и все! А теперь пусть сердится... Всегда такъ буду дѣлать и скажи ему, Уйбанчикъ, что если не успокоится, мы его свяжемъ и только...

— Завтра поѣдемъ въ городъ! И все будетъ хорошо... Вы согласны? — началъ по-русски Уйбанчикъ, притворяясь, что переводитъ слова Андрея. — Вамъ тутъ должно быть худо: ѣда дурная! Что-же дѣлать: мы люди дикіе, мы люди бѣдные, ѣдимъ, что попадется. Теперь промысла нѣтъ, недостатокъ. Вы должны простить намъ, уважить! Ни оленя, ни коровы мы убить не можемъ, потому — что же намъ останется? Скотъ и такъ ежегодно отъ хворьбы пропадаетъ; мало его у насъ!.. А олени: на чемъ будемъ возить исправника, попа и господъ русскихъ, если ихъ поѣдимъ? На чемъ поѣдемъ въ чукчи? Безъ оленей мы прямо пропащіе люди!

— Сволочь, негодяи!.. Зачѣмъ вы надо мной надругиваетесь!? Что я вамъ сдѣлалъ? Развѣ я здѣсь по собственной волѣ?! — разразился, наконецъ, поселенецъ, и два ручья горячихъ слезъ полились по его изможденному, сведенному судорогой лицу.

— Что говоритъ? — переспросилъ съ дѣланной усмѣшкой Андрей.

— Онъ говоритъ, что ничего намъ не сдѣлалъ. За что его обижаемъ?

— Ничего не сдѣлалъ? Ну такъ!.. Не одну онъ вѣрно якутскую душу погубилъ, не одного раззорилъ!.. Знаемъ мы ихъ, острожниковъ! А теперь, какъ состарился, такъ за что его обижаютъ? Вотъ за то и обижаютъ!.. Еще жалуется, что дурная ѣда, заработалъ ее что-ль? — шипѣлъ Андрей.

Русскій пересталъ плакать и внимательно сталъ вслушиваться.

— Что онъ болтаетъ?

— Говоритъ, что вы не одного, должно быть, человѣка убили; такъ за то...

Разбойникъ вдругъ какъ-то пошатнулся, закрылъ глаза, нагнулъ голову, но это продолжалось одно мгновеніе:

— Неправда! — закричалъ онъ прерывающимся голосомъ, — не ваше дѣло, мерзавцы!.. На это есть судъ, законъ, царь... Не вамъ, собаки, судить, не вамъ! Я наказанъ!..

Онъ всталъ, выпрямился и гордо глядѣлъ на противниковъ пылающимъ взглядомъ. И опять показался онъ имъ грознымъ и могучимъ, какъ нѣкогда. Андрей и другіе попятились отъ него, а женщины и дѣти, привлеченныя на середину избы любопытствомъ, съ ужасомъ скрылись за перегородку. Одна мирячка Симаксинъ, хотя дрожащая и смертельно блѣдная, не убѣжала, а наоборотъ, подталкиваемая болѣзнью, шла къ предмету ужаса, что-то бормоча и ударяя руками по бедрамъ, подражая жестамъ, восклицаніямъ и гримасамъ русскаго.

— Возьмите ее!.. Уберите ее, старую вѣдьму! — завылъ поселенецъ, увидя старуху. — Убью... У-у!..

Никто, однако, не двинулся, не испугался; наоборотъ: вышли изъ угловъ даже тѣ, которые тамъ спрятались. Кругомъ противниковъ образовалось кольцо смѣющихся зрителей. Даже больная жена Андрея, опираясь на палку, вышла изъ-за перегородки посмотрѣть на забавное зрѣлище. Мирячка все приближалась и уже собиралась схватить трясущимися руками за бороду поселенца, уже тотъ замахнулся на нее и драка готова была завязаться, когда Уйбанчикъ подскочилъ и растолкалъ обоихъ въ разные углы. Смѣхъ умолкъ. Симаксинъ бормоча возилась за каминомъ, а русскій, повалившись лицомъ на постель, всхлипывалъ и кусалъ подушку.

Якуты въ молчаніи толпились кругомъ огня.

— Нашла себѣ, наконецъ, Симаксинъ жениха! — пробовалъ шутить Андрей; но его шутка вызвала улыбку только на подобострастномъ лицѣ тунгуса. Всѣ какъ-то стыдливо избѣгали глядѣть другъ на друга и, когда на дворѣ вдругъ отчаянно залаяли собаки, они съ крикомъ: «Джянга!.. Олени!..» одѣваясь на ходу, бросились торопливо вонъ изъ избы.

* * *

Ночь была ясная, тихая. Луна полная, блестящая, съ рѣзко очерченными краями, словно только что отчеканенная монета, плыла высоко по небу. Со двора юрты, которая, подобно всѣмъ мѣстнымъ «зимникамъ», стояла среди луговъ, все было видно далеко кругомъ, какъ на ладони. Впереди разстилалась снѣжная степь; позади смутно мелькали заросли, бѣлыя и неясныя, точно пѣна и мгла. Среди нихъ въ тотъ мигъ что-то шумѣло и мелькало и къ нимъ упрямо поворачивались тявкающія собаки. Вдругъ туманная заросль разступилась и на залитую свѣтомъ лужайку выскочили темныя тѣни.

— Собакъ привязать! Открыть ворота... Живо! — закричалъ Андрей.

Олени, испуганные голосами и движеніемъ бѣгущихъ людей, столпились, насторожили рога и уши. Паръ отъ ихъ дыханія, незамѣтный во время бѣга, окружилъ ихъ теперь, подобно облаку. Надъ этимъ облакомъ черные, развѣсистые рога колыхались, будто вѣтви деревьевъ, колеблемыя вѣтромъ. Это продолжалось мгновеніе; затѣмъ новый трескъ, позади, въ лѣсу снова спугнулъ ихъ, и животныя, забросивъ на спину рога, брызнули въ разныя стороны, точно капли воды подъ ударомъ камня. Въ то же время изъ кустарника выскочили новыя рогатыя тѣни съ людьми на горбахъ. Всадники, выѣхавъ на равнину, попридержали своихъ оленей и начали осторожно, издали объѣзжать всполошившихся животныхъ, стараясь собрать ихъ въ кучу и направить къ воротамъ двора. Немного спустя, олени, тяжело дыша и постукивая копытами, гурьбой ворвались въ ограду. Уйбанчикъ, Лелья, тунгусъ, дѣти, даже старая Симаксинъ, спрятавшіеся раньше за плетень и строенія, теперь бросились толпой къ выходу, чтобы запереть ворота и не дать имъ вернуться. Въ тоже время подъѣхали и охотники на своихъ быстрыхъ тонконогихъ оленяхъ. Впереди на росломъ бѣломъ самцѣ летѣлъ Джянга въ якутскомъ плисовомъ черномъ кафтанѣ, въ остроконечной мѣховой шапкѣ; за нимъ — подростокъ на темномъ оленѣ, въ чукотской «куклянкѣ» и тунгусской плоской, похожей на капоръ, шапкѣ. Олени тяжело ступали, проваливаясь въ глубокомъ снѣгу; длинные языки ихъ свѣшивались на бокъ изъ разинутыхъ, покрытыхъ пѣной, ртовъ.

У воротъ всадники ловко спрыгнули, вѣрнѣе, свалились съ животныхъ, упершись въ землю короткими палочками. Джянга повелительно крикнулъ на Лелью, чтобы придержала его оленя, и сталъ сейчасъ же отвязывать отъ узорчатой узды его длинный ремень, замѣнявшій поводъ.

— Насилу нашли, — весело разсказывалъ парень дѣвушкѣ, — лежатъ; снѣгъ засыпалъ ихъ; рога, точно кусты, они сами, точно кочки... лѣсъ — и только! Нерпа ихъ не замѣтилъ, налетѣлъ, всполошилъ и они разбѣжались по лѣсу, какъ куропатки!.. Какъ мучились потомъ, имая, не приведи Богъ! Ночь, темно, за сучья задѣваешь, трещитъ, только звѣрей все больше пугаемъ... Если бы не твой любимецъ, Лелья, раньше утра не вернулись бы! Да, да... забылъ: завтра днемъ ты или Нюстеръ пойдите въ лѣсъ да принесите лыжи... Пришлось бросить; тащить невозможно — чаща...

— А «бѣлюка» вы какъ поймали?

— Да по вашему, по-тунгусски!..

— Какъ иначе!? — закаркалъ издали вороньимъ голосомъ второй ѣздокъ, за небольшой ростъ, толщину и неловкость движеній прозванный Нерпой *).

*) Тюлень.

Всѣ разсмѣялись, потому что знали, какимъ неприличнымъ образомъ ловятъ тунгусы непокорныхъ оленей. Лелья, слушавшая разсказъ Джянги, опираясь на хребетъ своего любимца, смутилась и кокетливо спрятала чуть покраснѣвшее лицо въ мягкую бѣлую шерсть животнаго.

— Ну... Будетъ зубы скалить!.. Принимайтесь! — строго прикрикнулъ на нихъ Андрей.

Джянга, не торопясь, перебросилъ въ ограду связку обротей и вслѣдъ затѣмъ прыгнулъ къ безпокойно и подозрительно двигавшимся оленямъ.

Тамъ остановился по серединѣ, продѣлъ конецъ ременнаго аркана въ костяное кольцо, кольцо положилъ на ладонь лѣвой руки и сталъ въ нее собирать ремень петлю за петлей. Окончивши, сильно встряхнулъ всей связкой, чтобы кольца выровнялись и легли на мѣсто; потомъ вынулъ правую руку изъ рукавицы, бережно переложилъ въ нее ременный кругъ, такъ чтобы костяное кольцо опять пришлось посерединѣ ладони, а петли повисли свободно внизъ: лѣвой ухватилъ оставшійся конецъ аркана и, внимательно вглядѣвшись въ мечущееся передъ нимъ стадо, легкими, все увеличивающимися шагами подбѣжалъ къ нему. Съ послѣднимъ огромнымъ прыжкомъ, въ тотъ мигъ, когда все тѣло его отклонилось назадъ, а ноги оставили землю, онъ взмахнулъ петлей надъ головою и съ силой бросилъ впередъ. Ремень съ тихимъ свистомъ развернулся, образовавъ на лету большое кольцо, и упалъ сверху на рога выбраннаго оленя. Въ тотъ мигъ Джянга сталъ на ноги.

— Ай-да молодецъ! молодецъ! — воскликнулъ тунгусъ, — взволнованный давно невиданной, милой его сердцу картиной. Пойманное животное билось и тащило за собою охотника; но Джянга прижалъ ремень къ колѣну, присѣлъ и, упираясь въ снѣгъ ногами, волочился за нимъ, подбирая исподволь арканъ до тѣхъ поръ, пока животное не ослабѣло. Тогда окружающіе поспѣшили на выручку: надѣли оленю на морду оброть и увели въ сторону. Такъ одинъ за другимъ были пойманы почти всѣ олени, несмотря на ихъ прыжки и сопротивленіе. Остался только одинъ рыжій и особенно дикій. Когда его загнали въ уголъ, гдѣ онъ убѣдился въ безплодности сопротивленія, онъ вдругъ поднялся на дыбы и отчаяннымъ прыжкомъ, граціозно подвернувъ подъ себя переднія ноги, перескочилъ высокую ограду.

— Лови! держи!.. — раздалось со всѣхъ сторонъ. Звѣрь, испуганный криками, мчался въ поле, забросивъ рога на спину.

— Нюстеръ, садись!.. Куда ты дѣлся? — кричалъ Андрей на старшаго сына, — Лелья, ты тоже садись, спѣшите отрѣзать его отъ лѣса.

Мальчикъ и дѣвушка мгновенно взобрались на ближайшихъ оленей и пустились въ погоню. Она продолжалась не долго, такъ какъ звѣрь, увидѣвши прегражденнымъ доступъ въ лѣсъ, сдѣлалъ по полю огромный полукругъ и опять очутился противъ воротъ ограды, гдѣ стояли его привязанные товарищи и гдѣ опять не видно было людей, спрятавшихся за заборы и строенія. Подумавъ немного, онъ мелкой трусцой побѣжалъ туда и попалъ въ ременную петлю, настороженную въ воротахъ Андреемъ.

Изъ пойманныхъ оленей были выбраны четыре, самые жирные и сильные и привязаны къ столбамъ для «выстойки» *), а остальные отпущены въ лѣсъ.

*) Сибирскіе инородцы передъ дорогой верховыхъ и тяглыхъ животныхъ обязательно «выстаиваютъ» — держатъ голодными въ продолженiи многихъ часовъ, чтобы у нихъ очистился желудокъ.

«Голодное животное и сытый ѣздокъ — хорошая въ дорогѣ пара», говоритъ якутская поговорка и, слѣдуя ей, Андрей приказалъ въ этотъ вечеръ приготовить особенно роскошный ужинъ. Въ кладовой богача, несмотря на то, что онъ давно наравнѣ съ другими питался лиственичной заболонью, скупо сдобренной остатками молока или прогорклаго жиру, теперь нашелся кусокъ мяса «для нашего русскаго господина» и немного изрядно попорченной рыбы домочадцамъ. Мясо сварили отдѣльно въ котелкѣ, и подали на тарелкѣ поселенцу: рыбу же разварили въ общемъ котлѣ и, подбавивши муки и кусковъ вареной заболони, вылили въ огромную деревянную чашку. Когда этотъ своеобразный соусъ, называемый здѣсь «кахы», подали на столъ, удушливый запахъ вонючей рыбы распространился по юртѣ. Это ничуть не уменьшило аппетита усѣвшихся кругомъ стола съ ложками въ рукахъ.

Они такъ давно не видѣли «человѣческой ѣды», что теперь съ какимъ-то благоговѣніемъ глядѣли на нее и ждали съ нетерпѣніемъ, когда хозяинъ перекрестится и подастъ сигналъ. По случаю торжества въ этотъ разъ къ общему столу были допущены женщины и старшія дѣти, и всѣ чинно усѣлись, кромѣ заступающей хозяйку Лельи, которая все еще возилась у камина, разставляя на шесткѣ вверхъ дномъ опорожненные котлы. Наконецъ, отецъ съ раздраженіемъ прикрикнулъ и на нее:

— Что же не идешь? Торопись! Не видишь что ли, что ждемъ.

Дѣвушка скромно присѣла среди молодежи.

Поселенецъ уже поѣлъ и теперь, отодвинувшись въ уголъ, ковырялъ въ зубахъ и посматривалъ съ явнымъ отвращеніемъ на жадно глотавшихъ вонючую похлебку якутовъ. Онъ уже не чувствовалъ къ нимъ жгучей ненависти; обильный и питательный ужинъ сдѣлалъ его добрымъ, но онъ не чувствовалъ ни малѣйшей связи между собою и окружающими.

— Тоже... тварь она божья! — пробормоталъ онъ, философски выражая женскимъ родомъ мѣстоименія неизмѣримую глубину своего отчужденія.

— Что онъ говоритъ? Можетъ, попробуетъ нашей ѣды? — спросилъ Андрей.

Русскій замоталъ головою.

— Воняетъ.

— А мы отъ этого жирѣемъ, — добродушно замѣтилъ Уйбанчикъ. — Говоритъ, что воняетъ! — перевелъ онъ присутствующимъ.

Якуты разсмѣялись.

— Всякій человѣкъ, думаю, въ середкѣ не пахнетъ, и онъ тоже! — неожиданно вставилъ Нерпа.

Шутка вызвала шумный взрывъ веселости, а кудахтаніе испуганной смѣхомъ Симаксинъ переполнило чашу. Молодежь разражалась хохотомъ по всякому поводу и даже серьезный Андрей попробовалъ поддержать Нерпу афоризмомъ собственнаго изобрѣтенія.

— И то правда! Для людей все равно, что ты ѣлъ, — только для тебя хорошо и то не надолго!

— Что и говорить! Когда я ходилъ на морѣ... — началъ было тунгусъ, намѣреваясь все это иллюстрировать примѣрами изъ собственной жизни, но хозяинъ уже поднялся изъ-за стола, а за нимъ поднялись и другіе и, крестясь, повернулись къ образамъ. Опорожненную чашку, бросивъ въ нее грязныя ложки, прибрали со стола. Гости, начиная съ хозяина и хозяйки, благодарили домашнихъ за угощеніе. Нить общаго разговора оборвалась, присутствующіе, ни чѣмъ больше не связанные, разползлись по угламъ: тунгусъ, немного обиженный, молча сѣлъ противъ огня у столба, которымъ оканчивалась перегородка, раздѣляющая избу на двѣ равныя части. Напротивъ него, спиной къ огню, на низенькомъ стульчикѣ помѣстился Андрей, закуривъ предварительно крохотную желѣзную трубочку; жена Андрея, качаясь и кряхтя, поплелась за перегородку на кровать, устланную мѣхами, а у дверей, въ тѣни за каминомъ, тихонько пересмѣиваясь и разговаривая, столпилась молодежь. У стола остался только русскій и Уйбанчикъ, который всякій разъ при посѣщеніи Андрея считалъ своей обязанностью развлекать иностранца.

— А изъ чего это дѣлаютъ чашки? — спросилъ онъ послѣ продолжительнаго, неловкаго молчанія. Такъ онъ всегда начиналъ обычный «ученый» разговоръ.

— Изъ глины, что называется фарфоромъ! — лѣниво отвѣтилъ поселенецъ, вытягиваясь на постели.

— Смотрите: фарфоръ! — повторилъ якутъ, нерѣшительно посматривая на присутствующихъ. — А желѣзо?

— Желѣзо изъ камня, что называется рудой! — монотонно отвѣчалъ тотъ.

— Вотъ какъ! Руда!?. А стекло?

— Изъ золы и песку!

— Вотъ видите, господа! А ситецъ?

И такъ дальше: потянулся безконечный катехизисъ всегда одинаковыхъ вопросовъ и отвѣтовъ, обрываемый обыкновенно грубымъ ругательствомъ соскучившагося поселенца. Сегодня, можетъ быть потому, что это былъ послѣдній день, старый бродяга оказался болѣе милостивымъ, и Уйбанчикъ, одолѣваемый сномъ, умолкнулъ первымъ. Онъ тщетно силился припомнить еще что-нибудь, но ничего не выходило, и онъ только хлопалъ глазами, безсмысленно уставивши ихъ въ огонь. Питательная «кахы» подавила и разогнала всѣ мысли; когда же онъ, наконецъ, поймалъ что-то, русскій уже спалъ. Уйбанчикъ почувствовалъ непреоборимое желаніе послѣдовать его примѣру, но, помня приказаніе Андрея, продолжалъ бороться.

Огонь потрескивалъ, тунгусъ спалъ сидя, Андрей сосалъ трубочку и сплевывалъ: Симаксинъ что-то бормотала, перебирая лохмотья своей постели, и только въ темнотѣ за каминомъ велись сдержанные, но непрерывные разговоры:

— Джянга, ты мнѣ въ городѣ купи наперстокъ, прошу... Правда, купи! Смотри, какъ я себѣ пальцы исколола, починяя вамъ платье... Смотри, какая дыра!

— Велика важность: дыра!.. Это и лучше: можно лишнюю серьгу повѣсить, — отнѣкивался насмѣшливо Джянга и тихонько запѣлъ:

Ой куплю, я куплю,

Не изъ мѣди, не изъ стали,

А изъ чистаго серебра—золота...

Ой...

— Онъ не купитъ, а украдетъ! — вдругъ громко закаркалъ Нерпа.

— Спать! — крикнулъ Андрей, — Будетъ шалить!

Подъ вліяніемъ тишины, которая воцарилась въ юртѣ, Уйбанчикъ уснулъ. Онъ повалился на нару и проспалъ бы такъ, не раздѣваясь, всю ночь, если бы не разбудило его вскорѣ безцеремонное подталкиваніе въ бокъ.

— Что-же ты? Спишь, вижу... Вставай, вставай! — шепталъ Андрей, сердито дергая его за плечо.

Парень сдѣлалъ нечеловѣческое усиліе и приподнялся.

— Что будемъ дѣлать?

— Ты забылъ? Вставай: все готово.

Уйбанчикъ всталъ и, покачиваясь со сна, побрелъ съ Андреемъ за перегородку на женскую половину дома, гдѣ передъ кроватью хозяевъ стоялъ маленькій столъ, освѣщенный тоненькой восковой свѣчкой, взятой изъ подъ образовъ и прилѣпленной къ его краю; по серединѣ лежалъ листъ бумаги, перо и стояла чернильница.

— Пиши, — сказалъ необыкновенно важно Андрей и присѣлъ около парня; затѣмъ, понизивъ голосъ, сталъ ему подробно разъяснять, что и какъ онъ долженъ написать. Уйбанчикъ слушалъ внимательно, и надежда на скорый сонъ улетала отъ него все дальше.

— Какъ буду писать? Вѣдь это неправда! — воскликнулъ онъ, наконецъ, тихо, но сердито.

— Дуракъ! Не твоя въ томъ печаль, что писать... Ты писарь, ну и пиши, какъ рѣшилъ міръ... Ты что понимаешь: сегодня онъ такой, а завтра сякой... Развѣ все это невозможно, развѣ не бывало? Сидитъ и думаетъ, а о чемъ думаетъ, кто его

 

знаетъ... Извѣстно: иностранецъ, кто его угадаетъ? Можетъ быть ты? А? — добавилъ онъ насмѣшливо, — пиши, какъ я сказалъ.

Уйбанчикъ погладилъ подбородокъ, подумалъ, заставилъ Андрея еще разъ себѣ все обстоятельно повторить и тогда только благоговѣйно обмакнулъ перо въ чернила, нагнулъ свою кудрявую голову къ столу и, поворачивая лицо то однимъ, то другимъ глазомъ къ бумагѣ, началъ писать. Буквы онъ выводилъ старательно, не торопясь одна за другой, отдавая предпочтеніе большимъ и кривымъ, и сильно помогая себѣ языкомъ, водя имъ неуклонно по губамъ вслѣдъ за двигающимся перомъ:

 

ЕГО ВысоКобагаРадЮ

ГаСпадиНЬІ НаджаЛЬни КуджурДжуйсАГО ОкРугЪ.

Прошеніе.

Мы Джурджуйски Улусъ, Кангаласки наслегъ, роду Есе, урочища Анды родовичи, какъ этотъ Урутскій Степанъ, большой господинъ, проситъ ЬІрыба, проситъ Ымясо, проситъ масло, проситъ мука, а наша мѣста Анды большой голодъ, спежей ЬІрыба ниту, мука соли ниту... городъ ЬІтрыста берста, а якутъ бѣдный, якутъ дикій ничего нету, а что ту, то воняетъ... А мы боимся, потому онъ сердится и убить хочетъ и даже нашего большаго князя Андрея въ чашка бросалъ, и ложка ломалъ, а что онъ думайтъ никто не знаетъ, сидитъ и думаетъ... То мы, собравшись на сходка, рѣшилъ, чтобы этотъ Урутскій Степанъ взять на вѣки вѣковъ... Аминь. О чемъ подписуемъ Печать приложилъ Джурджуйскаго Улуса Кангаласкаго наслега рода Есе князь Андрей Васильевичъ Трофимовъ.

Писалъ писарь Уйбанчикъ, Джурджуйскаго Улуса, Кангаласкаго наслега, рода Есе родовичъ Иванъ Матвѣевъ Трофимовъ.

Дня марта 20 188... года.

III.

На проѣздъ трехсотъ верстъ, отдѣляющихъ урочище Анды отъ окружного города, наши путешественники употребили пять дней. Голодные, плохо одѣтые, натерпѣлись они отъ вѣтра и снѣга не мало, особенно русскій. Тотъ подъ конецъ пересталъ даже ругаться, сердиться и жаловаться, и въ полной апатіи лежалъ на саняхъ безъ словъ и движенія подъ грудой своихъ лохмотьевъ.

— Только бы въ дорогѣ не умеръ! — шепталъ Уйбанчикъ, посматривая на него, и погонялъ оленей.

Наконецъ, на шестой день въ полдень пріѣхали въ мѣстечко. Прежде всего Уйбанчикъ заявился въ управу, гдѣ сдалъ «русскаго», дѣловыя бумаги и разъузналъ, что нужно, про выдачу муки. Дѣйствительно: изъ «губерніи» пришло разрѣшеніе выдать подъ круговую поруку якутскимъ и тунгусскимъ родамъ, пострадавшимъ отъ голода, изъ казенныхъ магазиновъ муку въ долгъ въ опредѣленномъ закономъ количествѣ, пропорціонально числу душъ, платящихъ подати. Все это, очень длинно и замысловато разсказанное Уйбанчику и Джянгѣ управскимъ писаремъ, возбудило въ нихъ большія сомнѣнія: вѣдь родъ представлялъ себѣ дѣло совсѣмъ иначе. Посовѣтовавшись, они рѣшили взять всетаки положенную имъ часть: если окажется нехорошо — возвратятъ ссуду мукою-же; провозъ вѣдь ничего стоить не будетъ, кромѣ и такъ уже потеряннаго на дорогу времени, а между тѣмъ общество и Андрей могутъ разсердиться за самовольное неисполненіе ихъ приказаній. Порѣшили, что Джянга уведетъ оленей на тотъ конецъ города, гдѣ жилъ знакомый якутъ, а Уйбанчикъ между тѣмъ отправится хлопотать о ссудѣ.

Упорствомъ, терпѣніемъ, покорностью онъ мало по малу преодолѣлъ всѣ канцелярскія препятствія, выждалъ на крыльцахъ, въ переднихъ, въ кухняхъ всѣ полагающіеся часы дурного настроенія, недосуга, сна всѣхъ тѣхъ, отъ кого зависѣло рѣшеніе дѣла и, наконецъ, совсѣмъ измученный постояннымъ напряженіемъ, какое требовалось въ присутствіи «господъ», получилъ квитанцію въ казенные магазины и, радостный, двинулся къ вахмистру.

Уже наступалъ вечеръ, заря потухала, малолюдныя улицы мѣстечка опустѣли еще больше: за то въ окнахъ домовъ ярко засвѣтились огни и замелькали тѣни.

Вахмистра Уйбанчикъ, сверхъ ожиданія, засталъ дома, но тотъ, вызванный имъ, только мелькомъ взглянулъ на якута изъ сосѣдней комнаты и не торопился узнать, въ чемъ дѣло. Якутъ терпѣливо ждалъ, стоя у порога въ просторной, свѣтлой кухнѣ, гдѣ на каминѣ горѣлъ веселый огонь, гдѣ сновали бѣлыя, румяныя женщины, а прислужники якуты и казаки поминутно являлись съ посудой и разными яствами въ рукахъ. Всѣ они, казалось, не обращали ни малѣйшаго на него вниманія. Голодный парень съ раздраженіемъ глоталъ аппетитный запахъ, тоскливо прислушивался къ равнодушнымъ разговорамъ, веселому смѣху и шуму голосовъ, долетавшихъ изъ-за стѣны, гдѣ забавлялись собравшіеся у вахмистра гости.

— Сегодня поздно, некогда! — сказалъ ему, наконецъ, маленькій сынокъ хозяина, отдавая назадъ квитанцію.

— Намъ до завтра ждать нельзя: олени! Въ Окружномъ говорили, что сегодня выдадутъ...

Мальчикъ пожалъ плечами и ушелъ обратно. Уйбанчикъ продолжалъ стоять на мѣстѣ съ квитанціей въ рукахъ. Выходъ изъ дому былъ только одинъ, и хозяинъ долженъ же былъ когда-нибудь пройти мимо него. Судьба благопріятствовала: это случилось скорѣе, чѣмъ онъ ожидалъ. Двери широко распахнулись, и въ нихъ появился толстый усатый казакъ, въ сѣрой военной шинели. Уйбанчикъ узналъ вахмистра и выступилъ впередъ.

— А... ты еще тутъ! — воскликнулъ тотъ, сдвигая брови и грозно шевеля усами.

— Сдѣлайте милость... олени! Въ Окружномъ сказывали...

— Ты, кажется, изъ Анды? Человѣкъ Андрея? — переспросилъ казакъ.

— Ну да!.. Андрей вамъ приказали кланяться и просить.

— Что-же? Онъ не маленькій... знаетъ порядокъ! — значительно протянулъ казакъ и взглянулъ на руки якута. — Сегодня выдать нельзя: поздно. Приходи завтра.

— Въ Окружномъ сказывали... еще нѣтъ семи, магазины не закрыты... — вдругъ неожиданно смѣло заговорилъ якутъ.

— Сказалъ, поздно!.. Убирайся!

Уйбанчикъ замолкъ; но мѣра горечи, которой его поили весь этотъ день, переполнилась, гнѣвные, справедливые упреки рвались наружу, и онъ уже собрался быть дерзкимъ, поднялъ голову, какъ замѣтилъ, что нѣтъ передъ нимъ вахмистра. Только женщины, да дѣти, да прислуга, собравшись въ кухнѣ, смотрѣли на него враждебно и насмѣшливо. Тогда онъ надѣлъ вызывающе шапку и вышелъ, бормоча вполголоса:

— Знаю я, чего вамъ нужно... кровопійцы... завтра!.. а завтра то же самое: нѣтъ дома, спитъ, гости... и такъ безъ конца!

Пробираясь по темнымъ закоулкамъ мѣстечка, Уйбанчикъ раздумывалъ о нуждѣ, въ какой оставилъ своихъ, о томъ, что скажетъ міръ, Андрей, о промыслахъ; вспоминалъ въ перемежку о непріятностяхъ и неудачахъ сегодняшняго дня, и гнѣвъ, отчаяніе, обида, усиленныя голодомъ, опять вспыхнули въ немъ. А что, если «тамъ» еще ничего не промышляютъ. И тутъ ничего, и тамъ ничего — ложись и помирай! Говорилъ Андрею, чтобы далъ что нибудь, что «съ пустыми руками» ничего не выйдетъ! Такъ нѣтъ: поскупился, глупый!.. А тутъ сколько народу голодаетъ... хоть сейчасъ помирай!..

Порошилъ снѣгъ, мелкій, тонкій, точно пыль, точно туманъ, увеличивая и безъ того густую темноту ночи: но Уйбанчикъ, прожившій здѣсь пять лѣтъ въ качествѣ школьника, не боялся заблудиться. Онъ безъ труда нашелъ на краю города юрту, среди такихъ же невзрачныхъ строеній, и замѣтилъ во дворѣ ея двѣ запряженныя оленями нарты. Олени, усталые и голодные, лежали, свернувшись и подобравъ подъ себя ноги; когда Уйбанчикъ подошелъ къ нимъ, они не двинулись и только посмотрѣли на него робко и грустно.

— Хоть бы сѣна имъ бросилъ, авось поѣли бы. Лѣнтяй! въ карты, должно быть, играетъ... Охъ, этотъ Джянга!.. Хорошо, что хоть вещи то прибралъ, а то долго ли пропасть имъ въ городѣ: украдутъ и только... Еще теперь, когда весь народъ голодаетъ! — думалъ онъ, налаживая ременную упряжь оленей и осматривая нарты.

Все еще злой, но болѣе спокойный вошелъ онъ въ избу. Тамъ было полнымъ полно народу, преимущественно мужчинъ, якутовъ и тунгусовъ. Сразу охватилъ его теплый, спертый воздухъ, насыщенный хорошо ему знакомой вонью бѣдныхъ жителей тайги, смѣсью запаха испорченной рыбы, прѣлыхъ оленьихъ кожъ, коровьяго навоза и дыма махорки. Уйбанчикъ остановился на мгновеніе, отыскивая глазами брата. Въ юртѣ, несмотря на толпу, было совершенно тихо, изрѣдка только раздавался короткій, отрывистый возгласъ или возрасталъ шопотъ сдерживаемыхъ голосовъ. Ихъ сейчасъ же заставляли замолкать повелительнымъ шиканіемъ. Любопытство присутствующихъ направлено было исключительно въ красный уголъ избы, гдѣ, поверхъ головъ столпившихся людей, мерцалъ слабый свѣтъ. По щелканію картъ и звону денегъ Уйбанчикъ догадался, что тамъ играютъ, и съ безпокойствомъ сталъ высматривать брата. Наконецъ, не находя его нигдѣ, крикнулъ на всю юрту:

— Джянга!

— Я! — отвѣтилъ парень, подымая раскраснѣвшееся, потное лицо.

— Ѣдемъ!

— А ты раньше уплати... уплати, что проигралъ... — вскрикнулъ одинъ изъ игроковъ.

Джянга, который, сильно работая локтями, уже сталъ было пробираться черезъ толпу, только стремительнѣе направился къ дверямъ.

— Отнять оленей, платье! Держи! — раздалось за нимъ; но братья уже были на дворѣ. Джянга мелькнулъ среди мрака и снѣга и исчезъ. Тѣ, что выскочили за ними, не видя его, напустились на Уйбанчика, но тутъ встрѣтили яростный отпоръ:

— Олени Андрея, общества... Только осмѣльтесь тронуть! — кричалъ якутъ, размахивая длиннымъ шестомъ.

— Что? Возьмете!.. Берите, если вы такіе молодцы... Берите сейчасъ... Вѣдь вы и чайникъ, и постели, и сумы — все взяли... Остались мы и такъ съ пустыми руками... Пожалуюсь на васъ, негодяи... Вотъ что!..

— А ты не ругайся! — крикнулъ одинъ изъ оборванцевъ. — Уходи, пока цѣлъ! От-ня-ли... Не маленькое, думаю, онъ дитя, зналъ, что дѣлалъ. Самъ давалъ!..

— И пусть этотъ проклятый Джянга намъ не попадается! — добавилъ другой. — Будутъ у него дыры во лбу, какъ Богъ на небѣ...

— Те... те! Не надо, у него и такъ достаточно: ротъ, носъ, да два глаза! — раздался неожиданно вблизи насмѣшливый голосъ Джянги.

Съ обѣихъ сторонъ стали обмѣниваться цѣлой кучей самыхъ отчаянныхъ любезностей, проклятій и язвительныхъ пожеланій. Между тѣмъ Уйбанчикъ наладилъ нарты, свистнулъ на оленей и помчался прочь.

Несмотря на гнѣвъ за легкомысленно проигранныя вещи, добрякъ искренно обрадовался, увидѣвши ожидающаго его у дороги брата. Джянга, какъ всегда, удалый, веселый, ловко прыгнулъ на быстро несущіяся мимо него сани.

— Боялся я, что тебя вмѣсто меня побьютъ! — сказалъ онъ, смѣясь.

— Мерзавецъ ты... вотъ что!.. Возвратимся черезъ тебя домой, такъ совсѣмъ попусту... Ахъ, Джянга, Джянга... да вѣдь тамъ голодъ!

— Да развѣ я этого хотѣлъ? Наоборотъ: мы чуть съ большимъ богатствомъ не возвратились. Еслибъ я былъ уменъ и во-время остановился, да жадность меня опутала.

— А много выигралъ?

— Много, рублей двадцать!

Уйбанчикъ даже причмокнулъ съ досады.

— А послѣ все ушло. Еще хорошо ты пришелъ, а то зипунъ снять хотѣли, шапку взяли... Я все проигралъ!

— Ни гроша не осталось?

— Ни гроша!

— Что же будемъ дѣлать? Я весь день не ѣлъ?

— И я тоже!

— И совсѣмъ съ пустыми руками... Ахъ, этотъ Андрей... Будто малое дитя, — добавилъ съ раздраженіемъ Уйбанчикъ и разсказалъ брату о всѣхъ своихъ злоключеніяхъ, о столкновеніи съ вахмистромъ и окончательномъ рѣшеніи не брать казенной муки. Джянга былъ того же мнѣнія; впрочемъ, у нихъ и выбора не было: и имъ самимъ, и оленямъ въ городѣ угрожала голодная смерть.

— Ахъ, Джянга, Джянга, какъ это ты могъ забыть, что дали намъ послѣднее, — продолжалъ сокрушаться Уйбанчикъ. — Теперь... съ пустыми руками! Сердце въ горло прыгаетъ, когда подумаешь...

Джянга молчалъ.

— А тотъ, твой другъ, русскій, — спросилъ онъ, наконецъ, — тотъ русскій, что въ прошломъ году въ наводненіе жилъ у насъ нѣсколько недѣль, ничего не дастъ?

Уйбанчикъ не отвѣтилъ, но задумался и придержалъ оленей.

— Стыжусь какъ-то, не смѣю... — неувѣренно пробормоталъ онъ, — ты этого не понимаешь, Джянга, но онъ... черезъчуръ ученый!

— Ну и ладно: ты ученый, онъ ученый, вотъ и полюбите другъ друга, — насмѣшливо ободрялъ брата повеселѣвшій вдругъ охотникъ.

Уйбанчикъ разсмѣялся, остановилъ оленей, всталъ, поправилъ на нихъ упряжь, взглянулъ на городокъ, блиставшій вдали огнями, затѣмъ на блѣдную полосу дороги, теряющейся во мракѣ... шестьдесятъ верстъ переѣзда по дремучей тайгѣ отдѣляло ихъ отъ первыхъ человѣческихъ поселеній, гдѣ могли они надѣяться на пищу и пріютъ. Замѣтивши колебаніе брата, Джянга сталъ убѣждать его болѣе настойчиво, даже повернулъ оленей и, хотя Уйбанчикъ увѣрялъ, что «ничего не будетъ», тѣмъ не менѣе братья возвратились въ городъ.

Маленькій домикъ, передъ которымъ остановились нарты, стоялъ посреди небольшой площади. Видомъ онъ совершенно напоминалъ большой деревянный кубъ: крыши у него не было, а вмѣсто нея была плоская земляная кровля. Раньше въ немъ, очевидно, помѣщалась лавка или кабакъ, такъ какъ онъ, какъ это здѣсь для такихъ заведеній въ обычаѣ, былъ снабженъ небольшимъ крытымъ крыльцомъ, на которое вело нѣсколько деревянныхъ ступеней. Джянга остался съ оленями, а Уйбанчикъ, стряхнувъ предварительно снѣгъ съ платья, не смѣло дернулъ ремень, замѣнявшій ручку у тяжелыхъ дверей, обшитыхъ косматой коровьей шкурой.

Въ темной, грязной и душной избѣ, спиной къ дверямъ, сидѣлъ у стола человѣкъ въ тулупѣ и шапкѣ, углубившись въ чтеніе. На шумъ отворившихся дверей онъ обернулся, но замѣтивъ фигуру якута, сейчасъ-же опять наклонился надъ книгой. Уйбанчикъ осторожно прислонился къ косяку у входа и, избѣгая шевелиться, осматривалъ внимательно комнату. Во всемъ проглядывала нужда и неприспособленность. На полу, очевидно недавно подметенномъ, отчетливо рисовались слѣды метлы, оставившей добрую половину сора и пыли; на низкомъ шесткѣ камина, гдѣ стояли невозможно закоптѣлый чайникъ и маленькій чугунокъ, высились цѣлыя горы золы и углей: со стѣнъ, нѣкогда обклеенныхъ газетной бумагой, свѣшивались куски рванныхъ обоевъ и фестоны паутины; изъ щелей потолка, отъ оконъ, прикрытыхъ ледяными стеклами, изъ угловъ, убѣленныхъ морознымъ налетомъ, вѣялъ легкій туманъ холоднаго, проникающаго снаружи воздуха. Кровать, сбитая на скорую руку изъ досокъ и кольевъ, была застлана до того небрежно и дурно, что даже не избалованный роскошью Уйбанчикъ почувствовалъ неловкость. Пахло въ комнатѣ помоями, плѣсенью и дешевымъ табакомъ. А всѣ предметы, вмѣстѣ взятые, начиная съ вѣника и лохани у дверей и кончая чайными чашками и ковригой чернаго хлѣба на столѣ, обличали такое удивительное равнодушіе къ своему назначенію и занимаемымъ мѣстамъ, какъ будто каждую минуту они готовы были помѣняться ролями и положеніемъ — перебраться съ пола на столъ, а со стола хотя бы подъ кровать. Только книги и бумаги на полкѣ, что помѣщалась надъ столомъ, были тщательно уложены, и нѣкоторыя изъ нихъ блестѣли даже позолотою изящныхъ переплетовъ. Надъ кроватью широко раскинулась большая карта Сибири.

Уйбанчикъ ждалъ долго, но тщетно и, наконецъ, рѣшился крякнуть.

— Туохъ надо? — спросилъ читавшій, не отрывая глазъ отъ книги.

— Это я! Вы меня не узнаете? Я, Уйбанчикъ... — отвѣтилъ якутъ робко, но довольно правильно по-русски. Хозяинъ быстро повернулся и въ то же время протянулъ руку за очками.

— А это ты, Уйбанчикъ? Что же ты не сказалъ? Идите сюда, садитесь! — съ видимой радостью заговорилъ русскій. — Я тебя дѣйствительно не узналъ: васъ-то и узнавать трудно; всѣ вы другъ на друга похожи... Особенно зимою, въ этихъ вашихъ косматыхъ паркахъ!

Уйбанчикъ тихо засмѣялся и вышелъ изъ тѣни.

— Это правда: гдѣ же узнать!.. Другое дѣло васъ... Васъ не забудешь, а насъ... много!

Онъ неловко пожалъ протянутую руку, и остановился посерединѣ избы, не смѣя взять стула; хозяинъ любезно придвинулъ ему его.

— Садись, раздѣвайся, будешь гостемъ! Давно мы съ тобой не видались!.. Капсе! *) — произнесъ онъ не безъ удовольствія это пока единственное извѣстное ему якутское слово.

*) Обычное привѣтствіе якутовъ: оно значитъ: разсказывай!

Уйбанчикъ опять улыбнулся.

— Благодарю... Живемъ понемногу... А вы?.. Капсе!

— И я... понемногу! Что же не раздѣваешься? Чай пить будемъ! Будь гостемъ, прошу!

Истощенное лицо парня покрылось слабой краской и онъ безпокойно сталъ мять шапку въ рукахъ.

— Потому... Вы извините... — сказалъ онъ, наконецъ, преодолѣвая смущеніе. — Потому, что какъ же... съ пустыми руками.. Но видите: у насъ нужда, голодъ!.. Я пріѣхалъ за ссудой, должны были муку намъ ссужать... Вы, господинъ русскій, извините, но у меня братъ, вы позволите я его позову, онъ ждетъ на дворѣ... должно быть замерзъ... — добавилъ якутъ совсѣмъ тихо.

— Джянга?.. Конечно, конечно... зови! Нужно было сразу, — весело заговорилъ хозяинъ, принимаясь разводить огонь на каминѣ.

— Джянга, иди!.. Дадутъ ѣсть! — закричалъ Уйбанчикъ, — выскакивая на дворъ и, не дожидаясь отвѣта, мигомъ возвратился въ избу.

Минуту спустя застучали по ступенямъ крыльца крѣпкія ноги Джянги, который, отряхнувъ предварительно снѣгъ и иней съ обуви, вошелъ и остановился у входа, отыскивая глазами икону. Но иконы не было, и онъ, вмѣсто нея, набожно перекрестился на одну изъ многочисленныхъ иллюстрацій, замѣнявшихъ обои, и только удивился: святые у иностранца все такіе молодые и красивые. Затѣмъ онъ смѣло подошелъ къ хозяину, крѣпко пожалъ его руку и внимательно взглянулъ въ лицо узкими, черными, быстрыми глазами. Съ перваго взгляда онъ замѣтилъ бѣдность и безпорядокъ въ квартирѣ и въ то же время присутствіе многихъ странныхъ игрушекъ, замѣтилъ неумѣлость и равнодушіе хозяина, и опредѣленіе «ученый» насмѣшливо мелькнуло у него въ головѣ. Тѣмъ болѣе внимательно онъ сталъ вглядываться въ нѣжное, блѣдное лицо иностранца, обрамленное густыми черными кудрями и такой же бородой.

Держалъ себя Джянга значительно свободнѣе брата; приглашенный сѣсть, онъ не сейчасъ взялъ стулъ, а раньше досталъ изъ чехла ножъ, счистилъ съ обуви и мѣхового платья оставшіяся на нихъ крупинки льда и снѣга, и затѣмъ уже присѣлъ выжидательно на краю скамьи, не снимая верхней одежды.

Между тѣмъ Уйбанчикъ, который куклянку давно сбросилъ, грѣлся у огня и мало-по-малу приходилъ въ себя.

— А что же... лыжи, которыя вы тогда у насъ взяли, пригодились вамъ? — спрашивалъ онъ уже много смѣлѣе.

— Нѣтъ!

— Да, такъ! Я вѣдь говорилъ... Пошто лыжи въ городѣ? А вотъ мы, такъ скоро оленей гонять будемъ!.. Весело будетъ... Вы бы пріѣхали!.. Мой братъ большой мастеръ устраивать охоту и счастливъ... слыветъ за перваго промышленника у насъ!

— Что же подѣлываетъ Андрей? здоровъ? А старуха, Андрея жена? Что Нюстеръ, Симаксинъ, Лелья... всѣ... Что подѣлываютъ?

— Какъ это вы все помните? Живутъ, здоровы... Да что имъ дѣлать? Сидятъ обыкновенно, какъ люди богатые!..

— Что онъ про Лелью говорилъ? — спросилъ неожиданно Джянга, молча прислушивавшійся къ разговору.

— Спрашиваетъ: здорова ли?

— Пхи!.. Это ему зачѣмъ? — усмѣхнулся Джянга и опять съ любопытствомъ взглянулъ вкось на русскаго.

— Что онъ говоритъ? — спросилъ въ свою очередь тотъ, — пораженный выраженіемъ лица якута.

— Онъ говоритъ... Ээ... Да дуракъ онъ... дикій!.. Вы его не слушайте! — оправдывалъ брата Уйбанчикъ. — Онъ удивляется, что вы все помните!

— Старикъ-тунгусъ все еще повторяетъ: «ничего нѣту» или уже у него что нибудь есть? — продолжалъ смѣясь разспрашивать русскій.

— Охъ, господинъ! Мучится старикъ. Это они за самое большое проклятіе считаютъ, если имъ кто скажетъ: живи, какъ иноземецъ, все на одномъ мѣстѣ!

Чайникъ закипѣлъ, заварили чай, и хозяинъ вмѣстѣ съ гостями усѣлись кругомъ стола. Чашекъ нашлось только двѣ, поэтому одинъ изъ нихъ принужденъ былъ пить съ блюдечка; молока тоже не было, но за то русскій отрѣзалъ по ломтю хлѣба и, положивши на каждомъ по куску сахара, пододвинулъ гостямъ.

— Вы совсѣмъ, вижу, выучились, все по-якутски знаете, какъ дѣлать, — искренно восхищался Уйбанчикъ, несмотря на голодъ, церемонно и сдержанно принимавшійся за пищу.

— Пора... Вѣдь уже годъ, какъ живу у васъ!.. — вздохнулъ хозяинъ и, кивая головой, какъ это дѣлаютъ туземцы, — проговорилъ съ улыбкой:

— Кушай... кушай да!

Братья весело разсмѣялись. Этотъ жестъ иностранца былъ до того забавенъ, такъ не шелъ къ его бородатому, строгому лицу, что онъ самъ почувствовалъ неловкость, покраснѣлъ и чуть-чуть отвернулся.

— Проси! — шепнулъ Джянга, — толкая въ бокъ брата, но тотъ только ниже пригнулся къ блюдечку и тянулъ чай, притворяясь, что не слышитъ. Разговоръ прекратился; въ темныхъ, на минуту повеселѣвшихъ глазахъ хозяина, опять затеплилась тихая тоска. Уйбанчикъ окончательно потерялъ смѣлость, глядя въ эти глаза, добрые, правдивые, но какіе-то равнодушные и все чего-то вдали ищущіе; тщетно Джянга толкалъ его и наступалъ на ногу, тщетно шепталъ:

— Глупый, проси! Чего-же ждать еще! Вѣдь мы все уже съѣли!

Дѣйствительно: они уже все съѣли и все выпили, и мѣстный этикетъ не позволялъ сидѣть дольше, какъ-бы въ ожиданіи новаго угощенія. Вздыхая, поднялись братья и стали благодарить и одѣваться. Джянга былъ взбѣшенъ: онъ грубо вырвалъ изъ рукъ брата свою шапку, которую тотъ взялъ по ошибкѣ. Хозяинъ держалъ свѣчу, и, пощипывая въ раздумьѣ бороду, не замѣчалъ, какъ они ссорились; у порога онъ крѣпко пожалъ имъ на прощанье руки.

— Ахъ ты тряпка! Ахъ ты немятая кожа! Зачѣмъ не попросилъ? — ругалъ брата Джянга.

— Ты этого не понимаешь, Джянга, — извинялся Уйбанчикъ, — онъ другой, онъ совсѣмъ другой, чѣмъ люди!

— Если бы былъ такой же, то бы не далъ, а такъ дастъ! Хочешь: я пойду!

— Нѣтъ, ужъ лучше я пойду, — отвѣтилъ парень и, подумавши немного, потоптавшись на крыльцѣ, снялъ шапку и дернулъ за ремень дверей. Русскій уже прибралъ остатки ужина и опять сидѣлъ у стола, нагнувшись надъ книгой.

— А это вы? Чего-же вамъ нужно? Забыли что-нибудь? — спросилъ онъ, поднявши голову на стукъ дверей.

— Я... ничего... только... одного... потому вы простите, что мы такъ съ пустыми руками!.. Одолжите рубль!.. Неудержимую чувствуемъ нужду... на вѣки вѣчныя... аминь... благодаримъ!.. — бормоталъ якутъ, теребя шапку и не поднимая глазъ отъ земли.

Русскій поднялся.

— Рубль просишь?! Плохо попалъ, какъ разъ ни гроша нѣтъ!

— Мы отдадимъ... добудемъ... только бы теперь... нужда! Я хорошій человѣкъ, не какъ другіе... отдамъ!..

— Нѣтъ, милый мой, нѣтъ...

— Ну, хоть восемьдесятъ копѣекъ!

Русскій разсмѣялся.

— Ну, хоть пятьдесятъ! — настаивалъ якутъ. — Мы бы купили чаю, а то возвращаться домой такъ, совсѣмъ съ пустыми руками, какъ-то нехорошо, нельзя — тамъ ждутъ!

— Да ничего нѣтъ, правду говорю!

— Такъ ты займи, тебѣ повѣрятъ, а намъ — нѣтъ! Здѣсь городъ, тебя тутъ всѣ знаютъ. А я отдамъ, какъ только найду, такъ отдамъ, раньше прочихъ тебѣ отдамъ! Не вѣришь?!

— Да нѣтъ-же, я самъ позанималъ всюду, гдѣ было можно, — прервалъ съ горечью хозяинъ, — и мнѣ больше не повѣрятъ. Знаешь, что: лучше я пойду къ исправнику просить, чтобы вамъ выдали муку!

— Не надо!., не надо!.. — съ испугомъ вскричалъ Уйбанчикъ. — Мы жаловаться не можемъ, мы люди подневольные!.. Пусть жалуется Андрей, если хочетъ, а мы должны ѣхать... олени... — и, кланяясь, онъ пятился назадъ къ выходу. Уже двери открылъ, когда русскій окликнулъ его:

— Уйбанчикъ, не сердись, мой другъ! Ей Богу, нѣтъ!.. Возьми вотъ хоть это, — добавилъ онъ, — подавая оставшуюся половину хлѣба и кусокъ чайнаго кирпича.

Якутъ взглянулъ на него съ благодарностью, взялъ подарки, затѣмъ на мгновеніе заколебался, понимая, что даютъ послѣднее, нахлобучилъ шапку и молча ушелъ.

— Не далъ? — спросилъ Джянга, вглядываясь при блескѣ звѣздъ въ измѣнившееся лицо брата.

— Полковриги хлѣба... У самого ничего нѣтъ!

— И то хорошо! Всетаки не прогналъ безъ подарка, какъ собакъ! — похвалилъ Джянга, усаживаясь на нартѣ.

Этотъ кусокъ чернаго черстваго хлѣба былъ единственной добычей, какую они вывезли изъ города. Джянга всю дорогу воевалъ изъ-за нея съ братомъ, который, не довѣряя его воздержанности, все время держалъ чай и хлѣбъ за пазухой. Наконецъ, они достигли человѣческихъ жилищъ и убѣдились, что уже не грозитъ имъ голодъ.

* * *

Тайга, обвѣянная теплымъ дыханіемъ южнаго вѣтерка, согрѣтая лучами весенняго солнца, которое изрѣдка только скрывалось за мимо плывущими облаками, отволгла, отмякла и стала опять кормить людей.

На осѣвшихъ, синеватыхъ, искристыхъ снѣгахъ, тутъ и тамъ, вдоль дороги виднѣлись широкіе слѣды промышленныхъ лыжъ и ленты ихъ замѣтно выдѣлялись на общей бѣлизнѣ снѣжныхъ степей. Хлопья инея, осыпавшіяся съ деревьевъ, точно крапинки на капризныхъ узорахъ звѣриныхъ и птичьихъ слѣдовъ, прикрытыя нѣжной, трепетной тѣнью вѣтвей, начертали на холодныхъ покровахъ зимы первыя подвижныя, веселыя, но все еще неясныя арабески весны. Шопотъ вѣтра, такъ отличный отъ шума пурги; лазурь неба, а главное — воздухъ, теплый, влажный, позволяющій дышать полною грудью безъ страха и боли, — все говорило, что пришла весна, что нѣтъ больше стужи, нужды и заботы. Только утромъ и ночью было холодно, и вставали туманы; но ночи были все короче и все менѣе мрачны.

Среди озеръ часто попадались груды свѣже-наколотаго льда, горящія въ лучахъ солнца, точно алмазныя броши; рядомъ торчали изъ глубокихъ во льду продолбленныхъ ямъ рукоятки вершъ и самыя верши для ловли налимовъ — огромныя ажурныя конусообразныя корзины, сушились тутъ же на вѣтру. Не рѣдко попадались фигуры людей, занятыхъ работой — осмотромъ старыхъ или постановкой новыхъ ловушекъ.

— Богъ далъ! — шептали парни, и не миновали ни одной по дорогѣ юрты, чтобы не завернуть, не раздѣлить радости съ ея жильцами, не разспросить и самимъ не разсказать кой-чего.

— Богъ далъ! — всюду имъ весело отвѣчали и всюду принимали ихъ особенно радушно, какъ бы стыдясь недавней своей скупости и равнодушія; всюду, куда-бы ни вошли они, хоть на минуту, сейчасъ же ставили для нихъ на столъ цѣлыя груды мороженной желтой икры и розовой налимьей печени.

— Кушайте, Богъ далъ! — радушно предлагали хозяева и не скупились ни себѣ, ни проѣзжимъ.

Подъ конецъ путешествія щеки парней начали пріятно закругляться и пріобрѣтать темный, здоровый загаръ. Хорошее расположеніе духа не покидало ихъ ни на минуту. Подкармливая оленей въ дорогѣ на ближайшихъ, поросшихъ ягелемъ буграхъ, они боролись и играли, какъ откормленные быки, или бѣгали взапуски за упущенными съ привязи оленями, которые, тоже отдохнувшіе и сытые, уносили ихъ все дальше съ быстротою птицъ.

Послѣ нѣсколькихъ дней пути по торному, почтовому тракту, Джянга и Уйбанчикъ свернули, наконецъ, на сѣверъ въ родные лѣса и выѣхали на огромныя озера.

Кругомъ раскинулась безграничная бѣлая равнина, слегка только затѣненная рѣдкими лѣсами. Пурпуръ вечернихъ зорь и утренняго разсвѣта свободно проникалъ всюду. А днемъ косые лучи солнца, которое высоко здѣсь никогда не подымается, превращали снѣговую равнину въ блестящій серебристый щитъ. Отъ ослѣпительнаго его блеска некуда было спрятаться путнику, сіяніе проникало всюду. Особенно въ полдень вся страна горѣла сплошнымъ огнемъ. Мелкія граненыя крупинки уже нароставшаго на снѣгахъ «наста» *), разлагали каждый лучъ въ радужныя цвѣта, разсѣевали и смѣшивали ихъ, превращая въ яркій свѣтовой туманъ, гдѣ каждый атомъ матеріи, казалось, заключалъ атомъ блеска. И былъ у путниковъ этотъ блескъ и позади, и впереди, и подъ ногами, и вверху надъ ними. Они чувствовали волны свѣта всюду, во всемъ тѣлѣ, въ мозгу, куда проникали онѣ даже черезъ опущенныя вѣки. Когда же они открывали глаза, море свѣта мучило и терзало ихъ, точно загорѣвшійся въ зрачкахъ пожаръ.

*) «Настъ» — ледяная корка.

— Досада, что не взяли очковъ! Кто бы подумалъ, что будетъ такъ печь... Все было пасмурно! — жаловался Уйбанчикъ, вытирая слезящіеся глаза.

— Пусть жжетъ, только бы поскорѣе оттаяло... — возражалъ Джянга, который тоже страдалъ, но меньше обращалъ на это вниманія. Тѣмъ не менѣе, хорошее расположеніе духа не покидало ихъ и чѣмъ больше приближались они къ дому, тѣмъ веселость ихъ удваивалась.

— Уруй, Джянга, Уруй!.. Десять верстъ осталось всего! — кричалъ Уйбанчикъ, подымая къ голубому небу и оленій шестъ, и широкое, бронзовое лицо. — Какъ только домой пріѣдемъ, сейчасъ же оленей гонять! Хорошо?!

— А то какъ-же? Самая пора!.. Дни отличные, погода ясная, тихая, — все какъ слѣдуетъ, — соглашался старшій братъ и, бросивъ нарту, опередилъ своихъ оленей и съ возжами въ рукахъ подсѣлъ на сани Уйбанчика.

— Только знаешь: не поѣдемъ сегодня къ Андрею, а будемъ ночевать на Усунъ-келѣ, тамъ должно быть наши рыбачатъ!.. Пусти меня впередъ, хорошо?

— Наши?.. Хочешь сказать... дѣвушки?!. Ой, плутъ ты Джянга!.. Я согласенъ, а только передовымъ тебя не пущу, потому что еще далеко, и ты оленей загонишь... Андрей будетъ ругаться!

Джянга не послушалъ брата: улучшивъ минуту и удобное мѣсто, онъ свистнулъ ловко длиннымъ шестомъ такъ, что тотъ согнулся, точно змѣй, и нѣсколько разъ клюнулъ костянымъ жаломъ жирныя ляжки оленей. Испуганныя животныя нагнули головы и бросились въ махъ. Уйбанчикъ сначала пробовалъ не уступать. И нѣкоторое время они летѣли рядомъ; нарты, свободно привязанныя на длинныхъ ремняхъ, всплывали и ныряли по неровностямъ дороги точно двѣ ладьи, а четыре оленя, забрасывая далеко впередъ ноги, мчались точно стрѣлы, спущенныя вразъ. Скоро, впрочемъ, Уйбанчикъ пожалѣлъ животныхъ и, сердито ругая брата, придержалъ ихъ. Олени, какъ всегда при остановкѣ, повернули круто въ бокъ, нарта ударила ихъ по ногамъ, они прыгнули и остановились, дрожа отъ бѣшенаго бѣга. Упругая нарта тоже долго дрожала.

Джянга пролетѣлъ мимо и тише, но все еще быстро, поѣхалъ впереди.

«Усунъ-кель», что значитъ «Длинное озеро», было дѣйствительно длинно, узко, извилисто, точно прихотливая рѣчная протока. Джянга не ошибся, предполагая, что тамъ рыбачатъ. На одномъ изъ мысовъ, надъ бугромъ снѣга, правильной своей формой намекающимъ, что внутри его скрыта изба, вился сизый дымокъ, а поотдаль, среди озера, чернѣли фигуры людей. Приблизившись, путники узнали Нерпу, который лопатой отгребалъ осколки льда у одной изъ продолбленныхъ ямъ. Цѣлый рядъ ихъ тянулся поперекъ озера; изъ нѣкоторыхъ торчали рукояти «мордъ» (вершъ), образуя характерные треугольники своими скрѣпами и приколами; изъ другихъ, еще не оконченныхъ, выглядывали румяныя лица и плечи трехъ дѣвушекъ, долбившихъ ледъ длинными, окованными желѣзомъ, пѣшнями.

Работающіе, завидѣвъ путниковъ, облокотились на пѣшни и ждали, пока они приблизятся.

— А... это вы? Что же вы такъ долго? Что слышно у сосѣдей?.. А подарки привезли? Наперстокъ? Пряники! — защебетали дѣвушки, выскакивая изъ ямъ.

— Все есть, даже то, о чемъ вы мечтать не можете, — серьезно отвѣтилъ Джянга.

— Еще бы?! Кто тебѣ повѣритъ!.. Ты уже скажешь... Знаемъ!

— А хорошо, что вы пріѣхали, — прервалъ Нерпа тономъ взрослаго мужчины, — увезете рыбу; не нужно будетъ отлучаться.

— Развѣ ловится?

— Да, Богъ даетъ!.. Знаете что: чѣмъ тутъ стоять, поѣзжайте лучше въ юрту, нарубите дровъ, поставьте чайники. Изъ города ѣдете, должно быть чай везете, а мы тутъ давно его не пили... Мы живо здѣсь обернемся, кончимъ и прибѣжимъ! — совѣтовали дѣвушки.

Братья послушались и, ведя оленей въ поводу, пошли къ избѣ.

Солнце зашло за далекій, низкій боръ, оставивъ послѣ себя на землѣ длинный отблескъ, а на небѣ — огромный вѣеръ цвѣтовъ, пурпурныхъ и темныхъ по серединѣ и все болѣе разнообразныхъ, болѣе нѣжныхъ и прозрачныхъ, чѣмъ дальше убѣгали они въ небо. Они слабѣли и гасли, точно волны всколыхнутой воды, въ глубину которой пролетѣлъ яркій, свѣтящійся метеоръ.

Рыбаки, воткнувъ въ снѣгъ лопаты и пѣшни, двинулись гусемъ по тропинкѣ къ избѣ. Тамъ изъ камина уже валилъ густой дымъ и мелькали въ сумеркахъ вечера огонь и искры. Изъ лѣса долеталъ стукъ топора: то одинъ изъ братьевъ припасалъ на ночь топливо. Чай они тоже приготовили, и видъ пузатыхъ кипящихъ чайниковъ сразу развеселилъ усталыхъ работниковъ.

Усѣлись за столомъ и въ ожиданьи, пока Лелья, въ качествѣ хозяйки, разольетъ любимый напитокъ въ чашки и блюдечка, дали волю языку. Непринужденное, заразительное веселье охватило всѣхъ. Джянга, съ свойственной ему живостью, сталъ разсказывать, какъ все было, что случилось, какъ онъ выигралъ, какъ затѣмъ проигралъ, какъ нечѣмъ было платить и онъ не зналъ, что дѣлать, какъ вывернуться, и какъ пришелъ Уйбанчикъ, и какъ онъ, пользуясь этимъ, убѣжалъ, и какъ казаки оленей брать хотѣли, какъ защищалъ ихъ Уйбанчикъ, какъ голодные выѣхали они ночью и уговорились возвратиться назадъ къ русскому, какъ тотъ ихъ принялъ, что у него видѣли, о чемъ говорили, что ѣли, какъ русскій все помнитъ и обо всемъ спрашивалъ, даже... о здоровьѣ Лельи. Это неожиданное обращеніе къ дѣвушкѣ, было сдѣлано Джянгой до того многозначительно, что присутствующіе взглянули съ изумленіемъ сначала на него, а затѣмъ на виновницу.

— Не знаю я, что за русскій! Правда, не помню. Ты, Джянга, шутишь! — шепнула тунгуска, и умолкла, чувствуя, что горячая волна крови разливается у ней по лбу, щекамъ и катится на шею, плечи и грудь.

— Нѣтъ, ей-Богу, не вру! Спроси Уйбанчика! — божился парень.

Уйбанчикъ утвердительно кивнулъ головой, но попробовалъ перемѣнить разговоръ.

— Какъ только справимся, отправляемся гонять «дикихъ». Люди Менге уже, говорятъ, гоняютъ!

— Говорятъ!.. Онѣ всегда раньше другихъ поднимаются. Мѣста у нихъ удобныя!

— И у насъ уже можно начинать?

— А то какъ?! Чего ждать? И я съ вами, — вставилъ Нерпа. — Я уже очки себѣ купилъ, лыжи справилъ. И какъ это будетъ важно: всѣ на лыжахъ и всѣ... въ очкахъ! Го!.. го!

— По русски, — подхватилъ Джянга, поворачивая чашку вверхъ дномъ. — Желудокъ пустой, но... мое почтеніе! — Онъ привсталъ и ловко шаркнулъ толстыми ногами.

— Ваше благородіе... если: олъ курдукъ бу курдукъ, кушай бурдукъ, будешь сытый и побитый... Все равно, какъ мы! — отрапортовалъ Нерпа, забавно смѣшивая русскія и якутскія слова и вытягиваясь по солдатски въ струнку.

— Настоящій казакъ! Смотрите, какой надутый! — смѣялись дѣвушки.

— А тотъ?.. Тотъ, должно быть, самъ исправникъ?

— Смотрите: у меня недолго!

— У васъ недолго, а у меня долго, ваше благородіе, — закаркалъ Нерпа.

Одна изъ дѣвушекъ, замѣтивши, что со стола уже собрана посуда, подкралась сзади къ Нерпѣ и толкнула его неожиданно на Джянгу. И тотъ, и другой покатились, и, задѣвъ ногами за низенькій шестокъ, упали на землю. Джянга, стараясь удержаться, задѣлъ рукою головню въ каминѣ и выбросилъ ее на землю. Пыль, дымъ, искры наполнили избу.

Парни вскочили съ земли и стали искать обидчицу, но дѣвушки уже сбились въ кучу въ углу и, выставивъ впередъ ноги и руки, готовились къ защитѣ.

— Огонь, огонь поправьте, еще домъ сожжете! — кричали онѣ.

— Разсказывайте!.. Сами поправляйте, если вамъ нужно, — возмущался Нерпа, нападая на нихъ, но, оттрепанный за вихоръ и за уши, принужденъ былъ со стыдомъ ретироваться.

Джянга тоже нѣсколько разъ безполезно пробовалъ выдернуть изъ общаго вѣнка которую нибудь изъ проказницъ; наконецъ схватилъ за плечи Нерпу, бросилъ имъ точно метательнымъ снарядомъ и разбилъ фалангу. Въ тотъ же мигъ дѣвушки разсыпались въ разныя стороны, и Джянга сталъ ловить Лелью, самую ловкую изъ всѣхъ; игра сосредоточилась на этомъ состязаніи самыхъ искусныхъ соперниковъ; дѣвушки мѣшали, парни помогали Джянгѣ. Одинъ Уйбанчикъ, въ качествѣ мірского чиновника и ученаго, не смѣлъ принимать столь дѣятельнаго участья въ игрѣ. Онъ стоялъ точно столбъ посерединѣ избы, растопыривъ руки, и только ладонями поглаживалъ пролетающихъ мимо него шалуновъ. Когда же Лелья, почти что настигнутая Джянгой, спряталась за него, онъ, еще шире разставилъ руки и не пустилъ брата.

— Такъ... измѣна... хорошо! — закричалъ тотъ и, опять схвативши Нерпу, бросилъ его въ объятія неожиданнаго защитника; затѣмъ ловко обоихъ подбилъ ногой и повалилъ на землю. Раньше, чѣмъ они успѣли сообразить, онъ перепрыгнулъ черезъ нихъ и поймалъ дѣвушку съ намѣреніемъ разцѣловать ее, но въ этотъ мигъ подоспѣли другія на помощь. Парень успѣлъ только просунуть руку за ея шитый серебромъ передникъ, надѣтый по тунгусскому обычаю на голое тѣло, и ущипнуть грудь дѣвушки.

Шутка была настолько груба и мучительна, что тунгуска съ глухимъ стономъ отскочила въ сторону и, прижимая ладонью больное мѣсто, гнѣвно сверкнула глазами. Игра оборвалась.

— Ты, Джянга, черезчуръ себѣ позволяешь!

Джянга сдѣлалъ глупую рожу и, сложивъ руку, какъ табакерку, раскрывалъ пальцы, притворяясь, что потчуетъ Нерпу.

— Это правда!.. Ты, Джянга, черезъ чуръ себѣ позволяешь!.. — хоромъ повторили дѣвушки.

— Поз-во-ля-ешь!.. Какая вамъ отъ этого убыль?! Ишь, серебро какое!

— Я чужая!.. У тебя есть невѣста, такъ ты съ ней, что хочешь, дѣлай, а меня не тронь... Я чужая!..

— Невѣста далеко... Ухъ, какое у тебя крѣпкое тѣло... пальцы болятъ! — шутилъ парень.

— Такое или сякое — не твое дѣло!

— Но и... не твое! Постой, весною отдастъ тебя отецъ, продастъ какому нибудь старому «бюльтесь» и будетъ онъ тебя, вонючій и противный, цѣловать... Такъ чего жаль тебѣ?

— Зачѣмъ непремѣнно старый, зачѣмъ противный? Оставь ее, Джянга! — заступился Уйбанчикъ, видя, что угрожаетъ ссора.

Джянга замолкъ и отошелъ въ сторону, Нерпа сѣлъ поодаль, вздыхая, а Лелья, нагнувшись къ корзинѣ съ рыбой, стала добывать оттуда уже оттаявшихъ налимовъ и бросать на столъ подругамъ для чистки къ ужину. Слезы у нея блестѣли на глазахъ и долго она никому не отвѣчала на вопросы; это испортило всѣмъ настроеніе. Веселость вернулась только тогда, когда опять всѣ усѣлись кругомъ огромной чаши, полной дымящагося супа.

— Чего ты все на меня моргаешь, если я и смотрѣть на тебя не хочу!.. — неожиданно проговорилъ Джянга, уже давно, но тщетно пробовавшій обратить на себя вниманіе своей разгнѣванной подруги. Всѣ разсмѣялись и даже въ бархатныхъ глазахъ Лельи запрыгали опять веселые огоньки.

— То-то! Я много думать не люблю: возьму шапку, поймаю оленей и только меня и видѣли!.. А то знаешь, Лелья, возьмемъ и нагрѣшимъ лучше столько, что быкъ не утащитъ!..

Хотѣли ему что-то отвѣтить повеселѣвшія дѣвушки, но вдругъ раздался глухой гулъ, избушка задрожала, точно отъ мощнаго удара молотомъ по крышѣ. Женщины присѣли, какъ стая испуганныхъ куропатокъ, мужчины вскочили и довольно рѣшительно повернули къ дверямъ поблѣднѣвшія лица. Нерпа прыгнулъ къ огню и поспѣшно выбросилъ оттуда головню къ порогу. Долго глядѣли присутствующіе широко раскрытыми, испуганными глазами на неподвижныя доски дверей, мелькавшія сквозь дымъ и искры. Двери могли раскрыться каждую минуту и впустить что нибудь ужасное, но онѣ не раскрылись, и сотрясеніе не повторялось больше. Даже ученый Уйбанчикъ былъ радъ, что этимъ кончилось дѣло.

— Не даромъ говорятъ, что здѣсь... — началъ было Нерпа.

— Пссыть!.. Молчи... Развѣ можно... — закричали на него дѣвушки.

Начался разговоръ о страхахъ, колдовствѣ, о разныхъ удивительныхъ, необъяснимыхъ случаяхъ и приключеніяхъ, что встрѣчаются людямъ въ тундрѣ, на морѣ, въ лѣсу... объ ужасной «бабушкѣ-оспѣ», о людяхъ съ волчьими зубами, о поющихъ рыбахъ и карликахъ. Джянга, тертый калачъ, зналъ ихъ многое-множество.

— Сказку разсказалъ-бы ты или какъ? Только страшную!.. — просили дѣвушки, приготовляя постели.

Парень кивнулъ головой, раздѣлся, легъ на свою мѣховую постель и, оперши голову на руку, послѣ минутнаго раздумья запѣлъ:

 

Вѣтерокъ подулъ съ востока,

Тихо громъ гремитъ,

Мелкій, рѣдкій дождикъ хлынулъ

Съ краю облаковъ,

И косматыя, пушистыя,

Точно зимній мѣхъ,

Поплыли они по небу,

Затѣняя свѣтъ...

 

И поперемѣнно то декламируя, то подпѣвая разсказывалъ онъ имъ о приключеніяхъ человѣка «лучшаго отъ другихъ на тетиву лука, а отъ якута на толщину березовой корки»... о прелестной его возлюбленной «съ глазами изъ халцедона», съ устами «изъ твердаго камня», съ лицомъ яснымъ «точно драгоцѣнный камень», съ челомъ блестящимъ, точно «девятилучистое солнце», съ тѣломъ блѣднымъ «точно невосходящее солнце», въ свѣтломъ одѣяніи «безъ тѣни», сквозь которое просвѣчиваютъ члены, бѣлые и нѣжные, точно «свѣже выпавшіе снѣга», гдѣ въ стройныхъ костяхъ переливается живое серебро вмѣсто крови и мозга.

Огонь потухъ, восклицанія: «эгэ!.. ай-кабынъ! бай!..» которыми слушатели поддерживали энергію разсказчика, становились все тише, рѣже и, наконецъ, совершенно замолкли.

— Вы спите? — спросилъ Джянга и, получивши въ отвѣтъ протяжное храпѣніе на разные лады, завернулся въ теплое, заячье одѣяло и въ свою очередь крѣпко заснулъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

(OCR: Аристарх Северин)

При копировании и размещении текста книги на сторонние ресурсы указывать ссылку на источник!