Подъ хребтомъ.

(Изъ сказаній полярныхъ окраинъ).

А. Г. Клюге.

«Сибирскiй вѣстникъ» №106, 19 мая 1896

I.

На самой вершинѣ мрачнаго Алазейскаго хребта, поросшихъ косматою гривой непроницаемыхъ лиственничныхъ лѣсовъ, стоитъ одинокій крестъ. Кругомъ загромоздили горизонтъ, упираясь въ небо своими шапками, цѣпи крутыхъ холмовъ. Чернѣя и синѣя вдали тянутся они продолговатыми линіями по краямъ пасмурнаго небосклона, напоминая собой гигантскія нахмуренныя брови сказочныхъ великановъ, якутскихъ легендъ... Между горами бѣлѣютъ, какъ провидѣнія, одѣтыя въ саванъ, покрытые снѣгомъ безлѣсные холмы и таинственно кутаются пеленою мутнаго, блѣднаго неба. Здѣсь, вершины горъ никогда не отражаютъ лучей солнца и не купаются въ волнахъ золотистаго свѣта, который неотразимо льется за гранью Алазейскихъ горъ и наводняетъ собою долину широкой островистой Индигирки, никогда не проглядываетъ смѣющаяся лазурь на непривѣтливомъ хмуромъ небѣ, вѣчно скрытомъ завѣсою сѣдыхъ облаковъ. Солнце никогда не обогрѣваетъ голыхъ, кое гдѣ поросшихъ мхомъ камней и не золотитъ горъ, обратившихъ свои насупившіеся склоны къ одинокому голому камню, увѣнчанному одинокимъ крестомъ. Горы вокругъ креста вѣчно одѣты облаками и солнце напрасно силится пронзитъ ихъ остріемъ своихъ лучей. Пасмурный день смѣняется долгою, темною ночью, полною мрачныхъ видѣній. Луна не заглядываетъ въ это угрюмое мѣсто и не серебритъ снѣжныхъ сугробовъ и далекія звѣзды не ходятъ по небу сверкающей плеядой. Круглый годъ здѣсь, по словамъ якутовъ, мечутся злые духи. Зимой безпрерывно сыплютъ они мерзлымъ снѣгомъ, который тускло носится въ безлунномъ просторѣ неба. Лѣтомъ стелются они по горамъ сизыми туманами и роняютъ на безплодные, голые камни холодныя слезы свои.

А рядомъ за гранью горъ, понижающихся грядами холмовъ къ Индигиркѣ на западъ и къ Колымѣ на востокъ — совсѣмъ иныя картины. Лѣтомъ яркое солнце не выпускаетъ землю изъ своихъ объятій: вечеромъ еще не успѣетъ погаснуть послѣдній золотой лучъ на свѣжей зелени лѣсовъ и замретъ слабымъ багрянцемъ на небесной лазури, какъ уже заря, стыдливо румянясь, подымается на небосклонѣ. Здѣсь нѣтъ ночи: закатъ солнца встрѣчается съ восходомъ. Слившись въ одномъ поцѣлуѣ, разливаются они по небу струями розоваго и огненнаго свѣта. Блѣдный, задумчивый ликъ луны робко крадется по небу: алый свѣтъ зари, какъ бы краской стыда, покрываетъ его смутныя очертанія. Все блѣднѣе и блѣднѣе становится онъ по мѣрѣ того, какъ гаснутъ розовые и багряные лучи; все больше и больше сливается онъ съ синевой неба. Наконецъ, исчезаетъ подъ дружнымъ напоромъ лучей солнца, величаво поднимающагося на сѣверо-восточной сторонѣ неба.

Солнце день и ночь безъ устали глядится въ холодныя воды Колымы. Лѣтніе дни не знаютъ сумерекъ: вечеръ скрывается отъ лучей солнца въ темнотѣ лѣсистыхъ береговъ, въ прохладной тѣни которыхъ плаваютъ стаи лебедей, сѣрыми тучами носятся вереницы гусей и мелькающими рядами торопливо летаютъ утки. Длинныя тѣни береговъ стелются по стальной поверхности воды: пугливо дрожатъ на ней тѣни покачиваемыхъ легкимъ вѣтеркомъ деревьевъ, точно еще одна тайга выросла на зеркальномъ лонѣ рѣки... А въ глубинѣ, гдѣ-то въ бездонной водной пропасти виднѣется еще другая тайга, другое небо, гдѣ золотые лучи заката сливаются съ румянцемъ зари въ одномъ нѣжномъ сіяніи, другая луна таинственно жмурится и жмется въ небѣ, скрывая свое блѣдное лицо въ ожиданьи полнаго восхода солнца.

Коротокъ, но чуденъ этотъ, обнимающійся съ утромъ лѣтній полярный вечеръ! Бѣлоснѣжные лебеди изящно вытягивая свои длинныя, красивыя шеи, тихо скользятъ по неподвижной поверхности рѣки и точно любуются своими отраженіями въ ней. Красивая головка селезня, называемаго на мѣстномъ нарѣчьи „свись“, горитъ разноцвѣтными красками. Свистъ его, которымъ онъ призываетъ свою отставшую подругу какъ-то меланхолически проносится въ воздухѣ, однозвучнымъ эхомъ отражаясь въ холодныхъ нѣдрахъ водъ. Утки барахтаются, ныряютъ въ водѣ и брызги, крупнымъ жемчугомъ сыплются отъ ударовъ ихъ крыльевъ. Одинокій тоскливый стонъ гагары, какъ плачь ребенка, забытаго гдѣ-то на необитаемомъ, неизслѣдованномъ островѣ рѣки, громко и уныло раздается, среди разнообразныхъ птичьихъ голосовъ и теряется, въ задернутой сизой дымкой, рѣчной дали. Неуклюжій гусь летитъ надъ берегомъ, то прячась въ его безмолвной тѣни, нависшей надъ рѣкой, то показываясь и отражаясь на свѣтлой поверхности воды. Онъ летитъ низко, увѣренно взмахивая крыльями, не боясь человѣка, который почти никогда не заглядываетъ сюда, потомъ тяжело опускается на заросшій зеленой гусиной травой и дикимъ лукомъ вязкій берегъ сплошь покрытый слѣдами лапъ своихъ пернатыхъ лѣтнихъ гостей.

Прибрежная тайга недвижима, но въ ней кипитъ жизнь. Тысячью разнообразныхъ ароматовъ выдѣляемыхъ процессомъ произрастанія участвуетъ она въ общемъ концертѣ природы. Чудный запахъ несется отъ молодыхъ лиственничныхъ хвой и нѣжныхъ только что распустившихся, покрытыхъ еще клейкостью почекъ, листьевъ ольхи, ивняка, ярнику. Безчисленные цвѣты, поднявъ свои пестрыя головки пьютъ освѣжающую росу и насыщаютъ воздухъ своимъ ароматнымъ дыханьемъ. Вотъ заколыхался прибрежный тальникъ: это утка вылетѣла на рѣку полакомиться рыбой. Рѣзвыми взмахами крыльевъ понеслась она вверхъ и опустилась на воду. Лисица крадучись и припадая мордой къ землѣ осторожно выходитъ на поиски яицъ... Комары живымъ столбомъ носятся по берегу, прячутся въ траву и безъ устали трубятъ свои монотонныя пѣсни. Вдругъ живой столбъ заколыхался и направился къ тальникамъ, откуда пугливый олень, осторожно раздвигая вѣтви, показалъ свои рога. Красивая голова его, украшенная бѣлой полоской, вдоль сѣрого лба между темными, быстрыми глазами высунулась изъ кустовъ. Одинъ прыжокъ и олень на берегу рѣки. Утки шарахнулись въ сторону и подняли жемчужную водяную пыль взмахами крыльевъ и лапъ. Но узнавъ новаго гостя, онѣ довѣрчиво садятся на прежнее мѣсто и возобновляютъ свои кокетливыя пляски. Олень пьетъ воду, раздувая ноздри и прядя ушами. По временамъ онъ поднимаетъ голову, какъ бы любуясь разстилающейся у его ногъ зеркальной долиной рѣки. Потомъ бросается въ воду и плыветъ къ дальнему острову зеленѣющему посреди воды, какъ крупный изумрудъ на огромной стеклянной рамѣ. Долго голова оленя чернѣетъ надъ водой; лучи солнца играютъ и искрятся на его вѣтвистыхъ рогахъ.

Коротка, но прелестна эта обнимающаяся съ днемъ полярная лѣтняя ночь! Часто я проводилъ эти ночи одинъ на заросшемъ тальникомъ островкѣ, посреди большого озера. Дремлющія деревья отдаленныхъ береговъ глядятся въ его тихія, задумчивыя воды, которыя, кажется, тоже дремлютъ подъ напѣвы лебедей, носящихся по нимъ, подобно кораблямъ съ бѣлоснѣжными парусами. Испаренія клубятся надъ озеромъ голубоватымъ прозрачнымъ туманомъ, дальніе берега теряютъ свои истинныя очертанія и принимаютъ фантастическія формы... Все вокругъ меня точно иллюзія и мечта! Лежу въ кустахъ, гляжу въ небо и кажется и грезится мнѣ, что дремлющее озеро отдѣляется отъ земли и съ безумною скоростью поднимается къ небу. Темная, стальная гладь его какъ бы сливается съ синевою неба, а островокъ, гдѣ я лежу, кажется скользящимъ въ безпочвенномъ пространствѣ облакомъ... Вокругъ него вода, вокругъ него небо: подъ нимъ и надъ нимъ... Все сливается въ одно: и не отличишь границъ воды и неба въ этомъ миражѣ, и не отличишь дѣйствительности отъ мечты... Вотъ, грезится мнѣ, что облако приходитъ въ движеніе и быстрое, какъ мысль, переноситъ меня въ другую страну, гдѣ нѣтъ озеръ, утесовъ и мрачной тайги, гдѣ зеленѣютъ нивы, и море посѣвовъ покрываетъ землю. Тихая теплая ночь покрываетъ луга своею прозрачною тѣнью. Небо склонилось надъ ней и показываетъ ей вѣнки сверкающихъ звѣздъ и алыя ленты зари рождающейся на востокѣ, луна посылаетъ ей свои лучистые поцѣлуи, пахучій вѣтерокъ ласкаетъ ее, а соловей убаюкиваетъ ее своими звучными пѣснями...

Но что же тамъ такое привлекательное въ этой далекой роскошной странѣ, о которой я грезилъ на уединенномъ островѣ, за полярнымъ кругомъ? Развѣ тамъ не страдаютъ и не мучаются люди, не борются ожесточенно другъ съ другомъ за право на жизнь, на трудъ? Развѣ десятки тысячъ людей не голодаютъ среди тучныхъ нивъ, роскошныхъ садовъ, необозримыхъ посѣвовъ, которые принадлежатъ не имъ? Развѣ я самъ не страдалъ тамъ и не скорбѣлъ о себѣ самомъ и о другихъ? Я не былъ счастливъ, когда жилъ тамъ, но за полярнымъ кругомъ мнѣ казалось, что тамъ, теперь все хорошо: тамъ была моя родина! Мнѣ страстно хотѣлось, чтобы мои грезы осуществились, чтобы мой островокъ обратился въ облако и хоть на мигъ перенесъ бы меня на родину... Но когда я буду тамъ мнѣ опять захочется перенестись къ полярному кругу на то озеро, гдѣ я убаюкиваемый концертомъ лѣтней ночи любовался граціозными движеніями лебедей и одинъ, совершенно одинъ, на необъятномъ просторѣ пустыни, разстилавшейся вокругъ, думалъ думу, грезилъ и предавался мечтамъ. Я знаю, что когда я буду на родинѣ, мнѣ будетъ жаль простора, жаль пустыни, жаль своеобразныхъ прелестей короткаго полярнаго лѣта и я буду тосковать о нихъ.

Глядя на эти переливы свѣта въ ясномъ безоблачномъ небѣ съ трудомъ вѣрится, что мѣсяцъ тому назадъ здѣсь на всемъ, что теперь растетъ и благоухаетъ, лежалъ снѣгъ и саженной толщины ледъ сковывалъ поверхность этихъ опоясанныхъ розовымъ отраженіемъ зари водъ, которыя теперь держатъ небо въ своихъ объятьяхъ, и что серебристый иней покрывалъ эти, теперь зеленыя вѣтви, бѣлымъ слоемъ, точно опушкой горностаеваго мѣха. Не вѣрится также, что черезъ три мѣсяца весь этотъ неугомонный лепетъ птицъ смѣнится трескомъ мороза и завываніемъ вѣтра, а зеленый коверъ травы, окаймляющій озеро и песчаной берегъ рѣки, усѣянный мелкими разноцвѣтными камнями, какъ цвѣтами, на долго исчезнутъ подъ толстымъ снѣговымъ покровомъ.

Но и зимою въ долгія унылыя ночи за гранью Алазейскаго хребта на западъ и на востокъ въ долинахъ Индигирки и Колымы природа не такъ мрачна и угрюма, какъ среди горъ, непроходимою стѣною обступившихъ голую вершину, увѣнчанную крестомъ. Луна, никогда не заглядывающая въ это мрачное мѣсто, весело и безпечно льетъ свой свѣтъ въ долинахъ Колымы и Индигирки. Тамъ не носятся съ бурей злые духи въ бѣшеныхъ скачкахъ. Легкая пурга сыплетъ снѣгомъ, кружится въ воздухѣ тучами снѣжинокъ, брильянтовыми искрами разсыпается въ океанѣ луннаго свѣта. Вихремъ вьются рѣзвыя снѣжинки, крутятся, блестятъ и мелькаютъ въ воздухѣ, въ лучахъ луны, въ робкомъ свѣтѣ тускло мерцающихъ звѣздъ, завѣшанныхъ снизу сѣтью летучаго снѣга, точно матовымъ абажуромъ.

Мрачно у одинокаго креста и суровъ видъ окрестныхъ горъ. И при тихой погодѣ здѣсь „чудится“ проѣзжему, что вѣтеръ гдѣ-то глухо завываетъ жалобнымъ напѣвомъ. Но когда на тундрѣ поднимется пурга и бѣшено прыгая съ холма на холмъ, съ вершины на вершину, перешагнетъ извилистое ложе сосѣдней рѣки и крутящимся снѣжнымъ столбомъ взберется на хребетъ, сюда слетаются сотни чудовищъ и колдуновъ и тѣснятся къ подножью креста, сложенному изъ камней въ видѣ пирамиды. Крестъ не пугаетъ ихъ, такъ какъ онъ не освященъ молитвою, а весь обвѣшанъ пучками волосъ изъ конской гривы и хвоста, которые рѣдкіе проѣзжіе якуты приноситъ въ жертву хозяину мѣста: Итиляхъ-дайды *), чтобы умилостивить его и испросить разрѣшеніе на безпрепятственный проѣздъ черезъ его владѣнія. Буря воетъ здѣсь совсѣмъ не такъ, какъ на тундрѣ и въ другихъ ущельяхъ и котловинахъ горъ. Въ ея завываньи „чудится“ людямъ человѣческій стонъ и вой волка и плачъ ребенка, стукъ и скрежетъ зубовъ, точно злые духи грызутъ голыя камни и царапаютъ ихъ своими желѣзными когтями... „Чудится“ будто камень ударяетъ о камень, разсыпается пескомъ по вѣтру, а вѣтеръ хлещетъ имъ по обнаженной отъ снѣга почвѣ. Въ такую погоду никто не отваживается переваливать хребетъ. Когда проводники купеческаго транспорта или казаковъ, ѣдущихъ съ почтой, увидятъ снизу подъ хребтомъ, что вершины горъ задымились, они спокойно развьючиваютъ лошадей, пускаютъ ихъ выкапывать копытами скудную траву изъ подъ снѣга, рубятъ дрова и располагаются на ночлегъ въ поварнѣ. Тамъ проѣзжіе пережидаютъ пургу, закрывъ отъ вѣтра дырявыя льдины оконъ оленьими шкурами.

*) Общее названіе значитъ дословно: „хозяинъ есть тутъ“.

(Продолженіе будетъ).

А. Клюге.

OCR: Аристарх Северин)

 

Подъ хребтомъ.

(Изъ сказаній полярныхъ окраинъ).

«Сибирскiй вѣстникъ» №107, 21 мая 1896

(Продолженіе, см. № 106 „С. В.“)

II.

Много лѣтъ тому назадъ, разсказываютъ якуты, въ лѣсистой равнинѣ, затерянной среди горъ, на берегу маленькаго озера, жилъ старый промышленникъ звѣроловъ. Это было послѣднее озеро, если считать отъ Колымы по направленію къ западу. А дальше на западъ нѣтъ озеръ; лишь ручейки пробираются по непроходимымъ лѣснымъ тропамъ, по скатамъ горъ и несутъ Индигиркѣ свои журчащія воды. За Индигиркой начинаются громадныя озера. Они тянутся верстъ на 500 до высокаго хребта Тасъ-Хаятахъ, такъ что зимою приходится ѣхать это разстояніе сплошь по льду, а лѣтомъ — объѣзжать длинныя, безконечныя озера. Склоны Алазейскихъ горъ, составляющихъ естественную границу между двумя сосѣдними округами, Колымскимъ и Верхоянскимъ, не высоки и не круты; спускъ и подъемъ мало замѣтны для путника. Ѣдешь верстъ 30, едва замѣтно подымаясь вверхъ и не замѣчаешь, что поднялся на большую высоту. Ровная, усталая ступь коня укачиваетъ тебя на сѣдлѣ. Монотонный стукъ копытъ, мельканье лиственичныхъ стволовъ и вѣтвей, убранныхъ пушистымъ снѣгомъ, точно мѣхомъ бѣлаго песца, утомляютъ вниманіе и навѣваютъ сонное настроеніе. Сидишь на лошади, опустивъ поводья, и смотришь на дорогу безучастнымъ взглядомъ. Вдругъ какая нибудь вѣтка, задѣтая лошадью, засыпаетъ тебя ворохомъ снѣга и возвращаетъ къ сознанію дѣйствительности. Бросишь взглядъ на окружающую мѣстность и съ удивленіемъ видишь себя на вершинѣ горы. Кругомъ тянутся ряды понижающихся холмовъ, а вдали опять какая нибудь гора застилаетъ горизонтъ своею круглою вершиной. „Какъ я сюда попалъ?“ — спрашиваешь себя, и готовишься къ такому же продолжительному и незамѣтному спуску внизъ по лѣсистому склону.

У подножья одного изъ такихъ холмовъ ютилось скромное жилище звѣролова. Это была бревенчатая юрта, обмазанная глиной и забросанная снѣгомъ, такъ что казалась сложенной изъ снѣга, а издали казалась она, благодаря своимъ покатымъ стѣнамъ, громадной, засыпанной снѣгомъ кочкой.

Когда была жива жена звѣролова, всегда изъ деревянной, обмазанной глиной трубы выходилъ дымъ, былъ-ли дома самъ звѣроловъ или нѣтъ. Она всегда оставалась дома, занимаясь всѣми домашними работами: рубила и таскала на плечахъ дрова, мяла шкуры сохатыхъ и оленей и шила изъ нихъ мужу и дѣтямъ одежду и обувь. А старикъ уходилъ на промыселъ и блуждалъ по лѣсамъ и горамъ, выслѣживая добычу. Хорошій промышленникъ былъ старый Иванъ и мастеръ былъ ходить на лыжахъ. Бывало встанетъ до свѣта и пойдетъ на лыжахъ на озеро Бердигыстяхъ, куда считается болѣе 50 верстъ, а къ вечеру, еще весеннее солнце не успѣетъ скрыться за западными отрогами горъ, онъ уже возвращается домой и всегда на плечахъ у него болтается двѣ-три лисицы.

Когда два его единственные сына пришли въ возрастъ, онъ сталъ пріучать ихъ къ своему звѣроловному занятію. Они разставляли луки на лисицъ, оленей и волковъ, ставили плашки и силки на куропатокъ, зайцевъ и горностаевъ, а бѣлокъ убивали деревянными стрѣлами въ тайгѣ. По окрестнымъ лѣсамъ у нихъ по зимамъ лежали зарытые въ снѣгу олени, которыхъ они не успѣвали приносить домой, а въ поварняхъ, выстроенныхъ ими для ночевокъ, висѣли на ремняхъ туши оленьяго мяса. Когда они возвращались домой, ихъ встрѣчала соскучившаяся въ одиночествѣ старуха и привѣтствовала ихъ радостными восклицаніями. И рѣдко являлись промышленники домой съ пустыми руками. Когда они приходили домой, сначала въ юрту вваливалась бѣлая груда куропатокъ и зайцевъ, связанныхъ вмѣстѣ ремешками, затѣмъ сизый ворохъ бѣлокъ и тюки мерзлыхъ оленьихъ шкуръ. Оленьи туши складывались на плоскую крышу юрты. Надо было снять шкурки съ бѣлокъ, выпотрошить куропатокъ и зайцевъ, высушить оленьи шкуры. Все это предстояло дѣлать старухѣ и она весело принималась за работу, въ то время какъ голодные промышленники, усѣвшись на оронахъ вокругъ стола, на которомъ дымились наложенные на деревянныя блюда огромные куски мяса, исправно работали челюстями и зубами. Потомъ они закуривали трубки и растянувшись на оронахъ вознаграждали себя за труды богатырскимъ сномъ. Вечеромъ они прерывали сонъ, чтобы вновь уничтожить груду мяса и выкурить трубки, а утромъ снова отправлялись на промыселъ. Часто они пропадали по цѣлымъ недѣлямъ, проводили ночи на снѣгу подъ открытымъ небомъ. Ко всему привыкъ звѣроловъ! Суровая природа не балуетъ его. Иногда они, проходивъ сотни верстъ, возвращались съ малою добычей; другой разъ тайга надѣляла ихъ такою обильною добычей, что они съ трудомъ могли донести ее домой. Своимъ промысломъ они кормили себя и одѣвали, а излишекъ шкуръ обмѣнивали у проѣзжихъ русскихъ купцовъ на нужные имъ товары: чай, табакъ, ситецъ, Они безропотно подчинялись судьбѣ, какъ въ скудости, такъ и въ изобиліи.

Человѣкъ борется съ природой безстрастно. Въ этой борьбѣ, какъ бы она ни была сурова, нѣтъ ни злобы, ни ненависти, какъ въ самой природѣ. Когда придется умереть, человѣкъ природы покорно ложится и умираетъ; послѣднихъ минутъ его не отравляютъ мятежныя страсти. Кому мстить и на кого сердиться? Онъ инстинктивно чувствуетъ, что природа тоже повинуется управляющимъ ею вѣчнымъ, неизмѣннымъ законамъ. Можно-ли сердиться на камень, свалившійся съ нависшаго надъ рѣкою утеса и потопившаго мимо плывущую лодку, или на дерево, придавившее неосторожнаго дровосѣка? Поэтому человѣкъ, живущій вдали отъ человѣческаго общества, не знаетъ тѣхъ порочныхъ страстей, которыя гнѣздятся въ сердцѣ человѣка, живущаго въ обществѣ другихъ людей, хотя въ тоже время и не знаетъ возвышенныхъ чувствъ, по временамъ завладѣвающихъ душою культурнаго человѣка. Онъ простъ, естественъ и спокоенъ.

Наши промышленники не знали вовсе чувства зависти, потому что некому было завидовать, не знали вражды, потому что не съ кѣмъ и не за что было враждовать. Всѣ ихъ сношенія съ другими людьми сводились къ тому, что въ свободное отъ промысловъ время старикъ ѣздилъ за рыбой въ два наслега: Эльгетскій, лежащій по берегамъ Индигирки, и Кангаласскій — по бассейну Колымы, и высматривалъ для сыновей невѣстъ.

Такъ жили они изъ года въ годъ и были довольны другъ другомъ и счастливы.

Но счастья на землѣ нѣтъ. Это — только короткій сонъ, который нарочно навѣваютъ на человѣка злые духи, чтобы послѣ пробужденія отъ этого сладкаго сна еще тяжелѣе, еще невыносимѣе становилась жизнь, отравляемая воспоминаньемъ объ этомъ невозвратимомъ, на вѣки утраченномъ снѣ.

Въ одинъ весенній вечеръ, долго спустя послѣ того, какъ потухли золотистые края горъ и вершины холмовъ нахмурились при видѣ надвигавшейся темной, пасмурной ночи — летѣла съ вѣтромъ (такъ говоритъ сказанье) удаганка *) съ береговъ Колымы на Алазейскій хребетъ. Снопъ искръ, вырывавшійся изъ трубы, и ярко освѣщенныя льдины оконъ юрты, подобно парѣ сверкающихъ волчьихъ глахъ, пронизывающія темноту, привлекли ея вниманье. Она, въ одно мгновеніе, повернула вѣтеръ къ юртѣ, вышибла его порывомъ клокъ сѣна, которымъ была заткнута дыра въ льдинѣ и бросила любопытный взглядъ внутрь одинокой юрты. У камина сидѣла старуха и мяла оленью шкуру. Старикъ сидѣлъ на оронѣ и спокойно курилъ трубку, глядя на огонь. Клубы дыма заволокли его довольное лицо и обливали сизымъ облачкомъ поперечное бревно, покоившееся на столбахъ поддерживающихъ юрту. Лисицы, напяленныя на связанныя треугольникомъ палки, и бѣличьи и горностаевыя шкурки висѣли всюду на столбахъ и по стѣнамъ юрты: оленьи шкуры застилали ороны. Сыновья крошили табакъ, облокотившись на столъ, повременамъ прерывая свою работу смѣхомъ и веселыми шутками. Старуха поднялась и прибавила въ каминъ дровъ. Огонь ярче вспыхнулъ въ каминѣ и освѣтилъ лица сидящихъ. Парни, какъ-бы сговорились, оба сразу повернули лица къ огню и онъ освѣтилъ ихъ. Такимъ несокрушимымъ здоровьемъ и довольствомъ повѣяло отъ нихъ, что наблюдавшая удаганка попятилась назадъ.

*) Женщина колдунья; то, что въ малороссіи вѣдьма; не только якуты, но и русскіе жители полярныхъ окраинъ Якутс. об. надѣляютъ удаганокъ многими сверхъестественными качествами и очень боятся ихъ. По якутски собственно говорится: удаганъ.

Въ своей долголѣтней практикѣ она видѣла много довольныхъ людей, но ихъ нельзя было назвать вполнѣ счастливыми. Всѣ они о чемъ нибудь жалѣли, чего нибудь боялись, къ чему нибудь стремились. Она раздувала въ нихъ это стремленіе къ чему нибудь новому, не достающему имъ, и разбивала ихъ довольство. Достаточно было ей заронить въ самый большой запасъ счастья еле замѣтную искру неудовлетворенности и недовольства, какъ эта искра начинала тлѣть, разгоралась и вскорѣ пожирала тайнымъ неугасимымъ огнемъ весь запасъ накопленнаго благополучія, счастья. О, она знала очень хорошо человѣческое сердце! Но люди, которыхъ она случайно увидѣла въ уединенной юртѣ, ничего не желали, кромѣ того, что имѣли и ни къ чему не стремились, кромѣ того, что было имъ доступно. Она опять взглянула на нихъ пытливо своими злыми, черными какъ уголь, глазами и вся позеленѣла отъ злости. Поблѣднѣвшими устами стала нашептывать она заклинанья для того, чтобы видѣть, что дѣлается въ душѣ звѣролововъ и узнать какому искушенію они могутъ поддаться. Но она не прочла тамъ ни зависти, ни злобы, ни ревности, ни вражды, ничего, за что она могла-бы ухватиться.

Страшно сверкнула удаганка своими глазами; въ ярости заскрежетала она зубами, набрала снѣга полныя горсти и шнырнула въ юрту, черезъ отверстiе въ льдинѣ. Потомъ вспрыгнула она на верхъ юрты, дунула въ трубу такъ, что стоявшія стойкомъ въ каминѣ полѣна попадали на шестокъ очага, закрутилась въ снѣжномъ столбѣ и полетѣла съ пургою за мрачную грань сосѣдней горы.

А. Клюге.

(Продолженіе будетъ).

OCR: Аристарх Северин)

 

Подъ хребтомъ.

(Изъ сказаній полярныхъ окраинъ).

«Сибирскiй вѣстникъ» №109, 23 мая 1896

(Продолженіе, см. № 107 „С. В.“).

III.

На вершинѣ Алазейскаго хребта завывала пурга. Сосѣднія вершины заволоклись туманомъ, ни одна звѣзда не проглядывала сквозь него тусклымъ мерцающимъ свѣтомъ. Изъ тумана стали выдѣляться неясныя фигуры, точно клочки облаковъ отрывались вѣтромъ отъ огромной сѣдой тучи, сплошь закрывшей собою небо. Вотъ полетѣлъ на землю круглый, снѣжный шаръ и не разбился, но разсыпался въ дребезги на каменистой почвѣ. Онъ сталъ удлиняться, расти; на верхнемъ концѣ его появилась волчья голова съ парой огненныхъ, точно раскаленный уголь, глазъ; съ боковъ вышли руки, длинныя оленьи ноги выставились изъ нижняго края и застучали копытами по голымъ камнямъ. Подхваченное вѣтромъ чудовище понеслось въ воздухѣ и закружилось вокругъ креста. Вслѣдъ за нимъ скатился съ горы большой снѣжный комъ, имѣвшiй видъ медвѣдя съ маленькой головой, потомъ другой въ видѣ мѣшка, третій въ видѣ песца, а затѣмъ десятки и сотни чудовищъ посыпались на землю и усѣяли вершину горы. Пурга срывала съ нихъ снѣговую одежду, разносила въ воздухѣ и вновь засыпала ихъ снѣговой пылью, а они бѣшено вертѣлись и прыгали въ бѣшеной пляскѣ.

Вскорѣ пурга ослабѣла; снѣгъ пересталъ сыпать, но облака продолжали неустанно нестись нестройными толпами, точно бурное море колыхалось въ небѣ громоздя сѣдыя волны на всемъ своемъ необъятномъ просторѣ.

То одно, то другое страшилище отставало отъ своихъ вертящихся братій и усаживалось на голой вершинѣ.

А изъ подъ креста выглядывала уже огромная голова хозяина мѣста. Скуластое лицо его было черно, какъ земля, на подбородкѣ и губахъ вмѣсто волосъ вился сѣрый мохъ, голова была покрыта сѣдою шапкой лошадиныхъ хвостовъ и гривъ, широкій ротъ простирался до ушей, тоже поросшихъ волосами. Въ огромныхъ зубахъ онъ держалъ трубку. Остальная фигура его сливалась съ землей и куталась темнотою, какъ и фигуры его странныхъ гостей, свѣтящихъ своими волчьими глазами въ окружающей тьмѣ.

Вдругъ Ити-ляхъ-дайды сверкнулъ очами: искры посыпались изъ нихъ, точно отъ ударовъ стальнаго огнива по кремню, зажгли трубку, торчавшую у него въ зубахъ, освѣтили его каменную грудь, поросшую лишаями, и лица и фигуры всего собранія.

— Славная ночь, сказалъ хозяинъ. Давно уже я не покидаю моихъ владѣній и не знаю, что дѣлается на широкой тундрѣ, на необъятномъ морѣ, по рѣкамъ, горамъ и озерамъ. Потѣшьте меня своими разсказами, разскажите о томъ, гдѣ вы были, что вы видѣли?

— Вчера, когда поднялась пурга, я была въ устьѣ Индигирки, сказала Удаганка, одѣтая въ ломутскій шитый бисеромъ нарядъ. Въ самомъ устьѣ этой рѣки, на голыхъ безлѣсныхъ берегахъ живутъ люди. Странные люди! Они живутъ въ большихъ бревенчатыхъ избахъ. Кругомъ стѣнъ тянутся ороны въ два яруса. Стѣны всѣ обледенѣли отъ жестокой стужи, господствующей въ тѣхъ мѣстахъ. На оронахъ сидятъ люди, подъ оронами собаки. Въ огромномъ каминѣ тлѣетъ кокора *) или одно большое полѣно, не горитъ оно, а дымитъ. Всѣ эти люди грѣются имъ: такъ мало топлива въ тѣхъ мѣстахъ! Люди дики и угрюмы, а косматыя ихъ собаки похожи на волковъ. Эти люди затеряны совершенно въ пустынѣ; изрѣдка чукчи прикочевываютъ къ нимъ съ восточной тундры и снабжаютъ ихъ теплою одеждой. Купцы никогда не заѣзжаютъ къ нимъ, а за товарами имъ приходится ѣздить далеко вверхъ. Ихъ заимки разсѣяны далеко одна отъ другой по песчанымъ берегамъ рѣки. Они рѣдко видятъ людей; да и люди не нужны имъ: не люди ихъ кормятъ и поятъ, а Индигирка. Они живутъ обособленно семьями, потому они дики и угрюмы.

*) Кокора — корень наноснаго дерева, или, какъ говорятъ, плавнику.

— Я видѣла передъ началомъ пурги, что у нихъ нѣтъ дровъ, кромѣ одной тлѣющей въ каминѣ кокоры. Я взобралась на плоскую крышу избы, однимъ дуновеніемъ вѣтра задула огонь въ каминѣ и засыпала его снѣгомъ. Когда угрюмые люди вычистили снѣгъ изъ трубы, они не нашли ни одной искры и имъ пришлось добывать огонь треніемъ дерева о дерево, такъ какъ ни у кого изъ нихъ не было огнива. Они ругали насъ, ругали пургу, а я смѣялась и хохотала на крышѣ и все сыпала снѣгомъ черезъ трубу. Когда одинъ изъ угрюмыхъ людей, вскарабкался на крышу и закрылъ трубу оленьей шкурой я поспѣшила сюда, боясь опоздать.

— Я была на Колымѣ, отозвалась другая Удаганка. Пролетая по западному берегу, я замѣтила на высокомъ берегу на „погребѣ“ *) чернѣющую нарту. Невидимо приблизилась я къ ней и замѣтила, что каюръ **) собирается спуститься внизъ съ крутого берега. Онъ вложилъ между копыльевъ приколъ ***) упираясь на него правой рукой, ухватился лѣвой за дугу и тронулъ нарту. Хорошо наладилъ каюръ нарту и собакъ и не сомнѣвался, что въ мгновеніе ока онъ слетитъ съ угора. Но онъ забылъ бездѣлицу: онъ забылъ перекреститься, я была быстра, какъ молнія. Метнувъ въ него ворохомъ снѣга, однимъ ударомъ вышибла я приколъ изъ его рукъ, толкнула его ногу, упиравшуюся въ полозъ и поднялась вверхъ. Сверху я видѣла, какъ двѣ точки скатились съ горы: одна большая нарта съ собаками, другая меньше — злополучный каюръ. Большая точка помчалась впередъ и вскорѣ исчезла въ крутящемся вихрѣ пурги и во тьмѣ наступающей ночи, а меньшая осталась на мѣстѣ. И пришлось каюру идти пѣшкомъ и молить судьбу, чтобы она остановила собакъ. Но остановить ихъ можетъ только случай: можетъ опрокинуться нарта, запутаться собака или встрѣтиться проѣзжій. Но нѣтъ проѣзжихъ въ такую ночь и гладка дорога по рѣкѣ. Сомнительно, чтобы собаки остановились на Помазкиной ****), гдѣ сложенъ у каюра кормъ въ поварнѣ, выстроенной для проѣзжихъ. До Помазкиной 30 верстъ — придется каюру идти всю ночь. Я вдоволь позабавилась смущеньемъ и злостью каюра: съ хохотомъ обсыпала я его снѣгомъ, залѣпляла ему глаза и валила его съ ногъ порывами вѣтра. Наконецъ мнѣ надоѣло слушать его проклятія, я повернула моихъ крылатыхъ оленей на западъ...

*) Погребъ — названіе одного крутого берега на р. Колымѣ.

**) Каюръ — возница правящій собаками.

***) Приколъ — палка съ желѣзнымъ наконечникомъ.

****) Названіе заимки на р. Колымѣ.

— Бабьи шалости! Сказалъ колдунъ-шайтанъ. И не занимаюсь такими пустяками, какъ пугать проѣзжихъ... Я серьезенъ. Я дѣлаю зло людямъ, а иногда... и добро. Бываютъ случаи въ жизни людей, когда то, что они называютъ зломъ, благодѣтельно для нихъ.

Онъ засмѣялся беззвучнымъ, страннымъ смѣхомъ. У него не было носа и верхней губы; длинные лошадиные зубы начинались у него почти подъ глазами и спускались до подбородка.

— Я навѣщалъ своихъ прокаженныхъ. Въ лѣсахъ, на краю озера, есть маленькая юрта, въ ней давно живетъ прокаженный. Вчера онъ былъ такъ слабъ, что съ трудомъ поддерживалъ огонь на очагѣ. Ему вчера привезли отъ наслега пищу и оставили въ десяти шагахъ отъ юрты на снѣгу; но онъ не имѣлъ силы унести ее въ юрту и я засыпалъ ее снѣгомъ. Съ тѣхъ поръ какъ онъ живетъ въ лѣсахъ, на краю озера, одинъ, никто изъ живыхъ существъ не заглядывалъ въ его тѣсное жилище. Только я одинъ любуюсь мертвенной маской его лица съ потухшими глазами, какъ доказательствомъ нашей власти надъ людьми, его отверженностью и одиночествомъ, какъ доказательствомъ жестокости людей, которые называютъ насъ злыми. У прокаженнаго есть дѣти, есть жена, но онъ никогда не видитъ ихъ. Они позабыли о немъ, какъ мертваго вычеркнули изъ своей памяти. А между тѣмъ онъ живъ; онъ не разучился еще любить, и страдать, и плакать... Да плакать! Я самъ сколько разъ видѣлъ слезы въ его потухшихъ глазахъ. Онъ радъ былъ бы хотя издали посмотрѣть на своихъ дѣтей... Но жена и дѣти боятся его. Они боятся дышать однимъ воздухомъ съ прокаженнымъ.

Вчера, когда поднялась пурга, онъ лежалъ на оронѣ и плакалъ. Я раскрылъ его грудь заклинаніями и увидѣлъ все, что у него происходитъ въ душѣ: шесть лѣтъ уже прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ похороненъ въ этой уединенной юртѣ. Его привезли изъ города, изъ больницы и не позволили даже заѣхать домой проститься съ женой и съ дѣтьми. А ему такъ хотѣлось хоть разъ увидѣть своихъ мальчиковъ, хотя послѣдній разъ въ жизни слышать ихъ голосъ и смѣхъ. По дорогѣ его помѣщали на ночлегъ въ отдѣльныя юрты, которыя долго будутъ стоять пустыми, потому что въ нихъ ночевалъ прокаженный. Всѣ сторонились отъ него; ямщики издали обмѣнивались съ нимъ нужными словами. Только разъ, одинъ разъ, съ тѣхъ поръ, какъ онъ заболѣлъ, онъ видѣлъ доброе отношеніе къ себѣ. Но онъ не понималъ причины его и считалъ его колдовствомъ. Это случилось еще тогда, когда его везли въ уединенную юрту, когда его хоронили. На одномъ ночлегѣ, въ юрту, гдѣ онъ сидѣлъ у огня, опустивъ голову на грудь и закрывъ лицо руками — вошелъ человѣкъ и положилъ ему руку на плечо. Въ ужасѣ онъ отшатнулся назадъ, предполагая, что кто нибудь изъ насъ коснулся его. Но вглядѣвшись по внимательнѣе, онъ узналъ въ пришедшемъ русскаго, „преступника“, которому онъ доставлялъ продукты, когда былъ еще здоровъ и ѣздилъ въ городъ на собраніе. Русскій не зналъ по якутски. Знаками и по русски онъ объяснялъ ему что-то. Онъ понялъ, что „преступникъ“ ободряетъ его и сулитъ ему скорое выздоровленіе. Онъ покачалъ отрицательно головой, но въ сердце его дѣйствительно вселилась надежда, которая только тогда оставила его, когда время ослабило въ его умѣ впечатлѣніе этой встрѣчи. Русскій далъ ему большой хлѣбъ, какого онъ не имѣлъ еще ни разу въ своей жизни и кирпичъ чаю и пожалъ ему на прощанье руку. Что это за человѣкъ, думалъ онъ, изъ устъ котораго нѣсколько словъ на непонятномъ языкѣ вливаютъ столько отрады въ душу?

Вчера онъ думалъ о дѣтяхъ, о женѣ и о томъ времени, когда онъ былъ въ почетѣ, ѣздилъ въ городъ на муняхъ*), бывалъ въ гостяхъ у купцовъ и обо всемъ, что онъ могъ вернуть только въ мечтахъ. Онъ жалѣлъ, почему онъ не умеръ въ дѣтствѣ, или если ему уже суждено было умереть, почему онъ не заболѣлъ давно, прежде чѣмъ онъ видѣлъ лучшіе дни. Страшно и жутко ему казалось умереть вдали отъ любимыхъ людей и вообще отъ людей. Но и страшно казалось жить далѣе, заживо похороненнымъ въ этой юртѣ, затерянной въ пустынѣ. Онъ боялся умереть и боялся жить дальше. Онъ страдалъ и колебался. Но я рѣшилъ, что онъ долженъ умереть... Я послалъ ему сонъ, который перенесъ его на 6 лѣтъ назадъ. А самъ принялся забрасывать юрту снѣгомъ. Вскорѣ она стала похожа на большой сугробъ... Завтра прокаженный проснется, попробуетъ открыть дверь, а потомъ, выбившись изъ силъ, ляжетъ на оронъ и умретъ отъ истощенія и голода. Такъ я, желая сдѣлать зло, сдѣлалъ добро человѣку, потому что освободилъ его отъ безполезныхъ и безнадежныхъ страданій. „Хозяинъ“ молча сверкнулъ очами и освѣтилъ все внимательно слушавшее собраніе: человѣчьи, лошадиныя, волчьи, птичьи физіономіи неподвижно уставили на разскащика свои свѣтящіеся огненными точками глаза. А разсказчикъ насмѣшливо скалилъ зубы: улыбка корчила его безносое лицо.

*) Собраніе.

— Я летѣла по тундрѣ, сказала удаганка съ зеленымъ лицомъ и черными глазами. Мнѣ хотѣлось провѣдать двухъ знакомыхъ чукчей, которые казались мнѣ людьми весьма довольными своей судьбой. Я придумала какъ разстроить ихъ довольство, вселивъ зависть въ нихъ. Къ большой моей радости, я узнала, что они разрушили свое довольство сами. Зависть и безъ меня нашла доступъ въ ихъ сердца. Одинъ изъ нихъ, владѣтель большихъ стадъ оленей, позавидовалъ другому въ томъ, что у него красивая жена и здоровыя дѣти, а этотъ другой позавидовалъ стадамъ перваго. Съ тѣхъ поръ у нихъ — дружба врозь. Они уже успѣли подраться въ пьяномъ видѣ и теперь подстерегаютъ другъ друга въ уединенныхъ уголкахъ тундры и у каждаго спрятанъ въ рукавѣ куфлянки длинный американскій ножъ. Они оба несчастны теперь. Каждый изъ нихъ смотритъ на жизнь своего противника, какъ на большое для себя несчастье. Но я такъ устроила, что они еще долго будутъ мучить другъ друга... жизнью. Правду говоритъ старый „шайтанъ“, что отнять жизнь у человѣка значить сдѣлать ему добро помимо его воли. Мучатся и страдаютъ эти чудаки люди, а не могутъ понять, что жизнь страшнѣе смерти, потому что жить значить мучиться долгіе годы, а умереть — мучиться одинъ мигъ только. Но люди всегда предпочитаютъ извѣстное неизвѣстному и боятся тайны. Но они и не поймутъ никогда, что въ смерти счастье, потому что въ ней нѣтъ ни желаній, ни страстей. Ни одинъ человѣкъ не находитъ въ жизни счастья, а только не многіе понимаютъ, что жить не стоитъ.

Я летала весь долгій вечеръ надъ землей и не видѣла ничего достойнаго моего вниманія; я видѣла видѣнное тысячу разъ и слышала слышанное тысячу разъ. Все мнѣ надоѣло и примелькалось. Я летѣла сюда подавляя зѣвоту. Но у подножья твоихъ владѣній я встрѣтила то, что рѣдко можно встрѣтить на землѣ. Я встрѣтила людей, вполнѣ довольныхъ своею судьбой: они ничего не желаютъ, потому что не знаютъ ничего въ мірѣ кромѣ своей тайги и охоты; ни къ чему не стремятся, потому что не могутъ придумать чего имъ не достаетъ; ни о чемъ не жалѣютъ, потому что имѣютъ то, что имѣли всегда и будутъ имѣть всегда.

Они не знаютъ зависти, потому что не знаютъ ни богатства, ни бѣдности. У нихъ нѣтъ ничего своего, ни полей, ни сѣнокосовъ, ни озеръ, ни промышленныхъ рѣкъ. Все вокругъ нихъ принадлежитъ тайгѣ. Они берутъ у нея все, что имъ нужно и что она имъ можетъ дать, и не требуютъ того, чего она не можетъ дать. Въ нихъ нѣтъ ни вражды, ни злобы, потому что они не имѣютъ сношеній съ людьми.

Мои заклинанія не открыли мнѣ въ нихъ зародыша грѣшныхъ мыслей, и я не могла придумать чѣмъ искусить ихъ на зло. Они заинтересовали меня именно потому, что съ ними не такъ легко справиться, какъ съ другими людьми. Какъ податливы люди, иному покажешь цвѣтную бумажку въ карманѣ его сосѣда и онъ, не успѣвъ ее еще разглядѣть хорошенько, уже измышляетъ способъ овладѣть ею. Но мнѣ надоѣли эти легкія побѣды, и я рѣшила заняться моими новыми знакомцами. У меня созрѣлъ планъ; надо бросить среди нихъ предметъ раздора. Но раньше надо, чтобы умерла жена звѣролова. Надо сдѣлать ее счастливой, чтобы остальные были несчастны.

— Изъ всѣхъ, кого я слышалъ здѣсь, прервалъ свое молчаніе тоенъ *), — ты разсказала самую интересную вещь о счастливыхъ людяхъ, такъ что право меня забираетъ охота поразмять мои старыя кости и посмотрѣть на этихъ диковинныхъ людей, когорые составляютъ прямую противоположность съ тѣмъ, что я изъ года въ годъ вижу и слышу здѣсь. Болѣе ста лѣтъ я не выхожу изъ моихъ вдадѣнiй. Мнѣ не надо искать людей: они сами приходятъ ко мнѣ и приносятъ мнѣ жертвы. Я не пропускаю ни одного проѣзжаго. То и дѣло снуютъ они мимо меня и я слушаю ихъ разговоры, угадываю ихъ мысли. Невидимо иду я за ними по пятамъ по всей горѣ и ни одного слова не пророню изъ того, что они говорятъ между собой, я знаю все. Ни одинъ человѣкъ не проѣзжалъ мимо меня, который былъ бы доволенъ своею судьбой. Ѣдутъ мимо меня князья, у которыхъ сотни головъ скота, купцы, за которыми тянутся гуськомъ навьюченныя дорогими мѣхами и мамонтовой костью лошади. Чѣмъ, спрашивается, худо, напримѣръ, купцамъ? Везутъ они въ Колымскъ тюки гнилаго товара, а изъ Колымска сумы, набитыя пушниной. Но ни одинъ изъ нихъ не доволенъ. Одному недостаетъ черныхъ лисицъ къ партіи, другому мамонтова клыка, третьему непремѣнно требуются три золотыя медали, а у него только одна, и онъ тоскуетъ по двумъ недостающимъ. А иной самъ не знаетъ, чего ему не достаетъ, а чтобы не думать и не мучиться догадками объ этомъ, онъ всю дорогу пьетъ водку и еле держится на лошади отъ хмѣлю, такъ что иной разъ хочется мнѣ столкнуть такого молодца съ лошади. Раньше проѣзжалъ здѣсь покойникъ Бородавинъ. Ужъ онъ ли не былъ богатъ и уважаемъ? Всѣ жители Колымска почитали его и какъ правителя какого нибудь встрѣчали его съ хлѣбомъ-солью и колокольнымъ звономъ. Но онъ не чувствовалъ себя довольнымъ, ему очень хотѣлось видѣть царя и онъ страдалъ отъ того, что это ему было почти не доступно. Наконецъ онъ добился своего. Поѣхалъ туда, гдѣ живетъ царь, но лица царскаго не удалось ему видѣть. Когда шелъ царь, онъ поклонился до земли, нагнулъ голову и когда поднялъ ее царь уже прошелъ дальше. Но якутамъ онъ разсказывалъ другое и былъ недоволенъ тѣмъ, что ему приходилось лгать и тѣмъ, что то была не правда, что онъ говорилъ якутамъ. Даже чукотскій голова Арара, который гонитъ стада оленей въ Колымскъ на продажу, и тотъ никогда не доволенъ, хотя пьетъ водки столько, сколько хочетъ. Ему хочется, чтобы не было волковъ въ тайгѣ и тундрѣ, или, чтобы они уважали, покрайней мѣрѣ, его какъ голову и не трогали его оленей. А исправники, ревизоры, командиры? Ѣдутъ въ Колымскъ совсѣмъ безъ ничего, послѣдніе иногда и безъ рубашекъ, а возвращаются назадъ съ такою кладью, какъ купцы. Когда проводники начнутъ рѣзать хвосты и гривы лошадей для меня, чуть ли не весь крестъ покрывается ими. А между тѣмъ и они недовольны: всегда на что нибудь жалуются, чего нибудь желаютъ, или сожалѣютъ о томъ, что не имѣютъ того, что раньше имѣли, или имѣютъ то, чего раньше не имѣли. Да и то сказать, чего имъ быть особенно довольными. Иной везетъ 20 чернобурыхъ, или 20 бобровъ, за то на 20 лѣтъ приблизился къ могилѣ, или 20 лишнихъ грѣховъ лежитъ у него на совѣсти. Всѣ эти люди не понимаютъ сути вещей. Проѣзжали, правда, не многіе и ученые люди. Но всѣ они тоже были недовольны собою и другими, или чувствовали себя несчастными. Это происходило отъ того, что они были только учены, а не мудры. Они не понимали, что тотъ только счастливъ, для кого все, что совершается въ мірѣ, — хорошо, кто умѣетъ согласовать то, что происходитъ въ немъ самомъ, съ тѣмъ, что происходитъ въ мірѣ.... И вотъ вблизи моихъ владѣній живутъ люди вполнѣ довольные судьбой. Неужели я, не смотря на мой долгій опытъ, ошибся, предположивъ, что всѣ люди, безъ изъятія, никогда не могутъ быть сыты и довольны. Это досадно. Попробуй же побороться съ этими людьми, удаганка: разруши ихъ благополучіе, пробуди въ нихъ ненасытныя желанія, какія живутъ во всѣхъ людяхъ и въ награду я открою тебѣ неизвѣстныя тайны....

*) Тоенъ или тонъ — значатъ господинъ, хозяинъ, баринъ.

Пока злыя страшилища вели бесѣду, пурга успѣла облетать окрестныя горы, намести сугробовъ, засыпать ущелья снѣгомъ и возвращалась назадъ бурная и угрожающая. Она подхватила шайтановъ и удаганокъ и понесла на своихъ крутящихся снѣжныхъ облакахъ. Тойонъ Алазейской вершины вытрясъ свою трубку и неслышно ушелъ въ землю...

А. Клюге.

(Продолженіе будетъ).

OCR: Аристарх Северин)

 

Подъ хребтомъ.

(Изъ сказаній полярныхъ окраинъ).

«Сибирскiй вѣстникъ» №110, 24 мая 1896

(Продолженіе, см. № 109 „С. В.“).

IV.

Однажды старый промышленникъ всталъ рано, солнце не взошло еще, а лишь извѣщало о близкомъ приходѣ румяными полосками на небосклонѣ. Заря показывалась на небѣ, освѣщая алымъ свѣтомъ облака и хмурую тѣнь восточныхъ горъ. Казалось, что заря карабкается вверхъ по уступамъ горъ, хватаясь за вершины розовыми пальцами; старикъ внимательно поглядѣлъ на небо, соображая, что сулитъ нарождающійся день, потомъ онъ поспѣшно вошелъ въ юрту и подошелъ къ орону, гдѣ спали его сыновья.

— Вставайте! сказалъ онъ имъ. — Я выслѣдилъ стадо оленей. День обѣщаетъ намъ хорошую охоту. Берите луки и идите со мной.

Мигомъ вскочили съ постелей и одѣлись оба сына. Не мало жертвъ принесли они духу промысловъ. Онъ послалъ имъ здоровье, крѣпость, ловкость и обѣщалъ сдѣлать ихъ такими же опытными и неутомимыми звѣроловами, какъ ихъ отецъ.

Мать уже давно стояла у пылавшаго камелька, гдѣ въ большомъ мѣдномъ котлѣ варился жирный оленій бокъ. Послѣ обѣда промышленники взяли муки, сѣгосѣры*) желѣзный котелъ и топоръ и отправились въ путь. Мать вышла провожать своихъ дѣтей и провожала ихъ глазами до тѣхъ поръ пока они не прошли озера и не исчезли въ глухой чащѣ.

*) Приспособленіе для ношенія клади на плечахъ. Оно состоитъ изъ рамки сдѣланной изъ тальника. Одинъ катетъ прилегаетъ къ плечу, другой поддерживаетъ кладь, которая привязывается ремнями, идущими подъ мышки.

Промыселъ былъ удаченъ, но и трудъ — не малый, одинъ Богъ знаетъ, по какимъ долинамъ и горамъ блуждали они, какія переходили они. Черезъ нѣсколько дней неутомимыхъ скитаній возвращались они домой, едва передвигая ноги отъ усталости и согбенные подъ тяжестью добычи. Близость дома придаетъ имъ силъ. Бодрѣе шагаютъ промышленники, предвкушая пріятный отдыхъ у домашняго очага. Но отчего же дымъ не выходить изъ трубы юрты? Печаленъ видъ юрты, изъ трубы которой не выходитъ и не вьется къ небу сизымъ столбомъ дымъ, и не вырываются, не сверкаютъ искры въ вечернемъ сумракѣ. Безжизненностью, пустотой и заброшенностью вѣетъ отъ нея.

Старуха противъ обыкновенія не вышла на встрѣчу промышленникамъ; только собака подбѣжала къ нимъ и лизала ихъ руки.

Когда парни ввалили въ юрту ворохъ зайцевъ и тюки оленьихъ шкуръ, ихъ не обдало тепломъ жилой избы и не понеслись имъ на встрѣчу радостныя восклицанія матери, лишь раздался глухой стукъ отъ брошенной на полъ мерзлой дичи и замеръ въ нѣмой тишинѣ. Съ стѣсненнымъ сердцемъ вошли они въ холодную темную юрту. Мать ихъ лежала мертвая на своемъ оронѣ.

Холодъ пробѣжалъ по ихъ спинамъ. Въ страхѣ выбѣжали они на дворъ сообщить отцу печальную вѣсть. Имъ „почудилось“, что хохотъ раздался у нихъ за плечами и глухимъ эхомъ отозвался въ безлюдной сумрачной пустынѣ.

Первый разъ въ жизни чувство боли и страданья скользнуло змѣей въ душу молодыхъ промышленниковъ, но видъ умершей матери не возбудилъ въ нихъ ни ропота, ни гнѣва. Войдя въ юрту, они прежде всего развели огонь въ каминѣ, раздѣлись, развѣсили одежду по стѣнамъ юрты. вынесли брошенную на полъ добычу, чтобы она не таяла, и стали варитъ чай и мясо, чтобы успокоить нестерпимый голодъ. Потомъ они взяли тѣло, перенесли его въ передній уголъ юрты, гдѣ висѣла мѣдная, почернѣвшая икона и положили его на свѣже постланное, озерное, зеленое сѣно. Чтобы предохранить трупъ отъ порчи, они вынули въ углу одно бревно, такъ что образовалось сквозное отверстіе; чтобы свѣтъ отъ камина не падалъ на трупъ, они протянули ремень отъ одного столба къ другому и повѣсили на немъ нѣсколько ровдугъ. Всѣ это они дѣлали молча; также молча обѣдали, пили чай и курили трубки.

На слѣдующее утро старикъ отправился на Андалахъ, за 100 верстъ, къ князю за общественнымъ кайломъ, чтобы выкопать имъ могилу, а сыновья взяли топоры и отправились въ лѣсъ дѣлать срубъ для гроба. На весь наслегъ, обнимающій огромное пространство, была, одна кирка или „кайло“, хранившееся у князя; кому изъ жителей наслега нуженъ былъ этотъ инструментъ, тотъ приходилъ къ нему и бралъ его себѣ. Какъ разъ въ это время, когда пришелъ старикъ, его не было и нужно было пойти за нимъ на слѣдующее озеро верстъ за 40. Вмѣстѣ со старикомъ въ юрту звѣролововъ пришелъ еще одинъ человѣкъ отъ наслега на помощь. Они выбрали высокое мѣсто на берегу озера, разгребли снѣгъ, выкопали яму, оттаявъ предварительно почву раскладываньемъ костровъ. Похоронивъ старуху, они воткнули въ изголовье могилы палку, чтобы лѣтомъ поставить на этомъ мѣстѣ крестъ. Затѣмъ они наварили груду мяса, ѣли и воспѣвали гортанными, скрипучими голосами умершую, ея доброту и ея искусство въ домашнихъ работахъ.

— Ты ушла, старуха — пѣлъ старый звѣроловъ — и покинула насъ. Не будешь больше черпать воды изъ озера для насъ. Ты лежишь теперь въ землѣ рядомъ съ нами, но мы тебя никогда больше не увидимъ и всегда будемъ жалѣть и плакать о тебѣ. Гдѣ — другая женщина похожая на тебя? Отъ Индигирки до Колымы, отъ хребта до моря, нѣтъ такой другой, какъ ты. Кто такъ проворно и ловко, какъ ты съумѣетъ опустить оленей, снять шкуры съ песцовъ и лисицъ, вымять кожи и сшить этербесъ *)?

*) Этербесъ — обувь изъ оленьихъ лапъ.

— Никто! потому что нѣтъ тебя болѣе. Всѣ люди, кто зналъ тебя, пожалѣютъ о тебѣ, когда узнаютъ, что тебя нѣтъ болѣе. Наша юрта теперь будетъ скучна и непривѣтлива, потому что хозяйки нѣтъ въ ней...

И долго онъ изливалъ свои чувства въ пѣсняхъ, которыя сочинилъ тутъ же. Потомъ они всѣ утомленные работой, ѣдой и пѣньемъ, въ торопяхъ раздѣлись и заснули. По утру они опять наварили мяса и чаю и пировали до вечера. Человѣкъ пришедшій отъ наслега имъ на помощь, жилъ съ ними до тѣхъ поръ, пока у нихъ не кончилось все мясо, какое они добыли въ послѣдній свой промыселъ. Когда послѣднее мясо было доѣдено, человѣкъ отъ наслега въ свою очередь спѣлъ хвалебную пѣснь хозяевамъ,

— Давно я уже живу на свѣтѣ — пѣлъ онъ, — а не зналъ, что такіе хорошіе люди живутъ подъ этой горой. Теперь я знаю это и никогда не забуду, какъ я гостилъ у васъ и вмѣстѣ съ вами оплакивалъ вашу добрую, незабвенную старуху. Теперь я могу сказать добрымъ людямъ, что былъ сытъ три раза въ своей жизни, а до сихъ поръ я говорилъ, что былъ сытъ два раза: разъ когда я убилъ въ одинъ день 24 гуся и съѣлъ ихъ всѣхъ на томъ же озерѣ, гдѣ убилъ; другой разъ на свадьбѣ князя Ивана (такая свадьба была только одинъ разъ въ моей жизни) я съѣлъ цѣлую кобылу и выпилъ 40 ковшей масла въ теченіе одной недѣли. Третій разъ я былъ сытъ эти дни, когда гостилъ у васъ. Да пошлетъ Вамъ Тангара *) за это богатый промыселъ: каждый день по стаду оленей, по десятку лисицъ!...

*) Богъ.

Затѣмъ человѣкъ отъ наслега, рѣшивъ, что онъ добросовѣстно исполнилъ свою обязанность, собралъ свои пожитки, взялъ общественное кайло и отправился восвояси.

Съ тѣхъ поръ они жили одни. Когда они отравлялись на промыселъ, юрта принимала какой то осиротѣлый видъ: изъ трубы не выходилъ и не вился къ небу сизымъ столбомъ, сверкая искрами въ вечернемъ сумракѣ, дымъ; льдины, вставленныя въ окна покрылись инеемъ. Она была похожа на совсѣмъ оставленное жилище, или на рѣдко посѣщаемую людьми поварню. Когда они возвращались съ промысла домой, никто не встрѣчалъ ихъ на порогѣ и трудно было имъ, усталымъ и иззябшимъ располагаться на ночлегъ въ замерзшемъ нетопленномъ домѣ, который надо было отапливать какъ поварню или звѣроловную избушку. Трудно было съ непривычки звѣроловамъ самимъ чинить себѣ платье и обувь, шить одежду и мять кожи, такъ что они предпочитали ходить въ торбасахъ до тѣхъ поръ, пока они не разорвутся. Старикъ пріунылъ; прежней веселости и добродушія въ немъ не было, забота легла складками на его смуглое лицо, новыми глубокими морщинами прорѣзалась на лбу. По цѣлымъ днямъ онъ лежалъ на постели, смотрѣлъ на огонь и думалъ. Оба парня взяли на себя хозяйственныя обязанности: они варили мясо, накладывали его на блюда, ставили на столъ, но ѣли уже не съ прежнимъ аппетитомъ. Часто они всѣ уходили блуждать по лѣсамъ; захаживали къ тунгусамъ на тундру. Не за промысломъ ходили они такъ далеко, а развѣять кручину. Но возвращались они домой съ такою же печалью, съ какою выходили изъ дому. Тоска и грусть поселились въ юртѣ звѣролововъ.

Однажды старикъ, ничего не сказавъ своимъ сыновьямъ, всталъ рано, взялъ топоръ, котелъ, лукъ и стрѣлы и ушелъ.

Прошло 10 дней, а старика не было. Зашумѣлъ лѣсъ, посыпался иней съ деревьевъ; пурга завыла въ ущельяхъ, закрутилась въ воздухѣ и заволокла окрестности туманомъ. Когда сыновья собирались идти отыскивать отца, на краю озера показалась пара оленей запряженныхъ въ нарту. На нартѣ сидѣлъ старикъ, но онъ былъ не одинъ: сзади показалась другая пара оленей и нарта, на которой сидѣла молодая тунгузка въ ошейникѣ изъ песцовыхъ хвостовъ и черной пыжиковой шапкѣ, расшитой бисеромъ. Они привязали оленей къ столбу навѣса и вошли въ юрту, гдѣ уже пылалъ огонь въ каминѣ, разведенный стараніями парней. Старикъ троекратно облобызался съ дѣтьми, раздѣлся, сѣлъ на оронъ и закурилъ трубку.

— Дѣти, сказалъ онъ, мнѣ весьма надоѣло жить дома такъ, какъ живутъ только на промыслѣ; возвращаться въ холодный домъ и не имѣть даже кому дать подшить подошву подъ торбаса или выдѣлать кожу. Я женился и привезъ хозяйку въ домъ.

Онъ указалъ на тунгузку, которая, смущенно улыбаясь, смотрѣла на молодыхъ парней.

V.

Съ той поры, когда хозяйка вошла въ домъ, жизнь промышленниковъ пошла иначе. Они возвращались съ промысла въ теплую юрту и заставали дома готовый чай и груду варенаго мяса. Имъ не приходилось болѣе самимъ чинить себѣ шубы и торбаса. Они простились съ доставлявшей имъ столько досады бабьей работой, всегда были сыты, во время обѣдали, ужинали, пили чай, словомъ жизнь вошла въ ту же колею, по которой шла она при жизни старухи. Однако прежнія спокойствіе, беззаботность, веселость не возвращались къ нимъ.

Беззаботность и спокойствіе духа парней разсѣялись въ тотъ мигъ, когда они взглянули на тунгуску. Они вдругъ сразу почувствовали что то такое, чего они никогда не чувствовали и не испытывали въ своей жизни и названія чему не находили въ своемъ простомъ и несложномъ языкѣ. Каждый изъ нихъ почувствовалъ желаніе пойти съ ножомъ въ рукахъ на медвѣдя, или однимъ прыжкомъ подняться на высокую гору, закрывающую край неба или пройти на лыжахъ, безъ отдыха, всю тундру до самого моря, не за пушнымъ или дикимъ звѣремъ, а вслѣдствіе какого то страннаго избытка, вдругъ проснувшагося въ нихъ.

Они скрыли одинъ отъ другого, что происходило въ нихъ и сами не знали, почему скрыли. Но не скрыли они этого отъ зоркаго взгляда отца. Онъ внимательно и озабоченно посмотрѣлъ на нихъ и нахмурился. Спокойствіе его духа разсѣялось въ тотъ мигъ, когда онъ посмотрѣлъ на сыновей.

Прежняя веселость исчезла. Всякій изъ промышленниковъ сосредоточился, замкнулся въ самомъ себѣ. Они ходили вмѣстѣ на промыселъ, но не предавались ему съ прежнимъ увлеченіемъ, потому что спокойствіе каждаго изъ нихъ было отравлено. Ихъ стрѣлы не были такъ мѣтки, какъ прежде: не одинъ олень, попадавшійся имъ, избѣгалъ смерти и спасался отъ стрѣлы, пущенной невѣрною рукою; не одинъ сохатый скрывался въ непроходимой чашѣ, унося въ своемъ тѣлѣ стрѣлу, пущенную изъ слабо натянутаго лука. Когда они шли вмѣстѣ, старикъ всегда молчалъ и ревнивые глаза его безпокойно останавливались на похудѣвшихъ и мрачныхъ лицахъ сыновей, которые шли молча, не глядя по сторонамъ и не замѣчая сизыхъ бѣлокъ, прыгающихъ по вѣтвямъ высокихъ лиственницъ. Каждый изъ нихъ размышлялъ о томъ, что происходило у него въ душѣ, недоумѣвая, почему въ этомъ такъ много радости и печали.

Однажды когда промышленники возвращались съ охоты, младшій парень Петръ, несшій ворохъ куропатокъ и зайцевъ, опередилъ отца и брата, вошелъ въ юрту и бросилъ на полъ свою добычу. Огонь ярко освѣщалъ юрту, отражаясь на льдинахъ огненнымъ мигающимъ пятномъ, чистыя шкуры устилали ороны и такъ весело и отрадно было глядѣть на оживленное присутствіемъ дѣятельной хозяйки жилище. Но еще веселѣе и отраднѣе было глядѣть на молодое лицо тунгуски. Когда Петръ шелъ домой, онъ былъ печаленъ оттого, что не могъ разгадать того, что съ нимъ дѣлается. Волна крови хлынула на его лицо, онъ опустилъ глаза и остановилъ ихъ на ворохѣ куропатокъ и зайцевъ, валявшихся на полу. Но его не отразимо тянуло еще разъ взглянуть на Матрену, точно кто то толкалъ его сзади къ ней и невыносимо больно колотилъ его въ виски. Онъ поднялъ глаза, посмотрѣлъ на ея лицо и такъ вдругъ обрадовался, какъ еще ни разу не радовался въ жизни. Онъ понялъ, что въ молодой тунгузкѣ происходитъ то, что въ немъ самомъ и что сознаніе этого вызвало на ея лицо волну крови, вызвало блескъ въ глазахъ. Эта радость холодною дрожью пробѣжала у него по спинѣ. Онъ какъ будто терялъ сознаніе; ему показалось, что онъ падаетъ въ пропасть, что у него захватываетъ духъ отъ быстроты полета и какая то невѣдомая радость летѣть въ воздухѣ борется въ немъ со страхомъ разбиться о голыя каменныя стѣны утесовъ.. Но онъ не можетъ противиться этому полету и все летитъ, летитъ въ бездонную пропасть, гдѣ ждетъ его, что то такое отрадное и вмѣстѣ съ тѣмъ страшное, чего онъ не можетъ ни ясно понять и разгадать. Еще мигъ и онъ уже ничего не боится. Онъ бросается къ молодой тунгускѣ и охватываетъ ее въ объятья... Въ это мгновеніе голова старика показалась въ дверяхъ: инстинктивно отпрянули другъ отъ друга молодые люди.

Едва успѣли они сдѣлать шагъ назадъ, какъ уже старикъ стоялъ посреди юрты и смотрѣлъ на нихъ мрачнымъ, пылающимъ взглядомъ.

Михайло, шедшій сзади, войдя въ юрту посмотрѣлъ на раскраснѣвшіяся лица Матрены и брата, на гнѣвное лицо и нахмуренныя брови отца и понялъ, что случилось что то такое, что никогда раньше не случалось. На лицѣ брата онъ замѣтилъ, что то новое, что ему не понравилось. Ему досадно было, что на лицѣ у брата свѣтится радость и онъ первый разъ въ жизни позавидовалъ въ этомъ брату. Когда лицо тунгуски поворачивалось въ сторону Петра, Михайло ловилъ тоже выраженіе радости на лицѣ ея. Ему было досадно, что ея глаза, вспыхивающіе всякій разъ, когда она глядѣла на Петра, со страхомъ останавливающіеся на мрачномъ лицѣ отца, глядятъ вполнѣ безучастно на него самого. Онъ почувствовалъ печаль, но не такую, какую чувствовалъ, когда хоронилъ мать, а другую, совсѣмъ на нее не похожую. Ту первую въ жизни печаль онъ не стѣснялся воспѣвать передъ отцомъ и братомъ, а эту онъ глубоко затаилъ въ сердцѣ и старался, чтобы ее не видѣли другіе.

Когда на столѣ появился ужинъ, промышленники вынули ножи изъ прикрѣпленныхъ къ штанамъ кожаныхъ ноженъ и принялись за ѣду, но они ѣли жадно лишь потому, что два дня передъ этимъ они почти ничего не ѣли. За ужиномъ не слышалось веселыхъ разговоровъ о промыслѣ и охотѣ, ни шутокъ старика надъ неопытностью парней, ни смѣха, какъ было тогда, когда еще жила и варила ужинъ старуха. Каждый изъ нихъ ѣлъ молча и думалъ про себя то, что старался скрыть отъ другихъ и боялся открыть самому себѣ. Въ нихъ работало сознаніе и разрушало послѣдніе жалкіе остатки того состоянія духа, при которомъ они чувствовали себя довольными и счастливыми.

Вечеромъ поднялась пурга и вышибла порывомъ вѣтра клокъ сѣна, затыкавшій отверстіе въ льдинѣ. Злобный глазъ удаганки сверкнулъ въ немъ и незамѣтно глянулъ внутрь юрты. Огонь попрежнему ярко и весело горѣлъ въ каминѣ, но лица, которыя онъ освѣщалъ своимъ лучистымъ свѣтомъ, были пасмурны и задумчивы. Глазъ удаганки засвѣтился радостью. Счастье беззаботныхъ и довольныхъ звѣролововъ было разстроенно... Никому на свѣтѣ оно не дается какъ прочный, неизмѣнный даръ. Оно — игра случая: случай его порождаетъ, случай его разрушаетъ.

Долго хмурился старикъ, но ничего не говорилъ сыновьямъ и женѣ. Тайныя мысли мрачными тѣнями скользили по его лбу, глубокими морщинами ложились между бровей. Михайло былъ задумчивъ и печаленъ. Онъ испытывалъ новыя чувства. Онъ давно зналъ, что можно страдать отъ голода, холода и жажды, но только теперь узналъ, что въ тысячу разъ больше можно страдать отъ выраженія лицъ другихъ людей. Онъ старался не смотрѣть на лица брата и Матрены, чтобы возвратить себѣ спокойствіе. Но что то противъ воли тянуло его смотрѣть на нихъ. Онъ начиналъ чувствовать зависть къ брату, точно тотъ похитилъ у него что то, что ему принадлежало. Вмѣстѣ съ тѣмъ, въ немъ пробудилось глухое раздраженіе къ отцу, причину котораго онъ и не старался понять, потому что это его пугало. По вечерамъ онъ ложился на постель и не сводилъ глазъ съ брата и Матрены.

Одинъ Петръ былъ ясенъ и спокоенъ. Онъ какъ будто весь отдался созерцанію того, что онъ разгадалъ въ себѣ и уловилъ въ глазахъ молодой тунгузки. Онъ такъ углубился въ это созерцаніе, что не замѣчалъ ни завистливыхъ взглядовъ брата, ни мрачныхъ взглядовъ, которые бросалъ на него отецъ, безмолвно курившій свою трубку по вечерамъ.

Тринадцать вечеровъ хмурился и молчалъ старикъ, на четырнадцатый онъ прервалъ молчаніе, обратившись къ сыновьямъ.

— Михайло, завтра ты отправишься на Хатыгнакъ къ нашему другу Кумуляку, отдашь ему двѣ лисицы и возьмешь у него чай и налимовъ. Четыре ночи ночуешь, а на пятую воротишься домой. А ты, Петръ, отправляйся на промыселъ. Учись выручать отца. Я не жалѣлъ своихъ трудовъ, чтобы прокормить васъ и научить васъ промышлять... Пора вамъ замѣнить отца!

На слѣдующій день парни встали рано и приготовились къ дорогѣ. Первымъ отправился Михайло. Медленно собирался Петръ; онъ все искалъ чего то и долго не могъ управиться. Наконецъ онъ взялъ топоръ въ кожаномъ чехлѣ, сѣгосѣръ, куда онъ уложилъ, связавъ ремнемъ, оленью шкуру для постели и заячье одѣяло, взялъ лукъ и стрѣлы, бросилъ украдкой прощальный взглядъ на Матрену, сказавъ отцу „прощай“, вышелъ изъ юрты и вскорѣ скрылся въ тайгѣ.

Черезъ нѣкоторое время старикъ тоже одѣлся, заткнулъ за поясъ топоръ, взялъ лукъ и стрѣлы, простился съ Матреной, стоявшей у камина съ поникшей головой и тоже вышелъ. Оба они ушли на промыселъ. Сынъ отправился въ тайгу промышлять оленей, а отецъ отправился промышлять сына.

(Прод. буд.).

А. Клюге.

OCR: Аристарх Северин)

 

Подъ хребтомъ.

«Сибирскiй вѣстникъ» №112, 28 мая 1896

(Окончаніе, см. № 110 „Сиб. Вѣст.“).

VI.

Не высоки горы Алазейскаго хребта, но неизвѣданны ихъ обширные, пустынные отроги и никто не знаетъ, что скрывается въ глубокихъ лощинахъ, залегшихъ между горъ длинными, мрачными и издали темными, какъ ночь, полосами. Только одни звѣроловы исходили всѣ горы и ущелья въ долгихъ поискахъ за дичью. Имъ извѣстенъ каждый ручеекъ, таинственно пробирающійся въ тѣни раскидистыхъ вѣтвей лѣса или въ непроходимой чащѣ гибкаго тальника; — каждое озеро, которое, за сѣверными склонами хребта, стальною гладью разливается по широкой тундрѣ и сливается съ небомъ своими безлѣсными краями.

Петръ зналъ всѣ тропинки и обходы и шелъ быстро и увѣренно впередъ. Но еще быстрѣе и увѣреннѣе шелъ по его слѣдамъ старикъ. Еще не успѣлъ Петръ дойти до перваго ночлега и не зналъ, гдѣ онъ заночуетъ, какъ старикъ дошелъ уже. Онъ зналъ, гдѣ заночуетъ сынъ. Онъ слѣдовалъ за сыномъ издалека; легкой тѣнью скользилъ по снѣгамъ, безшумно пробираясь по густымъ зарослямъ. Раньше сына пришелъ онъ на предполагаемое мѣсто ночлега и залегъ въ снѣгу, въ непроницаемой чащѣ молодыхъ лиственницъ.

Петръ вышелъ на большую поляну, снялъ съ плеча свою постель, разгребъ снѣгъ, срубилъ большое сухое дерево, набралъ валежнику, торчавшаго изъ снѣга, приволокъ еще нѣсколько другихъ деревьевъ и сложилъ искусно костеръ. Потомъ онъ выбралъ изъ кучи валежника сухую палочку, расщепалъ ее на части, надѣлалъ стружекъ и развелъ огонь съ помощью огнива. Вскорѣ запылалъ костеръ и освѣтилъ поляну, но не могъ спугнуть темноты подъ сводами окаймляющей ее тайги. Туда не достигали лучи костра. Ночь была темная. Облака медленно ползли по небу, закрывая луну, по временамъ бросавшую разсѣянный тусклый свѣтъ, сквозь щели тучъ.

Жутко человѣку одному въ тайгѣ, ночью среди непроходимыхъ горъ и пустынныхъ безлюдныхъ пространствъ. Около костра свѣтло, а вдали все сливается съ тьмою. Теменъ склонъ горы, темно небо и не отличишь, гдѣ кончается гора и начинается небо. А вблизи темнота сливается съ массой странныхъ фигуръ, то деревья выставляютъ изъ темноты свои вѣтвистыя руки. Ничто не нарушаетъ унылаго молчанія. Гробовая тишь кругомъ, какъ на кладбищѣ. И впрямь это кладбище — гигантское кладбище мамонтовъ. Глубоко лежатъ они въ мерзлой почвѣ въ нѣдрахъ ущелій и долинъ; надъ ними высятся горы — могильныя насыпи и памятники, воздвигнутыя тысячелѣтіями... Тьма, сугробы снѣга, иней, которымъ обсыпаны деревья, горы и небо все соединяется въ одну, всепоглощающую, загадочную громаду и человѣкъ сознаетъ себя ничтожнымъ и безсильнымъ въ объятіяхъ неизмѣримо колоссальной силы, сознаетъ себя безвыходно запертымъ въ огромной пустынѣ.

Уныла тайга въ темную ночь. Но звѣроловъ привыкъ къ ней и не робѣетъ въ ея необъятномъ просторѣ. Гдѣ бы ни захватила темная ночь, онъ всюду чувствуетъ себя, какъ дома.

Вода въ котлѣ, натаянная изъ снѣга, вскипѣла. Но Петръ не замѣчаетъ, что она кипитъ и заливаетъ огонь своими брызгами. Онъ не чувствуетъ голода: сырое мерзлое мясо, взятое изъ дому, лежитъ нетронутымъ въ ровдужномъ мѣшочкѣ, завернутомъ постелью. Онъ сидитъ у костра, погруженный въ свои мысли. Въ двѣ недѣли, которыя прошли со дня прихода мачехи въ домъ, онъ научился думать и убѣдился, что думать гораздо труднѣе, чѣмъ промышлять въ тайгѣ. До прихода Матрены въ домъ, онъ думалъ мало, потому что всѣ его желанья осуществлялись и безъ этого и не было у него такихъ желаній для осуществленія, о которыхъ надо было думать, сомнѣваться и мучиться какъ теперь. Раньше все что ему хотѣлось, онъ могъ дѣлать и ничего ему не хотѣлось такого, чего онъ не могъ бы исполнить. Теперь у него явились новыя желанія и осуществленію ихъ мѣшалъ ему отецъ.

Всѣ эти мысли тѣснились у него въ умѣ и не давали ему покоя. Въ двѣ недѣли они состарили его на нѣсколько лѣтъ. Онъ узналъ, что такое печаль и забота, о существованіи которыхъ онъ зналъ только изъ пѣсенъ. Но пріятно было ему сознавать, что молодая тунгузка чувствуетъ тоже, что и онъ, и заранѣе согласна со всѣмъ, что онъ сдѣлаетъ. Но что же онъ сдѣлаетъ?

Старикъ стоитъ между имъ и ею... Если бы его не было, ничто не мѣшало бы ихъ счастью... Онъ пришелъ къ мыслямъ, которыя его пугали и ему стало страшно. Въ волненіи и страхѣ молодой звѣроловъ осматривался кругомъ, какъ бы боясь, чтобы кто нибудь не подслушалъ тревожныя біенія его сердца и не разгадалъ по нимъ его мыслей.

Но вдругъ гдѣ то звякнула тетива лука и стрѣла пролетѣла мимо него съ зловѣщимъ свистомъ, въ испугѣ вскочилъ на ноги звѣроловъ, лихорадочно шаря вокругъ и ища свой лукъ. Но лукъ его лежалъ дальше, вмѣстѣ съ постелью, въ разсѣянности, онъ забылъ положить его возлѣ себя. Растерянно подошелъ онъ къ самому костру. Ему показалось, что вновь звякнула тетива, что онъ опять слышитъ свистъ невидимо летящей стрѣлы. Тогда онъ сдѣлалъ прыжокъ въ сторону, затѣмъ обратно и повторилъ нѣсколько разъ сряду свои прыжки. Но было тихо все кругомъ; края поляны тонули въ темнотѣ; неподвижно стояли деревья, наклонивъ къ землѣ свои одѣтыя инеемъ вѣтви; костеръ трещалъ и вился къ небу столбомъ искръ и дыма, отраженія огня какъ будто пылали по бѣлой скатерти снѣга дрожащими огненными пятнами; казалось, что не одинъ, а нѣсколько костровъ горитъ на опоясанной темнотою полянѣ. Петръ подумалъ, что ему только показалось, что стрѣла пролетѣла мимо него, что чуткое ухо обмануло его въ первый разъ въ жизни. Онъ хотѣлъ уже идти за постелью и расположиться на ночлегъ, но въ это время звякнула тетива и стрѣла не пролетѣла мимо, а вонзилась прямо въ его сердце. Съ короткимъ стономъ грохнулся звѣроловъ на мягкій коверъ снѣга и эхо повторило его предсмертный вздохъ своимъ замирающимъ гуломъ...

VII.

— Ты говоришь, что ты любишь меня, — говорила Матрена Михайлѣ, который, пользуясь кратковременнымъ отсутствіемъ отца, заговорилъ съ нею. — Я любила твоего брата больше жизни, больше чѣмъ ты любишь меня. Я вижу и знаю больше, чѣмъ ты: братъ твой не вернется болѣе... Мое сердце предчувствовало, что старикъ убьетъ его... старый шайтанъ! И онъ убилъ его, а намъ говорить, что онъ вернется и хочетъ идти съ тобой вмѣстѣ отыскивать его. Три дня прошло съ тѣхъ поръ, какъ я видѣла мертвое тѣло твоего брата. Когда вы уходили на два дня на озеро, я сѣла верхомъ на моего оленя и поѣхала по слѣду Петра. Хотя пурга замела эти слѣды на ровныхъ мѣстахъ, но не замела ихъ въ чащѣ и я нашла его слѣды: недаромъ я выросла среди омуковъ *). Мнѣ тайга мать родная; я срослась съ нею больше, чѣмъ вы. Я отыскала мѣсто перваго ночлега Петра на промыслѣ; послѣдняго ночлега въ его жизни! Хотя забросалъ снѣгомъ старикъ костеръ, но зорки мои глаза: ни одинъ песецъ, попадавшійся мнѣ на встрѣчу, не скрывался отъ меня, когда я жила въ тундрахъ... Я отыскала тѣло Петра въ заросляхъ подъ сугробами снѣга. Невеселое мѣсто для вѣчнаго ночлега нашелъ отецъ сыну! Сначала я хотѣла убить себя, чтобы не жить безъ него; потомъ я хотѣла сей часъ же бѣжать на тундру къ чукчамъ, чтобы найти тамъ себѣ мстителя, который убилъ бы васъ обоихъ, твоего отца и тебя. Но потомъ я подумала и вернулась, чтобы отмстить старику. Я буду любить тебя, если ты убьешь старика... Мы уйдемъ съ тобою на тундру, къ берегамъ моря и никто не узнаетъ, гдѣ мы... Меня, вѣдь, пропилъ отецъ твоему отцу. Когда старикъ пришелъ къ намъ, на тундрѣ былъ купецъ съ водкой. Они отдали купцу все пушное и пили вмѣстѣ цѣлую недѣлю, а потомъ мнѣ сказали, что я буду женой твоего отца. Мнѣ дома было худо и я давно сама хотѣла уйти къ чукчамъ. Поэтому мнѣ было все равно за кого ни пойти. Тогда меня отдали старику, а теперь я сама отдамъ себя тебѣ, когда ты убьешь старика, и мнѣ не будетъ уже все равно. Я буду любить тебя и служить тебѣ всю жизнь за то, что ты отомстишь за Петра.

*) По якутски — тунгузъ.

Во время этой страстной рѣчи Михайло чувствовалъ какъ внѣдряется въ его душу то, въ чемъ онъ избѣгалъ признаться самому себѣ. Ему было и больно и радостно знать, что его братъ умеръ; радостно ему было потому, что онъ видѣлъ, что ему не придется больше страдать при видѣ радости брата и что онъ наслѣдуетъ ее отъ него. Но когда онъ переносился мыслію въ то недавнее время, когда они съ братомъ беззаботно смѣялись, оба чувствовали себя хорошо и не мѣшали другъ другу чувствовать себя хорошо — ему было больно думать, что его братъ мертвъ и не вернется болѣе. Но затѣмъ онъ обрадовался и тому, что ему больно, потому что эта боль вытѣсняла изъ его сердца всякую жалость къ отцу. А горящіе глаза Матрены, пронизывающіе его насквозь, вытѣсняли изъ его сердца всякій страхъ передъ отцомъ.

— Ты правду сказала мнѣ? — спросилъ онъ.

— Я сказала все, что было, а все, что обѣщала, будетъ.

— Я убью его — сказалъ онъ шопотомъ.

Только онъ успѣлъ произнести эти слова, какъ почувствовалъ себя такъ легко, какъ будто не было никакой печали у него, не было никогда ни брата, ни отца, ни жалости, ни любви. Онъ испытывалъ такое состояніе, какое испытывалъ раньше, когда послѣ мучительнаго, безостановочнаго хожденія по горамъ наконецъ предавался отдыху на постели въ теплой юртѣ: всѣ трудности пути и охоты забыты: сонъ сковываетъ вѣки, слипаетъ глаза, все существо человѣка уступаетъ его непобѣдимому натиску. Цѣлый день ему казалось, что онъ находится въ этомъ успокоительномъ снѣ, на яву вытѣсняющемъ у него изъ сердца всякую тревогу и печаль.

Но онъ избѣгалъ глядѣть на отца: ему казалось, что если онъ взглянетъ на него, то проснется, сонъ улетитъ отъ него; забота и тревога опять завладѣютъ имъ. А ему очень хотѣлось, чтобы заботы и тревога не возвращались теперь; онъ желалъ забыться и не думать ни о чемъ, ни о прошломъ, ни о будущемъ, ни о томъ, что онъ задумалъ.

Онъ не разговаривалъ со старикомъ, а лежалъ на постели и смотрѣлъ на Матрену, показывая видъ, что смотритъ на огонь.

Вечеромъ раздался стукъ и шорохъ по стѣнамъ юрты, точно кто то обметалъ ихъ метлою. Потомъ стукъ усилился, вѣтеръ загудѣлъ въ трубѣ, застучалъ мерзлымъ снѣгомъ по льдинамъ. Поднялась пурга и съ воемъ проносилась по скатамъ горъ.

— Слышите, — сказала Матрена, пристально глядя на старика, — это человѣкъ кричитъ, на помощь зоветъ. Не Петръ ли это?

— Петръ не такъ глупъ, — возразилъ старикъ, — чтобы пускаться въ путь въ пургу. Онъ теперь въ чукотскомъ пологѣ. Онъ пошелъ на тундру, иначе онъ былъ бы давно дома.

Онъ говорилъ тихо. Клубы табачнаго дыма закрывали его лицо непроницаемымъ облакомъ.

— Завтра, когда утихнетъ вѣтеръ, мы пойдемъ съ тобой промышлять, — продолжалъ старикъ, обращаясь къ сыну. — А потомъ ты пойдешь къ чукчамъ на тундру, къ моему другу Итыгину; будемъ тамъ жить весну и лѣто. Лѣтомъ будешь копать норниковъ, а осенью вернешься домой къ оленьему и звѣриному промыслу.

Всю ночь злилась и ворчала пурга. Только утромъ восходящее солнце разсѣяло сѣрые мутные туманы, которыми покрыло она высокое небо. Долго боролась она съ солнцемъ, зловѣще шипя, металась она по горамъ, стараясь порывами вѣтра затушить первые лучи его. Но они все разгорались, сгоняя съ горъ блѣдные призраки крутящагося снѣга. Туманное небо становилось синимъ, туманныя горы становились черными; огненная полоса легла между ними разграничивающею каймою, шапки голыхъ вершинъ побѣлѣли и озарились золотистымъ свѣтомъ. Пурга сразу утихла, точно сама заглядѣлась на эту чудную картину солнечнаго восхода въ горахъ.

Едва загорѣлся востокъ и заря скользнула розовымъ пламенемъ по вершинамъ горъ, какъ Матрена уже проснулась, натопила каминъ, сварила пищу и разбудила звѣролововъ.

Когда они собрались въ путь и старикъ направился къ дверямъ, Михайло уронилъ трубку и нагнулся поднять ее. Стоявшая сзади Матрена тоже нагнулась; головы ихъ встрѣтились и она прошептала ему на ухо:

— Вспомни, что ты мнѣ обѣщалъ.

Весною, днемъ, тайга тонетъ въ морѣ свѣта. Бѣлый коверъ снѣга нестерпимо сверкаетъ и ослѣпляетъ глаза отраженіемъ солнечныхъ лучей. При этомъ нестерпимомъ блескѣ тайга теряетъ свое мрачное зимнее величіе, таинственность и подавляющую унылость темныхъ зимнихъ ночей. Молча шли промышленники по направленію къ сѣверу. Чтобы свѣтъ не рѣзалъ имъ глаза, они надѣли на нихъ сѣтки изъ конскаго волоса.

Цѣлый день шли промышленники, а только къ вечеру замѣтили они свѣжіе оленьи слѣды. Они расположились на знакомой имъ полянѣ, гдѣ, какъ они знали, любили пастись олени. Многочисленные, свѣжіе слѣды копытъ, которыми олени выкапывали мохъ изъ подъ снѣга, виднѣлись кругомъ и убѣждали промышленниковъ, что олени близко. Они прилегли на землю; каждый изъ нихъ выбралъ себѣ засыпанную снѣгомъ яму среди кочекъ и тальнику. Старикъ поползъ дальше, къ другому краю поляны и вдругъ застылъ въ своемъ согнутомъ положеніи. Прекрасный олень показался изъ чащи, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ и окинулъ глазами поляну. Онъ былъ красивъ съ высоко поднятой головой съ раздувающимися ноздрями. Онъ нагнулъ голову и началъ копать копытами снѣгъ, отыскивая мохъ и все подвигался впередъ. Охотники лежали неподвижно, затаивъ дыханіе. Потомъ, когда приблизившiйся олень повернулся бокомъ къ охотникамъ, старикъ осторожно поднялъ голову и руки и натянулъ лукъ.

Въ это время Михайло отвелъ глаза отъ оленя, взглянулъ на спину и затылокъ отца и вдругъ точно проснулся отъ своего сна. „Отчего онъ такъ долго цѣлится“? — подумалъ онъ. У него потемнѣло въ глазахъ, кровь прилила къ вискамъ. Онъ схватилъ рукой горсть снѣга и поднесъ къ воспаленнымъ губамъ. Потомъ онъ поднялъ лукъ....

Двѣ тетивы звякнули одновременно и два тѣла разомъ повалились на землю. Видно было, что охотникъ убилъ оленя, но, казалось и олень убилъ охотника. Черезъ секунду олень поднялся на колѣни, пытаясь встать. Онъ жадно глоталъ снѣгъ, поднялся, пробѣжалъ нѣсколько шаговъ и упалъ на краю поляны, на томъ мѣстѣ, откуда вышелъ. А старый звѣроловъ лежалъ, корчась въ предсмертныхъ судорогахъ: стрѣла вошла ему въ голову черезъ затылокъ.

Какъ безумный вскочилъ Михайло, отбросилъ далеко отъ себя лукъ и стрѣлы и пустился бѣжать назадъ безъ оглядки...

Оставшись одна въ юртѣ, Матрена занялась хозяйственными работами. Она внесла мясо, нарубила его кусками и наложила въ котелъ; опустила, т. е. сняла шкурки съ нѣсколькихъ зайцевъ, принесла въ чайникѣ и желѣзномъ ведрѣ воды изъ озера. Потомъ она одѣла тунгузскій, шитый бисеромъ и увѣшанный мѣдными и стальными бляхами передникъ, длинные торбаса „унта“ и красивый „кинтыкъ“ — кафтанъ изъ чернаго пыжика шерстью вверхъ, обшитый по краямъ красными кожаными лоскутками и голубымъ бисеромъ, голову повязала новымъ краснымъ платкомъ, надѣла на шею мѣшочки для огнива и табаку, привѣсила къ поясу трубку и чубукъ, увязанный вокругъ ремнемъ.

Одѣвшись такимъ образомъ, она сѣла противъ камина и стала по обычаю своего племени воспѣвать свою печаль, свою горькую участь. Она пѣла о томъ, что она не знала раньше, что значитъ печаль. Она слышала, что о ней говорили и пѣли, но не знала, что это такое. Она испытывала и голодъ и усталость. Не разъ среди тундры бѣлый, мягкій снѣгъ былъ ея постелью. Но никогда не испытала она печали. А теперь въ этой теплой и уютной юртѣ, гдѣ житье гораздо лучше и сытѣе, чѣмъ было дома, она узнала печаль, узнала что печаль далеко хуже голода, холода и усталости. Голодный человѣкъ ищетъ пищи, можетъ исходить всю тундру, чтобы промыслить себѣ пищу и спасти себя отъ голодной смерти. Печальный человѣкъ не боится ни голода, ни холода и не желаетъ спасти себя отъ смерти, потому что не любитъ жизни, отравленной печалью... Она тоже не любитъ жизни и готова умереть. Но она ждетъ прихода Михайлы, чтобы узнать, исполнилъ ли онъ свое слово...

Она подошла къ изголовью постели и вынула изъ подъ шкуры мѣшочекъ, сшитый изъ оленьихъ лапъ, гдѣ хранились иголки, нитки изъ оленьихъ жилъ, и разные мѣховые лоскутки. Она вынула изъ мѣшочка завернутый ровдугой свертокъ. Въ немъ находились два маленькіе шарика. Это былъ такъ называемый „пометъ„“, т. е. отрава для лисицъ и волковъ.

Эти два шарика далъ ей на тундрѣ купецъ за то, что она сшила ему торбаса изъ черныхъ камусовъ *). Онъ ручался, что отрава убиваетъ лисицу мгновенно, такъ что она не успѣетъ отбѣжать далеко. Она запрятала про нихъ.

*) Кожа изъ оленьихъ лапъ.

Она опять запѣла о своей печали. Она пѣла о томъ, что не лисицъ она будетъ травить этими шариками, потому что ей не нужно лисицъ и ничего ей болѣе не нужно, ей нужно только узнать убилъ ли Михайло старика, отомстилъ ли онъ за смерть брата...

Но вотъ послышались быстрые шаги. Михайло показался на порогѣ юрты. Она побѣжала ему на встрѣчу. Глаза ея искали на лицѣ у Михаила отвѣта на ея тайныя мысли и надежды. Онъ схватилъ ее и сжалъ въ своихъ объятіяхъ такъ, что она вскрикнула отъ боли и ему опять стало такъ легко, какъ будто не было у него никакой печали; не было никогда ни брата, ни отца, ни жалости, ни любви и ему показалось, что онъ погружается въ какой-то сладостный, успокоительный сонъ...

Утромъ проснулся Михайло. Все случившееся отрезвляющимъ воспоминаніемъ пробѣжало въ его умѣ. Первою мыслію его было — бѣжать на море, на тундру, на острова, куда нибудь подальше, какъ условились они съ Матреной. Онъ схватилъ ея руку; рука была холодна какъ ледъ. Судорожно схватилъ онъ ее за плечи и повернулъ къ себѣ. Мертвое, блѣдное лицо, искаженное страданьемъ смотрѣло на него раскрытыми, безжизненными очами.

Въ ужасѣ вскочилъ онъ съ постели, набросилъ на себя оленью кухлянку и бросился бѣжать безъ оглядки въ горы. Ему казалось, что-то бѣжитъ за нимъ по слѣдамъ, хватаетъ его за одежду, хохочетъ у него за плечами, что всѣ деревья протягиваютъ свои длинныя вѣтви, чтобы схватить его. Иней сыпался съ задѣваемыхъ имъ вѣтвей и засыпалъ его, тальникъ хлесталъ его по лицу. Ему казалось, что кто то стонетъ и воетъ подъ мрачными сводами тайги. Это начиналась буря...

VIII.

Мы, т. е. я и мой провожатый казакъ сидѣли въ поварнѣ подъ Алазейскимъ хребтомъ и слушали, кутаясь въ мѣховыя одѣяла этотъ слишкомъ можетъ быть свободно переведенный и переданный мною разсказъ якута-проводника подъ глухой вой вѣтра. Вечеромъ, когда мы подъѣзжали къ подножью Алазейскихъ горъ, проводникъ взглянулъ вверхъ и показалъ казаку на облако, выплывавшее на край неба.

— Будетъ пурга, — сказалъ проводникъ, — и намъ не добраться до слѣдующей поварни. Придется ночевать въ этой, вонъ видно на краю озера. А не хотѣлось бы мнѣ ночевать на этомъ проклятомъ мѣстѣ.

Я взглянулъ на небо. Облако разливалось по небу сѣрою, мутною полосой, потопляя синіе небесные своды. Вѣтра еще не было, но онъ былъ на пути къ намъ. По вѣтвямъ деревьевъ, подъ сводами тайги, пробѣжала какая то не уловимая для глазъ, но уловляемая чувствами, дрожь. Чувствовалось, что скоро должна разразиться буря.

Мы поспѣшили къ поварнѣ. Ямщики нарубили дровъ, заткнули дырявыя льдины оконъ шкурами и кухлянками и развели огонь на полуразрушенномъ очагѣ. Поужинавъ, мы разсѣлись кругомъ очага на вьючныхъ ящикахъ и одинъ изъ ямщиковъ, подстрекаемый казакомъ, желавшимъ знать, почему онъ назвалъ мѣсто, гдѣ стояла поварня, проклятымъ, началъ свой монотонный разсказъ про собраніе нечистыхъ духовъ и злыхъ удаганокъ и шамановъ на Алазейской вершинѣ, про несчастную судьбу звѣролововъ.

— И бѣжалъ Михайло, заканчивалъ проводникъ свой разсказъ, куда глаза глядятъ. Быстрыя ноги промышленника перенесли его за хребетъ, за Индигирку въ самое устье Яны. Но тамъ, вдали отъ родныхъ горъ, не нашелъ онъ избавленія отъ страха и облегченія отъ мукъ. Совѣсть гнала его все дальше и дальше. Онъ пришелъ на край моря и отправился съ тамошними промышленниками на дальніе острова искать мамонтовую кость. Много ли нашелъ онъ кости неизвѣстно, потому что онъ не вернулся съ острововъ и никто изъ товарищей не знаетъ, куда онъ дѣвался.

А мѣсто, гдѣ стояла юрта звѣролова, съ тѣхъ поръ осталось пустыннымъ и вмѣстѣ съ юртой досталось въ наслѣдство злымъ духамъ. Они завладѣли имъ и владѣютъ до сихъ поръ. Пока еще не развалилась юрта, по вечерамъ въ ней происходили собранія злыхъ духовъ... Тамъ поселился „хозяинъ“.

Проѣзжіе часто видѣли, какъ пылалъ огонь въ каминѣ, какъ искры сыпались изъ трубы, разлетались по вѣтру и огненнымъ дождемъ падали на землю. И теперь „чудится“ на этомъ мѣстѣ и никто изъ людей не живетъ тамъ и никто не ночуетъ застигнутый ночью на промыслѣ. Старые люди говорятъ, что всякій разъ какъ подымется пурга, старый звѣроловъ встаетъ изъ своей невѣдомой могилы, воетъ волкомъ, носится по горамъ и ищетъ своего убійцу сына: мертвецъ промышляетъ мертвеца.

Голосъ разскащика звучитъ глухо и уныло, огонь слабо мерцаетъ въ каминѣ, сонъ слипаетъ глаза. А на дворѣ завываетъ вѣтеръ, мететъ по стѣнамъ поварни, хлещетъ по нимъ летучими сугробами мерзлаго снѣга и кажется въ полудремотѣ, что надъ поварней воетъ волкомъ мертвецъ, промышляющій мертвеца, и злые духи носятся по окрестнымъ горамъ, по тайгѣ и задѣваютъ стѣны нашей поварни обледенелыми концами своихъ безобразныхъ крыльевъ...

А. Клюге.

OCR: Аристарх Северин)