Въ Жертву богамъ *).

Два самыхъ извѣстныхъ ворожея подали ему волшебный кафтанъ, съ длинной бахрамой и множествомъ металлическихъ эмблемъ и бубенцовъ. Распустили сѣдую косичку старика и надѣли ему на голову желѣзную рогатую корону. Между тѣмъ пожилой тунгусъ, пажъ волхва, сушилъ у огня бубенъ. Когда инструментъ достаточно подсохъ и натянулся, сушившій ударомъ колотушки попробовалъ его упругость. Мрачный, знакомый гулъ покатился по долинѣ, прекращая разговоры. Тогда по серединѣ круга положили бѣлую оленью кожу головой на югъ, старикъ усѣлся на ней, закурилъ трубку и, глотая дымъ, запивалъ его холодной водой. Остатки воды выбрызнулъ на всѣ четыре стороны и затѣмъ замеръ неподвижно, повернувшись лицомъ къ солнцу. Долго сидѣлъ онъ, опустивъ голову и устремивъ взглядъ изъ подъ нависшихъ волосъ на ослѣпительно-бѣлыя вершины горъ. Наконецъ, легкая дрожь пробѣжала по его тѣлу и онъ болѣзненно, принужденно икнулъ. Дрожь и икота, постепенно усиливаясь, превратились въ настоящія, полу-поддѣльныя, полу-дѣйствительныя судороги и стоны. Въ кругу послышались вопли. Какая-то старуха упала, извиваясь въ корчахъ. Къ довершенію впечатлѣнія, въ то-же время недалеко отъ шамана на землѣ появилась летучая черная тѣнь и орелъ зарѣялъ между нимъ и солнцемъ. Пронзительный крикъ прорѣзалъ воздухъ. Толпа пошатнулась, подобно травѣ, обвѣянной порывомъ вѣтра. Кто кричалъ — шаманъ или орелъ? такъ и осталось неизвѣстнымъ.

— Не хорошо, не хорошо!.. шептали кругомъ.

— Тише!..

Раздался мощный, унылый громъ барабана и послѣ нѣсколькихъ ударовъ птица улетѣла.

Опять надолго воцарилась тишина и спокойствіе, нарушаемыя только невнятнымъ бормотаніемъ шамана. Затѣмъ издали, какъ-будто изъ далекаго лѣса, изъ глубины ущелій, сталъ долетать мелодическій хоръ побрякушекъ, похожій то на жужжаніе пчелинаго роя, то на чириканіе перекликающихся птицъ. Это Ольтунгаба игралъ бубенцами. Звукъ росъ, крѣпчалъ, приближался, превращаясь въ шумъ водопада, въ гулъ непогоды, бьющей струями дождя; къ нему всё чаще и чаще примѣшивались глухіе, одинокіе мрачные вздохи. Наконецъ, поднятый вверхъ, неистово потрясаемый, подбрасываемый и обсыпанный ливнемъ ударовъ бубенъ заревѣлъ, точно стая хищниковъ, увидѣвшихъ добычу. Длилось это мгновеніе, затѣмъ инструментъ, мастерскимъ движеніемъ брошенный на мягкую кожу, умолкъ, хотя не пересталъ дрожать.

— О, Гольоронъ!.. простоналъ волхвъ, закрывая лицо руками.

И опять тишина, перерываемая только икотой, позѣвываніемъ и невнятнымъ бормотаніемъ кудесника и та-же музыка, и тѣ-же вздохи и стоны. Разнообразятъ ихъ только голоса птицъ: кукушки, ворона, ястреба, орловъ и чаекъ... Всѣ онѣ въ перемежку съ чудодѣйственными, никому непонятными заклинаніями, кричатъ и галдятъ, точно во очію увидѣли что-то грозное и спѣшатъ увѣдомить объ этомъ своихъ господъ, живущихъ высоко въ воздушномъ мірѣ. Заклинанія мало-по-малу дѣлаются осмысленнѣе, фразы — связнѣе и вотъ волхвъ проговариваетъ первую отрывистую строфу гимна:

— Слышите-ли вы шумъ отъ моря!..

— О, да!.. подхватываетъ пажъ.

— Я, стоящій впереди творенія!..

— Истинно! соглашается пажъ.

— Я среди избранныхъ первый!..

— Правда!.. поддакиваетъ пажъ.

— Пусть прійдуть горящіе, точно дискъ солнца!..

— Пусть прійдуть!..

— Онъ самъ подобенъ тучѣ... Огненный воронъ летитъ передъ нимъ... Дитя загадки...

— Дитя загадки!..

— Я, сынъ твой... Я, ничтожный, попирающій землю стопами, умоляю тебя...

— Истинно умоляю!..

— Помоги слабому сердцу пройти трудный путь!..

— О такъ!..

— Мой бубенъ — мой пѣстунъ, а вѣтеръ — мои крылья!..

— Правда!..

— Направляюсь къ вамъ, окруженный вѣнкомъ крылатыхъ и безпокойныхъ...

— Крылатыхъ и безпокойныхъ...

— Клювы ихъ разинуты — гортани напружены...

— Напружены...

— И стонутъ горы, и содрогается печень земли...

— О!..

— А я все иду, робкій, но неудержимый!..

— Истинно!..

— Защитникъ мой, — господинъ мой, взываю къ тебѣ...

— Хорошо...

— Развѣ я не изъ страдающаго народа?..

— Мало-ли?!.

— Мощный, помоги!.. Гнѣвный, защити!.. Грозный, сохрани!..

— Просимъ!..

— Если, блуждая, ошибусь — не дай уйти по бездорожію!..

— Ладно!..

— Защищая отступленіе, веди меня...

— Идемъ!..

Старикъ поднялся и, все болѣе и болѣе оживляясь, сталъ плясать. Пляска изображала путь. Кудесникъ въ причудливыхъ выраженіяхъ описывалъ встрѣчаемыя препятствія и пояснялъ ихъ жестами. Пажъ все вторилъ, идя за старикомъ и поддерживая его по временамъ за локоть. Наконецъ они у цѣли, у предѣла. Торжественный, спокойный, — волхвъ поднялъ умолкнувшій бубенъ къ небу и запѣлъ:

— Ты, змѣевидный Этыгаръ, живущій въ краяхъ подземныхъ, властвующій надъ повѣтріемъ, болѣзнями, и самою смертью...

— Ты, Этыгаръ!..

— И ты, Иняны, похожій на человѣка съ огромными крыльями, ты охраняющій отъ гибели стада...

— Иняны!..

— И ты, Аркунга, обладающій силой прорицанія...

— И ты, Номандай, ужасный крикъ котораго леденитъ сердца...

— И ты съ желѣзными перьями, Лавадабаки!..

— И ты, котораго узнаемъ только по тѣни!..

— Спрашиваю васъ, что нужно вамъ и какая гнѣву причина?..

— Уймите подвластныхъ вамъ, сократите преслѣдованія ваши! Развѣ не видите, что погибаемъ, а погибнувши, кто принесетъ вамъ жертвы.

— Очень нужно!..

— Иду къ вамъ, путаясь въ длинномъ, платьи, беззащитный! Годы согнули мою спину; — широко раскрытые зрачки — не видятъ.

— Правда!.. опять подхватилъ пажъ, который умолкъ, не смѣя повторять всѣхъ грозныхъ заклинаній.

— Зачѣмъ смотрите жадными глазами на наши палатки?

— Идучи къ морю и возвращаясь отъ моря кочуемъ...

— Истинно!..

— Вы любите черныхъ оленей, вы любите пестрыхъ оленей... Развѣ они перестали вамъ нравиться...

— Неужели?

— Ха! ха! ха!.. Развлекаясь забыли вы насъ — веселясь миновали насъ...

— Иль желаете дорогихъ мѣховъ, серебра, стекляныхъ украшеній, цвѣтныхъ суконъ, сладкихъ пряниковъ, водки?..

— Что за прелесть!.. причмокивалъ пажъ...

— Дуракъ: развѣ это много для могущихъ взять все?..

— Такъ изберите среди насъ дѣвушку, непознавшую мужа, мы наложимъ на нее имя, и ни одинъ юноша не коснется ея...

Молчаніе.

— Огненный Гольоронъ, пролети Гольоронъ надъ землею, вѣщая...

Молчаніе. Затѣмъ среди громовыхъ ударовъ бубна раздались отчетливо грозныя, какъ-бы издали несущіяся слова:

— Собакамъ даютъ излишекъ! Пусть народъ докажетъ покорность, человѣкъ — повиновеніе. Иначе: да погибнутъ подобна утреннему туману!..

— Охъ!.. Что-же дать можемъ мы, ничего неимущіе?..

— Такъ я скажу вамъ, какъ бывало: пусть кто гордъ, кто богатъ, чьи сыновья — стрѣлы летящіе, дочери красавицы; кого всѣ любятъ, чья мысль ласкова, чьи совѣты мудры, чье сердце мужественно, рука щедра, душа доброжелательна... Мы хотимъ посмотрѣть страхъ ужаса, блѣдность лица, слезы безповоротнаго прощанія...

Ольтунгаба умолкъ и опустилъ бубенъ.

— Нѣтъ, добавилъ онъ, подумавъ, — имени я не скажу... Будутъ говорить: Ольтунгаба завистливъ, а развѣ нужна мнѣ кровь человѣка?.. Что нужно волхву, кромѣ бубна? Я сказалъ все...

Онъ вяло исполнилъ остальную часть обряда и угрюмый, истощенный, занялъ мѣсто въ кругу зрителей. Ему и болѣе почетнымъ гостямъ подали чаю, а для другихъ, не медля, молодежь стала бить и свѣжевать оленей и ставить на огонь котлы. Незамѣтно, однако, было того оживленія и веселости, какія всегда сопутствуютъ въ тунгузскихъ стойбищахъ подобнымъ дѣламъ. Присутствующіе сдержанно обмѣнивались словами, понижая голосъ до шопота. Съ семьей Сельтичана обращались какъ-то особенно учтиво, а на старика избѣгали даже глядѣть.

Между тѣмъ самъ Сельтичанъ сидѣлъ, какъ всегда, спокойный и привѣтливый, будто ничего не замѣтилъ. Онъ пробовалъ даже завязать разговоръ съ Ольтунгаба, но волхвъ угрюмо молчалъ. Тогда Сельтичанъ громко сталъ разсказывать, какъ жилось въ этомъ году за хребтомъ. Онъ вспоминалъ разные охотничіе анекдоты и передавалъ ихъ до того остроумно и мило, что вскорѣ кругомъ него столпились люди съ смѣющимися лицами. Только любимый сынъ его Міорэ, стоя сзади отца, мрачно глядѣлъ на окружающихъ.

Мало-по-малу водворилось обычное передъ ѣдой настроеніе. Когда-же вынули изъ котловъ ароматные куски жирной оленины, то въ заботахъ о посудѣ и размѣщеніи потонули безслѣдно остатки печали.

Тогда только на мгновеніе затуманился, покинутый слушателями, Сельтичанъ. Міорэ, внимательно наблюдавшій за отцомъ, еще больше нахмурился.

— Непремѣнно, вижу, хотите съѣсть старика... не вытерпѣлъ юноша и, улучивъ минуту, сказалъ въ сердцахъ проходящему мимо Ольтунгаба. Тотъ съ удивленіемъ и гнѣвомъ взглянулъ на него.

— Ты молодъ и опромѣтчивъ...

— Ну, ладно—не бывать этому!.. отвѣтилъ охотникъ и, тряхнувъ головою, отошелъ въ сторону.

Этотъ короткій разговоръ не ускользнулъ отъ вниманія присутствующихъ и вызвалъ по закоулкамъ разнообразные толки и замѣчанія.

Между тѣмъ Сельтичанъ опять сталъ подъ конецъ пиршества привѣтливъ, какъ подобаетъ человѣку, угощающему другихъ, не считая убыли, отъ всего сердца.

Но, возвратившись къ себѣ въ палатку, онъ не скрывалъ заботы и задумчивый сидѣлъ передъ огнемъ, не замѣчая даже куска мяса, положеннаго передъ нимъ женою на ужинъ.

— Ѣшь, Сельтичанъ!.. Не грусти, господинъ нашъ: мы вѣрные рабы твои... — проговорила наконецъ та, трогая мужа за плечо.

Старикъ пытливо взглянулъ на семью, любовно и преданно глядящую на него, и улыбнулся. Поѣлъ онъ плотно и съ удовольствіемъ, потому что нѣтъ въ жизни происшествій, способныхъ, по мнѣнію тунгусовъ, лишить жирную оленину ея привлекательности.

Утромъ онъ проснулся раньше другихъ. Не разжигая потухшаго огня и чуть-ли не впервые съ тѣхъ поръ, какъ сталъ хозяиномъ, не тревожа спящихъ, онъ осторожно выползъ изъ палатки. Солнце не взошло еще надъ хребтами, но уже свѣтило надъ землею гдѣ-то тамъ за ними. Заря уже исчезла, сводъ неба уже былъ полонъ дневнаго сіянія, на горныхъ снѣгахъ мѣстами, среди нѣжныхъ голубыхъ тѣней впадинъ, обозначились уже тонкіе, золотистые прожилки блестящихъ граней. А между тѣмъ внизу, въ долинѣ, всё еще спало: спалъ лѣсъ, подернутый туманомъ, спали усталые люди, спали огни, чуть дымившіеся въ притихшихъ стойбищахъ, спали олени въ рощахъ, лежа на мхахъ и пережевывая вечернюю жвачку. Только рокотала рѣка да изрѣдка перекликались горныя куропатки, взлетая съ покрытыхъ росою ночевокъ на обсыхающія вершины лиственницъ.

Старикъ долго и внимательно осматривалъ знакомую долину. Вдругъ вздрогнулъ: вдали передъ одной изъ палатокъ тоже стоялъ человѣкъ и тоже, казалось, осматривалъ окрестности. Зоркій глазъ Сельтичана узналъ Ольтунгаба, а палатка принадлежала князю. Старикъ нахмурился и вошелъ въ домъ.

— Вставайте дѣти! Эй! Чунъ-Мэ: разводи огонь! Довольно вамъ спать въ день такой!

Всѣ поднялись и засуетились, охваченные тревогою. Старикъ съ наслажденіемъ наблюдалъ, какъ искони заведенный порядокъ распредѣлилъ безъ словъ между присутствующими занятія: женщины ставили на огонь чайники и котлы, выносили на дворъ постели, мужчины осматривали ремни и оружье, собираясь уйти въ лѣсъ провѣрять стада. Суета улеглась, когда подали чай. Чинно усѣлась семья кругомъ деревянной доски, употребляемой вмѣсто стола. Хозяинъ молчалъ и никто не смѣлъ говорить, но всѣ, не исключая старой Ніоренъ, волновались. Молодыя женщины и дѣвушки съ дикой тревогой посматривали на старика и присутствующихъ мужчинъ, Мiорэ гнѣвно хмурился, а «Отблескъ Льдовъ» почтительно, но съ примѣсью любопытства, взглядывалъ на отца. Тотъ, напившись чаю, обстоятельно закусивши и выкуривъ трубку, сказалъ, наконецъ, младшему сыну:

— Иди, парень, по людямъ!..

Міорэ не двинулся съ мѣста.

— Слышишь!..

Только послѣ вторичнаго грознаго оклика юноша поднялся и сталъ застегивать свиту, но вмѣсто того, чтобъ выйти, онъ вдругъ повалился въ ноги отцу:

— Ты рѣшилъ...ты рѣшилъ!.. О, отецъ, не покидай насъ!.. Сородичи не согласны... Я вчера говорилъ съ юношами: пусть сдохнутъ всѣ наши олени, — мы жить будемъ промысломъ, говорятъ... А если ужъ такъ хотятъ непремѣнно, такъ... пусть зарѣжутъ жирнаго князя!..

— Ты глупъ, дитя мое!.. — улыбнулся старикъ. — Еще неизвѣстно, что сдѣлаю; я хочу увидѣть народъ... Иди, говорю тебѣ!

— Господинъ нашъ! зачѣмъ обманывать надеждами?..

— Не болтайте — я сказалъ!..

— Насъ тогда не отпустятъ — лучше уйдемъ тайкомъ!..

— Я сказалъ!.! — повторялъ упрямо старикъ.

— Отецъ, уйдемъ, уйдемъ отецъ!.. — просили, протягивая къ нему руки, но старикъ ударомъ ноги въ грудь отбросилъ отъ себя самаго назойливаго, Міорэ, и закричалъ:

— Проклятое вороньё — перестаньте клевать мое сердце!..

— Правильно, — согласился «Отблескъ Льдовъ», до сихъ поръ угрюмо молчавшій, — зачѣмъ, Міоре, не слушаешь, когда отецъ приказываетъ?!

Парень, который какъ упалъ, такъ и лежалъ и плакалъ, молча поднялся и вышелъ изъ палатки.

——

Опять собрался на полянѣ у столба народъ. Собрались всѣ отъ мала до велика. Вооруженные, разодѣтые въ лучшія платья, разсѣлись кучками по родамъ, блистая на солнцѣ свѣтлыми украшеніями, щеголяя узорчатыми мѣховыми одеждами, отороченными длинной пушистой бахромой. Пировали — боролись, не подавая виду, зачѣмъ собрались. Родъ Сельтичана отличался среди прочихъ доброкачественностью оружья, богатствомъ нарядовъ, силой и ловкостью, гордымъ, независимымъ видомъ. Сидя немного впереди своихъ, старикъ зорко наблюдалъ за всѣмъ.

— Ослабѣлъ народъ, отощалъ... — говорилъ онъ по временамъ окружающимъ. — Таково-ли было колѣно Тумара? Гдѣ Леліель, неуступающіе въ доблести нашему роду? Гдѣ Нилькэнъ?..

— Когда ты уйдешь, и мы разсѣемся и ослабѣемъ, — отвѣчали ему сородичи.

— Послѣ меня останется «Отблескъ Льдовъ» — не сынъ мой, а другъ мой...

Тускнѣли лица родовичей Сельтичана и старикъ, глядя на нихъ, медлилъ.

Между тѣмъ народъ всё болѣе волновался; носились какіе-то странные, глухіе толки. Само собою случилось такъ, что родъ Сельтичана обособился. Къ нимъ никто не подходилъ, и разговоры умолкали при ихъ приближеніи; только Міорэ и еще нѣсколько юношей, не смущаясь, сновали съ таинственнымъ видомъ взадъ и впередъ среди вѣчующихъ. Вечеромъ люди разошлись, но волненіе не улеглось, а бурлило по отдѣльнымъ стойбищамъ, и долго тунгусы жгли огни въ палаткахъ и разговаривали вполголоса, вздрагивая всякій разъ, когда неожиданно являлся въ ихъ кругу кто-нибудь посторонній. Нѣкоторые молча точили клинки.

— Развѣ безъ происшествій умираетъ такой человѣкъ?!

На третій день явились всѣ въ полномъ вооруженіи. Многіе молодые воины захватили съ собою копья и, опираясь на нихъ, стояли внѣ круга. Совѣщаніе не было открыто, но надъ толпою носилось бурное жужжаніе страстныхъ, сдерживаемыхъ голосовъ. Глаза всѣхъ поминутно обращались на Сельтичана, который, особенно богато одѣтый, сидѣлъ въ кругу своихъ сородичей, одинъ только, среди тревожныхъ, совершенно спокойный и ясный.

— Неужели дозволимъ старику обмануть насъ?..—шептали.

— Неужели дозволимъ старику обмануть насъ? — спрашивалъ князь, переходя отъ группы къ группѣ.

— А что? — отвѣтили ему въ одной, — думаешь, легче тебѣ будетъ завладѣть дочкой, когда старика не станетъ? Не думай — не отдастъ тебѣ ея никогда «Отблескъ Льдовъ»... Не забудетъ онъ тебѣ этого дѣла!..

— Какого дѣла?! Пусть подохнуть всѣ мои олени, пусть проживу до конца на одномъ мѣстѣ, какъ русскій въ деревянномъ дому, если это правда!.. горячился князь. — Ольтунгаба не такой человѣкъ!..

— Ольтунгаба пьётъ водку!..

Обвиняемый, озадаченный, не нашелся сразу отвѣтить.

— Дураки! разразился онъ наконецъ и, поглаживая оба уха, побѣжалъ къ другимъ жаловаться. Всё это еще больше усилило толки. Наконецъ, они проникли въ родъ Сельтичана и достигли Міорэ.

— Отецъ — тебя обманываютъ!.. заговорилъ страстно юноша, подходя къ старику. — Ты умрешь, а между тѣмъ всё это дѣло князя: онъ подкупилъ Ольтунгаба! Онъ думаетъ, что если тебя не будетъ, не будетъ равнаго ему среди насъ... Отецъ, умоляю тебя, встань спокойный и уйди... Палатки наши убраны, юноши готовы, олени засѣдланы — не успѣютъ оглянуться, какъ исчезнемъ въ горахъ... А если и замѣтятъ, то развѣ мы не дѣти твои?!

По лицу Сельтичана прошла тѣнь.

— Пусть судятъ Ольтунгаба, пусть судятъ! заговорилъ онъ въ волненіи.

— Ольтунгаба!.. Ольтунгаба!.. подхватили многочисленные голоса родичей Сельтичана.

— Ольтунгаба, Ольтунгаба!.. кричали всюду.

Угрюмый, темный какъ мѣдь, сѣдой какъ лунь старикъ вошелъ, нехотя, въ кругъ.

— Правда, что ты бралъ отъ князя подарки?.. Что ты въ угоду ему обманулъ насъ?.. продолжали кричать.

— Постойте: пусть говоритъ одинъ. Развѣ не видите, что у меня ушей пара, не помѣщаетъ сотню голосовъ?..

— Пусть говоритъ одинъ! — согласились. Выборный, самый почётный родоначальникъ самаго могущественнаго рода, сталъ производить допросъ:

— Бралъ подарки?

— Какъ мнѣ не брать: развѣ я не живу отъ добраго сердца? Развѣ не давалъ мнѣ ихъ не разъ и Сельтичанъ, и ты? И князь давалъ, но не просилъ ни о чемъ и я не обѣщалъ ему ничего... Развѣ не грѣхъ даже думать... Развѣ можно сказать подобное... Стыдно вамъ!.. Спросите людей...

Позвали свидѣтелей, вызвали князя, и всѣ они стали смиренной кучкой въ грозномъ кругу. Но опросы не выяснили ничего, кромѣ того, что Ольтунгаба посѣщалъ палатку князя наравнѣ съ другими и пользовался — «отъ его щедротъ». Князь клялся, божился, поглаживалъ оба уха заразъ обѣими руками и чрезвычайно охотно, и чрезвычайно пространно разсказывалъ о своемъ безкорыстіи, о своихъ заслугахъ, о своемъ заступничествѣ въ интересахъ племени передъ властями, о своихъ жертвахъ преимущественно въ дѣлѣ уплаты податей. Ольтунгаба презрительно и односложно огрызался.

— Ты не вѣришь мнѣ, Сельтичанъ, обратился онъ наконецъ къ старику. — Ты забылъ, какъ любилъ и училъ я тебя юношу? Какъ помогалъ въ невзгодахъ? Какъ нѣкогда повѣдалъ я тебѣ о дальнихъ земляхъ, о старинныхъ преданіяхъ?.. Развѣ я не былъ сверстникомъ твоего отца? Развѣ не былъ съ нимъ друженъ еще въ то время, когда ты ползалъ ребёнкомъ? Затѣмъ, когда ты выросъ, развѣ я не гордился тобою, а ты не одобрялъ моихъ совѣтовъ? Кто былъ первый среди насъ промышленникъ и боецъ? Кто былъ мудрый и осторожный въ рѣчахъ?!. Ты, Сельтичанъ, былъ всегда настоящимъ тунгусомъ — мы всѣ это знаемъ, а въ старину умирали развѣ худшіе? Клянусь тебѣ, старикъ, и тебѣ, весь народъ — я сказалъ сущую правду... Пусть лицо мое повернется на спину, пусть тѣло мое высохнетъ, какъ листъ табаку, пусть лопнутъ мои глаза и жилы станутъ слабы, какъ плохо ссученныя нитки, и... пусть рука моя горитъ, какъ горитъ сердце отъ обиды...

Тутъ Ольтунгаба рѣшительнымъ движеніемъ положилъ руку въ огонь костра. Пытка продолжалась мгновеніе. Всѣ вскочили, а Сельтичанъ, подойдя къ старику, оттолкнулъ его прочь.

— Прости, Ольтунгаба, и вы простите, видѣвшіе... проговорилъ онъ взволнованно. — Грѣхъ думать нехорошо, уходя... А я уйду... я рѣшилъ, народъ мой... Я уйду приглашаемый... Развѣ не всё равно: я останусь — а вы уйдете?!. Гдѣ одно яйцо не гніётъ, а топчущій гусиныя перья развѣ не портитъ оружья? Какой человѣкъ безъ оленей — человѣкъ? Какой тунгусъ безъ тунгусовъ — тунгусъ? Я ухожу, но имя мое останется съ вами! — Вы оставайтесь!.. И пусть стада ваши умножатся... Пусть возмужаютъ дѣти ваши... Пусть палатокъ вашихъ не минуетъ веселіе... Пусть въ котлахъ вашихъ не переводится пища, въ натрускахъ порохъ, а въ сердцахъ добродѣтель!.. Я ухожу, но мысли мои ласковы, подобно лучамъ заходящаго солнца... Я ухожу... Прощай, народъ мой... Прощайте!

Быстрымъ движеніемъ онъ сорвалъ съ груди узорчатый «далысъ» и вонзилъ въ себя ножъ по рукоять.

Мгновеніе стоялъ еще, глядя мёркнущими глазами, затѣмъ зашатался, покатился и упалъ. Народъ ахнулъ.

Ольтунгаба торопливо опустился на землю рядомъ съ умирающимъ, обнажилъ его, чуть колышущуюся, грудь и положивши на неё руку недалеко отъ раны, проговорилъ, обернувшись къ солнцу:

— О ты, всѣхъ выше стоящее божество!.. Помоги намъ — защити насъ... Не такіе мы ужъ послѣдніе, мы, вскормившіе такое сердце!

— Мы, вскормившіе такое сердце!.. вскричала дружно толпа... Всѣ они, даже жирный князь, чувствовали въ этотъ мигъ, что сердца ихъ также горятъ и трепещутъ готовностью жертвы, какъ и то, которое стынуло подъ рукой Ольтунгаба.

— Таковы воины, — спустя нѣкоторое время прошепталъ волхвъ и бережно закрылъ оброненнымъ на землю «далысомъ» сведенное судорогой лицо покойнаго.

Иркутскъ, 2 марта 1893 года.

(OCR: Аристарх Северин)