ПОДЪ СОПКОЙ
(Изъ очерковъ: Старинныя были).
(Памяти одного изгнанника).
А.Г. Клюге
"Сибирская жизнь" №158, 25 iюля 1899 г.
Высокая гора „сопка“ господствовала надъ этой пустынной мѣстностью.
По отзыву всѣхъ проѣзжихъ она была красива. Начиналась она на берегу рѣки обрывистой террасой. Крутой склонъ этой террасы, обращенный къ рѣкѣ, былъ весь покрытъ грудами камней, частью поросшихъ мхомъ, частію обугленныхъ. Казалось это были развалины какого то гигантскаго зданія, разрушеннаго колоссальнымъ пожаромъ. По обугленнымъ развалинамъ сбѣгала внизъ красная каменная дорожка, казавшаяся огненной въ лѣтніе яркіе, солнечные дни.
За этой разломанной громадой поднималась зелеными лѣсистыми уступами сама „сопка“, втрое выше прибрежной горы. Она имѣла коническую форму. Можетъ быть, что она нѣкогда повыбрасывала изъ нѣдръ земли груды обугленныхъ камней, разломала рѣчной берегъ и образовала красивую террасу. По догадкамъ, это былъ потухшій вулканъ, но онъ не имѣлъ имени.
Подъ сопкой на западномъ плоскомъ берегу рѣки виднѣлись юрты съ наклонными стѣнами, съ крышами, засыпанными землей и поросшими травой и бурьяномъ. По вечерамъ изъ деревянныхъ обмазанныхъ глиной трубъ юртъ вырывались искры, падали на крыши огненнымъ дождемъ и гасли въ волнахъ прозрачнаго воздуха; отъ рѣки шли туманы и стлались по лугамъ, какъ дымъ, сѣдыми клочьями повисая на кустахъ. Чайки съ крикомъ носились надъ песчаною отмелью. Кое гдѣ среди зелени мелькали группы лошадей и рогатаго скота. Лѣтомъ это былъ прелестный зеленый пейзажъ, отдѣльный своеобразный мірокъ, пріютившійся у подножья каменнаго великана; зимою это была суровая пустыня, одѣтая снѣжнымъ саваномъ; снѣгъ, сугробы, оцѣпенѣвшія груды сѣрыхъ камней, заметенныхъ вѣтромь... Безотрадный унылый видъ!
Здѣсь обиталъ немногочисленный родъ якутовъ аборигеновъ земли той. Слѣды ихъ пребыванія были еле замѣты: нѣсколько узкихъ тощихъ пашенъ въ зеленомъ морѣ тайги... Казалось, что не люди владѣли землей, а земля владѣла ими...
На вершинѣ террасы посреди поляны, поросшей мхомъ, стоялъ высокій деревянный крестъ. Весь почернѣвшій отъ времени, онъ стоялъ прямо на каменистой почвѣ, опираясь на деревянныя подпорки, заваленныя камнями. На крестѣ было деревянное изваяніе Христа. Много разъ это изваяніе, отрываемое вѣтромъ, висѣло въ воздухѣ на одномъ гвоздѣ, угрожая упасть на острые камни; но всегда чья то неизвѣстная заботливая рука поправляла его, склеивая разломанныя части, замѣняя заржавѣвшіе гвозди новыми. Та-же рука подпирала крестъ жердями, какъ бы угадывая напередъ въ какую сторону наклонится онъ, пошатываемый бурями, порывами зимнихъ вьюгъ.
За крестомъ шли деревья съ уступа на уступъ на вершину конической сопки; съ вершины сопки въ долину — вверхъ, по холмамъ, запиравшимъ горизонтъ. Ярко зеленыя на террасѣ, деревья становились темнозелеными въ тѣни сопки, еще болѣе темнѣли въ долинѣ и становились синими подъ облаками небосклона. Безпредѣльное море деревьевъ разливалось вокругъ одинокой сопки. Это была тайга! Неизвѣданная сибирская тайга, которую многіе называютъ мрачной.
Тихій, лѣтній день осѣнялъ ее миромъ, и она зеленая и спокойная, вся свѣтилась въ лучахъ солнца ясной, привѣтливой улыбкой; и ничего дикаго и угрюмаго не было въ ней: кудрявыя, бѣлокурыя березки шептались, трепеща листьями; недавно зазеленѣвшія сосны, еще сохранившія кое гдѣ красные лоскутья зимнихъ одеждъ своихъ, задумчиво глядѣли въ небо. А оно синее, чистое близкое къ землѣ, и въ тоже время далекое отъ нея, дышало нѣгою и отрадой, обнимало тайгу и глядѣло въ самую глубь ея, откуда ему на встрѣчу сверкали безчисленные разноцвѣтные глазки цвѣтовъ, расцвѣтавшихъ на зеленомъ коврѣ травъ. По утрамъ вѣтви деревьевъ и лепестки цвѣтовъ покрывались жемчугомъ росы. Роса походила на слезы. Это были слезы счастія, слезы радости, которой дышала земля, въ ожиданьи восхода солнца.
Но мрачной становилась окрестная тайга, когда на нее ложились тѣни пасмурнаго дня; а буря еще рѣзче измѣняла физіономію тайги; дѣлала ее грозной и суровой... Въ бурю тайга шумѣла какъ море; зеленыя волны рокотали по ея поверхности, кипя зеленой пѣной, зелеными брызгами разсыпаясь по вѣтвямъ. Небо хмурое, непроницаемое, окутанное облаками, казалось думало мрачную думу: по временамъ молнія освѣщала его гнѣвное лицо.
А внизу подъ скромной безъимянной «сопкой» рокотала широкая могучая рѣка, мутными волнами плеская о каменные берега. Казалось эти кипящія волны выражали ярость древнихъ боговъ, загнанныхъ пришельцами въ непроходимую глубь лѣсовъ. Тайга и рѣка, обѣ одинаково величественныя, одинаково неизвѣданныя, сливали свои гнѣвные голоса въ протяжной жалобной пѣснѣ, наполняя суевѣрнымъ страхомъ сердца жителей земли той.
Но былъ среди нихъ одинъ человѣкъ, который былъ чуждъ этому суевѣрному страху. Онъ не прятался въ юрту отъ ударовъ грома, отъ блеска молній, сверкавшихъ среди тучъ. Онъ не боялся гнѣва боговъ, загнанныхъ въ глубь лѣсовъ и прилетавшихъ съ бурей на просторъ широкой рѣки. Взобравшись на сопку, онъ становился около креста и, скрестивъ руки на груди, смотрѣлъ на мрачное нахмуренное небо, на тучи, освѣщаемыя молніей, потрясаемый ударами грома, на пѣнящіяся волны рѣки, на колыхающееся море деревьевъ; онъ слушалъ завыванія вѣтра и думалъ свои думы; его длинные волосы развѣвались по вѣтру, широкая сѣдѣющая борода волновалась на груди. Вѣтеръ говорилъ ему не то, что говорилъ аборигенамъ земли той, не о гнѣвѣ боговъ, почитаемыхъ дѣдами, позабытыхъ внуками... Вѣтеръ разсказывалъ ему о далекомъ прошломъ, о человѣкѣ, жизнь котораго была тѣсно связана съ сопкой и съ крестомъ, увѣнчавшимъ ея вершину и напоминавшимъ, что гдѣ то у подножья этой каменной громады была его забытая могила... И онъ одинокій и чуждый жителямъ земли той, какъ бы переживалъ мысли изгнанника, жившаго здѣсь много много лѣтъ назадъ...
Съ почернѣвшимъ крестомъ, воздвигнутымъ на каменныхъ развалинахъ, было связано воспоминаніе объ изгнанникѣ. Полтора вѣка прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ здѣсь, одинокій, забытый думалъ свои невеселыя думы въ вершинѣ горы. Эти обугленные и поросшіе мхомъ камни были молчаливыми свидѣтелями его страданій! Онъ протопталъ дорожку по лѣсистому склону террасы и водрузилъ крестъ на каменномъ холмѣ. Деревянное распятіе сдѣлалъ сто лѣтъ спустя ссыльный полякъ, томившійся здѣсь въ неволѣ и бродившій по слѣдамъ перваго изгнанника.
Изгнанникъ умеръ здѣсь и былъ похороненъ у подножья сопки, но никто изъ мѣстныхъ жителей не зналъ гдѣ его могила.
Это былъ совсѣмъ чужой человѣкъ для нихъ. Все въ немъ удивляло аборигеновъ: высокій ростъ, орлиный взоръ и длинные усы и чубъ на высокой макушкѣ, и его одежда съ откидными рукавами, голубой кафтанъ, расшитый красными шнурами: его вѣчная задумчивость и тоска.
Онъ жилъ долго въ убогой юртѣ, у подножья сопки и все не могъ утѣшиться и забыть того, что онъ потерялъ. Онъ потерялъ родину; но не одно это огорчало его; его огорчало то, что мечты его, лелѣянныя для нея не осуществились. Онъ желалъ видѣть ея счастливой и свободной... Но другіе люди иначе понимали ея счастіе: они видѣли его не въ войнѣ и свободѣ, а въ мирѣ и рабствѣ; его мечты были преступленіемъ въ ихъ глазахъ и онъ очутился здѣсь въ безлюдной пустынѣ, куда не доносились отголоски жизни. Но отъ него не укрылось, что родина его стонетъ въ рабствѣ... Она, отвергшая его мечты и любовь! Ему было жаль ея... Онъ загубилъ свою жизнь ради нея, а она забыла о немъ; и ея дѣти жили въ угнетеніи и мирились съ нимъ;.. а онъ одинъ предавался безплоднымъ мечтамъ на пустынной горѣ, назначенной ему могилой!.
Отчаяніе овладѣвало имъ и раскаялся онъ въ своемъ прошломъ. Да, онъ былъ неправъ, желая навязать другимъ свои мечты. Онъ хотѣлъ сдѣлать свободными своихъ земляковъ противъ воли ихъ. Они не были подготовлены къ свободѣ и не умѣли ею пользоваться... они были рождены для рабства, а онъ не могъ быть рабомъ и предпочелъ быть изгнаннымъ... Зачѣмъ же роптать на судьбу.
Въ зимнюю стужу онъ сидѣлъ въ своей юртѣ съ покатыми стѣнами, съ камелькомъ, широко раскрывавшимъ свое огненное лоно и обнимавшимъ всю юрту свѣтомъ пламени... Лѣтомъ онъ глядѣлъ черезъ окно на широкій просторъ. Одна и таже мысль сверлила его, неотступно осаждала его умъ; онъ добивался, въ своей жизни, того, чего другіе люди вовсе не желали; онъ не могъ примириться съ тѣмъ, что они переносили, ему ничего не оставалось, какъ — умереть.
Умереть во цвѣтѣ лѣтъ, обладая желѣзнымъ здоровьемъ, желѣзной силой, могучей волей!... Но какъ жить? Прошлое онъ самъ осуждалъ, настоящее было такъ грустно, будущаго не было у него: не было свѣтлыхъ надеждъ и упованій. Уйти изъ этой пустыни было трудно; его караулили вѣрные стражи; непроходимыя болота, дремучіе лѣса, широкія быстрыя рѣки, безъимянныя горы и хребты, вся эта безпредѣльная, неизмѣримая даль! Онъ могъ бы отважиться вырваться изъ своей тюрьмы и одолѣть бдительныхъ стражей. Но къ чему? Чтобы опять стремиться къ тому, чего не желали другіе: одному бороться противъ рабства, съ которымъ уживались всѣ!
Когда ему надоѣло добровольное сидѣніе въ юртѣ, онъ началъ выходить осматривать окрестности. Якуты казалось не слѣдили за нимъ, — но достаточно ему было удалиться за версту отъ своего жилища, какъ гдѣ нибудь, подъ деревьями, появлялась незнакомая фигура и безшумно слѣдовала за нимъ; въ кустахъ мелькали и мгновенно скрывались: ушастыя шапки, узкіе глаза, плоскія лица, кривые луки и копья; опять появлялись въ другомъ мѣстѣ и вновь исчезали...
Да, за нимъ зорко наблюдали, не давая ему чувствовать этого.
Эти фигуры и тѣни, робко, но неотступно слѣдовавшія за нимъ, наконецъ начали раздражать его, и онъ избралъ для своихъ уединенныхъ прогулокъ одно мѣсто, гдѣ онъ быль всѣмъ на виду — вершину сопки. Здѣсь просиживалъ онъ по нѣсколько часовъ ежедневно зимою и лѣтомъ. Лѣтомъ онъ просиживалъ цѣлыя ночи и смотрѣлъ на жизнь пустыни, еще не тронутой рукою человѣка, не украшенной нивами, садами, не обезображенной кладбищами... И въ бурю и въ грозу онъ былъ здѣсь, неподвижный какъ статуя, съ глазами полными скорби...
„Что дѣлаетъ тамъ этотъ человѣкъ, о чемъ думаетъ онъ?“ спрашивали якуты одинъ другого и суевѣрный страхъ закрадывался въ сердца ихъ.
Онъ вѣчно одинъ, молчаливъ и грустенъ и глаза его блестѣли такими чувствами, которыхъ не могли понимать якуты; въ его глазахъ было что-то безконечно печальное и въ то же время грозное и они не осмѣливались заговорить съ нимъ, когда привозили ему пищу. И начали они думать, что онъ — великій колдунъ, что онъ ведетъ таинственныя бесѣды съ духами на вершинѣ горы; и стали они всячески угождать ему, боясь прогнѣвить его чѣмъ нибудь, чтобы онъ не послалъ на нихъ страшную болѣзнь, невѣдомую ихъ предкамъ, не предалъ гибели ихъ стада. Они перестали слѣдить за нимъ, замѣтивъ, что всегда ходитъ по одной и той же дорожкѣ. Къ чему слѣдить? Если онъ пожелаетъ бѣжать, то онъ улетитъ съ тучами и бурей.
Писарь ихъ, съ рванными ноздрями, донесъ воеводѣ, что „опальный человѣкъ“ живетъ тихо и смирно, что за нимъ крѣпко смотрятъ и не замѣчаютъ, чтобы онъ замышлялъ бѣжать — и воевода пересталъ безпокоиться объ изгнанникѣ.
Якуты называли ссыльнаго сановникомъ (батыллыбытъ улаханъ багаллыкъ—тартанъ). Никто имъ не говорилъ кто былъ онъ, но они сами догадались о томъ. „Развѣ у простыхъ людей бываетъ такой властный взглядъ, такая гордая осанка? Онъ не сходится ни съ кѣмъ, не разговариваетъ ни съ кѣмъ, потому что выше всѣхъ“. И всѣ — якуты и князья ихъ смотрѣли на „ссыльнаго вельможу“, какъ на сверхъестественное существо.
Они инстинктивно поняли, что мысли и чувства этого человѣка больше гармонируютъ съ обществомъ сосенъ, скалъ, бурь и облаковъ, чѣмъ съ обществомъ людей.
Когда темныя тучи неслись по небу, черные вороны тревожно вились надъ соснами, темныя волны рѣки сосредоточенно и гулко ворчали и бились о каменные берега, — высокая, темная фигура изгнанника неподвижно стояла на сопкѣ, на полянѣ, поросшей мхомъ. Она такъ ясно, такъ отчетливо была видна на краю обрывистаго склона! Громъ гремѣлъ надъ ея головою; молніи блестѣли, освѣщали массы движущихся тучъ, разламывались на небѣ... Казалось онѣ скрещивались вокругъ одинокой фигуры, чуть не задѣвая ее, а она стояла подъ дождемъ и бурей упрямо непоколебимо; казалось, она не двинулась бы съ мѣста, если бы земля и гора разламывались у ея ногъ.
Изгнанникъ думалъ въ то время свои неотвязныя думы, что для него, оторваннаго отъ жизни людей и не желавшаго вернуться къ ней, — самый лучшій исходъ это — слиться всѣмъ своимъ существомъ съ природой и перестать существовать. Онъ просилъ судьбу, чтобы громъ поразилъ его обнаженную голову, полную мятежныхъ мыслей и прекратилъ бы его безполезную жизнь.
Къ прежней жизни, къ прежнимъ мечтамъ онъ не могъ вернуться. Жить здѣсь онъ не умѣлъ, не умѣлъ добывать себѣ насущный хлѣбъ звѣринымъ, рыбнымъ промысломъ, скотоводствомъ, какъ жители земли той. Онъ не учился этому. Онъ учился на родинѣ военному искусству, но оно было безполезно здѣсь! Онъ умѣлъ сражаться храбро и хорошо; на родинѣ онъ не работалъ, а сражался; за него работали другіе люди. Онъ даже гордился тѣмъ, что сражался за благо и свободу людей, которые его кормятъ... Здѣсь не съ кѣмъ и не за что сражаться, здѣсь свобода добывалась не войной, а трудомъ; не отъ людей зависѣла она, а отъ природы. Суровая, но вольная, могучая природа обѣщала неограниченную свободу всякому, кто не боится уйти въ глубь ея непроходимыхъ лѣсовъ и умѣетъ узнавать ея тайны: выслѣживать звѣрей въ лѣсныхъ трущобахъ, ловить рыбу въ глубинѣ озеръ и лѣсныхъ рѣчекъ.
Иногда ему казалось, что необходимо ему взяться за трудъ и научиться жить промысломъ людей земли той. Конечно, онъ научился бы этому скоро, но его останавливала мысль о безполезности всего этого. Къ чему ему все это: промыселъ звѣрей и рыбы, когда у него нѣтъ привязанности къ жизни! Зачѣмъ учиться новому искусству жить своимъ трудомъ, когда ему вовсе не хотѣлось жить. Онъ жилъ потому, что не рѣшался наложить на себя руки, а смерть не приходила сама.
Этотъ безстрашный воинъ палъ духомъ въ изгнаніи и не нашелъ въ себѣ силъ обновить свой духовный міръ трудомъ и терпѣніемъ и покориться волѣ Всевышняго, ведущаго людей къ благу неисповѣдимыми путями. Какъ крѣпкій дубъ, онъ могъ ломаться, но не гнулся передъ судьбой.
Но то, чего не могъ сдѣлать этотъ сильный человѣкъ, сдѣлала слабая, хрупкая женщина — его жена...
(Продолженіе будетъ).
(OCR: Аристарх Северин)
ПОДЪ СОПКОЙ
(Изъ очерковъ: Старинныя были).
(Памяти одного изгнанника).
(Продолженіе, см. № 158).
"Сибирская жизнь" №161, 29 iюля 1899 г.
Однажды къ юртѣ изгнанника прискакалъ во весь опоръ всадникъ въ мохнатой шапкѣ. Онъ быстро соскочилъ съ коня, а другого осѣдланнаго, котораго онъ привелъ съ собою, привязалъ къ столбу у двери и вбѣжалъ въ юрту. Узкіе глаза его робко остановились на суровомъ, задумчивомъ лицѣ изгнанника. Эти глаза свѣтились радостью. Грѣясь у камина, якутъ улыбался широкой улыбкой, показывая бѣлые крѣпкіе зубы. Онъ радовался тому, что сообщитъ этому молчаливому человѣку, невольному гостю негостепріимной земли, пріятную вѣсть.
И изгнанникъ угадалъ, что то, что сообщитъ ему гонецъ, очень важно и глаза его въ свою очередь остановились на скуластомъ лицѣ гонца.
Онъ давно имѣлъ предчувствіе, что случится что то очень важное для него; ему казалось, что въ морозномъ воздухѣ, сизымъ туманомъ нависшемъ надъ обширной пустынной землей, движется какой то призракъ, добрый духъ, чтобы возвѣстить ему надежду и вдохнуть въ него новую жизнь.
— Тойонъ, сказалъ якутъ ломаннымъ русскимъ языкомъ. Поѣдемъ къ князю. Тамъ сидитъ русская женщина... джахтаръ... твоя спрашиваетъ... Я пошелъ сюда, князь послалъ, пойдемъ къ ней, тойонъ!
Въ одинъ мигъ изгнанникъ набросилъ на себя оленью одежду и вскочилъ на осѣдланнаго коня, приведеннаго для него гонцомъ. Послѣдній еле успѣвалъ за нимъ.
Изгнанникъ не ожидалъ, чтобы у его жены, покинутой на родинѣ, хрупкой, больной женщины, изнѣженной богатствомъ и роскошью, хватило духа пріѣхать къ нему въ эту суровую страну, про которую разсказывали ужасы на Украйнѣ, страну, которая рисовалась воображенію ужасной, лишенной жизни, людей, растительности и солнца, мертвой, покрытой льдами, окутанной вѣчной ночью.
Но она пріѣхала, нашла въ себѣ силы преодолѣть всѣ ужасы, рисуемые воображеніемъ, всѣ трудности пути.
И онъ опять увидѣлъ ее, добрую, прекрасную, послѣ многихъ лѣтъ разлуки. Они обнялись и плакали какъ дѣти. И якуты убѣдились, что загадочный изгнанникъ былъ такой же человѣкъ, какъ всѣ, и суевѣрный страхъ, внушаемый имъ якутамъ, разсѣялся... Да, эта маленькая русская женщина, съ ясными глазами и длинной косой, превратила суроваго молчаливаго колдуна въ добраго человѣка. Онъ плакалъ, говорилъ и смѣялся, какъ всѣ другіе люди. Первый разъ за много лѣтъ онъ принялъ предложеніе князя пообѣдать у него.
Князь угостилъ на славу колдуна, на глазахъ у людей обратившагося въ добраго человѣка. Столъ ломился подъ тяжестью блюдъ: мяса, дичи, рыбы, кувшиновъ кумысу, всѣхъ благъ земли той.
Иная жизнь началась для изгнанника съ тѣхъ поръ, когда маленькая женщина поселилась въ его юртѣ. Лицо его освѣтилось улыбкой, мрачныя складки лба и губъ разгладились; его брови, нахмуренныя столько лѣтъ, поднялись вверхъ. Юрта его темная грязная, похожая на берлогу дикаго звѣря сдѣлалась чистой и свѣтлой; полъ былъ всегда устланъ свѣжимъ сѣномъ, столы и скамьи вымыты какъ новые; исчезъ слой пыли и дыму съ бревенъ, поддерживающихъ потолокъ: мѣдная посуда, черная какъ уголь отъ долгаго употребленія, засвѣтилась въ лучахъ камина, какъ золотая...
Гордая душа изгнанника смирилась предъ волей Всемогущаго и вновь полюбилъ онъ жизнь, освѣщаемую, какъ солнцемъ, присутствіемъ маленькой кроткой женщины, съ грустными и добрыми любящими глазами. Побуждаемый ея примѣромъ, началъ онъ привыкать къ труду. И радовались якуты, что гордый человѣкъ, внушавшій имъ страхъ, принялся за тѣ же занятія и промыслы, какими жили они. Они помогали ему, старались быть полезными; указывали ему озерья, гдѣ было больше рыбъ, дали ему лучшій покосъ, научили его ставить силки на зайцевъ, куропатокъ, горностаевъ, лисицъ.
И увидѣлъ изгнанникъ, что у этихъ некрасивыхъ, одѣтыхъ въ звѣриныя шкуры людей, были добрыя мягкія сердца. Ихъ узкіе, косые глаза свѣтились природнымъ умомъ, ихъ широкія скуластыя лица дышали добродушіемъ. Подъ суровой невзрачной наружностію таились добрыя чувства, какъ въ природѣ ихъ земли, въ глубинѣ сумрачныхъ лѣсовъ и долинъ, таилось много богатствъ и красоты.
И человѣкъ, стоявшій на краю могилы, презиравшій жизнь, казалось, воскресъ для жизни, не для той, о которой мечталъ онъ нѣкогда, не для жизни полной славы и величія, какою живутъ лишь немногіе люди, а для иной жизни тихой, скромной, безвѣстной, полной покорности судьбѣ, полной смиренія и труда, какою живетъ большинство людей. Подъ вліяніемъ ясныхъ глазъ женщины надежда увидѣть родину вновь пробуждалась въ груди изгнанника.
Онъ не терзалъ себя мрачными мыслями и пересталъ думать о смерти.
Онъ жилъ, надѣялся, ждалъ...
... Но въ одинъ осенній день, когда листья, срываемые вѣтромъ съ деревьевъ, съ печальнымъ шелестомъ носились по полянамъ и пожелтѣвшія сосны шумѣли по уступамъ, — умерла женщина, пробудившая изгнанника къ жизни; съ ней умерла надежда въ его груди.
Три дня сидѣлъ онъ блѣдный и нѣмой, какъ каменное изваяніе, надъ ея трупомъ, потомъ тихими шагами, съ заступомъ на плечахъ, онъ отправился на вершину сопки. Но каменная почва отказалась дать могилу покойницѣ; онъ выкопалъ яму ниже, на боковомъ, лѣсистомъ склонѣ сопки; потомъ сколотилъ гробъ. Со всѣхъ сторонъ сошлись якуты, когда узнали о смерти доброй женщины, которая любила ихъ грязныхъ ребятишекъ, помогала въ нуждѣ ихъ женамъ и вездѣ, гдѣ ни появлялась, приносила съ собою радость и миръ.
Они помогли изгнаннику похоронить покойницу, но не смѣли говорить съ нимъ и со страхомъ смотрѣли на его хмурое неподвижное, скованное горемъ, какъ бы окаменѣлое, лицо.
— Плохо, говорили они, возвращаясь съ похоронъ по своимъ юртамъ. Безъ нея этотъ человѣкъ опять обратится въ колдуна и будетъ пугать насъ своимъ гнѣвомъ. Опять онъ будетъ разговаривать съ духами на вершинѣ сопки...
Они не ошиблись. Изгнанникъ бросилъ хозяйство и работы и бродилъ молчаливый по склону горы. Онъ поставилъ крестъ на могилѣ жены, и поставилъ крестъ на вершинѣ прибрежной сопки, гдѣ раньше просиживалъ онъ лѣтнія ясныя ночи, томимый печалью.
Его темная высокая фигура рѣдко появлялась на вершинѣ сопки, но за то каждый день мелькала она среди деревьевъ, осѣняющихъ могилу жены; по вечерамъ среди неподвижныхъ тѣней двигалась одинокая тѣнь человѣка, становилась неподвижно на могилѣ и оставалась тамъ до глубокой ночи...
Наступила глубокая осень. Рѣка грохотала мерзлыми волнами, точно безчисленныя толпы узниковъ гремѣли цѣпями, двигаясь въ невѣдомую даль, по каменнымъ берегамъ, въ тишинѣ ночи, при свѣтѣ тускло мерцающихъ звѣздъ. Вѣтеръ ломалъ деревья, сталкивалъ камни по обрывистому склону сопки, рвалъ тучи на небѣ, бросая ихъ на лѣса, на горы. Блѣдная луна выныряла на мгновеніе изъ-за тучъ, какъ бы изъ глубокой темной ямы и вновь скрывалась въ ней, казалось, блѣдное лицо мертвеца мелькало среди темныхъ могильныхъ насыпей.
Наконецъ морозъ сковалъ рѣку и она умолкла; звонъ цѣпей прекратился, темныя тучи засыпали бѣлымъ снѣгомъ лѣса и горы; вьюга закружилась по рѣчной долинѣ, по падямъ*) и закрыла небо бѣлесоватымъ мутнымъ туманомъ.
*) Падь — ущелье по берегамъ Лены.
И показалось изгнаннику, что съ этой вьюгой прилетѣли, возвратились его безотрадныя мысли, вытѣсненныя присутствіемъ его жены; что кто-то грязный съ бѣлымъ непроницаемымъ лицомъ, движется по воздуху, паритъ надъ его юртой и требуетъ отъ него, чтобы онъ свелъ разсчеты съ жизнью...
Разъ, когда онъ сидѣлъ у огня безстрастный, весь охваченный горемъ, въ которомъ онъ боялся дать себѣ отчетъ, — показалось ему, что тихо открылась дверь и вошелъ кто-то невидимый и таинственный, прикоснулся къ его плечу и взялъ его за руку, и повелъ его изъ юрты, по сугробамъ, по камнямъ, чрезъ кусты и заросли, сквозь столбы снѣжной бури, хлеставшей его по лицу... Онъ не сопротивлялся ему, не старался разглядѣть его... Онъ двигался какъ во снѣ.
— Кто ты и что тебѣ нужно? спросилъ онъ наконецъ невидимаго, влекущаго его по сугробамъ...
— Я пришелъ за тобою, отвѣтилъ тотъ голосомъ, похожимъ на отдаленный грохотъ льдовъ. Пора!..
Изгнанникъ шелъ и не могъ очнуться отъ своего сна, и передъ нимъ вставали видѣнья... Темный крестъ торчалъ изъ сугроба; онъ привѣтствовалъ его, притягивалъ его какой-то невѣдомой силой въ свои распростертыя объятія. Темный кустъ, яростно покачиваемый вѣтромъ, то наклонялся къ могилѣ, то поднимался отъ нея съ рѣзкимъ монотоннымъ ворчаніемъ, похожимъ на причитаніе дьячка надъ мертвецомъ... Казалось, кто-то шепталъ молитвы въ сугробахъ, кто-то рыдалъ на вершинѣ высокихъ сосенъ и стоналъ и плакалъ въ облакахъ, подъ сводомъ тусклаго неба... И поставилъ изгнанника на колѣни передъ могилой, невидимый, овладѣвшій имъ, и показалъ ему всю его жизнь и все, что чувствовалъ, что видѣлъ онъ въ ней: синія воды Днѣпра, зеленые сады, усѣянные бѣлымъ цвѣтомъ; степь, покрытую цвѣтами, степь, сожженную солнцемъ; мирныя села, бѣлыя хаты, тонущія въ садахъ; села, объятыя пламенемъ и дымомъ; тысячи всадниковъ съ голыми саблями, сверкающими какъ молніи въ ихъ рукахъ, и потоки крови, обагряющіе степь... И увидѣлъ онъ себя въ красномъ жупанѣ**), съ саблей въ рукахъ сѣющимъ смерть вокругъ себя...
**) Кафтаны малороссійскихъ казаковъ.
Увидѣлъ онъ какъ убивалъ онъ людей, чтобы доставить свободу людямъ же... Но свобода не упрочивалась убійствомъ и насиліемъ, потому что сердца людей покоряются любовью и добромъ, а не войной и убійствами... И только прочна та свобода, которая достигается и основывается на любви и добрѣ.. Онъ созналъ это тогда, когда уже не было у него силъ любить и дѣлать добро...
Потомъ увидѣлъ онъ сѣрое подземелье, плѣнъ, цѣпи и тюрьмы, пустыни и горы, и лѣса, чрезъ которые провезли его въ изгнаніе; и ее спокойную и ясную, возвратившую ему надежду и унесшую ее въ могилу...
Какъ много радости и горя, и страданій, и мукъ испыталъ онъ въ жизни. Что же осталось ему еще испытать, что осталось ему еще совершить?
«Умереть» шептали кусты надъ могилой и вѣтеръ, въ клубахъ сыпучаго снѣга проносившійся по полянамъ, подхватывалъ это слово. И ничего страшнаго въ этомъ словѣ не было для изгнанника. Онъ обрадовался ему. Въ этомъ словѣ звучала новая надежда на то, что тамъ гдѣ то, за гробомъ, онъ опять увидитъ ее, освѣтившую ему жизнь въ изгнаніи солнцемъ надежды.
Вѣтеръ сыпалъ сугробы, а изгнанникъ все стоялъ на колѣняхъ, на могилѣ и стылъ и умиралъ безъ страданія и боли, прислушиваясь къ вою бури, точно это былъ радостный призывъ къ новой жизни, къ новымъ мечтамъ, въ которыхъ нѣтъ обмана, раскаянія и пустоты...
Утромъ якуты нашли изгнанника замершимъ на могилѣ жены. Руками онъ обнималъ крестъ. Мертвые глаза его были обращены къ востоку. Холодный лучъ солнца, выглянувшаго на небѣ послѣ бурной ночи, цѣловалъ его гордое безжизненное лицо.
Онъ умеръ одиноко, какъ жилъ! Якуты похоронили его рядомъ съ женою, писарь написалъ воеводѣ донесеніе о его смерти и всѣ забыли въ землѣ изгнанія объ изгнанникѣ, давно забытомъ на родинѣ.
Только одинокій крестъ на вершинѣ сопки напоминалъ о немъ изгнанникамъ слѣдующихъ дней.
(Окончаніе будетъ).
А. К.
(OCR: Аристарх Северин)
ПОДЪ СОПКОЙ
(Изъ очерковъ: Старинныя были).
(Памяти одного изгнанника).
(Продолженіе, см. № 161)
"Сибирская жизнь" №164, 1 августа 1899 г.
II
Лѣтъ полтораста спустя, другой изгнанникъ очутился по волѣ случая у подножья сопки.
По одеждѣ, по внѣшнему виду, по характеру онъ не былъ похожъ на перваго, но онъ также былъ во всемъ чуждъ аборигенамъ земли той, какъ первый. Все въ немъ было загадочно для нихъ. Они также мало способны были понимать его чувства и мысли, какъ и прадѣды ихъ. Но они понимали, что онъ думаетъ вовсе не о томъ что они. Тщетно онъ искалъ слѣдовъ перваго изгнанника: юрта, гдѣ онъ жилъ, развалилась, сравнялась съ землей; кресты на могилахъ подгнили, упали и скрылись въ землѣ, подъ слоемъ наносной земли и мху. Онъ нашелъ только крестъ на каменной вершинѣ.
Онъ поселился въ юртѣ, которую выстроили ему якуты, недалеко отъ сопки и жилъ одинокой и праздной жизнью. Онъ не промышлялъ рыбы въ рѣкахъ и озерахъ, звѣрей въ окрестной тайгѣ, не расчищалъ земли изъ подъ лѣсу, не сѣялъ ячменя, не разводилъ скота на вольныхъ пастбищахъ. Зимой онъ почти не выходилъ изъ юрты, лежалъ на постели и глядѣлъ на огонь, потому что въ немъ одномъ было подобіе жизни среди мертвой природы. Огонь говорилъ ему совсѣмъ не то, что говорилъ якутамъ и то, что говоритъ огонь, давало ему силу переносить эго грустное одиночество, эту могильную тишь и молчаніе пустыни, раскинутой вокругъ него на безконечныя пространства. Онъ жилъ своимъ прошлымъ и надѣялся, что это прошлое еще повторится въ его жизни. Въ этомъ прошломъ для него заключались правда и смыслъ жизни и онъ не интересовался тою жизнью, которой жили люди вокругъ него. Онъ не дѣлалъ этимъ людямъ ни добра ни зла; его существованіе было безполезнымъ для нихъ; однако они не были безполезны для него, потому что они ловили звѣрей и промышляли рыбъ и птицъ и на его долю.
Лѣтомъ онъ проводилъ дни и ночи на вершинѣ сопки, въ глубинѣ зеленыхъ зарослей. Часто его фигура появлялась и стояла неподвижно у одинокаго креста.
Какой чудный видъ открывался оттуда на окрестности: на рѣку, на горы, на синѣющіе лѣса противоположнаго берега! Лѣтомъ все это, казалось, жило и мыслило: груды камней, освѣщенныхъ солнцемъ, и стальная гладь рѣки, и голубая высь неба, и тѣни листьевъ и вѣтвей, слегка колеблемыхъ вѣтромъ. Какіе чудные звуки могла бы исторгнуть эта дѣвственная природа изъ груди изгнанника, какія затаенныя струны сердца могла бы она затронуть въ немъ, если бы онъ наблюдалъ природу и погружался бы въ нее всѣмъ своимъ существомъ!
Съ этой высокой горы была видна полная картина восхода и заката.
Солнце опускалось ниже и тѣни деревьевъ лѣсистаго склона перебѣгали на каменный склонъ и вершинами своими ложились поперекъ красной дорожки. Огненный шаръ солнца тихо опускался въ горахъ; прощальные лучи его проходили по лѣсамъ, мѣнялись и гасли; бѣлыя облака пламенѣли, отдѣляясь отъ горизонта оранжевой полосой; въ долинѣ среди потемнѣвшихъ деревьевъ ночныя тѣни; въ густыхъ прибрежныхъ заросляхъ были сумерки, а рѣка еще свѣтилась отраженіями зари, румяной зыбью проходившей по водамъ. День угасалъ въ туманахъ, стлавшихся по лѣсамъ и оковывавшихъ лѣса дремотой...
И въ дождливые, пасмурные дни лѣта сопка выдѣлялась среди сѣрыхъ окрестностей своеобразной красотой. Вершина ея, объятая туманами, какъ-бы курилась; облака, проходившія по небу, задѣвали ее и повисли на ней дымной завѣсой; деревья въ долинѣ принимали причудливыя формы; они походили на какихъ-то мрачныхъ воиновъ, разсыпавшихся по равнинамъ и горамъ безчисленными рядами. Терасса съ каменными глыбами, поросшими мхомъ, съ обугленными камнями, съ крестомъ на вершинѣ ясно выдѣлялась надъ рѣкою... Все въ природѣ было красиво и величественно. Все было такъ, какъ полтораста лѣтъ тому назадъ, какъ тысячу лѣтъ тому назадъ!..
Но изгнанникъ не наблюдалъ жизни природы, а наблюдалъ лишь то, что дѣлалось въ немъ самомъ, въ его душѣ...
Онъ былъ такой же мечтатель, какъ тотъ изгнанникъ, который страдалъ здѣсь полтораста лѣтъ тому назадъ. Онъ желалъ, чтобы всѣ люди были одинаково счастливы, богаты и свободны и надѣялся, что они сдѣлаются такими, если послушаются его и будутъ жить по его указаніямъ... Онъ вѣрилъ, что они сдѣлаютъ это и будутъ счастливы. Тамъ... на родинѣ, остались его товарищи. Они будутъ проповѣдовать то, что онъ, и люди послушаются ихъ и измѣнятъ все то, что несовершенно въ ихъ жизни... Развѣ имъ не надоѣло это угнетеніе и несправедливость... Это — (подъ этимъ словомъ онъ подразумѣвалъ все, что ему не нравилось въ жизни людей) должно скоро окончиться и замѣниться лучшимъ. Онъ скоро получитъ радостную вѣсть, что измѣнилось то, что онъ считалъ зломъ въ жизни, что угнетало его мысль.
Каждый день онъ ожидалъ этого извѣстія, ожидалъ терпѣливо и упорно, утѣшаясь своей мечтой...
Но шли дни, мѣсяцы и годы, а онъ не получалъ желаннаго извѣстія... Все, видно, оставалось по старому. Люди жили (писали ему товарищи и друзья) такъ, какъ имъ казалось лучше и обращали очень мало вниманія на мечтателей, которые хотѣли навязать имъ чуждыя формы жизни.
А дни изгнанія были по прежнему долги и скучны, тянулись однообразно и угнетали его.
Наконецъ настали для изгнанника дни сомнѣній въ себѣ и въ своихъ вѣрованіяхъ; и понялъ онъ, что его мечты безсильны измѣнить могучее теченіе жизни, которое стремилось по своему собственному, прорытому вѣками руслу. И смѣшными показались ему эти мечты; хотя и тяжело ему было сознаться въ этомъ... Сколько лѣтъ жизни потерялъ онъ въ роли ложнаго пророка?!
Онъ взглянулъ на себя въ зеркало и замѣтилъ сѣдину, пробивающуюся въ волосахъ; онъ взглянулъ на пригорокъ, гдѣ было маленькое кладбище якутовъ: оно все было усѣяно новыми крестами. Кресты, которые засталъ онъ новыми, теперь пошатнулись и почернѣли. И въ природѣ было такъ: все старое исчезло, уходило въ землю; новое поднималось отъ земли къ небу, къ солнцу, къ облакамъ, на просторъ. На старыхъ сгнившихъ стволахъ сваленныхъ бурей деревьевъ, вырастали цвѣты; казалось чьи то живые глазки смотрѣли на небо сквозь щели сгнившей коры: молодые побѣги зеленѣли на истлѣвшихъ пняхъ.
И онъ также старился и старились его безплодныя мечты. Скоро онъ увидитъ себя на краю могилы, а что же онъ сдѣлалъ добраго въ своей жизни для другихъ людей? мало желать добра людямъ, надо было дѣлать добро людямъ... И пришла ему на мысль притча о нерадивомъ рабѣ, зарывшемъ таланты въ землю.
Вокругъ него жили, мучились и радовались, умирали и нарождались люди, а онъ жилъ только въ самомъ себѣ и не интересовался жизнью сосѣдей, не пожелалъ принять участіе въ радости и горѣ своихъ ближнихъ...
И усумнился онъ въ правильности своихъ вѣрованій, взглядовъ и поступковъ.
Мрачный, задумчивый по долгу просиживалъ онъ подъ древнимъ крестомъ, на вершинѣ сопки, и мысль о смерти все чаще и чаще приходила ему въ голову.
* *
*
Однажды, когда онъ грустный сидѣлъ въ своей юртѣ и думалъ о крушеніи своихъ надеждъ, рука его машинально раскрыла книгу, лежавшую передъ нимъ на столѣ, и глаза его также машинально прочли стихи:
Alle Freiheits-Apostel, Sie waren mir immer zuwider
Willkür suchte doch nur ieder am Ende für sich
Willst du viele befrein, so wag’es, vielen zu dienen.
Wie gefährlich das sei, willst du es wissen? Versuch’s!
Эти стихи поразили его своей глубокой правотой. Сколько разъ раньше отъ читалъ ихъ и они не производили на него впечатлѣнія. Они какъ-бы скользили по поверхности его памяти, не запечатлѣваясь въ ней и не волнуя его. Теперь ему сразу сталъ понятенъ ихъ смыслъ. Онъ поднялся съ мѣста и въ сильномъ волненіи сталъ ходить взадъ и впередъ по юртѣ. И окинулъ онъ пытливымъ критическимъ взглядомъ всю свою жизнь.
Припомнилъ онъ себя молодымъ, полнымъ силъ человѣкомъ. Ему казалось тогда, что онъ любилъ все доброе, прекрасное, любилъ всѣхъ людей, былъ объятъ желаніемъ сдѣлать имъ добро, принести пользу. Онъ былъ окруженъ такими же молодыми людьми. Они часто собирались и все говорили о благѣ и счастіи другихъ людей. Они много спорили, говорили и читали, но, кромѣ разговоровъ и чтенія, не дѣлали ничего... Они жили словами. Это были слова красивыя, но пустыя: они не переходили въ дѣло... не помогли ему принести пользу ближнимъ. Людямъ, обремененнымъ трудомъ, подавленнымъ нищетою и невѣжествомъ, не стало легче отъ того, что онъ сокрушался о нихъ. Изъ книгъ и разговоровъ онъ узналъ, что та жизнь, которой живетъ народъ, тяжела и онъ старался устраниться отъ нея. Между тѣмъ для того, чтобы передѣлать ее, нужно было раздѣлять ее съ народомъ...
И теперь его жизнь подъ этой пустынной горой развѣ не была сплошной ошибкой?
Онъ жилъ мечтами, мечталъ о томъ, что люди станутъ иными и ничѣмъ не способствовалъ этому, въ доступной ему средѣ, въ средѣ людей, окружающихъ его. Развѣ онъ ужъ такъ былъ оторванъ отъ жизни?
По равнинѣ за сопкой, между берегомъ рѣки и темнымъ лѣсистымъ хребтомъ, начинавшимъ собою безбрежную тайгу, разсѣяны хижины людей, промышляющихъ звѣрей и рыбъ, расчищающихъ землю изъ подъ вѣкового лѣса; въ хижинахъ живутъ люди, радуются и страдаютъ; тамъ въ этихъ хижинахъ — труды и отдыхъ, смѣхъ и слезы, радость и горе... Можетъ быть обитатели хижинъ нуждаются въ его помощи и участіи, какъ онъ самъ нуждается въ томъ-же?
Его равнодушіе къ жизни этихъ людей граничить съ презрѣніемъ.
И вспомнилъ онъ Того, Кто былъ выше всѣхъ людей, а служилъ всѣмъ людямъ, и вспомнилъ онъ и слова Его.
«Истинно говорю вамъ: кто себя унижаетъ, будетъ возвышенъ».
Не слѣдовало ли и ему унизить себя до своихъ ближнихъ, жителей земли той, чтобы потомъ возвысить ихъ до себя? Служить имъ, чтобы освободить ихъ отъ невѣжества, эгоизма, косности..
Съ этого дня рядъ мучительныхъ и тревожныхъ мыслей не давалъ покоя изгнаннику. Онъ думалъ о себѣ, о своей жизни, о нравственномъ долгѣ; онъ думалъ о тѣхъ красивыхъ и благородныхъ словахъ, которыми онъ жилъ столько лѣтъ и о томъ, какъ бы обратить эти слова въ дѣло.
Въ волненіи шагалъ онъ по своей тѣсной юртѣ или просиживалъ цѣлые дни, на вершинѣ сопки, у креста. Березы шумѣли надъ его головой; рѣка рокотала у каменнаго подножья горы; лѣсныя птицы щебетали въ вѣтвяхъ, — а онъ не видѣлъ и не слышалъ ничего. Онъ всматривался въ то, что дѣлалось въ душѣ его. Въ ней происходилъ переломъ... Что то звучало въ душѣ его; звучало неопредѣленно и смутно, потомъ становилось легче и наконецъ изъ этихъ звуковъ сложилась цѣльная и сильная мелодія.
* *
*
Осенью, когда земля покрылась первымъ снѣгомъ, точно клочьями чистой бѣлой ваты, повисшей на вѣтвяхъ деревьевъ, когда равнины застлались пушистымъ ковромъ, а кочки надѣли бѣлыя шапки, — странное движеніе началось въ окрестностяхъ тихой одинокой юрты изгнанника. Изъ юртъ, разбросанныхъ по долинѣ, по утрамъ, выходили маленькіе якутята, съ черными умными глазками и съ дѣловымъ видомъ спѣшили къ юртѣ изгнанника; въ полдень они съ веселыми криками и смѣхомъ бѣжали назадъ, по домамъ. Маленькія ноги протоптали тропинку къ юртѣ черезъ перелѣсокъ, по которому въ прежніе годы только изрѣдка проѣзжали всадники, привозя пищу одинокому обитателю юрты. Теперь въ этой юртѣ ежедневно слышался дѣтскій крикъ, смѣхъ, говоръ.
Угрюмый изгнанникъ собралъ всѣхъ окрестныхъ ребятъ и началъ учить ихъ грамотѣ.
Якуты удивились тому поступку: нелюдимый человѣкъ, который велъ столько лѣтъ праздную и безполезную для нихъ жизнь, вдругъ заинтересовался жизнью своихъ сосѣдей и захотѣлъ имъ быть полезнымъ. Онъ получилъ изъ города цѣлый тюкъ книжекъ и картинъ, роздалъ ихъ дѣтямъ, и убѣдилъ отцовъ посылать къ нему ребятъ „въ школу“.
Якутята, какъ маленькіе звѣрьки, сначала боялись «русскаго человѣка, съ мерзлыми глазами и большой бородой»; но потомъ они привыкли и полюбили его.
Вѣсть о «школѣ подъ сопкой», вскорѣ распространилась среди окрестныхъ якутовъ. Это была первая школа въ той глухой сторонѣ и якуты сначала недовѣрчиво относились къ ней. Это недовѣріе скоро исчезло, когда они замѣтили, что дѣти полюбили своего учителя и дѣлаютъ успѣхи. Черезъ два, три года, не только дѣти, но и взрослые стали слушаться „учителя“ и слѣдовать его совѣтамъ.
«Школа подъ сопкой» — это былъ прозаическій результатъ душевнаго перелома, пережитаго изгнанникомъ.
Чего же достигъ онъ своей затѣей?
Онъ побѣдилъ разладъ въ себѣ. Сознаніе исполненнаго долга въ отношеніи ближнихъ, среди которыхъ онъ принужденъ былъ жить, вернуло ему спокойствіе духа. Онъ отдался служенію «многимъ» для того, чтобы многихъ сдѣлать свободными. И хотя старики аборигены попрежнему коснѣли въ суевѣріяхъ и невѣжествѣ, боялись колдуновъ и шамановъ, приносили жертвы «хозяевамъ мѣста», богамъ лѣсовъ и горъ, вѣшая свои приношенія на деревьяхъ; попрежнему прижимали своихъ ближнихъ, давали дани жаднымъ засѣдателямъ, дѣлавшимъ по временамъ наѣзды на мирныя юрты; продолжали напиваться до безчувствія, разъ удавалось добыть водку, дѣти ихъ обнаруживали лучшіе задатки и можно было надѣяться, что они станутъ свободными и разобьютъ цѣпи предразсудковъ, суевѣрій, эгоизма и приниженности.
* *
*
Прошло много лѣтъ и юрта подъ сопкой опустѣла. Изгнанникъ вернулся на родину. Онъ вернулся старикомъ. Вся его жизнь прошла не такъ, какъ мечталъ онъ; не съ улыбкою, а со слезами вспоминалъ онъ о ней. Съ нѣкоторымъ чувствомъ удовлетворенія вспоминалъ онъ лишь о школѣ подъ сопкой. Это воспоминанiе утѣшало его до тѣхъ поръ, пока не сложилъ онъ въ родную землю своихъ усталыхъ костей.
Но добрыя сѣмена, посѣянныя въ сердцахъ якутятъ въ „школѣ подъ сопкой“ дали хорошіе всходы. Многіе изъ нихъ продолжали образованіе, окончили курсъ въ среднихъ училищахъ, стали учителями школъ, которыя теперь начало открывать уже само правительство (раньше ограничивавшееся здѣсь сборомъ ясака и присылкою чиновниковъ и ссыльныхъ), стали священниками, писарями. Въ нихъ уже не было эгоизма и дикости и суевѣрій предковъ. Они были человѣчны и добры и воодушевлены любовью къ своему племени, и даже тѣ изъ бывшихъ учениковъ изгнанника, которые, не выдаваясь способностями и дарованіями, слились съ массой, — стали выше той массы и давали ей добрый примѣрь. Всѣ они чтили память своего учителя, и долго жила эта память объ изгнанникѣ, среди обитателей юртъ, разбросанныхъ вокругъ сопки.
Онъ, унизившій себя до нихъ, возвысился въ ихъ мнѣніи и оставилъ добрую память по себѣ.
А одинокій крестъ стоитъ до сихъ поръ на каменномъ, обрывистомъ краю сопки; и до сихъ поръ чья то невидимая и заботливая рука поддерживаетъ этотъ памятникъ, забытыхъ, cравнявшихся съ землею могилъ.
А. К.
Олекминскъ.
1818/VI99 г.
(OCR: Аристарх Северин)