Варначка.
I.
Весной 188* года, проѣздомъ изъ Сибири въ Россію, мнѣ пришлось остановиться на одной изъ станцій по р. Ленѣ. По словамъ ямщичьяго старосты, ѣхать дальше было невозможно: Лена разлилась вплоть до горъ и по берегамъ нагромоздила цѣлыя пирамиды льдинъ.
Остановка на этомъ пути непріятна, томительна: тянетъ на югъ, хочется дальше отъ этого пасмурнаго неба, отъ суровой Лены, съ ея горами, отъ угрюмой тайги, съ ея таинственно-тихимъ шумомъ, отъ непросвѣтной глуши, бѣдныхъ деревень съ ихъ сѣрыми унылыми картинами голода, тупости, скуки.
Я выглянулъ въ окно станціи. По небу низко неслись разорванные клочья сѣрыхъ тучъ, чуть розовыхъ по краямъ отъ потухавшей за горами вечерней зари. Въ просвѣтѣ между ними виднѣлось вечернее блѣдно-голубое сѣверное небо. Смеркалось. Вода подходила вплоть до деревни. На берегу рѣки лежали горы льдинъ, нагроможденныя одна на другую. По свинцовой поверхности Лены, чернѣя, тянулись одни за другой — уносимыя теченіемъ, подмытыя съ кручъ — ели, коряги, бревна. На противуположномъ берегу, въ туманной мглѣ, чернѣли горы...
Въ станціонной комнатѣ совсѣмъ стемнѣло. Замирающій огонекъ лампадки изъ синяго стекла, слабо вспыхивая, колеблющимся свѣтомъ, озарилъ потемнѣлый ликъ Христа и его страдальчески-наклоненную голову въ терновомъ вѣнцѣ... У двери, за выступомъ печи, надоѣдливо трещалъ сверчокъ. Съ крыльца доносился тихій грубый говоръ ямщиковъ.
Дверь скрипнула. Я обернулся. Въ комнату — кошачьей походкой, пригибаясь и кланяясь — вошелъ высокій худощавый человѣкъ.
— Меня изволили требовать? спросилъ онъ, остановившись передо мною и вытянувъ руки съ казенной формальностью.
— А вы здѣсь писаремъ?.
— Я-съ.
— Такъ скажите пожалуйста, г. писарь, неужели теперь по тайгѣ ѣхать нельзя?
— Теперя подъ ночь дѣйствительно нельзя-съ... Дорога — одна тропа таежная.
— Ну, а если облака разойдутся? Теперь вѣдь полнолуніе?
— Все одно-съ... Рѣчки оченно играютъ съ горъ... Снѣга-то таятъ, — ну, онѣ и бурлятъ... Совсѣмъ коня сшибаетъ, коли ежели переходить... Вода-то черезъ сѣдло хлещетъ. Опять же и звѣря *) много ходячаго, такъ что и шаркунцы **) не помогутъ... Ночью-то онъ смѣлъ... А теперь на него, на вешняго-то, наткнуться — избави Богъ: отощалъ за зиму и противу лѣта злѣе.
*) Мѣстное названіе медвѣдя.
**) Большіе бубенчики, надѣваемые на шею лошади, чтобы звукомъ ихъ пугать звѣря и не наткнуться на него неожиданно.
— Какъ же этихъ страстей до васъ не было? Я вѣдь тоже ночами ѣхалъ...
— Такъ раньше другое-съ: и горы не такія, и звѣря меньше.
Онъ нѣсколько замялся. Я видѣлъ, что онъ «поэтизируетъ», виляетъ.
— А тамъ говорили, что у васъ звѣря меньше и дорога лучше! Кто же правъ?
— Да какъ угодно-съ... Это собственно отъ старосты зависитъ. Лошадей онъ назначаетъ, а я записываю. Только не знаю, какъ поѣдете-съ...
— Да верхомъ и поѣду!.. Я уже эти разсказы не первый разъ слышу по станціямъ, а все-таки ѣду и берегомъ, и тайгой... Просто, кажется, у васъ всѣ ямщики перепились, — да и лѣнь вдобавокъ! Оттого и «опасно». Я тороплюсь ѣхать, жить у васъ тутъ недешево! Передайте старостѣ, что если черезъ 10 минуть не осѣдлаютъ лошадей, я пишу жалобу. Жалобная книга здѣсь у васъ?
Онъ стоялъ и молчалъ. Въ темнотѣ я не могъ видѣть его лица.
— Хорошо-съ!... Я скажу старостѣ объ лошадяхъ-съ, проговорилъ онъ, поворотившись къ двери.
— Да дайте пожалуйста свѣчу!
— Хорошо-съ, сейчасъ прикажу.
Онъ вернулся отъ двери и пошелъ направо, къ перегородкѣ, въ другую дверь.
— Ѳеня!... Здѣсь, что-ли?.. Свѣтла дай!
Никто не отвѣчалъ, но за перегородкой послышался шорохъ.
— Ѳеня! слышь, что-ли? Ты пошто не откликнешься? Полно-ка-тебѣ! — тише сказалъ онъ. — Оставь, не поможетъ ужъ! Свѣти-ка!
— Зажгу, зажгу!.. иди себѣ — раздался тихій, дрожащій голосъ женщины.
Онъ что-то пробурчалъ, опятъ прошелъ мимо меня въ дверь, на крыльцо, къ ямщикамъ. Я продолжалъ сидѣть у окна, положивъ на подоконникъ руки. Къ окну подошелъ, покачиваясь, мужикъ.
— Ляксѣй Миронычъ — ты что-ли-ча? — спросилъ онъ меня.
— Нѣтъ. Я проѣзжающій.
— А-а!.. проѣзжающій!.. А писаря нѣту-ти? Идѣ онъ?
— Вышелъ... не знаю.
Мужикъ, почесываясь, топтался передъ окномъ. Онъ былъ замѣтно выпивши.
— Дѣ яво теперя изловишь... А опосля такъ и пропадетъ!— разсуждалъ онъ вслухъ.
— Что такое пропадетъ? — заинтересовался я.
— А... напримѣръ... могила! — отвѣчалъ онъ, почесывая подъ армякомъ спину.
— Какая же это могила?... утонулъ, что-ли, кто? — вспомнилъ я «рѣчки».
— Пошто утонулъ? у насъ не тонутъ. Для писаря рыли.
— Для писаря? Да вѣдь онъ живой. Ты его ищешь-то?
— Яво.
— Такъ зачѣмъ же ему могила?
— А... стало-быть для маладенца. У яво дочь померла, — такъ ей могила-то.
— А-а! Маленькая дочь-то?
— Маладенецъ. И двухъ годовъ почитай не было. А ты яво видалъ?
— Кого? младенца?
— Нѣту! писаря?
— Писаря видѣлъ. Должно быть онъ на крыльцѣ...
— И то, должно, на крыльцѣ... Прощенья просимъ! — нырнулъ онъ головой и пошелъ.
Комната освѣтилась. Изъ перегородки вышла женщина, неся передъ собой свѣчу въ высокомъ подсвѣчникѣ. Свѣча освѣщала ея лицо и половину фигуры. Женщина была хороша той поражающей, кидающейся въ глаза красотой, которую видишь иногда на картинахъ итальянской школы, но рѣдко встрѣчаешь въ жизни. Пока она шла отъ перегородки до стола, я успѣлъ разсмотрѣть ее. Это былъ чистѣйшій типъ интеллигентной славянской красоты. Она была немного ниже средняго роста, хорошо сложена, съ высокой грудью и лицомъ 16-ти-лѣтней дѣвушки — нѣжнымъ и дѣтски-выразительнымъ. Большіе темно-синіе глаза, оттѣненные темными бровями и длинными рѣсницами, пугливо-разсѣянно смотрѣли впередъ. Ротъ былъ совсѣмъ дѣтскій — маленькій, съ пухлыми губами. Она, очевидно, недавно плакала. Ея прекрасные глаза распухли около вѣкъ и рѣсницъ, кончикъ носа слегка покраснѣлъ; подъ глазами была синева отъ безсонницы и горя. Темнорусые, глянцевитые, длинные волосы обрамляли блѣдное, печальное личико и рѣзко темнѣли на плечѣ, обнаженномъ спустившейся сорочкой. У ворота сорочки, по впадинѣ начинающихся подыматься грудей, сверкали свѣтлыя капли дрожавшихъ слезъ.
Женщина поставила свѣчу на столъ, ни разу не взглянувъ въ мою сторону.
— Одолжите пожалуйста воды! обратился я къ ней, привставъ со стула.
— Теперя вода очень мутная, — тихо отвѣчала она, полуоборотившись къ перегородкѣ и не глядя на меня. Ея слабый голосъ звучалъ совсѣмъ по-дѣтски, а блѣдное лицо дышало печалью и полнымъ равнодушіемъ къ окружающему.
— Да я ленской воды и не пью. А кипяченой воды у васъ нѣтъ? — холодной, конечно?
— Незнаю... нѣту, кажется... Самоваръ рази вамъ?
— Это бы хорошо, если недолго...
— Такъ это вы, господинъ, пожалуйста къ писарю обратитесь! тихо прозвенѣлъ и смолкъ ея печальный голосъ. По прежнему не глядя на меня, она ушла обратно за перегородку. Огня тамъ не было. «Должно быть опять плакать», подумалъ я и мнѣ стало неловко, что я тревожилъ ее своею просьбой о водѣ.
Я сталъ ходить изъ угла въ уголъ. Какъ надоѣли мнѣ эти станціонныя «комнаты» и какъ онѣ однообразны на Ленѣ! Вдоль грязныхъ известковыхъ стѣнъ, обыкновенно клеенчатые старые, наполненные клопами диваны и непремѣнно шатающійся столъ, подъ короткую ножку котораго писарь подкладываетъ бумажки. По стѣнамъ — темно-коричневыя черточки отъ раздавленныхъ клоповъ, олеографическія картины изъ событій послѣдней войны — въ этой глуши она до сихъ поръ составляетъ «новость», — портреты царской фамиліи и неизбѣжныя «правила и инструкціи» почтовой гоньбы — въ деревянныхъ рамкахъ, подъ стекломъ. Окна низкія, съ мутно-грязными стеклами, а на окнахъ кургузыя, нехватающія до низу, занавѣски. Чѣмъ-то нежилымъ, скучнымъ вѣетъ отъ этихъ комнатъ.
Вскорѣ за дверью послышались голоса и шарканье ногъ. Въ комнату одинъ за другимъ вошли ямщики, цѣпляя ногами за половики и крестясь, съ поклонами и отмахиваніями волосъ со лба, на образъ. Потомъ, поклонившись мнѣ, стали переговариваться другъ съ другомъ, толкаясь и топчась на мѣстѣ; видимо, они еще несполна между собой сговорились. Большинство было одѣто въ старые заплатанные зипуны верблюжьяго сукна и истертыя оленьи дохи. Тулупы — у двухъ-трехъ. Лица всѣ распухшія, грязнаго, землистаго оттѣнка, со всклоченными бородами и волосами, утыканными сѣнной трухой и соломинками. У нѣкоторыхъ подъ подбородкомъ свѣшивались зобы *). У одного парня я замѣтилъ три зоба: одинъ подъ подбородкомъ, а два другіе — какъ распухшіе желваки по бокамъ, точно круглыя картофелины. Голоса и физіономіи совсѣмъ дикіе. Что-то «стадное» чуялось мнѣ въ этой, топтавшейся передо мной, группѣ людей.
*) Кретинизмъ на Ленѣ — въ среднемъ и верхнемъ ея теченіяхъ — заурядное явленіе. Происходитъ онъ, по мнѣнію крестьянъ, отъ воды таёжныхъ источниковъ и поражаетъ даже коней и собакъ, напившихся «таёжной воды». На европейцахъ это, почему-то, отзывается слабѣе и болѣе поддается лѣченію.
Угадывая причину ихъ нашествія, я однако-же спросилъ ихъ о ней.
— Мы къ тебѣ, ваше благородіе, насчетъ дороги... Ѣхать теперь не приходится, — заговорили передніе, и отъ нихъ такъ и понесло сивухой.
— Что же такъ, господа? отчего это не приходится?
— А стало-быть не приходится... Черезъ дорогу, напримѣръ...
Изъ переднихъ рядовъ выступилъ рыжій угрюмый мужикъ.
— Теперя ѣхать — пропадать надо! Теперя рѣчки по камнямъ-то ровно валы валятъ... Конь супроти воды не устоитъ... Его сшибетъ и тебя съ нимъ закрутитъ, да въ Лену и унесетъ... Не дай Богъ! У насъ объ эту пору прошлый годъ пошта шла, десятью конямъ... такъ тоже за рѣчкамъ стала... Трое сутокъ жила, а называется: «экстренность»... Ничего не подѣлаешь... Опять же и звѣрь. Теперь на вешняго-то не дай Богъ наткнуться! Тутъ ужъ намъ повѣрь, мы эти дѣла круто знаемъ... Теперя, вотъ ужъ колько сутокъ, вся наша деревня, девять дворовъ считается, никуда не ѣздимъ, — потому нельзя!
Я вглядѣлся въ физіономію оратора. Рыжій, съ оттѣнкомъ самоувѣренности въ тонѣ и движеніяхъ, онъ въ упоръ смотрѣлъ на меня своими сѣрыми на выкатѣ глазами, видимо являя собой представителя толпы. Отъ него тоже шелъ сильный сивушный запахъ.
— И давно это вы никуда не ѣздите? — спросилъ я его.
— А вотъ уже четвертыя сутки!.. вотъ тѣ хрестъ (онъ однако же не крестился)! Потому жисть тоже всякому дорога!
— А кабака у васъ въ деревнѣ нѣтъ? — невиннымъ тономъ спросилъ я.
— Кабака?.. Кабака у насъ, милостивецъ, нѣту.
И онъ уставился на меня своими осоловѣлыми глазами.
— Ну, можетъ, склада, или не торгуетъ ли у васъ кто-нибудь.
— А тебѣ пошто? — какимъ-то осторожнымъ тономъ спросилъ рыжій.
— Я бы за виномъ послалъ. Я знаю, братцы, что сухая ложка ротъ деретъ. Я тороплюсь ѣхать. Мнѣ лучше васъ угостить для старанія вашего, чѣмъ у васъ проживаться, — ловилъ я ихъ, и видѣлъ, какъ просвѣтлялись ихъ физіономіи, расплываясь въ довольныя улыбки. Перспектива даровой выпивки была имъ отрадна. Они загалдѣли совсѣмъ «по дружески».
— Это конечно! У насъ у самихъ харчъ вышелъ... Все дорого... Оно, конечно, поставилъ бы намъ по двѣ косушечки на брата, ужъ мы бы тебя, какъ ни на есть, а сплавили-бы.
— Ладно! Только выручите — не постою.
Они переглядывались съ недовѣрчивой радостью школьниковъ, которымъ учитель прощалъ невыученный урокъ и обѣщалъ свободу и гулянье. На лицѣ рыжаго были написаны радость и сдерживаемое самодовольство.
— Да ужъ мы выручимъ, не сумлѣвайся. Одно слово — міромъ!.. То есть — во какъ! раздавались голоса.
— А самъ-отъ пьешь? — спросилъ меня рыжій, съ той же нахальной улыбкой.
— За компанію выпью... А далеко за виномъ-то посылать?
— Одиннадцать верстъ. Тоже вверхъ.
— Чаво «одиннадцать»? — толкнулъ говорившаго сосѣдъ. — Богулино отцедова 14 считаютъ, а до его много-что съ версту не доѣдешь! Считай, и всѣ 13 будутъ.
— Полно-ка вамъ! — вмѣшался третій. — У Макарихи, поди, есть: вчера посылалъ.
— Забрато ужъ у Макарихи-то! — слегка засмѣялись передніе, а за ними и другіе.
Я тоже невольно засмѣялся. Становилось совершенно яснымъ, что передъ обаяніемъ кабака никакихъ дорожныхъ опасностей не существуетъ.
— Такъ за виномъ-то тоже «вверхъ» посылать, куда и мнѣ ѣхать?
Все одно... дорога одна. Мимо кабака ѣхать-то придется.
— Мимо, у право маленько.
— Такъ я, значитъ, и поѣду и «оттуда» уже ямщику дамъ за стараніе. А вамъ вмѣстѣ — ничего! Не стыдно вамъ меня чужестраннаго, по-вашему выразиться — обирать? Вѣдь если на каждой станціи такіе, какъ вы, обиралы будутъ, что мнѣ самому-то останется? Ну довольно! Сейчасъ лошадей или жалоба!
— Чаво тебѣ жалоба? Ишь что вдругъ перевернулъ! Мы рази на обманъ какой-нибудь орудуемъ? До кабака-то доѣдешь, а тамъ и станешь! — грубо отвѣчалъ рыжій. — У насъ и большіе начальники ѣздятъ, и то не по-твоему. Сейчасъ и жалобу! Тебѣ какая эстренность? — злобствовалъ онъ.
— А это дѣло не твое! Я ѣду по подорожной «безъ задержанія» и потому могу ѣхать безостановочно. Ты не староста ли?
— Я за старосту. Онъ нездоровъ лежитъ.
«Вліяніе Макарихи, должно быть», подумалъ я.
— Ну, такъ слушай: или лошадей — или... Гдѣ книга?
— Я за книгамъ не смотрю! — злобно отвернулся рыжій.
— Такъ зови писаря! Я добьюсь своего — не на такого напали!
II.
Мужики видимо опѣшили. Изъ заднихъ рядовъ вышелъ сѣдой старикъ въ рваномъ заплатанномъ зипунѣ. Небольшаго роста, сгорбленный и какой-то юркій въ движеніяхъ, онъ производилъ странное впечатленіе. На остромъ подбородкѣ маленькаго сморщеннаго лица подергивалась бородка клиномъ.
— Позволь, милостивецъ, тебѣ слово сказать! — обратился онъ ко мнѣ, отстраняя рукой рыжаго мужика.
— Сдѣлай одолженіе! — согласился я.
— Ты имъ на вино не давай! — заговорилъ онъ дрожащимъ, прерывающимся голосомъ. — Точно, что не слѣдуетъ!.. И такъ всѣ пропились начисто! Макариха-змѣя ихъ спаиваетъ, да обираетъ, а они стало-быть съ проѣзжающихъ тянутъ. А о прочемъ не помышляютъ... Душа-то идѣ у васъ?
Онъ обратился къ мужикамъ. Тѣ, переминаясь, смотрѣли въ полъ и по сторонамъ.
— Какой вы отвѣтъ Господу-то дадите, пропойцы нечестивые, уста ваши лживыя? а? Чего теперь осѣлися?... Нѣтъ, милостивецъ, — обратился онъ опять ко мнѣ, — на вино имъ не давай, грѣху не потакай, а пищіи насъ не рѣшай: теперя ночуй, а завтра съ Господомъ и поѣзжай! А теперь пожалѣй деревню!
— Это вѣрно! Теперь бы въ заводъ — самое дѣло! — раздались голоса.
— Теперя пропусти, такъ нескоро вернешь!
— Въ чемъ же дѣло? — недоумѣвалъ я. Я видѣлъ, что, помимо кабака, что-то удерживало меня въ лапахъ крестьянства. Речь, сказанная старикомъ, была, повидимому, искренней. На вопросъ мой раздалось-бы общее галдѣнье и пререканье одного съ другимъ, но я попросилъ старика говорить одному. Это ему видимо понравилось.
— Видишь ли милостивецъ, — заговорилъ онъ, смотря на меня своими зоркими блестящими глазками, — теперя Лена-матушка вскрылась, намъ пищію Господь посылаетъ, а они стало-быть о грѣхѣ заботятся! Теперя съ молитвой, благословясь, неводить надо, а они кабацкими дѣлами занимаются. Теперь рыба ходко пошла! по заливамъ-то ее и лови! А упустилъ время — и въ недѣлю того не заловишь. Объ томъ тебя и прошу! Неводъ-то у насъ хорошiй только одинъ — всѣ невода-то, окаянные, снесли къ Макарихѣ! — Тимохинъ неводъ-отъ, а его чередъ ѣхать. И конь-отъ подъ тебя его-же отпущать приходится. А онъ у насъ первый на деревнѣ заводчикъ. Опять-же и народу надо. Ты то сообрази — тебѣ одну ночь не Богъ знаетъ что переждать, а черезъ это сколько народу напитаешь? Господь тебя наградитъ... Я врать не стану, я для ихъ-же говорить зачалъ. У меня на себя припасено. А ихъ жалѣю, — деревню! Смилуйся не надъ ими, а надъ дѣтьми ихними малыми... надъ младенцами!
И онъ поклонился мнѣ въ поясъ. Толпа, глядя, кланялась тоже. Кланялся и рыжій мужикъ. Я былъ совершенно обезоруженъ, но меня покоробило при мысли, что и это можетъ быть тоже ложью, но только лучше прежняго розыгранной.
— Да ладно! останусь до завтра! — отвернулся я.
— Спасибо милостивецъ! — загудѣли вслѣдъ за старикомъ мужики.
Старикъ, замѣтно довольный успѣхомъ своего краснорѣчія, сталъ, было, опять корить ихъ. Но толпа уже не слушала, видимо охваченная другимъ настроеніемъ. Старикъ простился со мной тономъ дѣльца, еще разъ поблагодарилъ меня «за добродѣтель» и юрко засѣменилъ назадъ. Сгорбленный и кланяющійся, прошелъ онъ черезъ толпу и быстро юркнулъ въ дверь.
— Я теперь за писаремъ схожу, а вы побудьте здѣся! — бросилъ онъ мужикамъ.
— Вотъ что, братцы, — заговорилъ я — такъ завтра я ѣду, а?
— Не сумлѣвайся! Увеземъ. Вотъ тѣ хрестъ — увеземъ.
— Зачѣмъ-же раньше-то врали? Такъ бы по-людски и говорили! — упрекнулъ я ихъ.
Они потупились лукаво-смущенно, точно пойманные въ шалости ребята.
— Такъ мы рази твой карахтеръ знаемъ? Господа... супроти насъ... особенно. А теперь благодаримъ за твою добродѣтель! отъ сердца!..
Голоса звучали искренне. Въ глазахъ засвѣтилось доброе, осмысленное чувство.
— Ну, ладно. Очень радъ. И васъ благодарю, что обѣщаетесь везти завтра. А поѣсть у васъ чего найдется?
— Найдемъ, не сумлѣвайся! Много ли тебѣ надоть-то? Больше себя не съѣшь. Даромъ тебя ублаготворимъ, еще и на дорогу дадимъ! Во какъ мы!
— Зачѣмъ же даромъ? Я заплачу, что слѣдуетъ. Молока у васъ найдется?
— Найдемъ!
— Молока-то нѣшто кислаго, простокиша по-нашему, — тонкой фистулой вставилъ сухопарый, низенькій ямщикъ, по виду жалкій, забитый мужиченко.
— Нѣтъ, кислаго не хотѣлось бы! А просто молока? прѣснаго.
— Прѣснаго... бабы поди не послухаютъ... — почесался мужиченко.
— Чаво не послухаютъ? А за волосянку ихъ нельзя? — оборвалъ его другой.
— Климу, братцы, противу бабы не устоять, — ухмыльнулся рыжій.
Мужичонко съежился. Зобатый парень разсмѣялся, а за нимъ и другіе.
— Коли нельзя — обойдусь безъ молока, а съ бабами не ссорьтесь! — сказалъ я.
— Чаво нельзя? найдемъ! Бабской глупости потакать тоже резону не имѣется, — заговорилъ рыжій. — А только хлѣбъ у насъ не взышши — ярышникъ *). Ты яво ѣшь?
*) Хлѣбъ изъ грубой муки невѣяннаго ячменя. Онъ сѣраго цвѣта, довольно вкусенъ, но съ колючками, впивающимися при ѣдѣ въ небо и десны.
— Ѣмъ. Самоваръ у васъ достать можно?
— Можно, — отвѣчалъ рыжій. Онъ хотя и держался въ унисонъ съ другими, но я замѣтилъ, что его самолюбіе, какъ вожака, было уязвлено рѣчью старика и отодвинутіемъ его личности на задній планъ.
— Слышь, Ѳеня? — крикнулъ онъ, обращаясь къ перегородкѣ.
III.
Я догадался, что плакавшая женщина называлась Ѳеней, и остановилъ рыжаго.
— Нѣтъ, братъ, оставь ее. Не тревожь. Нельзя-ли обойтись какъ безъ нея? Она, кажется, больна... — вполголоса сказалъ я ему.
Мужики посмотрѣли на меня съ недоумѣніемъ. Рыжій оторопѣлъ.
— Чаво она больна. Нѣшто о Паланькѣ о своей убивается? Такъ это пустое. Извѣстно баба.
— Положимъ такъ, — согласился я, — но всетаки лучше ея не тревожить.
— А безъ ей какъ мы будемъ орудовать? Она — хозяйка. Мы чаво заведемъ дѣлать? — обратился онъ къ товарищамъ.
Тѣ молчали.
— Да она и не больна такъ, дурости въ ей благородной много. Намъ отъ ее одна вреда происходитъ...
— Въ чемъ же это? — спросилъ я.
— А, напримѣръ, въ карахтерѣ: соблюдаетъ себя очень. Ну, дѣ намъ супроти господъ гордиться?! Иной господинъ проѣзжаетъ — въ чинахъ напримѣръ. Онъ ей антирисуется... Остается ночевать — и насъ не неволитъ и платитъ хорошо. Намъ съ этого польза, али нѣтъ? Зачнетъ онъ съ ней по-благородному говорить... все такое... И будто и ей сулитъ. А она противу его рѣчей въ задоръ. Теперь, недавно, вотъ изъ Якутскова предсѣдатель проѣзжалъ, въ большихъ чинахъ. Строгій — не дай Богъ. Засѣдатель нашъ до границы его провожалъ. Почетъ ему большой. Ну, у насъ сейчасъ реветъ: «лошадей!» Живо ему лошадей. Онъ, было, ужъ и собрался, да ее тѣмъ часомъ и увидалъ! «Усталъ!» говоритъ. — Мужики засмѣялись. — Да. Приказалъ онъ опять самоваръ согрѣть, да Ѳедосью позвать. А она не идетъ. Самъ засѣдатель намъ моргаетъ, а мы ее никакъ не уломаемъ. Ну предсѣдатель-то и осерчалъ; подумалъ, что мы ея ему не даемъ. Мы, было, ее тащить, а она въ тайгу — да тамъ до вечера и пробыла, пока не уѣхалъ. А намъ черезъ эсто что опосля было? Спроси-ка-ся вонъ у яво — онъ указалъ на зобатаго парня, — каково ему пришлось. Засѣдатель ему самъ перва по уху запалилъ, а опосля предсѣдательскому кульеру приказалъ: «бей яво!» Такъ ему вплоть до того станка и клали. А черезъ што? Черезъ ее! Ну, да опосля и ей тоже ладно было; какъ изъ тайги-то вышла, Ляксѣй Миронычъ — мужъ-отъ ея, писарь нашъ — клочку ей далъ хорошую!
— Мужъ? неужели? — вырвалось у меня.
«Да гдѣ же это я?» — думалось мнѣ. Мнѣ припомнилось блѣдное, печальное лицо Ѳени, припомнилось, какъ она, держа подсвѣчникъ своими бѣлыми, точно выточенными, руками, отворачивалась, не глядѣла на меня. Она, вѣроятно, и во мнѣ прозрѣвала предсѣдательскія поползновенiя.
— Ну, какъ же ты думаешь; справедливы вы къ ней? — спроситъ я рыжаго и другихъ.
— Мы-то? Гм... чудной-ты! — нахально засмѣялся онъ, а за нимъ и другіе. — Здѣсь благородство, али тамъ какъ по-твоему, соблюдать не приходится. Мы стало-быть не одни, и по всей Ленѣ это самое заведеніе. Не хуже ее бабы, а господъ почитаютъ. Опять же мы что ей дѣлаемъ? Пущай она тамъ съ имъ наединѣ, — какъ сама знаетъ, — законъ нарушитъ, али не нарушитъ... да дѣ ужъ не нарушить! У насъ, братъ, бабы для господъ завсегды! *) А только чтобъ отъ ея дурости намъ вреды не было. Пущай бы она съ нимъ и разговоръ вела сама, чтобы намъ то-ись взыску не было... А то, ишь...
*) Обычай изъ сибирскихъ нравовъ, вообще свободныхъ до разнузданности. Чиновникамъ земской полиціи (засѣдателямъ и т. п. чинамъ), при остановкѣ ихъ въ деревнѣ, приводятъ молодыхъ бабъ, нерѣдко безъ согласія ихъ самихъ, но съ позволенiя мужей, свекровъ, братьевъ.
Вдругъ всѣ повернулись и ораторъ осѣкся. У двери, прислонясь къ перегородкѣ, стояла Өеня.
— Я дура — а ты убіецъ! звонкимъ груднымъ голосомъ бросила она рыжему.
Она стояла, прислонившись къ перегородкѣ и сплетя на груди руки. Ея глаза горѣли ненавистью. По плечамъ пробѣгала судорога волненія; на губахъ — улыбка ядовитаго, глубокаго презрѣнія.
— А ты убіецъ! — повторила она. — Ты лучше оставь меня, Василій! Ты завсегда меня къ проѣжжаюшшимъ волокешь, завсегды у нихъ деньги конючишь! ты въ экихъ пакостяхъ первый запѣвало — все черезъ тебя!!. Я тебя упреждаю: ты меня бойся! Я рази не знаю, пошто у тебя жена чижолая померла?.. Я тебѣ, душегубу, мѣсто укажу!
Василій поблѣднѣлъ и смѣшался. Мужики съ удивленіемъ смотрѣли на Ѳеню. Дивился и я: въ ней не было и слѣда прежней горькой печали и тихаго отчаянія.
— Ты чего плетешь-то? — вырвалось у Василія. — Мотри, Ѳедосья, за эки рѣчи...
Ѳеня звонко-язвительно засмѣялась, слегка кивнувъ головой. Густая темная прядь волосъ упала съ головы на руки. Она откинула волосы за спину, тряхнувъ грудью, и стала въ прежней позѣ. Зобатый парень пожиралъ ее глазами.
— Чяво «мотри»? Бить, что-ли-ча, будешь? — вызывающе смѣясь, съ горящими глазами, подняла она гордо свое блѣдное лицо.
Василій нѣсколько оправился. Въ глазахъ его засвѣтилась дикая, приниженная злоба. Большія руки въ рыжихъ волосахъ сжимались въ кулаки.
— Знамо, бить тебя слѣдоваетъ, неповязанную дуру! Я тебѣ что сдѣлалъ? чего на меня напалась? Ты баба, али начальникъ какой — экія рѣчи плести?
— Надъ душегубомъ легко начальникомъ быть! Я еще рази то сплету? да ужъ не тебѣ!.. А вотъ ты тоды расплесть съумѣй! — рѣзко отчеканила Ѳеня, вперивъ въ Василія свои блестящія глаза.
Я видѣлъ, какъ онъ опять смѣшался. Ѳеня видимо парализовала волю этого неуклюжаго, рослаго человѣка своими глазами, своей рѣчью.
— Вы за что на меня всѣ возстали? чего я вамъ дѣлаю? Нѣтъ, по-вашему николи не будетъ, звенѣлъ ея голосъ, и блѣдное лицо дышало непримиримой ненавистью. — Не стану я съ вами за одно паскудиться, да къ проѣжжаюшшимъ подбиваться! А станете меня тревожить, мучить да бить — я одна, на бревнѣ хоть, а въ Якутской доплыву и все губернатору доложу! Это вѣдь не нашъ засѣдатель-дѣвошникъ, губернаторь-отъ! Отъ яво судъ скорый выйдетъ! Я много отъ васъ муки приняла, все переносила... не для себя.. для Паланьки (въ голосѣ ея звучали подавленныя рыданія) ну, а теперь не для кого мнѣ мучиться? Уйду отъ васъ — всѣмъ вамъ судъ найду.
Въ этомъ слабомъ, нѣжномъ созданіи звучала и чувствовалась рѣшимость и твердая, непреклонная воля. Василій, притворно улыбаясь, но весь блѣдный, сѣлъ на диванъ у двери. Онъ замѣтно старался быть непринужденнымъ и вообще давалъ тонъ компаніи.
— А ежели тебя губернаторъ послухаетъ — ты къ намъ, дѣвка, въ засѣдатели иди, потому какъ ты рѣчиста, въ самый разъ! — Онъ, улыбаясь глядѣлъ на товарищей. Два мужика, нерѣшительно посмотрѣвъ на меня, сѣли къ Василію: къ нимъ еще одинъ.
— Теперя, — продолжала Ѳеня, не обративъ вниманія на неуклюжую остроту Василія и указавъ глазами на меня, — пошто господина не везете? Изъ-за своей подлости! Вѣдь рѣчки-то все одно и завтра переѣзжать надо, а звѣрь рази отъ шаркунцовъ не уйдетъ? И старикъ тоже... Ишь, хитрый песъ, какія рѣчи разводилъ! рыболовъ какой отъявился!
Она презрительно засмѣялась и желчно отвернулась. Она все болѣе и болѣе интересовала меня своими пылкими рѣчами. «Стало-быть и старикъ — дрянь?» думалось мнѣ.
— А что жъ такое старикъ схитрилъ? — обратился я къ Ѳенѣ.
— А старикъ, господинъ, ихъ всѣхъ умнѣе будетъ, — презрительно смѣясь, отвѣчала она. Онъ все говоритъ по писанію, по-божественному, а тянетъ по-кабацкому. Прежде-то онъ кабакъ держалъ, да безъ патента. А человѣкъ онъ — хоть и самъ нечистъ, строгій: все любитъ по божественному людей обличать. Ну, и доказали на яво засѣдателю, а тотъ яво и накрылъ. Черезъ это и раззорился: просудился. А теперя на яво мѣсто Макариха поступила. Она посмирнѣе старика-то, да и засѣдателю помогаетъ въ яво бабьихъ пакостяхъ. Ишь ты, какъ у насъ все экое хорошо сплетается! Ну, старикъ-отъ Макариху и не любитъ, а по правдѣ-то — и самъ такой-же. Да и хитрый, ехидный! Теперя слухай дальше. Собираетъ онъ ихъ рыбу ловить. Это, точно, полезно — только не для ихъ, а для яво самаго! Они у яво въ долгу завсегды. А онъ съ ихъ потомъ съ молитвой да божьими словами и деретъ втрое! Теперя колько рыбы за ночь наловятъ — вся, почитай, ему и уйдетъ. А старикъ-отъ ишь что тебѣ пѣлъ: напитай народъ! для младенцевъ! И дѣ имъ о младенцахъ думать! — со злобнымъ горемъ воскрикнула Ѳеня. — Да они, кромѣ пакостевъ, да винища проклятаго, и не знаютъ ничего, чалдоны желторотые *).
*) Такъ называютъ въ шутку сибирскихъ крестьянъ европейскіе русскіе и поселенцы.
— Ты слышь, Ѳедосья, чаво ругаешься? что больно разлаялась? Ишь, ссыльное отродье, варначка лупоглазая: — угрюмо пробурчалъ одинъ изъ стоявшихъ мужиковъ.
Ѳеня не обратила вниманія на эти слова. Но я ихъ запомнилъ.
— Я за что на нихъ собственно серчаю — за себя. Пущай они себѣ паскудятся — я до ихъ не коснусь! Такъ нѣтъ — и я съ ними за одно будь! Вотъ, про предсѣдателя ты самъ слышалъ? Ну, рази это — законъ? Да я на это ни въ жисть не согласна! — съ горячимъ негодованіемъ сказала она. — Али ѣдетъ теперя съ Мачи*) прикащикъ, разсчитавшись. Съ деньгами, знамо, ѣдетъ. Такъ его на Ленѣ безпремѣнно оберутъ. Коли ежели молодой — бабой его приманятъ, напоятъ винищемъ съ дурманомъ да и оберутъ!.. а то и въ Лену спровадятъ! Вона тутъ экія дѣла! Ко мнѣ вотъ съ этимъ-же пристаютъ: иди! онъ денегъ будетъ сулить, а ты и на насъ проси! Тьфу! ишь, что у ихъ на умѣ! Такъ вотъ и живи съ экими людьми! Ну, а молодой проѣжжаюшшій, коли пристаетъ самъ — видитъ, что некому заступиться, а еще понужаютъ къ ему, — такъ хоть изъ тайги не выходи, пока не уѣдетъ.
*) Отъ рѣчки Мача. Центръ золотопромышленности въ Олекминскомъ округѣ Якутской обл., гдѣ сосредоточены «резиденціи», т. е. административные и коммерческіе пункты золотопромышленныхъ компаній.
— А молодой-отъ чѣмъ тебѣ нелюбъ? Анадысь писарь намъ сказывалъ, какъ пьяный былъ: я, говоритъ, скоро годъ, какъ съ ей грѣха не имѣю, старъ становлюсь, не антирисуюся ей, — сказалъ одинъ изъ ямщиковъ.
— То-то она и лютая! Безъ мужика-то ей видно трудно: баба молодая! — злорадно засмѣялся Василій.
Другіе тоже смѣялись, видимо одобрительно. Блѣдныя щеки Ѳени вспыхнули. Румянецъ гнѣвнаго стыда залилъ ей лицо и шею. Острая внутренняя боль отразилась на ея лицѣ. Было видно, что враги нагло осмѣиваютъ ея случайно узнанную, мучительную тайну. Злорадствовалъ всѣхъ больше, конечно, Василій.
— А Паланька-то ея, поди, не отъ писаря была?.. Пра, паря! Да дѣ ужъ ему!
Ѳеня вздрогнула и сдѣлала движеніе, точно хотѣла схватиться за бокъ, чтобы удержать крикъ боли и злобы. Она смертельно поблѣднѣла. Я видѣлъ, что не щадили ея единственной, дорогой ей, дочери, — что, напавъ на больное мѣсто, враги, торжествуя побѣду, нещадно глумились.
— Оттого она стало быть писаря и не любитъ. Просто и не глядитъ на яво, — говорили они.
— Пошто она яво любить будетъ, кады онъ ей безъ пользы? — глумился Василій.
— Послушай! — закричалъ я на него, не выдержавъ болѣе мерзости этой сцены. — Да ты скотъ, или человѣкъ?
— Я, слава Богу, крещеный.
— Такъ что жъ, по-твоему — не грѣшно такъ бабу обижать? давить ея душу?
— Какая баба тоже... А она пошто, ровно сука, лается?
— Ну, и ты лайся! Она тебя обличаетъ, ты отбиться не можешь — такъ ты ея замужнія дѣла, ея несчастія на стыдъ выставляешь, негодяй ты этакій! — невольно вырвалось у меня.
— Я, господинъ, не негодяй, а должностной: и за старосту! — отвѣчалъ Василій, вставая.
— Ты, господинъ, въ словахъ не ошибайся! — поддержалъ его другой ямщикъ, съ лицомъ гориллы — безъ лба и обросшимъ волосами. — Не ругайся! Здѣсь царскій ликъ есть! — укоризненно ткнулъ онъ пальцемъ въ стѣну.
— Изъ-за Ѳедосьи у людей завсегда война, — вставилъ долгобородый старикъ.
— Она тебѣ чего поперекъ глотки встала? — оборвалъ старика зобатый парень.
— Постой, пущай мужъ придетъ: онъ ее отгладитъ! — галдѣлъ другой.
— Убирайтесь вы всѣ вонъ отсюда! — взорвало меня. — Здѣсь комната для проѣзжающихъ.
— Намъ все одно — уйдемъ! — галдя, поднялись мужики.
— Слѣдоваетъ, братцы, Ѳеньку постегать... пра!.. Міромъ. Для науки.
— Мотри, свою Лукерью учи, чтобъ она-те не дула! — отозвался опять зобатый парень.
Они выходили одинъ за другимъ, гуськомъ-же. Я шагалъ по комнатѣ и курилъ. Ѳеня стояла, вся пунцовая, и ея лицо выражало поперемѣнно смущеніе и какъ будто радость. Кусая ногти, она стала изъ-подлобья смотрѣть на меня. Я чувствовалъ на себѣ ея взглядъ и вмѣстѣ то, что все происшедшее какъ будто сблизило, познакомило насъ. Но мнѣ было неловко: я, помимо ея воли, узналъ, что она «варначка», узналъ и ея супружескую тайну; мужа она презираетъ и видимо игнорируетъ: «некому заступиться» — припомнилъ я ея слова.
— А ты... справедливый! — простодушно сказала она, провожая меня по комнатѣ глазами.
Она прошла за перегородку, а оттуда въ сѣни. За перегородкой она оставила зажженную свѣчу, и я увидѣлъ мѣщански-убранную комнату — по стѣнамъ фотографіи, гитара, двуспальная кровать съ пологомъ. Надъ нею ворохъ платья, какія-то юбки. Рядомъ, шкафъ съ посудой и крытый бумажной зеленой скатертью столъ.
Я опять подсѣлъ къ окну. Облака разошлись. По темно-голубому беззвѣздному небу плыла большая луна и свѣтлымъ серебрянымъ шаромъ дрожала въ зеркальной зыби Лены, которая тихо и величаво, широкой гладью, раскинулась у самой деревни. Ночь обѣщала быть свѣтлой сѣверной ночью. «Вотъ бы ѣхать-то!» думалось мнѣ, и досадливо припомнились сцены съ ямщиками и Ѳеней. Мнѣ было глубоко жаль эту молодую, страдающую и борющуюся жизнь. Припоминались ея пылкія рѣчи. Сколько въ нихъ молодой, горячей правдивости, силы и душевнаго благородства! И на что все это расходуется! Бѣдная... Чѣмъ она кончитъ? И хорошъ должно-быть ея супругъ, торгующій ея честью и красотой. Сколько надо терпѣнія, выносливости, сколько страданія накипитъ въ груди, если ежедневно видѣть его, жить съ нимъ, подчиниться ему, принадлежать ему всѣмъ своимъ существованіемъ! Ну, сторонка! Что можно сдѣлать тутъ, въ этомъ омутѣ холопства, тупаго, дикаго невѣжества и грязной, всосавшейся въ кровь, продажности души и тѣла? Коснутся ли когда-нибудь этой глуши вѣянія жизни и человѣчности?
И мнѣ припомнился далекій-далекій сѣверъ... Тамъ тоже глушь. Нѣтъ, не глушь! Тамъ ширь полярныхъ равнинъ, величіе мертвой природы. Но нѣтъ грязи, продажности. Таинственный сумракъ царитъ надъ снѣжными мертвыми равнинами. Мнѣ припомнились слова одного барда этихъ пустынь:
Въ тундрахъ нѣтъ зеленыхъ сѣней,
Нѣтъ тамъ ночи, нѣтъ зари —
Лишь являются, какъ тѣни,
По утесамъ дикари...
* * *
Дикари! Ко мнѣ толпою,
Собирайтеся скорѣй!
Подружитеся со мною:
Я — вашъ другъ, боюсь людей...*)
*) Эти стихи заимствованы.
Мои невеселыя думы прервалъ приходъ высокаго субъекта. По походкѣ и манерамъ, я узналъ въ немъ писаря. Чувство гадливости невольно шевельнулось у меня въ душѣ. «Да, думалось мнѣ, дикіе не дадутъ человѣчеству изъ своей среды такого милаго «гражданина»...
Н. С. Кларкъ.
(Окончаніе будетъ).
(OCR: Аристарх Северин)
Варначка.
(Окончаніе; см. № 112).
IV.
— На Лену нашу любуетесь? — льстиво обратился онъ ко мнѣ. Я вскинулъ на него глазами. Рѣдко доводится видѣть такую отталкивающую физіономію, какая была у этого писаря. На видъ ему было около пятидесяти лѣтъ. Лицо обрюзгшее, желто-болѣзненное, съ расплюснутымъ носомъ, подъ которымъ свѣшивались усы грязно-желтаго цвѣта. Лобъ низкій, но широкій, какъ у большинства убійцъ и маніаковъ. Волосы рѣдкіе, съ просѣдью, торчали вихрами. Что-то животно-хитрое, злое и вмѣстѣ трусливое видѣлось въ его бѣгающихъ, какъ у хорька, маленькихъ глазкахъ. На блѣдныхъ, узкихъ губахъ пробѣгала подобострастная улыбка. На немъ были большіе грязные сапоги и пальто-балахонъ буро-пыльнаго цвѣта, рваное на локтяхъ и распахивающееся на животѣ. Картузъ онъ держалъ за козырекъ, какъ-то бокомъ, и, согнувшись, старался принять разговорный тонъ, въ то время, какъ глазки хитро пробѣгали по моему багажу и платью, впивались въ мое лицо... Глядя на него, я понималъ, какъ глубоко должна была страдать правдивая, страстная Ѳеня, живя съ такимъ субъектомъ въ качествѣ подневольной русской жены.
— Скажите пожалуйста, — спросилъ я, принудивъ себя, изъ принципа вѣжливой терпимости, кивнуть на его поклоны, — рано ли завтра дадутъ лошадей?
— Да къ полудню непремѣнно-съ... Они теперь отсюда верстъ за десять поѣдутъ. На разсвѣтѣ тянуть станутъ, а тамъ нагрузятся, да и поѣдутъ. Вы хорошо сдѣлали, что не поѣхали теперя, — сказалъ онъ, присѣвъ на стулъ.
— Почему это? — спросилъ я, изъ опасенія долгой бесѣды рѣшившись быть короткимъ.
— А черезъ рѣчки-съ. Днемъ-то все-таки видно, и броды лучше различишь. Не такъ опасно-съ.
Я молчалъ. Изъ-за перегородки вышла Ѳеня, держа мѣдный подносъ и скатерть подъ мышкой; не взглянувъ на мужа, она подошла къ столу. Тотъ исподлобья поглядѣлъ на нее и потомъ понурился, какъ волкъ.
— Ты бы, Ѳеня... господинъ, можетъ, чего закусить хотятъ.
Она молча разстилала по столу скатерть и поставила подносъ.
— Не знаю я объ этомъ, — сухо отвѣчала она, не глядя на него. — Самоваръ только наказывалъ! — бросила она, уходя за перегородку. «Супругъ» чувствовалъ себя видимо неловко, но старался улыбаться и поддерживать разговоръ.
— Ужъ вы ее извините... Сторона здѣсь глухая, образованности нѣтъ. Сколько ни учи — не научишь!
«И слава Богу, что не научишь!» — подумалъ я, продолжая сидѣть молча.
Онъ искоса посматривалъ въ мою сторону.
— Меня-то они тоже на ловлю тянутъ. И поѣхалъ бы, да не знаю, какъ станцію бросить... а ѣхать бы надо — разсчетъ. Вамъ ежели что угодно — такъ теперь скажите, я ей прикажу... И закуску, и на счетъ постели...
— Да сдѣлайте одолженіе — поѣзжайте! — обрадовался я,— мнѣ ничего отъ васъ не нужно.
— А, напримѣръ, закуска?... Али у васъ своя запасена?
— Я ничего не хочу и сейчасъ думаю ложиться.
— Ну, какъ угодно-съ! За день то устали? Такъ покойной ночи желаю! Постель... прикажу-съ.
Онъ всталъ, раскланиваясь, и очевидно ожидалъ рукопожатія; потомъ пошелъ къ перегородкѣ. Огня тамъ опять не было.
— Слышь, Ѳеня?
— Чего еще?
— Я, можетъ, поѣду — такъ ты...
Онъ пошелъ къ ней и сталъ что-то шептать.
— Сама знаю! — раздался голосокъ Ѳени. Она продолжала возиться, видимо не слушая его.
— То-то «знаю»! Больно много ты знаешь! — донесся его злой шопотъ, и онъ прошелъ мимо меня на крыльцо.
Скоро Ѳеня торопливо внесла и поставила на столъ самоваръ. Я сталъ пить чай и читать бывшія у меня въ запасѣ газеты. Черезъ минуту Ѳеня явилась опять, неся на тарелкѣ куски какой-то жареной рыбы; потомъ принесла молока.
— На-ко, вотъ тебѣ! закусывай!
— Что это за рыба, Ѳеня?
— Щучина! — отвѣчала она застѣнчиво.
— А дорога у васъ эта щучина? — спросилъ я и, взглянувъ на собесѣдницу, замѣтилъ, что она надѣла какую-то кофту и застегнулась.
— Тебѣ пошто? Все одно... Это я такъ... даромъ... угощаю тебя. Не обидь моего усердія.
— Ну, спасибо, благодарю, Ѳеня! Такъ ты и сама бы... Чаю не хочешь ли? Садись!
Она видимо колебалась. Потомъ быстро отвернулась, вспыхнула.
— Нѣту, спасибо! Я и такъ тобой довольна, что меня жалѣешь... по справедливости! — съ лаской сказала она. Потомъ опять горько задумалась.
— Идѣ тебѣ стелить-то? — серьезно спросила она.
— У меня, Ѳеня, все свое! Ты вотъ тотъ тюкъ только развяжи, пожалуйста! — указалъ я ей на свой вьючный багажъ.
Она развязала тюкъ, положила постель на стулья и ушла. Я продолжалъ кейфовать за самоваромъ, читать и закусывать. Въ комнатѣ было тихо. Въ отворенную половинку окна, вмѣстѣ съ вѣтеркомъ, врывался отдаленный шумъ бѣжавшей за деревней, по камнямъ, бурной горной рѣчки. Свѣча совсѣмъ нагорѣла, и я зачитался.
Вдругъ, за перегородкой послышались рыданія и истерическія всхлипыванія. Кровать нѣсколько разъ скрипнула. Ѳеня рыдала порывисто, дико, захлебываясь слезами.
Я бросилъ газету и откинулся на спинку дивана. Тоскливое чувство сжало мнѣ грудь; невыносимо грустно, тяжело чувствовалось мнѣ слышать урывки этихъ горькихъ рыданій. Въ комнатѣ было полутемно. Самоваръ, потухая, бурчалъ свою пѣсню, то прерывая ее, то снова бурча.
Я долго думалъ о судьбѣ этого симпатичнаго, борющагося со зломъ и неправдой жизни, существа. Что ждетъ ее въ будущемъ? Чѣмъ она кончитъ? Погибнетъ ли гордо, или, отупѣвъ отъ страданій и неравной борьбы, сдастся врагамъ, пойдетъ «дорогой обычной?» Время и среда сдѣлаютъ свое: чистые, благородные порывы юности замрутъ, — и протестующая Ѳеня обратится въ тароватую Ѳедосью, какъ и всѣ бабы-самки — будетъ нянчить, работать и ѣсть...
Или нѣтъ? или порывы къ лучшей жизни въ ней глубоки и не заглохнутъ никогда?.. Кто знаетъ! Что бы я могъ сдѣлать? чѣмъ и какъ помочь? Увезти ее отсюда? какъ и куда? Вѣдь она — замужняя женщина! Мужъ всегда вернетъ ее просто этапомъ, а здѣсь, при сибирскомъ судопроизводствѣ, она безсильна, безпомощна просить развода по неспособности къ брачному сожительству мужа. Да она этого своего права, вѣроятно, и не знаетъ... Увезти ее нельзя уже потому, что надо ѣхать съ тѣми-же ямщиками. Ее отнимутъ, свяжутъ, изобьютъ. То ли еще бываетъ въ этихъ таежныхъ трущобахъ! А жаловаться на нихъ... Но какъ-же, de jure, формулировать всю эту грязь въ одно цѣлостное обвиненіе? De jure, пожалуй, удастся — но de facto... Сибирскіе судьи... Нѣтъ, — говорилъ мнѣ разсудокъ: — помочь ей можно, только вырвавъ ее отсюда, а этого-то и нельзя. Я ничего ничего, не могу для нея сдѣлать. А утѣшать... Къ чему безполезно лѣзть въ чужую душу, въ чужое горе?!.
Самоваръ наконецъ оборвалъ свою бурчащую пѣсенку и смолкъ... Ѳеня не шла убирать со стола. За перегородкой стало тихо, только изрѣдка кровать поскрипывала. Ѳеня, стало-бытъ, не спала.
Осторожно отодвинулъ я отъ дивана столъ съ самоваромъ и посудой, устроилъ постель, потушилъ свѣчу, укрылся пледомъ и легъ.
V.
Луна ярко свѣтила въ окно. На полу отпечатался переплетъ рамы. Вѣтерокъ захлопнулъ половину окна, чуть стукнувъ.
Я лежалъ и курилъ. Возбужденное настроеніе прогнало сонъ, но я усталъ отъ ѣзды по горамъ и съ удовольствіемъ протягивалъ ноги. Черезъ часъ такого лежанія я, наконецъ, забылся прерывающимся, чуткимъ сномъ.
Я спалъ, должно-быть, часа два, когда почувствовалъ, что что-то пошло у меня по ногамъ, на бокъ... Я проснулся и открылъ глаза: маленькій бѣлый котенокъ, поднявши кверху хвостъ, разгуливалъ по мнѣ и, тихо урча, терся объ меня мордочкой. Я прогналъ его на полъ. Онъ вспрыгнулъ опять и расположился въ ногахъ.
На столѣ стучали мои часы. Я посмотрѣлъ: было 20 минутъ второго. Половинка окна распахнулась опять. Въ низенькое окно виднѣлось разсвѣтающее, желторозовое на горизонтѣ, небо. Луны уже не было. Въ предъутренней тишинѣ еще глуше шумѣла бурливая рѣчка. По спящей деревнѣ перекликались пѣтухи. Гдѣ-то далеко тявкала собака.
Я приподнялся до половины на диванѣ и заглянулъ въ окно на Лену. Надъ уснувшей ея поверхностью стлался и клубился волнами туманъ. Того берега совсѣмъ не было видно. У самой воды, на берегу и на улицѣ деревни, стояли высокими пирамидами громадныя толстыя льдины. Разливъ воды наставилъ ихъ одну на другую и торчкомъ, и плашмя, Рѣзко выдѣлялись, чернѣя, края ихъ на ясномъ желторозовомъ фонѣ; разсвѣтавшаго неба.
Я протянулъ руку къ коробочкѣ спичекъ, чтобы закурить, да такъ и остался въ этомъ положенія, не шевелясь и слушая...
За перегородкой раздалось тихое жалобное пѣніе. Я прислушался и узналъ голосъ Ѳени:
— Спи, Паланюшка, усни,
Угомонъ тебя возьми!
пѣла она нѣжнымъ и очень музыкальнымъ голосомъ. Я оглядѣлся. Дверь въ ея помѣщеніе была затворена, но сквозь пазы ея пробивался свѣтъ. У нея горѣлъ огонь.
«Что это? — думалъ я. — Поетъ колыбельную пѣсню... Кому же? кого же это она укачиваетъ? Вѣдь ея ребенокъ умеръ?.. Развѣ мертваго? Да нѣтъ! его ужъ зарыли, кажется... Могилу-то рыли? или нѣтъ?.. Ужъ не помѣшалась ли она отъ всѣхъ этихъ потрясеній? А немудрено... Вѣдь умершая дочь одна только и наполняла ея жизнь».
Я тихо всталъ необутыми ногами, подошелъ къ двери и, найдя щель, сталъ смотрѣть.
Ѳеня сидѣла на кровати въ одной рубашкѣ, низко спустившейся на ея грудь. Темныя густыя косы упали съ головы до колѣнъ. Босыя ноги свѣсились съ кровати, и она слегка качала ими въ тактъ пѣнія. Передъ кроватью, на табуретѣ, стояла зажженная свѣча, а съ боку свѣшивалась съ потолка, очевидно, еще неубранная, пустая люлька. Ѳеня качала эту люльку. Свѣча ярко освѣщала ея лицо. Оно было блѣдно, какъ мѣлъ; подъ глазами еще рѣзче выдѣлялась синева. Глаза были широко открыты, и, ничего не видя, смотрѣли въ одну точку. Она была, очевидно, совсѣмъ подавлена своимъ горемъ, подавлена до забвенія этого самаго горя.
— Будешь въ золотѣ ходить
Чисто серебро носить...
Она пѣла, качала люльку и качалась сама. Волосы то открывали, то закрывали ея колыхавшуюся грудь. На блѣдныхъ губахъ играла слабая, какъ будто радостная улыбка. Повидимому, она была совершенно увлечена своимъ занятіемъ и не замѣчала, не чувствовала ничего. Я хотѣлъ закричать: «Ѳеня! что ты? опомнись! Богъ съ тобой!?» — но одумался; этотъ внезапный крикъ, при такомъ ея настроеніи, могъ потрясти ея слабый организмъ испугомъ. Онъ могъ и образумить ее, вернуть къ дѣйствительности, но могъ отразиться, пожалуй, и слишкомъ сильно. Я предпочелъ наблюдать за ней пока молча.
Такъ пѣла она еще минутъ съ десять и потомъ медленно, раздумчиво остановилась. Улыбка сбѣжала съ ея губъ, а лицо опять подернулось горькой печалью. Тихо простирая обнаженныя руки, достала она изъ люльки что-то бѣлое и положила это что-то на колѣни. Я увидѣлъ, что это была маленькая дѣтская рубашенка. Ѳеня долго глядѣла на нее, опустивъ голову. Волосы закрыли ея лицо, и я не видѣлъ его выраженія, но видѣлъ, какъ, сверкая, падали и скатывались одна за другой съ ея груди на рубашенку свѣтлыя капли слезъ. Потомъ она порывисто схватила съ колѣнъ эту рубашенку, страстно-отчаянно прижала ее къ груди, къ губамъ и, безумно цѣлуя, глухо зарыдала, упавъ лицомъ въ подушку. Она стала рыдать дико, безумно, съ воплями боли и страданія, вздрагивая обнаженными плечами. Но на это смотрѣть было легче: понималось, что иллюзія безумія прошла и вернулось сознаніе горя, утраты любимаго существа.
«Теперь она помучилась и уснетъ», — подумалъ я и отошелъ отъ перегородки.
Она стала рыдать тише, но по прежнему плакала горько-отчаянно, точно отъ злой мучительной боли, и что-то бормоча про себя.
VІ.
Съ улицы донеслось шарканье ногъ, потомъ послышались тяжелые шаги на крыльцѣ. Я отошелъ отъ перегородки и легъ на диванъ, укрывшись по глаза.
Въ комнату вошелъ писарь, шатаясь и едва держась на ногахъ. Онъ, раскачиваясь, подошелъ къ двери и сталъ шарить, царапая по ней руками, стараясь отворить ее. Дверь, наконецъ, открылась.
— Ѳ-е-е-ня!.. Ѳ-е-е-до-сья!.. Супруга моя!.. Ст-е-е-ерва го-р-р-р-дая! — говорилъ онъ, едва ворочая языкомъ и, войдя за перегородку, тяжело плюхнулся на кровать. Потомъ съ усиліемъ поднялся и сѣлъ, качаясь, икая и отплевываясь.
Она лежала не шевелясь, лицомъ въ подушку.
«Развѣ выбросить его отъ нея, — мелькнуло у меня въ головѣ — чтобы онъ не мучилъ эту несчастную?» Я надѣлъ сапоги и тихо всталъ въ глубинѣ комнаты. Въ освѣщенномъ квадратѣ двери я видѣлъ его фигуру и половину стана лежавшей Ѳени. Меня имъ было, конечно, не видно.
— Ѳенька!.. Слышь?.. Пусти... я лягу... Суп-р-р-уга моя. Сними сапоги, я... намаялся... — бормоталъ онъ.
Она попрежнему лежала неподвижно.
— Ѳенька! Ст-е-е-рва!.. Слышь?..
Она поднялась и сѣла, держа у груди дорогую ей рубашку дочери. Лицо ея было страшно блѣдно. Она молча глядѣла на него. Ея глаза были совершенно сухи, но потемнѣли и загорѣлись. Губы передернула нервная дрожь. Потомъ она отстранила рукой волосы и приложила руку къ груди.
— Оставь ты меня! — упавшимъ голосомъ, съ тоской и болью заговорила она, и ноющая скорбь звенѣла въ ея голосѣ.— Оставь! Ради Бога... Уйди опять!
Онъ сидѣлъ, покачиваясь, совершенно пьяный и сонный.
— Куды-же я уйду-то?.. а?..
— Да опять къ нимъ-же!.. къ Макарихѣ, чтоли! съ отвращеніемъ простонала она. — А только оставь меня!.. по-божески тебя прошу. Тяжко мнѣ... душитъ меня!.. терзалась она. — Въ ней сказалось безсиліе страдающей женщины. Она уже не плакала, не боролась. Въ ней видѣлся полный упадокъ силъ. Ея тонъ обратилъ даже его вниманіе. Я видѣлъ, какъ онъ уставился на нее своими слипающимися глазками, силясь разсмотрѣть ее сквозь туманъ опьяненія.
— Ну... пущай... я... рази... какъ... а?.. — ужъ совсѣмъ безсмысленно бормоталъ онъ.
Ѳеня закрыла лицо руками, потомъ опять быстро оторвала руки.
— Ты откелева пришелъ? Что надоть? Пошто я далась тебѣ? — глухо спросила она.
— А ты чего куражишься? а? Я тебѣ мужъ? а? Суп-р-у-р-ужеское ложе... знаешь?
Голосъ его принялъ вдругъ грозный оттѣнокъ, рука сжалась въ кулакъ. Я былъ наготовѣ, изъ своей засады разсматривая «супруговъ». Ѳеня сидѣла неподвижная и мертвенно-блѣдная. Глаза ея опять мучительно расширились и загорѣлись.
— Уйди... подлый! — прошипѣла она.
— Чего? — переспросилъ онъ, не разслышавъ. — А?
Она, молча, тяжело дышала.
— А ты чего это жмешься? а? Что это у тебя? — проговорилъ онъ и, какъ иногда бываетъ у пьяныхъ, на него нашла полоса сознательности. Онъ схватилъ за прижатую къ груди Ѳени рубашенку, потянувъ ее къ себѣ своимъ покачнувшимся тѣломъ.
Она дико, злобно взвизгнула. Ея пальцы нервно вцѣпились въ ея сокровище. Я подошелъ совсѣмъ близко къ двери, ожидая, что она вырветъ у негодяя дорогую ей вещь — я тогда я предоставлю ей свой диванъ. Болѣе активной помощи я не хотѣлъ ей дать, понимая, что послѣ моего отъѣзда она поплатится за это.
— Оставь! — не своимъ голосомъ кричала она. — Паланьки моей! Оставь!
Оба они видѣли меня. Она тянула къ себѣ, онъ не уступалъ. Я видѣлъ, что Ѳеня перетягиваетъ его, что энергія горя придала ей силы. Онъ качался и крѣпко держалъ рубашку одной рукой, что-то злобно бормоча, и вдругъ упалъ на спину: рубашенка съ легкимъ трескомъ порвалась, и Ѳеня ударилась спиной о перегородку, дико закричавъ. Онъ, падая навзничь, зацѣпилъ своими дрыгнувшими ногами табуретъ. Свѣча упала на бокъ, къ изголовью кровати.
Яркій свѣтъ сразу, точно взрывомъ, освѣтилъ комнату, озаривъ стѣны и лежавшаго на боку писаря: это запылали, висѣвшія на стѣнѣ, надъ изголовьемъ кровати, какія-то юбки и платья.
Все это произошло въ нѣсколько мгновеній. Забывая свое инкогнито, я бросился рвать со стѣны пылавшее тряпье, топталъ и тушилъ его. Вонючій дымъ ѣлъ мнѣ глаза, захватывалъ дыханіе. Въ чаду этого занятія, я слышалъ пьяное бормотаніе писаря и слова Ѳени:
— Разорвалъ!... звѣрь!.. Паланькину сорочку... Теперь совсѣмъ ея... нѣтъ... Такъ пусть же... пусть и я съ ней... — вырывалось у нея отдѣльными стонами.
Безсознательно смотря передъ собой, въ одной рубашкѣ и съ распущенными волосами, она прошла за перегородку въ мою импровизированную спальню.
Я быстро затопталъ горѣвшій ворохъ ситца и поставилъ опять свѣчу на табуретъ. Писарь совсѣмъ опьянѣлъ и, хрипло бормоча что-то, лежалъ поперекъ кровати; видимо не сознавая окружающаго. Я слышалъ, какъ въ сѣняхъ хлопнула дверь.
«Куда она? Она совсѣмъ помѣшалась!» — быстро пронеслось у меня въ головѣ.
Я прошелъ въ комнату, въ сѣни — ея не было. Прошелъ на крыльцо, съ него — на улицу.
— Ѳеня! Гдѣ ты, Ѳеня?
Отвѣта не было. Сумерки разсвѣта окутывали спящую деревню. Озираясь блуждающими глазами, я увидѣлъ на верху льдинъ, надъ водой, бѣлую фигуру. Рѣзко выдѣлялась она на разсвѣтномъ фонѣ неба. Я различалъ ея профиль, волосы, силуэтъ груди.
Морозъ пробѣжалъ у меня по кожѣ. Я бросился къ льдинамъ.
— Ѳеня! — закричалъ я внѣ себя, — что ты? Опомнись!
Она, не слушая, не оборачиваясь, вскинула руками, закрыла ими лицо, махнувъ чѣмъ-то по воздуху, прижала это что-то къ груди, покачнулась впередъ и — точно вѣтромъ снесло ее за края льдинъ...
Я быстро взбѣжалъ на нихъ... Внизу, подъ бугромъ берега, спящая вода расходилась кругами. Невдалекѣ чуть двигался уносимый теченіемъ кусокъ чего-то бѣлаго.
* * *
Потомъ я ворвался въ ближайшую избу, кричалъ и требовалъ веревокъ, багровъ... Въ темнотѣ избы раздавались испуганныя восклицанія сонныхъ старухъ и женщинъ, плакали и робко жались проснувшіяся дѣти. Я побѣжалъ въ другую избу, крича по улицѣ, сзывая людей. Двѣ бабы выскочили въ сосѣдней избѣ, закричали и опять побѣжали въ избу. Потомъ собралась кучка испуганнаго женскаго населенія.
— Давайте помощи! скорѣе! Ее еще можно вернуть къ жизни! — кричалъ я имъ.
Но онѣ только робко крестились и жались одна къ другой. Багра не оказалось — его забрали на всю ночь — «ловить уѣхали!» Кромѣ бабъ, никого не было; всѣ мужики были на ловлѣ. Я-же содѣйствовалъ этой ловлѣ.
— Да помогите хоть вы! вѣдь жизнь человѣческая гибнетъ! — ревѣлъ я на бабъ.
Но онѣ только крестились и испуганно, въ одинъ голосъ, спрашивали имя утопленника. Я сказалъ. Онѣ заахали еще больше. Одна старуха была резоннѣе.
— Окромѣ какъ на лодкѣ, тутъ неча дѣлать, потому высоко до воды-то, да и въ водѣ-то сажень не менѣ восьми до дна. Дѣ такой багоръ у насъ? Опять-же и веревкой нельзя, ежели съ камнемъ спущаться: дѣ народъ-отъ стоять будетъ? Льдины-то ишь, поди, скользятъ!.. А лодокъ —самъ видишь — нѣтути... Супроти Бога не пойдешь! Его воля!
Ея слова прозвучали смертнымъ приговоромъ молодой жизни Ѳени. Бабы постояли еще немного, крестясь и испуганно смотря на льдины — мѣсто «Божьяго попущенія»; потомъ одна за другой пошли куда-то на тотъ край деревни. Событіе видимо только испугало ихъ.
Я остался одинъ и стоялъ неподвижно, точно въ какомъ-то тяжеломъ снѣ.
А востокъ разгорался... За горами всходило солнце. Изъ тайги неслось, нестройнымъ радостнымъ хоромъ, щебетаніе счастливыхъ лѣсныхъ пташекъ. Надъ темной пучиною Лены плыли пунцовыя облака, отражаясь въ ея зеркальной поверхности. Горы окрасились ярко-розовымъ свѣтомъ. Начинался день. Природа, равнодушная къ горю и злобѣ бѣднаго человѣка, давала ему и свѣтъ, и ласку, и жизнь, и счастье, — но ничего этого не чувствовалось въ его темной, злой жизни!..
И долго бродилъ я одинъ и безъ шапки по тихой, пустынной улицѣ деревни.
* * *
Къ полудню я дѣйствительно уѣхалъ. На слѣдующей станціи пришлось застрянутъ два дня: задержали рѣчки и допросъ засѣдателя «о происшествіи».
— Скажите пожалуйста, — обратился я къ нему послѣ допроса, — она была ссыльная?
— Т. е. не ссыльная, — отвѣчалъ онъ, — но и не сибирячка. Она была полька.
— Полька? Но у ней чисто сибирскій говоръ! — удивился я.
— Отецъ ея былъ полякъ, изъ дворянъ... Помѣщикъ, кажется, сосланный. А родилась она здѣсь.
— А-а! А лѣтъ ей сколько было?
— Девятнадцать почти... Она рано вышла замужъ за этого скота.
— Ну а онъ — сибирякъ?
— Нѣтъ, тоже ссыльный. Только давно ужъ. Ему возвращены права и онъ приписанъ здѣсь.
— Вы ему ничего не сдѣлаете? не привлечете къ отвѣтственности?!
— За что? Вѣдь по показаніямъ его не обвинишь въ ея смерти?
— А за жестокое обращеніе? Вѣдь всѣ муки на моихъ глазахъ были! Я покажу это!
— Т, е. какія же муки? Отношенія супруговъ безъ насилія не обсуждаются.
— Но были и насилія. Принужденія къ продажности, напримѣръ, предсѣдатель — и прочее..
— Такъ вѣдь это надо доказать-съ. А на тѣлѣ знаковъ насилія по осмотрѣ не оказалось...
Онъ потупился... Я вспомнилъ, что Ѳеня называла его «дѣвошникомъ», и понялъ, что ея смерть останется неотомщенной — забудется, какъ и все на свѣтѣ...
— Лошади готовы! — пробасилъ, обращаясь ко мнѣ, писарь.
Я простился съ засѣдателемъ и вышелъ на крыльцо. Чудная весенняя погода, жизнь и свѣтъ кругомъ, послѣ темной станціонной комнатки и актовъ дознанія сибирской юриспруденціи, пріятно охватили меня. Солнце ярко горѣло на синемъ, глубокомъ небѣ. Вѣтерокъ — теплый и тихій — вѣялъ въ лицо и рябилъ зеркальную Лену. Темнозеленыя горы, уступами спускаясь къ водѣ, отражались въ опрокинутомъ видѣ. Въ воздухѣ пахло сосной и здоровой сыростью лѣса.
Ямщикъ уже сидѣлъ въ сѣдлѣ, держа вьючную лошадь за поводъ. Я сѣлъ тоже — и мы поѣхали легкой рысью.
Обогнувъ край деревни, мы поднялись на хребты, въ тайгу.
Солнце ласково свѣтило въ просвѣты высокихъ, тихо шумѣвшихъ сосенъ. Внизу, въ зеленомъ сумракѣ лѣса, по нѣжному мху, пробѣгали тѣни и золотыя пятна солнечнаго свѣта. Изъ далекой темной чащи съ порывами вѣтерка доносилось грустное кукованье бездомной кукушки. Тихій шумъ тайги нагонялъ раздумье... Вѣковой таинственностью, великими неразгаданными думами природы казался мнѣ этотъ, вѣющей сверху шумъ; я ѣхалъ, понуря голову и не правя конемъ.
Когда кончится эта глушь, этотъ давящій душу Сѣверъ? Сномъ и могилой вѣетъ онъ. Глухо шумитъ тайга; клонятся и скрипятъ траурныя, темнозеленыя ели... А впереди, чарующей далью, развертывались и проносились свѣтлыя картины далекой родной Украины... Тепломъ и лаской охватывали онѣ душу...
Н. С. Кларкъ.
(OCR: Аристарх Северин)
Въ майской книжкѣ журнала „Дѣло“, только что вышедшей, помѣщенъ сибирскій разсказъ г. Кларка, подъ названіемъ„Варначка“. Разсказъ этотъ чисто беллетристическій, претендуетъ отмѣтить черты сибирскихъ нравовъ и коснуться одной изъ глубокихъ язвъ мѣстной жизни. Впечатлѣніе этого разсказа усиливается тѣмъ, что авторъ въ „путевыхъ замѣткахъ“ описываетъ видѣнныя имъ живыя сцены и пережитыя имъ ощущенія.
Разсказъ начинается тѣмъ, что авторъ, проѣзжая на золотые пріиски на Ленѣ, терпитъ задержку въ лошадяхъ. Крестьяне отказываются везти его подъ разными предлогами, но препятствія эти устраняются, когда имъ обѣщана водка. Проѣзжій возмущается, уличаетъ мужиковъ во лжи и угрожаетъ внесеніемъ жалобы. Все это, впрочемъ, довольно обыкновенныя дорожныя сцены, случающіяся не на одной Ленѣ. Гораздо интереснѣе то мѣсто, гдѣ въ разсказѣ „Варначка“ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ является Ѳеня, жена писаря, когда-то сосланнаго. Мужъ отвратительный старикъ — пьяница. Она — молодая, красивая женщина. Авторъ встрѣчаетъ ее въ моментъ невыразимаго горя: она потеряла маленькаго ребенка, какъ видно, единственное существо, которое она любила, и на которомъ сосредоточивались всѣ ея привязанности. Убитая, съ заплаканными глазами, она бродитъ, какъ тѣнь, и возбуждаетъ состраданіе проѣзжающаго. Не такъ къ Ѳенѣ относятся окружающіе. Мужъ равнодушенъ къ ея горю; не лучше къ ней отношеніе и крестьянъ. Послѣ бесѣды съ мужиками о подводахъ, причемъ они показали, какъ они лакомы до водки, проѣзжающій рѣшается остаться на станціи и заказываетъ самоваръ. Зовутъ Ѳеню.
— Не троньте ея, она, кажется, больна, — говорить проѣзжій, на что получаетъ отвѣтъ одного изъ крестьянъ.
— Она и не больна, такъ дурости въ ей благородной много. Намъ отъ ея одинъ вредъ происходить.
— Въ чемъ же это? — спрашиваетъ проѣзжающій.
— „А, напримѣръ, въ карахтерѣ: соблюдаетъ себя очень, — пояснилъ ямщикъ. Ну дѣ намъ супроти господъ гордиться?.. Иной господинъ проѣзжаетъ — въ чинахъ, напримѣръ, онъ ей антирисуется... Остается ночевать — и насъ не неволить, и платитъ хорошо. Намъ съ этого польза, али нѣтъ? Зачнетъ онъ съ ней по-благородному говорить... все такое... и будто и ей сулитъ... А она противу его рѣчей въ задоръ. Теперь недавно, вотъ изъ Якутска, предсѣдатель проѣзжалъ, въ большихъ чинахъ. Строгій — не дай Богъ. Засѣдатель нашъ до границы его провожалъ. Почетъ ему большой. Ну, у насъ сейчасъ реветъ: „лошадей! “ Живо ему лошадей. Онъ было ужъ собрался, да ее тѣмъ часомъ и увидалъ!.. „Усталъ!“ говоритъ. — Мужики засмѣялись. Да. Приказалъ онъ опять самоваръ согрѣть да Өеодосью позвать. А она не идетъ. Самъ засѣдатель намъ моргаетъ, а мы ее никакъ не уломаемъ. Ну, предсѣдатель-то и осерчалъ; подумалъ, что мы ее ему не даемъ. Мы было ее тащить, а она въ тайгу — да тамъ до вечера и пробыла, пока не уѣхалъ. А намъ черезъ эсто что опосля было? Спроси-ка-ся вонъ у яво, — онъ указалъ на зобатаго парня, — каково ему пришлось. Засѣдатель ему самъ перва по-уху запалилъ, а опосля предсѣдательскому кульеру приказалъ: „бей яво! “ А черезъ што? Черезъ ее! Ну, да опосля и ей тоже ладно было: какъ изъ тайги-то вышла, Ляксѣй Миронычъ — мужъ-отъ ея, писарь нашъ, — клочку ей далъ хорошую!
— Ну, какъ же ты думаешь, справедливы вы къ ней? — спросилъ я рыжаго и другихъ.
— Мы-то?.. Гм... чудной ты!.. Здѣсь благородство соблюдать не приходится... Мы, стало быть, не одни, а по всей Ленѣ это самое заведеніе. Не хуже ея бабы, а господъ почитаютъ. Опять-же мы, что ей дѣлаемъ? Пущай она тамъ съ имъ наединѣ, какъ сама знаетъ, законъ нарушитъ, али не нарушитъ... да дѣ ужъ не нарушить!.. У насъ, братъ, бабы для господъ завсегды!.. А только, чтобъ отъ ея дурости намъ вреды не было. Пущай бы она съ имъ и разговоръ вела сама, чтобы намъ то-ись взыску не было... А то.!. ишь...“
Таково отношеніе къ Өенѣ крестьянъ, рисующее подкладку ея жизни и ту драму, которую она переживаетъ. Авторъ выводитъ далѣе на сцену саму Өеню, которая уличаетъ мужиковъ въ обманѣ и даже медоточиваго и богобоязненнаго старичка, обращавшагося къ жалости барина. Послѣ пререканій съ мужиками, видя справедливость проѣзжаго, Өеня обращается съ слѣдующими словами укора и негодованія къ ямщикамъ.
— Не стану я съ вами за одно паскудиться, да къ проѣзжающимъ подбиваться! А станете меня тревожить, мучить, да бить — я одна, на бревнѣ хоть, а въ Якутской доплыву и все губернатору доложу!.. Это, вѣдь, не нашъ засѣдатель-дѣвошникъ, губернаторъ-отъ. Отъ яво судъ скорый выйдетъ!..
Изъ этого видно, какой разладъ лежитъ между Өеней и обществомъ ямщиковъ. Молодая женщина, мало того, что лично отстаиваетъ свою честь, но, какъ видно изъ монологовъ, она уличаетъ въ безнравственности и окружающую среду. — „Я за что на ихъ собственно серчаю — за себя, говоритъ она проѣзжающему. Пущай они себѣ поскудятся — я до ихъ не коснусь. Такъ нѣтъ, и я съ ними за одно будь! Вотъ про предсѣдателя ты самъ слышалъ? Ну, рази это законъ? Да я на это ни въ жисть не согласна! “ съ горячимъ негодованіемъ сказала она.
— Али ѣдетъ теперь съ Мачи *) приказчикъ, разсчитамшись. Съ деньгами, знамо, ѣдетъ, такъ его на Ленѣ безпремѣнно оберутъ. Коли ежели молодой — бабой его приманятъ, напоятъ винищемъ съ дурманомъ, да и оберутъ; а то и въ Лену спровадятъ. Вона тутъ какія дѣла!
*) Селеніе, гдѣ съѣзжаются золотопромышленники.
Далѣе, та же Өеня говоритъ о мужикахъ:
— И дѣ (гдѣ) имъ о младенцахъ думать! Да они, кромѣ пакостевъ и винища проклятаго, и не знаютъ ничего, челдоны желторожые! *). — На это крестьяне отвѣчаютъ ей въ свою очередь „варначкой“, попрекая, что она дочь ссыльнаго. Озлобленные и взбѣшенныя ямщики послѣ всего этого грубо глумятся надъ Өеней и ея ребенкомъ. Обѣ стороны громятъ другъ друга упреками и бранью. Видя эти сцены, заѣзжій человѣкъ восклицаетъ: „Ну сторонка! Что можно сдѣлать тутъ, въ этомъ омутѣ холопства, тупаго, дикаго невѣжества и грязной, всосавшейся въ кровь продажности души и тѣла? Коснется ли когда нибудь этой глуши вѣяніе жизни и человѣчности? “ („Дѣло“ ст. 16).
*) Бранное и насмѣшливое названіе для сибиряковъ.
Авторъ далѣе предается размышленію, какъ спасти Өеню и не находитъ выхода. Вотъ его слова о сибирскомъ правосудіи: — „А жаловаться на нихъ... Но какъ же, de jure, формулировать всю эту грязь въ одно цѣлостное обвиненіе?.. De jure, пожалуй, удастся — но de facto... Сибирскіе судьи... Нѣтъ, — говорилъ мнѣ разсудокъ, помочь ей можно, только вырвавъ ее отсюда, а этого-то и нельзя“ (стр. 20).
Автору суждено было присутствовать и при концѣ Өениной драмы. Въ ту же ночь онъ слышитъ, какъ Өеня безумно рыдаетъ и качаетъ пустую люльку. Она прижимаетъ къ губамъ рубашенку покойнаго ребенка, когда является пьяный писарь, ея мужъ, вырываетъ и разрываетъ единственный предметъ материнскихъ воспоминаній. Происходитъ возмутительная сцена. Өеня не выдерживаетъ. Она выскочила на улицу, вотъ она на берегу Лены, покрытой нагроможденными льдинами, только что тронувшейся рѣки. Она вскочила на льдину, закрыла глаза и ея „точно вѣтромъ снесло“ съ края льдины въ рѣку. Такъ покончила она. На долю проѣзжаго выпали только сожалѣніе, негодованіе и разговоръ съ засѣдателемъ о тѣхъ, кто виновенъ въ ея смерти, заканчивающійся словами засѣдателя.
— Такъ вѣдь это надо доказать-съ (что были насилія, принужденія), а на тѣлѣ знаковъ насилія по осмотрѣ не оказалось... (ст. 27).
Нечего говорить, какое тяжкое безутѣшное впечатлѣніе производитъ этотъ разсказъ, какъ груба и безсердечна рисуется среда, какъ горько положеніе и печальна судьба несчастной Өени. Предугадываемъ, какое произведетъ впечатлѣніе этотъ разсказъ на тѣхъ, кто и такъ не особенно высокаго мнѣнія о сибирскихъ нравахъ. Представляемъ себѣ, какъ подчеркнутъ этотъ разсказъ разные „культуртрегеры“, старающіеся завинить все поголовно сибирское населеніе въ невѣжествѣ, грубости, въ различныхъ порокахъ и отмѣтить его несправедливое и не гуманное отношеніе къ ссыльнымъ. Это будетъ имъ еще разъ поводъ побранить сибиряковъ и выставить развращенность сибирскихъ крестьянъ. Но пусть ихъ! Послѣ всего прочитаннаго, намъ хочется отдать самимъ себѣ нѣкоторый отчетъ въ этой драмѣ, гдѣ гибнетъ такъ безслѣдно человѣческая жизнь. Мы не сомнѣваемся во всемъ видѣнномъ авторомъ, не сомнѣваемся, что подобнаго рода факты могутъ совершаться на отдаленной окраинѣ, въ глухихъ мѣстахъ; намъ извѣстно существованіе указаннаго „грубаго циническаго обычая“, но при всемъ этомъ насъ занимаетъ вопросъ: почему въ окружающей сибирской крестьянской средѣ столько дѣйствительно грубаго и нечеловѣческаго, какъ рисуетъ авторъ.
Кромѣ сужденій пьяныхъ ямщиковъ намъ важно и объясненіе этого обычая авторомъ. Вотъ какъ комментируетъ онъ этотъ обычай въ примѣчаніи; „обычай изъ сибирскихъ нравовъ, вообще свободныхъ до разнузданности. Чиновникамъ земской полиціи (засѣдателямъ и т. п. чинамъ), при остановкѣ ихъ, въ деревнѣ, приводятъ молодыхъ бабъ, нерѣдко безъ согласія ихъ самихъ, но съ позволенія мужей, свекровъ, братьевъ“.
По этнографическому поясненію автора выходитъ, что самый „обычай“ этой „повинности“ происходитъ отъ свободныхъ до разнузданности нравовъ, т. е. виною является яко бы само крестьянство. Но такъ ли это? Какъ появился этотъ варварскій обычай „человѣческихъ жертвъ“, почему съ нимъ крестьянство мирится и дѣйствительно ли оно легко переноситъ его?
Мы готовы были бы согласиться, что описываемое совершается добровольно, „съ позволенія мужей, свекровъ, братьевъ“ и даже по принужденію среды, какъ видимъ изъ разсказа о судьбѣ Өени. Но при анализѣ явленія мы не можемъ не обратить вниманія на обстоятельства, которыя придаютъ другой свѣтъ ему. Изъ словъ тѣхъ же грубыхъ и развращенныхъ ленскихъ ямщиковъ видно, что „обычай“ этотъ практикуется не всегда добровольно. Обратимъ вниманіе на слова ямщиковъ: „намъ вреды бы не было“, „чтобъ намъ взыску не было“, и наконецъ укоръ Өенѣ: „Намъ отъ ея одна вреда происходитъ“. Въ разсказѣ ямщика видно и какая „вреда“: „спросика-ся вонъ у яво, — онъ указалъ на зобатаго парня, — каково ему пришлось (когда Өеню предсѣдателю не доставили), засѣдатель ему самъ сперва, а опосля и т. д. “
Авторъ далѣе упоминаетъ о томъ, что эта повинность существуетъ для чиновъ земской полиціи, стало быть, она не совсѣмъ добровольна. Если мы примемъ во вниманіе, что отказъ удовлетворить требованіе очень дорого обходился не только ямщикамъ, но и крестьянскимъ обществамъ, мы поймемъ почему крестьяне злобно относятся къ Өенѣ и говорятъ, что „отъ нея вреда“. Они несправедливы къ ней, жестоки, но развѣ они сами дѣйствуютъ только въ силу испорченности, а не несутъ также всѣ неудобства и тягости этого обычая. Хорошо автору говорить: „ведутъ женъ, дочерей съ позволенія мужей, братьевъ и свекровъ“, но надо спросить, во что это обошлось прежде, чѣмъ пришлось примириться съ этимъ обычаемъ. Сколько тутъ было горькаго, тяжелаго для семей, отцовъ, матерей, братьевъ! Вотъ, что не замѣтилъ и пропустилъ беллетристъ, не лишенный, въ другихъ случаяхъ, тонкаго психическаго анализа.
Дѣйствительно ли этотъ обычай, эта повинность родилась только въ Сибири? Не знаемъ ли мы другихъ примѣровъ въ исторіи и жизни. Припомнимъ подревнѣе: jus primae noctis, нѣкоторые подобные же обычаи крѣпостнаго, феодальнаго права, обычай „мірской рубахи“, практиковавшійся и въ Европейской Россіи. Что же, и здѣсь пришлось бы винить одно развращеніе населенія? Обратимъ вниманіе на то, что съ точки зрѣнія крестьянства, принуждаемаго вести женъ и дочерей, положеніе Өени казалось привилегированнымъ. Когда всѣ несутъ ужасную жертву, казалось неестественнымъ, что она одна не хотѣла принести себя въ жертву. Она, правда, отстаивала свою личность, но за нея терпѣли и страдали другіе. Нельзя предполагать, что крестьяне не сознаютъ неестественности этого обычая. Они пережили моментъ и негодованія, и страданія; духъ ихъ сломленъ безвыходностью, — вотъ откуда ихъ цинизмъ къ совершающемуся. Крестьянство какъ бы покорилось фатуму, злому року. Это можно объяснить примѣромъ изъ мифовъ и преданій исторической старины. Когда какіе нибудь мифологическіе боги требовали жертвы, и иногда людской, — вспомнимъ жертвы въ древней Греціи, — люди обрекали ближайшія дорогія существа на жертву, только чтобы спасти безопасность, жизнь, достояніе всего остального народа. Здѣсь былъ страхъ и трепетъ за жизнь, а не развращеніе *).
*) См. примѣры въ первобытной культурѣ Тэйлора.
Обычай этотъ не родился притомъ у самихъ крестьянъ, онъ былъ занесенъ извнѣ, сначала вынужденный, онъ сталъ повинностью, потомъ обычаемъ и наконецъ предметомъ торговли. Нѣтъ сомнѣнія, что онъ деморализировалъ массу. Крестьянство около золотыхъ промысловъ, соблазняемое деньгами, создало изъ него промышленность. Но, прежде чѣмъ явилось предложеніе, былъ запросъ и соблазнъ. Прежде чѣмъ явилась испорченная и корыстная алчность денегъ — была горькая, плачущая, безвыходная, смертельная нужда. Это также слѣдуетъ помнить обвинителямъ бѣдныхъ деревень подъ пріисками. Наконецъ, дѣйствительно ли въ этомъ варварскомъ обычаѣ заинтересованы одни крестьяне и они одни виновники — грѣшники и отвѣтственныя лица за жизнь Өени. Вѣдь, въ разсказѣ, какъ видимъ, играетъ роль и „дѣвошникъ“ — засѣдатель и какой-то „предсѣдатель“, ухаживавшій за Ѳеней, можетъ быть, человѣкъ образованный; исторія эта преслѣдуетъ Өеню вплоть до того момента, когда она принуждена была кинуться на льдину и ее, „сдуло“.
Пусть, наконецъ, тотъ же гуманный авторъ настоящаго очерка спроситъ, всѣ ли его предшественники, проѣзжающіе на пріиски „господа“, также гуманно обходились съ женщинами какъ онъ? Надобно разобрать еще поэтому, не лежитъ ли часть отвѣтственности и на тѣхъ культуртрегерахъ, которые, создавъ и вызвавъ указанный обычай, гремятъ противъ развращенія сибирскихъ нравовъ? Это не мѣшаетъ помнить прежде, чѣмъ винить пьяныхъ, одурманенныхъ виномъ и побоями ленскихъ ямщиковъ, которые и сами, можетъ быть, „не вѣдаютъ, что творятъ“.
Семилужинскій.
(OCR: Аристарх Северин)