Свѣжая новость.

«Сибирская Жизнь» №282, 25 декабря 1899

Смотритель N—ской тюрьмы, Симашкинъ, поѣхалъ въ городъ забрать письма для заключенныхъ. Ему хотѣлось утѣшить ихъ, въ сочельникъ. Тюрьма была за городомъ и почта туда передавалась неисправно; отношенія, при которыхъ препровождались письма въ замокъ, застревали по долгу въ разныхъ канцеляріяхъ; только жандармское управленіе исправно выдавало письма, деньги и книги, поступавшія для заключенныхъ. За всѣмъ этимъ смотритель самъ ѣздилъ туда, разъ въ недѣлю. Теперь онъ поѣхалъ не въ очередь, ради большаго праздника, Рождества Христова.

Это былъ недурной человѣкъ, несмотря на свою несимпатичную наружность. Огромнаго роста, рябой, съ клочками рѣдкой растительности на верхней губѣ, съ выпуклыми карими глазами, казавшимися вытаращенными и злыми, Симашкинъ производилъ устрашающее впечатлѣніе на тюремныхъ новичковъ. Но опытные арестанты знали, что онъ не былъ свирѣпъ безъ особыхъ причинъ, что за все время своей 20 лѣтней службы онъ не совершилъ ни одной безполезной, ненужной жестокости: но когда злоупотребляли его терпѣніемъ, — онъ умѣлъ обуздывать непослушныхъ твердою рукою

Всѣмъ острожнымъ обитателямъ была памятна его расправа съ бунтовавшими бродягами.

Отъ бродягъ были отняты нѣкоторыя, освященныя традиціями, вольности. Они запротестовали, но смотритель не могъ уступить, такъ какъ онъ дѣйствовалъ по предписаніямъ своего высшаго начальства. Пришлось обуздывать строптивыхъ домашними средствами. Смотритель сталъ въ корридорѣ, около дверей камеры, гдѣ содержались бродяги и велѣлъ всѣмъ имъ выходить, по одному. Каждаго, изъ недовольныхъ, онъ награждалъ такой здоровенной затрещиной, что они обливались кровью или падали на землю.

Этотъ примитивный способъ укрощенія недовольныхъ, несмотря на всю его суровость, былъ одобренъ впослѣдствіи самими бродягами.

— Дѣло кончилось по домашнему, говорили они. А если бы пошло формальнымъ порядкомъ, все равно вздули бы прикладами, или, пожалуй, плетьми...

Въ сущности Симашкинъ былъ грубый, но не злой тюремщикъ.

Часа въ четыре вечера, когда онъ вернулся изъ города, были позваны въ контору надзиратели и получили письма, посылки, книги, для раздачи заключеннымъ.

* * *

Во второмъ этажѣ высокаго, мрачнаго зданія тюрьмы, въ одиночной камерѣ, расхаживалъ молодой человѣкъ, въ сѣромъ костюмѣ. Лицо его было покрыто тою особенной матовой блѣдностью, которая нераздѣльна съ долговременнымъ пребываніемъ въ душной атмосферѣ казематовъ.

Онъ сидѣлъ уже два года въ своемъ каменномъ мѣшкѣ и каждый день гулялъ только полчаса въ тѣсномъ дворикѣ, обведенномъ каменными стѣнами, какъ камера, похожемъ на каменный мѣшокъ, только безъ каменныхъ сводовъ. Полчаса въ сутки дышать свѣжимъ воздухомъ, — это было весьма недостаточно. Рябой смотритель не прочь былъ бы продлить эти прогулки, но онъ не могъ этого сдѣлать: время, отъ утренней повѣрки до вечерней, было строго распредѣлено между всѣми заключенными въ одиночныхъ камерахъ и на каждаго приходилось не болѣе получаса, хотя двориковъ, обнесенныхъ каменными стѣнами, было два.

Невесело было въ этомъ огромномъ каменномъ зданіи, гдѣ тысячи людей, оторванныхъ отъ семьи, отъ труда, отъ родныхъ пепелищъ, принуждены были жить въ тѣснотѣ и бездѣйствіи, только потому, что другіе такіе же, какъ они люди, считали ихъ дальнѣйшее пребываніе въ обществѣ опаснымъ. Невесело было въ этихъ каменныхъ дворикахъ, гдѣ люди, полные силъ и жизни, прохаживались въ нѣмомъ молчаніи по полчаса въ день, какъ тѣни, какъ привидѣнія, поперемѣнно появляясь и исчезая въ каменныхъ могилахъ... Невесело было въ той комнатѣ, гдѣ прогуливался молодой человѣкъ, изъ угла въ уголъ.

Это была тѣсная комната, шесть шаговъ въ длину и четыре въ ширину, съ бѣлыми стѣнами, съ высокимъ сводчатымъ потолкомъ; съ права былъ желѣзный, окрашенный въ сѣрый цвѣтъ, столикъ, вдѣланный въ стѣну; рядомъ такой же стулъ; у противоположной стѣны — желѣзная, привинченная къ полу кровать, покрытая сѣрымъ одѣяломъ. Освѣщалась камера однимъ окномъ, высоко отстоящимъ отъ полу, такъ что, стоя на полу, нельзя было ничего видѣть. Окно было странной продолговатой, вверху овальной, формы, съ небольшими стеклами, вправленными въ желѣзныя рамы. Отворялось оно не съ боку, а сверху и не все, а только верхняя половина; открытая она держалась на цѣпяхъ, съ двухъ сторонъ, такъ что образовалась щель, въ которую трудно было выглянуть наружу, т. е. приблизиться къ рѣшеткѣ; трудно также было со двора видѣть ясно лицо заключеннаго. Отворялось окно съ такимъ грохотомъ и трескомъ, что сторожа всегда могли знать — открыто окно или нѣтъ.

Однако, заключенные ухитрялись все-таки усаживаться у этихъ оконъ и выглядывать на свѣтъ Божій, вопреки плану строителей. Они продѣлывали это такъ: привязывали простыни къ цѣпямъ, придерживающимъ растворенное окно и очень удобно усаживались на нихъ; и хотя имъ плохо было видно, что дѣлается во дворѣ тюрьмы, за то были видны: клочекъ неба, блескъ солнечныхъ лучей на желѣзной крышѣ и на стѣнахъ; нѣсколько звѣздъ ночью, и освѣщенныя окна противолежащаго корпуса тюрьмы.

Въ этотъ день, въ сочельникъ, была пасмурная погода. Днемъ не было лучей солнца на желѣзной крышѣ и нельзя было думать, что будутъ звѣзды на мутномъ небѣ; шелъ мокрый снѣгъ, крутясь въ воздухѣ, сырой и холодный туманъ окутывалъ тюрьму.

Въ камерѣ были сумерки. Они сгущались по угламъ и окрашивали все въ сѣрый цвѣтъ: сѣрыя тѣни, сѣрые предметы, сѣрыя стѣны!

Сумерки надвигались со всѣхъ сторонъ на фигуру узника, а онъ, взволнованный и возбужденный, шагалъ по камерѣ быстрыми нервными шагами.

Вдругъ послышался стукъ: открылась желѣзная форточка въ обитой желѣзомъ двери. Желтые лучи свѣта, отъ фонаря, висѣвшаго въ корридорѣ, упали на лицо узника и освѣтили моложавое лицо съ черными усами и маленькой кудрявой бородой.

Узникъ вздрогнулъ и быстрыми шагами подошелъ къ форточкѣ. Тамъ показалось красное, обрамленное сѣдыми бакенами, лицо надзирателя, севастопольскаго героя, уже дряхлаго, но вышколеннаго такъ въ Николаевской школѣ, что онъ держалъ себя прямо какъ затянутый въ корсетъ.

— Вамъ письмо, господинъ, сказалъ онъ старческимъ глухимъ голосомъ, протягивая въ форточку руку.

Молодой арестантъ взялъ письмо дрожащими руками и зажегъ лампу.

Письмо было изъ Сибири отъ товарища, недавно сосланнаго туда, и узникъ жадно припалъ къ нему глазами.

Товарищъ описывалъ страну, въ которой приходилось ему жить, свои впечатлѣнія и чувства. Онъ описывалъ эту страну мрачными красками: суровая, скучная жизнь, жестокіе нравы, грабежи, убійства, произволъ и безнаказанность сильныхъ, угнетеніе слабыхъ, неограниченная власть денегъ и полная неогражденность человѣческой личности, человѣческой жизни. Зато природа этой страны поразила, плѣнила его своей дѣвственностью, ширью и суровой красотой. Онъ описывалъ ее въ своемъ письмѣ. Онъ описывалъ дикіе берега Лены и восторгался ими.

«Вообразите себѣ (писалъ товарищъ) огромныя развалины какихъ то фантастическихъ каменныхъ построекъ, похожихъ на средне-вѣковые замки: башни, стѣны съ бойницами, развалившіеся подъемные мосты, пещеры, огромныя каменныя изваянія, издали похожія на статуи индійскихъ храмовъ... Эти циклопическія постройки и развалины, не тронутыя рукой человѣка, загромождаютъ склоны прибрежныхъ горъ. За ними тянется тайга, дремучій непроходимый боръ, безпредѣльная даль, цѣлый океанъ деревьевъ, N. кубическихъ футовъ воздуха и... ни одного жилища! Бѣдные станки и деревушки, бревенчатыя юрты инородцевъ тянутся только по берегамъ рѣки, а дальше, за прибрежными горами — необъятная пустыня!... Идеальная тишина! Такой тишины, у насъ, невозможно себѣ вообразить. На сотни, на тысячи верстъ она ничемъ не нарушается: ни свистомъ паровозовъ, ни шумомъ фабрикъ и заводовъ, ни криками людей или гуломъ городовъ... Зимою все лежитъ въ оцѣпенѣніи, все застываетъ и далекія горы, и деревья принимаютъ фантастическія очертанія. Въ лунныя ночи — все такъ чисто и ясно, точно все вылито изъ серебра. Наша грязная зима со слякотью, мокрымъ снѣгомъ, тусклымъ льдомъ, не даетъ никакого понятія о чистой, сверкающей алмазами и серебромъ, зимѣ ленскихъ береговъ...»

* * *

Окончивъ чтеніе письма, узникъ вновь зашагалъ по камерѣ, перерабатывая свѣжія впечатлѣнія.

Онъ завидовалъ своему товарищу... Сосланъ въ Сибирь — страшно сказать и подумать! Такъ думалъ онъ раньше; но теперь, подъ впечатлѣніемъ письма, онъ сталъ думать иначе. Его товарищъ живетъ среди грубыхъ, некультурныхъ людей, но все таки среди живыхъ людей. Онъ живетъ въ малонаселенной пустынѣ, но не въ каменномъ мѣшкѣ; онъ можетъ свободно ходить по горамъ, по тайгѣ, любоваться мерзлой пустыней; деревьями, точно вылитыми изъ серебра, развалинами фантастическихъ замковъ, каменными великанами, похожими на статуи... А онъ, узникъ забытый людьми?.. Онъ видитъ только каменныя стѣны. Вездѣ взоръ его встрѣчаетъ только камень и желѣзо: желѣзную крышу и желѣзныя рѣшетки противулежащаго корпуса, желѣзную раму окна, желѣзную мебель, вдѣланную въ каменную стѣну...

Онъ метался по камерѣ, какъ левъ въ клѣткѣ. Полный молодости, силъ и энергіи человѣкъ долженъ былъ жить въ тѣсной комнатѣ, въ вынужденномъ бездѣйствіи! Онъ былъ лишенъ возможности дѣйствовать, но не лишенъ былъ возможности мыслить. Сколько думъ, сколько плановъ, проектовъ и мечтаній помѣщалось въ этой тѣсной комнатѣ! Если-бы всѣ эти думы и мечты могли занимать мѣсто, то онѣ не помѣстились бы въ ней; онѣ раздвинули бы каменныя стѣны камеры и стѣны тюрьмы и вышли бы на волю!

Сколько разнообразныхъ, противоположныхъ чувствъ было вложено въ эти думы и мечты! Въ нихъ было много зла и много добра. О чемъ только не думалъ и не мечталъ узникъ? Онъ мечталъ о мести тѣмъ людямъ, которые посадили его въ каменный мѣшокъ, которые

Изъ родимаго дома его увезли

И въ гранитный мѣшокъ посадили

И на долгіе, долгіе годы въ тюрьмѣ,

Какъ ненужную ветошь забыли...

Онъ мечталъ объ униженіи своихъ враговъ, о томъ, что когда нибудь онъ будетъ богатымъ, знатнымъ и могущественнымъ человѣкомъ и тогда враги его будутъ заискивать у него и онъ отмститъ имъ за свои страданья. О, это были (сознавалъ онъ) очень глупыя мечты, возможныя только въ неволѣ! Онъ мечталъ и о томъ, чтобы сдѣлать добро своимъ ближнимъ, помочь всѣмъ тѣмъ, которые бѣднѣе, невѣжественнѣе и несчастнѣе его; бѣднымъ дать довольство, невѣжественнымъ — знанія, грубымъ — благородство...

Что можетъ быть лучше въ жизни, какъ сдѣлать добро ближнимъ?! Это были очень честныя мечты. Но они были неосуществимы, пока онъ сидѣлъ въ каменномъ мѣшкѣ.

Въ этотъ вечеръ, сочельникъ великаго праздника, онъ вспомнилъ и свой домъ, и родную семью; вспомнилъ о томъ, какъ онъ проводилъ этотъ вечеръ въ деревнѣ, въ своей семьѣ... Ужинъ на сѣнѣ; господа и слуги за однимъ столомъ, кутья, взваръ, довольныя лица взрослыхъ, счастливыя лица дѣтей, толпы колядующихъ подъ окномъ!..

Ему казалось, что семья вспоминаетъ въ этотъ вечеръ и о немъ. Воспоминаніемъ о немъ, оторванномъ отъ семьи, омрачило лицо взрослыхъ и наполнило слезами глаза дѣтей. Онъ живо представилъ себѣ эту картину.

Мать украдкой утираетъ слезы, а отецъ дѣлаетъ видъ, что не замѣчаетъ этого. Лицо его серьезно и разстроено; подъ серьезностью онъ хочетъ скрыть свои истинныя чувства, для того, чтобы сдержать семью и не дать прорваться наружу затаенному горю. Но одна дѣвочка, младшая сестренка, не можетъ сдержать себя. Она убѣгаетъ въ другую комнату, падаетъ на кровать и плачетъ, уткнувшись головой въ подушку. Это служитъ сигналомъ для всей женской половины семьи; сестры ее удерживаютъ слезы; у одной сорвалось съ языка имя старшаго брата... Маленькій братъ Вася, котораго онъ носилъ на рукахъ, когда бывалъ дома, широко раскрылъ удивленные глазки. Онъ недоумѣваетъ и колеблется между плачемъ и смѣхомъ: слезы матери и сестеръ его смущаютъ, но вся веселая обстановка, обиліе яствъ на столѣ настраиваютъ его на веселый ладъ и ему хочется смѣяться и щебетать. Онъ смущенно сидитъ, въ раздумьи, съ ложкой въ рукахъ.

Но вотъ всѣ оправились; застучали тарелки и ложки, задымилась суповая чаша ароматнымъ паромъ, залепетали дѣти... Живые люди вернулись къ жизни и отогнали отъ себя воспоминаніе о мертвомъ.

Изъ всѣхъ членовъ семьи съ наибольшей нѣжностью узникъ вспоминалъ о маленькомъ братишкѣ Васѣ, котораго онъ носилъ на рукахъ. И вспомнилъ онъ теперь, какъ онъ игралъ съ этимъ ребенкомъ, вырѣзывалъ ему игрушки и слушалъ его дѣтскій лепетъ, похожій на птичье щебетаніе.

— Ты мнѣ сдѣлаешь коня изъ дерева (припоминалъ онъ лепетъ Васи), я сяду на него и онъ сдѣлается живой, и мы поѣдемъ. А мама скажетъ: „ахъ какой хорошій деревянный конь, лучше правдошнаго коня“. А деревянный конь лучше плаваетъ, чѣмъ живой? да?

Онъ тормошилъ брата и говорилъ безъ устали, дѣтскимъ образнымъ языкомъ, перескакивая съ предмета на предметъ.

Когда ему хотѣлось спать, онъ взбирался на руки къ брату и просилъ его пѣть и засыпалъ у него на рукахъ.

При этихъ воспоминаніяхъ, узнику захотѣлось еще разъ увидѣть свою семью и страстно ему захотѣлось воли. Дикая ненависть къ каменному мѣшку шевельнулась у него въ душѣ и глаза его загорѣлись отчаянною рѣшимостью.

Онъ сидитъ уже два года и ждетъ освобожденія. Тюрьма молчитъ, какъ могила... Но онъ еще живъ, и сердце такъ жаждетъ свободы, любви и людей. Люди забыли о немъ и онъ потерялъ вѣру въ свое освобожденіе. Терпѣніе его истощилось и задумалъ онъ освободиться самому. Онъ сдѣлалъ уже необходимыя приготовленія.

То особенное устройство оконъ, которое затрудняло узникамъ доступъ къ свѣту и воздуху, въ тоже время затрудняло тюремщикамъ доступъ къ осмотру рѣшетокъ. Это была очень сложная процедура: нужно было приносить лѣстницу, взбираться на окно, да и то держащаяся на цѣпяхъ верхняя часть рамы, не давала возможности настолько приблизиться къ рѣшеткѣ, чтобы осмотрѣть ее какъ слѣдуетъ. Поэтому рѣшетокъ никогда не осматривали и на этомъ узникъ построилъ свои планы къ освобожденію. Стоя или сидя на простынѣ, привязанной къ цѣпямъ, поддерживающимъ раскрытую часть рамы, легко можно было распилить рѣшетку. Со второго этажа неслышно было скрипа и визга пилы часовому, расхаживающему по двору.

За нѣсколько дней передъ этимъ, узникъ закончилъ распилку двухъ желѣзныхъ полосъ рѣшетки. Стоило ему лишь отогнуть ихъ, какъ образовывался свободный выходъ наружу, такъ какъ цѣпи, поддерживавшія окно, тоже снимались, ибо въ нихъ были разогнуты кольца. Распиленныя рѣшетки были старательно замазаны ржанымъ хлѣбомъ, смѣшаннымъ съ пылью.

Какъ онъ могъ достать необходимые инструменты въ этомъ каменномъ мѣшкѣ, куда не проникало ничего съ воли, даже голосъ вольнаго человѣка? Объ этомъ постарались его друзья.

Однажды когда онъ шелъ на прогулку по безконечнымъ корридорамъ, а впереди шелъ конвойный, онъ замѣтилъ надзирателя, державшаго руки за спиной. Въ рукѣ надзирателя былъ небольшой холщевый пакетъ. Онъ быстро, на ходу, взялъ пакетъ изъ рукъ надзирателя и спряталъ подъ пальто. Въ холщевомъ пакетѣ были: маленькій стальной лобзикъ и пилки. Ими онъ перепилилъ рѣшетки, а потомъ изломалъ ихъ и бросилъ по частямъ въ сортиръ.

И такъ все было готово къ побѣгу, но онъ медлилъ, выбирая подходящую обстановку и погоду для побѣга. Въ сущности онъ еще надѣялся, въ глубинѣ души, на легальное освобожденіе. Не первый разъ ужъ ему приходилось рисковать жизнью, но ему не улыбалась перспектива, и на волѣ вести жизнь звѣря, преслѣдуемаго охотниками. Поэтому онъ колебался и ждалъ.

Но въ этотъ вечеръ колебанія его исчезли: ему страстно захотѣлось воли и это желаніе быть свободнымъ вселило въ него надежду на успѣхъ.

Онъ потушилъ лампу, снялъ сапоги и не раздѣваясь легъ на кровать, закрывшись съ головой одѣяломъ для того, чтобы обмануть стража.

Тотъ расхаживалъ по корридору тяжелыми мѣрными шагами; нѣсколько разъ онъ открывалъ форточку и заглядывалъ внутрь камеры. Потомъ шаги стихли: николаевскій солдатъ заснулъ въ своей каморкѣ, находившейся въ концѣ корридора.

Тогда узникъ поднялся съ постели, быстро обулся и началъ готовиться къ дѣлу. Онъ разорвалъ суконное одѣяло на полосы и связалъ полосы вмѣстѣ; накинулъ на себя простыню, связалъ ея концы у шеи и укрѣпилъ у пояса. Снять цѣпи, на которыхъ держалось окно, вынуть распиленныя рѣшетки, было для него дѣломъ одной минуты. Прежде, чѣмъ пуститься въ путь, узникъ выставилъ голову наружу и внимательно осмотрѣлъ дворъ.

Ночь была туманоная, снѣгъ крутился въ воздухѣ и въ мутной мглѣ, наполнявшей дворъ, не было видно темной фигуры внутренняго часоваго.

Тогда, привязавъ полосы одѣяла къ рѣшеткѣ, узникъ началъ спускаться по ней медленно и осторожно, чтобы не сдѣлать шума. Спрыгнувъ на землю, онъ проворными кошачьими шагами побѣжалъ къ каменной стѣнѣ, отдѣлявшей тюрьму отъ воли. Къ главной высокой наружной стѣнѣ примыкала болѣе низкая внутренняя стѣна женскаго отдѣленія. На нее не трудно было вкарабкаться и по ней взобраться, поднявшись на мускулахъ, на главную стѣну. На верху стѣны онъ легъ вдоль нея и лежалъ неподвижно, слѣдя за движеніями солдата, шагавшаго по дорожкѣ, подлѣ стѣны. Онъ ждалъ того времени, когда солдатъ подойдетъ къ углу стѣны и повернется къ нему спиной...

Еще одинъ прыжокъ и онъ спасенъ: рыхлый снѣгъ сдѣлаетъ неслышными шаги бѣглеца!

* * *

У стѣны шагалъ солдатъ, въ шинели, окутанный башлыкомъ.

Это былъ опытный солдатъ, знавшій хорошо службу и уставы. Онъ не обращалъ вниманья на окна тюрьмы, потому что за окна онъ не отвѣчалъ. Это дѣло внутреннихъ часовыхъ, надзирателей. Онъ караулилъ стѣну и ничего больше! Шагая ровными спокойными шагами, онъ въ концѣ своего поста, при поворотѣ, внимательно окидывалъ взоромъ всю стѣну. Наконецъ это ему надоѣло; мокрый снѣгъ нависалъ на рѣсницахъ и слѣпилъ ему глаза. Да и что можетъ быть особеннаго на стѣнѣ? Бѣлая длинная, она тянулась безжизненной, неподвижной громадой, между молчаливой тюрьмой и молчаливымъ, пустыннымъ полемъ.

Солдатъ вспомнилъ какой сегодня вечеръ и сталъ разсѣяннымъ, и ему взгрустнулось. Онъ вспомнилъ свою деревню, домъ и семью... Въ этотъ вечеръ, въ мрачномъ зданіи тюрьмы и тюремщики и заключенные испытывали одни и тѣ-же чувства. И въ стѣнахъ казармы, и въ полѣ, и въ караулѣ, — жизнь его была строго регламентирована уставомъ; онъ не могъ отступить отъ него ни на iоту, подъ страхомъ наказанія. При этой мысли ему стало еще грустнѣе, и воспоминанія о той вольной жизни, которой онъ жилъ до поступленія на службу, завладѣли имъ, и онъ забылъ о стѣнѣ, которую онъ караулилъ, о ружьѣ, которое онъ держалъ въ рукахъ. Всѣ солдатскія мысли, солдатскія заботы, радости и печали, оставили его. Его окружали плотной смѣющейся вереницей деревенскія воспоминанія, мысли, деревенскія радости.

Шагая вдоль стѣны взадъ и впередъ, — онъ впалъ въ полудремоту. Мечты его казалось оживали въ воспоминаніяхъ и показалось ему, что онъ присутствуетъ на деревенской вечоркѣ, что онъ «жартуетъ съ дівчатами», что музыка играетъ подъ окнами хаты...

Вдругъ какой то рѣзкій стукъ раздался позади его, точно кто то пробѣжалъ по листамъ желѣза. Этотъ стукъ, внезапно прозвучавшій въ тишинѣ, вернулъ солдата къ дѣйствительности... Деревня и вечорка, и дівчата, и деревенскія радости исчезли и уступили мѣсто солдатскимъ мыслямъ и заботамъ. Деревенскій «парубокъ» мгновенно обратился въ солдата, весь ушелъ въ слухъ и зрѣніе и быстро взялъ ружье на прицѣлъ... Передъ нимъ бѣжала бѣлая фигура, похожая на мертвеца въ саванѣ. Деревенскій парубокъ испугался этой фигуры, принялъ ее за выходца съ того свѣта и хотѣлъ сотворить крестное знаменіе. Но солдатъ долженъ дѣйствовать оружіемъ!.. Въ тотъ моментъ, когда онъ прицѣливался въ бѣгущую фигуру, онъ окончательно вернулся къ сознанію дѣйствительности и сообразилъ, что бѣлая фигура, вѣроятно, — убѣгающій арестантъ, что онъ незамѣтно убѣжалъ бы и скрылся бы во мглѣ пустыннаго поля, если бы не наступилъ случайно на листы стараго дыряваго желѣза, Богъ вѣсть зачѣмъ, валявшіеся на снѣгу, позади дорожки, протоптанной часовыми. «Вѣроятно мастера, ремонтировавшіе крышу полѣнились вывезти его подальше, а свалили у стѣны», — раздумывалъ онъ, цѣлясь.

Спокойствіе вернулось къ нему и онъ цѣлился хладнокровно. Грянулъ выстрѣлъ и бѣлая бѣгущая фигура повалилась въ сугробъ... Выстрѣлъ разбудилъ тюрьму. Раздались звонки, выбѣжали люди: конвой, и офицеръ, и надзиратели съ фонарями...

Выстрѣлъ былъ удаченъ: арестантъ былъ убитъ наповалъ. Солдатъ получилъ три рубля награды за свою расторопность и мѣткость.

* * *

... Вечеромъ, на святкахъ, городской театръ былъ полонъ народу. Было много интеллигенціи. Заѣзжій знаменитый чтецъ и декламаторъ, въ первый разъ выступалъ передъ публикой въ этомъ городѣ. Про чудную его дикцію слышались восторженные отзывы.

Въ антрактѣ, въ публикѣ шли разнообразные толки о недавнемъ неудачномъ побѣгѣ изъ тюрьмы. Это была пока самая свѣжая новость. Нѣкоторые осуждали безумную смѣлость арестанта, другіе жалѣли его молодую, загубленную жизнь.

Но вотъ вошелъ декламаторъ и театръ превратился въ слухъ. Сначала легкое недоумѣніе выразилось на лицахъ слушателей: вмѣсто перваго номера, указаннаго въ программѣ, — онъ началъ читать что-то совсѣмъ другое:

Какъ дѣло измѣны, упавшая рано

Осенняя ночка темна;

Темнѣй этой ночи, встаетъ изъ тумана,

Видѣніемъ мрачнымъ тюрьма.

Кругомъ часовые шагаютъ лѣниво,

Въ ночной тишинѣ то и знай,

Какъ стонъ раздается печально, тоскливо

Слушай!

И такъ далѣе: про тюрьму, про узника, страдавшаго въ ней и рѣшившагося рискнуть жизнью ради свободы, про смерть его отъ пули солдата, исполнившаго свой суровый долгъ и безповоротно рѣшившаго для узника вопросъ о жизни и волѣ...

Когда чтецъ окончилъ, театръ задрожалъ отъ рукоплесканій и восторженныхъ овацій. Артиста заставили биссировать, его вызывали безъ конца. И онъ усталый и счастливый, кланялся публикѣ, благодарилъ ее, красиво кладя руку на сердце... Дамы лорнировали его и находили его красивымъ и интереснымъ.

Да, онъ продекламировалъ удачно, въ pedant послѣдней новости, пока занимавшей мѣстное общество....

А. Клюге.

(OCR: Аристарх Северин)