Старинныя были.

 (Очеркъ 1-й).

 

Адольфъ Готлибовичъ Клюге 

I.

Лена шумитъ въ долинѣ; лѣсъ шумитъ по горамъ...

Когда осенью понесутся надъ рѣкой сѣдые, морозные туманы, застилая солнце завѣсою мутныхъ облаковъ, когда огромныя льдины, принесенныя съ верховьевъ теченіемъ, тѣснясь и сталкиваясь въ узкихъ протокахъ, ледяной зыбью пойдутъ по широкому простору водъ, — вся рѣчная долина наполняется грознымъ, рокочущимъ шумомъ.

Страшенъ и безотраденъ видъ пустынныхъ ленскихъ береговъ по ночамъ. Кажется, что въ морозной мглѣ, нависшей надъ рѣкою, поглощающей блескъ далекихъ звѣздъ и трепетный свѣтъ луны, пробирающейся среди тучъ, — носятся толпы невѣдомыхъ чудовищъ; кажется, что призраки и чудовища борются между собою, потрясая воздухъ криками и стонами. Они борются какъ титаны: отламываютъ куски скалъ, ломаютъ деревья, ловятъ въ водѣ тяжелыя плавучія льдины и поражаютъ ими враговъ. Шумъ этой стихійной борьбы сливается въ одинъ глухой, протяжный грохотъ льдовъ. Порою въ немъ слышится точно скрежетъ чьихъ то гигантскихъ зубовъ, точно чей то плачь и стонъ... И поднимаются эти странные звуки отъ поверхности воды къ небу, въ клубахъ морознаго тумана.

А по горамъ тайга вторитъ шуму долины... Однообразенъ издали этотъ говоръ деревьевъ, но вблизи можно различить ихъ голоса: сосновый боръ, одѣтый густымъ уборомъ хвой, ворчитъ сдержанно глухо; въ шумѣ лиственничныхъ лѣсовъ слышатся звенящія нотки: обнаженныя, обледенѣлыя вѣтви звенятъ сталкиваясь между собой; осинникъ воетъ какимъ то прерывистымъ, дрожащимъ шумомъ, точно плачетъ, вспоминая о трепещущемъ серебристо зеленомъ, лѣтнемъ уборѣ своемъ.

Протяжно стонетъ тайга по утесистымъ берегамъ Лены, точно разсказываетъ что то, точно скрытый въ ея таинственной глубинѣ шаманъ поетъ старинную легенду «олонхо» ¹⁾, героическую эпопею народа, нѣкогда владѣвшаго этой пустынной землей, а деревья хоромъ подхватываютъ пѣснь шамана.

1) „Олонхо" — сказанья, легенды, былины (якутск.).

Тайга говоритъ... разсказываетъ о томъ, что происходило въ старину, на берегахъ Лены; говорить сердцу, уму, воображенію... вслушайтесь въ ея шумъ!

Вотъ подулъ изъ пади ²⁾ рѣзкій порывистый вѣтеръ. Онъ проносится надъ водою съ какимъ то болѣзненнымъ стономъ... Воспоминанье о томъ, что было въ этой пади, — звучитъ въ порывахъ вѣтра: это стонъ о помощи замерзающаго поселенца, крикъ ограбленнаго путника, плачь раненаго спиртоноса, брошеннаго на произволъ судьбы на невѣдомой, таежной тропинкѣ... Никто не узнаетъ о жизни этихъ людей, о ихъ смерти; никто не оплакиваетъ, никто не хоронитъ ихъ... Когда весною сойдетъ снѣгъ, — покажутся обглоданныя кости среди зеленой травы и голубенькихъ цвѣтовъ, гніющій трупъ, съ обращенными къ небу зіяющими впадинами глазъ... Только вѣтеръ оплачетъ этихъ забытыхъ покойниковъ; вырываясь изъ пади, онъ разнесетъ по широкой рѣчной долинѣ ихъ послѣднія мольбы и стоны...

2) Падь — ущелья, или разселины по краямъ рѣчной долины.

Вотъ звенитъ кустарникъ, хлеща обнаженными прутьями по каменнымъ стѣнамъ утеса... Это похоже на звонъ кандаловъ... Арестантская партія идетъ по берегамъ Лены... Сколько прошло ихъ здѣсь? Много сильныхъ, способныхъ удальцовъ прошло по этой величественной рѣкѣ въ отдаленныя дебри якутской земли! Но немногіе вернулись назадъ: ихъ поглотила глухая тайга, бездонная пропасть, называемая пріисками!..

Всегда, когда случалось мнѣ въ осеннія ночи проѣзжать по этимъ берегамъ, я внимательно вслушивался въ шумъ тайги. Онъ не убаюкивалъ меня, а будилъ воображеніе. Въ моей взволнованной душѣ вставало все то, что разсказывала тайга, что приносилъ вѣтеръ изъ падей... Въ этихъ разсказахъ отражались мои воспоминанія, наблюденія, моя скорбь... Подъ шумъ тайги, подъ вой вѣтра все слышанное когда то о жизни на берегахъ Лены, такъ ясно вставало въ умѣ, точно все это совершалось у меня на глазахъ... И я вспоминалъ старинныя были...

* * *

...Это было въ то не особенно далекое время, когда на Ленѣ не было ни судовъ, ни школъ, ни пароходства, а пріиска только что возникали. Для населенія законъ и судъ воплощались въ лицѣ разнузданнаго сибирскаго засѣдателя...

Знаменитъ и славенъ по всей Ленѣ, отъ Витима до Алдана, былъ голова, Иннокентій Федоровъ, по прозванію Соймаръ. Якуты боялись его и называли «тайономъ», крестьяне трепетали передъ нимъ; исправники, засѣдатели были его друзьями и часто пировали съ нимъ, духовенство молилось за него, какъ за благодѣтеля церквей. Для бѣдныхъ онъ былъ грозою: онъ держалъ въ своихъ рукахъ молніи и громы начальственнаго гнѣва, взятаго имъ, такъ сказать, на откупъ; для богатыхъ, онъ былъ идеаломъ, примѣромъ достойнымъ подражанія. Онъ гремѣлъ по всѣмъ приленскимъ станціямъ и все убогое и забытое населеніе береговъ Лены подчинялось ему. Онъ имѣлъ пашни, покосы, дома, скотъ, деньги, товары, медали и почетъ. Получивъ жалованный кафтанъ, въ качествѣ участника въ депутаціи, посланной въ Петербургъ, куда онъ съѣздилъ на счетъ своего общества, — онъ поднялся въ глазахъ простодушныхъ, объякутѣвшихъ крестьянъ на недосягаемую высоту. Всѣ считали его чуть-ли не бояриномъ.

И точно, одѣтый въ жалованный кафтанъ Соймаръ походилъ на боярина. У него было широкое русское лицо, обрамленное черной съ просѣдью бородой, густыя брови, сѣрые глаза, которымъ онъ обыкновенно придавалъ благочестивое выраженіе, точно онъ собирается творить молитву или жертвовать на храмъ.

— «Откуда взялось у него богатство?» Не разъ задавался этотъ вопросъ на берегахъ Лены. Люди не отвѣчали на него. Отвѣчала неясно, неопредѣленно, глухо людская молва:

— «Какъ разбогатѣлъ онъ?..» — О томъ знаетъ широкая Лена; тайга, что воетъ на ея берегахъ!..

Очень просто онъ нажилъ богатство, (говорили иные). Только разъ въ годъ приплываютъ по Ленѣ въ нашъ край торговые паузки, пловучіе магазины. Они продаютъ все дешево; это бываетъ лѣтомъ. Въ остальное время, въ особенности же къ концу года цѣны на всѣ товары утраиваются. Иннокентій Федоровичъ пользовался широкимъ кредитомъ у купцовъ, забиралъ товары въ большомъ количествѣ и перепродавалъ ихъ населенію по тройнымъ цѣнамъ. Онъ раздавалъ населенію въ долгъ деньги, хлѣбъ и товары и получалъ большіе барыши. Онъ торговалъ водкой безъ патента, разбавляя ее водой. Кто станетъ слѣдить по пустыннымъ станкамъ за нарушеніемъ питейнаго, торговаго и иныхъ уставовъ? На этихъ берегахъ единственнымъ властелиномъ былъ Соймаръ. Онъ былъ купцомъ и полицейскимъ, и судьею. Все совмѣщалъ онъ въ себѣ! Для дюжины станцій онъ былъ единственнымъ источникомъ права и силы.

Не было ни одного хозяина, который бы не былъ долженъ Соймару; кто разъ задолжалъ ему — а это начиналось обыкновенно съ пустяка, съ бутылки водки или кирпича чаю, — становился его неоплатнымъ должникомъ до могилы. Казалось, что жизнь этихъ захудалыхъ крестьянъ находилась въ его рукахъ: захочетъ онъ — заморитъ ихъ голодомъ; захочетъ и они будутъ сыты. Въ своей волости онъ значилъ больше, чѣмъ генералъ-губернаторъ. Втихомолку этому приводили наглядный примѣръ.

Однажды по случаю неурожая, генералъ-губернаторъ послалъ въ Олекминскую волость пожертвованный хлѣбъ съ приказаніемъ раздать его крестьянамъ даромъ. Голова вошелъ въ стачку съ писаремъ и сильными крестьянскаго міра и весь присланный хлѣбъ распродалъ нуждающимся. Вырученныя деньги, понятно, пошли въ пользу стачечниковъ, а большая половина досталась Соймару, изобрѣтателю этого остроумнаго и опаснаго плана. Всѣ крестьяне знали объ этой продѣлкѣ, но никто изъ нихъ не осмѣлился послать доносъ на безстрашнаго голову; такъ сильна была кабала, въ которой они находились. Много лѣтъ спустя, когда большая часть виновныхъ перемерла, продѣлка обнаружилась...

Да все это была правда. Вся волость зависѣла отъ Соймара и несла ему дани! Но источники доходовъ всѣхъ этихъ деревушекъ и станковъ были довольны скудны. Самой неумѣренной эксплуатаціей нельзя было тамъ и при томъ такъ скоро пріобресть большіе капиталы. Малолюдные, бъдные поселки сиротливо ютились, — въ 20—30 верстахъ одинъ отъ другого, — подъ величественными утесами ленскихъ береговъ, подъ причудливыми камнями, похожими на башни, на дворцы.

 Каждый день, вечеромъ можно было любоваться, какъ огромный шаръ луны, весь позлащенный и еще румяный отъ лучей заходящаго солнца, медленно выходилъ изъ за этихъ дворцовъ и башенъ и озиралъ землю любовнымъ смѣющимся взоромъ, прежде чѣмъ показаться вверхъ по безпредѣльному лиловому своду неба. Каждый день утромъ можно было любоваться, какъ на лѣсистыхъ холмахъ противоположнаго берега появлялось дневное свѣтило, какъ пламенѣла заря на нѣжной серебристой лазури прояснившагося неба; какъ оживали, свѣтясь въ лучахъ солнца, пустынные берега, лѣса и горы, трепещущія волны рѣки и голубой воздушный океанъ, обнимающій землю...

Но вся эта, возвышающая душу, красота береговъ Лены не дѣлала сытыми обитателей ихъ.

Каменистая почва производила мало хлѣба; болотистыя равнины по падямъ давали мало сѣна, прокармливали мало скота. Въ тайгѣ были олени, лисицы, бѣлка, но приленскіе жители, привязанные къ станкамъ обязательной почтовой гоньбой, мало промышляли пушнины. Эта гоньба была единственнымъ источникомъ денежныхъ доходовъ крестьянъ. Эта такъ называемая фуражная плата цѣликомъ попадала въ руки Соймара. Неоплатные должники только росписывались въ полученіи платы, не видя денегъ въ глаза...

Не мудрено было Соймару нажиться при такихъ условіяхъ.

Но видно было, что жители приленскихъ станковъ, сообщая эти свѣдѣнія о источникахъ богатства своего головы, чего то не договариваютъ, что то таятъ въ себѣ, боясь повѣдать это даже чужому, независимому отъ мѣстнаго воротилы, человѣку. То, что таили отдѣльныя личности, которыхъ голова могъ уничтожить, обездолить, пустить по міру, — выдавала людская молва, съ которой онъ не въ силахъ былъ совладать.

Странные слухи шопотомъ передавались отъ станка на станокъ...

Казалось, они шли по лѣсамъ, отъ дерева къ дереву, переносились съ бурей съ одного утеса на другой...

Проѣзжая по этимъ утесамъ, я перебиралъ въ умѣ все слышанное, или вѣрнѣе подслушанное у молвы, всѣ старинныя преданья и были, и казалось мнѣ, что шумящая тайга повторяетъ ихъ мнѣ монотоннымъ ворчливымъ напѣвомъ, разступаясь передо мной и уходя въ безпредѣльную даль...      

* * *

... Лена воетъ въ долинѣ, лѣсъ шумитъ по горамъ...

Въ одинъ ненастный вечеръ, когда холодный вѣтеръ волновалъ темную поверхность рѣки, гнулъ до земли прибрежный кустарникъ, срывая съ вѣтвей поблекшія, порѣдѣвшія листья и крутя ими въ воздухѣ, колыхалъ по косогору деревья, одѣтыя лохмотьями осени, гналъ тяжелыя тучи по небу, перебрасывая ихъ изъ пади въ падь, — одинокая лодка пристала къ берегу Лены, на Топорской станціи, какъ разъ противъ дома головы Иннокентія Федоровича.

Этотъ домъ, построенный на возвышеніи, напоминалъ собою средневѣковый разбойничій замокъ. Высокій и просторный, онъ былъ обнесенъ со всѣхъ сторонъ заборомъ; крѣпкія, бревенчатыя стѣны походили на крѣпостные валы; тяжелыя массивныя ворота были наглухо заперты, по двору день и ночь расхаживалъ караульный, сторожа «головинское» добро, запертое въ двухэтажныхъ амбарахъ. Ночью сторожъ стучалъ трещоткой, давая знать хозяевамъ, всѣмъ мирнымъ обывателямъ и всѣмъ проходящимъ бродягамъ о томъ, что онъ бодрствуетъ; днемъ другой сторожъ ходилъ осторожно по двору, какъ тѣнь. Огромныя злыя собаки бѣгали, гремя цѣпью, по веревкамъ, протянутымъ по двору, мимо домовъ и амбаровъ. Кругомъ этого дома—дворца ютились неправильно разбросанныя лачуги поселянъ. Домъ головы походилъ на огромнаго паука, окутавшаго сѣтью паутинъ этотъ мирный поселокъ на берегу Лены, между безконечной водяной далью и безпредѣльной лѣсной пустыней; лачуги поселянъ походили на мухъ, запутавшихся въ эту паутину...

Дѣйствительно домъ головы былъ такъ удачно расположенъ, что изъ его оконъ можно было наблюдать всю деревню, рѣку, сосѣднюю падь; видно было кто и куда ѣдетъ, на сколькихъ лошадяхъ идетъ почта; видны были всѣ проплывавшія лодки и промышленники, пробирающіеся на правый гористый берегъ...

Ничто не могло ускользнуть отъ вниманья обитателей замка.

Одинокая лодка, приставшая къ берегу въ ненастный вечеръ, была замѣчена изъ оконъ замка!

    Въ этой лодкѣ плылъ изъ Якутска торговецъ, издалека пріѣхавшій съ товаромъ на Лену. Распродавъ лѣтомъ весь товаръ, онъ накупилъ въ Якутскѣ разныхъ продуктовъ: масла, соленой рыбы, пушнины и подъ осень повезъ все это на пріиски, чтобы продать тамъ все, по дорогимъ цѣнамъ. Тогда еще на пріискахъ было много денегъ, много золота; для предпріимчивыхъ торговцевъ пріиски были обѣтованною землей...

Поднялась буря и грозила потопить тяжело нагруженную лодку; стало темно отъ тучъ, загромоздившихъ небосклонъ, и торговецъ принужденъ былъ остановиться на Топорной станціи. Въ лодкѣ была вся его семья: жена, двое дѣтей и двое рабочихъ поселенцевъ.

Они зажгли костеръ, разложились вокругъ него, варили ужинъ, сушили свои одежды и потомъ расположились на ночлегъ, надѣясь чуть свѣтъ тронуться въ дальнѣйшій путь. Къ утру костеръ погасъ и лодка исчезла: торговецъ уѣхалъ дальше...

Черезъ недѣлю на одной изъ нижнихъ станцій была поймана изломанная лодка. Черезъ мѣсяцъ стало извѣстно, что торговецъ пропалъ безъ вѣсти. Видно, онъ утонулъ со всей семьей и со всѣмъ добромъ гдѣ нибудь около верхнихъ станковъ... Мудрено-ли наскочить на камень, или неосторожно, въ бурю, сѣсть на мель? Люди, припоминали, что торговецъ имѣлъ неосторожность плыть ночью и вовсе не имѣлъ лоцмана. Полиціей были предприняты розыски, но они ничего не выяснили; не было найдено ни какихъ слѣдовъ несчастныхъ утопленниковъ.

Засѣдатель, пріѣхавшій производить дознаніе, пировалъ цѣлый день у головы. Десятники поѣздили по берегу рѣки, покурили, поболтали и вернулись доложить о безуспѣшности своихъ поисковъ.

Розыскиваемый торговецъ былъ чужой для всѣхъ на берегахъ Лены, никто не былъ заинтересованъ его розысканіемъ; полиція донесла, что онъ со всей семьей пропалъ безъ вѣсти, и дѣло это забылось.

Но въ тотъ же годъ ямщики, возившіе почту, шопотомъ передавали со станціи на станцію странныя вѣсти. «Только темная ночь, да Лена, да еще Голова знаютъ, куда дѣвался торговецъ съ семьей, куда дѣвалось все добро, наполнявшее лодку»... «Тѣла поглотила Лена, затерла шугой и понесла подо льдомъ въ море; добро поглотили амбары головы»...

Никто не вѣрилъ этимъ слухамъ и всякій боялся ихъ повторять, хотя всѣ знали, что голова осенью, какъ только установился санный путь, отправилъ «въ тайгу», то есть на пріиска, 70 тунтаевъ ³⁾ масла. Никто не зналъ гдѣ и у кого онъ купилъ ихъ. Изъ дома головы легко было наблюдать за неогороженными и открытыми лачугами, но изъ лачугъ трудно было наблюдать за тайонскимъ домомъ, обнесеннымъ высокимъ заборомъ, скрывающимъ отъ любопытныхъ взоровъ все, что дѣлается во дворѣ. Хорошіе и преданные сторожа были у Иннокентія Федоровича. Бѣглые каторжники, нашедшіе у него пріютъ, обязанные ему свободой, — молчали какъ камни и никто на станціи не зналъ хозяйственныхъ и домашнихъ тайнъ головы, кромѣ тѣхъ лицъ, которымъ онъ самъ считалъ удобнымъ повѣрить ихъ. Пособники у него были и въ деревнѣ и потому всѣмъ непосвященнымъ надо было держать ухо востро. Кто догадывался о всемъ, тотъ еще старательнѣе все замалчивалъ, чѣмъ тотъ, кто зналъ меньше. Только одна молва неутомимо переносила странные слухи о головѣ изъ станка на станокъ, изъ пади въ падь.

3) Тунтай — посудина изъ бересты для помѣщенія топленаго масла; зашивается наглухо. 

(Продолженіе будетъ.)

А. К.

(Продолженіе, см. №130)

II. 

Широкая бурная Лена могла поразсказать объ убійствахъ, преступленіяхъ, насиліяхъ, ареною которыхъ были, въ то время, пріиска; она могла поразсказать и о подвигахъ знаменитаго головы, Иннокентія Феодоровича.

Много труповъ несла она каждый годъ въ подарокъ сѣдому таинственному старцу, Ледовитому океану. Цѣлуя его чело, увѣнчанное алмазной діадемой льдовъ, обвитое огненными, мѣняющимися лентами сѣвернаго сіянія, —она разсказывала ему о всемъ, что видѣла она на долгомъ пути своемъ. Она старательно подбирала на своемъ пути всѣ трупы, разбросанные по берегамъ, подъ утесами, въ чащѣ тальнику, на льду ея притоковъ. Тутъ были люди всѣхъ возрастовъ, племенъ и нарѣчій: утонувшіе рыбаки и промышленники, замерзшіе и погибшіе съ голоду и отъ пьянства поселенцы, ограбленные рабочіе и купцы, убитые спиртоносы; тутъ были русскіе, поляки, малороссы, якуты, тунгусы, буряты, евреи, татары, башкиры. Среди труповъ удалыхъ спиртоносовъ, погибшихъ отъ пули казаковъ или предательскаго кинжала товарищей, большинство были сыны Кавказа всѣхъ родовъ и разновидностей: лезгины, осетины, чеченцы, кабардинцы, сосланные съ величественныхъ горъ Кавказа на угрюмые ленскіе берега и не оставившіе своихъ разбойничьихъ привычекъ.

И широкая Лена могла сказать Ледовитому морю, что говоритъ Каспію бурный Терекъ:

Я привезъ тебѣ гостинецъ,

То гостинецъ не простой:

Съ поля битвы Кабардинецъ,

Кабардинецъ удалой!

И впрямь въ тѣ времена золотоносныя площади береговъ ленскихъ притоковъ, до извѣстной степени, напоминали поля битвъ: тамъ шла ожесточенная борьба между людьми за сокровища мерзлой почвы...

Вмѣстѣ съ другими трупами, Лена принесла къ морю тѣло молодой утопленницы. Ее считали утонувшей люди, но молва, медленно, но неутомимо проносившаяся отъ станка къ станку, считала ее утопленной и обвиняла въ этомъ голову Иннокентія Федоровича...

Не все свое время употреблялъ голова на торговлю, наживу и стяжанія. При всей мрачности своего характера, онъ, какъ и другіе люди, нуждался въ развлеченіяхъ и отдыхѣ.

Скучна жизнь въ захолустныхъ деревушкахъ Лены! Воинственныя развлеченія этой жизни это: — охота, карты, вино и женщины...

По своей боярской тучности, голова не могъ пользоваться первымъ изъ этихъ развлеченій: онъ ограничивался охотой на утокъ изъ оконъ своего дома. Когда Лена заливала берега и всѣ лужи и ямы наполнялись водою, онъ стрѣлялъ прямо изъ оконъ по уткамъ, садившимся на лужахъ; такимъ образомъ окна замка уподоблялись бойницамъ.

Зато голова широко пользовался всѣми другими удовольствіями, доступными жителямъ убогихъ деревень, въ особенности послѣдимъ. Жены его неоплатныхъ должниковъ не сопротивлялись его ухаживаніямъ, и онъ имѣлъ возможность удовлетворять свои любовные аппетиты и капризы самыми разнообразными путями. Это происходило просто и грубо: голова приглашалъ къ себѣ мужей, напаивалъ ихъ до пьяна, а самъ уѣзжалъ къ ихъ женамъ. Послѣднимъ онъ дарилъ разныя бездѣлушки женскаго туалета, мужьямъ отсрочивалъ уплату долга, и всѣ были довольны. Иногда онъ устраивалъ у себя вечерки; собиралъ молодыхъ бабъ, заставлялъ пѣть пѣсни, напаивалъ ихъ, а потомъ выбиралъ тѣхъ, которыя ему нравились или угодили больше. Онъ похаживалъ среди ихъ, какъ султанъ въ гаремѣ; ни одна изъ нихъ не смѣла противостоять ему.

Законная жена его, забитая, болѣзненная, раньше времени состарившаяся женщина, считала эти шалости мужа въ порядкѣ вещей. Такъ всегда велось у нихъ; общія понятія о супружескихъ обязанностяхъ были на этомъ уровнѣ.

Кромѣ этихъ мимолетныхъ связей у головы была прочная связь съ молодой богатой вдовой Анной. Она жила въ городѣ. Каждый разъ, когда голова ѣздилъ въ волостное правленіе, находившееся въ 300 верстахъ отъ его помѣстья, онъ останавливался у Анны и жилъ съ нею какъ мужъ.

Разъ подъ осень отчалила отъ городского берега лодка головы; въ ней находилось трое пассажировъ; самъ голова, его родственникъ Алексѣй и молодая вдова Анна. Лодка, тихо качаясь, поплыла по теченію, пассажиры пѣли пѣсни: въ городѣ, на проводахъ, они изрядно выпили; да и въ лодкѣ у нихъ былъ запасъ водки и напитковъ, накупленныхъ головой для своего деревенскаго кабака. Беззаботно веселились и болтали неосторожные пассажиры и не замѣтили какъ нахмурилось небо въ той сторонѣ, куда плыли они... Выползли тучи изъ за горъ; вырвавшійся изъ пади вѣтеръ темною рябью пробѣжалъ по лону водъ; заходили волны по рѣкѣ, залпами брызговъ ударяясь о борта лодки. Зашумѣла тайга по горамъ, затянула свою протяжную унылую пѣсню, похожую на дикія завыванія шамана...

Не она-ли разсказала по станкамъ о томъ, что произошло въ тотъ вечеръ по срединѣ Лены?

На первую станцію прибыли измокшіе и иззябшіе пассажиры, но Анны съ ними не было. По ихъ словамъ, она утонула. Пьяные они всѣ заснули; когда поднялась буря, они проснулись уже въ водѣ, впрочемъ мужчины ухватились за лодку, причалили къ берегу кое-какъ, а женщины и слѣдъ простылъ.

Долго убивался голова по второй подругѣ жизни, долго служилъ онъ панихиды по ней, но многіе мѣстные нотабли, зажиточные крестьяне, были довольны этимъ печальнымъ событіемъ.

— По крайности теперь незаконную жену онъ разрѣшилъ, говорили нѣсколько туманно, нотабли.

Трупа нигдѣ не нашли, хотя искали по всѣмъ станкамъ. Исправникъ Запивахинъ, ѣздившій въ то время раздавать фуражную плату по станкамъ, произвелъ дознаніе. Дознаніе это выяснило все дѣло такъ, какъ передалъ голова на первомъ отъ города станкѣ. Исправникъ привезъ домой полную лодку нельмы и стерляди и черно-бурую лисицу на воротникъ женѣ.

Но молва не удовлетворилась такимъ простымъ объясненіемъ случая съ молодой вдовой. Объ этой исторіи разсказывали различно, но главныхъ существовало двѣ версіи. По одной — голова много долженъ былъ денегъ молодой вдовѣ. Чтобы не отдавать ихъ, голова просто воспользовался капризомъ погоды и нарочно опрокинулъ лодку въ знакомомъ мѣстѣ фарватера, чтобы избавиться сразу отъ долга и отъ связи порядкомъ надоѣвшей ему. Эта версія находила себѣ подтвержденіе въ томъ странномъ обстоятельствѣ, что въ сундукахъ богатой вдовы, послѣ ея смерти, денегъ не нашли.

По другой версіи — изрядно выпившій голова заснулъ въ лодкѣ; внезапно проснувшись, онъ увидѣлъ свою вторую жену въ объятіяхъ родственника Алексѣя. Не помня себя отъ гнѣва и ревности, — голова хотѣлъ выбросить виновныхъ изъ лодки. Въ дракѣ лодка опрокинулась и Анна утонула.

Родственникъ Алексѣй молчалъ обо всемъ этомъ, боясь какъ бы и онъ не послѣдовалъ за молодой вдовой и не нашелъ себѣ могилы въ холодныхъ водахъ Лены. Эта версія находила себѣ подтвержденіе въ общей распущенности нравовъ, среди жителей приленскихъ селеній.

III.

Много темныхъ дѣлъ и вопіющихъ беззаконій совершалось въ то время, въ томъ безправномъ краѣ; память о нихъ заглохла среди людей, шумящая тайга похоронила ихъ въ недоступной оку глубинѣ, старики унесли съ собою въ могилы...

Въ одинъ день, когда зимнее солнце, окутанное туманомъ, огненно-краснымъ тусклымъ пятномъ догорало на темени западныхъ горъ, а неподвижные, скованные морозомъ ряды деревьевъ, еще освѣщенные на вершинахъ, тонули во мракѣ долинъ, — пріѣхалъ нарочный на Топорскую станцію, къ головѣ, по важному дѣлу.

Онъ донесъ головѣ, что на одну изъ сосѣднихъ станцій пришелъ транспортъ на 50 лошадей. Этотъ транспортъ, съ мясомъ, масломъ, рыбой и другими продуктами, шелъ изъ Якутска на пріиски. Это было въ порядкѣ вещей и ничего не было въ этомъ замѣчательнаго. Замѣчательное заключалось въ хозяинѣ этого транспорта. Это не былъ какой нибудь якутскій или «верховской» купецъ, какой нибудь разбогатѣвшій подрядчикъ якутъ или мѣщанинъ, а просто поселенецъ. Какъ поселенецъ могъ пріобрѣсти такое богатство? Но можетъ быть поселенецъ былъ довѣреннымъ какого нибудь купца и подрядчика.

Нѣтъ. Рабочіе говорили, что именно онъ нанималъ ихъ и что вся кладь принадлежитъ ему. Эта особенность не могла ускользнуть отъ головы; въ разбойничьемъ замкѣ знали все, что происходило въ окрестностяхъ. Староста сосѣдней станціи поспѣшно отправился къ головѣ доложить ему о всемъ, что было замѣчательнаго въ томъ, что хозяинъ такого большаго обоза былъ поселенецъ; авось можно извлечь изъ этихъ особенностей какую нибудь пользу.

— И помню я, Иннокентій Федоровичъ, докладывало одно изъ сельскихъ начальство другому, что когда я былъ на пріискахъ, то, кажись, видѣлъ этого молодца... Такой же былъ тамъ... черномазый и усатый; всѣ говорили, что онъ торгуетъ спиртомъ и скупаетъ краденое золото.

— Билѣтъ ты у него спрашивалъ?

— Нѣть. Невдомекъ было Иннокентій Федоровичъ.

— Ладно. Мы его туто-ка спросимъ; ежели что, то мы съ него сорвемъ, что слѣдуетъ въ пользу... общества! Общество наше нуждается вѣдь, ха, ха, ха.. Такъ ты говоришь поселенецъ? Что то я не видалъ, чтобы поселенцы этакіе обозы гоняли, хочь бы и въ тайгу. Ну ладно; пораскинемъ умомъ, что дѣлать съ этимъ дѣломъ, примѣрно...

Голова началъ раскидывать умомъ.

Въ это время гостилъ у головы засѣдатель. Пьяный съ утра, онъ спалъ въ то время когда пріѣхалъ староста и не слышалъ разговора двухъ сельскихъ начальствъ. Вечеромъ засѣдатель проснулся и потребовалъ графинъ водки. За этимъ графиномъ произошло совѣщаніе между главнымъ начальствомъ тѣхъ безлюдныхъ береговъ.

— Эй, ваше благородіе, заговорилъ голова послѣ двухъ, трехъ рюмокъ: послушай что я тебѣ скажу. Надо бы тебѣ, господинъ чинодралъ, мало-мальски карманъ поисправить; вѣдь ты проигрался намеднись на Колянской станціи.

— Какъ ты смѣешь такъ говорить съ начальствомъ, вскричалъ засѣдатель полушутя.

— Знаю, да говорю. Еще у тебя ссора вышла съ Андреяшкой; передрались вы тамъ, какъ варнаки.

— Молчать! Я тебя арестую! Андреяшкѣ я морду намялъ хорошо...

— А кто кому морду намялъ, о томъ говорятъ разно. Пожалуй, и тебѣ влетѣло изрядно..

Андреяшка это былъ коноводъ шайки укрывателей и сбытчиковъ краденаго имущества и потому былъ въ большой дружбѣ съ засѣдателемъ. Они пили вмѣстѣ, играли въ карты: случалось, что и дрались.

— Кто смѣетъ такъ говорить?! Запорю!...

— Это ты брось, ваше благородіе. А вотъ я тебѣ плантъ скажу, какъ карманъ поисправить. Завтра сюда прибудетъ обозъ на 50 лошадей. Много всякаго добра... И не купеческое это добро и не якутово, а просто поселенческое добро. Хозяинъ обоза поселенецъ, да еще, говорятъ, бывшій спиртоносъ! Поселенческаго добра кто не грабилъ?.., какъ говорится... А вотъ это добро дошло до насъ не ограбленное. А можетъ быть низовое начальство и попользовалось? Теперь за тобою очередь, ваше благородіе.

Но засѣдатель, еще не успѣвшій придти въ себя отъ утренняго запоя, кажется, ничего не понималъ. Онъ сидѣлъ, безсмысленно уставивъ свои сѣрые мутные глаза на собесѣдника и крутилъ усы.

— Экой ты простакъ, Ваше Благородіе. Не самъ ли ты всегда хвастаешь, что ты любого поселенца имѣшь право арестовать, всыпать плетей и сослать въ Верхоянскъ? Языкомъ то ты можетъ ужъ не одного отдулъ да сослалъ, а на дѣлѣ этого не видать. Народъ тебя хвастуномъ считаетъ. «Засѣдатель хлопуша», говорятъ.

— Кто говорить? Кто смѣетъ? Скажи: запорю. Буду сѣчь и солью подсыпать...

— Себѣ на языкъ! Не хлопай, а смекни, что я тебѣ скажу: завтра придетъ этотъ обозъ на нашу станцію. Спроси-ка у хозяина паспортъ. Можетъ имѣетъ, а можетъ и нѣтъ. Такъ или не такъ, а тебѣ отдастъ чего слѣдуетъ. А если не отдастъ, ты его арестуй и отправь въ мѣсто причисленія... Обозъ-то останется на нашемъ попеченіи, а мы тебя ужо не забудемъ.. Какъ тамъ не повернется дѣло, а тебѣ все равно перепадетъ въ карманъ...

Засѣдатель, наконецъ, постигъ планъ головы и они выпили за успѣхъ предпріятія.

Такъ былъ составленъ заговоръ противъ неизвѣстнаго поселенца. Всѣ пособники головы были извѣщены и готовились къ событію, въ которомъ рѣшительную роль долженъ былъ сыграть пьяный засѣдатель.

А хозяинъ обоза, неизвѣстный поселенецъ, ничего не подозрѣвая, шелъ себѣ со станка на станокъ. И вотъ обозъ пришелъ на Топорскую станцію.

Былъ вечеръ. Тайга дремала въ морозномъ туманѣ. Бѣлые, покрытые инеемъ, какъ привидѣнія, выходили лошади и люди изъ кустовъ, окаймлявшихъ дорогу. На вершинѣ дальней сопки, край неба загорѣлся какимъ то бѣлесоватымъ дрожащимъ сіяніемъ; это былъ отблескъ сполоха, огненнымъ вѣнкомъ обнимавшаго далекую тундру и концами своихъ свѣтящихся столбовъ озарявшаго мрачные ряды Ленскихъ горъ. Эти мигающіе огоньки, казалось, ходили по лѣсу, среди деревьевъ и оживляли дремлющую тайгу; казалось какія то таинственныя фигуры, прокрадывались сквозь чащу... Луна поднималась выше и серебрила снѣга, осыпала пылью алмазныхъ искръ вѣтви деревьевъ. Въ ея лучахъ обозъ весь казался серебрянным: серебрянныя лошади тащили сани, нагруженныя серебромъ; серебрянные люди вели лошадей за поводъ. Въ передней кошовкѣ ѣхалъ хозяинъ и, тревожно всматриваясь въ фосфорическіе огоньки, мигающіе въ тайгѣ, ощупывалъ рукою рукоятку кинжала.

Но не въ тайгѣ ожидала его опасность.

(Продолженіе будетъ.)

А. К.

Старинныя были.

(Очеркъ 1-й),

(Продолженіе, см. №133)

Обозъ остановился во дворѣ крестьянина Осипа. Хозяинъ дома радушно встрѣтилъ гостей; на столѣ привѣтливо шумѣлъ самоваръ; въ каминѣ пылалъ огонь; на шесткѣ у огня варилось мясо въ котлѣ и распространяло по всему дому пріятный ароматъ. Хозяинъ обоза высокій черноволосый съ большими блестящими глазами, съ большимъ крючковатымъ носомъ, былъ тронутъ этимъ гостепріимствомъ и, усѣвшись около самовара, завелъ съ Осипомъ разговоръ. Онъ торговалъ у Осипа сѣно для корма своихъ лошадей. Онъ хотѣлъ пробыть здѣсь двое сутокъ и покормитъ хорошенько лошадей. Онъ спѣшилъ къ Рождеству на пріиски, чтобы выгодно продать всѣ продукты.

— Къ празднику вѣдь спросъ большой на мясо, масло, дичь. И пушнину тоже спрашиваютъ, для подарковъ больше: а дарятъ такъ ужъ не пустяки, а соболей, бобровъ, лисицъ... Самъ знаешь: бабы не дешево обходятся на пріискахъ.

Поселенецъ надѣялся получить большіе барыши.

— Напримѣръ: глухарь въ Якутскѣ стоитъ 30 коп. а въ тайгѣ 3 рубля лупятъ за него.

Такъ благодушно бесѣдуя за самоваромъ, повѣрялъ свои тайныя мысли хозяинъ обоза хозяину дома.

— Да, правда; тамъ таки денегъ не жалѣютъ, деньги ни почемъ. Чего и говорить! Деньгамъ счету не знаютъ, на то пріиски, — поддакивалъ Осипъ.

Но Осипъ хорошо игралъ взятую на себя роль. Всѣ участники шайки, ожидавшей обозъ, играли свои роли отлично.

Сторговавшись и получивъ деньги, Осипъ отпустилъ поселенцу гнилого сѣна и отъ благодушной бесѣды за самоваромъ дѣло дошло до ожесточенной ссоры.

— Ты, варнакъ, поселенецъ не очень-то зазнавайся, огрызался хозяинъ дома.

— Самъ ты варнакъ! Ты хуже всякаго поселенца. Этакъ плутуешь, а еще крестьянинъ называешься. Возьми назадъ свою гниль, и давай лучшаго сѣна: либо давай деньги обратно...

Такъ наступалъ на Осипа хозяинъ обоза. — Глаза его сверкали; онъ казалось готовъ былъ схватиться за кинжалъ.

Отворились двери; вошелъ засѣдатель и голова съ понятыми.

— Э, э, послушайте, милый человѣкъ, началъ заплетавшимся языкомъ засѣдатель. Вы знаете, я полицейскій крючекъ, а потому позвольте вашъ билетъ...

Хозяинъ обоза отдалъ требуемое.

— Э, э, предъявитель сего не имѣетъ права жить нигдѣ, кромѣ мѣста причисленія. ...Ваше мѣсто причисленія не здѣсь, а какъ вы зашли сюда?

— Что Ваше Благородіе. У меня паспортъ по всей системѣ. *) У меня билетъ чистый не замаранный. Тамъ того нѣтъ, что вы прочитали. Нельзя ли кому нибудь иному дать прочитать мой билетъ.

*) Имѣется въ виду золотопромышленная система Олекминская или Витимская.

— Такъ, значитъ, я вру, по твоему?

— Я не говорю, что врете, Ваше Высокоблагородіе, а я знаю хорошо, что у меня паспортъ чистый.

— А ты еще разговаривать смѣешь; а не хочешь-ли я сейчасъ тебѣ всыплю 30 горячихъ и вышлю въ Верхоянскъ! Моментательно и фактично!.. Не хочешь-ли?..

Засѣдатель вошелъ въ азартъ. Всѣ присутствовавшіе мѣстные крестьяне знали, что разъ засѣдатель грозитъ высылкой въ Верхоянскъ, то значитъ, съ нимъ шутить опасно.

Тонкій сутуловатый мужчина съ блѣднымъ испитымъ лицомъ, съ растрепанными длинными волосами, съ всклокоченной бородой, — засѣдатель походилъ на пропойцу, переставшаго уже заботиться о своей наружности. И въ самомъ дѣлѣ въ этомъ человѣкѣ не было настоящаго засѣдательскаго шика; не было той важности, съ какою въ тѣ времена г.г. засѣдатели носили свои погоны и исполняли свои многосложныя обязанности. Зато онъ былъ нервенъ, вспыльчивъ и способенъ на отчаянныя дѣла.

Когда въ глазахъ засѣдателя загорался этотъ мрачный огонекъ, всѣ, даже самъ исправникъ, побаивались его...

— Не хочешь-ли 30 горячихъ, убѣждалъ засѣдатель хозяина обоза.

— Не хочу ваше высокоблагородіе.. А только у меня паспортъ чистый.

— Я тебя арестую и высылаю въ мѣсто причисленія.

— За что ваше высокородіе? а мой обозъ?!

— Вотъ тебѣ обозъ! Вотъ тебѣ обозъ!...

И давно чесавшіяся руки пьянаго засѣдателя заходили по физіономіи растерявшагося поселенца.

— Арестовать и отправить на обывательскихъ сейчасъ же въ вверхъ! Въ городѣ завезти въ караульный домъ, распорядился засѣдатель.

Голова поспѣшно исполнилъ это распоряженіе. Хозяинъ обоза былъ немедленно связанъ и при пакетѣ отправленъ на почтовую станцію. Тамъ голова вызвалъ въ другую комнату очередного ямщика и держалъ къ нему рѣчь.

— Ну, Степанъ, вези его, что есть силъ. Пока судъ да дѣло, мы правы. Не жалѣй коней. А тамъ... за все отвѣтитъ засѣдатель.

Въ это время вошелъ на почтовую станцію одинъ изъ сторожей, жившихъ у головы, поселенецъ Андрей. При входѣ на станцію онъ пристально оглядѣлъ арестованнаго и въ глазахъ его вспыхнулъ огонекъ. Не говоря ни слова, онъ направился въ другую комнату къ головѣ.

— Пустое ты задумалъ голова! (сказалъ онъ головѣ). Отпусти этого человѣка. Не засѣдатель его взялъ, а ты; ты можешь и отпустить его. Шесть лѣтъ я служилъ тебѣ вѣрою и правдой и ничего не просилъ у тебя, даже заслуженнаго жалованья... А теперь прошу: отпусти этого человѣка!

Голова былъ удивленъ, что поселенецъ, молчавшій шесть лѣтъ, вдругъ заговорилъ съ нимъ такимъ языкомъ.

— Не суй носъ не въ свое дѣло, не болтай чего не слѣдуетъ, Андрей.

— Я скажу тебѣ правду, голова. Этотъ человѣкъ когда-то въ тайгѣ спасъ меня, когда мнѣ не пофартило. Развѣ не долженъ и я спасти его теперь, когда ему не пофартило. Мы бродяги, а сердца у насъ человѣческія: мы помнимъ добро. Сдѣлай для меня эту милость, прошу тебя, какъ Бога.

Но голова не слушалъ Андрея, хотя казался немного смущеннымъ и избѣгалъ смотрѣть ему въ глаза.

— Ты значитъ отказываешь мнѣ?

Голова пожалъ плечами.

— Ну, ладно. Попомнишь ты меня!

Голова опять пожалъ плечами. «И въ какой азартъ входятъ порой эти русскіе люди изъ-за бездѣлицы»...

— Такіе они и есть эти поселенцы, угодливо закончилъ мысль головы одинъ изъ пособниковъ его; хвастаютъ Богъ знаетъ чѣмъ, а дойдетъ до дѣла, просятъ на водку...

Андрей бросилъ на голову бѣшенный взглядъ и вышелъ, хлопнувъ дверьми.

Поселенца, хозяина обоза, увезли. Ямщикъ ямщику передавалъ наказъ головы везти, что есть силъ и его везли, какъ самого исправника. Въ городѣ его заперли въ караульный домъ, а оттуда съ казакомъ отправили въ мѣсто причисленія, куда-то въ Витимскую волость. Чрезъ три дня послѣ этого привезли въ городъ пьянаго засѣдателя и небольшой тючекъ, старательно обвязанный и опечатанный, въ подарокъ исправнику Запивахину отъ головы.

Обозъ злополучнаго поселенца остался на Топорской станціи, на произволъ судьбы. Голова созвалъ сельское общество и сдѣлалъ сходъ. На этомъ сходѣ крестьяне всѣмъ обществомъ рѣшили взять на прокормъ лошадей, которыя будто бы не могли идти дальше безъ корма и за прокормъ рѣшили взять часть мяса. Испуганные рабочіе, бывшіе при обозѣ, у которыхъ паспорта тоже были въ порядкѣ, очутившись во власти крестьянъ на пустынномъ станкѣ, не сопротивлялись этому, не отстаивали интересовъ хозяина. Нѣкоторые изъ рабочихъ, быть можетъ, и сами участвовали въ разграбленіи обоза. Половина обоза, была расхищена и львиная доля, понятно, досталась искусному организатору этого дѣла.

Поселенецъ получилъ въ мѣстѣ причисленія жалкіе остатки своего транспорта, на который возлагалъ столько надеждъ. Онъ посылалъ прошенія за прошеніями всѣмъ властямъ, но ничего не вышло. Слишкомъ ужъ пустынна и далека была та окраина земли русской, гдѣ его постигла эта невзгода.

Голова быль доволенъ. Какъ блистательно осуществился планъ, задуманный имъ за графиномъ водки! Его торжество немного омрачалось однимъ обстоятельствомъ; въ ту же ночь какъ арестовали поселенца, вѣрный сторожъ его Андрей ушелъ отъ него, не простившись и не разсчитавшись и неизвѣстно куда. Нигдѣ на сосѣднихъ станкахъ его не видали; съ тѣхъ поръ онъ точно въ воду канулъ.

Въ городѣ поговорили немного о смѣломъ поступкѣ засѣдателя, поступкѣ, который, при иныхъ условіяхъ могъ не пройти ему даромъ, и замолкли; и все забылось.

Но молва, тихо двигавшаяся по пустыннымъ берегамъ Лены, дѣлала свое дѣло. Она гласила, что хозяинъ транспорта былъ нѣкогда извѣстный на пріискахъ спиртоносъ. Нѣкогда онъ имѣлъ шайку въ 60 человѣкъ и наводилъ страхъ на пріисковую полицію. Теперь онъ вступилъ на мирную стезю торговыхъ стяжаній, но первый опытъ былъ неудаченъ; первый блинъ вышелъ комомъ, благодаря пьяному засѣдателю. Молва гласила, что онъ страшно клялся отомстить головѣ за свою неудачу и натравить на него остатки шайки, нѣкогда преданной ему...

Не шутка обидѣть атамана шайки спиртоносовъ!

А. К.

(Окончаніе будетъ).

Старинныя были.

(Очеркъ 1-й).

(Окончаніе, см. № 134.)

Лена воетъ въ долинѣ и лѣсъ шумитъ по горамъ... Въ темную ночь глубокой осени, когда уже мелкая шуга съ глухимъ ворчаніемъ, продолговатыми волнующимися, сталкивающимися массами двигалась по рѣкѣ, но берега еще не были покрыты бѣлой пеленой снѣга, а были темны, грязны отъ слякоти, омытые мутными ручьями, стекавшими съ горъ, покрыты отцвѣтшимъ, поблекшимъ растительнымъ уборомъ, похожимъ на грязную рваную ветошь — темныя фигуры вышли изъ пади Безымянной, находящейся между Топорской станціей и рѣчкой Биляртахъ. Эта горная рѣчка вытекала изъ хребта, гдѣ бродилъ одинъ родъ тунгусовъ. Съ этимъ родомъ велъ торговлю Иннокентій Федоровичъ. Онъ снабжалъ тунгусовъ всѣмъ необходимымъ: порохомъ, свинцомъ, чаемъ, мукою, солью, табакомъ, водкой и проч. и за это бралъ все пушное, какое добывали они на хребтѣ. Торговля была выгодна, но трудна: приходилось часто ѣздить къ тунгусамъ по дикимъ трущобамъ, раздавать въ долгъ припасы и получать за долгъ пушнину.

Теперь голова гостилъ у своихъ друзей тунгусовъ, которымъ онъ повезъ порохъ и припасы, для предстоящей зимней охоты. Его возвращеніе съ часу на часъ ждали въ разбойничьемъ замкѣ, на Топорской станціи. Его же ожидали четыре темныя фигуры на берегу рѣчки Биляртахъ.

Они сѣли подъ кустомъ и вглядывались въ даль. Одинъ изъ этихъ людей закурилъ трубку. Вспыхнулъ на мигъ огонекъ и освѣтилъ бородатыя загорѣлыя лица, густыя брови, хмурыя лица, суровые глаза, головы, прикрытыя папахами; у всѣхъ за поясомъ были кинжалы и пистолеты, въ рукахъ винтовки.

Опасно встрѣтиться съ такими людьми ночью, въ пустынной мѣстности!

Темная, осенняя ночь была также безотрадна, какъ и окрестная мѣстность. Вся широкая падь была черна, какъ зіяющая пасть огромной бездонной пропасти. Устье рѣчки и воды Лены были черны, какъ чернила; кустарникъ тянулся подъ скалами черными, разорванными рядами; само небо походило на черную пропасть, опрокинутую надъ падью и опиравшуюся на вершины ленскихъ горъ зубчатыми краями. Тусклыя звѣзды чуть проглядывали кое гдѣ на небѣ; по-временамъ какія то блуждающія искорки загорались на льдинкахъ шуги, двигавшейся по рѣчкѣ; загорались и тотчасъ же тухли.

Покуривъ, люди начали разговаривать въ полголоса, или вѣрнѣе шепотомъ.

— Въ такую темь чертъ его не понесетъ!

— Да дорога то тутъ-ли? Навѣрное знаешь?

— Какъ не знать! И рѣчка мнѣ хорошо знакома: разъ пять но ней проѣзжалъ. Иного пути то нѣту, т.е. болѣе удобнаго къ тунгусамъ и отъ нихъ сюда. Развѣ дьяволъ его по воздуху пронесетъ, а иначе нашихъ пуль ему не миновать. Онъ проѣдетъ, пожалуй, завтра днемъ, а то и подъ вечерокъ. Смотри, ребята, дѣйствуй, какъ велѣно: если онъ съ работникомъ да вздумаетъ обороняться — всѣхъ сбивай съ сѣдла! Пусть кони бѣгутъ безъ хозяевъ домой. Пока бросятся насъ искать, мы уже будемъ за сопкой; а тамъ поворотъ къ солдатскому зимовью; тропа только немногимъ извѣстная, братцы.

— Эхъ развести бы огонекъ, сказалъ одинъ изъ «темныхъ» людей, лежавшій немного въ сторонкѣ.

— Нѣтъ ужъ днемъ, если придется ждать, разведемъ костеръ въ тайгѣ... ночью могутъ замѣтить.

— Скучно! сказалъ лежащій въ сторонѣ. Хоть бы пѣсню спѣть!

И онъ замурлыкалъ въ полголоса цыганскую пѣсню.

Мой костеръ въ туманѣ свѣтитъ

Искры гаснутъ на лету...

— Нѣтъ, не годится. Сказалъ человѣкъ, увѣрявшій, что нѣтъ иной дороги къ тунгусамъ, повидимому начальникъ честной компаніи. Лучше разсказывайте что нибудь, если ужъ такъ скучно.

— Начинай съ себя. Право слово разскажи намъ, какъ ты исправника пришилъ. *) Сколько ходимъ вмѣстѣ, а ты еще ни разу намъ не разсказывалъ.

*) Пріисковый жаргонъ: пришить, значитъ убить.

— Что жъ, я не прочь разсказать, поразвлечь васъ, братцы.

Онъ затянулся нѣсколько разъ, вытрясъ трубку о камень и началъ.

— Чудно на свѣтѣ все происходитъ, братцы. Все мудро устроено на свѣтѣ Божіемъ, говорятъ умные люди; а по мнѣ все идетъ не такъ, какъ слѣдуетъ; но все душегубцы и грабители въ тюрьмахъ и на каторгѣ, или въ бѣгахъ, какъ мы; а сколько ихъ на волѣ и въ почетѣ. Насъ, конечно, всякій назоветъ злодѣями, а Голову Соймара не всякій, а вѣдь онъ злодѣй хуже нашего выходитъ... Такъ дѣло обстояло и съ исправникомъ. Я его убилъ и отвѣчу передъ Богомъ... Но знаете ребята, вся округа перекрестилась, когда исправника убили. Никто не зналъ, кто убилъ его, а иные только догадывались кто, но не выдали меня. Многіе говорили: „пусть Богъ проститъ того, кто его убилъ". Истязатель онъ былъ всей округи; всѣхъ прижималъ отъ мала до велика: купцовъ давилъ поборами, якутовъ тоже; поселенцевъ донималъ розгами, конечно тѣхъ, у кого не было средствъ откупиться; казаковъ донималъ службою: день и ночь гноилъ на службѣ, какъ крѣпостныхъ. Съ какой бабой ни свяжется, той и даетъ казака въ денщики. Была тамъ одна плюгавая акушерка и та, пока въ авантажѣ у исправника была (песъ ее знаетъ, чѣмъ угодила она ему) ѣздила въ округъ съ двумя казаками, для острастки якутовъ. Ну охочъ же до бабъ былъ! Самъ видный собою, красивый и при томъ холостъ. Ни одной бабы въ покоѣ не оставилъ, всѣхъ мужниныхъ женъ позорилъ и сходило ему съ рукъ: народъ въ тѣ поры былъ робкій. Столкнулся онъ со мною и не сошло ему съ рукъ...

Пришелъ я въ Сибирь, братцы, не за хорошее дѣло, однако въ Сибири зажилъ честно. Женился я, бабу взялъ красивую; зажилъ своимъ домомъ и занялся своимъ мастерствомъ кузнечнымъ. А заработки тогда были ладные: три, а то и 5 рублей въ день накуешь. Иногда приходилось ѣздить на работу въ округъ, къ богатымъ инородцамъ. Исправникъ тогда требовалъ мою жену къ себѣ... Всѣ знали объ этомъ, но мнѣ никто не сказывалъ. Однажды я какъ то долго не выѣзжалъ изъ дому, а исправникъ заскучалъ видно за моей бабой... Какъ бы по удобнѣе ее къ себѣ заманить? Чтожъ бы вы думали? велѣлъ онъ меня казакамъ посадить въ караулку. Одинъ казакъ повелъ меня подъ арестъ, а другой повелъ мою жену на ночь къ исправнику.. Стоило-ли церемониться съ поселенцемъ? Говорили, что онъ еще нахальнѣе поступилъ съ однимъ скопцомъ. Скопецъ былъ богатый и исправникъ часто у него бывалъ въ гостяхъ, а сестра то (неродная, а просто хозяйка дома; они всѣхъ скопчихъ зовутъ сестрами) у него была молодая, красивая. Вотъ однажды лѣтомъ зашелъ исправникъ къ нему и попросилъ квасу напиться. Скопецъ изъ уваженія къ начальству полѣзъ въ подполье за квасомъ самъ. Исправникъ заперъ его тамъ и держалъ до тѣхъ поръ, пока сестра не уступила его желаніямъ.

Въ караулкѣ мнѣ казаки все и разсказали. Тогда я сталъ припоминать и дѣйствительно припомнилъ кое что и пересталъ сомнѣваться. Правду сказать, жена мнѣ во всемъ потомъ призналась; билъ я ее и колотилъ не мало, а за что? И почище ея, барыни, и то не смѣли отказывать исправнику, а тутъ жена поселенца?

Ну и удумалъ я, други мои, отомстить исправнику за свою обиду. Сердце кипѣло во мнѣ. Развѣ я скотина, что онъ такъ поступилъ со мною, и со скотиной такъ не поступаютъ. Кажись я разсудилъ правильно, а поглядѣть съ другой стороны, такъ оно выходитъ и не такъ: исправникъ по закону могъ считать меня скотиной; вѣдъ онъ имѣлъ право сѣчь меня когда ему вздумается... А вѣдь у хорошаго хозяина работникъ не имѣетъ права бить скотину, когда ему вздумается. Стало быть поселенецъ хуже скотины выходитъ... Ну и сталъ съ той поры распаляться я на исправника...

Однажды подъ осень была у исправника вечорка, балъ, то есть. Весь городъ былъ у него: купечество, чиновники, все, кто былъ вхожъ къ нему. Ночь была темная. Я зарядилъ винтовку большимъ зарядомъ какъ на медвѣдя, да не свинцовой, а желѣзной съ острыми гранями пулей и рѣшилъ уложить исправника изъ этого ружья въ его собственномъ домѣ. Задумано — сдѣлано. Я соорудилъ скамеечку маленькую какъ разъ такой высоты, чтобы, стоя на ней, можно было видѣть чрезъ окно все, что дѣлается въ домѣ. Домъ исправника выходилъ на двѣ улицы; отъ одной онъ отдѣлялся небольшимъ садомъ; въ садъ выходили заднія окна залы и черезъ него можно было пробраться незамѣтно на другую улицу. Подкрался я къ окнамъ, поставилъ скамейку и посмотрѣлъ въ залу. Вижу: гости уже изрядно выпили; исправникъ стоитъ среди залы и разговариваетъ съ дамой; видно они собираются танцевать... Надо торопиться, а то танцы помѣшаютъ: какъ бы еще кого-нибудь другого невзначай не уложить!

Приложился я: бацъ! и прямо въ сердце...

Когда исправникъ грохнулся, гости всѣ растерялись какъ стадо овецъ, оцѣпенѣли отъ страха и никто, даже командиръ, не подумалъ броситься на дворъ въ погоню за убійцей... да и всѣ боялись...

Это было первое мое убійство.

Слѣдствіе ничего не открыло, хотя пріѣзжалъ особый слѣдователь по этому дѣлу. На меня было подозрѣніе. Скамейку приносили ко мнѣ и сличали со всѣми досками, бывшими въ моемъ дворѣ. Тутъ я трухнулъ немного, потому что доска, отъ которой я отпилилъ кусокъ на скамейку, была тутъ же во дворѣ. Спасъ меня одинъ скопецъ. Онъ былъ позванъ, какъ извѣстный на весь округъ мастеръ и среди своихъ почетный человѣкъ. Онъ не призналъ досокъ сходными и меня оставили въ покоѣ. Не знаю ужъ чему приписать это: жалѣлъ-ли онъ меня или боялся; а можетъ и онъ въ душѣ былъ доволенъ, что исправникъ истязатель отправился на тотъ свѣтъ. Вѣдь обдиралъ онъ безбожно и скопцовъ-то бѣднягъ. И такъ народъ они сосланный, заточенный можно сказать, потому что отлучиться имъ никуда нельзя... и то были обложены налогомъ въ пользу исправника.

Я вышелъ сухъ изъ воды. Но съ тѣхъ поръ тоска меня взяла. Все таки человѣка убилъ...

Голосъ разсказчика прервался. Слушатели молчали. Лена рокотала въ долинѣ. Вѣтеръ, вырывавшійся изъ темной пади подхватывалъ слова спиртоноса и разносилъ ихъ по темнымъ волнамъ рѣки.

* * *

Такими разсказами развлекались люди, ожидавшіе Голову на берегу рѣчки Биляртахъ.

Между тѣмъ самъ голова ѣхалъ счастливый и довольный отъ тунгусовъ домой. Его друзья, тунгусы, приняли его, какъ всегда, съ великимъ почетомъ и одарили. Онъ получилъ и въ счетъ долга кое что. Пять великолѣпныхъ черныхъ медвѣжинъ, десять сохатиныхъ шкуръ весенняго промысла. Но это была бездѣлица. Въ хорошее настроеніе его привели соболи. Князь Спиридонъ продалъ ему очень дешево три соболя прошлогодняго промысла. Это были великолѣпные соболи.

Головѣ они достались только потому, что какъ разъ передъ пріѣздомъ его, князю Спиридону пришелъ капризъ напиться, а водки нигдѣ не было въ стойбищахъ, и князь печалился и страдалъ. Голова, привезшій съ собою водку, утолилъ немедленно печали Спиридона и за это получилъ одного соболя; двухъ остальныхъ онъ купилъ по сходной цѣнѣ. Онъ надѣялся продать ихъ въ ярмарку съ большимъ барышомъ; если же случится что нибудь непредвидѣнное и придется откупаться отъ бдительнаго ока полиціи, то одного соболя вполнѣ достаточно, чтобы усыпить это око.

Оставивъ своего работника съ рыбой и шкурами на 2 лошадяхъ позади голова спѣшилъ домой, налегкѣ, по знакомой дорожкѣ. Конь ступалъ рѣзво, чуя уже запахъ дыма Топорскаго селенія. Вотъ уже падь кончается; скоро выѣздъ на Лену... Черезъ 1^1/2 часа онъ будетъ дома. На радостяхъ онъ созоветъ бабъ и сдѣлаетъ вечорку; то-то бабы будутъ развертываться передъ нимъ: выбирай любую!

Всѣ знаютъ, что голова не пріѣдетъ отъ тунгусовъ съ пустыми руками.

Пасмурная холодная погода не гармонировала съ этими пріятными мыслями. Надвигался вечеръ; ночь обѣщала быть темной. Мутный небосклонъ, просвѣчивавшій послѣдними блѣдными лучами заката, темнѣлъ. Ленскія горы глядѣли угрюмо. За устьемъ рѣчки видны были скрытыя берегами пади и одни ихъ дугообразныя вершины, поросшія лѣсомъ, какъ чьи то безчисленныя, нахмуренныя, взъерошенныя брови. Обнаженныя прутья тальнику какъ то вздрагивали, какъ бы въ ожиданьи бури. Гдѣ то позади она выла уже, перескакивая изъ пади въ падь. Изъ открытой рѣчной долины уже доносился ропотъ шумящей тайги и рокотанье льдинъ. Вскорѣ угрюмая осенняя ночь распростерла свои черныя крылья надъ угрюмою землей...

Вдругъ точно грянулъ громъ; но не въ небѣ надъ головой сѣдока, а съ боку въ кустахъ. Лошадь сдѣлала отчаянный скачекъ въ сторону и грохнулась о земь. Голова благополучно сумѣлъ вовремя слетѣть съ сѣдла и потому не попалъ подъ лошадь. Ушибленный, онъ растерянно оглядѣлся кругомъ и увидѣлъ надъ собой черныя папахи, блестящіе глаза, нахмуренныя брови...

— Ну вяжи его ребята проворнѣй!

Сильныя руки схватили голову и скрутили ему руки веревками тонкими, но крѣпкими и холодными, какъ сталь...

— Ребята что я вамъ сдѣлалъ? Пустите меня, взмолился голова.

Но никто не отвѣчалъ ему. Незнакомые люди молчали, какъ нѣмые. Вѣтеръ, недавно бушевавшій въ дальнихъ падяхъ, вырвался на широкій просторъ и несся по Ленѣ стремительный и грозный, какъ потокъ. Лена рокотала. Тайга шумѣла по горамъ, точно скрытый въ ея глубинѣ шаманъ пѣлъ заунывную пѣсню и деревья хоромъ вторили ему...

Голова началъ умолять своихъ злодѣевъ.

— Отпустите меня! Берите все, что есть у меня; окромя этого дамъ за себя выкупъ по тысячѣ каждому. Ну вы меня убьете... Кромѣ трехъ соболей и одежды ничего не достанется вамъ. Васъ станутъ искать и найдутъ, накажутъ плетьми и отошлютъ на каторгу. А если вы меня отпустите, то никто не узнаетъ о томъ, что вы хотѣли учинить надо мною; у каждаго изъ васъ будетъ по 1000 рублей; а ежели съ кѣмъ нибудь изъ васъ въ моей волости стрясется бѣда, я буду защитникъ вамъ и покровитель...

Злодѣи молчали; падь наполнилась мракомъ.

Сидя связанный на мерзлой землѣ, среди кочекъ и пней, голова вспомнилъ свой замокъ на высокомъ берегу Лены, уютный домашній очагъ, послушную жену, покорныхъ бабъ, ожидающихъ его съ поѣздки, сытую и довольную жизнь свою. И ему стало жаль разставаться съ жизнью.

Съ краснорѣчіемъ, которому онъ самъ удивился, голова началъ вновь умолять разбойниковъ пощадить его, но его мольбы были напрасны.

— Завяжите ему ротъ, чтобы онъ не гнѣвилъ напрасно Бога, душегубецъ!

Тогда взбѣшенный онъ началъ ругать злодѣевъ и плевать на нихъ, въ безсильной злобѣ.

— Креста на васъ нѣту! Бусурманы, разбойники!

— На тебѣ былъ крестъ, когда ты топилъ маленькихъ дѣтей мелочника? Иродъ ты вотъ что! — Отвѣтилъ съ насмѣшкою одинъ разбойникъ.

Они завязали головѣ ротъ его собственнымъ шарфомъ и повели его къ устью рѣчки на берегъ широкой Лены. Здѣсь они срубили толстое дерево и нѣсколько тонкихъ длинныхъ жердей. Подтащивъ дерево къ краю забереги, они повалили плѣнника на землю, сняли съ него шубу и сапоги, растянули на деревѣ ницъ и крѣпко привязали его; а потомъ сталкивали его жердями въ воду.

— Развяжите ему ротъ, сказалъ тотъ же повелительный голосъ по видимому начальника шайки. Нехорошо человѣку умирать съ завязаннымъ ртомъ, какъ собакѣ. Можетъ быть онъ молиться будетъ, а можетъ быть и проклинать.

Головѣ развязали ротъ и столкнули въ воду; порывистое теченіе рѣчки Биляртахъ подхватило его и стало относить на средину Лены. Холодная вода охватила его, льдины царапали тѣло. Ему стало холодно, а потомъ сразу жарко. Сердце казалось застыло въ немъ, но слухъ получилъ какую то странную чуткость. Среди воя вѣтра, шума прибрежной тайги, хохота топившихъ его злодѣевъ, ему явственно слышалось тихое рокотанье шуги, похожее на отдаленный лязгъ и звонъ цѣпей, слышался стукъ сталкивающихся льдинъ. Казалось они говорили тысячью голосовъ. Шумное общество толпилось вокругъ него, съ крикомъ, топотомъ, пѣніемъ. Казалось въ этомъ шумѣ отражалось все, что слышалъ голова въ своей жизни. Тутъ были пріятные, и ласковые, и грустные и жестокіе, надрывающіе душу звуки, воспринятые нѣкогда памятью; звонъ рюмокъ и бутылокъ, говоръ пьяныхъ гостей, визгливый вой бабъ, среди которыхъ онъ похаживалъ, разглаживая бороду, какъ султанъ въ гаремѣ; плачь и проклятія обиженныхъ имъ людей, бряцанье цѣпей, въ которыя заковывалъ онъ поселенцевъ, свистъ розогъ, которыми наказывалъ онъ строптивыхъ. Но вотъ громче всѣхъ выдѣляется изъ этого нестройнаго гула чей то жалобный плачъ... А это плачь тѣхъ малютокъ, дѣтей торговца, которыхъ онъ убилъ и бросилъ въ Лену. Ему вторитъ чей то прерывистый, задыхающійся голосъ, крикъ о помощи... Это крикъ молодой вдовы, утопленной имъ ради наживы и богатства... Ея бѣлыя обнаженныя плечи мелькаютъ среди льдинъ...

Къ чему же ему теперь все это богатство, почетъ и власть, къ которымъ онъ стремился всю жизнь, которымъ онъ принесъ въ жертву всѣ лучшіе годы, всѣ чувства и мысли свои?

Теперь надо умирать... Нѣтъ спасенія ни въ чемъ... Ленская шуга сотретъ его въ порошокъ. Надо вслушаться въ говоръ льдинъ и стараться скорѣе потерять сознаніе...

Но желаніе жить, надежда спастись нахлынули на него съ неотразимой силой. А можетъ быть онъ натолкнется на лодку промышленника? можетъ быть его крикъ услышатъ какіе нибудь проѣзжіе или рыбаки?

Онъ закричалъ страшнымъ дикимъ голосомъ.

Онъ кричалъ что было силъ и не слышалъ больше рокотанія шуги, плесканья воды, воя тайги.

Падь наполнилась темнотой. Осенняя ночь окутала непроницаемымъ покровомъ пустынныя берега Лены. Нигдѣ ни огонька, ни признака жилья. Однообразно протяжно шумитъ тайга; однообразно грохочетъ рѣка, ломая ледяную кору, плеская о крутой берегъ замерзающей волной...

Но чу! Съ рѣки, какъ бы изъ рядовъ плывущихъ льдинъ, доносится дикій не человѣческій стонъ; съ берега, какъ бы изъ рядовъ темныхъ, колеблемыхъ вѣтромъ зарослей отвѣчаетъ этому стону насмѣшливый демоническій хохотъ...

* * *

Въ ту же ночь крестьяне на Топорской станціи внезапно были разбужены необычнымъ шумомъ. Когда они легли спать, была темная, осенняя ночь, а проснулись на дворѣ было свѣтло. Окна были освѣщены багровымъ свѣтомъ пламени. Казалось, огромное сѣверное сіяніе пылало на небѣ. Красные подвижные столбы пересѣкали рѣчную долину, бѣгали по Ленскимъ горамъ.

Всѣ поспѣшно выбѣжали изъ домовъ. Небо было темно надъ горами и горы были черны подъ небомъ. Горѣлъ домъ головы Иннокентія Федоровича. Поздно было тушить пожаръ. Домъ, амбары, надворныя постройки были объяты пламенемъ. Огненные языки уже обвивали крышу... Красныя отраженія пламени прыгали по темной водѣ, отражаясь во льдахъ разноцвѣтными искорками.

Обитатели разбойничьяго замка спаслись почти въ одномъ бѣльѣ. Все, что было въ домѣ и амбарахъ сгорѣло.

«Перстъ Божій коснулся головы», говорили въ деревнѣ. Но помиловалъ Богъ безвинныхъ людей: ни одинъ домъ не сгорѣлъ на станціи.

Пожаръ начался изъ стоговъ сѣна, въ нѣсколькихъ мѣстахъ сразу. Поджогъ былъ очевиденъ. Но кто же могъ поджечь сѣно, при такомъ бдительномъ надзорѣ, при такихъ чуткихъ злыхъ собакахъ? Свой человѣкъ! И всѣ подумали на одного и того же человѣка; на поселенца Андрея, внезапно пропавшаго безъ вести въ ту ночь, когда голова и засѣдатель грабили обозъ бывшаго атамана шайки спиртоносовъ.

Къ утру разбойничій замокъ тихо догоралъ. Изъ обугленной кучи пепла дерева и мусору, вспыхивали багровые огоньки на встрѣчу розовымъ полоскамъ зари, нерѣшительно проглядывавшей на мутномъ небѣ.

Внизу, въ долинѣ рокотала Лена ледяной зыбью, ударяясь о берега ледянымъ прибоемъ; а вверху, по горамъ тайга тянула свою ровную, однообразную, какъ отголосокъ шаманскаго бубна, пѣсню...

А. К.

Г. Олекминскъ,

20 апр. 1899 г.

(OCR: Аристарх Северин)

При использовании материалов сайта обязательна ссылка на источник.