I.

На Омолонъ *) пріѣхалъ купеческій прикащикъ якутъ Дыда и юкагиръ Василій (какъ онъ называлъ самъ себя на своемъ русскомъ жаргонѣ) выпилъ цѣлыхъ двѣ бутылки водки. Теперь онъ былъ на самомъ дѣлѣ пьянъ, а не воображалъ себя пьянымъ, какъ это часто случалось раньше. Выпивъ одну, двѣ рюмки водки, а иногда ополоски посудинъ, въ которыхъ купцы и приказчики привозили водку для чукчей, Василій, обыкновенно, напускалъ на себя хмѣль, хотя на самомъ дѣлѣ былъ совсѣмъ трезвъ. Онъ, такъ сказать, предвосхищалъ событія. Имъ овладѣвала страшная жажда пить еще, но пить было нечего: тогда онъ убѣждалъ себя, что онъ уже напился, притворялся пьянымъ, пѣлъ пѣсни, плясалъ по избѣ, любезничалъ, а иногда переругивался съ бабами и всѣмъ этимъ, до извѣстной степени, вознаграждалъ себя за отсутствіе столь страстно любимой „огненной воды“.

*) Омолонъ — притокъ полярной рѣки Колымы.

У юкагира Василія было очень пылкое воображеніе, какъ у всѣхъ его сородичей, омолонскихъ юкагирей. Въ противоположность своимъ сосѣдямъ, жителямъ пріозерныхъ полянъ, якутамъ, тяжелымъ, неповоротливымъ, незнающимъ пѣсенъ, риѳмъ и музыки, изливающимъ свои чувства въ грубыхъ, скрипучихъ звукахъ, однообразныхъ, какъ видъ ихъ озеръ и полянъ; въ противоположность другимъ близкимъ сосѣдямъ чукчамъ, у которыхъ пѣсни замѣняются меланхолическимъ мычаніемъ, печальнымъ, унылымъ, какъ уныла тундра въ зимніе дни, — юкагиры одарены воображеніемъ, живостью темперамента, богатой фантазіей и очень любятъ музыку и пѣніе. Они сами складываютъ, сочиняютъ пѣсни, черпая сюжеты и содержаніе ихъ въ окружающей природѣ и въ своей простой, монотонной, по временамъ, скучной, но уже не дикой, жизни. Русскіе, обрусившіе ихъ и оставившіе имъ въ наслѣдіе свой языкъ, свои нравы, свои пѣсни, обратили ихъ изъ бродящихъ звѣролововъ въ осѣдлыхъ рыбаковъ. Омолонскіе и Нижнеколымскіе юкагиры обрусѣли болѣе всѣхъ другихъ. Они переняли все отъ русскихъ: вѣру, обычаи, языкъ: почти совсѣмъ забыли языкъ своего племени, отъ предковъ имъ остался только шаманскій культъ. Принявъ новую вѣру, они не совсѣмъ забыли боговъ, которымъ поклонялись отцы, и сами служатъ имъ потихонку отъ священника, разъ въ годъ пріѣзжающаго къ нимъ „собирать грѣхи и дани“ *). Шаманскій культъ давалъ фантазіи юкагиръ богатую пищу и они не только не забыли его, но и подчинили ему своихъ побѣдителей, съ которыми такъ хорошо и легко ассимилировались въ языкѣ, одеждѣ, образѣ жизни. Безъ культа шаманства, безъ вѣры въ таинственныхъ духовъ ихъ пустынная земля, быть можетъ, была бы и для нихъ мертва, дика и угрюма, какою она представляется культурному европейцу; съ этимъ культомъ — она полна для нихъ живыхъ, но невидимыхъ могучихъ, злыхъ и добрыхъ существъ. Она не мертва, ея молчаніе только кажущееся; въ ней есть жизнь, но жизнь чужая, непонятная, веселая, никогда не надоѣдающая; среди этой чужой жизни можно отдохнуть фантазіей отъ невзгодъ собственной, понятной, унылой и подчасъ надоѣдающей жизни! Право, тяжело бы было юкагирамъ лишиться своихъ таинственныхъ сосѣдей, потерять вѣру въ другую, лучшую жизнь, невидимо совершающуюся вокругъ нихъ въ нѣдрахъ пустынныхъ, повидимому, молчаливыхъ лѣсовъ.

*) Дѣло идетъ объ исповѣди.

Пылкой фантазіей юкагиры напоминаютъ каменныхъ ломутовъ, кочующихъ по горамъ, на рубежѣ юкагирской земли, по верховьямъ рѣки Омолона. Первые такіе-же легкомысленные, увлекающіеся, беззаботные, какъ послѣдніе: такъ же легко забываютъ несчастія, невзгоды жизни, не думаютъ о будущемъ, живутъ безпечно; всѣ у нихъ умѣютъ промышлять и трудиться, но никто не умѣетъ богатѣть трудомъ и промысломъ другихъ, — заставить другихъ промышлять и работать за себя... Оттого и будущее принадлежитъ не имъ; рано или поздно они уступятъ свою землю болѣе сильной расѣ... Будущее принадлежитъ ихъ сосѣдямъ якутамъ, обладающимъ болѣе положительными и устойчивыми качествами, перенявшимъ отъ русскихъ не языкъ и нравы, а новые пріемы борьбы за существованіе, научившимся угнетать ближнихъ. Юкагиры же переняли только языкъ, нравы и пѣсни, но не умѣли перенять новыхъ формъ экономическихъ отношеній торговли, барышей, батрачества и др.

Омолонскіе юкагиры быстро вымираютъ. Пройдетъ два, три десятка лѣтъ и, быть можетъ, только въ легендахъ останется память о веселыхъ беззаботныхъ юкагирахъ, любившихъ веселіе, музыку и пѣсни...

Василій былъ среди пѣвцовъ пѣвецъ. Онъ обладалъ хорошей памятью и помнилъ всѣ старинныя пѣсни, нѣкогда принесенныя русскими удальцами на берега Колымы и не вытѣсненныя еще новыми, болѣе современными: онъ зналъ всѣ, — сложенныя мѣстными „пѣсенниками“ здѣсь и въ Нижнемъ. Съ большимъ презрѣніемъ относился онъ къ пѣснеспособности, такъ сказать, якутовъ, у которыхъ останавливался по дорогѣ, когда возилъ кладь въ Средній (т. е. Средне-Колымскъ) и чукчей, у которыхъ живалъ по долгу, закупая оленей.

— Якутъ поетъ, говорилъ онъ, — все равно, какъ желѣзомъ по желѣзу кто-нибудь водитъ, чукча поетъ все одно, что скотъ мычитъ, а наша пѣсня все одно, какъ лебединый крикъ въ воздухѣ переливается... Говорятъ бывалые люди: — есть птица такая — соловей, что лучше всѣхъ птицъ поетъ; хотѣлъ бы я услышать этого соловья... хорошо о немъ въ пѣсняхъ поется. Иногда такъ хочется услышать его и думаешь, какова то его пѣсня хорошая да сладкая?... а не можешь его голоса себѣ придумать иначе, какъ во снѣ...

И на яву Василій, казалось, видѣлъ многое изъ того, о чемъ пѣлъ. Когда онъ пѣлъ, глаза его горѣли и лицо принимало какое-то вдохновенное выраженіе. Онъ глядѣлъ на темный, закоптѣлый потолокъ своей избы такъ, какъ будто бы видѣлъ тамъ что-то веселое и ясное, какъ то чувство, которое возбуждала въ немъ пѣсня. Въ особенности онъ любилъ старинныя пѣсни, протяжныя, грустныя.

 

У зори, у зореньки

Много ясныхъ звѣздъ,

А у темной ноченьки

Имъ и счету нѣтъ...

 

Пѣлъ онъ и предъ его глазами проходила зоря-зоренька, какая бываетъ надъ рѣкою Омолономъ ранней весною: рѣка гладкая и тихая; небо синее наклонилось надъ нею и дремлетъ; вдругъ оно какъ бы вздрогнуло отъ утренней прохлады и проснулось одною улыбкой... Это заря! У ней губы алыя, очи свѣтлыя, думы ясныя, но не такія, какъ у людей, а огромныя, безпредѣльныя; очи глядятъ ласково сквозь невѣдомый просторъ свѣта, а улыбка видна отъ моря до моря... Въ ней радость и красота, какія то непонятныя думы... Отчего сердце такъ радостно бьется при видѣ улыбки, которой ласкаетъ землю заря?... Только таинственные лѣсные духи знаютъ эти думы и все, что въ нихъ заключается, и иногда объясняютъ это людямъ, влагая имъ въ сердца безпричинное чувство радости и счастья и звучныя пѣсни въ уста...

 

На одну изъ звѣздочекъ

Пристально гляжу;

Въ ней я вижу милую,

Глазъ не отвожу...

 

И глаза пѣвца загораются нѣжнымъ огнемъ... въ нихъ свѣтятся мечты и слезы! Еще минута, и они польются изъ глазъ... И кажется ему, что, сквозь закоптѣлый потолокъ, онъ видитъ звѣздочку, среди темной ночи, звѣздочку, олицетворяющую его милую; хотя на небѣ звѣздъ нѣтъ, а воетъ буря, гонитъ тучи по небу; съ нею прилетѣли съ Ледовитаго моря таинственные духи; въ клубахъ снѣжной пыли проносятся они надъ землею и стонутъ, и плачутъ въ темной мглѣ; вѣтеръ гудитъ жалобно, взметая сугробы, точно поетъ похоронную пѣсню... Кого оплакиваетъ онъ? Должно быть, солнце, которое спряталось на зиму за невѣдомыя горы и цѣлый мѣсяцъ не будетъ свѣтить надъ юкагирской землею; цѣлыхъ два мѣсяца будетъ только украдкой глядѣть изъ за горъ и лѣсовъ, опоясывая ихъ красной лентой съ золотою каймою... Огненный глазъ сверкнетъ на краю горизонта, лучи свѣта разсыплются по небу, трепетными тѣнями пробѣгутъ по землѣ, подъ сводами деревъ, покрытыхъ снѣгомъ; багровый столбъ появится на западѣ и протянется вверхъ надъ лѣсами... небо запылаетъ пожаромъ и померкнетъ, и потухнетъ огненный глазъ... и скроется солнце. Такъ поддерживаетъ солнце въ сердцахъ людей надежду на тепло, свѣтъ и радость, которыми все трепещетъ и бьется на берегахъ Омолона въ короткое полярное лѣто...

Въ длинные, скучные зимніе вечера Василій игралъ на балалайкѣ и пѣлъ пѣсни, и юкагиры собирались къ нему слушать его. Всѣ веселились и никто не думалъ о серьезныхъ сторонахъ жизни. Нужды нѣтъ, что черезъ два-три десятка лѣтъ исчезнетъ съ лица земли все это беззаботное племя, умѣющее только охотиться на рыбъ, звѣрей и птицъ, пить, пѣть, плясать и веселиться, но не умѣющее вести борьбу за существованіе съ другими людьми... На дворѣ воетъ буря, поетъ свои похоронныя пѣсни, а беззаботные юкагиры пляшутъ въ избѣ, освѣщаемой ярко пылающимъ каминомъ, кружатся подъ звуки самодѣльной балалайки, весело пиликающей въ умѣлыхъ рукахъ Василія. Да, Василій (говорили про него) умѣлъ пѣть, умѣлъ развеселить народъ!

Въ тотъ вечеръ, когда пріѣхалъ Дыда, Василій собирался ѣхать въ тайгу смотрѣть свои луки, поставленные на лисицъ по зарослямъ.

Предвидя выпивку, онъ остался, отпрегъ собакъ отъ нарты, но привязалъ ихъ въ полной упряжкѣ на впряговомъ ремнѣ около амбара, чтобы чуть свѣтъ тронуться въ путь. „Лисицъ всегда успѣю посмотрѣть, а такой дорогой гость какъ Дыда, бываетъ не часто“, подумалъ онъ, „завтра успѣю“. Вслѣдъ за Дыдой пріѣхалъ Трофимъ Ивановичъ, а это былъ прекрасный человѣкъ; онъ любилъ побесѣдовать, пошутить „съ народомъ“.

Узнавъ о пріѣздѣ Трофима Ивановича, всѣ сосѣди сбѣжались въ домъ, гдѣ жилъ Василій вмѣстѣ съ семействомъ своего двоюроднаго брата. Ярко запылалъ каминъ, засверкали отраженія пламени на мѣдныхъ чайникахъ, поставленныхъ къ огню, загорѣлись глаза людей, повеселѣли и оживились лица. На столѣ появилось угощеніе для дорогого гостя, все чѣмъ были богаты убогіе рыбаки: рыба струганина, нельменная юкола *), оленій бокъ, вареный гусь. Трофимъ Ивановичъ, съ своей стороны, подчивалъ всѣхъ своихъ омолонскихъ друзей чаемъ, сахаромъ, табакомъ. Всѣ эти друзья Трофима Ивановича собрались въ избу Василія и даже глупый Егорша, коренной горожанинъ, застрявшій на Омолонѣ, куда онъ пріѣхалъ лѣтомъ на поправку, приплелся принять участіе въ разговорахъ съ Трофимомъ Ивановичемъ и во всемъ, чѣмъ онъ будетъ угощать друзей и чѣмъ его будутъ угощать друзья.

*) Юкола — вяленая, а иногда копченая рыба, кости обыкновенно вынуты.

При видѣ знакомаго человѣка, въ нѣкоторомъ родѣ, земляка, Егорша расчувствовался, вспомнилъ про городъ, гдѣ зимою живется лучше, чѣмъ на Омолонѣ, и забылъ, что лѣтомъ онъ здѣсь ѣлъ безъ счету рыбу, юколу, птицу и пилъ ковшами рыбій жиръ...

— Братъ, взмолился онъ къ Трофиму Ивановичу, — будешь ѣхать назадъ, возьми меня съ собою въ городъ.

— Что соскучился за своими крестниками и крестницами, шутилъ Трофимъ Ивановичъ. — Егорша былъ полуидіотъ и потому всѣ мѣстные богачи, считая его несчастнымъ, приглашали его воспріемникомъ при крещеніи своихъ дѣтей: они вѣрили, что это принесетъ счастье ихъ дѣтямъ. Таково было повѣрье.

— Братъ, а вѣдь скучаю, жаловался Егорша, — рубашки нѣту, вся порвалась... вошка меня заѣла.

Но когда всѣ сѣли за столъ, и Егорша пересталъ скучать. Съ кускомъ сахару, который далъ ему Трофимъ Ивановичъ, онъ ухитрился выпить 11 чашекъ чаю. Онъ сдѣлался разговорчивъ и веселъ, какъ и всѣ. Его неестественно оттопыренная нижняя губа, придававшая его лицу смѣшное выраженіе, еще болѣе оттопырилась, лицо покраснѣло и покрылось каплями пота.

Когда же по отъѣздѣ Трофима Ивановича, останавливавшагося на Омолонѣ не надолго кормить собакъ, — юкагиры напились „огненной воды“ и начали пѣть и плясать подъ балалайку, на которой игралъ Василій, — Егорша совершенно забылъ про своихъ крестниковъ, про скуку, про то, что у него на тѣлѣ рубашки нѣтъ. Онъ самъ не плясалъ, потому что не умѣлъ; за него плясали его лицо, глаза и оттопыренная губа. Егорша, котораго богачи считали несчастнымъ, былъ счастливъ: онъ беззаботно веселился въ то время, какъ они терзались мыслями о барышахъ и наживѣ.

Всю ночь веселились юкагиры. Какихъ только пѣсенъ не пѣли они? И про Ермака, объятаго думой, и про кручину — подколодную змѣю: пѣли и такія пѣсни, которыхъ совсѣмъ не понимали. Василій затянулъ старинную пѣсню, Богъ знаетъ какъ занесенную на берега Колымы и сохранившуюся тамъ въ то время, какъ въ остальномъ мірѣ она уже была забыта. Въ этой пѣснѣ воспѣвались герои... семилѣтней войны!

 

...Измѣняетъ Апраксинъ генералъ,

Продаетъ онъ нашу вармію

Да пруцкому королю...

 

жалобно выводилъ Василій, очень смутно понимая, что значитъ генералъ и „вармія“, и совсѣмъ не понимая, что значилъ „пруцкій король“. Но это не мѣшало пѣвцамъ быть веселыми.

Самъ Дыда — плотный, скуластый якутъ, — котораго юкагиры напоили водкой, купленной у него же, развеселился, на мигъ сдѣлался беззаботнымъ, пересталъ торговать и высчитывать барыши.

Онъ пробовалъ даже затянуть, полную гортанныхъ, скрипучихъ звуковъ пѣсню, но юкагиры подняли его на смѣхъ и онъ долженъ былъ перестать. Самъ Егорша огорчился за него и сдѣлалъ ему замѣчаніе.

— Братъ, экую, какую пѣсню ты поешь!..

Онъ укоризненно покачалъ головою и прикусилъ нижнюю губу, что было у него знакомъ неудовольствія.

— Съ нами пой, сказалъ Василій, ударяя по струнамъ балалайки привычною рукой и затянулъ плясовую пѣсню:

 

...Улетай голубь мой.

Распрощаемся съ тобой...

 

При звукахъ этой пѣсни всѣ взялись за руки и съ бѣшенымъ увлеченіемъ завертѣлись по избѣ. И казалось этимъ взрослымъ дѣтямъ, юкагирамъ, что все пляшетъ вмѣстѣ съ ними: пляшутъ стѣны, и потолокъ, и каминъ, обдававшій ихъ потоками лучистаго свѣта и тепла, и скуластое лицо Дыды, и оттопыренная губа Егорши.

Хорошо провели этотъ вечеръ Омолонскіе юкагиры; остатокъ ночи прошелъ въ пѣніи и пляскѣ и только подъ утро хмѣль и усталость одолѣли ихъ беззаботныя головы.

II.

Василій легъ на полъ на оленью шкуру, но не могъ спать. Въ головѣ у него стучало, точно кто-то плясалъ тамъ подъ звуки пѣсенъ, еще гудѣвшихъ у него въ ушахъ. Рядомъ съ нимъ храпѣлъ почетный гость Дыда. Онъ скрежеталъ зубами во снѣ и „шаманилъ“, т. е. затягивалъ сквозь сонъ свою скрипучую пѣсню, иногда садясь на постель съ закрытыми глазами. Въ углу избы работалъ носомъ Егорша, свистя и храпя во весь свой сонный духъ. Его носовую пѣсню подхватывали хоромъ другіе юкагиры, лежавшіе на полатяхъ, а Ѳедотъ промышленникъ подражалъ рычанью медвѣдя.

Василій считалъ грѣхомъ такъ дразнить грознаго „Иглы-инглулъ“ *), который, можетъ быть, теперь ворочается въ свой берлогѣ и сердится и клянется отмстить Ѳедоту за то, что онъ дразнитъ его. Но Ѳедотъ это дѣлаетъ неумышленно, да и медвѣдя то онъ не очень боится: не одного уже изъ нихъ упромыслилъ Ѳедотъ съ „пальмой“ **) или только съ однимъ ножемъ въ рукахъ! Когда онъ встрѣчался съ медвѣдемъ, то, обыкновенно, приводилъ его въ смущенье тѣмъ, что перепрыгивалъ черезъ него разъ, два, три, а потомъ, сбивъ медвѣдя съ толку, вонзалъ ему въ сердце ножъ, ловко уклоняясь отъ его прощальныхъ, предсмертныхъ объятій.

*) Медвѣдь по юкагирски.

**) Пальма — нѣчто въ родѣ ножа, но тяжелѣе и толще: насаживается на древко, длиною аршина 1½—2.

Знаменитый промышленникъ былъ Ѳедотъ! Въ Средне-Колымскѣ ходило о немъ повѣрье, что онъ самъ медвѣжей породы, что его мать, собирая морошку въ тайгѣ, очутилась во власти царя лѣсовъ и была принуждена жить съ нимъ, какъ жена. Когда она ему надоѣла, тогда онъ вывелъ ее на знакомую ей тропу и отпустилъ домой. Плодомъ этого необыкновеннаго приключенія — было рожденіе на свѣтъ, знаменитаго въ юкагирахъ, промышленника Ѳедота. Оттого послѣдній и обладаетъ медвѣжьей силой. Но это были пустые розсказни. Василій зналъ своего двоюроднаго брата Ѳедота съ дѣтства и не замѣчалъ въ немъ ничего медвѣжьяго. Ѳедотъ ничѣмъ не отличался отъ другихъ юкагиръ; онъ былъ веселъ и безпеченъ ничуть не меньше, чѣмъ другіе.

Если бы черезъ руки какого-нибудь купца, или хоть Дыды, прошло столько медвѣжьихъ, лисьихъ, песцовыхъ шкуръ, сколько прошло черезъ руки Ѳедота, то они были бы богачами, а Ѳедотъ не имѣлъ ничего. Онъ пропивалъ все, что ни добывалъ въ тайгѣ; и къ чему ему могли пригодиться деньги, или другое какое-либо богатство? Жены и дѣтей у него не было; торговать онъ не умѣлъ, прятать денегъ тоже.. За то онъ обладалъ такимъ богатствомъ, какого не имѣютъ ни купцы, ни Дыда — умѣньемъ промышлять звѣрей... Всѣмъ извѣстно, что Ѳедота любятъ духи лѣсовъ и тундръ и всегда посылаютъ ему добычу. Другой промышленникъ ходитъ два три дня, недѣлю по тайгѣ и ничего не встрѣчаетъ. А Ѳедотъ лишь покажется въ лѣсу — звѣри сами бѣгутъ ему на встрѣчу. Идя домой съ добычею на плечахъ, Ѳедотъ поетъ старинныя юкагирскія пѣсни (онъ одинъ только и зналъ хорошо юкагирскій языкъ), а покровительствующіе ему духи откликаются ему изъ чащи тѣнистыхъ перелѣсковъ, изъ ущелій прибрежныхъ Колымскихъ горъ...

Такъ размышляя о Ѳедотѣ, подъ звуки носовыхъ пѣсенъ своихъ товарищей, Василій припомнилъ, что онъ вчера хотѣлъ ѣхать смотрѣть свои луки, поставленные въ тайгѣ на звѣрей. Кто знаетъ, можетъ быть, тамъ уже лежитъ лисица или песецъ, пронзенные стрѣлой. Надо бы поспѣвать взять ихъ, пока Дыда гоститъ у нихъ съ огненной водой. Ему, съ нихъ, съ голытьбы пожива не велика и онъ завтра уѣдетъ къ чукчамъ, кочующимъ по Омолону. Надо бы поспѣвать, да лѣнь Василію было встать и ѣхать въ тайгу. Онъ пытался заснуть, но не могъ.

Обрывки пѣсенъ носились въ умѣ, звучали въ ушахъ. Вотъ припоминается одна пѣсня, которой сегодня онъ вовсе не пѣлъ. Одно слово онъ вспомнилъ, а другого, слѣдующаго слова, онъ не можетъ припомнить... Вмѣсто нужнаго слова показывается оттопыренная губа Егорши, а Дыда оскалилъ зубы и схватилъ ими Егоршу за губу, а Ѳедотъ думаетъ, что Дыда медвѣдь и прыгаетъ черезъ него разъ, два и хватается за ножъ. „Эй, Ѳедотъ! опомнись! это не медвѣдь, а любезный человѣкъ Дыда, который за 7 песцовъ и 30 зайцевъ продалъ намъ сегодня водку. Сколько веселія мы купили себѣ за 7 песцовъ и 30 зайцевъ! Сколько огорченій купилъ себѣ Дыда за водку. Вѣдь песцы то онъ бралъ по 2 руб., а купцамъ будетъ предлагать по 4 руб. Купцы не дадутъ этой цѣны и вмѣсто товару, даннаго ему въ долгъ, будутъ требовать денегъ, будутъ грозить отнять у него лошадей, его единственное богатство“...

„Эхъ, все пустяки! А славно бы было упромыслить еще одного песца или лисицу, еще повеселиться одну ночь! “ Василій припомнилъ нужное слово пѣсни, а конца, всетаки, не можетъ припомнить; вмѣсто конца пѣсни, ему представляется лукъ: тетива спущена, а стрѣла пронзила лисицу. Онъ хочетъ поднять лисицу, но вдругъ выскакиваетъ изъ кустовъ Дыда и тоже тянется къ ней.

„Не тронь! “ кричитъ Ѳедотъ, „давай сначала водку“. Но вдругъ лисица и Дыда загораются бѣлымъ свѣтомъ и ослѣпляютъ Василію глаза.

Онъ очнулся. „Правда — свѣтъ“!. На дворѣ свѣтила луна. Значитъ, прояснило, а съ вечера была муть. Прозрачныя льдины, вставленныя въ окна избы, сверкали, какъ обсыпанныя серебряной и золотой пылью. Луна наводила на нихъ свой свѣтъ; онъ проходилъ сквозь ледъ и освѣщалъ лица спавшихъ.

„Въ лунную ночь ѣхать веселѣе будетъ“... Но лунная ночь исчезла. Какая-то огромная темная тѣнь набѣжала на прозрачныя льдины и освѣщенныя лица Дыды и Ѳедота погрузились въ мракъ. „Какой же это духъ шалитъ, играетъ съ луною, закрываетъ ее ладонью? Надо пойти посмотрѣть“... Но пока Василій вышелъ на дворъ, духъ, закрывшій луну, выпустилъ ее вновь; темное облачко бѣжало за ней по прояснившемуся небу, но не могло настигнуть ее и само таяло. Кто-то невидимый рвалъ его на части и разбрасывалъ по небу. Вызвѣздило совсѣмъ. Загорѣлись, засвѣтились огненными точками очи, что горятъ вѣчно надъ землею юкагирской. Кто-то невидимый взглянулъ ими на свои владѣнія... Что же „онъ“ видитъ? Тоже самое, что видѣлъ Василій. Луна плыла надъ горой, на дальнемъ берегу Колымы надъ заимкой Дуванной, гдѣ по преданію чукчи нѣкогда разбили казаковъ. Дальше къ востоку висѣла надъ землей темная стѣна облаковъ; она выплывала на средину неба и таяла, звѣзды прорывались сквозь нее дрожащими блѣдными огоньками, какъ концы какихъ то свѣтящихся стрѣлъ. Лѣса, всегда неподвижные, теперь, казалось, сами двигались въ даль, какъ бы желая уйти совсѣмъ изъ земли юкагирской и превратить ее въ унылую тундру: то тѣнь отъ стѣны облаковъ двигалась по лѣсамъ.

У подножья крутого берега, гдѣ стоялъ Василій, змѣилась рѣка Омолонъ, окаймленная густыми зарослями тальниковъ. Они чернѣли, сбѣгая внизъ, къ самой рѣкѣ по разсѣлинамъ и серебрились, залитыя луной, на вершинахъ „угоровъ“ *). Не бѣдна наша земля (подумалъ Василій): много въ ней золота и серебра; солнце обливаетъ ее золотомъ, луна — серебромъ. Зачѣмъ же искать еще золота въ глубинѣ земли, какъ дѣлаютъ это жадные люди въ другихъ земляхъ? „Огромная длинная тѣнь отъ Василія шла по землѣ, ломалась у стѣны дома и снова показывалась на льдинѣ, вставленной въ окна. Собаки, лежавшія смирно по сторонамъ впряговаго ремня, проснулись, поднялись и смотрѣли на то же, на что смотрѣлъ Василій: какъ ходятъ невидимые духи подъ небомъ, надъ тундрой и надъ лѣсами; какъ глядятъ они на землю огненными очами и гонятъ облака въ воздушномъ просторѣ; какъ свѣтится земля въ трепетныхъ отраженіяхъ свѣта, а луна величаво горитъ въ небѣ, озаряя неизмѣримыя небесныя поляны. Еще недавно темныя, онѣ синѣютъ ясною лазурью, точно на землѣ уже наступило лѣто... Василій приласкалъ собакъ: „умные товарищи — собаки“! Онъ взглянулъ еще разъ на рѣку. Она уходила на востокъ, гдѣ, казалось, двигались лѣса и двигались тѣни по нимъ, и ему вдругъ захотѣлось догнать уходившіе лѣса. „Поѣду“, рѣшилъ онъ, и вернувшись въ домъ, накинулъ на себя „парку“ — рубаху изъ оленьихъ, пыжиковыхъ шкуръ, взялъ приколъ **) въ руки и, подведя собакъ къ нартѣ, запрегъ. Потомъ онъ перекрестился (хоть онъ и вѣрилъ въ то, что духи ему будутъ покровительствовать, да перекреститься все же надежнѣе). Онъ взялся за дугу, тронулъ нарту и сѣлъ. Услышавъ знакомый сигналъ — скрипъ полозьевъ, собаки рванулись и понеслись внизъ по угору.

*) Угоръ — крутой берегъ.

**) Приколъ — палка съ острымъ желѣзнымъ оконечникомъ, которая помогаетъ останавливать сани и вообще управлять ими.

Спустившись съ угора, Василій соскочилъ съ нарты и бѣжалъ рядомъ съ собаками, пока переѣзжали извилистое ложе Омолона. Выѣхавъ на гладкую дорогу и направивъ собакъ, онъ усѣлся на нарту поудобнѣе, положилъ поперекъ приколъ и нахлобучилъ шапку. Стѣна облаковъ разорвалась, разошлась по небесному своду; лѣса перестали двигаться вдаль, остановились и приковали къ себѣ взоръ Василія. Вглядываясь пристально въ камень, высовывающійся изъ чащи на краю лѣса, Василій замѣтилъ нѣчто, чего раньше не замѣчалъ никогда: ему показалось, что подъ камнемъ стоить какая-то черная фигура и машетъ рукою, какъ бы манитъ его къ себѣ. Онъ протеръ глаза и быстро взглянулъ на камень: фигура исчезла; опять сталъ пристально всматриваться и вновь увидѣлъ ее. „Это онъ знакъ подаетъ; къ дурному или хорошему? Все равно никуда не убѣжишь отъ него, нигдѣ не скроешься, надо ѣхать дальше“. На свѣжемъ чистомъ воздухѣ его стало клонить ко сну. Умолкли въ тишинѣ лѣсовъ обрывки пѣсенъ, жужжавшіе у него въ ушахъ какъ назойливыя мухи; исчезли обрывки образовъ: смѣющіяся лица, залитыя краснымъ отраженіемъ пламени, улыбающіеся глаза, пляшущія ноги — все, что мелькало и носилось у него въ глазахъ, въ умѣ, отуманенномъ винными парами — все разошлось въ безпредѣльности, заключенной въ синія стѣны неба, уходившаго назадъ передъ нимъ и убѣжавшаго впередъ вслѣдъ за нимъ. Онъ задремалъ и грезилъ. Онъ видѣлъ странный сонъ, который еще болѣе, чѣмъ явленіе черной фигуры подъ камнемъ, укрѣпилъ его въ томъ, что онъ находится во власти таинственныхъ духовъ лѣсовъ и тундръ. То, что происходило съ нимъ во снѣ, не бываетъ никогда на самомъ дѣлѣ — ни на яву, ни въ мысляхъ.

III.

Ему снилось лѣто на берегахъ Омолона, ясный тихій день; вода и тальникъ, и небо, позолоченные солнцемъ, тихи и спокойны. Рѣка похожа на зеркало — гораздо лучше и красивѣе тѣхъ зеркалъ, которыя онъ видѣлъ въ домѣ богатаго купца Иннокентія Николаевича... Все въ необъятной, пустынной землѣ юкагирской, въ лѣсахъ до границъ тундры, въ тундрахъ до границъ моря, дышетъ весельемъ и довольствомъ. Посреди всего этого онъ, Василій, также веселъ и доволенъ... Но въ немъ живутъ какъ бы два Василія, или, вѣрнѣе, онъ живетъ сразу въ двухъ Василіяхъ... Одинъ Василій—человѣкъ плыветъ въ челнокѣ надъ водою и промышляетъ рыбу сѣтьми; другой Василій—рыба, плаваетъ подъ водою, на днѣ рѣки и боится, чтобы его не промыслилъ Василій—человѣкъ. И надъ водой и подъ водой очень хорошо, но подъ водой лучше. Василій—человѣкъ думаетъ о томъ, какъ бы промыслить рыбу, птицу, звѣря, какъ продать или вымѣнять за водку свой промыселъ, а Василій—рыба ни о чемъ не думаетъ, ни о чемъ не безпокоится... На днѣ рѣчномъ еще лучше, чѣмъ на землѣ. Солнце сквозь воду кажется маленькимъ, какъ серебряный рубль, но даетъ свѣта очень много. Оно освѣщаетъ привольныя поляны рѣчного дна, посыпанныя золотымъ пескомъ, усѣянныя пестрыми камешками. Дно озера, куда Василій—рыба попадаетъ по вискѣ *), соединяющей озеро съ рѣкой, еще лучше. По краямъ оно заросло водяной травой, какъ зеленымъ кудрявымъ лѣсомъ; зеленые, розовые, синеватые стебли высокихъ озерныхъ камышей, — гораздо красивѣе, чѣмъ сѣрые стволы тѣхъ деревъ, которыя растутъ надъ водою. Какія-то прекрасныя лодки плаваютъ на поверхности воды между верхушками травъ, колебля и волнуя ихъ. Это не лодки, а утки: пестрыя бѣлобоки, чирки съ зелеными шейками, красноногіе, черноперые турпаны, „свиси“ съ разноцвѣтными головками — плаваютъ и промышляютъ мелкую рыбу, не подозрѣвая того, что Василій—человѣкъ ѣдетъ промышлять ихъ самихъ. Посрединѣ озера торчатъ огромные, черные стволы росшаго когда-то на землѣ, но потомъ Богъ вѣсть какимъ образомъ и когда провалившагося въ водную пропасть лѣса; между ними застряли въ пластахъ чернаго, какъ сажа, ила, мамонтовые клыки, похожіе на обломанныя вѣтви гигантскихъ деревьевъ.

*) Виска — рѣчка, идущая отъ рѣки къ озеру; обыкновенно, лѣтомъ высыхаетъ, а въ половодье полна водой.

Если бы Василій—человѣкъ зналъ, что на днѣ озера, гдѣ онъ промышляетъ рыбу и утокъ, лежитъ такое богатство, онъ ужъ какъ нибудь, да ухитрился бы вытянуть хоть одинъ клыкъ и пропить его купцамъ: цѣлую зиму можно было бы пить за два, за три клыка. Но Василій—рыба проплываетъ мимо нихъ равнодушно. Въ черномъ потопленномъ лѣсу мрачно и темно, какъ въ тайгѣ глубокой осенью. Онъ спѣшитъ выбраться изъ лѣсу, гдѣ такъ темно и мрачно, на привольныя полянки, освѣщенныя солнцемъ сквозь воду. „Не забыть бы сказать Василію—человѣку о томъ, что на днѣ озера лежатъ мамонтовые клыки“, подумалъ онъ и ему представилось все, что сдѣлалъ бы Василій—человѣкъ, если бы зналъ объ этомъ. Онъ собралъ бы всѣхъ юкагиръ и поплыли бы они всѣ на озеро, и стали бы умомъ раскидывать, какъ бы выудить хоть одинъ клыкъ и пропить его всѣмъ обществомъ. Они позвали бы и ближнихъ сосѣдей якутовъ, чтобы и тѣ приняли участіе въ промыслѣ мамонтовыхъ „роговъ“, потому что юкагиры не завистливы, а озера, рѣки, лѣса и горы и все, что есть въ нихъ, принадлежитъ равно всѣмъ людямъ, какъ воздухъ и свѣтъ. Но вотъ бѣда: юкагиры болтливы и прежде чѣмъ отправиться добывать мамонтовую кость, они разболтали бы обо всемъ купцамъ. А купцы не такъ думаютъ, какъ юкагиры; они думаютъ, что рѣки и озера и все, что въ нихъ есть — не для всѣхъ людей, а только для нѣкоторыхъ. Они непремѣнно схитрятъ; будутъ, просить юкагиръ уступитъ имъ на время озеро такъ, чтобы никто не смѣлъ, кромѣ нихъ, купцовъ, промышлять въ немъ. Юкагиры, пожалуй, пропьютъ имъ озеро.

Купцы ихъ же наймутъ доставать клыки; и будутъ мучиться и мокнуть юкагиры, а клыки возьмутъ себѣ. Такъ пропьютъ, дешево и безтолково, юкагиры свое озеро, потому что они глупы и не понимаютъ, что лучше пропивать всю жизнь клыкъ за клыкомъ, чѣмъ сразу пропить цѣлое озеро, со всѣмъ, что въ немъ есть, и пропить за пустякъ. Но купцы умны, хитры и сильны. Какъ же не сильны они? Сколько флягъ спирту везутъ съ собою и ни капли сами не выпьютъ, все берегутъ для дикихъ людей, чтобы вымѣнять у нихъ на него мѣха. А юкагиръ человѣкъ слабый: дай ему флягу водки, онъ забудетъ все въ мірѣ и начнетъ не только пить самъ, но и угощать всѣхъ встрѣчныхъ: а потомъ, пропивъ флягу, долженъ будетъ отвѣчать за нее самъ, будетъ промышлять на купца всю жизнь...

Во снѣ онъ припомнилъ свои разговоры съ Трофимомъ Ивановичемъ: все, что разсказывалъ тотъ, встало въ памяти у Василія—рыбы (не забыть — сказать бы объ этомъ Василію—человѣку?) Тамъ далеко, откуда пріѣхалъ Трофимъ Ивановичъ — чудные порядки: земля и лѣса, рѣки и озера не для всѣхъ людей, а только для тѣхъ, которые успѣли завладѣть ими. Люди тамъ, на далекой родинѣ Трофима Ивановича, не думаютъ, что только одинъ Богъ владѣтель всего, что есть на землѣ, что онъ только на время далъ все это всѣмъ людямъ, какъ добрый отецъ дѣтямъ, никого не обдѣляя: они думаютъ, что всякій, кто успѣлъ завладѣть чѣмъ нибудь — будетъ владѣть вѣчно... Тамъ всякое завладѣнье дѣлается не по божескому праву, которому споконъ вѣку повинуются дикіе люди: „что ты добылъ трудомъ, то — твое, не отнимай того, что добылъ твой братъ“, а по людскому праву: „что ты отнялъ у другого — то твое, отнимай же то, что добылъ твой братъ“... И все тамъ, всѣ права на промыселъ, на лѣса, луга и рыбныя угодья основано не на божескомъ правѣ, а на бумагахъ съ печатями... Кто имѣетъ бумаги на право владѣть лѣсами, горами, рѣками — тотъ выгоняетъ всѣхъ прочихъ людей съ земель, лѣсовъ, рѣкъ и озеръ или заставляетъ ихъ платить себѣ ясакъ, или работать на себя... За то тамъ богато живутъ люди. „Какъ не богато? у насъ-то купцы какъ живутъ? “ подумалъ бы Василій—человѣкъ и позавидовалъ бы купцамъ, но Василій—рыба твердо стоялъ на своемъ: „мы на это не согласны, потому не весело вѣчно враждовать съ другими людьми. Лучше я съѣмъ рыбій хвостъ безъ ссоры и драки, чѣмъ ихній хлѣбъ, сахаръ, пряники и все, за что они грызутся межъ собой, какъ волки за кусокъ падали... Нехорошо это, нехорошо! Земля для всѣхъ и вода для всѣхъ; что ты добылъ въ нихъ — все твое, не мѣшай и другимъ промышлять вмѣстѣ съ тобой. У насъ на Омолонѣ вольно... Приходите всѣ, и городскіе, и якуты, и поселенцы, становите невода и промышляйте... Еще веселѣе будетъ всѣмъ-то, будемъ водку пить, пѣть и веселиться. Но въ водѣ еще вольнѣе и лучше, чѣмъ на берегахъ Омолона“. Онъ махнулъ хвостомъ и выплылъ изъ лѣсу черныхъ стволовъ и мамонтовыхъ клыковъ и приблизился къ зеленой рощицѣ тальничныхъ зарослей, затопленныхъ водою. Зеленые листья ихъ, сплетаясь вверху надъ водою, образовали сводъ; по немъ пробѣгаютъ трепещущія тѣни колеблемыхъ вѣтромъ вѣтвей, сквозь него сѣется, какъ сквозь сито, прекрасный золотисто-зеленый свѣтъ; внизу на затопленномъ краю берега трава и цвѣты, а дальше надъ водою, надъ краемъ виски, стоитъ лѣсъ; на вѣтвяхъ лѣса дремлютъ глухари, а на водѣ сидятъ ихъ тѣни въ обратномъ видѣ... Сизая бѣлка пробѣжала по стволу дерева. „Хорошо и надъ водою“. А въ водѣ между тальниками уже рѣзвятся рыбки и пляшутъ, барахтаются на зеленой травкѣ, а кругомъ звенитъ что-то, какъ колокольчики, свѣтитъ и звонитъ и играетъ... Это играютъ лучи солнышка, проходя сквозь воду и лаская рыбокъ, не знающихъ о томъ, что Василій—человѣкъ уже заметываетъ сѣти на нихъ. Но развѣ онъ поймаетъ всѣхъ?

За то между собою рыбки живутъ дружно и согласно, не знаютъ вражды и гнѣва. Замелькали золотистыя чешуйки, заискрились; рыбки закружились въ веселомъ хороводѣ подъ музыку, которую даетъ имъ доброе солнышко. Но вдругъ порывисто зашевелились тальники и замутили воду надъ зеленою травкой; безобразная голова щуки показалась надъ мутью, уставила на пляшущихъ золотистыхъ рыбокъ свои жадные, тусклые, какъ олово, глаза, и раскрыла пасть... Съ другой стороны, гдѣ желтый песокъ и камешки, показывали настоящее, обыкновенное ложе виски, изъ за ствола наноснаго лѣса, торчавшаго въ днѣ, выглянула другая, еще болѣе безобразная голова налима. Онъ шевелилъ отростками, похожими на усы, пучилъ глаза на щуку; челюсти его вздрагивали. Василій притаилъ дыханье и смотрѣлъ; его занималъ вопросъ, кинутся хищники одинъ на другого, или начнутъ сообща ловить веселящихся рыбокъ, не замѣчающихъ опасности. Вдругъ онъ вспомнилъ, что онъ самъ рыба: большая или маленькая — онъ самъ не могъ сообразить. Налимъ и щука могутъ его проглотить, если онъ — маленькая; сѣти Василія—человѣка могутъ его поймать, если онъ — большая. Лица щуки и налима показались ему знакомыми: щука походила на купца Ивана Лукича, а налимъ на купца Константина Николаевича. Вдругъ стало темно; солнце померкло, какъ бы потухло, поднялась муть, вода смѣшались съ иломъ, желтые пески замутились, травы почернѣли, цвѣты испуганно пригнули къ землѣ свои головки; щука и налимъ произвели этотъ всеобщій переполохъ въ тихомъ уголкѣ озернаго дна. Оба хищника бросились глотать маленькихъ рыбокъ, злобно и бѣшено поглядывая одинъ на другого. Каждый изъ нихъ старался проглотить побольше и оставить своему сопернику поменьше. „Непремѣнно бросятся одинъ на другого, когда проглотятъ рыбокъ. То то будетъ возня“, подумалъ Василій и бросился бѣжать. Но тутъ онъ почувствовалъ, что кто-то держитъ его за бока... Это онъ попался въ сѣти Василія человѣка. Господи! и вездѣ то и на землѣ, и въ водѣ все живое промышляетъ другъ друга!.. Все происходитъ именно такъ, какъ разсказываетъ Трофимъ Ивановичъ!.. все такъ!..

Василій проснулся; онъ лежалъ въ сугробѣ; тальничный кустъ зацѣпилъ его парку и тянулъ ее, желая выпрямить свои прутья. Собаки ныряли въ сугробахъ, желая бѣжать дальше, но опрокинутая нарта уперлась о стволъ валежника и не пускала ихъ. „Какъ же я это сбился съ дороги“. Оглядѣлся кругомъ; знакомый лѣсъ! Онъ былъ недалеко отъ того мѣста, гдѣ были поставлены его луки. Небо было ясно, но лучи луны не могли пронизать густыхъ вершинъ, усыпанныхъ снѣгомъ, какъ бѣлымъ лебяжьимъ пухомъ, и нависшихъ въ этомъ мѣстѣ надъ землей. Онъ поднялъ нарту, направилъ собакъ, своротилъ на тропинку, освѣщенную луной, и поѣхалъ дальше. „Видно собаки, почуявъ звѣря, бросились въ сторону. Надо не спать больше. Экіе чудные, право, сны посылаютъ людямъ таинственные и невидимые обитатели лѣсовъ! “.

V.

Скоро вѣсть о необычайномъ „фартѣ“ Василія разнеслась по всему Омолону. „Упромыслилъ лисицу, да не такую, какъ промышляемъ мы теперь, а такую, какъ промышляли дѣды въ старину, когда еще всякаго звѣря густо было“, говорили юкагиры между собою и дивились тому, что лѣсной духъ послалъ эту добычу именно Василію „пѣсеннику“, а не Ѳедоту, первому изъ всѣхъ промышленниковъ.

Они судили, рядили, толковали о томъ, какъ поступитъ Василій съ лисицей, кому продастъ ее, что сдѣлаетъ съ деньгами, гдѣ будетъ пропивать ихъ — на Омолонѣ, въ Нижнемъ или въ Анюйской крѣпости. Всѣ эти вопросы волновали жителей Омолона. которымъ очень важно было быть au courant всего, что касалось лисицы, чтобы быть готовыми послѣдовать за Василіемъ именно туда, гдѣ ему вздумается пропивать свою добычу.

Многіе пріѣзжали къ Василію, чтобы полюбоваться лисицей и потомъ каждый разъ, ѣздя смотрѣть луки, воображать, что именно такую пошлетъ добрый духъ лѣсовъ и имъ, промышленникамъ, во всякомъ случаѣ, не хуже Василія. Они брали лисицу за голову, встряхивали и смотрѣли, какія отливы даетъ ея черная, длинная, слегка серебристая шерсть, въ лучахъ солнца и въ тѣни.

— Ты думаешь, легко она мнѣ досталась? Мало ли я отъ него натерпѣлся, говорилъ Василій, загадочно улыбаясь, и воспоминанія о страшной ночи, когда онъ боролся съ духомъ лѣсовъ, вставали у него въ умѣ.

Тѣмъ не менѣе — онъ, благодаря своей удачѣ, сдѣлался очень добрымъ. Всѣмъ, кто приходилъ къ нему „со своей нуждою“, онъ обѣщалъ помочь и многимъ сейчасъ же и помогъ. Егоршѣ онъ купилъ ситцу на рубаху, старой Марфѣ, вдовѣ новый платокъ, ея дѣтямъ платья, Ѳедоту-промышленнику — кирпичъ чаю. Дыда, мучимый желаніемъ купить за безцѣнокъ великолѣпную лисицу, открылъ ему у себя нѣкоторый кредитъ и, вообще, не щадилъ силъ, чтобы какъ-нибудь угодить Василію.

— Бери, бери, дагоръ, въ долгъ... потомъ разсчитаемся. Дастъ Тангара (Богъ) я лисицу у тебя куплю... Давай торговаться, а?

Но Василій торговаться не хотѣлъ, все откладывалъ, или заламывалъ такую цѣну, отъ которой Дыда приходилъ въ ужасъ.

— Двѣ фляги водки, говоришь? Нельзя: цѣлый кабакъ просишь. У кого сила хватитъ дать тебѣ? нѣтъ, сохъ *).

*) Сохъ — нѣтъ (як.)

Однако, въ кредитъ не отказывалъ.

Спустя двѣ недѣли послѣ поимки лисицы Василіемъ, скупщикъ пушнины довѣренный якутскаго купца Соловкова — Иванъ Лукичъ получилъ въ городѣ съ Омолона письмо, которое по просьбѣ Дыды, тщетно старавшагося завладѣть лисицей, сочинилъ на Синь-келѣ братъ дьячка, слывшій на этомъ урочищѣ и во всемъ наслегѣ среди якутовъ за перваго грамотѣя.

„Превысоко уважаемый Иванъ Лукичъ!

Въ первыхъ строкахъ моего письма позвольте пожелать вамъ здоровья супруги вашей также, при всемъ томъ, въ дѣлахъ скораго успѣха. Вотъ какое дѣло случилось здѣсь на Омолонѣ, а можетъ и въ городѣ ужъ слыхать. Юкагиръ Василій добылъ первый сортъ чернобурую и серебрится. При всемъ томъ огромадную цѣну проситъ, безъ малого цѣлый кабакъ! Я даю цѣну мало, мало кай-быть **), не беретъ, ничто же сумняшеся. Торговаться больше-сила нѣту; пріѣзжайте сами, о чемъ долгомъ считаю уповѣстить, какъ отцу и благодѣтелю, а для меня, я тебя прошу, привези хоть два ведра водки для песцовъ **): чукчи много имѣютъ этого добра, песцовъ то есть. Сей годъ промыселъ ничего, сначала будто не такъ, а сейчасъ кайбуть стало, соберу долги песцовъ у чукчей — песцами заплачу. А межутки ***) остаюсь съ почтеніемъ.. Извѣстный вамъ Дыда. Ни откажите! Къ сему инородецъ Дюпсинскаго улуса, Черектейскаго наслега Алексѣй Дыда приложилъ именную печать, которую описалъ сынъ почетнаго гражданина извѣстный вамъ Алеша“.

*) Кай-быть - хорошо (як.)

**) Дыда подразумѣваетъ „для покупки песцовъ“.

***) Межутки — между тѣмъ (Колымскій жаргонъ).

За полфунта табаку Алеша излилъ въ письмѣ къ Ивану Лукичу все свое краснорѣчіе — плодъ долголѣтняго ученія въ духовномъ училищѣ, курсъ котораго, все-таки оказался ему не по силамъ. При слишкомъ вольномъ обращеніи съ буквами ѣ и е и знаками припинанія, которые Алеша разставлялъ черезъ каждые нѣсколько словъ, — письмо это не произвело на Ивана Лукича импонирующаго впечатлѣнія, какъ разсчитывалъ Алеша, своимъ стилемъ, за то имѣло большую важность своей дѣловой стороной.

Прочитавъ письмо, Иванъ Лукичъ рѣшился итти, въ нѣкоторомъ родѣ, войной на юкагира Василія и завоевать у него лисицу, прежде чѣмъ о ней узнаютъ его конкурренты. Онъ поставилъ себѣ цѣлью, во что бы то ни стало, настойчивостью, хитростью, обманомъ, но овладѣть лисицей до начала ярмарки *), когда пріѣдутъ купцы и дадутъ за нее настоящую цѣну. Эту настоящую цѣну Иванъ Лукичъ хотѣлъ взять себѣ, а Василію дать не настоящую, для чего было необходимо хитрить, совершать цѣлый рядъ поступковъ, которые были, какъ это чувствовалъ въ глубинѣ души Иванъ Лукичъ, грѣшными и недобрыми въ отношеніи ближняго.

*) Ярмарка въ Колымск. краѣ начинается въ мартѣ и продолжается 1 мѣсяцъ.

— Торговля, коммерція!... Что дѣлать? Безъ этого въ торговлѣ не бываетъ, успокоивалъ свою совѣсть подъчасъ Иванъ Лукичъ. Всѣ такъ поступаютъ: хитрятъ, обманываютъ, чтобы продать дороже, купить дешевле.

Ему казалось, что торговля — это искусный промыселъ на людей и требуетъ гораздо болѣе умѣнья и изворотливости, чѣмъ промыселъ звѣрей.

Онъ хорошо былъ вооруженъ для предстоящей ему борьбы за рѣдкостную лисицу. Можно было предвидѣть, что юкагиръ Василій обнаружитъ меньше энергіи въ борьбѣ съ Иваномъ Лукичомъ. чѣмъ обнаружилъ въ памятную для него ночь въ борьбѣ съ лѣснымъ духомъ. Онъ былъ ничѣмъ не защищенъ противъ всѣхъ тѣхъ искусныхъ ходовъ, посредствомъ которыхъ въ своей долголѣтней практикѣ Иванъ Лукичъ отнималъ добычу и промыселъ у другихъ людей.

Въ дорогѣ, изъ города къ Омолону, онъ хорошо обдумалъ свои ходы, въ то время какъ Василій лишь мечталъ о будущихъ благахъ, связанныхъ съ продажей лисицы, сулилъ всѣмъ помочь, давалъ обѣщанія, не зная еще хорошо, будетъ ли онъ въ состояніи исполнить ихъ.

— Тебѣ чаю? Ладно, погоди, вотъ лисицу сдамъ купцамъ, тогда... говорилъ онъ одному сосѣду или пріятелю. „Ужо, ужо, вотъ промыселъ свой продамъ, тебѣ сѣть-ту, коноплянку справлю“, утѣшалъ онъ другого. „Правду говорю, слышь-ка: только вотъ Богъ поможетъ лисицу продать, табакомъ подѣлюсь“ — сулилъ онъ третьему.

Теперь Василій былъ самымъ важнымъ лицомъ на Омолонѣ, пока въ его рукахъ была рѣдкостная лисица. Онъ пользовался своимъ привиллегированнымъ положеніемъ, которое давало ему обладанье ею. Онъ фарсилъ и хвасталъ, зная, что онъ опять станетъ самымъ зауряднымъ человѣкомъ въ свой землѣ, лишь только выпуститъ лисицу изъ своихъ рукъ, что, впрочемъ, рано или поздно должно было случиться.

Пріѣхавъ на Омолонъ, Иванъ Лукичъ не показалъ виду, что онъ знаетъ о „фартѣ“ Василія. Когда ему сообщили объ этомъ, онъ, какъ-бы занятый мыслями о болѣе важныхъ дѣлахъ, пропустилъ это сообщеніе мимо ушей, не поинтересовавшись узнать подробности, такъ что всѣ жаждавшіе узнать его мнѣніе юкагиры были не мало удивлены его индиферентностью. Кто-то повторилъ разсказъ о необычайномъ фартѣ Василія. Такъ какъ Иванъ Лукичъ въ то время курилъ, а во время куренія онъ имѣлъ обыкновеніе молчать и плевать, то и второе сообщеніе не вызвало его на разговоръ.

Когда Иванъ Лукичъ пріѣзжалъ на Омолонъ, всѣ тамошніе жители, имѣвшіе съ нимъ дѣла, обыкновенно собирались въ ту избу, гдѣ онъ останавливался. Узнавъ о его пріѣздѣ, пришелъ и Василій. Онъ мечталъ, что Иванъ Лукичъ сейчасъ же попроситъ показать ему лисицу, будетъ любоваться ею, будетъ торговать ее у него, а онъ, Василій, будетъ куражиться надъ Иваномъ Лукичемъ и просить за лисицу цѣлый кабакъ. Но Иванъ Лукичъ не поинтересовался спросить его о его необыкновенномъ „фартѣ“. Онъ поздоровался съ нимъ и продолжалъ спокойно разговаривать съ Ѳедотомъ о рыбномъ промыслѣ, разсказывалъ городскія новости. Василій усѣлся за столъ напротивъ Ивана Лукича и ждалъ, пока тотъ заговоритъ съ нимъ. Юкагиры замолкли, предоставляя слово Василію. Но Иванъ Лукичъ, повидимому, ждалъ, пока къ нему не обратится съ рѣчью Василій. Онъ вынулъ кисетъ, набилъ трубку табакомъ, закурилъ и передалъ кисетъ Василію. Василій набилъ трубку и тоже закурилъ. Оба курили молча; только было слышно сопѣніе Ивана Лукича и легкій трескъ огня въ каминѣ; оба молчали; а между тѣмъ можно было сказать, что между ними происходила борьба; каждый изъ нихъ какъ бы взвѣшивалъ шансы противника и зрители, казалось, чувствовали, что эта борьба кончится къ невыгодѣ того, кто первый заговоритъ о лисицѣ, кто первый обратится къ противнику „со своей нуждой“.

— Сказывай, прервалъ, наконецъ, молчаніе Василій.

— Все хорошо. Ты сказывай, отвѣтилъ Иванъ Лукичъ, плюнулъ и переложилъ трубку изъ одного угла рта въ другой. Его взгляды то скользили по стѣнамъ избы, то обращались на огонь, лишь украдкой останавливаясь на лицѣ собесѣдника.

— Ну, сказывай, опять повторилъ свой вопросъ Василій.

— Все хорошо, братъ! Теперь въ Нижній я поѣхалъ по дѣлу, а ты сказывай.

Василій былъ обиженъ равнодушнымъ отношеніемъ Ивана Лукича къ его фарту, о которомъ тотъ, безъ сомнѣнія, зналъ и вмѣсто того, чтобы, въ свою очередь, отнестись къ факту равнодушно или, по крайней мѣрѣ, спокойно, — онъ вдругъ почувствовалъ непобѣдимое желаніе хвастнуть передъ Иваномъ Лукичемъ.

— Скоро-ли Иннокентій Николаевичъ будетъ? За какимъ дѣломъ спрашиваю, знаешь-ду? *) Лисицу добылъ я этта, знаешь? Не худая она, знаешь, лисица... Люди баютъ — самая лучшая, знаешь, какъ давношнія бывали... Хочешь, покажу?

*) Частица „ду“ замѣняетъ русское ли, при вопросит. формѣ рѣчи (як).

— Однако, хоть и не кажи... Упала лисица теперя въ цѣнѣ, б'гатъ, упала. Письмо отъ хозяина получилъ: совсѣмъ за даромъ въ Ирбити отдали. Не велитъ онъ дорого покупать... хоть и не кажи, не обижусь.

Сильно палъ духомъ Василій отъ этихъ словъ Ивана Лукича; но онъ уже вытащилъ лисицу изъ подъ полы, гдѣ онъ скрывалъ ее все время, взвѣшивая шансы противника. Спрятать ее опять казалось ему неудобнымъ, а между тѣмъ — это и былъ бы самый вѣрный способъ понизить шансы Ивана Лукича, который, потерялъ самообладаніе и впился въ шкурку лисицы жадными глазами.

Василій сталъ въ тѣни, тряхнулъ лисицу и отъ нея какъ-бы посыпались искры; но это, можетъ быть, лишь казалось: на самомъ дѣлѣ засверкали устремленные на лисицу глаза Ивана Лукича и всѣхъ бывшихъ въ избѣ юкагиръ. Василій сталъ ближе къ свѣту, тряхнулъ второй разъ и зрителямъ показалось, что по спинѣ лисицы, по колыхающейся гущѣ нѣжныхъ волосъ пробѣгала, какъ ночь, темная волна и пѣнилась серебромъ...

— Да, б'гатъ, лисица ладная, пролепеталъ задыхающимся отъ овладѣвшаго имъ чувства жадности, голосомъ Иванъ Лукичъ, съ усиліемъ отрывая глаза отъ лакомой добычи и изображая на лицѣ прежнее равнодушіе.

— Знаешь — Дыда даетъ двѣсти рублей... два раза сто. А ты... ты сколько дашъ? выпалилъ въ упоръ Василій.

— Ладно даетъ Дыда! Однако, ладно. Бери, братъ, право — бери. Купцовъ не дожидай: пожалуй, въ ярмарку того не дадутъ. А чукчи по близости тутъ есть? Кочуютъ-ду?

Иванъ Лукичъ перемѣнилъ разговоръ, пересталъ интересоваться лисицей. Василій спряталъ ее подъ полу, нѣсколько обезкураженный. Онъ хорошо зналъ, что лисица дорогая, но былъ сбитъ съ толку искусной политикой Ивана Лукича. Онъ не зналъ, сколько просить за лисицу; хуже всего было то, что ему показалось, что когда пріѣдутъ купцы, то цѣны на все пушное упадутъ: такъ привыкъ онъ руководиться указаніями купцовъ при оцѣнкѣ предметовъ своего промысла.

Всѣ бывшіе тутъ юкагиры пришли къ заключенію, что цѣлаго кабака за лисицу Василій не получитъ, что онъ будетъ побѣжденъ Иваномъ Лукичомъ въ борьбѣ за обладаніе лисицей. Уже по выраженію лицъ промышленника и купца можно было узнать, кто будетъ побѣжденъ. Лицо юкагира подергивалось гримасой нетерпѣнья; въ глазахъ свѣтилась хитрость, но эта хитрость была, такъ сказать, простовата; она выдавала себя самое, съ перваго взгляда было видно, чего она хотѣла. Лицо купца было спокойно, равнодушно; глаза смотрѣли хитро и проницательно, но въ нихъ нельзя было ничего прочесть; по выраженію ихъ, нельзя было ни о чемъ заключить.

Обѣ физіономіи: физіономія представителя господствующей расы и — порабощенной, вымирающей — были характерны.

На лицѣ Ивана Лукича оставили слѣды сильныя страсти: жадность къ наживѣ, любовь къ власти, къ господству надъ другими. Онѣ покрыли его лобъ морщинами, нахмурили брови, глубокими бороздами прорѣзались въ углахъ рта. Наслѣдованныя отъ цѣлаго ряда потомковъ, эти страсти неизгладимо запечатлѣлись на его лицѣ. Властно и самоувѣренно смотрѣло это лицо съ рѣзкими чертами лица, съ широкимъ лбомъ, сѣрыми круглыми глазами — съ высоты грузнаго тѣла. Кромѣ страстей, унаслѣдованныхъ отъ предковъ, по лицу Ивана Лукича прошли личныя страсти. Было время, когда страсть къ бурнымъ наслажденіямъ неудержимо клокотала въ могучей груди Ивана Лукича; она прорвалась наружу и оставила свой слѣдъ, между прочимъ, и на лицѣ. Это былъ, говоря нѣсколько метафорически, взрывъ вулкана. Отъ этого взрыва провалился носъ Ивана Лукича; онъ (носъ) осѣлъ по срединѣ въ двухъ мѣстахъ, отчего сталъ похожимъ на прорванную и скомканную галошу.

Физіономія Василія не имѣла въ себѣ ничего рѣзкаго, индивидуальнаго; она такъ, въ общемъ, походила на физіономіи его земляковъ, что ее, для мало знакомаго человѣка, трудно было признать среди другихъ и легко было смѣшать съ другими: темные, какіе-то матовые, выцвѣтшіе волосы, низкій лобъ безъ рѣзко очерченныхъ угловъ, крѣпкіе здоровые, бѣлые какъ слоновая кость зубы, тощая растительность (какъ бы напоминавшая лишаи и ползучіе кустарники тундры), — все было заурядно, лишено характера, свойственно другимъ физіономіямъ. Предки оставили на этомъ лицѣ выраженіе беззаботности, безпечности... Это лицо гордое и безстрашное передъ когтями ставшаго на дыбы медвѣдя, спокойное среди рѣки бушующей пѣнящимися волнами, рѣшительное въ борьбѣ съ природой и дикими звѣрями, — становилось робкимъ и нерѣшительнымъ, принимало растерянное выраженіе въ мирной, безкровной борьбѣ съ другими людьми за обладаніе добычею и всѣмъ, что создано на потребу людей...

Да, одного только сопоставленія физіономій купца, которому предки оставили въ наслѣдствіе умѣніе „промышлять“ людей и охотника, который наслѣдовалъ отъ предковъ умѣнье промышлять звѣрей — было достаточно, чтобы судить, кто кому долженъ подчиниться, кто кого долженъ преодолѣть...

Впрочемъ, несмотря на свое безучастное отношеніе къ „фарту“ Василія, Иванъ Лукичъ обошелся ласково съ нимъ и съ прочими юкагирами; разспросилъ ихъ, въ чемъ они нуждаются, и нѣкоторымъ изъ нихъ, въ томъ числѣ и Василію, отпустилъ въ кредитъ на небольшія суммы товаровъ. Онъ провелъ вечеръ съ юкагирами очень благодушно, поилъ ихъ чаемъ, нѣсколько разъ подчивалъ леденцомъ и сухарями и даже поднесъ по чашкѣ разбавленной водою водки, чѣмъ окончательно развеселилъ ихъ. Юкагиры чувствовали себя счастливыми въ этотъ вечеръ. Ихъ сдѣлалъ счастливыми Иванъ Лукичъ: какъ имъ было не любить и не уважать Ивана Лукича?

Обстановка, въ которой они чувствовали себя хорошо, была такъ незатѣйлива и неприглядна, что культурный человѣкъ, быть можетъ, сознавалъ бы себя среди нея несчастнымъ; ни малѣйшаго намека на комфортъ: большая бревенчатая изба, закоптѣлыя стѣны, кругомъ стѣнъ лавки, столы; мѣховыя одежды на вѣшалкахъ, потертыя оленьи шкуры на полу, — все мрачно, неприглядно. Только большой деревянный, смазанный глиной каминъ освѣщалъ эту неприглядную обстановку, оживлялъ и разнообразилъ все, что происходило въ ней. Стоя въ углу у дверей, онъ протягивалъ свои длинныя жерди, на которыхъ была утверждена труба, въ середину избы, какъ бы благословляя ими какъ руками обитателей дома. Онъ золотилъ закоптѣлыя стѣны отраженіями красноватаго пламени, пылавшаго въ его чревѣ, рисовалъ движущіеся огненные узоры по стѣнамъ, разбрасывалъ колеблющіяся тѣни по потолку и по угламъ. Онъ шепталъ и мурлыкалъ что-то пріятное и радостное и не умолкалъ никогда. Нельзя было сказать, чтобы этотъ говоръ его огненно красныхъ, синихъ, фіолетовыхъ языковъ, обвивающихся вокругъ полѣньевъ, — былъ однообразенъ. Березовыя дрова пѣли совсѣмъ иную пѣсню, чѣмъ лиственничныя; осиновый „плавникъ“ *) говорилъ иначе, чѣмъ тополь, принесенный Омолономъ съ вершинъ становыхъ горъ.

*) Плавникъ — принесенный водою лѣсъ.

Юкагирамъ казалось: что въ избѣ было два благодѣтельныхъ существа, приводившихъ ихъ въ благодушное настроеніе: каминъ освѣщавшій и согрѣвавшій ихъ снаружи огнемъ и теплотою и Иванъ Лукичъ, согрѣвавшій ихъ чаемъ и водкой. И они были довольны и не требовали ничего кромѣ того, что имѣли и не завидовали Ивану Лукичу и никому въ мірѣ... Всякій разъ, когда невольный житель береговъ Колымы, Трофимъ Ивановичъ пріѣзжалъ на Омолонъ и смотрѣлъ на эти лица юкагиръ, дышащія неподдѣльною радостію оттого, что онъ, Трофимъ Ивановичъ, угощалъ ихъ чаемъ, раздавалъ имъ куски сахару, горсти листоваго табаку, — онъ думалъ одни и тѣже мысли: когда человѣкъ не имѣетъ ничего, тогда и что-нибудь изъ благъ жизни, о которыхъ онъ можетъ мечтать, дѣлаетъ его счастливымъ, когда онъ не требуетъ много отъ жизни не мучится желаніемъ богатства, жаждою знаній и славы, тогда ему очень мало надо, чтобы быть счастливымъ. Но когда человѣку дано много, онъ мучится желаніемъ имѣть еще больше, становится ненасытнымъ и никогда не бываетъ счастливъ. И онъ, думающій эти мысли, завидовалъ юкагирамъ, которые жили беззаботно, всѣ имѣли одинаковую долю въ дарахъ скудной природы (если лѣсной Духъ не посылалъ кому-нибудь изъ нихъ особеннаго «фарта», какъ Василію), которые не умѣли еще создавать себѣ счастія въ угнетеніи своихъ ближнихъ. Въ ихъ дикой землѣ не было искусствъ, наукъ, ремеслъ, не было хозяевъ, батраковъ, лакеевъ и баръ. Трофимъ Ивановичъ недоумѣвалъ, отчего культурные люди такъ жалѣютъ дикарей болѣе счастливыхъ, чѣмъ они, и желаютъ имъ навязать все то, отъ чего страдаютъ сами...

Онъ хотѣлъ перенять у дикарей то, что дѣлало ихъ счастливыми: онъ, о многомъ жалѣющій, многое оплакивающій, много выстрадавшій въ жизни, — заражался беззаботностью въ обществѣ дикарей и забывалъ все, отъ чего страдалъ душою въ изгнаніи.

VI.

Переночевавъ у юкагиръ Иванъ Лукичъ уѣхалъ въ Нижній, оставивъ на ночлегѣ цѣлую флягу спирту, подъ тѣмъ предлогомъ, что ее трудно везти на его и безъ того сильно нагруженной нартѣ. Оставляя флягу Иванъ Лукичъ ничѣмъ не рисковалъ, потому что юкагиры никогда не рѣшатся тронуть ввѣреннаго имъ имущества и если покушатся овладѣть имъ, то только дозволеннымъ способомъ покупки, въ противоположность своимъ сосѣдямъ чукчамъ, которые не задумаются овладѣть водкой какимъ угодно способомъ. Чукчамъ Иванъ Лукичъ ни за что не довѣрилъ бы фляги, даже запечатанной и зашитой въ крѣпкія воловыя шкуры. Онъ обѣщалъ прислать за флягой нарочнаго. Это былъ послѣдній искусный ходъ Ивана Лукича противъ юкагира Василія, послѣдній козырь, которому, по его разсчету, Василій не могъ противустоять.

И онъ не ошибся въ разсчетѣ.

Сейчасъ же по отъѣздѣ Ивана Лукича, Василій устремилъ свои взоры на флягу и не могъ оторвать ихъ отъ нея. Въ немъ началась борьба съ самимъ собою и она была гораздо труднѣе, чѣмъ борьба съ внѣшними препятствіями, труднѣе памятной борьбы съ лѣснымъ духомъ. Сколько наслажденій и радостей заключалось въ этой плоской „посудинѣ“, обшитой кожей! Чудная, благодатная влага! Она дѣлаетъ чудеса: превращаетъ старика въ юношу, труса въ храбреца... Съ нею зима кажется лѣтомъ, озеро — лужей, моремъ; все измѣняетъ свой видъ, кажется не такъ, какъ казалось раньше: съ нею жизнь не скучна и смерть не страшна! И у него Василія — полная возможность завладѣть этой благодатной влагой. Не будь у него лисицы подъ полой, онъ, можетъ быть, повздыхалъ бы, бросилъ бы прощальный взглядъ на флягу и уѣхалъ бы во свояси, а теперь онъ не находилъ въ себѣ достаточно силы воли сдѣлать этого.

Ѳедотъ, сидѣвшій около него, бросалъ на флягу угрожающіе взгляды, какъ будто бы фляга была звѣремъ, котораго онъ готовился пронзить своей пальмой. Взгляды Василія и Ѳедота встрѣтились и выразили одно и тоже: желаніе овладѣть флягой, соблазнительницею. Но Василій еще колебался: ему жалко было разстаться съ лисицей, которая дѣлала его на время первымъ человѣкомъ на Омолонѣ: онъ раздумывалъ, не оставить ли лисицу до ярмарки, можно будетъ покуражиться, поторговаться съ другими купцами. „Почто спѣшить стану, дешево отдавать, погожу“, говорилъ онъ себѣ, чувствуя, что онъ не въ силахъ побороть желаніе обмѣнять лисицу на флягу.

Въ атомъ раздумьи прошелъ остатокъ вечера. Юкагиры, видя, что не предстоитъ выпивки, разъѣхались по домамъ. Ѳедотъ устроилъ себѣ постель на полу изъ оленьихъ шкуръ: онъ легъ головою къ флягѣ, чтобы дышать ея испареніями, за неимѣніемъ большаго.

Василій долго не ложился, все борясь самъ съ собою. Онъ сѣлъ поближе къ огню и глядѣлъ на дрова, догоравшіе въ каминѣ. Онъ рѣшилъ посовѣтоваться съ огнемъ, послушать, что онъ скажетъ ему. Онъ подбавилъ дровъ и сталъ внимательно прислушиваться къ треску огня въ каминѣ. Дремота овладѣла имъ и снилось ему, что между нимъ и огнемъ происходитъ разговоръ.

Догорѣвшія полѣнья разсыпались, обратившись въ ярко красную груду углей, и подернулись синими огоньками; изъ потемнѣвшей пасти камина вдругъ сверкнули два огромные глаза, ярче раскаленнаго угля. Это Духъ огня!.. Онъ выставилъ свою лохматую голову, раскрылъ горящую пасть и высунулъ свой языкъ, пылающій ярче пламени; онъ подразнилъ языкомъ Василія и скрылся. Потомъ опять выглянулъ, сверкнулъ глазами, раскрылъ ротъ и началъ говорить. Василію казалось, что слова его — огонь. Какъ горящій уголь сыплются изо рта на шестокъ и трещатъ, какъ сырые дрова въ каминѣ.

— Ты сегодня пилъ, Василій? Началъ строго Духъ огня.

Василію очень хотѣлось соврать, что онъ не пилъ, но онъ не рѣшался.

— Я видѣлъ изъ камина, продолжалъ Духъ, какъ Иванъ Лукичъ наливалъ тебѣ чашку водки. Почто не угостилъ меня? Раньше всѣ твои подчивали меня...

„Правда, я забылъ оставить немного водки на днѣ и вылить остатки на огонь“, вспомнилъ Василій и оробѣлъ.

— Сами пьете, пляшете и веселитесь, а о насъ забываете... Смотри завтра угости, когда лисицу пропивать будешь... А теперь мы сами веселиться станемъ.

Онъ протянулъ руку, похожую на горящее полѣно и щелкнулъ Василія по носу. Щелкнулъ больно, а Василій не могъ проснуться, не могъ пошевельнуться, хотя видѣлъ все кругомъ. Онъ видѣлъ какъ веселился Духъ огня: по темнымъ стѣнамъ вдругъ запрыгали огненныя лисицы, махая хвостами, какъ горящими метлами; онѣ то гасли, когда Духъ огня закрывалъ свои глаза, то вспыхивали, когда онъ сверкалъ ими. Онъ выпятилъ толстыя губы и игралъ на нихъ пальцами; пальцы свѣтились и губы свѣтились и играли какія-то странныя пѣсни, которыя онъ, Василій, когда-то слышалъ во снѣ и теперь припомнилъ во снѣ... А фляга вдругъ грузно повернулась, подскочила, чуть не наскочила на спящаго Ѳедота и не раздавила ему головы; потомъ запрыгала по избѣ, неуклюже переваливаясь, какъ толстая, пьяная баба... „Эй перестань сердечная! разольется“, хотѣлъ крикнуть въ отчаяніи Василій, но не могъ. Сургучная печать Ивана Лукича на деревянной пробкѣ фляги, обратилась въ глазъ. Этотъ глазъ замигалъ и насмѣшливо глянулъ на Василія. Только глянулъ онъ на него, какъ вдругъ пола его кафтана раскрылась, изъ подъ полы выскочила чернобурая лисица, подала лапку флягѣ и завертѣлась по избѣ, заметая полъ своимъ пушистымъ хвостомъ. Въ страшной тревогѣ Василій слѣдилъ за ней, какъ она прыгала съ флягой, подъ музыку Духа огня. „А вдругъ раскроются двери и она убѣжитъ? “ „Не выдавай Ѳедотъ! Промышляй лисицу! “ крикнулъ онъ, не своимъ голосомъ, и проснулся.

Ѳедотъ стоялъ возлѣ него и толкалъ его въ бокъ „Чуть ты не сгорѣлъ: пола у тебя уже начала тлѣть. Ложись! “

Василій ощупалъ лисицу подъ полой. „Ну, слава Богу, вернулась“. Огонь въ каминѣ слабо свѣтилъ углями, подернутыми пепломъ: фляга была на мѣстѣ: за досчатой перегородкой избы храпѣли хозяева.

— Ѳедотъ, сказалъ шопотомъ Василій, указывая на огонь, — онъ говоритъ: „продай лисицу Ивану Лукичу“...

— И я тоже говорю, отвѣчалъ Ѳедотъ, — ложись, поговоримъ.

Они легли головами къ флягѣ и начали говорить.

Казалось спиртныя испаренія, выходившія отъ фляги, одурманивали ихъ головы, такъ мало было смысла въ томъ, что они говорили. Они говорили, что Иванъ Лукичъ самый добрый изъ всѣхъ купцовъ и что грѣхъ не уважить его, если онъ станетъ торговать лисицу, что онъ другъ всѣмъ, съ кѣмъ онъ „торгуется“, что онъ никого не обидитъ и „еще отъ себя дастъ“. Они оба понимали, что врутъ, но не могли не врать: имъ хотѣлось выпить и надо было врать, чтобы убѣдить себя въ томъ, что выгоднѣе продать лисицу теперь, чѣмъ ждать пріѣзда купцовъ.

— Не другъ, а отецъ родной Иванъ Лукичъ, (такъ вралъ Ѳедотъ). — Онъ никогда, братъ, не совретъ; если сказалъ онъ, что „пышное“, упало значитъ забуль *). Онъ, братъ, людямъ добро дѣлаетъ. Намедни мнѣ кирпичъ чаю далъ: а знаетъ, что у меня нѣтъ платы: плату — ту еще въ тайгѣ промыслить надо.

*) Забуль  — правда, вѣрно.

— Какъ, далъ? Ты со мной почто не подѣлился?...

— Не далъ, поправился Ѳедотъ, — а обѣщалъ дать: при себѣ не было...

Далѣе они говорили, что „пышное“ упадаетъ, что купцовъ ждать не стоитъ, а что надо промѣнять лисицу на водку, водку повезти къ чукчамъ и промѣнять на песцовъ, а песцовъ отдать купцамъ въ ярмарку, ибо песецъ въ цѣнѣ, говоритъ Иванъ Лукичъ. Все то въ цѣнѣ, чего у нихъ нѣтъ, а то, что у нихъ есть, все пало въ цѣнѣ... На песцовъ можно купить опять водку и опятъ промѣнять на то, что въ цѣнѣ...

Юкагиры увлеклись: мѣнамъ и флягамъ водки конца не было. Оба врали отчаянно: каждый изъ нихъ зналъ про себя, что они не повезутъ водки къ чукчамъ, а пропьютъ дома, а если и повезутъ, то не для того, чтобы покупать песцовъ, а чтобы пропить ее съ друзьями чукчами. Оба они смотрѣли на водку какъ на средство наслажденія, а не наживы; умѣли пить и угощать другихъ, а не спаивать другихъ за деньги; они умѣли отравлять самихъ себя и потому бѣднѣли годъ отъ году, но не умѣли отравлять другихъ и этимъ богатѣть.

Все это они знали хорошо, тѣмъ не менѣе рѣшили промѣнять лисицу на флягу. Они доказали себѣ, что поступить иначе невозможно, и тогда заснули крѣпко и спокойно, приникнувъ головами къ флягѣ.

Денька черезъ три вернулся Иванъ Лукичъ и опять заночевалъ на Омолонѣ. И тогда, въ присутствіи всѣхъ заинтересованныхъ судьбою лисицы, состоялся торгъ между Василіемъ и Иваномъ Лукичемъ. Послѣдній отдалъ за лисицу флягу спирту, стоившую въ городѣ 130 р. но оцѣненную Иваномъ Лукичемъ въ 150 р.; 10 кирпичей чаю, холста и конопли на „заводъ“, т. е. рыболовныя снасти, ситцу на рубахи, платковъ и прочихъ нужныхъ въ хозяйствѣ мелочей — всего на 250 рублей.

Василій былъ радъ. Продавъ лисицу, онъ избавился отъ лишнихъ заботъ, промѣнялъ заботы на радости.

— Ну, знаешь Иванъ Лукичъ, сказалъ онъ блаженно улыбаясь, эта фляга забуль заколдована: какъ глянулъ я на нее первый разъ, такъ и подумалъ: „моя будетъ“ — и правда!

Всѣ, кому Василій обѣщалъ помочь и подѣлиться, собрались въ избу, гдѣ произошла знаменитая сдѣлка, и онъ, на этотъ разъ, сдержалъ свое слово и дѣлился со всѣми: бабъ одарилъ ситцемъ и новыми платками, ребятишекъ сахаромъ и пряниками...

Но самое высшее наслажденіе предстояло омолонцамъ впереди, когда Ѳедотъ и Василій повезутъ къ чукчамъ заколдованную флягу. Всѣ мужчины, у которыхъ были собаки, рѣшились слѣдовать за Васильемъ и Ѳедотомъ къ чукчамъ, куда угодно, въ горы, въ тундры, на край свѣта. Огненная вода сулила имъ столько радостей, столько чудныхъ мгновеній!

Скучно было бы юкагирамъ жить на свѣтѣ безъ огненной воды. Какъ не любить Ивана Лукича за то, что привозитъ имъ ее, хотя это и запрещено закономъ...

(Продолженіе будетъ).

А. Клюге.

VII.

Иванъ Лукичъ сдѣлался обладателемъ замѣчательной въ лѣтописяхъ мѣховой торговли чернобурой. Онъ добился своей цѣли: отнялъ отъ юкагира Василія его промыселъ раньше, чѣмъ о немъ, объ этомъ промыслѣ, узнали конкуренты. Въ этомъ не было ничего удивительнаго: Иванъ Лукичъ былъ, что называется, закаленъ въ бою. Сколько людей бѣгало по лѣсамъ, ѣздило по тундрамъ, карабкалось по ущельямъ, промышляя дикихъ звѣрей, а весь доходъ отъ этого промысла доставался на долю Ивана Лукича. Но не безъ усилій и трудовъ удавалось ему быть посредникомъ между дикарями, промышлявшими мѣха дорогихъ звѣрей, и неизвѣстными людьми, которые имѣли удовольствіе носить эти мѣха и платили за нихъ такія большія деньги, что на нихъ можно было накормить и одѣть сотни нуждающихся и голодныхъ. За то дикари были безпечны и веселы, а Иванъ Лукичъ по уши погруженъ въ заботы. И теперь вмѣстѣ съ лисицей онъ купилъ себѣ заботы у юкагира Василія.

Первая забота его заключалась въ томъ, чтобы скрыть дорогую лисицу отъ своего хозяина якутскаго купца, пріѣзда котораго онъ ожидалъ черезъ двѣ, три недѣли, а продать „на сторону“ другимъ купцамъ и продать возможно дороже. Обманувъ юкагира Василія, онъ готовился обмануть своего довѣрителя и скрыть отъ него лисицу, купленную на его товаръ. Онъ не видѣлъ ничего дурнаго въ томъ, что онъ обманулъ юкагира Василія, увѣряя его въ томъ, что пушнина упала въ цѣнѣ. Это дозволялось коммерческой практикой. Пользоваться оплошностью врага т. е. покупателя или продавца, — это дозволяется всюду; пускать ложные слухи, вымышленныя извѣстія, чтобы нажиться на счетъ тѣхъ, кто повѣритъ имъ — да это дѣлается вездѣ въ мірѣ, даже въ столицахъ, гдѣ всякаго начальства такъ много, что нельзя и повернуться, не бывъ замѣченнымъ имъ... Какая бы это была торговля, ежели бы не дозволялось соврать? Виноватъ тотъ, кто вѣритъ вранью... Но обмануть своего довѣрителя, скрыть отъ него замѣчательную лисицу, которая могла бы украсить всю его „партію“ мѣховъ и принести огромный барышъ — это, даже съ коммерческой точки зрѣнія, было не совсѣмъ хорошо. Иванъ Лукичъ требовалъ отъ своего хозяина того, чего самъ не дѣлалъ въ отношеніи другихъ: чтобы хозяинъ давалъ ему за мѣха „настоящую“ цѣну, а не какую ему вздумается. Если бы хозяинъ принялъ лисицу за столько, сколько она приблизительно стоитъ, — почему бы не отдать ее хозяину при разсчетѣ съ нимъ? Но хозяинъ никогда не дастъ за нее настоящей цѣны, потому что самъ захочетъ заработать на ней возможно больше.

На основаніи этихъ разсужденій Иванъ Лукичъ рѣшилъ спрятать лисицу до чукотской ярмарки, пока не съѣдутся всѣ купцы, и тогда продать ее за наличныя деньги.

Всѣ эти размышленія о наживѣ — о томъ, какъ бы разбогатѣть, о средствахъ болѣе скораго и удобнаго отнятія чужого промысла, мѣшали Ивану Лукичу видѣть прекрасное въ природѣ. Уткнувшись носомъ въ шарфъ, онъ перебиралъ въ умѣ доходы, расходы, барыши и не замѣчалъ, какъ на небѣ загоралась вечерняя заря.

На западѣ, на вершинѣ лѣсистаго холма, остановился огненно-золотой дискъ солнца, какъ бы окидывая землю прощальнымъ взоромъ. Казалось, чей-то огромный глазъ широко раскрылся, засвѣтилъ надъ землею и сталъ меркнуть — дремать, но, засыпая, продолжалъ свѣтить, сквозь раскрывающіяся вѣки, золотымъ свѣтомъ. Потомъ огненный дискъ скрылся за лѣсистой верхушкой отдаленнаго холма и силуэты деревьевъ, отдѣльными группами и разорванными рядами, отражавшихся въ немъ, слились въ одну темносинюю массу. Рѣчная долина темнѣла, какъ бы засыпая и приготовляясь мечтать въ лучахъ луны, свѣтлымъ серебрянымъ пятномъ проглянувшей на противуположной сторонѣ горизонта. Прибрежныя горы въ сумеркахъ походили на какія-то фантастическія зданія или памятники изъ бѣлоснѣжнаго мрамора; надъ самой высокой изъ нихъ зажглась одна звѣздочка; другія звѣзды, лежащія выше, еще не горѣли, но блѣдными точками мелькали въ бездонной синевѣ. На лѣсистомъ холмѣ, гдѣ недавно стоялъ огненный шаръ заходящаго солнца, край неба запылалъ краснымъ пламенемъ, словно въ лѣсу былъ разложенъ огромный костеръ; онъ горѣлъ безъ искръ, безъ дыму, охватывая лѣсъ, покрывавшій вершину холма; но лѣсъ не загорался, оставался невредимъ среди пламени... Наступали сумерки и, сгущаясь, наполняли рѣчную долину. Заря разлилась по небу розовымъ моремъ... Какія прелестныя картины нарисовала она, потухая, на склонѣ неба!...

Иванъ Лукичъ, погруженный въ заботы о наживѣ, не замѣчалъ этихъ картинъ. Но на другой сторонѣ рѣчной долины наблюдали ихъ юкагиры Василій и Ѳедотъ, счастливые, безпечные люди, свободные отъ заботь и огорченій.

Они ѣхали къ чукчамъ пропивать заколдованную флягу. Распивъ дома съ прочими юкагирами бутылокъ 5 и выливъ чашку водки въ каминъ, въ жертву духу огня, посовѣтовавшему Василію продать лисицу, они запрягли собакъ и, переѣхавъ ложе Омолона у впаденія его въ Колыму, очутились на краю лѣсовъ, на рубежѣ чукотской земли. Здѣсь ихъ застигла вечерняя заря.

Они остановили собакъ, чтобы покормить ихъ; сѣли рядомъ на одну изъ юртъ, закурили трубки и, молча, наблюдали, какъ проходила по небу заря.

Лишь только огненный глазъ солнца, свѣтившій надъ тундрой, закрылся, проснулась заря, открыла глаза и улыбнулась... Ея улыбка разлилась розовымъ свѣтомъ по небу; широкимъ размахомъ этого свѣта заря въ мигъ нарисовала въ разныхъ мѣстахъ небосклона чудныя картины. Василій устремилъ глаза на одну изъ нихъ. Это было огненно-розовое озеро, чистое, тихое, спокойное; облака, состоявшія кругомъ, изображали лѣса, крутые берега. Эти лѣса и озеро шли далеко вверхъ, все блѣднѣя и блѣднѣя. Наконецъ, розовое озеро вливалось въ другое озеро — синее; розовые лѣса входили въ другіе лѣса — синіе... Заря оглядывала землю съ высоты лѣсистаго холма: красноватыя отраженіи свѣта разомъ вспыхнули въ разныхъ мѣстахъ. Края лѣсовъ, подходившіе къ небу тамъ, гдѣ была рѣка Омолонъ, и края тундры, сливавшіеся съ небомъ тамъ, куда ѣхали юкагиры, — подернулись розовымъ, прозрачнымъ отъ лучей еще слабо свѣтившей луны, туманомъ сумерекъ. Казалось, кто-то невидимый собиралъ на огромное зеркало розовые лучи зари и, вертя зеркало, отбрасывалъ ихъ на землю.

Василій указалъ Ѳедоту на небо и оба они почувствовали такой восторгъ въ груди, что не могли сказать ни слова; они чувствовали, что они горячо любятъ свою бѣдную, пустынную землю, гдѣ улыбки зари такъ привѣтливо свѣтятся въ снѣгахъ и сугробахъ; они чувствовали, что вся ихъ жизнь неразрывно связана съ этими лѣсами, уходящими въ безконечную даль до береговъ восточнаго моря, съ пустынными равнинами тундры, уходящими въ даль до береговъ сѣвернаго моря, съ рѣкою, съ горами, съ тѣмъ, что огромно, вѣчно, что сравнительно съ жизнью людей не имѣетъ начала и конца...

А на другой юго-западной сторонѣ рѣчной долины въ тоже время Иванъ Лукичъ чувствовалъ радость оттого, что ему удалось искусно овладѣть чужимъ промысломъ... Вся его жизнь была связана съ этимъ искусствомъ, съ торговлей, съ барышами, со всѣмъ, что кончается съ жизнью человѣка. Онъ мечталъ объ этомъ всемъ, какъ будто бы это было вѣчно и никогда не кончится. Онъ задремалъ и ему снилось то, что могло быть потомъ на самомъ дѣлѣ. Ему снилось, что онъ пересталъ быть довѣреннымъ якутскаго купца и самъ сдѣлался якутскимъ купцомъ. Вотъ онъ привозитъ транспортъ пушного, добытаго промышленниками береговъ Яны, Индигирки, Колымы, Анюя, Анадыря. Онъ скупилъ все это пушное, такъ что другимъ купцамъ не осталось ничего и они должны разориться. Онъ радъ, что именно онъ, Иванъ Лукичъ, а не кто либо другой разорилъ ихъ своихъ враговъ, конкуррентовъ. Что жалѣть ихъ! Надо пустить ихъ по міру, пусть идутъ съ сумой; надо разорить, опозорить, надо ихъ всѣхъ повѣсить!.. (Во снѣ Иванъ Лукичъ потерялъ границу между возможнымъ и невозможнымъ, между дозволеннымъ и недозволеннымъ). За что-же? За то, что они его конкурренты, что они хотятъ того же, что и онъ: наживаться на промыслѣ другихъ...

Вотъ онъ привозитъ свою пушнину на якутскую ярмарку и самъ устанавливаетъ цѣны на нее: онъ потрясаетъ дорогими лисицами и соболями подъ носомъ у Иркутскихъ купцовъ, у которыхъ сверкаютъ глаза отъ жадности, какъ у котовъ, и лупитъ съ нихъ свою цѣну.

Продавъ пушнину, онъ покупаетъ самый дрянной залежалый товаръ и везетъ его назадъ въ тѣ края, гдѣ водятся песцы и дорогія лисицы, и раздаетъ его промышленникамъ на берегахъ Яны, Индигирки и Колымы и получаетъ при этомъ 200% прибыли. Эмалированную тарелку, напримѣръ, купленную за 40 коп., онъ отдаетъ своимъ друзьямъ юкагирамъ, тунгусамъ и чукчамъ по 2 р. 50 к., и все прочее въ такой же „препорціи“... Состояніе его увеличивается и вмѣстѣ съ состояніемъ почетъ; онъ уже выбранъ церковнымъ старостой въ соборѣ, городскимъ головою и держитъ весь край въ рукахъ. Никто въ краѣ ничѣмъ не владѣетъ, ничего не имѣетъ, а онъ имѣетъ все и никто ничего не можетъ имѣть безъ него, Ивана Лукича (такъ размечтался онъ во снѣ). Казаки получаютъ хлѣбъ, городскіе жители мясо, юкагиры, чукчи водку — все отъ него и по тѣмъ цѣнамъ, по какимъ ему угодно. Конкуррентовъ у него нѣтъ: онъ разорилъ ихъ, пустилъ по міру, уничтожилъ; сдѣлалъ все то, что повелѣвалъ ему сдѣлать законъ борьбы за существованіе, которому онъ повиновался, не совсѣмъ ясно понимая его. Если онъ захочетъ, всѣ будутъ голодать, всѣ будутъ принуждены обходиться безъ чаю, безъ водки. Весь край его данникъ. Начальство отдаленнаго края, столь грозное для мѣщанъ, купцовъ и другихъ мелкихъ людишекъ, предъ нимъ пресмыкается, умильно смотритъ ему въ глаза, ожидая подачки, и онъ кормитъ начальство обѣдами. Онъ многихъ могъ бы обидѣть черезъ начальство, пресмыкающееся передъ нимъ, но онъ добръ и никого не обижаетъ (кромѣ тѣхъ, кто въ чемъ-нибудь конкуррируеть съ нимъ). Съ тѣхъ поръ, какъ онъ разбогатѣлъ, онъ сдѣлался добрымъ. Онъ жертвуетъ на церковь, дарить новыя иконы, поновляетъ старыя, жертвуетъ деньги и товары голодающимъ („все равно не будутъ такъ сыты, чтобы обойтись безъ меня“) и даже устроилъ на свои средства школу. Школа — дѣло хорошее, она ему не помѣшаетъ; можетъ быть, изъ нея выйдутъ хорошіе грамотные прикащики. Пускай себѣ школа будетъ. Ему только не надо, чтобы другіе могли что-нибудь достать помимо него: хлѣбъ, масло, водку... Все это они должны купить у него по такой цѣнѣ, по какой онъ хочетъ. „А школа — ничего: пусть себѣ дѣти учатся (У нашего дьячка многому не научатся...)“.

Но въ то время, какъ онъ во снѣ достигъ апогея своихъ тайныхъ желаній, странное, неопредѣленное чувство боязни овладѣло имъ и спутало въ его головѣ всѣ его дальнѣйшіе планы, осуществляемые во снѣ. Умный и пріятный сонъ вдругъ сталъ совсѣмъ безтолковымъ. Ему показалось во снѣ, что онъ щука, плаваетъ въ большомъ озерѣ и глотаетъ малыхъ рыбокъ... Но, вотъ, заволновалась вода, откуда-то выплылъ огромный налимъ (какъ онъ попалъ въ озеро?) раскрылъ пасть и хочетъ проглотить его, купца, передъ которымъ трепещетъ грозное начальство отдаленнаго края: онъ уже чувствуетъ себя въ пасти налима. Но озеро исчезло и снится ему, что налимъ — уже не налимъ, а другой купецъ, пришедшій съ востока (съ востока! такъ именно и было предсказано уже давно мудрыми ламутскими шаманами). Какъ-то по рѣкамъ онъ ухитрился пригнать паузки *) съ товаромъ и продаетъ товаръ съ барышемъ только въ 50%. Всѣ кинулись къ новому купцу; его, Ивана Лукича, оставили и все, что онъ закупилъ для промышленниковъ въ Якутскѣ, осталось не проданнымъ и никто этого брать не хочетъ. Онъ долженъ прекратить торговлю и уступить свое мѣсто другому. Непріятно было Ивану Лукичу и во снѣ знать, что есть люди жаднѣе и искуснѣе, чѣмъ онъ. Это отравило прежнія пріятныя сновидѣнія...

*) Названіе судна.

Иванъ Лукичъ не былъ свидѣтелемъ дальнѣйшихъ успѣховъ своего конкуррента налима: онъ проснулся. Но онъ не смотрѣлъ на небо, гдѣ уже сверкали звѣзды и свѣтила луна; ни на землю, гдѣ ясная ночь стлалась надъ снѣгами; поверхъ бѣлаго покрова стлался другой прозрачный покровъ, сотканный изъ серебристыхъ лучей и трепетныхъ неуловимыхъ, рѣющихъ въ воздухѣ, тѣней... Онъ смотрѣлъ внутрь самого себя, гдѣ копошились мысли о барышахъ и наживѣ, о всемъ, что кончается съ жизнью человѣка...

А таинственныя ночныя тѣни замѣтилъ юкагиръ Василій и ему казалось, что это духи лѣсовъ и пустынь летаютъ надъ землей. Они зажгли и погасили зарю и теперь носятся и играютъ въ волнахъ луннаго свѣта. Онъ задумался о томъ, нельзя ли узнать, что говорятъ эти духи человѣку въ тихую лунную ночь, и заснулъ. И ему снилось то, что потомъ сбылось въ дѣйствительности.

Вотъ онъ съ Ѳедотомъ — пріѣхали къ чукчамъ Омолонской стороны. Тамъ были уже люди перваго Омоцкаго рода съ Омолона, люди 2-го Омоцкаго рода съ Нижняго и люди тунгусы съ береговъ моря и „каменные“ *) ламуты съ верховьевъ Колымы. Всѣ эти люди несказанно обрадовались тому, что пріѣхали Василій и Ѳедотъ и привезли съ собой флягу спирту.

*) Тунгусы, бродящія по горамъ (камнямъ).

Василій разсказалъ всѣмъ людямъ, что фляга заколдована; разсказалъ, какъ она плясала по избѣ вмѣстѣ съ огненными лисицами подъ пѣсни, которыя „игралъ“ духъ огня. Всѣ слушатели удивились благости Провидѣнія, такъ мудро избавившаго Василія отъ лисицы, источника заботъ, и давшаго ему въ замѣнъ флягу, источникъ радостей и веселія. Василій нацѣдилъ въ небольшую фляжку „веселія“, налилъ людямъ всѣхъ родовъ и племенъ по чашкѣ и держалъ къ нимъ рѣчь: „Добрые люди обоихъ омоцкихъ родовъ и балаганчикова рода и добрые друзья чукчи омолонской стороны и чукчи чаунской стороны! Я теперь богатъ и буду поить васъ, а когда вамъ пошлетъ добрый лѣсной духъ дорогихъ лисицъ или песцовъ, то, я думаю, вы будете поить меня“.

— Это такъ! Какъ же можетъ быть иначе? говорятъ люди всѣхъ родовъ и племенъ.

Всѣ они пьютъ и поютъ — и чукчи, и ламуты. Дыда прикащикъ, гостившій у чукчей омолонской стороны, тоже пьетъ, хотя и ругаетъ Василія и называетъ его дуракомъ.

— Дуракъ ты, Василій! этэръ-ду *) Дуракъ-ты. Такихъ дураковъ только среди васъ, юкагиръ, да ламутовъ и чукчей вижу: даромъ даете водку другимъ. Такой дорогой напитокъ!! Еще такіе дураки, какъ вы, это — преступники **). И неудивительно ли, что самые дикіе люди — вы и чукчи и самые ученые, присланные оттуда, изъ Россіи, — оказываются одинаковыми дураками? Нашъ братъ — якутъ, сколько бы на эту флягу песцовъ и лисицъ намѣнялъ...

*) Слышишь-ли (як.)

**) Неуголовные ссыльные; уголовныхъ — зовутъ хайлаками.

Но Ѳедотъ промышленникъ посмотрѣлъ грозно на Дыду, точно тотъ былъ звѣремъ, котораго онъ, Ѳедотъ, собирается пронзить пальмой.

— Дыда, а Дыда, говоритъ онъ, слышь-ка, тебѣ такъ можно дѣлать: мѣнять, слышь-ка, водку на лисицъ, потому ты — купецъ, а намъ, слышь-ка, нельзя, потому мы — промышленники, и онъ (духъ промысловъ) не дозволяетъ дѣлать этого... Ну, мы свое и безъ торгу возьмемъ. При этомъ онъ щуритъ глаза и хитро улыбается.

И вѣрно. Когда распили первую фляжечку, чукчи начали приносить гостинцы, кто что могъ: песцовъ, пыжиковъ, живыхъ оленей. Только люди омоцкихъ родовъ, обрусѣвшіе юкагиры и чуванцы, ничего не дали, потому что ничего не имѣли. Тѣмъ не менѣе, Василій ихъ подчивалъ, какъ и всѣхъ.

Отъ перваго чукотскаго стойбища поѣхали на другое уже на оленяхъ: собакъ оставили на прокормъ чукчамъ. За ними потянулись тоже на нартахъ, запряженныхъ оленями, чукчи омолонской стороны и люди омолоцкихъ родовъ; а два ламута балаганчикова рода потрусили за ними верхомъ на оленяхъ. Всѣ эти люди были смѣлы и рѣшительны: они готовы были ѣхать за флягой (пока въ ней была огненная вода) до самаго Берингова пролива. Ѣхали по рѣчкамъ, по холмамъ, до вечерней зари. Потомъ разложили костеръ изъ тальника на берегу рѣки, сварили оленій бокъ и чай, поѣли плотно, осушили полуведерную фляжечку, и тогда заря показалась всѣмъ еще лучшей, чѣмъ наканунѣ, когда еще фляжечки не было у нихъ. Все увеличилось и выросло въ ихъ глазахъ: горы стали выше и ушли въ небо, долины стали глубже и наполнились, серебристо-розовымъ свѣтомъ, деревья кинули длинныя тѣни на снѣга черезъ всю долину отъ тундры на берега Омолона, и у дальняго края лѣсовъ зашевелились какія-то тѣни: это лѣсные духи вышли изъ чащи и, взявшись за руки, начали свой хороводъ, — запрыгали по горамъ и понеслись прямо къ звѣздамъ...

Чукчи поглядѣли на потухающіе огни зари, на звѣзды и запѣли дикую пѣснь безъ словъ: „ого-го-го“, а ламуты: «хугой-хо-гэй“, а люди омоцкихъ родовъ и чуванцы запѣли славныя старинныя пѣсни, которыя, два вѣка тому назадъ, принесли вольные русскіе люди на берега Колымы.

Такъ съ пѣснями, черезъ тундру, безъ пути, безъ дороги, пріѣхали на другое стойбище, около виски Походской, гдѣ уже были „нижношанщики“ *), пріѣхавшіе покупать оленей. Здѣсь выпили ведро изъ заколдованной фляги, а она все не кончается. Тогда Василій, Ѳедотъ и всѣ люди омоцкихъ родовъ и чуванцы (два ламута остались мертвецки пьяные на стойбищѣ) рѣшили ѣхать туда, гдѣ есть дѣвушки, чтобы устроить вечерку съ пѣснями, съ музыкой, съ плясками. Они поѣхали на ближайшую заимку Походскъ. Вотъ, гдѣ самый интересный, самый веселый вечеръ былъ!

*) Жители Ннжне-Колымска.

Въ самой просторной избѣ парни и дѣвки устроили хороводъ и пѣли андыльщину *); слагали пѣсни, въ которыхъ дѣвки осмѣивали парней, а парни — дѣвокъ. А случившійся тутъ полу-ламутъ-полу-русскій Егорша спѣлъ пѣсню одинъ; пѣсню про гусей, лебедей; но спѣлъ такъ, что никто ничего не понялъ, а въ ушахъ звенѣло у всѣхъ. Василій поднесъ пѣвцу стаканъ водки и похвалилъ его. На этомъ основаніи Егорша просилъ у публики позволенья повторить пѣсню, такъ какъ онъ еще не совсѣмъ „нажималъ“...

*) Эротическія пѣсни, часто импровизированныя.

— А какъ понажму, во куда будетъ слышно, сказалъ онъ
и показалъ въ ту сторону, гдѣ были стойбища чукчей.

Но слушатели не хотѣли слушать еще разъ пѣсни про гусей, лебедей и Егорша смиренно подчинился волѣ большинства.

Ѳедотъ и „старички“ пожилые, главы семействъ, сидѣли въ почетномъ углу и потягивали изъ фляжечки. Послѣ трехъ чашекъ они пригорюнились, вспомнили молодость и спѣли пѣсню про „лучинушку“.

 

Что же ты моя лучина

Не ярко горишь!

 

Заливался Ѳедотъ и чортъ его знаетъ — откуда у него такой хорошій голосъ взялся!

Переночевавъ въ Походскѣ, Василій съ Ѳедотомъ и всѣ провожающіе флягу поѣхали на заимку Пантелеиху, чтобы устроить тамъ другую вечерку. Тамъ ихъ догнали верхомъ на оленяхъ два ломута, проспавшіеся у чукчей и опять принявшіе рѣшимость слѣдовать за флягой на край свѣта. На Пантелеихѣ опять пили, пѣли, плясали всю ночь, пока утренняя заря не занялась на вершинѣ горы Бѣлый-Камень, а фляга все не кончается...

Но сонъ Василія кончился.

Ѳедотъ, ѣхавшій впереди на своей нартѣ, внезапно остановилъ собакъ и Василій проснулся, оттого что смолкли звуки, убаюкивавшіе его: покрикиванья Ѳедота, шаги собакъ, скрипъ полозьевъ по снѣгу: — звуки, обращавшіеся въ пѣнье во снѣ.

— Не выпить-ли, слышь-ка? сказалъ Ѳедотъ, подходя къ нартѣ и устремляя глаза на заколдованную флягу.

Василій вынулъ изъ пазухи бутылку, подалъ Ѳедоту, приложился самъ и вдругъ повеселѣлъ. То, что онъ видѣлъ во снѣ, еще не случилось, а еще случится; все это предстоитъ впереди. Сердце его радостно забилось; лѣсной духъ показалъ ему то, что будетъ.

Онъ поглядѣлъ на небо. Оттуда лился свѣтъ изъ безчисленныхъ глазъ, которыми ночь озаряла землю. Луна стояла посреди неба. „Она одна, одинешенька, а свѣтитъ такъ, какъ будто много лунъ“. Все свѣтилось въ ея лучахъ: горы, долины. Деревья, кое гдѣ разбросанныя по тундрѣ, одѣтыя бѣлыми хлопьями снѣга, тоже свѣтились, точно кто то невидимо обсыпалъ ихъ серебряными блестками. Василій обрадовался этому свѣту, наполнявшему молчаливую пустыню; обрадовался тому, что онъ живетъ въ землѣ отцовъ. Онъ свистнулъ на собакъ, загремѣлъ приколомъ *) и запѣлъ свою любимую пѣсню:

У зори у зореньки много ясныхъ звѣздъ...

*) Къ приколу, (длиной аршина 1½) — палкѣ съ желѣзнымъ остріемъ, помогающей останавливать нарту, придѣланы на верхнемъ концѣ желѣзныя кольца, которыми звенитъ возница, когда желаетъ ѣхать возможно быстрѣе. Этотъ звонъ возбуждаетъ собакъ къ бѣгу.

(Продолженіе будетъ).

Повѣсть о черной лисицѣ.

(Продолженіе, — см. 1, 2 и 3 кн. „Дорожника“ за тек. годъ).

VIII.

Пока Василій осуществлялъ все то, что онъ видѣлъ во снѣ въ мутную ночь, Иванъ Лукичъ, вернувшись въ городъ, обдумывалъ средства продать подороже лисицу. Конечно, лучше всего было бы послать ее въ Якутскъ родственникамъ, чтобы они продали лисицу. Но на родственниковъ была плохая надежда: продадутъ, деньги возьмутъ себѣ и — поминай какъ звали. Всѣ эти любезные родственники, посылавшіе ему поклоны и гостинцы и получавшіе отъ него тоже поклоны и нельмы, поступили бы точно также въ данномъ случаѣ, какъ и онъ поступилъ-бы на ихъ мѣстѣ. Это былъ продувной народъ, не привыкшій разбирать средствъ наживы. Поэтому онъ рѣшилъ продать лисицу главѣ торговаго дома, Иннокентію Николаевичу.

Купецъ Иннокентій Николаевичъ былъ одаренъ такими же аппетитами, кань Иванъ Лукичъ, но имѣлъ гораздо больше средствъ удовлетворить ихъ. Онъ былъ однимъ изъ тѣхъ ненавистныхъ конкурентовъ, которыхъ Иванъ Лукичъ, въ своемъ снѣ, мечталъ пустить по міру, разорить и мечталъ напрасно, потому что Иннокентій Николаевичъ былъ умнѣе, способнѣе и богаче Ивана Лукича.

Нельзя сказать, чтобы онъ, не смотря на свой умъ, иногда не увлекался такими же несуразными мечтами, какъ Иванъ Лукичъ. Да, онъ не прочь былъ тоже все захватить въ свои руки, а другимъ не оставить ничего. Все, что промышляли дикіе люди на берегахъ Яны, Индигирки, Анюя, Колымы — все это онъ не прочь былъ забрать себѣ за гнилой товаръ; онъ желалъ, чтобы вѣсь край работалъ на него и называлъ бы его благодѣтелемъ. Но трезвый разсудокъ, здравый смыслъ, жизненный опытъ говорили ему, что это — мечта, трудно достижимая даже въ крупныхъ промышленныхъ центрахъ, тѣмъ менѣе осуществимая на берегахъ Колымы, гдѣ дикари еще слишкомъ независимы; и онъ ограничивалъ свои мечты болѣе скромными цѣлями. У него подрастали дѣти и онъ, желая имъ дать (на счетъ дикихъ людей) хорошее образованіе, рѣшилъ жить въ отдаленномъ краѣ и богатѣть промысломъ дикихъ людей до тѣхъ поръ, пока не подрастутъ дѣти, и затѣмъ, накопивъ денегъ, уѣхать въ какой нибудь большой городъ и заняться воспитаніемъ дѣтей.

Этимъ, т. е. желаніемъ дать образованіе своимъ дѣтямъ, онъ стоялъ выше Ивана Лукича, который не думалъ ни о чемъ иномъ, кромѣ наживы.

За то многими другими сторонами своего характера Иннокентій Николаевичъ стоялъ ниже Ивана Лукича. Послѣдній не лишенъ былъ добродушія и такъ какъ самъ не церемонился съ чужимъ имуществомъ, то и свое имущество часто отдавалъ другимъ. Онъ, напримѣръ, давалъ въ долгъ товары даже тогда, когда не былъ вполнѣ увѣренъ въ полученіи долга. Подъ веселую руку онъ часто дѣлалъ уступки своимъ покупателямъ, снисхожденіе — своимъ должникамъ. Иннокентій Николаевичъ въ торговыхъ дѣлахъ былъ кремень. Онъ никому не уступалъ, никому не дѣлалъ снисхожденія и дѣйствовалъ неумолимо, подобно хищнику, подобно волку, готовому разорвать зубами журавля, вытащившаго у него изъ глотки кость. Онъ былъ хорошимъ семьяниномъ, любилъ жену и дѣтей, но въ торговлѣ онъ не зналъ мягкости и забывалъ, что другіе люди, съ которыхъ онъ сдиралъ шкуру, тоже имѣютъ женъ и дѣтей, тоже любятъ ихъ такъ же, какъ и онъ своихъ. Какъ частный человѣкъ, въ кругу своихъ домашнихъ, друзей, знакомыхъ, онъ не былъ злымъ человѣкомъ: но какъ купецъ — онъ былъ безсердеченъ. Когда какой нибудь товаръ бывалъ на исходѣ, онъ повышалъ на него цѣну и лучшему другу не удавалось тогда купить у него что нибудь по прежней цѣнѣ.

„Цѣна повышена“, говорилъ онъ покупателю, разводя руками, „надо было раньше брать“. Онъ строго отдѣлялъ дѣло отъ дружбы и въ торговыхъ дѣлахъ съ лучшаго друга готовъ былъ содрать шкуру. Торговая нравственность у него не имѣла ничего общаго съ обыкновенной житейской и его личной нравственностью... Всѣ свои торговые принципы онъ возвелъ въ какой-то ревниво и неприкосновенно оберегаемый культъ. Всѣ знали, что Иннокентій Николаевичъ въ торговлѣ твердъ, какъ камень, и не для кого не сдѣлаетъ исключенія, никого не „уважитъ“... Въ разговорахъ же онъ казался добродушнымъ и мягкимъ, сочувствовалъ просвѣщенію и въ бесѣдахъ съ образованными людьми любилъ „либеральничать“ и пускать турусы на колесахъ. Словомъ, Иннокентій Николаевичъ приближался къ современному типу культурныхъ купцовъ, насколько такой типъ можетъ возникнуть въ отдаленныхъ окраинахъ.

Иванъ Лукичъ приближался къ типу купцовъ добраго стараго времени — деспотовъ въ семейномъ быту, самодуровъ въ общественной жизни; купцовъ, смѣшивавшихъ личную и торговую нравственность и потому не лишенныхъ добродушія и уступчивости.

У Иннокентія Николаевича былъ вечеръ, когда Иванъ Лукичъ вернулся въ городъ изъ своего побѣдоноснаго похода противъ юкагира Василія. На этомъ вечерѣ были сливки общества: купцы, довѣренные купцовъ, администраторы, духовныя лица съ супругами, чадами и домочадцами. Тутъ были: три Иннокентія Ивановича, четыре Ивана Иннокентьевича, полдюжины Кешекъ, дюжина Марій Иннокентьевнъ. Такая употребительность имени Иннокентій объясняется тѣмъ, что сибиряки высоко чтутъ своего патрона и въ каждомъ семействѣ имѣется, если не большой Иннокентій, то ужъ навѣрное подростокъ — Кеня, Кеша или Кешка.

Съ внѣшней стороны это высшее общество было очень интересно. Прежде всего костюмы были до того разнообразны, что столичный джентльменъ, привыкшій къ однообразному покрою „послѣдней моды“, очутившись въ этомъ обществѣ, подумалъ бы, что онъ попалъ въ маскарадъ и, при томъ, въ маскарадъ, искусно исполненный, — маскарадъ гоголевскихъ типовъ въ костюмахъ того времени, когда эти типы занимали арену общественной жизни. По костюмамъ и отчасти и по выраженіямъ лицъ это высшее общество напоминало въ общихъ чертахъ общество, въ которомъ жили Иванъ Ивановичъ и Иванъ Никифоровичъ. Посторонній, не посвященный въ интимную жизнь и интересы этого общества, — могъ бы поддаться иллюзіи: ему могло бы показаться, что въ домѣ Иннокентія Николаевича сошлись бравые миргородцы на „ассамблею“ и собираются миритъ Ивана Ивановича съ Иваномъ Никифоровичемъ: показалось бы что сейчасъ изъ толпы старомодныхъ чепцовъ и сѣтокъ, стягивавшихъ волосы дамъ въ маленькія подушечки на затылкѣ, пиджаковъ домашняго издѣлія, напоминающихъ старомодныя бекеши, платьевъ красныхъ, желтыхъ, кофейныхъ и зеленыхъ, новыхъ, перелицованныхъ и перекроенныхъ, — выйдетъ кривой Иванъ Ивановичъ и скажетъ, иронически улыбаясь, такимъ же архаическимъ, страннымъ голосомъ, какъ всѣ эти окружающія его чепцы и платья: „Мнѣ очень странно, что мой правый глазъ не видитъ Ивана Никифоровича, г-на Довгочхуна!“ Всѣ эти архаическіе костюмы, слова, выраженія, обычаи, вышедшіе изъ моды тамъ, въ центрахъ жизни, остались еще въ медвѣжьихъ углахъ, въ захолустьяхъ далекихъ окраинъ. Не смотря, однако, на оторванность отъ просвѣщеннаго міра описываемой мѣстности, ея населеніе, промыслы, занятія давали, впрочемъ, много оригинальнаго содержанію жизни. Но всѣ эти сливки общества, въ особенности дамы: исправницы, помощницы, купчихи, матушки, дьяконицы, ничѣмъ не отличаясь отъ природныхъ русскихъ жителей края, — считали себя образованными и, въ качествѣ образованныхъ, считали неприличнымъ веселиться такъ, какъ веселились юкагиры на Омолонѣ, или парни и дѣвушки на заимкахъ, т. е. пѣть хорошія старинныя пѣсни и плясать русскую. Отдѣлившись отъ мужчинъ въ другую комнату, дамы сидѣли чинно, какъ куклы, въ своихъ допотопныхъ нарядахъ и сплетничали, льстя присутствующимъ, въ слухъ осуждая отсутствующихъ, и въ душѣ осуждая одна другую. Вбивъ себѣ въ голову, что онѣ образованныя, онѣ совсѣмъ потеряли тотъ здравый смылъ и здоровое чувство, которыя руководили Василіемъ и заставляли его считать равными себѣ всѣхъ людей — и ламутовъ, и людей Омоцкихъ родовъ, и чукчей Омолонской и какой угодно „стороны“.

Мужчины играли въ карты, въ штосъ, въ винтъ и въ стуколку, и только самые высокообразованные: самъ хозяинъ, двое батюшекъ и одинъ улусный писарь не играли и разговаривали о просвѣщеніи, о школахъ, объ извѣстіяхъ изъ областного города. Изъ полуоткрытыхъ дверей, ведущихъ въ переднюю, высовывались по временамъ лохматыя головы якутовъ, пришедшихъ поглазѣть, какъ веселится высшее общество.

У стола, изображавшаго буфетъ, сквозь клубы табачнаго дыма, видны были раскраснѣвшіяся лица, руки, опрокидывавшія рюмки въ ротъ, вилки, направленныя въ тарелки съ закусками и обратно въ ротъ закусывающихъ. По комнатѣ двигались, какъ метеоры, огромные подносы съ чашками чаю, подносы съ печеніемъ. За ними слѣдили жадные взоры меньшей братьи — прикащиковъ, обѣднѣвшихъ родственниковъ, ожидавшихъ пока эти метеоры не залетятъ въ сферу ихъ притяженія. Въ дамской комнатѣ стоялъ гулъ отъ сплетенъ и пересудовъ, какъ въ пчелиномъ ульѣ; изящныя головки съ подушечками на затылкѣ то сближались для передачи и выслушиванья особенно интересныхъ или интимныхъ подробностей, то отскакивали назадъ и оставались неподвижными и прислушивались къ разговорамъ, чтобы запастись матеріаломъ для новыхъ пересудъ.

Такъ веселилось это общество, съ внѣшней стороны напоминавшее ассамблею у гоголевскаго городничаго, гдѣ чуть было не помирились Иванъ Ивановичъ и Иванъ Никифоровичъ.

И вотъ эта мирная, спокойная ассамблея была встревожена появленіемъ на сцену... чернобурой лисицы (да простятъ намъ эту вольность изложенія). Интересные разговоры о погодѣ, о послѣднихъ новостяхъ были совершенно разстроены ея нескромнымъ вторженіемъ. Такъ ужъ на роду было ей написано — безпокоить добрыхъ людей. На ассамблею о ней принесъ вѣсть Иванъ Лукичъ; не тотъ, который купилъ лисицу, а его конкурентъ (одинъ изъ тѣхъ, которыхъ Иванъ Лукичъ, обладатель лисицы, видѣлъ во снѣ разореннымъ). Гуляя по залѣ и разговаривая съ Иннокентіемъ Ивановичемъ и съ Иваномъ Иннокентьевичемъ, — Иванъ Лукичъ подошелъ къ тому мѣсту гдѣ сидѣлъ хозяинъ, разсуждая съ батюшками о просвѣщеніи, — и воскликнулъ, оканчивая начатую фразу.

— Да, того... знаменитая, того... лисица!

Иванъ Лукичъ былъ заика и, чтобы не прерывать рѣчи, въ мѣстахъ заиканья употреблялъ слово: „того“. Иннокентій Николаевичъ навострилъ уши, ибо слова Ивана Лукича касались предмета, имѣвшаго близкое отношеніе къ его торговымъ дѣламъ.

— Вотъ, говорятъ, что, вотъ, очень дешево досталась, совсѣмъ, вотъ, даромъ! подхватилъ собесѣдникъ Ивана Лукича, высокій, сутуловатый субъектъ, похожій, если позволено будетъ употребить мѣстное сравненіе, на рыбу моксуна. Физіономія его имѣла что-то рыбье: безцвѣтные глаза на выкатъ, полуоткрытыя, блѣдныя губы, открывавшія рядъ грязныхъ зубовъ, безусое, безбородое, угреватое лицо, безъ выраженія и мысли. Онъ держался прямо, точно проглотилъ тотъ самый аршинъ, которымъ отмѣривалъ въ своей лавкѣ гнилой ситецъ; только спина у шеи горбилась, что и дѣлало его похожимъ на рыбу названной породы. Въ довершеніе сходства онъ размахивалъ руками, держа ихъ опущенными внизъ и шевеля ладонями, какъ рыба поплавками.

— Вотъ, какъ не завидовать Ивану Лукичу! Всегда, вотъ, дорогое пышное ему достается; — вотъ какъ его юкагиры и чукчи любятъ! А, вотъ, нашему брату, будь того, вотъ, честнѣе, и въ жизнь, вотъ, не попадется... Въ сильномъ волненіи отъ зависти онъ замахалъ поплавками и поплылъ за Иваномъ Лукичемъ.

— Однако, заговорилъ третій собесѣдникъ и конкурентъ, Иванъ Иннокентьевичъ — человѣкъ низенькаго роста съ вздернутымъ носомъ, съ рѣдкой, мизерной растительностью на губѣ и на щекахъ, растительностью, похожею на мхи и лишаи той страны, гдѣ онъ жилъ и дѣйствовалъ.

— Однако, за одну поѣздку заработалъ Иванъ Лукичъ, однако, тысячу рублей. Говорятъ люди, однако, рѣдкостная, однако, лисица. Ну, а хозяину-то она, однако, не достанется! Продастъ Иванъ Лукичъ другимъ, однако, продастъ. Развѣ это хорошо?...

Такъ низенькій конкурентъ мстилъ счастливому обладателю рѣдкостной лисицы за его фартъ, которому онъ завидовалъ всею силой души, — бросая тѣнь на его торговую нравственность.

— О какой это лисицѣ вы говорите, — спросилъ хозяинъ, чуя для себя хорошія вѣсти. Онъ насторожилъ уши, чтобы гулъ пчелинаго роя, идущій изъ дамской комнаты не заглушилъ того, что ему интересно было услышать.

— Вы развѣ того... не слышали? На Омолонѣ знаменитую того... лисицу добыли юкагиры. Просто говорятъ, того, рѣдкость!

Ивану Лукичу пришли на помощь моксунъ и низенькій человѣкъ съ лицомъ, обросшимъ лишаями, и общими силами разсказали обстоятельно о необыкновенной удачѣ постигшей другого Ивана Лукича.

Скоро всѣ конкуренты оставили мирные разговоры о погодѣ и другихъ, не менѣе интересныхъ вещахъ, и, обсуждая свѣжую новость, терзались непріятными чувствами зависти, и упрекали себя въ томъ, что они не сумѣли узнать о знаменитой лисицѣ раньше Ивана Лукича и завладѣть ею.

— Вотъ, тысячу рублей въ одну поѣздку, вотъ — нашелъ... Чистаго барыша тысячу рублей, вотъ, ей Богу... Какъ не завидовать, вотъ! волновался моксунъ, шевеля поплавками.

Тоже самое повторили, но въ иныхъ нѣсколько выраженіяхъ съ преобладаніемъ словъ „однако“ и „того“ и два его собесѣдника. И всѣ, даже чепцы и сѣтки, случившіеся тутъ и слышавшіе разговоръ, согласились въ душѣ съ моксуномъ.

— Да какъ не завидовать! Этакой фартъ! При такой одной лисицѣ можно и дрянныхъ спихнуть по хорошей цѣнѣ сколько угодно. Головка!

IX.

Благодаря разговорамъ на „ассамблеѣ“, на ловца и звѣрь набѣжалъ. Къ Ивану Лукичу пріѣхалъ глава торговаго дома Иннокентій Николаевичъ и пріѣхалъ самъ въ качествѣ ловца на рекогносцировку. Еслибы юкагиръ Василій присутствовалъ при встрѣчѣ двухъ ловцовъ, то онъ, вѣроятно, припомнилъ бы свой сонъ въ ту ночь, когда онъ ѣздилъ смотрѣть свои луки, припомнилъ бы тихое дно озера, гдѣ онъ плавалъ во снѣ и видѣлъ, какъ щука и налимъ оспаривали другъ у друга добычу. Такъ оба почтенные конкурента были похожи на этихъ рыбъ выраженіемъ лицъ, алчными и проницательными взорами, которые они украдкой бросали одинъ на другого.

При входѣ главы торговаго дома Иванъ Лукичъ любезно поднялся гостю на встрѣчу, почтительно пожалъ ему руку, ввелъ въ залу, усадилъ на почетное мѣсто, продѣлалъ все, что было принято, сказалъ нѣсколько ничего не значащихъ любезностей, но важныхъ въ жизни тѣмъ, что они сглаживали отношенія между самыми заядлыми конкурентами.

— Каково съѣздили, Иванъ Лукичъ? — спросилъ гость, усаживаясь на диванѣ.

— Ничего. Слава Богу... мало, мало... ладно, — отвѣчалъ хозяинъ, предоставляя гостю самому заключать изъ этихъ выраженій, каково съѣздилъ онъ.

— Что новаго съ почтой получили? Пышное какъ продано? По чемъ?

Но Иннокентій Николаевичъ употребилъ тотъ-же самый маневръ, что Иванъ Лукичъ.

— Ничего. Слава Богу такъ себѣ, — сказалъ онъ и предоставилъ Ивану Лукичу самому догадываться, какъ продано пушное.

Иванъ Лукичъ самъ получилъ письма и зналъ цѣны Ирбитской ярмарки на пушное. Почта въ Колымскъ шла 3 мѣсяца и въ это время цѣны могли нѣсколько измѣниться; поэтому купцы, кромѣ свѣдѣній, полученныхъ въ письмахъ, руководствуются при покупкѣ мѣховъ своими собственными соображеніями. Эти соображенія говорили Ивану Лукичу, что такъ какъ пушное поднялось въ цѣнѣ, то выгоднѣе сдать его какому либо купцу за наличныя деньги по существующимъ цѣнамъ, чѣмъ своему хозяину, который, навѣрно, приметъ его по цѣнамъ, ниже установленныхъ ярмаркой. Это соображеніе онъ считалъ неудобнымъ высказывать. Но Иннокентій Николаевичъ отгадалъ соображенія Ивана Лукича и безъ стѣсненія приступилъ къ дѣлу.

— Поди, много песцовъ купили у своихъ друзей чукчей? Могу купить, если угодно; разсчетъ — такъ ужъ и быть, хотя теперь безденежье, на наличныя-съ.

— А хозяину-то что останется? — сказалъ въ раздумьи Иванъ Лукичъ. — Песцы по чемъ принимаете?

— Сойдемся. Надо посмотрѣть, какіе они и сколько ихъ...

Наступило молчаніе, во время котораго Иванъ Лукичъ обдумывалъ, кокъ бы „поддѣть“ главу торговаго дома, а послѣдній обдумывалъ тоже въ отношеніи Ивана Лукича.

— Песцы, какъ песцы... Конечно, по сортамъ оцѣнить можно... Куда дѣвается... А вотъ эту штуку посмотрите.

Съ этими словами онъ пошелъ въ другую комнату, щелкнулъ замкомъ, хлопнулъ крышкой своего дорожнаго ящика и вышелъ. За спиной онъ держалъ что-то. Ставъ въ тѣни и занявъ самую выгодную позицію въ отношеніи свѣта, онъ быстро поднялъ руку и встряхнулъ лисицей.

Темная какъ ночь шерсть заволновалась, искры пробѣжали по ней, точно среди бѣла дня потокъ яркаго луннаго свѣта блеснулъ въ тѣни комнаты и упалъ на трепавшуюся въ рукѣ Ивана Лукича лисицу.

У Иннокентія Николаевича потемнѣло въ глазахъ, потомъ засвѣтлѣло. При всей своей выдержкѣ онъ не могъ удержаться отъ восклицанія.

— Д-да! Ужъ вправду — штука...

— При этакой то штукѣ сколько дрянныхъ лисенковъ сиводушекъ подъ видомъ чернобурыхъ спихнуть можно!

— За сколько же ты ее пріобрѣлъ?

— Это дѣло наше. А сколько бы ты за нее далъ, Иннокентій Николаевичъ?

— Пятьсотъ рублей, пожалуй, дамъ...

— За пятьсотъ, пожалуй, не отдамъ.

Переговоры длились еще около часу и никто никого поддѣть не могъ. Было рѣшено, что Иванъ Лукичъ сдастъ за наличныя деньги главѣ торговаго дома все пушное послѣ Анюйской ярмарки, если Богъ ему поможетъ благополучно поддѣть своего хозяина. Иванъ Лукичъ хотѣлъ привести въ исполненіе давно задуманный планъ — сдать своему хозяину „барахло“ вмѣсто „пушного“, отдать остатокъ товаровъ, а на все остальное, что числилось за нимъ, выдать векселя, по которымъ никто ничего не получитъ, потому что предусмотрительный Иванъ Лукичъ перевелъ все свое имущество на жену. Если это все ему удастся, то онъ начнетъ торговлю, какъ самостоятельный купецъ, и тогда, можетъ быть, хоть часть того, что снилось ему въ ясную лунную ночь, осуществится.

Придя къ такому рѣшенію, Иванъ Лукичъ, какъ человѣкъ набожный, отслужилъ молебенъ, призывая на свои начинанія благословеніе Божье, и ждалъ пріѣзда своего довѣрителя. А все пышное, въ томъ числѣ и добытая Василіемъ чернобурая, лежало у него въ кожаныхъ сумахъ и ящикахъ въ такомъ укромномъ мѣстѣ, куда не могли проникнуть взоры довѣрителя.

Но довѣритель, пріѣхавшій вскорѣ, узналъ, что Иванъ Лукичъ пріобрѣлъ знаменитую лисицу. Это извѣстіе сообщили ему тѣ же три конкурента, которые всполошили имъ все общество на ассамблеѣ у главы торговаго дома. Вмѣстѣ съ прочими обывателями собрались они къ Ѳеофану Иннокентьевичу (такъ назывался довѣритель Ивана Лукича) лишь только онъ пріѣхалъ, чтобы спросить о его здоровьѣ, умилиться душою, если оно окажется въ удовлетворительномъ состояніи, пособолѣзновать, если оно не совсѣмъ удовлетворительно; разспросить про знакомыхъ и про то, что дѣлается въ столицѣ области: кто умеръ, кто живъ, кто женился; словомъ — чтобы исполнить все то, что предписывалъ издавна установленный этикетъ, соблюдаемый самыми недоброжелательными конкурентами въ отношеніи другъ друга. Выслушавъ отъ Ѳеофана Иннокентьевича все, что могло интересовать ихъ, три конкурента не остались у него въ долгу.

— На „пышное“ сей годъ того... урожай того, началъ Иванъ Лукичъ-заика. Ему на помощь поспѣшилъ моксунъ, какъ бы боясь, что интересное сообщеніе, благодаря заиканію разскащика, недостаточно скоро дойдетъ до ушей Ѳеофана Иннокентьевича. Отъ нихъ обоихъ не отставалъ конкурентъ, обросшій растительностью, похожей на мхи и лишаи, и скоро Ѳеофанъ Иннокентьевичъ узналъ, что Иванъ Лукичъ сдѣлался обладателемъ рѣдкостной лисицы, и сталъ надѣяться, что эта лисица достанется ему.

— Прекрасно-съ; вотъ мы завтра посмотримъ ее, — сказалъ онъ, запахивая полы своего халата, въ которомъ его тучная фигура напоминала китайскаго мандарина, а еще болѣе ту дѣтскую игрушку, которая извѣстна подъ названіемъ „Ванька-встань-ка“.

Слушая новости, онъ покручивалъ длинные, черные усы съ просѣдью, такъ что можно было бы сказать, что онъ моталъ на усъ все, что говорили ему три собесѣдника. Но человѣку съ дороги надо дать отдыхъ и они не рѣшались сказать всего, что имъ хотѣлось. Первымъ поднялся заика, какъ человѣкъ знающій приличіе, и сказалъ:

— Пора... того, идти...

— Вотъ, пора!..

— Однако, пора!

И три конкурента откланялись и пожелали Ѳеофану Иннокентьевичу спокойной ночи.

Въ первую же ночь (разсказывали потомъ мѣстные лѣтописцы) Ѳеофанъ Иннокентьевичъ видѣлъ довольно скверный сонъ; такой сонъ, который не предвѣщалъ ничего хорошаго. Ему приснилось, что надъ домомъ кружатся вороны и каркаютъ, а онъ не можетъ отогнать ихъ; въ досадѣ, сталъ онъ бросать въ воронъ камнями, но они еще хуже раскаркались и одна изъ нихъ ущипнула его клювомъ, но въ какое мѣсто — онъ не могъ сообразить. Призванная на совѣщанье знаменитая толковательница сновъ Арина, истолковала сонъ въ томъ смыслѣ, что Ѳеофану Иннокентьевичу предстоитъ узнать непріятныя вѣсти. И точно: въ тотъ же день подъ вечеръ состоялся визитъ трехъ конкурентовъ, не замедлившихъ сообщить дальнѣйшія подробности о чернобурой лисицѣ и сдѣлать намеки на замыслы Ивана Лукича. Изъ этихъ подробностей и намековъ съ полнымъ правомъ можно было заключить, что Иванъ Лукичъ задумываетъ измѣну своему патрону и ведетъ подозрительные переговоры съ главою другой фирмы. Слѣдствіемъ этихъ тревожныхъ сообщеній было серьезное столкновеніе между патрономъ и довѣреннымъ.

Какъ досадно было всѣмъ миролюбивымъ гражданамъ, что эти два уважаемыхъ въ краѣ человѣка поссорились и поссорились какъ разъ въ ярмарку, т, е. въ такое время, когда искони принято поздравлять другъ друга съ пріѣздомъ, съ отъѣздомъ, съ благополучной торговлей, пить и ѣсть пироги съ нельмой. Какъ всѣ миролюбивые граждане желали, чтобы слухи объ этой непріятной ссорѣ оказались вымысломъ завистниковъ, мечтавшихъ самимъ занять мѣсто Ивана Лукича! Но слухи оказались вѣрными. Да, это былъ фактъ, фактъ печальный, но неопровержимый: Ѳеофанъ Иннокентьевичъ и Иванъ Лукичъ разссорились. Любители сенсаціонныхъ новостей сообщали другъ другу интересныя и неинтересныя, справедливыя и вымышленныя подробности этого замѣчательнаго событія. Низенькій конкурентъ, имѣвшій удовольствіе случайно присутствовать въ передней — въ домѣ Ивана Лукича, гдѣ остановился Ѳеофанъ Иннокентьевичъ, — въ то время какъ въ кабинетѣ ссорились патронъ и довѣренный, — весьма краснорѣчиво разсказывалъ, какъ носъ Ивана Лукича, похожій на порванную галошу, покраснѣлъ отъ досады, когда Ѳеофанъ Иннокентьевичъ упрекалъ довѣреннаго въ недобросовѣстности, какъ трясся отъ гнѣва животъ патрона, когда Иванъ Лукичъ сталъ упрекать его въ скупости. Оба эти грузные толстые человѣка кряхтѣли и сопѣли такъ, что любопытному конкуренту, подслушивавшему подъ дверью, становилось жутко, хотя онъ былъ отдѣленъ отъ театра военныхъ дѣйствій крѣпкою деревянной стѣною. По этому сопѣнью и грознымъ голосамъ ссорящихся онъ заключилъ о важности ссоры и обо всемъ остальномъ, о чемъ онъ и разсказывалъ всѣмъ, кто только желалъ его слушать.

И на самомъ дѣлѣ Ѳеофанъ Иннокентьевичъ потребовалъ отъ Ивана Лукича отчета по лавкѣ и получилъ его. По отчету оказалось, что Иванъ Лукичъ остается должнымъ своему патрону 12 тысячъ рублей. Тотъ потребовалъ денегъ, а главнымъ образомъ — пушнины; но довѣренный отказалъ, сославшись на долги, якобы розданные бродячимъ ломутамъ и тунгусамъ и не полученные еще. Это былъ въ тѣхъ краяхъ обыкновенный манеръ всѣхъ прикащиковъ и довѣренныхъ, собирающихся обобрать хозяевъ: гдѣ искать бродячихъ инородцевъ, чтобы справиться у нихъ, точно-ли они взяли въ долгъ товару на показанныя суммы? Надо ждать ихъ прихода, а ждать некогда: надо ѣхать и везти пушнину своимъ кредиторамъ и запасаться товаромъ на новую операцію.

Послѣ чукотской ярмарки, какъ разъ въ то время, когда надо было, по искони установленному обычаю, устраивать прощальные обѣды, началась заправская война между патрономъ и довѣреннымъ: патронъ обратился къ суду. Домъ Ивана Лукича раздѣленъ былъ на два враждебные лагеря. Въ одномъ лагерѣ въ качествѣ главнокомандующаго дѣйствовалъ адвокатъ Павелъ Петровичъ, — благороднѣйшій человѣкъ изъ ссыльныхъ дворянъ, защищавшій дѣло патрона; въ другомъ лагерѣ дѣйствовалъ адвокатъ Семенъ Гавриловичъ, не менѣе благородный человѣкъ изъ мѣстныхъ мѣщанъ, защищавшій дѣло довѣреннаго. Оба почтенные юристы исписывали вороха бумаги произведеніями самой замысловатой и утонченной ябеды и бросали эти вороха на вѣсы Ѳемиды, находившіеся въ мѣстномъ полицейскомъ управленіи. Вѣсы склонялись то въ сторону патрона, то въ сторону довѣреннаго, смотря потому, кто давалъ большую „мзду“; наконецъ, какъ и слѣдовало ожидать, окончательно склонились на сторону патрона и Иванъ Лукичъ былъ принужденъ отдать въ счетъ своего долга кое что: лошадей, оленей, запасы сѣна, а на остальную сумму, находящуюся въ безвѣстныхъ долгахъ, далъ векселя. Пушное, все таки, не досталось Ѳеофану Иннокентьевичу.

Такъ затихла эта ссора двухъ весьма почетныхъ во всемъ округѣ особъ. Миролюбивые жители искренно радовались ея прекращенію; но адвокаты — благородный человѣкъ изъ дворянъ и не менѣе благородный изъ мѣшанъ — предвидѣли ея возобновленіе въ будущемъ году, когда Ѳеофанъ Иннокентьевичъ вновь пріѣдетъ на ярмарку, и ждали себѣ отъ ея возобновленія большихъ выгодъ. Тоже предвидѣли члены полицейскаго управленія и уже напередъ позаимствовали у Ѳеофана Иннокентьевича товару въ счетъ будущей мзды. За то три конкурента, раздувавшіе ссору, не ждали себѣ ничего, такъ какъ ни одному изъ нихъ не удалось попасть въ довѣренные на мѣсто уволеннаго Ивана Лукича. Обманувшись въ ожиданьяхъ, они подсмѣивались надъ Ѳеофаномъ Иннокентьевичемъ, что не ему досталась чернобурая лисица; а онъ былъ такой любитель рѣдкостныхъ мѣховъ! такъ любилъ ими хвастаться на всѣхъ ярмаркахъ, гдѣ бывалъ. Да, это было очень досадно для Ѳеофана Иннокентьевича.

Нельзя сказать, чтобы лисица, даръ лѣсного Духа юкагиру Василію, при всей своей замѣчательности была прямою причиной ссоры двухъ почетныхъ особъ, но она явилась какъ бы каплей, переполнившей сосудъ. Еслибы Иванъ Лукичъ отдалъ ее своему патрону, то, кто знаетъ, можетъ быть, послѣдній не потребовалъ бы отъ него строгаго отчета, а отложилъ бы его на будущій годъ, что дало бы возможность Ивану Лукичу еще больше раздать долговъ, которыхъ получить нельзя и, вмѣсто одной десятой, достигнуть двѣ десятыхъ того, что снилось ему въ ясную лунную ночь.

Планъ дѣйствій Ивана Лукича до окончательнаго разрыва съ патрономъ былъ очень простъ: онъ поѣдетъ на ярмарку, купитъ у своихъ друзей чукчей пушное и выгодно продастъ его Иннокентію Николаевичу; если же тотъ будетъ „прижимать его цѣной“, то онъ не дастъ ему замѣчательной лисицы. Но случилось не такъ, какъ онъ думалъ: на ярмарку онъ не попалъ и чуть было не отдалъ лисицы даромъ. Какъ это вышло, будетъ разсказано въ слѣдующихъ главахъ.

X.

Трудно изъ ничего создать что нибудь; трудно найти воодушевляющую мысль — черпать живое чувство въ той мертвой спячкѣ, какою представляется жизнь зимою на берегахъ Колымы. Оттого и трудно описывать жизнь людей на этихъ далекихъ берегахъ, даже въ тотъ замѣчательный моментъ, когда таинственные духи, туземные боги шаманскаго культа, покровители лѣсовъ и тундръ, — сѣютъ раздоры среди людей, бросая въ толпу ихъ лисицъ, песцовъ, соболей, бобровъ и прочіе дары пустыни. Какія сильныя сложныя чувства непріязни, жадности, зависти влагаютъ эти дары въ ихъ сердца! Какія хитроумныя выдумки, замысловатые планы, коварные „подвохи“, направленные противъ ближнихъ возникаютъ въ умахъ людей! Начинается бѣшеная погоня за наживой — за „фартомъ“, за всѣми дарами мерзлой пустыни, которые привозятся дикими людьми въ обмѣнъ на продукты цивилизованныхъ странъ. Люди господствующей расы, претендующіе просвѣщать дикарей, пріобщать ихъ къ цивилизаціи, — дѣлаютъ наивныхъ дикарей свидѣтелями печальныхъ плодовъ этой цивилизаціи... Можетъ быть, дикари удивляются, что люди, проповѣдующіе имъ религію любви и прощенія, такъ безпощадны въ отношеніи другъ друга, такъ неутомимо оспариваютъ другъ у друга такія въ сущности ничтожныя вещи, какъ песцы и лисицы, которыхъ всякому вольно промышлять въ лѣсахъ и тундрахъ?

Эта погоня за наживой называется ярмаркой. Она продолжается недолго — какой нибудь мѣсяцъ, со всѣми переѣздами въ тысячу верстъ; но много дурныхъ мыслей и чувствъ порождаетъ она въ сердцахъ людей. Кажется, что лѣсные духи, покровители лѣсовъ и тундръ, мстятъ пришельцамъ этой земли, за то, что они нарушаютъ ихъ покой, что они отравляютъ своей огненной водой простыхъ и дикихъ обитателей пустыни, — мстятъ тѣмъ, что сѣютъ среди нихъ раздоры. Трудно описывать всѣ эти сложныя чувства, которыя во время ярмарки овладѣваютъ людьми и обращаютъ на мигъ уголокъ дикой пустыни въ арену ожесточенной борьбы за промыселъ дикихъ людей...

Гораздо легче описывать то, что не на мигъ только появляется на берегахъ полярныхъ рѣкъ, что неизмѣнно существуетъ, постоянно обновляется и блещетъ вѣчной красотой. Съ представленіемъ о природѣ этихъ береговъ соединяется что-то печальное угрюмое, безжизненное; а между тѣмъ — въ природѣ этой земли столько же красоты, какъ — и во всякой другой... Красивы эти безлюдныя пустыни, когда ясный весенній день блещетъ въ снѣгахъ и яркіе лучи солнца, спугнувъ ночныя тѣни въ ихъ послѣднемъ убѣжищѣ, въ глубинѣ ущелій, подъ сводами деревъ, разсыпаются по землѣ, какъ бы залитой алебастромъ сверкающей бѣлизны. Ночью, когда земля дремала и стыла въ морозномъ туманѣ, когда звѣзды мерцали сквозь этотъ туманъ печально и тускло, какъ далекіе факелы, окутанные дымомъ, — грустный видъ имѣли лѣса и горы, суровой нелюдимостью, мертвящей тоской вѣяло отъ нихъ. Казалось, что смерть распростерла свои, все успокаивающія, все уравнивающія въ мірѣ, руки и обратила весь этотъ необъятный просторъ въ одно гигантское, угрюмое кладбище; — разбросала каменныя глыбы по могиламъ, гдѣ погребена невѣдомая жизнь давно прошедшихъ вѣковъ; — воздвигла памятники надъ останками мамонтовъ, покоящихся въ мерзлой почвѣ, въ нѣдрахъ окаменѣлыхъ лѣсовъ... Мертвая тишина тамъ и никто не возмутить ее еще много вѣковъ, никто не углубится въ эти лѣса въ поискахъ золота. И въ надземныхъ лѣсахъ мертвая тишина, потому что нѣтъ тамъ селъ, городовъ, фабрикъ... почти нѣтъ разумныхъ существъ... Олени, песцы и лисицы ступаютъ тихо по ковру снѣговъ, какъ безплотные призраки...

Но лишь только изъ за морей и горъ, изъ за невѣдомыхъ земель выглянетъ солнце и лучи его пронзятъ ночной морозный туманъ, окутывающій гигантское кладбище, — начнется въ природѣ движенье, — борьба мрака со свѣтомъ, и пустыня начнетъ оживать. Уже съ первымъ проблескомъ дня, когда заря, какъ бы тряхнувъ кудрями, разсыплетъ по небосклону розовыя облачка, огненныя полоски, алыя брызги свѣта — весь свой позолоченный солнцемъ нарядъ, — морозные туманы дрогнутъ, поколеблются и иллюзія пустыни, обращенной въ гигантское кладбище, этотъ тяжелый сонъ, которымъ, казалось, грозила земля въ объятіяхъ ночи, — начнетъ разсѣиваться въ воздухѣ, исчезать... Солнце довершитъ его разрушеніе: мрачныя привидѣнья, носившіяся надъ каменными могилами мамонтовъ, разлетятся, скроются, вмѣстѣ съ ночными тѣнями въ ущельяхъ и разсѣлинахъ среди горъ; но и оттуда выгонятъ ихъ лучи солнца. Снѣга засверкаютъ нестерпимымъ для глазъ блескомъ: синее небо, охваченное свѣтомъ, опояшетъ бѣлую землю голубымъ поясомъ. Человѣку, свидѣтелю превращенія пустыни изъ мрачнаго кладбища въ дворецъ бѣлоснѣжнаго мрамора, съ бирюзовымъ потолкомъ, — покажется, что нѣтъ болѣе молчанья въ лѣсахъ, точно свѣтъ замѣнилъ въ нихъ звуки и ропотъ жизни... Одна иллюзія замѣнится другою: покажется, что полярная зима кончилась и началось лѣто, но не зеленое лѣто, какое бываетъ постоянно изъ года въ годъ, а какое-то бѣлое: вмѣсто зеленыхъ, бѣлые листья одѣли деревья, вмѣсто зеленаго, сѣраго, палеваго ковра травъ, мховъ и лишаевъ, — земля покрылась бѣлою растительностью.

Повѣсть о черной лисицѣ.

(Окончаніе, — см. I — IV кн. „Дорожника“ за т. г.)

XI.

Оживленное зрѣлище представляла толкучка въ особенности тамъ, гдѣ предвидѣлся какой нибудь «фартъ», судя по ворохамъ пушного, выставленнаго на показъ явно, или скрытаго еще отъ глазъ въ пузатыхъ нерпьихъ мѣшкахъ, на чукотскихъ нартахъ. Вокругъ нартъ толпится народъ, какъ комаръ (по мѣстному сравненію). Продающихъ чукчей не видно за спинами этого народа. Вдругъ надъ головами толпы взвилась, какъ флагъ, огненно красная лисица, — „фартъ“ какого нибудь юркаго нижнеколымца. Тамъ ворохъ черныхъ выпоротковъ *) выдвинется изъ толпы на чьихъ нибудь плечахъ; здѣсь огромная нерпья сума, набитая пушнымъ, сшитая изъ цѣльной кожи, точно живой тюлень, поползетъ по снѣгу вслѣдъ за какимъ нибудь расторговавшимся прикащикомъ, уложившимъ въ нее свою добычу; въ другомъ мѣстѣ, глядишь, волочится кипа оленьихъ шкуръ, влекомая чьей то рукой; въ третьемъ — станетъ на заднія лапы черный медвѣдь, представляемый какимъ нибудь одѣтымъ въ медвѣжью шкуру и довольнымъ своею шуткой, каюромъ.

*) Выпоротокъ — только что родившійся олень; въ тундрахъ ихъ пропадаетъ очень много, оттого такое обиліе ихъ на чукот. ярмаркѣ.

Среди всего этого шуму, гаму и толкотни уныло похаживали юкагиры Василій и Ѳедотъ: торговать они не умѣли, да и товару у нихъ не было. Они разыскивали своихъ знакомыхъ чукчей омолонской стороны, чтобы провести съ ними весело время и выпить на ихъ счетъ, и собирали полезныя свѣдѣнія о томъ, гдѣ можно, въ случаѣ ежели понадобится, купить водки.

Онъ сидѣлъ на почетномъ мѣстѣ, окруженный чукчами и анадырщиками, отличаясь отъ всѣхъ своимъ пышнымъ одѣяніемъ. Весь увѣшанный на груди большими золотыми и серебряными медалями, полученными его предками отъ нѣсколькихъ государей, въ кафтанѣ, расшитомъ золотомъ, съ длинной драгунской саблей стараго образца у бока, въ черныхъ брюкахъ съ красными лампасами на выпускъ, — онъ походилъ на какого нибудь театральнаго шута, изображающаго въ маскарадѣ мишурнаго короля несуществующей державы. Сидя противъ камина, свѣтъ котораго падалъ на его блестки, онъ, казалось горѣлъ самъ: такъ свѣтились въ красныхъ лучахъ его золотыя медали, побрякивавшія при его малѣйшемъ движеніи, и золотое шитье, которымъ смѣло можно было бы экипировать цѣлый взводъ юнкеровъ какой угодно арміи. Насколько представителенъ былъ его парадный костюмъ, увѣшанный всѣми регаліями предковъ, настолько же непредставителенъ былъ онъ самъ. Средняго роста, сутуловатый, черноволосый, съ кривымъ глазомъ, онъ ничѣмъ не отличался отъ самаго зауряднаго чукчи и могъ только импонировать своими регаліями. Осанка, впрочемъ, была бы очень горда, если бы не кривой глазъ, разрушавшій всѣ усилія лица придать себѣ важное и спесивое выраженіе. Это выраженіе лицо его усиливалось принимать только тогда, когда онъ былъ облеченъ въ свою парадную форму, когда онъ представительствовалъ: дѣлалъ визиты властямъ, совершалъ торжественные въѣзды въ крѣпость или въ городъ, судилъ свой „народъ“. Въ обыкновенномъ чукотскомъ пыжиковомъ костюмѣ онъ держалъ себя просто, какъ простой смертный. Таково же было и отношеніе къ нему его подданныхъ. Они очень почтительно держали себя лишь тогда, когда онъ былъ облеченъ въ парадную форму и, стало быть, былъ въ нѣкоторомъ родѣ лицомъ оффиціальнымъ; но лишь только онъ снималъ ее, чукчи относились къ нему совершенно также, какъ къ другимъ своимъ соплеменникамъ, и даже возражали ему, когда онъ по ихъ мнѣнію ошибался. Это доказываетъ, что дикіе чукчи не лишены нѣкоторыхъ добродѣтелей, которыя не мѣшало бы перенять ихъ просвѣтителямъ, подобострастно относившимся ко всякому засѣдателю (а засѣдатели въ Якутской области еще очень напоминаютъ „куроцаповъ“ добраго, стараго времени) и не осмѣливающихся возражать ему даже и тогда, когда онъ одѣтъ въ халатъ...

Чурило, много разъ и прежде угощавшій чукотскаго короля тѣмъ напиткомъ, который сгубилъ его, поздоровался съ королемъ пожатіемъ руки и помѣстился у стола недалеко отъ него, а чукчи и юкагиры, поклонившись издали, сѣли около порога на оленью шкуру, поджавъ подъ себя ноги, по турецки.

Когда они вынули изъ подъ рубахъ бутылки, пріятная улыбка просіяла на лицѣ короля и онъ освѣдомился у Чурило, горитъ-ли огненная вода, какъ слѣдуетъ, или тушитъ свѣчу, какъ всякая негодная вода. Всѣ анадырщики и чукчи, при видѣ бутылокъ, такъ засверкали глазами, что, казалось, свѣтъ камина померкъ въ этомъ сверканіи. Чурило велѣлъ подать чайныя чашки и налилъ первую и самую большую чашку королю, а потомъ всѣмъ бывшимъ тутъ людямъ: юкагирамъ съ Омолона, чуванцамъ съ Анадыра, чукчамъ Алойской, Чаунской и Омолонской стороны... И, Боже мой, что за пирушка началась тогда въ домѣ чуванца Софрона!

Съ какимъ восторгомъ, забывъ все на свѣтѣ, пировали всѣ эти безпечные люди! Безъ преувеличенія можно сказать, что они были гораздо счастливѣе всѣхъ этихъ Иннокентіевъ Николаевичей, Ивановъ Лукичей, которые бѣгали въ то время, высунувъ языкъ, изъ лавки въ домъ и изъ дома въ лавку; покупали, продавали, огорчались, завидовали другъ другу и вели неутомимую борьбу за промыселъ дикихъ людей; и если веселились, то за карточнымъ столомъ, волнуясь и ссорясь между собою за цвѣтныя бумажки, не имѣвшія въ глазахъ дикихъ людей никакой цѣны. Чукотскій король, чтобы не стѣснять народъ, снялъ свои регаліи, надѣлъ ровдужную рубаху и подсѣлъ къ народу на полъ, на оленью шкуру. Выпивъ нѣсколько чашекъ, онъ почувствовалъ приливъ краснорѣчія, потребность высказаться по поводу текущихъ дѣлъ и держалъ къ своему народу рѣчь, приблизительно такого содержанія, какъ та, которую держалъ къ депутатамъ еврейскаго народа сынъ блаженной памяти царя Соломона, Ровоамъ, когда его выбирали царемъ въ городѣ Сихемѣ.

— Мой отецъ былъ грозенъ и наказывалъ васъ моржовыми ремнями, а я добръ съ вами, но буду наказывать васъ китовыми ремнями. Сегодня коммисаръ *) спрашивалъ меня, за что это вырѣзали чукчи чукчей на Шалацкомъ мысу? Развѣ мнѣ пріятно было это слушать? Что могъ я отвѣтить ему? Узнаетъ великій бѣлый царь, что вы другъ друга бьете, что подумаетъ онъ о васъ? Разгнѣвается на меня за то, что я не могу унять васъ, и лишитъ меня своихъ милостей. А отчего все это? Я былъ добръ съ вами и не наказывалъ васъ. Теперь буду васъ чаутами **) вязать и безъ милосердія ремнями хлестать, какъ дикихъ оленей.. ***)

*) Коммисаръ — исправникъ.

**) Чаутъ — арканъ, которымъ ловятъ оленей.

***) Чукотскій король дѣйствительно былъ очень огорченъ тѣмъ, что на Шалацкомъ (Шелагскомъ) мысу случилось побоище: два или три лагеря было вырѣзано. Онъ сильно упрекалъ свой народъ, такъ что народъ рѣшилъ наказать виновныхъ смертью, или выдать ихъ русскимъ властямъ. (Это побоище случилось въ 1891 году).

— Такъ ихъ и надо! катай ихъ, катай! подливали въ огонь масла анадырщики.

Случившійся тутъ бывшій полицейскій писарь Поль, тонкій высокій человѣкъ, похожій на холостую селедку, взялъ на себя смѣлость доложить, что не мѣшало бы виновныхъ забить въ кандалы и препроводить на судъ къ исправнику, на что Чурило возразилъ, что въ тундрахъ не принято надѣвать кандаловъ, что чукчи не подлежатъ суду правительства, а судятся своимъ судомъ, что стыдно ему, полицейскому крючку, не знать объ этомъ. Чукчи поникли головами, слушая упреки короля. Хотя они хорошо знали, что никогда онъ не будетъ ихъ бить ни моржовыми, ни китовыми ремнями, а соберетъ народное собраніе для суда надъ виновными, но имъ тоже было стыдно за шалацкую исторію.

Когда бутылки были опорожены, Чурило позаботился о томъ, чтобы продолженіе послѣдовало, на что одинъ изъ чукчей далъ сиводушку, другой двѣ огневки лисицы, одинъ изъ анадырскихъ чуванцевъ три ровдуги и человѣкъ неизвѣстнаго рода песца. Съ этимъ всѣмъ была отправлена къ Елисаветѣ депутація подъ начальствомъ Чурило, какъ самого тонкаго дипломата и самого опытнаго въ опредѣленіи крѣпости огненной воды. Чашки были вновь наполнены и выпиты и измѣнили направленіе мыслей въ головѣ короля. Онъ повеселѣлъ и крикнулъ „ого—го“; за нимъ всѣ чукчи крикнули тоже самое; ломуты крикнули: „ху—гой“, „хэгейге“. Скоро такой вой поднялся въ домѣ Софрона, какого не бываетъ въ самомъ пеклѣ. Люди въ мохнатыхъ одеждахъ, съ разгоряченными лицами, съ блестящими глазами ревѣли, визжали, гримасничали; — еще минута, казалось, и они возьмутся за руки и начнутъ такую дикую пляску, отъ которой развалится изба Софрона. Но Чурило не допустилъ до этого. Онъ сталъ водворять порядокъ, предложилъ королю приказать чукчамъ замолкнуть, прекратить безтолковый ревъ, а юкагирамъ и обрусѣвшимъ чуванцамъ предложилъ пѣть русскія пѣсни, позабавить короля стройнымъ пѣніемъ.

Какихъ только пѣсенъ не пѣли они!

Чурило спѣлъ соло, съ большимъ чувствомъ арестантскую пѣсню. Онъ пѣлъ такимъ громовымъ басомъ, отъ котораго тряслись стѣны избушки. Чукчи удивились силѣ этого пѣнія. „Вотъ у кого бы научиться пѣть нашимъ шаманамъ! Такимъ голосомъ не стыдно разговаривать съ духами“, думали они про себя, слушая пѣсню Чурилы. А онъ забылъ все въ мірѣ и весь отдался чувствамъ и образамъ, которые будила въ немъ пѣсня.

 

Послѣдній день красы моей, —

Угаснетъ божій свѣтъ.

Увижу море... море, небеса.

А родины ужъ нѣтъ!

 

Пѣлъ Чурило и передъ его глазами, полными тоски и грусти, устремленными куда то вдаль, точно онъ видѣлъ что-то сквозь стѣны, вставало море, на которомъ онъ промышлялъ тюленей, грозное, таинственное, невѣдомое; лѣтомъ — подобное лиловой тучѣ, окутывающей загадочную даль, куда можно залетѣть лишь на крыльяхъ фантазіи, куда можно заглянуть лишь мечтами; зимою — блещущее гранями ледяныхъ горъ, по которымъ, какъ по алмазнымъ ступенямъ, нисходитъ съ неба на землю сѣверное сіяніе; вставали небеса — мутныя, непроницаемыя; бѣлыя, какъ саванъ; давящіе тоской, какъ сырыя стѣны тюрьмы... И родина, одѣтая зеленью, золотыя нивы со звономъ перепеловъ; тихіе вишневые садочки, гдѣ звучитъ пѣснь соловья серебряными трелями, въ серебряномъ свѣтѣ ясной ночи, наполняющей землю; и дремлющіе пруды, усаженные тополями; и тихія слова любви, нѣжнымъ шопотомъ замирающія въ гущѣ листьевъ, колеблемыхъ вѣтеркомъ, и любящія улыбки матери, и румянецъ молодыхъ, знакомыхъ щекъ, и блескъ молодыхъ, знакомыхъ глазъ, и грезы и мечты о счастьи — все, что онъ потерялъ на вѣки, что заснуло въ душѣ, почти умерло въ снѣгахъ и льдахъ, испуганное, заглушенное ледянымъ грохотомъ полярнаго моря! Онъ чувствовалъ и видѣлъ все это; его глаза наполнились слезами, но никто изъ дикихъ людей не понималъ того, что чувствовалъ пѣвецъ... Только юкагиръ Василій, поэтъ въ душѣ, толкнулъ тихонько въ бокъ Ѳедота и шепнулъ ему: „бѣдный Александръ Иванычъ, вспомнилъ родину и затосковалъ“... И полицейскій писарь Поль, бывшій повстанецъ, нервно вздрогнулъ, безпокойно заметался на лавкѣ и уронилъ на полъ чашку съ водкой, которую держалъ въ рукахъ...

Потомъ пѣли юкагиры, Василій и Ѳедотъ, про „зорю—зореньку“, пѣли каюры и люди Омоцкихъ родовъ перваго и второго; пѣли разныя пѣсни и такія, которыя поются вездѣ, и такія, которыя пѣлись когда то въ центрахъ культурной жизни, но теперь исчезли тамъ и живутъ въ устахъ людей только по медвѣжьимъ угламъ, и такія, что нигдѣ не пѣлись и не поются, кромѣ береговъ Колымы и другихъ полярныхъ рѣкъ. Изъ послѣднихъ самую замѣчательную пѣсню спѣли казаки, удалые, бывалые казаки, много разъ въ своей жизни изъѣздившіе трудную дорогу отъ береговъ Ледовитаго моря до областного города и дальше — назадъ отъ цивилизованныхъ Олекминскихъ пріисковъ до границъ дикой чукотской земли. Эта пѣсня родилась на берегахъ Яны, но быстро распространилась по всѣмъ угламъ необъятной полярной окраины.

Вотъ эта пѣсня:

 

Былъ августъ — первое число,

Когда я взялся за весло,

И внизъ по Янѣ по рѣкѣ

Помчался въ легкомъ челнокѣ.

 

Погода тихая стояла,

Съ востока вѣялъ вѣтерокъ,

И Яна тихо колыхала

Струями утлый мой челнокъ.

 

Мой путь лежалъ въ тотъ край далекій,

Гдѣ Яна шире и быстрѣй,

Гдѣ по долинамъ въ вѣкъ глубокій,

Бродилъ гигантъ минувшихъ дней.

 

Вотъ баранунскія поляны

Къ себѣ мой приковали взоръ, —

Тамъ, гдѣ виднѣлись великаны

Отроговъ верхоянскихъ горъ.

 

Вотъ предо мною промелькнули

Юрты и табуны кобылъ

И въ густой листвѣ потонули,

А я все дальше, дальше плылъ.

 

Нигдѣ не видно здѣсь селенья,

Не слышно шуму голосовъ,

Но услаждаетъ слухъ мой пѣнье

Пернатыхъ лиственныхъ лѣсовъ.

 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

Печальный видъ долины Яны:

Болота, кочки и листва.

 

Невольно вспомнилъ я иные,

Рѣки родимой берега,

Гдѣ блещутъ нивы золотыя,

Сады, зеленые луга...

 

Невольно вспомнилъ я, угрюмый,

За что въ цѣпяхъ я вѣкъ страдалъ.

И вдругъ подъ гнетомъ тяжкой думы

О краѣ миломъ зарыдалъ.

 

Но дико пѣснь моя звучала,

Вторилъ ей вѣтеръ, шумъ лѣсной;

А Яна дальше челнъ мой мчала.

Плеская мутною волной... *)

 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

*) Пѣсня, приводимая здѣсь, очень популярна на берегахъ трехъ полярныхъ рѣкъ: Яны, Индигирки, Колымы. Она имѣетъ еще нѣсколько куплетовъ. Точками обозначены забытыя слова. Авторъ.

Казаки спѣли отлично и удостоились благодарности чукотскаго короля. Была послана депутація къ Елисаветѣ и вновь принесла огненную воду да на этотъ разъ такую, что не только ничего не зажигала, но сама тушила то, что горѣло. Но никто уже не обратилъ на это вниманія: запахъ огненной воды опьянялъ дикихъ людей. Они пили, пѣли, веселились до тѣхъ поръ, пока не пришло время запирать ворота крѣпости. Чукчи увезли короля въ безчувственномъ состояніи, какъ колоду, плашмя на нартѣ; долго за крѣпостью раздавался дикій крикъ „го—го“! и стихъ только тогда, когда вся свита короля скрылась въ ущельи за рѣкою Анюемъ.

Но Чурило, казаки, обрусѣвшіе чуванцы, юкагиры всѣхъ родовъ пировали всю ночь.

До утра гремѣли пѣсни въ избушкѣ чуванца Софрона; мощные голоса потрясали морозный воздухъ, переносились за ограду крѣпости и черезъ поляны и перелѣски, по воздушному простору, въ долинахъ луннаго свѣта долетали до лагерей чукчей. А возбужденная пѣньемъ людей, вся тысячеголовая стая собакъ, привязанныхъ у крѣпостнаго забора, начинала, въ свою очередь, концертъ. Люди запѣвали, а собаки подхватывали припѣвъ изступленнымъ воемъ. Этотъ вой повторяло эхо въ горахъ странными раскатами, похожими на смѣхъ, на стонъ... Казалось, что духи пустыни перекликаются между собою, носясь въ туманныхъ облакахъ, закрывающихъ звѣзды, въ безпредѣльномъ просторѣ чукотской земли...