ПЕРВЫЙ КЛІЕНТЪ

А.Г. Клюге.

Разсказъ.

Вѣстникъ Европы. Томъ IV. 1905 г.

I.

Черная медвѣжья шкура, украшающая полъ моего кабинета, напоминаетъ мнѣ кліента, — перваго кліента въ моей жизни. Обстоятельства сдѣлали меня случайнымъ адвокатомъ, а его — случайнымъ преступникомъ. Я не искалъ его, онъ не искалъ меня, но все сложилось такъ, что мы встрѣтились на жизненномъ пути, и я нечаянно оказалъ ему услугу.

Я живо помню перваго своего кліента.

Это былъ коренастый якутъ, съ широкимъ лицомъ, узкими, косыми глазами, выражающими сразу и робость, и недовѣрчивость, и лукавство. Черныя, сросшіяся на переносицѣ брови, орлиный носъ и бѣлые крѣпкіе зубы, сверкавшіе изъ-подъ рѣдкихъ усовъ, дѣлали его похожимъ на татарина. Слишкомъ выдающіяся скулы и низкій лобъ говорили о монгольскомъ происхожденіи. Въ общемъ, это былъ чистѣйшій представитель расы. Въ своей ушастой шапкѣ, кожаныхъ штанахъ, рубахѣ изъ оленьихъ шкуръ, въ сапогахъ изъ сыромятной кожи, съ загнутыми вверхъ носками и безъ каблуковъ — онъ былъ похожъ на воина Аттилы, изъ старинныхъ гравюръ. Недоставало только лука за плечами и аркана въ рукахъ.

И вотъ этотъ воинъ Аттилы, не понимавшій ни слова по-русски, очутился подъ судомъ и слѣдствіемъ.

Человѣкъ этотъ выросъ въ тайгѣ и зналъ только то, что говорили ему вой пурги, грохотъ льдовъ на днѣ горной рѣчки, шумъ лѣсовъ, безлюдныхъ и безбрежныхъ, какъ небо, разстилающееся надъ ними, въ блескѣ звѣздныхъ ночей... Онъ зналъ хорошо, что говорятъ слѣдъ звѣря въ сугробахъ лѣсной опушки, крикъ птицы на вершинѣ старой сосны, вой волка на днѣ каменнаго ущелья, движенье облаковъ на тихой лазури лѣтняго дня, и многое другое. Но не зналъ онъ ничего о томъ, что говорятъ законы Россійской Имперіи.

„Но развѣ эти законы, — могъ бы спросить житель тайги, — выработанные культурными людьми для культурныхъ людей, — понятны для обитателя лѣсовъ, который чувствуетъ, думаетъ и страдаетъ иначе, чѣмъ обитатель селъ и городовъ?“

На этотъ вопросъ ему отвѣтили бы, что нельзя отговариваться невѣдѣніемъ законовъ, даже непонятныхъ и сложныхъ.

Такія мысли промелькнули у меня въ умѣ, когда я въ первый разъ увидѣлъ моего будущаго кліента, Петра Габышева, по-якутски Атасыка, передъ лицомъ судебнаго слѣдователя.

— Спроси его, — говорилъ слѣдователь переводчику, молодому якуту, только-что окончившему одноклассное училище, — признаетъ ли онъ себя виновнымъ въ томъ, что 15 сентября, на урочищѣ „Олбуть“, онъ въ запальчивости и раздраженіи, однакоже не случайно, лишилъ жизни Ивана Сивцова, по прозванію Соймара, ударомъ палки по головѣ?

Переводчикъ, паренекъ лѣтъ четырнадцати, съ умнымъ и утомленнымъ отъ чрезмѣрнаго вниманія лицомъ, — повторилъ вопросъ по-якутски и, выслушавъ длиннѣйшую отповѣдь обвиняемаго, сказалъ:

— Не виноватъ, говоритъ... Это всѣ они по злобѣ на меня показываютъ, говоритъ... Они всѣ — родственники Соймара, говоритъ.... Торговали водкой, говоритъ, и боятся, какъ бы имъ за это не было худо... Потому неправду показываютъ... Врутъ все, говоритъ.

Слѣдователь слушалъ съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ. Его доброе лицо, съ болѣзненнымъ румянцемъ на щекахъ, какъ-то нервно подергивалось; надъ бровями появлялись морщины, глаза загорѣлись огонькомъ досады.

— Кто же убилъ Соймара? Вѣдь свидѣтели видѣли его вмѣстѣ съ обвиняемымъ... Видѣли, какъ они водку пили, какъ ссорились. Самъ онъ себя убилъ, что-ли?..

— Не могу знать, говоритъ... Свидѣтели водкой торговали, оттого и показываютъ, говоритъ...

Слѣдователь быстро перелистываетъ толстое дѣло, начатое еще засѣдателемъ и переданное ему, первому мировому судьѣ (онъ же слѣдователь и нотаріусъ) округа, гдѣ съ 1-го іюля 1897 года введена судебная реформа. Когда онъ открывалъ мировой судъ въ городѣ, въ присутствіи всѣхъ нотаблей округа и улуса, — онъ говорилъ, что отнынѣ будетъ дѣйствовать судъ гласный, скорый и милостивый, и вѣрилъ тому, что говорилъ.

Но потомъ, когда отъ земскаго засѣдателя стали поступать кипы старыхъ дѣлъ — наслѣдіе дореформеннаго суда, — когда изъ этихъ дѣлъ выяснилось, что въ разныхъ пунктахъ округа, этакъ на разстояніи верстъ восьмисотъ, ждутъ вскрытія, во временныхъ могилахъ, нѣсколько труповъ, — онъ пересталъ вѣрить тому, что говорилъ, и усомнился въ скорости новаго суда.

Одинъ изъ этихъ труповъ лежалъ уже мѣсяцевъ десять на урочищѣ Олбутъ и ждалъ вскрытія, во временной могилѣ. Чтобы добраться до него, нужно было переплыть одну огромную рѣку, одну средней величины рѣку и четыре малыхъ рѣчки; нужно было перевалить черевъ два „гольца“ или „камня“ и проѣхать черезъ сорокаверстную полосу „вѣковѣчной“ тайги, гдѣ нѣтъ ни дорогъ, ни мостовъ. Это былъ одинъ изъ самыхъ давнихъ и самыхъ дальнихъ труповъ, и потому первый мировой судья округа и рѣшилъ начать съ него свою слѣдовательскую дѣятельность.

Въ сопровожденіи окружного врача, своего письмоводителя, которымъ въ это время былъ я, и двухъ якутовъ проводниковъ мировой судья переплылъ всѣ встрѣчныя рѣки и рѣчки, перевалилъ черезъ всѣ встрѣчные гольцы и камни; проѣхалъ верхомъ на дикомъ пугливомъ конѣ, по еле замѣтной тропѣ, полосу тайги; добрался до урочища Олбутъ и приступилъ къ допросу свидѣтелей и обвиняемаго, такъ какъ вскрытія нельзя было произвести въ тотъ день.

Не имѣя возможности способствовать тому, чтобы судъ былъ скорый, судья хотѣлъ способствовать тому, чтобы судъ былъ милостивый, и старался подготовить для этого почву. При первыхъ же допросахъ онъ понялъ, что свидѣтели и обвиняемый мѣрятъ судъ новый мѣркою суда стараго. Они думали, что „судъ наѣхалъ“ не для того, чтобы выяснить дѣло и воздать каждому по заслугамъ, а для того, чтобы затемнить дѣло и завести волокиту лѣтъ на десять.

Поэтому они говорили неохотно и уклончиво. Они хотѣли убѣдить судью, что Соймаръ самъ себя убилъ, и говорили это для того, чтобы уменьшить размѣръ „дани“. Большого труда и немало дипломатическаго искусства понадобилось для того, чтобы заставить свидѣтелей говорить правду.

Правда заключалась въ томъ, что на урочище Олбутъ прибылъ русскій купецъ, культурный человѣкъ, для назиданія котораго преимущественно и были составлены законы и который еще менѣе могъ отговариваться незнаніемъ ихъ, чѣмъ якутъ.

Онъ прекрасно зналъ, что водку запрещено продавать въ „стойбищахъ“ инородцевъ, однако продавалъ ее, чтобы при помощи ея выгоднѣе купить соболей.

Атасыка и Соймаръ продали купцу бѣлку, добытую ими въ лѣсахъ, купили водки и напились. Напившись, они повздорили, повздоривши — подрались, и вотъ — Соймаръ лежитъ во временной могилѣ съ расколотымъ черепомъ, а Атасыка отданъ подъ строжайшій надзоръ общества.

Когда „судъ наѣхалъ“, общество засадило Атасыку въ пустой амбаръ, чтобы показать свою строгость.

Выпущенный изъ амбара, Атасыка впалъ въ мрачное настроеніе и не хотѣлъ признать очевидныхъ и доказанныхъ фактовъ.

— Скажи ему, — сказалъ судья переводчику, — что ему лучше всего сознаться. Тогда и наказаніе будетъ гораздо легче...

Переводчикъ переводилъ такъ усердно, что на лбу у него выступали капли пота, но Атасыка не сходилъ съ разъ занятой позиціи.

— Не могу знать... А только свидѣтели все врутъ на меня... Я не пилъ водки съ Соймаромъ, не ругался... Напрасно показываютъ...

Судью раздражало это упорство, лишившее его надежды способствовать тому, чтобы судъ былъ милостивый и чтобы возбудить довѣріе въ сердцахъ этихъ людей, привыкшихъ къ волокитѣ, наѣздамъ и поборамъ.

— Что дѣлать! — обратился онъ ко мнѣ. — Запишите то, что онъ говоритъ... Можетъ быть, до суда онъ одумается...

Сколько рѣкъ, горъ и лѣсовъ проѣхали мы, представители европейской культуры, для того, чтобы способствовать правильному ходу правосудія, — но врядъ ли этотъ ходъ былъ правиленъ, благодаря поведенію обвиняемаго, отягчавшему свое положеніе безъ всякой нужды, вопреки здравому смыслу. Упорство его происходило отъ традиціоннаго недовѣрія къ старому суду и къ законамъ, невѣдѣніемъ которыхъ онъ не могъ отговариваться.

 

II.

Вечеромъ, лежа на полу „лѣтника“ на душистомъ сѣнѣ, мы дѣлились впечатлѣніями дня. Упрямство Атасыки, не понимавшаго своей очевидной выгоды, — удивляло насъ. Судья склонялся къ тому мнѣнію, что виновный дѣйствовалъ съ умысломъ, сознательно, а не въ пьяномъ видѣ и въ запальчивости.

— Вѣроятно, между ними были какіе-нибудь старые счеты изъ-за промысла или женщинъ... Еслибы онъ дѣйствовалъ безъ умысла, то навѣрное признался бы. Дѣяніе слѣдуетъ квалифицировать не по 1455, а по 1454 статьѣ уложенія.

Врачъ, знающій лучше край и его населеніе, не соглашался съ этимъ.

— Нѣтъ, онъ нагрезилъ съ пьяныхъ глазъ... А не признается потому, что не имѣетъ довѣрія къ намъ, людямъ культурнымъ, которыхъ онъ считаетъ своими естественными врагами за то, что они хотятъ ему навязать свои обычаи, законы, языкъ и взгляды; за то, что они вносятъ чуждую струю въ его простую, несложную, почти дикую жизнь...

— Но вѣдь якуты все болѣе и болѣе входятъ въ сферу вліянія пріисковъ, — возразилъ я.

— Они берутъ сами то, что имъ нравится въ укладѣ пріисковой жизни. А мы со своими обычаями, порядками и школами грозимъ имъ коренной ломкой устоевъ ихъ самобытной жизни, и они инстинктивно реагируютъ противъ культурнаго вліянія высшей расы... Что, батенька, пріиска! Якутъ везетъ туда свои продукты, получаетъ чистыя денежки, возвращается въ свои лѣса и горы и живетъ такъ, какъ жили дѣды. Это связь чисто экономическая... А мы, вотъ, хотимъ, чтобы эти инородцы переняли нашъ языкъ, нашъ укладъ жизни, хотимъ связать ихъ съ нами, такъ сказать, морально...

— Надо сказать правду, что прежній, дореформенный судъ не способенъ былъ внушить довѣріе къ себѣ...

— О, да!.. Что это за судъ, гдѣ дѣла вершились ссыльными? Они занимались по вольному найму во всѣхъ канцеляріяхъ... Судили, собственно говоря, они, а начальство, занятое кутежами, лишь подписывало бумаги... Это былъ въ полномъ смыслѣ бумажный судъ. Только земскій засѣдатель, производившій слѣдствіе, могъ видѣть свидѣтелей, слышать живое слово...

При упоминаніи о старыхъ порядкахъ, мнѣ припомнились дѣльцы суда до-реформеннаго. Это были уголовные ссыльные изъ привилегированныхъ, занимавшіеся въ судахъ по вольному найму. Жадные, искусившіеся въ крючкотворствахъ, они наводили страхъ на мирныхъ обывателей, и тѣ несли имъ дань при малѣйшемъ намекѣ на возможность имѣть дѣло съ судомъ.

— Похлопочите ужъ! — говорили они писцамъ. — Отъ роду не судился!.. сдѣлайте какъ-нибудь получше.

Конечно, эти „хлопоты“ не мало стоили обывателямъ, отъ роду не судившимся, и отбивали охоту судиться даже у обиженныхъ.

Судья былъ искренно огорченъ упорствомъ Атасыки. Сколько трудовъ было употреблено на то, чтобы добраться до Олбута и произвести слѣдствіе при той же обстановкѣ, при какой было совершенно преступленіе!

Цѣлый день съ утра до вечера пришлось ѣхать верхомъ по невозможной дорогѣ. Не привыкшій къ верховой ѣздѣ судья упалъ съ коня и чуть не сломалъ себѣ ногу. Единственнымъ удовлетвореніемъ для него было то, что онъ, житель столицы, очутился вдругъ въ заправской „вѣковѣчной“ сибирской тайгѣ, въ дикой безлюдной пустынѣ, о какой онъ мечталъ еще мальчикомъ, когда читалъ повѣсти Майнъ-Рида.

Въ тихій іюльскій вечеръ мы выѣхали изъ сельскаго управленія Нюректейскаго наслега, гдѣ судья разбиралъ дѣла (по пути) и направились къ большой рѣкѣ, первой изъ тѣхъ, которыя надо было переплыть, чтобы добраться до временной могилы безвременно погибшаго Соймара.

По берегу рѣки тянулись заливные луга. Туманы сизой пеленой стлались по травѣ, вились надъ сырыми равнинами, ползли, повисая сѣдыми клочьями на зеленыхъ кустахъ ольхи и тальника. Вокругъ насъ были ряды скошеннаго сѣна, топкія болота, косматыя кочки, стволы полусгнившихъ деревьевъ. Черныя стѣны горъ, окаймлявшихъ рѣчную долину по лѣвому берегу, казалось, давили насъ своею тѣнью и закрывали отъ насъ заходящее солнце. Горы праваго берега, которыя намъ предстояло перевалить, тоже чернѣли косматой гривой сосноваго бора. Все вокругъ было пасмурно, непривѣтливо и хмуро.

Вдругъ на поворотѣ дороги, заросшей кустами по краямъ, блеснула стальная лента рѣки, и видъ мгновенно измѣнился. Тѣ же хмурыя горы, казалось, ожили въ блескѣ угасающаго дня.

Хрустальная масса воды концентрировала въ себѣ и отражала отъ себя весь свѣтъ солнца и неба. Это была протока рѣки, омывающая большой островъ „Звѣриный“.

На островѣ не было ни одного хищнаго звѣря, по крайней мѣрѣ четвероногаго. Огромный, верстъ пятнадцать въ длину, затопляемый ежегодно водою, онъ давалъ баснословные урожаи сѣна и хлѣба и былъ житницей той мѣстности. Когда-то онъ былъ покрытъ дремучимъ лѣсомъ, но кочевники, поселившись на немъ осѣдло, вырубили лѣсъ и превратили кочковатыя болота въ луга и нивы.

Селенія якутовъ были разбросаны по острову отдѣльными, разрозненными усадьбами, такъ что не оправдывали своего оффиціальнаго названія. На самомъ высокомъ, наименѣе подвергаемомъ наводненію мѣстѣ, возвышалась каменная церковь съ бѣлыми стѣнами и зеленымъ куполомъ, выстроенная подрядчикомъ-скопцомъ на средства богатаго якутскаго старшины, въ нѣкоторомъ родѣ владѣтельнаго князя острова. Тутъ же тянулось огороженное плетнемъ кладбище. Дома „князьцовъ“ (богатыхъ и вліятельныхъ людей) походили на помѣщичьи усадьбы. Это были просторныя и высокія деревянныя постройки съ крылечками, а иногда крытыми верандами, окруженныя двухъ-этажными амбарами для храненія товаровъ и продуктовъ, перевозкой которыхъ на пріиска, между прочимъ, также занимались жители острова „Звѣринаго“. Дома небогатыхъ обывателей были тоже русскаго типа; только кое-гдѣ виднѣлись ветхія національныя жилища якутовъ — юрты, съ покатыми стѣнами, съ земляными крышами, поросшими травою и бурьяномъ. Огромные стога только-что скошеннаго сѣна высились на ровныхъ зеленыхъ полянахъ. Желтыя нивы зрѣющаго хлѣба перемѣшались съ черными полосами пара. Пахло свѣжескошеннымъ сѣномъ и сыростью.

Едва только пріѣхалъ судья въ сельское управленіе острова „Звѣринаго“, гдѣ назначена была ночевка, послѣ переправы черезъ протоку, какъ явились тяжущіеся.

Тяжбы были одно изъ любимыхъ занятій почтенныхъ островитянъ, въ часы досуга. Обезпеченные хлѣбомъ, сѣномъ, звѣринымъ промысломъ (въ лѣсахъ за рѣкой) и извозомъ на пріиска, жители богатаго острова имѣли много свободнаго времени, которое, между прочимъ, употребляли на споры и домашнія дрязги. Потребности тѣла съ избыткомъ удовлетворяла суровая, но щедрая природа; потребности души — пирушки, споры и тяжбы.

Островитяне имѣли слишкомъ много досуга, и потому пользовались малѣйшимъ поводомъ, чтобы воспринимать высшій даръ навязанной имъ культуры — водку. Для этого справлялись именины всѣхъ живыхъ и мертвыхъ родственниковъ. На именинахъ пили за здоровье всѣхъ присутствующихъ и отсутствующихъ знакомыхъ; пили за здоровье еще не родившихся дѣтей и за поминъ души еще не умершихъ стариковъ; пили по поводу „большой воды“ („теперь будемъ съ хлѣбомъ!“) и по поводу „малой воды“ („въ домахъ меньше сырости будетъ!“). Въ свободное отъ выпивокъ время ссорились, сплетничали и судились.

Пріѣздъ судьи и доктора взволновалъ всѣхъ почтенныхъ островитянъ. Они обрадовались случаю посудиться и полѣчиться.

Лѣченіе было не послѣднимъ дѣломъ въ ихъ жизни, такъ какъ рѣка, дававшая имъ богатство, заливая поля и нивы, — надѣляла ихъ болѣзнями.

Отъ рѣки, охватывающей островъ серебристымъ кольцомъ движущихся водъ, поднимались туманы и окутывали плодородныя нивы и заливные луга сырою мглою.

Въ лунныя весеннія ночи изъ болотъ, оставшихся отъ наводненія, нерѣдко затоплявшаго всѣ дома, кромѣ церкви, — выходили безчисленные безформенные призраки и висли на зеленыхъ кустахъ, и стлались, какъ дымъ выстрѣловъ, надъ плодородной землей, и прокрадывались въ жилища... Всю ночь стояли они сизыми тучками надъ лугами и съ проблескомъ зари обильною росой падали на травы.

Отъ сырости и гнили въ жилищахъ, выстроенныхъ на болотѣ и затопляемыхъ въ половодье, люди заболѣвали туберкулезомъ и лихорадкой.

Врачъ, единственный цѣлитель огромнаго округа, не имѣлъ времени часто пріѣзжать на островъ, и его мѣсто занималъ вольнопрактикующій шаманъ.

Пріѣзду судьи предшествовала молва о немъ, и много страннаго для туземцевъ было въ этой молвѣ. Молва гласила, что „первый судья — или очень хитрый человѣкъ, или очень добрый, необыкновенно добрый“.

— А можетъ быть, онъ совсѣмъ не судья, а тайно посланъ узнать, какъ живутъ люди въ нашей дальней сторонѣ! — говорили бравые островитяне.

— Слыханное ли дѣло, чтобы судья не судилъ, не кричалъ на виновныхъ, не стращалъ тюрьмой, а мирилъ? Раньше, бывало, пріѣдетъ засѣдатель, и первое дѣло — кричитъ и лупитъ ямщиковъ; второе — пьетъ съ „тойонами“ *), а третье — пишетъ и пишетъ. Мы боимся, какъ бы онъ чего худо не написалъ, и говоримъ: „Эй, перестань писать и получи отступного“... Онъ перестаетъ и прячетъ дѣло въ дорожный ящикъ. Черезъ годъ опять пріѣзжаетъ и пишетъ... Лѣтъ черезъ пять дѣло такъ толстѣетъ, что еле помѣщается въ дорожномъ ящикѣ... А тамъ, глядишь, виноватый померъ и писать больше не о чемъ!.. А этотъ судья совсѣмъ мало пишетъ, а больше говоритъ... Говоритъ: „помиритесь, не ссорьтесь, грѣшно ссориться!“ — и говоритъ лучше попа. Вотъ на Кочегарѣ двухъ враговъ помирилъ, двухъ братьевъ. Они уже лѣтъ двадцать судятся и другъ друга въ каторгу засудить не могутъ. Одинъ попроситъ засѣдателя, а другой — вдвое попроситъ... Такъ шло годами. А этотъ какъ заговорилъ, обоихъ слеза прошибла — и они помирились... Двадцать лѣтъ ссорились, а въ одинъ часъ помирились... Чудно!

*) Тойонъ — господинъ, богачъ, знатный человѣкъ (як.).

Услышавъ такія рѣчи, островитяне захотѣли посмотрѣть необыкновеннаго судью, посудиться у него и увидѣть, какъ это онъ въ одинъ часъ ухитряется мирить людей, ссорившихся двадцать лѣтъ.

У сельскаго правленія встрѣтила пріѣзжихъ, толпа народа. Впереди стояли культурные представители островного населенія, въ черныхъ сюртукахъ, съ медалями на толстыхъ шеяхъ, а подальше — воины Аттилы. Всѣ сняли шапки и привѣтствовали судью, который не пишетъ, а говоритъ, который не судитъ, а миритъ.

Всѣ были очень разочарованы, когда судья сказалъ, что онъ ѣдетъ на слѣдствіе, а потому мирить ихъ будетъ уже на обратномъ пути. Тѣмъ не менѣе, онъ принялъ письменныя прошенія, къ великой радости просителей, горѣвшихъ нетерпѣніемъ посудиться.

— Спасибо за привѣтствіе, господа!.. Надѣньте шапки, надѣньте... А дѣла разберу, когда вернусь съ Олбута.

— Спасибо, тойонъ!.. хорошо судилъ... учугей... *) по-божьи судилъ... мы слыхалъ... благоддары! — послышалось изъ толпы.

*) Учугей — хорошо.

Тяжущіеся ушли по домамъ, а больные выразили твердое желаніе поговорить съ врачомъ. Это были такіе больные, страданій которыхъ не могъ облегчить вольно практикующій шаманъ.

— Судиться можно подождать, а лечиться — нельзя! — сказалъ, смѣясь, врачъ и пригласилъ больныхъ къ себѣ тотчасъ же.

Одинъ изъ этихъ злополучныхъ паціентовъ шамана, якутъ, довольно сносно объяснявшійся по-русски, — держалъ такую рѣчь къ врачу:

— Вотъ, ваше благородіе, — я много водки пью, шибко много. И не желалъ бы пить, хвораю отъ этого, а пью. Потому что (онъ понизилъ голосъ), скажу вамъ прямо, во мнѣ сидитъ чортъ! Онъ меня худому и научаетъ. Я говорю: „Не буду пить водки!“ А онъ говоритъ: „Пей!“ Я говорю: „Ну, выпью!“ А онъ: „И я съ тобой!“ И громко такъ говоритъ, даже въ ушахъ звонъ стоитъ. А посторонніе люди говорятъ, что ничего не слышатъ. Я спрашиваю: „Слышите, вотъ онъ заговорилъ?“ Люди смѣются и отвѣчаютъ: „Не слышимъ“. Разъ я хотѣлъ его попугать и говорю: „Я пойду въ церковь!“ А онъ: „И я съ тобой!“ — „Я буду исповѣдываться!“ А онъ: „И я съ тобой!“ Ишь, язви тебя, думаю, даже церкви не боится! Ни молитвы, ни исповѣди... Я и сказалъ: „Я буду причащаться!“ Онъ и замолчалъ... Причастія побоялся. Вотъ онъ какой!

— Шаманъ не лечилъ тебя? — спросилъ врачъ.

— Какое не лечилъ? Лечилъ! Да не боится онъ шамана. Нѣсколько разъ шаманъ рычалъ по-медвѣжьи, лаялъ по-собачьи и кричалъ по-совиному и даже бубномъ его по головѣ лупилъ...

— Какъ его? Чорта, что-ли?..

— Ну, да... черезъ меня, то-есть. Онъ билъ меня по головѣ, а больно было тому, кто во мнѣ... Дай, пожалуйста, лѣкарства, чтобы его совсѣмъ выгнать, или чтобы хотя онъ сталъ смирнѣе.

Глаза больного выражали испугъ; руки тряслись. Видно, онъ черезчуръ часто справлялъ именины и поминки и дошелъ до галлюцинацій.

— Ничего не пожалѣю, только усмири его немного! — просилъ онъ, озираясь и ворочая воспаленными глазами.

Врачъ увелъ больного въ смежную комнату, чтобы осмотрѣть его и придумать, какъ усмирить „чорта“, котораго не могъ изгнать шаманъ.

 

III.

Урочище Олбутъ, гдѣ жила часть родовичей того же наслега, который обиталъ на островѣ „Звѣриномъ“, было совсѣмъ мало подвержено культурнымъ вліяніямъ. Отъ центра русской культуры данной мѣстности — окружного города — урочище было отдѣлено рѣками, горами и тайгой.

Какая это была дикая и величественная тайга!

Мощныя сосны, въ три-четыре обхвата, уходили высоко въ ясную лазурь неба своими косматыми вершинами. Онѣ стояли далеко одна отъ другой, давая убѣжище подъ своей тѣнью кустамъ. Цѣлыя поляны среди кустовъ синѣли отъ спѣлыхъ ягодъ черники и голубицы; вѣтви шиповника, тянувшагося зеленой зубчатой стѣной, были усыпаны уже покраснѣвшими завязями.

Проѣзжая по этому бору, похожему на огромный храмъ съ бурыми колоннами, зелеными капителями и голубымъ куполомъ я вспоминалъ поэтическія строки Мицкевича и Ленартовича о литовскихъ лѣсахъ.

Я представлялъ себѣ этотъ дѣвственный, нетронутый топоромъ дровосѣка боръ — въ бурю. Я представлялъ себѣ, какъ перекликаются сосны черезъ горы и лощины, какъ мощный говоръ ихъ громовыми раскатами идетъ по рѣчной долинѣ, какъ тучи бросаютъ на серебристыя струйки горныхъ рѣчекъ свою хмурую тѣнь...

Еле замѣтная тропа вилась между стволовъ. Она была загромождена корнями деревьевъ и глыбами камней. Наши лошади то-и-дѣло спотыкались.

Верстъ пятнадцать дорога шла въ гору, а потомъ стала спускаться внизъ, къ рѣкѣ Чарѣ. День былъ ясный. Свѣтло-бирюзовое сибирское небо дышало тепломъ и лаской. Когда при спускѣ дорога стала ровнѣе, нашъ передовой ямщикъ пустилъ поводья и началъ пѣть. Рѣзкіе горловые звуки со странными переливами, и довольно монотонные, огласили тишину лѣса.

Якутъ пѣлъ про то, что видѣлъ, про то, что думалъ. Онъ выражалъ свои непосредственныя впечатлѣнія, и я понималъ то, что онъ пѣлъ. Его пѣсня имѣла нѣкоторое отношеніе къ судебной реформѣ, только-что введенной въ краѣ, и потому я ее запомнилъ:

 

День хорошій, солнце грѣетъ

И лѣсъ темный не шумитъ,

Ягоды уже краснѣютъ,

Ручей весело журчитъ.

Время лучшее настало:

Радуйся, саха-народъ!

Мы судью тебѣ веземъ,

Сами весело поемъ!

Вѣкъ такого ты не видѣлъ.

Этотъ судья не обидѣлъ

Еще никого! Эге-кай, ого-кай!

 

Мы тоже испытывали среди этой дѣвственной природы подъемъ духа. Докторъ всю дорогу пѣлъ. Ему пріятно было вырваться изъ душной городской больницы въ тайгу, куда не могли за нимъ послѣдовать стаціонарные и амбулаторные больные, рецепты, отчеты, рапорты и отношенія, надоѣвшіе ему до смерти. Судья полной грудью вдыхалъ въ себя живительный ароматъ сосноваго бора.

Въ полдень былъ сдѣланъ привалъ на ровной полянкѣ, поросшей мягкой, точно бархатной муравой, подъ большимъ засохшимъ деревомъ. Нижнія вѣтви дерева и столбъ, вкопанный въ землю, для привязыванья лошадей, — были увѣшаны кусками ситца, кожи, пучками конскаго хвоста и гривы. Это были жертвы якутовъ „хозяину мѣста“, властелину этой горы и бора, расположеннаго между двумя рѣками, Леной и Чарой.

Нѣкогда здѣсь было кладбище, воздушное кладбище шамановъ. Они были похоронены не въ землѣ, а надъ землей, на деревьяхъ. Настало иное время. Пришли русскіе люди — „нюча“ — и уничтожили могилы на деревьяхъ. Деревянныя корыта, гдѣ были спрятаны покойники, были раскрыты или разсыпались...

„Нюча“ уничтожили воздушныя кладбища, но не могли уничтожить шаманизма. И вотъ древнее сухое дерево служитъ своего рода лѣснымъ храмомъ, гдѣ приносятся убогія жертвы убогому, свергнутому съ престола, лѣсному богу.

Ямщики разложили костеръ. Пока они жарили шашлыкъ, мы собирали ягоду. Голубицы было такъ много, что можно было собирать ее горстями. Въ Европѣ ее утилизировали бы, сдѣлали бы даже изъ нея вино, а здѣсь она осыпалась, и некому, кромѣ медвѣдей, было ее собирать.

Было тихо и ясно въ лѣсу и на душѣ хорошо. Зеленые куполы сосенъ бросали на ярко освѣщенные ряды кустовъ причудливыя тѣни.

— Вотъ прелесть! — воскликнулъ судья, на берегу Чары, тихой, пустынной рѣки. — Какъ, далеко отъ людей, отъ ихъ мелочной жизни! Какъ здѣсь славно: вверху небо, по обѣимъ сторонамъ — скалы и лѣсъ, и ни одного человѣческаго жилища!.. Идеальная пустыня!

За Чарой, которую мы переплыли на лодкѣ, опять начались сосновый боръ, луга, болота, рѣчки. Наконецъ, къ вечеру мы добрались до жилища „князьца“, помѣщичьяго дома, окруженнаго березовой рощей, кладями хлѣба, конюшнями и амбарами (въ одномъ изъ которыхъ потомъ былъ посаженъ, усердія ради, строптивый Атасыка).

На слѣдующій день утромъ тѣло Соймара было вынуто изъ временной могилы, устроенной въ очень живописной мѣстности, на границѣ сосноваго бора, уходившаго по горамъ въ золотоносныя долины Витима, и огромнаго луга, спускавшагося по покатнымъ равнинамъ къ рѣкѣ.

Здѣсь въ лощинѣ, неподалеку отъ ручья, была могила Соймара. Бравый поселенецъ, Никита, долгое время занимавшійся спиртоношествомъ и видавшій виды, руководилъ работами по отрытію могилы и устройству операціоннаго стола. Онъ же за пять рублей и бутылку водки, обѣщанные старостой (князьцомъ тожъ), взялся исполнять обязанности фельдшера при вскрытіи. Помогалъ ему „подгородній“ якутъ, тоже вкусившій всѣхъ благъ культуры на пріискахъ.

Мѣстные же жители боялись подходить близко къ мѣсту производства вскрытія. Нѣсколько любопытныхъ рабочихъ, бывшихъ неподалеку на покосѣ, собрались въ кучку на пригорочкѣ и смотрѣли издалека на браваго Никиту и врача, которые, засучивъ рукава рубахъ, потрошили Соймара.

Трупъ прекрасно сохранился въ мерзлой почвѣ, только слегка покрылся цвѣлью, похожей на мохъ. Надо было дать тѣлу оттаять. Врачъ и слѣдователь закурили папиросы и усѣлись на травѣ, поодаль отъ сколоченнаго изъ кольевъ и досокъ операціоннаго столика, а бравый Никита разсказывалъ приличныя случаю воспоминанія изъ своихъ похожденій.

— Эге-ге!.. Я ужъ привыкъ къ этимъ покойничкамъ!.. Слава Богу! двадцать лѣтъ бродяжилъ по тайгѣ; по спиртоношеству чего не насмотришься!.. Идешь, къ примѣру, по тропѣ и видишь: изъ-подъ снѣга торчитъ обглоданная рука, али нога. „Кто бы это могъ быть?“ — спросишь себя, и идешь дальше, и уже на зимовьѣ узнаешь, что тамъ Ивана Непомнящаго „пришили“... Разъ я даже лежалъ въ ямѣ съ такимъ покойничкомъ, только кислымъ. Козаки стали меня настигать, а при мнѣ золотишко было. Да не въ золотѣ дѣло, а въ жизни. Казаки нашего брата убиваютъ, чтобы не представлять золота въ казну. Если они меня живымъ возьмутъ, то и золото должны представить, потому что я и самъ могу заявить, что золото они отъ меня отобрали. Легче и проще убить спиртоноса.

— Чисто по-американски! — сказалъ врачъ.

— Вѣрнѣе, по-азіатски! — добавилъ судья.

— Уже два раза они въ меня стрѣляли, да мимо. Бѣгу что есть силы и вижу — этакъ въ сторонѣ — яма, наполовину прикрытая валежникомъ. Видно, яму вырыли хищники, золота искавши, а направо отъ ямы — чаща. Я сразу смекнулъ, какъ сдѣлать: поворотилъ въ чащу, такъ что казаки меня не видѣли, а потомъ упалъ на землю и поползъ назадъ въ ямѣ. Казаки вдарились въ чащу, а я доползъ до ямы и прыгнулъ туда. Уткнулся я во что-то мягкое, слизкое и вонючее. Что такое? — думаю. Посидѣлъ съ четверть часа, закрывши глаза, чтобы привыкнуть къ темнотѣ, а потомъ сталъ щупать и осматривать то, на чемъ лежу. Нащупываю вродѣ какъ бы руки человѣка, потомъ лицо, по лицу ползаютъ черви... Одежда на ёмъ, на человѣкѣ, сгнила, духъ идетъ особенный... А дѣлать нечего, подвинуться некуда... Пришлось живому въ могилѣ сидѣть и благодарить Бога за удачу. Такъ пролежалъ я часа три, до ночи. Ночью вышелъ, и когда увидѣлъ свѣтъ луны и зеленый лѣсъ, то чуть съ ума отъ радости не сошелъ. Мнѣ уже казалось, что я тамъ въ ямѣ помру и останусь навѣки, съ золотомъ въ поясѣ и съ покойникомъ вмѣсто подушки... Перекрестившись, взялъ я свой кинжалъ и началъ землю копать около ямы и сыпать въ яму, чтобы прикрыть покойника... одёжей, похоронить, значитъ. Работалъ часа два и присыпалъ-таки немного. Копаю, а самъ думаю: „Вотъ какъ меня въ спину стрѣлять!“ Послѣ такихъ-то приключеніевъ, что значитъ для меня поработать при вскрытіи! Покойничекъ — свѣжій, какъ огурчикъ.

Свѣжаго покойничка положили на столъ. Врачъ вскрывалъ, а слѣдователь писалъ актъ вскрытія. Я фигурировалъ въ качествѣ понятого; Никита помогалъ врачу и балагурилъ, съ трубкою въ зубахъ; „подгородній“ якутъ носилъ воду, подавалъ инструменты и вообще прислуживалъ, завязавъ платкомъ носъ, хотя запаха не было. Зрители-якуты сидѣли на пригоркѣ поодаль и внимательно смотрѣли на работу „наѣхавшаго суда“. Съ тѣхъ поръ какъ основанъ былъ поселокъ на урочищѣ „Олбутъ“, обитатели его не видѣли такого страннаго зрѣлища.

Солнце ярко свѣтило; трава зеленѣла; сосны бросали на тѣло Соймара, группу дѣйствующихъ лицъ и группу зрителей свои узорчатыя золотистыя тѣни; ягодные кусты качали синими кистями. Пахло свѣжескошеннымъ сѣномъ и смолой. Все было тихо, полно мира и красоты.

Вдругъ рѣзкій крикъ ворона прозвучалъ надъ нашими головами. Судья вздрогнулъ и уронилъ перо; якуты посмотрѣли вверхъ; Никита выругался.

— Ишь, язви ихъ! чуютъ падаль за сто верстъ... Не хуже чѣмъ пріисковые казаки спиртоноса.

Воронъ покружился надъ нашими головами и опустился на вершину ближайшей сосны. На его крикъ прилетѣли еще три. Они сѣли на вѣтку и спокойно посматривали на необычайную сценку на опушкѣ лѣса, издавая рѣдкое и какъ бы насмѣшливое карканье.

— Это черти, а не вороны! — сказалъ тихо якутъ, обращаясь къ Никитѣ. — Они хотятъ посмотрѣть на своего пріятеля...

„Подгородній“ якутъ указалъ глазами на покойника.

Окончивъ дѣло, мы вернулись въ домъ князьца, гдѣ еще надо было допросить послѣдняго свидѣтеля, бывшаго гдѣ-то на покосѣ. Судья написалъ священнику, прося отпѣть Соймара, поручилъ доставить неявившагося свидѣтеля на „Звѣриный“ островъ, и мы уѣхали обратно тою же дорогой: черезъ рѣку, гору и великолѣпный сосновый боръ.

На закатѣ солнца мы услышали сзади топотъ коня. Это ѣхалъ недопрошенный свидѣтель. Пріѣхавъ къ князьцу послѣ отъѣзда судьи, онъ поскакалъ за нимъ въ догонку и настигъ насъ недалеко отъ дерева шамановъ.

Онъ поговорилъ съ проводниками, и тѣ остановились.

— Господинъ! — сказалъ проводникъ судьѣ. — Этотъ человѣкъ свидѣтель и проситъ, нельзя ли его допросить сейчасъ же... Теперь горячее время, сѣнокосъ... Трудно ему будетъ ѣхать въ городъ. Спроси его. Я переведу.

Судья слѣзъ съ лошади, надѣлъ цѣпь, для пущей оффиціальности, и усѣлся на кочкѣ; подлѣ него поставили вмѣсто стола кожаную суму, снятую съ лошади. Судья раскрылъ дѣло и записывалъ то, что говорилъ ему свидѣтель черезъ переводчика. По внѣшности и костюму это былъ такой же воинъ Аттилы, какъ Атасыка. Говорилъ онъ привѣтливо и смотрѣлъ на судью почтительно, но безъ робости. Онъ такъ торопился, что держалъ за поводъ свою лошадь, которая испуганно косилась на незнакомаго человѣка съ золотой цѣпью на шеѣ.

— Что онъ такъ торопится? — спросилъ судья у переводчика.

— А это отъ медвѣдей, господинъ!

— Какихъ медвѣдей?

— Тамъ около рѣки, недалеко отъ переправы на Олбутъ, есть мѣсто, гдѣ ходитъ медвѣдь. Дорога тамъ узкая. Онъ дорогу и запираетъ, такъ что приходится пережидать его или просить, чтобы онъ ушелъ.

Изъ дальнѣйшихъ разспросовъ мы узнали, что когда медвѣдь „запираетъ дорогу“, то путешественники-аборигены боятся нападать на него, а пережидаютъ, пока онъ самъ не уйдетъ. Частью отъ скуки, частью по традиціи, они въ этихъ случаяхъ упражняются въ краснорѣчіи и убѣждаютъ медвѣдя уйти съ дороги и пропустить ихъ домой.

— Ну, какая тебѣ польза отъ того, что ты насъ не пустишь? — говорятъ ораторы медвѣдю. — Съѣшь нашихъ лошадей?. Такъ вѣдь онѣ — тощи, какъ весеннія щуки. Кости да кожа. Лучше тебѣ поискать добычи пожирнѣе и сдѣлать намъ одолженіе... Тогда люди о тебѣ будутъ говорить хорошо... Никто не станетъ тебя ругать и желать содрать съ тебя шкуру.

Качаясь на сѣдлѣ, на обратномъ пути на островъ, я думалъ объ этомъ своеобразномъ уголкѣ земли, гдѣ тѣла, подлежащія вскрытію, лежатъ по цѣлымъ годамъ во временныхъ могилахъ, гдѣ для того, чтобы произвести слѣдствіе, надо проѣзжать лѣса, горы, рѣки, рискуя сломать шею; гдѣ свидѣтели скачутъ въ догонку за судьями и допрашиваются подъ зеленымъ куполомъ сосны, гдѣ, наконецъ, медвѣди запираютъ дорогу и путешественники вступаютъ съ ними въ дипломатическіе переговоры...

 

IV.

Финалъ всѣхъ этихъ странствованій врача и слѣдователя черезъ лѣса и горы закончился въ камерѣ мирового судьи, гдѣ засѣдала первая выѣздная сессія окружного суда.

Это было первое гласное разбирательство дѣлъ (общей подсудности) въ захолустномъ городкѣ, и всѣмъ его обывателямъ было интересно узнать, что изъ этого выйдетъ.

Открытія сессіи окружного суда всѣ ожидали съ такимъ же нетерпѣніемъ, какъ открытія суда мирового, о которомъ здѣсь никто, кромѣ ссыльныхъ, не имѣлъ понятія. Когда послѣ молебна о. протоіерей, а затѣмъ судья произнесли рѣчи, въ которыхъ порицали старый, дореформенный судъ за его медленность, всѣ присутствовавшіе удивились тому, что теперь открыто порицается то, передъ чѣмъ раньше надо было преклоняться. Еще не вышедшіе въ тиражъ дѣятели этого суда, земскій засѣдатель и бывшій столоначальникъ, иронически улыбались, какъ бы говоря: „Посмотримъ, будете ли вы судить скорѣе и милостивѣе“.

Пріѣздъ сессіи вызвалъ сенсацію въ захолустномъ городѣ и даже въ округѣ, въ особенности среди инородческаго населенія.

Жители ближайшихъ деревень и улусовъ съѣхались посмотрѣть на дебютъ суда скораго, милостиваго и праваго, о которомъ отецъ-протоіерей наговорилъ столько интересныхъ вещей. Онъ говорилъ рѣчь по-якутски, и якуты съ большимъ вниманіемъ слушали то, что онъ говорилъ. Но слова его какъ-то не укладывались въ ихъ головахъ. Они не вѣрили, что новый судъ не будетъ дѣлать „наѣздовъ“ на улусы и тянуть дѣла до тѣхъ поръ, пока тяжущіеся помрутъ.

— Кто себѣ врагъ? — говорили они между собой. — Суды будутъ другіе, а будутъ ли люди другіе?.. Сколько ни было у насъ засѣдателей, всѣ — на одинъ ладъ. Одни уѣзжали, другіе пріѣзжали... одни были черные, другіе — рыжіе, третьи — русые, а дѣло вели одинаково...

И они скептически покачивали головами.

Первое же засѣданіе выѣздной сессіи суда значительно поубавило этотъ скептицизмъ: якуты убѣдились, что судъ судить скоро. Судились люди, совершившіе преступленіе мѣсяцевъ пять тому назадъ, между тѣмъ какъ при старыхъ судахъ они ждали бы суда по два, по три года. Публика чрезвычайно зорко слѣдила за процедурой суда и была поражена тѣмъ, что судъ не дѣлаетъ никакой разницы между людьми „черными“ и людьми „бѣлыми“. Исправника, бывшаго свидѣтелемъ по одному дѣлу, посадили на одну скамью съ другими свидѣтелями башкирами, которые раньше никогда не осмѣлились бы сѣсть въ присутствіи исправника.

— Эгэ! — говорили якуты шопотомъ. — Теперь исправникъ не тойонъ, а судъ — тойонъ!

Это былъ переломъ вѣками установившихся взглядовъ, своего рода потрясеніе основъ.

Народъ переставалъ бояться суда и начиналъ чувствовать къ нему довѣріе.

Люди, еще недавно переѣзжавшіе рѣки, лѣса и горы для того, чтобы укрыться отъ суда, теперь переѣзжали рѣки, лѣса и горы, чтобы посмотрѣть, какъ судятся другіе и, при случаѣ, посудиться и самимъ.

Медовый мѣсяцъ реформъ былъ продолжительнѣе въ этой далекой окраинѣ, чѣмъ въ центрахъ.

Атасыку привезло на судъ общество, которому онъ былъ отданъ подъ надзоръ. Онъ одѣлся чище: въ сѣрый суконный кафтанъ, посеребренный поясъ, такъ что смотрѣлъ благообразнѣе, чѣмъ во время слѣдствія, но былъ такъ же мраченъ и угрюмъ. Узкіе глаза его выражали подозрительность.

Я былъ назначенъ въ эту сессію защитникомъ отъ суда и читалъ дѣла въ канцеляріи, когда Атасыку привели на судъ.

— Не хотите ли взять на себя защиту и этого субъекта? — спросилъ меня товарищъ прокурора. — Мнѣ искренно жаль его: онъ отрицаетъ очевидные факты и тѣмъ отягчаетъ свою участь. Вы, можетъ быть, уговорите его признаться, что онъ дрался съ Соймаромъ и въ дракѣ нанесъ ему ударъ...

Но уговорить Атасыку было нелегко. Все, чего я могъ добиться отъ него черезъ переводчика, это было обѣщаніе не порочить свидѣтелей и признать, что онъ пилъ водку съ Соймаромъ, но какъ вышла ссора и драка — онъ не помнитъ.

На скамьѣ подсудимыхъ онъ чувствовалъ себя очень неловко и смотрѣлъ исподлобья, какъ звѣрь въ клѣткѣ, на судей, сидѣвшихъ за столомъ, покрытымъ зеленымъ сукномъ, на разодѣтыхъ городскихъ дамъ, занимавшихъ первыя скамьи, и сѣрую массу своихъ земляковъ, толпившихся у дверей, но съ интересомъ слѣдившихъ за переводчикомъ, образованнымъ якутомъ, переводившимъ суду показанія свидѣтелей и обвиняемаго.

Когда переводчикъ ошибался и переводилъ неточно, въ толпѣ якутовъ происходило движеніе. Это была весьма строгая и внимательная аудиторія, а главное, она понимала все, что говорили свидѣтели, лучше, чѣмъ люди, принимавшіе активное участіе въ судоговореніи и рѣшавшіе судьбу обвиняемаго. По-якутски понимали только секретарь — порядочно, и я, защитникъ обвиняемаго — немного. Судьи и прокуроръ не понимали ни слова изъ того, что говорили свидѣтели. Выходило, что они судили не на основаніи того, что говорили очевидцы преступленія, а на основаніи того, что говорилъ обо всемъ этомъ переводчикъ.

Переводчикъ выбивался изъ силъ, чтобы передать возможно точнѣе рѣчи свидѣтелей. При малѣйшей ошибкѣ, сзади него раздавался шопотъ аудиторіи:

— Невѣрно переводитъ!.. Не такъ онъ сказалъ... вотъ какъ надо перевести! — исправляла вполголоса аудиторія.

Иногда переводчикъ не понималъ вопроса, судьи не понимали отвѣта, свидѣтели не понимали, чего отъ нихъ требуютъ. Вслѣдствіе такого взаимнаго непониманія, допросъ свидѣтелей тянулся неимовѣрно долго.

Изъ этихъ показаній нельзя было понять, отчего возникла между Соймаромъ и подсудимымъ драка. По словамъ свидѣтелей, они жили мирно, выпивали дружно и вдругъ, ни съ того, ни съ сего, начали драться.

— Кто приказалъ имъ драться, — свидѣтельствовалъ одинъ якутъ, — я не знаю. Одинъ подумалъ нехорошо, другой подумалъ еще хуже... Оттого и начали драться... А раньше думали хорошо и никогда не дрались...

— Отчего же они вдругъ подумали нехорошо? — спросилъ я. — Отъ водки?

— Кто его знаетъ! Мы тоже водку пьемъ, а думаемъ такъ же хорошо, какъ трезвые... Водка говоритъ разно: одному скажетъ ладно, другому — неладно...

Экспертъ-врачъ нашелъ, что смерть Соймара произошла отъ здоровеннаго удара по головѣ, отъ котораго хотя мгновенной смерти не послѣдовало, но черепъ треснулъ.

На мой вопросъ, могъ ли поправиться потерпѣвшій при немедленной медицинской помощи — экспертъ не далъ положительнаго отвѣта.

Было очевидно, что роковой ударъ нанесъ не кто иной, какъ Атасыка.

Наконецъ, послѣ рѣчи прокурора, поддерживавшаго обвиненіе ex officio, настала моя очередь говорить, и вотъ въ общихъ чертахъ сущность того, что я сказалъ.

Я не оспаривалъ самаго факта, т.-е. того, что мой кліентъ во время начавшейся безъ всякаго намѣренія на убійство драки, нанесъ Соймару удары, отъ которыхъ тотъ впослѣдствіи умеръ, хотя если бы было оказана ему своевременно медицинская помощь, то могло случиться иначе. Я построилъ защиту на общихъ причинахъ увеличенія преступности въ краѣ, на вліяніи культуры па инородцевъ, и, между прочимъ, сказалъ:

„Въ семидесятыхъ годахъ инородческое населеніе нашего округа отъ мирнаго пастушескаго образа жизни, отъ скотоводческаго хозяйства, безъ всякой постепенности въ ходѣ экономической эволюціи, перешло на службу пріисковъ, если такъ можно выразиться. Своеобразный укладъ пріисковой жизни, гдѣ главный стимулъ дѣятельности — это легкая нажива на счетъ ближняго, — не особенно благопріятно отразился на развитіи инородцевъ. Съ другой стороны, метрополія посылала и посылаетъ въ далекую колонію, въ землю якутовъ отребье своихъ городовъ, наводняя область уголовными ссыльными. Якуты переняли многія отрицательныя стороны нашей культуры: водку, карты, эксплоатацію человѣка человѣкомъ и проч. Они наивно подражаютъ своимъ учителямъ, уголовнымъ ссыльнымъ, до прихода которыхъ въ нашъ край жители не знали, что такое замки“.

Затѣмъ я указалъ на то, что фактъ запирательства подсудимаго не можетъ быть истолкованъ въ невыгодномъ для него смыслѣ, по той простой причинѣ, что это происходитъ отъ недовѣрія къ старому, дореформенному суду. Это недовѣріе и мѣшаетъ подсудимому признать фактъ и принести чистосердечное раскаяніе. Въ частности, изъ сопоставленія свидѣтельскихъ показаній, я вывелъ заключеніе, что подсудимый не враждовалъ съ Соймаромъ, и потому не можетъ имѣть мѣста предположеніе, что подсудимый дѣйствовалъ съ намѣреніемъ. Нѣкоторые свидѣтели показали, что Соймаръ первый повалилъ Атасыку на землю, а затѣмъ между ними началась драка палками. Опьяненіе обоихъ героевъ этой драки достаточно доказано. Водка имъ сказала, по выраженію одного изъ свидѣтелей, худое слово, а они разсердились другъ на друга, а не на водку.

Сгруппировавъ всѣ эти смягчающія вину обстоятельства, я ходатайствовалъ о возможно снисходительномъ отношеніи къ продукту культурнаго воздѣйствія пріисковъ...

Подсудимый, ободренный моей рѣчью, словъ которой онъ не понималъ, понимая лишь, что она клонилась къ его защитѣ, — смягчился и въ своемъ послѣднемъ словѣ сказалъ:

— Виноватъ я. Водку пилъ — не думалъ драться, а выпилъ — забылъ обо всемъ... Какъ дрался, чего дѣлалъ — не помню... Пожалѣйте меня праведные судьи и всѣ знатные люди.

Онъ поклонился суду и сѣлъ, повѣсивъ голову.

— А все равно уйдетъ въ каторгу! — сказалъ подошедшій ко мнѣ земскій засѣдатель. — Развѣ перемѣнятъ статью.

Человѣку, привыкшему къ бумажному формализму, привыкшему судить по статьямъ книги, а не обстоятельствамъ жизни, казалось, что злосчастный Атасыка не заслуживалъ снисхожденія.

Но судъ думалъ иначе: онъ приговорилъ Атасыку къ заключенію въ тюрьмѣ на одинъ годъ и къ церковному покаянію по усмотрѣнію его духовнаго начальства. Мѣра пресѣченія была измѣнена: надзоръ общества былъ замѣненъ заключеніемъ подъ стражу, впредь до представленія залога въ сто рублей.

Осужденнаго окружили казаки и повели въ мѣстный „караульный домъ“. Онъ бросалъ на меня умоляющіе взгляды.

— Дешево отдѣлался! — сказалъ мнѣ засѣдатель. — Видно, статью перемѣнили... Поздравляю!

Атасыка, котораго я посѣтилъ въ караульномъ домѣ, остался приговоромъ доволенъ, но такъ какъ „въ распутицу“ его нельзя было отправить въ областной городъ для отбыванія наказанія, то ему приходилось сидѣть лишнихъ два мѣсяца до открытія навигаціи. Родственники Атасыки обрадовались тому, что его не засудили въ каторгу, достали денегъ и просили меня походатайствовать, чтобы его выпустили подъ залогъ.

Я отправился къ предсѣдателю, и черезъ часъ Атасыка очутился на волѣ.

 

V.

Торжество открытія школы въ деревнѣ Амга удалось на славу. Я былъ приглашенъ на это торжество въ числѣ городской знати.

Крестьяне деревни Амга — русскіе по племени, но почти якуты по языку — задумали, по иниціативѣ о. протоіерея, устроить у себя церковно-приходскую школу. Для того, чтобы добыть денегъ, они обложили самихъ себя, по общественному приговору, налогомъ. Налогъ брался по пяти копѣекъ съ каждаго пуда, доставляемаго крестьянами на пріиска, по такъ называемому общественному подряду. Годика черезъ три послѣ введенія налога, составился изрядный капиталецъ, на который и была открыта школа, пока въ наемномъ помѣщеніи.

На этотъ мѣстный праздникъ просвѣщенія собралась изъ города и окрестныхъ деревень и улусовъ вся „интеллигенція“, какъ назвалъ гостей въ своей рѣчи о. протоіерей. Здѣсь были: исправникъ, земскій засѣдатель, священникъ, дьяконъ, псаломщики и учителя съ женами, и учительницы съ мужьями, словомъ — представители административной, духовной и педагогической сферъ.

День былъ праздничный и притомъ теплый.

Крестьянъ и якутовъ было такъ много, что негдѣ имъ было помѣститься въ зданіи, и многіе стояли на дворѣ и смотрѣли въ окна школьнаго зданія.

О. протоіерей говорилъ рѣчь.

Онъ говорилъ по-русски, а вновь назначенный учитель переводилъ эту рѣчь по частямъ на якутскій языкъ. Рѣчь на двухъ языкахъ тянулась очень долго, но крестьянамъ, похожимъ на якутовъ, и якутамъ, похожимъ на крестьянъ, — она очень понравилась.. Не избалованы они были рѣчами, и потому внимательно слушали рѣчь о. протоіерея.

Протоіерей указалъ имъ на то, что они невѣжественны, темны, суевѣрны, не имѣютъ правильнаго понятія о религіи, не знаютъ ничего о томъ, что дѣлается въ другихъ земляхъ и странахъ и какъ живутъ другіе люди на свѣтѣ.

Съ этимъ всѣмъ слушатели охотно соглашались и говорили между собой вполголоса:

— Это правда!.. Онъ вѣрно говоритъ!..

О. протоіерей въ такомъ свѣтѣ выставилъ имъ блага, которыя сулитъ имъ школа, что слушатели пришли въ восторгъ и сказали въ одинъ голосъ:

— Спасибо, батюшка, что выхлопоталъ намъ школу! Теперь мы тоже будемъ какъ люди...

Послѣ рѣчи, волостной голова пригласилъ къ себѣ всѣхъ участниковъ торжества „хлѣба-соли откушать“, и тогда вся знать, а за нею и народъ изъ селъ и улусовъ, повалили въ домъ головы. Общество разбилось на двѣ половины и расположилось въ двухъ смежныхъ помѣщеніяхъ: такъ называемая интеллигенція (по платью!), въ залѣ, образовала нѣчто вродѣ „палаты господъ“ (какъ мы назвали шутя), а простой народъ, въ „черной“ половинѣ дома, рядомъ съ кухней, образовалъ „палату общинъ“.

Въ обѣихъ половинахъ за обильной закуской и выпивкой было мало рѣчей, зато было много веселья. Краткую рѣчь о пользѣ просвѣщенія и вредѣ невѣжества сказалъ (въ „палатѣ господъ“) исправникъ, передъ тѣмъ какъ предложить выпить за здоровье иниціаторовъ и жертвователей на школу. Еще болѣе краткую рѣчь на ту же тему сказалъ улусный писарь послѣ того, какъ всѣ выпили.

Ораторъ сравнилъ два учрежденія, которыя онъ почему-то назвалъ „казенными“ — кабакъ и школу — и нашелъ, что открытіемъ послѣдней кабакъ посрамленъ и уничтоженъ.

— Ей Богу такъ! — сказалъ онъ въ заключеніе. — Еще ни разу столько народу не собиралось на открытіе кабака, какъ теперь собралось на открытіе школы... Много славныхъ кабаковъ открывалось на моей памяти: напримѣръ, кабакъ Савостьянова, кабакъ Кирибенскаго и другихъ почетныхъ людей, а народу не бывало столько... Говорю вамъ фактично!..

Ораторъ хотѣлъ говорить дальше, но супруга потянула его за полы сюртука, и онъ сѣлъ.

На другой половинѣ дома народъ проводилъ время веселѣе. Здѣсь не говорили рѣчей о пользѣ просвѣщенія, а пѣли пѣсни, старинныя русскія пѣсни. Дьяконъ, псаломщикъ, я, землемѣръ, проживавшій тогда въ Амгѣ по дѣламъ службы, и нѣсколько учителей и учительницъ предпочли пѣсни рѣчамъ и утвердились на той половинѣ, гдѣ былъ народъ.

Крестьяне, похожіе на якутовъ, говорили по-русски очень плохо, но пѣли настолько хорошо, что всѣмъ стало весело и всѣхъ потянуло присоединиться къ импровизированному хору.

Вся молодежь изъ „палаты господъ“ перебралась къ народу, и веселье полилось неудержимымъ потокомъ. Нашелся какой-то гармонистъ съ гармоніей „итальянкой“ и скрипачъ съ деревенской, чуть ли не самодѣльной скрипкой, и молодежь начала плясать русскую. Обитатели селъ и улусовъ плясали свои несложные танцы съ такимъ неудержимымъ весельемъ, пѣли свои простыя пѣсни съ такимъ заразительнымъ увлеченіемъ, что трудно было противостоять искушенію присоединиться къ хору или хороводу. Молодежь (изъ чистой половины), шутя, назвала это общее увеселеніе „сліяніемъ съ народомъ“.

Живя на далекихъ окраинахъ, я сдѣлалъ наблюденіе, что жители медвѣжьихъ угловъ, этихъ „станковъ“, населенныхъ „государевыми“ ямщиками, рыбачьихъ заимокъ, ютящихся на краю тундры, пріисковыхъ „зимовьевъ“, — скорѣе страдаютъ избыткомъ веселья, чѣмъ недостаткомъ его. Праздновавшіе открытіе школы крестьяне слушали свои простыя пѣсни съ большимъ увлеченіемъ, чѣмъ въ большихъ, шумныхъ, но холодныхъ городахъ слушаютъ оперу... У нихъ были здоровые нервы, здоровые мускулы и здоровое воображеніе. Гдѣ не хватало реальныхъ красокъ, тамъ приходило на помощь воображеніе и раскрашивало неприглядную дѣйствительность въ радужные цвѣта.

— Вотъ это хорошо! — сказалъ интеллигентамъ, пришедшимъ изъ „палаты господъ“, старикъ крестьянинъ. — Вы не брезгаете народомъ... Мы это шибко любимъ и поминать васъ станемъ... Хорошо.

О. діаконъ въ нѣсколько пріемовъ сумѣлъ дисциплинировать сначала нѣсколько нестройный хоръ.

— Споемте нашу сибирскую пѣсню! — предложилъ онъ, и затянулъ:

 

Славное море — священный Байкалъ!

Славный корабль — омулевая бочка!

Эй, Баргузинъ, пошевеливай валъ,

Молодцу плыть недалечко...

 

Въ это мгновеніе подошелъ ко мнѣ молодой якутъ и сказалъ ломанымъ русскимъ языкомъ:

— Господинъ! къ тебѣ одинъ человѣка дѣло есть... Онъ тамъ, въ другой изба ожидаетъ.

Не желая заставлять ожидать человѣка и имѣя въ виду освѣжиться, я вышелъ вслѣдъ за якутомъ. Въ другой избѣ предсталъ передо мной Атасыка въ своемъ повседневномъ костюмѣ, дѣлавшемъ его такъ похожимъ на воина Аттилы изъ старинныхъ гравюръ.

Онъ смущенно поклонился по-якутски, кивнувъ головой подрядъ нѣсколько разъ и сказалъ переводчику, который меня привелъ, вполголоса нѣсколько словъ. Въ рукахъ у него была свернутая медвѣжья шкура. Между мной и переводчикомъ произошелъ такой діалогъ:

— Господинъ! — началъ переводчикъ. — Онъ говоритъ (переводчикъ указалъ иа Атасыку): „Ты сдѣлалъ мнѣ добро. Когда ты пріѣзжалъ на Олбутъ съ судьей, я думалъ, что ты на меня сердитъ и говоришь обо мнѣ судьѣ худо. А теперь на судѣ ты говорилъ обо мнѣ судьямъ хорошо, и судьи не стали обо мнѣ думать, что я послѣдній человѣкъ, и судили меня хорошо, какъ судитъ отецъ... Я человѣкъ бѣдный, но я такъ же честенъ, какъ и богатые: возьми отъ меня въ подарокъ шкуру медвѣдя... Пожалуйста, возьми!

— Я не могу взять, — возразилъ я, обращаясь къ переводчику. — Я его защищалъ даромъ, а не за деньги... Меня судъ назначилъ его защищать, и потому я не имѣю права брать платы...

Переводчикъ передалъ мои слова. По мѣрѣ того какъ онъ говорилъ, лицо Атасыки омрачалось.

— Зачѣмъ ты меня обижаешь? — сказалъ онъ, обращаясь прямо ко мнѣ.— Развѣ я послѣдній человѣкъ? Что скажутъ обо мнѣ почетные люди нашего общества?!.. А можетъ быть, ты брезгаешь моимъ подаркомъ? Можетъ быть, этого мало?..

Дѣло принимало щекотливый оборотъ, и мнѣ теперь надо было доказывать, что этого вовсе не мало, а этого не нужно.

— Возьмите! — сказалъ мнѣ крестьянинъ, хозяинъ избы, гдѣ происходилъ этотъ разговоръ. — Не отказывайтесь: этимъ вы его обижаете... Если бы онъ принесъ вамъ деньги, то, дѣйствительно, вы могли бы не взять... А это — подарокъ, самый настоящій ихній гостинецъ. Медвѣжину дарить они почитаютъ за честь.

Я согласился, и мой первый кліентъ просіялъ. На лицѣ его заиграла веселая улыбка.

— Благодары, господинъ, спасибо!

Онъ благодарилъ меня, точно я оказалъ ему большую услугу тѣмъ, что принялъ „гостинецъ“.

Я поручилъ хозяину избы уложить медвѣжину въ нашъ экипажъ и, побесѣдовавъ съ Атасыкой о его здоровьѣ и дѣлахъ, — ушелъ въ „палату общинъ“.

* * *

Прошли года. Много кліентовъ, и „казенныхъ“, и платныхъ, записано въ мой алфавитный списокъ. Но ни одинъ изъ нихъ не оставилъ въ моей памяти такого воспоминанія, какъ этотъ кліентъ, первый въ моей жизни, — этотъ полудикарь, знавшій хорошо, что говорятъ слѣды звѣря въ сугробахъ лѣсной опушки, вой волка на днѣ каменнаго ущелья, шумъ сосноваго бора, но не знавшій ничего о томъ, что говорятъ законы Россійской Имперіи...

А. К—е.

(OCR: Аристарх Северин)