НА ОЗЕРѢ ПРОКАЖЕННЫХЪ

ОЧЕРКЪ

ИЗЪ ЖИЗНИ ДАЛЕКОЙ ПОЛЯРНОЙ ОКРАИНЫ.

Вѣстникъ Европы. Сентябрь 1896 г.

 

I.

Далеко отъ людей, въ глубинѣ дремучихъ лѣсовъ Якутской земли затеряно озеро Деркатахъ. Густыми, необозримыми рядами деревьевъ раскинулась по берегамъ его мрачная, непривѣтливая тайга. Семь мѣсяцевъ въ году она молчалива, безжизненна подъ бѣлымъ снѣговымъ покровомъ, точно все умерло въ ней, точно всякая жизнь угасла на берегахъ сжатаго въ ея объятьяхъ озера. Солнце надолго скрывается гдѣ-то за ледяными горами; съ нимъ исчезаетъ всякій слѣдъ жизни и движенья; наступаетъ царство холода и мрака. Ничто, въ это время, не нарушаетъ молчанья пустынныхъ береговъ лѣсного озера: изрѣдка пробѣжитъ по мягкому ковру снѣга легкими, быстрыми прыжками лисица, или пройдетъ олень тихо, неслышно, какъ призракъ. Легкою тѣнью мелькнетъ его стройная фигура подъ усыпанными пушистымъ снѣгомъ вѣтвями и скроется въ угрюмой чащѣ. Все мертво, сурово, безнадежно печально. Оцѣпенѣлая природа похожа на огромное безжизненное тѣло, а мутное блѣдное небо, нависшее надъ землею, похоже на погребальный саванъ. Только буря на мигъ выводитъ изъ оцѣпенѣнія, изъ нѣмого молчанія всю эту мерзлую бѣлую пустыню. Грозная, все ниспровергающая, мчится она отъ ледовитаго моря въ снѣжныхъ облакахъ; оглушающій вой, свистъ и грохотъ наполняютъ мерзлую пустыню. За первымъ порывомъ вѣтра слѣдуетъ другой, третій... Снѣжныя облака налетаютъ другъ на друга, крутятся по ровной глади озера, принимая причудливыя формы. Пройдетъ буря, и снова все умолкнетъ, все умретъ кругомъ. Буря оставить позади себя покрытое бѣлыми сугробами озеро и молчаливый, обнаженный отъ снѣга лѣсъ съ обломанными вѣтвями.

Въ темныя ночи ранней осени все спить на тихихъ берегахъ озера: звѣри, птицы, деревья. Неугомонные ручьи, стекающіе съ дальнихъ горъ, тихо журчатъ монотоннымъ ропотомъ, похожимъ на сонное дыханье; застонетъ гдѣ-то филинъ; крикнетъ утка въ озерныхъ камышахъ; раздастся плескъ воды отъ упавшаго въ нее куска земли, который отвалился отъ берега. По мѣрѣ того какъ свѣтлѣетъ небосклонъ и края лѣсовъ обозначаются на немъ черною полосою, выступаетъ изъ темноты лѣсное озеро. Туманы клубятся надъ неподвижными, сонными водами, расплываются въ воздухѣ и медленно ползутъ вверхъ къ облакамъ. Съ первымъ розовымъ лучомъ зари трепетъ пробужденья пробѣгаетъ въ воздухѣ, и лишь только выглянетъ изъ-за лѣса горячее солнце, тайга вновь наполнится свѣтомъ, движеньемъ, жизнью; опять синее небо глядится въ глубину водъ и прибрежныя заросли отражаются въ водѣ своими кудрявыми вершинами; кажется, что деревья ростутъ подъ водою и сплетаются корнями съ деревьями, окаймляющими берегъ. Напоенныя росой листья яркою зеленью сверкаютъ въ лучахъ солнца, рубинами горятъ рѣдкіе красные листки; начинающія блекнуть и желтѣть травы отливаютъ золотомъ. Стаи отлетающихъ птицъ тянутся къ югу. Клочьями бѣлоснѣжныхъ облаковъ кажутся въ поднебесьѣ стада лебедей. Вытянувъ свои длинныя шеи между плавно движущихся крыльевъ, тянутся они надъ озеромъ длинными вереницами; рѣзко и звонко раздаются ихъ прощальные крики въ свѣжемъ утреннемъ воздухѣ. Тетерева, проснувшись, качаются на гибкихъ вершинахъ лиственницъ и неуклюже слетаютъ, точно скатываются по вѣтвямъ на землю. Куропатки, не успѣвшія скинуть лѣтняго пестраго убора и надѣть зимній бѣлый, стаями перелетаютъ съ одного мѣста на другое и лакомятся брусникой, краснѣющей среди зеленыхъ курчавыхъ листьевъ на сѣромъ коврѣ мховъ.

Суровая зимою, задумчивая осенью, природа береговъ озера Деркатахъ становится чудно прекрасной въ короткій мигъ полярнаго лѣта. Въ лѣтнія бѣлыя ночи, когда двѣ зари сходятся на небѣ, а облака, стоящія надъ дальними лѣсами, похожи на золотые острова въ розовомъ морѣ, природа полна жизни и звуковъ. Стаи пернатыхъ лѣтнихъ гостей съ громкими криками носятся надъ водою, рѣзвятся и купаются въ свѣжихъ, прозрачныхъ ея струяхъ. Зеленыя заросли тальниковъ, этихъ полярныхъ ліанъ, ласкаемыя вѣтеркомъ, трепещутъ, шевелятъ листьями, будто шепчутся между собою; притаившіеся подъ ними пестрые ряды цвѣтовъ неподвижны, точно прислушиваются къ этому сладкому шопоту листьевъ, который волнами аромата носится по тайгѣ, къ журчанью ручейковъ, катящихся по ложбинамъ. Тайга оживаетъ на короткій мигъ прелестнаго полярнаго лѣта, на всемъ своемъ безконечномъ просторѣ отъ моря до моря... Она полна веселаго шума, того зеленаго весенняго шума, отъ котораго такъ радостно, такъ сладко становится всякому, кто умѣетъ слиться душою съ обновленною природой.

Столько свѣта, красоты, жизни и радости разлито кругомъ, что не вѣрится въ то, что въ этой ликующей природѣ могутъ быть борьба и смерть, что въ этомъ очаровательномъ пустынномъ уголкѣ могутъ страдать и мучиться люди... Но что-то чернѣетъ тамъ на холмѣ, который высится среди водъ, образуя высокій, узкій мысъ, протянувшійся въ озеро изъ нѣдръ лѣсной чащи? Это дряхлый, покачнувшійся крестъ; за нимъ другой, третій... Деревянный срубъ, похожій на гробъ, виднѣется сквозь рѣдкій, низкорослый кустарникъ. Эти кресты и срубы говорятъ о томъ, что на берегахъ пустыннаго лѣсного озера, вдали отъ жилыхъ мѣстъ, нѣкогда жили и умирали люди. Это кладбище отверженныхъ людей — прокаженныхъ. Для нихъ отведены пустынные берега озера Деркатахъ. Здѣсь они жили и мучились, оставленные всѣми, покорно ожидая смерти-избавительницы. При жизни общество заботилось о нихъ; оно доставляло имъ пищу и считало себя свободнымъ отъ всякихъ дальнѣйшихъ обязательствъ, а по смерти ихъ ставило имъ кресты на могилахъ.

——

Пустынно, безлюдно вокругъ озера, и нѣтъ другихъ слѣдовъ человѣка, кромѣ кладбища на холмѣ, гдѣ зарыты отверженные люди. Двѣ, три пустыя юрты, гдѣ они ждали смерти, скрыты въ зеленыхъ заросляхъ, а одна печально ютится у холма, поросшаго лѣсомъ; отъ нея идетъ къ озеру тропинка, еще не успѣвшая зарости травою. Еще недавно въ ней жилъ и ждалъ смерти одинъ прокаженный.

Каждый день утромъ, когда всходило солнце, отворялась дверь юрты, и въ дверяхъ показывалось лицо, покрытое мертвенной блѣдностью. Это было лицо страшное, лицо, покрытое синевой, — безъ волосъ, безъ носа, съ глубоко ввалившимися въ орбиты, безцвѣтными, потухшими глазами. Можно было подумать, что мертвецъ всталъ изъ одной изъ могилъ, увѣнчавшихъ высокій холмъ среди озера; но это былъ живой человѣкъ съ маской мертвеца на лицѣ. Онъ не могъ сбросить ее: за это былъ изгнанъ изъ среды людей въ лѣса, на берегъ пустыннаго озера, въ уединенную юрту, въ сосѣдствѣ съ уединеннымъ кладбищемъ. Онъ жилъ здѣсь шесть лѣтъ. Въ эти шесть лѣтъ, ходя ежедневно по-воду, онъ протопталъ тропинку отъ юрты къ озеру. Это была его единственная прогулка отъ юрты къ озеру, гдѣ онъ черпалъ воду и гдѣ лѣтомъ заметывалъ сѣти и ставилъ петли на утокъ, когда не былъ слишкомъ слабъ. Онъ почти не гулялъ по окрестнымъ лѣсамъ и полянамъ: видъ ихъ угнеталъ его, ибо онъ вспоминалъ тогда то время, когда онъ былъ полонъ силъ и здоровья, когда онъ ходилъ на промыселъ на рыбныя озерья, ночевалъ у костра на берегахъ ихъ, отдыхалъ подъ тѣнью зеленыхъ тальниковъ, слушалъ щебетанье птичекъ и шелестъ листьевъ, глядѣлъ въ небесную высь и любовался бѣлыми облачками, принимавшими видъ лодочекъ, кустовъ, животныхъ и расплывавшимися клочьями по небесной лазури... Онъ вспоминалъ тогда свою жизнь въ обществѣ людей, и не могъ оставаться дольше въ лѣсахъ и полянахъ, а убѣгалъ въ свою юрту, ложился на оронъ *) лицомъ къ стѣнѣ и плакалъ. Онъ оплакивалъ невозвратное время своей силы и здоровья, которое прошло и не вернется и не повторится никогда въ его жизни. Онъ вспоминалъ своихъ дѣтей, жену, родныхъ и тѣ минуты, когда онъ былъ счастливъ въ жизни. Какъ немного нужно было для него, чтобы быть счастливымъ: крики дитяти, смѣхъ жены, бесѣда съ гостемъ, удачный уловъ рыбы. — Самыя обыденныя событія, мелочи, изъ которыхъ складывалась жизнь, казались ему моментами недосягаемаго счастія теперь, когда онъ потерялъ надежду на то, что эти мелочи когда-нибудь повторятся въ его жизни. Потерявъ надежду на лучшее будущее, онъ старался не думать и о прошломъ. Для него все было потеряно; онъ былъ похороненъ какъ мертвый и не надѣялся больше на свиданіе съ дѣтьми и на жизнь въ обществѣ людей. Что же оставалось ему? Одни воспоминанія. Но они усиливали его печаль.

*) Полати, вдѣланныя въ стѣны и тянущіяся вдоль покатыхъ стѣнъ юрты.

Всѣ эти шесть лѣтъ онъ былъ одинъ: никто не посѣтилъ его. Его снабдили сѣтьми, посудой, домашнею утварью и оставили. Разъ въ мѣсяцъ привозили ему пищу, оставляли ее недалеко отъ юрты и уѣзжали. Заслышавъ стукъ лошадиныхъ копытъ, онъ вставалъ съ постели, пріотворялъ дверь такъ, чтобы не показыватъ своего лица, и наблюдалъ за пріѣзжимъ. Онъ не хотѣлъ показать своего лица рѣдкимъ гостямъ своего пустыннаго убѣжища для того, чтобы они не разсказали о немъ его женѣ и дѣтямъ. Онъ не хотѣлъ быть причиною страданій людей, которыхъ онъ любилъ нѣкогда и продолжалъ любить теперь, когда они отъ него отвернулись. Когда стукъ лошадиныхъ копытъ утихалъ, онъ прокрадывался изъ избы на дворъ и слѣдилъ за всадникомъ, пока онъ не исчезалъ въ густыхъ кустахъ, окаймляющихъ лѣсъ. Въ лѣтніе мѣсяцы люди навѣдывались въ селеніе отверженныхъ еще рѣже, чѣмъ зимою. Еслибы онъ заболѣлъ такъ, что долго не могъ бы вставать съ постели и ѣздить на озеро смотрѣть свои сѣти, онъ могъ бы умереть съ голоду. Ему случалось голодать по нѣскольку дней, когда онъ былъ такъ слабъ, что не могъ подняться съ постели; онъ съ тоскою прислушивался, не раздастся ли на озерѣ плескъ веселъ, не ѣдетъ ли посолъ отъ наслега съ запасомъ пищи для него. Онъ понималъ, отчего происходятъ эти замедленія и запаздыванія въ доставкѣ пищи, и не могъ жаловаться на нихъ. Какъ неохотно онъ самъ отрывался отъ промысла или отъ сѣнокосныхъ работъ, когда его посылали куда-нибудь по общественнымъ дѣламъ!.. Разъ, много лѣтъ тому назадъ, когда на его мѣстѣ въ той же юртѣ жилъ другой отверженный, его вдругъ послали къ нему съ боченкомъ соры *) и рыбой. Какъ бранилъ онъ въ душѣ старосту наслега, пославшаго его, и исключеннаго изъ общества людей страдальца, невольнаго виновника его временного огорченія! Въ досадѣ онъ забылъ предосторожности и съ ношею на плечахъ близко подошелъ къ юртѣ прокаженнаго. Вдругъ нечаянно онъ поднялъ голову и встрѣтился взглядомъ съ его потухшими глазами, устремленными на него. Что это былъ за взглядъ! Онъ точно обжегъ его. Досада его миновала. Онъ положилъ пищу на землю и поклонился больному, отдалъ дань уваженія человѣческому страданію. Онъ почувствовалъ такое состраданіе къ живому мертвецу, что нашелъ въ себѣ смѣлость вступить съ нимъ въ разговоръ. Прокаженный отвѣчалъ какимъ-то глухимъ, хриплымъ голосомъ; видно было, что онъ шевелитъ губами, но голосъ выходилъ откуда-то снизу какъ бы изъ подъ земли... Онъ разсказалъ прокаженному всѣ новости: каковъ промыселъ рыбы, птицы, пушного, про урожай скота и сѣновъ. Не сказалъ онъ ему только ничего о его женѣ и дѣтяхъ, и удивился тому, что онъ его объ этомъ не спросилъ. Теперь, очутившись самъ въ подобномъ положеніи, онъ понялъ, почему не спросилъ его тогда прокаженный о своихъ близкихъ людяхъ: невыносимо равнодушіе любимыхъ людей. Дѣти его забыли о немъ, — но развѣ могло быть иначе? Это вполнѣ въ порядкѣ вещей, и развѣ онъ самъ не отвергъ бы своего отца, если бы тотъ заболѣлъ проказой? Онъ не ропталъ и покорился своей участи. Съ самаго начала болѣзни онъ готовился къ уединенной жизни въ глубинѣ лѣсовъ; онъ зналъ, что отъ него всѣ отвернутся, и не предпринялъ ничего, чтобы избѣгнуть изгнанія, потому что онъ привыкъ думать, что иначе быть не можетъ.

*) Родъ кислаго молока.

Онъ не зналъ, какъ привязалась къ нему болѣзнь, откуда взялась она. Разъ онъ нагнулся надъ свѣтлымъ ручьемъ и, увидѣвъ свое лицо, замѣтилъ перемѣну на немъ. Но онъ не понималъ, что съ нимъ дѣлается, пока другіе не обратили вниманіе на него. Губы его начали блѣднѣть; волосы на бровяхъ вылѣзли; глаза потускнѣли и ввалились; на лицѣ появились бурыя пятна. Тогда онъ понялъ, что съ нимъ происходитъ, палъ духомъ и какъ автоматъ исполнялъ то, что ему говорили другіе. Все въ немъ умерло: гордость, достоинство, воля. Онъ почувствовалъ себя въ объятіяхъ неумолимой, страшной силы. Всѣ окружающіе его начали смотрѣть на него какъ на обреченнаго смерти; властный глава семьи вдругъ сталъ безсильнѣе самаго малаго члена ея; любовь дѣтей смѣнилась страхомъ, уваженіе — состраданіемъ. Когда глаза его встрѣчались съ глазами близкихъ людей, они читали въ нихъ однѣ и тѣ же мысли, что его мѣсто не здѣсь, среди здоровыхъ, а тамъ, на берегахъ озера отверженныхъ. Онъ и самъ понималъ это, но боялся самъ уѣхать туда. Съ каждымъ днемъ становилось яснѣе, что необходимо кончить неловкія отношенія между имъ и его родными, установившіяся съ тѣхъ поръ, какъ страшный недугъ наложилъ на него столь явственную печать. Когда оконечности пальцевъ у него посинѣли, явился къ нимъ старшина ихъ рода и привелъ съ собою трехъ осѣдланныхъ лошадей. Одна изъ нихъ была для него.

Молча, какъ автоматъ, одѣлся онъ и, не смотря по сторонамъ, пошелъ къ дверямъ. Ребенокъ, игравшій на полу, съ плачемъ протянулъ къ нему руки, но онъ отвернулся и закрылъ лицо рукавомъ кафтана. Уже за дверью онъ почувствовалъ влажность въ глазахъ и щекотанье въ носу... Горячая слеза скатилась по его щекѣ, другая повисла на рѣсницахъ. Онъ какъ будто удивился тому, что онъ не разучился плакать, что въ больномъ, разрушающемся тѣлѣ остались всѣ прежнія здоровыя чувства... Третья лошадь уже была навьючена его вещами. Онъ сѣлъ на лошадь и покорно поплелся за старшиной по лѣсной тропинкѣ къ озеру прокаженныхъ, гдѣ давно когда-то, въ юности, его взоръ встрѣтился со взоромъ живого мертвеца.

Они ѣхали два дня. Старшина молчалъ и онъ молчалъ. Когда они пріѣхали на озеро Деркатахъ, старшина прервалъ свое продолжительное молчаніе и началъ давать ему разные совѣты: какъ жить, что дѣлать, указалъ мѣсто, гдѣ будутъ оставлять пищу. Онъ, очевидно, испытывалъ необходимость сказать что-нибудь въ утѣшеніе такому, какъ онъ, честному и мирному человѣку, котораго онъ водворялъ въ сосѣдствѣ съ кладбищемъ, гдѣ уже была намѣчена для него могила. За каждымъ словомъ онъ повторялъ одно и то же:

— А ты не печалься. Что станешь дѣлать? Такова судьба. Кончивъ свои совѣты и наставленія, онъ сѣлъ на лошадь и поклонился прокаженному.

— Че *), прощай!

*) Ну (як).

Вскорѣ лошадь, пущенная рысью, умчала его за стѣну зарослей.

А прокаженный долго стоялъ около юрты и смотрѣлъ ему во слѣдъ, прислушиваясь къ удаляющемуся стуку копытъ. Съ этимъ стукомъ, замирающимъ подъ сводомъ лѣса, казалось, уходило все прошлое и умирали надежды.

Всѣ шесть лѣтъ отшельнической жизни протекли какъ одинъ день; хотя отдѣльные дни тянулись какъ годы, но они были похожи другъ на друга. Болѣзнь его дѣлала медленные, но вѣрные успѣхи; тѣло его умирало частями, а онъ все жилъ и чувствовалъ по прежнему... Надъ бровями у него появились опухоли, скулы точно окаменѣли, на всемъ лицѣ образовалась сплошная язва, какъ бѣлая скорлупа, носъ отвалился, губы поднялись вверхъ и скривились въ страшную гримасу, похожую на смѣхъ. Она застыла на его лицѣ и не сходила съ него. Онъ не переставалъ смѣяться, даже когда плакалъ. Онъ боялся смотрѣть въ воду, чтобы не видѣть своего лица, боялся разговаривать громко самъ съ собою, чтобы не слышать своего измѣнившагося голоса. Но разъ, когда онъ плылъ въ вѣткѣ *) на промыселъ, онъ нечаянно взглянулъ въ воду и увидѣлъ въ ней отраженіе своего лица. Онъ крикнулъ, уронилъ весло и задрожалъ такъ, что чуть не опрокинулъ вѣтку и не утонулъ; чувство самосохраненія взяло верхъ: онъ поплылъ къ берегу. Но лишь только онъ вступилъ на берегъ ногою, онъ пожалѣлъ, что онъ не утонулъ, а все-таки нашелъ въ себѣ достаточно силы воли, чтобы опять выплыть на глубину и опрокинуть вѣтку. Онъ замѣтилъ, что въ ту минуту, когда онъ увидѣлъ въ водѣ отраженіе своего помертвѣлаго лица, какое-то новое, неиспытанное еще чувство дрожью пробѣжало по немъ. Въ этомъ чувствѣ былъ ужасъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ что-то похожее на радость. Ему казалось, что ему необходимо разгадать это новое чувство, что когда онъ его разгадаетъ, то пойметъ многое, чего до сихъ поръ не понималъ, и онъ рѣшился еще разъ взглянуть на отраженіе своего лица въ водномъ зеркалѣ. Потомъ онъ началъ смотрѣть часто и все уяснялъ себѣ испытываемое чувство. Онъ понялъ, что жить ему больше нельзя, что пора умереть, что умереть не страшно, а страшно жить съ такимъ лицомъ, одинъ видъ котораго заставляетъ вздрагивать отъ ужаса.

*) Маленькая лодочка съ однимъ весломъ, сшитая изъ трехъ досокъ. Въ ней можетъ помѣститься только одинъ или два человѣка.

Съ тѣхъ поръ онъ началъ ожидать смерти. Онъ чувствовалъ, что его силы съ каждымъ днемъ слабѣютъ, и почти радовался этому. Каждый вечеръ онъ ложился спать съ надеждою умереть во снѣ. Утромъ онъ ощупывалъ себя, желая узнать, въ томъ ли онъ еще мірѣ, гдѣ онъ испыталъ столько страданій, или въ иномъ, лучшемъ, который въ дѣтствѣ грезился ему въ снахъ долгихъ, зимнихъ ночей, носился передъ нимъ въ смутныхъ мечтахъ юности.

Съ этимъ невидимымъ міромъ его знакомилъ старый, дряхлый дѣдушка, котораго всѣ уважали за знакомство съ духами, населяющими горы, лѣса, пустыни. Онъ такъ хорошо разсказывалъ про этихъ духовъ, такъ описывалъ ихъ наружность, свойства и образъ жизни, какъ будто бы самъ былъ среди нихъ.

— А почему бы ему и не бывать у нихъ? — говорили люди. Въ свое время онъ былъ большой шаманъ: его слава гремѣла отъ береговъ Яны до береговъ Колымы. Даже нюча *) спрашивали у него совѣтовъ.

*) Такъ якуты называютъ русскихъ.

И дѣдушка дѣйствительно могъ заткнуть за поясъ любого изъ молодыхъ шамановъ. Изрѣдка онъ позволялъ упросить себя заклинать духовъ, въ особенности когда его объ этомъ просили именитые люди. Онъ шаманилъ не такъ яростно, какъ молодые шаманы, зато съ большею торжественностью, и заклинанья его были болѣе краснорѣчивы. Онъ пѣлъ и звенѣлъ бубномъ, а присутствующимъ казалось, что звонъ происходитъ гдѣ-то далеко, не то подъ потолкомъ, не то подъ землею; казалось, что духи слетаются на зовъ старика, съ глухимъ шумомъ машутъ своими крыльями и отвѣчаютъ ему на его вопросы голосами, похожими на звонъ и гулъ бубна. Когда онъ ослабѣвалъ въ борьбѣ съ духами, онъ останавливался и говорилъ унылымъ, хриплымъ голосомъ:

— Я изнемогаю... Онъ меня побѣждаетъ... я путаюсь въ полахъ моей одежды. Дайте скорѣе огня, укрѣпите мои колѣни!

Тогда его внукъ подбѣгалъ къ нему съ огнивомъ и кремнемъ въ рукахъ и высѣкалъ огня у его ногъ. Искры сыпались, летѣли кругомъ и возвращали старику бодрость, давали ему силу продолжать бесѣду съ духами.

Прокаженный не разъ вспоминалъ въ своемъ одиночествѣ дѣдушку и его разсказы.

Часто они вдвоемъ ѣздили на озерья метать сѣти въ маленькой вѣткѣ и, сидя въ ней спиной къ спинѣ, вели тихій разговоръ о таинствахъ природы. Дѣдушка разсказывалъ ему о тѣхъ могучихъ духахъ, которые прячутся въ небѣ среди звѣздъ, носятся въ облакахъ надъ землею, гремятъ и сверкаютъ изъ тучъ своими огненными очами; о тѣхъ, что населяютъ лѣса, живутъ на днѣ озеръ и рѣкъ и слѣдятъ оттуда за людьми своими невидимыми взорами. И мальчику являлись эти духи на яву. Ему казалось изъ средины озера, что на дальнемъ берегу появилась изъ кустовъ косматая голова одного изъ безчисленныхъ духовъ лѣсовъ, вся обросшая кудрявыми зелеными тальниками вмѣсто волосъ, съ рогами, похожими на клыки мамонта. Вотъ онъ наклоняется надъ водою, протягиваетъ свои длинныя руки; но рукъ самыхъ не видно, а видна тѣнь рукъ; туловища его не видно, а видна тѣнь туловища; она закрыла солнце темно-сизымъ облакомъ, и въ тотъ же мигъ быстрая рябь пробѣжала по лону потемнѣвшихъ водъ. Озеро заколыхалось, зашумѣло, пѣнистыя волны подняли вѣтку на своемъ хребтѣ; на небѣ изъ темной тучи блеснула молнія и потухла; мальчику казалось, что лѣсной духъ сверкнулъ оттуда своими огненными глазами. Волны бросаютъ вѣтку, какъ щепку, но мальчикъ не боится дыханья лѣсного духа; дѣдушка знаетъ такія заклинанія, отъ которыхъ духъ смирится, спрячетъ свою косматую голову въ чащу деревьевъ, уйдетъ подъ землю. Мальчикъ слушаетъ вой вѣтра и видитъ, какъ изъ-за деревьевъ выходятъ безчисленныя толпы духовъ, качаютъ зелеными головами и плещутся въ озерѣ своими руками. Высокая водяная трава колышется подъ напоромъ вѣтра; кажется, таинственные духи водъ распустили по волѣ вѣтра свои зеленыя косы, а дальше на берегу изъ сочной темно-зеленой травы „бердигесъ“ глядитъ воздушный призракъ дѣвушки, которую духи, какъ гласитъ легенда, обратили въ траву. Дѣвушка наклоняется надъ травою и ищетъ свои крылья, которыя духи оборвали и бросили въ болото.

О многомъ говорилъ мальчикъ съ дѣдушкой, о всемъ, что случалось въ ихъ жизни, что обращало на себя его вниманіе. Случалось, что дѣдушка говорилъ съ нимъ и о смерти. Когда умерла его мать, онъ просилъ старика объяснить ему, что это значитъ. Онъ не могъ понять, отчего вдругъ человѣкъ похолодѣетъ и обратится въ кусокъ гнилого мяса. Куда уходитъ жизнь? Откуда приходить смерть? Дѣдушка говорилъ ему много о смерти, объяснялъ ему то или частицу того, что ему самому объяснили духи. Онъ понялъ, правда, мало, но всѣ эти объясненія не изгладились у него въ умѣ тридцатью годами жизни. Они сохранились въ умѣ, и умъ независимо отъ воли старался разобраться въ нихъ. Теперь, когда ему самому надо было умирать, онъ понялъ, что говорилъ старикъ. Онъ говорилъ, что смерть — это одинъ мигъ, въ которомъ сосредоточивается все прошлое, настоящее и будущее человѣка, весь міръ, который доступенъ глазамъ и уху, и міръ, который запечатлѣнъ въ умѣ. Этотъ мигъ начинается въ то время, когда кончается, а кажется, что онъ начался давно и никогда не кончится, потому что въ немъ сливаются всѣ пережитыя мгновенія... Потомъ они всѣ сразу забываются, тонутъ въ забытьѣ, исчезаютъ въ вѣчной ночи. Теперь ему не казался страшнымъ этотъ мигъ.

Разъ вечеромъ онъ лежалъ на жесткомъ оронѣ на оленьей шкурѣ и не могъ заснуть. Онъ слушалъ, какъ выла буря, какъ сыпала она мерзлымъ снѣгомъ по стѣнамъ его юрты. Ему представилось все его дѣтство, юность, вся прежняя жизнь — такъ ясно, какъ будто бы онъ еще жилъ всей этой прежней жизнью. Казалось, съ бурей налетѣли воспоминанія и наполнили его мрачную юрту свѣтлыми образами. Въ одинъ мигъ они всѣ прошли передъ нимъ длинною смѣющейся вереницей, и въ этотъ короткій мигъ онъ могъ различить и замѣтить ихъ всѣхъ. Ему показалось страннымъ и непонятнымъ, какъ всѣ эти безчисленные образы, видѣнные имъ на необъятномъ просторѣ отъ береговъ Яны до береговъ Колымы, могли разомъ воскреснуть въ одинъ мигъ. Какъ онъ былъ радъ тому, что они навѣстили его, прежде чѣмъ перейти въ забытье. Онъ съ наслажденіемъ всматривался въ нихъ. Въ этихъ воспоминаніяхъ было все, что было внѣ его, и все, что было въ немъ: земля, одѣтая саваномъ снѣговъ, земля, застланная зеленымъ ковромъ травъ и безбрежнымъ моремъ лѣсовъ; земля, залитая дождемъ, покрытая поблекшими лохмотьями осени; озерья, рѣки и горы, уходящія въ облака; небо мутное, бѣлое, непроницаемое, похожее на одинъ огромный снѣжный сугробъ, нависшій надъ землею; небо синее, усѣянное звѣздами; небо голубое съ бѣлыми и розовыми облаками; небо, покрытое бурыми тучами, сверкающее молніями; берега родимаго озера; поляны, покрытыя травой, гдѣ пасутся табуны лошадей, стада коровъ, и берега озера отверженныхъ съ мрачными стѣнами тайги, съ покосившимися крестами на холмѣ. Потомъ ему представилась юрта, гдѣ онъ родился и выросъ. Мать и отецъ сидятъ у пылающаго очага и плетутъ сѣти; онъ самъ сидитъ у ногъ дѣдушки, который дѣлаетъ ножомъ изъ куска березы ложки и разсказываетъ ему про духовъ земли и неба, а изъ темнаго угла юрты уже глядятъ духи, про которыхъ онъ разсказываетъ. Среди нихъ является страшное лицо прокаженнаго, которому онъ нѣкогда, по приказанію старосты, возилъ пищу. Онъ киваетъ ему костлявымъ пальцемъ, съ котораго слѣзла кожа, и приглашаетъ къ себѣ. А дѣдъ его уже не строгаетъ ложекъ, а надѣлъ шаманскія одежды и заклинаетъ духовъ, чтобы они ушли изъ угла юрты въ свои лѣса, горы, озерья. „Давай огня! давай огня!“ — кричитъ онъ хриплымъ голосомъ. Не успѣваетъ онъ подать дѣду огня, какъ онъ исчезаетъ, а на мѣстѣ его является ему жена его съ ребенкомъ на рукахъ. Ребенокъ протягиваетъ къ нему руки и плачетъ, а онъ старается не глядѣть на него.

Прокаженный очнулся и опять прислушался къ вою бури. Онъ хотѣлъ подняться съ постели и не могъ, хотѣлъ поднять руку, но рука была тяжела, какъ желѣзная гиря. Тогда онъ понялъ, что мигъ, который ему объяснилъ нѣкогда дѣдъ, наступилъ, и на него навалилась всею тяжестью сила, которой ничто не можетъ побороть. И онъ отдался этой силѣ безъ сопротивленія, безъ сожалѣнія о жизни, которая должна сейчасъ угаснуть, а съ какимъ-то страннымъ чувствомъ любопытства... Ему показалось, что стѣны юрты исчезли, что надъ нимъ разстилается небо со сверкающими звѣздами, съ солнцемъ, съ луною и съ сѣвернымъ сіяніемъ, и всѣ эти свѣтила свѣтятъ каждое своимъ особеннымъ свѣтомъ... Онъ смутно сознавалъ, что видитъ свѣтъ умомъ, а не глазами, но ему это было все равно. Зрѣлище было чудное. Онъ хочетъ подняться и стать подъ теплые лучи солнца, но не можетъ... А земля гдѣ-то внизу подъ нимъ, въ глубокой пропасти, вся свѣтится чуднымъ свѣтомъ... небольшимъ свѣтлымъ пятномъ свѣтится на ней озеро прокаженныхъ, и никто уже не страдаетъ на берегахъ этого озера... Но вдругъ гдѣ-то раздается стукъ копытъ. Это везутъ другого прокаженнаго къ нему въ товарищи... Онъ хочетъ крикнуть людямъ, которые везутъ его, чтобы они вернулись назадъ, потому что озера прокаженныхъ уже нѣтъ и земли уже нѣтъ, а есть только одинъ свѣтъ, но не можетъ произнести ни слова и вдругъ падаетъ съ высоты, на которую онъ незамѣтно взобрался тогда, когда думалъ, въ тѣсную прорубь, на покрытое льдомъ озеро прокаженныхъ, въ ту самую прорубь, гдѣ ежедневно, въ теченіе шести лѣтъ, онъ черпалъ воду...

——

Пріѣхалъ посыльный отъ наслега съ пищей для прокаженнаго и обратилъ вниманіе на то, что изъ трубы юрты не выходитъ дымъ и труба засыпана снѣгомъ. Онъ подошелъ ближе и увидѣлъ, что двери засыпаны сугробами, какъ будто бы больной не выходилъ изъ юрты ни разу послѣ бури, которая была недѣлю тому назадъ. Въ нерѣшимости онъ остановился около двери и долго колебался, прежде чѣмъ отворить ее. Онъ боялся быть въ одной избѣ съ прокаженнымъ, дышать однимъ воздухомъ съ нимъ. Потомъ онъ сообразилъ, что если, какъ онъ думалъ, прокаженный умеръ, то съ нимъ умерло и его дыханіе, и въ юртѣ теперь такой же чистый морозный воздухъ, какъ на дворѣ. Онъ вошелъ и остановился у потухшаго, засыпаннаго черезъ трубу очага. Сомнѣнія его исчезли: прокаженный былъ мертвъ: изъ-подъ изорваннаго заячьяго одѣяла торчали голыя, посинѣвшія ноги; что-то бѣлое вынырнуло изъ-подъ одѣяла, пробѣжало по тѣлу и скрылось въ углу юрты. Это былъ горностай. Посыльный отшатнулся отъ трупа, выбѣжалъ на дворъ. Второпяхъ онъ забылъ притворить дверь. Не медля ни минуты, онъ сѣлъ на коня и поспѣшно уѣхалъ къ старостѣ объявить, что кладбище прокаженныхъ увеличилось еще однимъ мертвецомъ.

Общественныя дѣла у якутовъ рѣшаются очень медленно. Прошло цѣлыхъ десять дней, пока собрались родовичи и рѣшили, кому ѣхать хоронить прокаженнаго, пока нашли „кайлу“ копать могилу.

Былъ пасмурный зимній вечеръ, когда посланные приблизились къ озеру Деркатахъ. Ихъ слухъ былъ пораженъ дикимъ заунывнымъ воемъ. Въ недоумѣньѣ они остановились и осматривались кругомъ, — „Это волки!“ — крикнулъ одинъ изъ нихъ. Сквозь рѣдкіе, голые кусты тальниковъ виднѣлась занесенная снѣгомъ юрта прокаженнаго; вокругъ нея стояли полукругомъ сѣрые, лохматые волки; они впились въ нее своими сверкающими, какъ раскаленный уголь, глазами и, поднявъ вверхъ морды, пронзительно выли. Заслышавъ крикъ людей и лошадиный топотъ, они скрылись въ чащѣ, но еще долго раздавался ихъ вой на опушкѣ лѣса. Огонь, зажженный на холмѣ для того, чтобы оттаяла земля для могилы, отогналъ ихъ дальше, но и сквозь чащу деревьевъ долеталъ ихъ жалобный вой, похожій на вой вѣтра въ ущельѣ, до слуха людей, хоронившихъ прокаженнаго...

Весною новый крестъ прибавился на холмѣ, гдѣ было кладбище. Юрта прокаженныхъ опустѣла, дорожка къ озеру начала заростать травою.

II.

Не долго стояла пустой юрта прокаженныхъ. Весною явились люди съ топорами и начали ее поправлять.

Якуты и для себя работаютъ лѣниво, а для общества они работаютъ совсѣмъ нехотя: часъ работаютъ, часъ курятъ, потомъ опять часъ работаютъ, а два часа пьютъ чай. Не такъ работали якуты на озерѣ Деркатахъ: они работали по пяти часовъ, а курили по пяти минутъ. Они торопились кончить свою работу, точно они чувствовали себя худо на томъ мѣстѣ, гдѣ еще недавно ихъ знакомые умирали медленной, мучительной смертью. Вечеромъ они разводили большой костеръ и ложились отдыхать вокругъ огня, боязливо озираясь на кресты, какъ бы боясь, что вдругъ изъ-подъ крестовъ встанутъ скелеты отверженныхъ людей. Въ два дня все было кончено. Умолкъ стукъ топоровъ. На берегахъ опять воцарилась тишина; только перелетныя птицы оглашали ихъ своими криками. Одно человѣческое страданіе окончилось вмѣстѣ съ жизнью...

Но вскорѣ началось другое.

Разъ, вечеромъ, на опушкѣ лѣса показались три всадника. Одинъ ѣхалъ по срединѣ, а два по сторонамъ. Средній ѣхалъ съ потупленными взорами, съ опущенной на грудь головой; руки его были связаны. Его ссадили съ лошади подлѣ юрты, гдѣ зимою умеръ прокаженный, и развязали ему руки. Онъ поднялъ голову и оглядѣлся кругомъ. Лицо его не носило еще слѣдовъ страшной болѣзни; оно не отличалось ничѣмъ отъ лицъ другихъ людей. Люди, изгнавшіе его изъ своей среды, считали его прокаженнымъ, и потому наложили запрещеніе на его личность и свободу и приговорили его къ уединенію. Онъ долженъ былъ не показываться людямъ, отъ которыхъ ничѣмъ не отличался, и покорно ожидать смерти тамъ, гдѣ ему укажутъ. Но онъ не сознавалъ за собою такой тяжкой вины, за которую его слѣдовало оторвать отъ близкихъ людей и заживо похоронить въ пустынѣ. Никто не могъ назвать его дурнымъ человѣкомъ и обвинить его въ дурныхъ поступкахъ. Если же онъ заболѣлъ, то развѣ въ этомъ его вина? Если они боятся общенія съ нимъ, то онъ добровольно можетъ отказаться отъ этого общенія, но онъ желаетъ остаться хотя бы въ сосѣдствѣ съ близкими людьми, которые не считаютъ его недостойнымъ общества людей за то, что онъ боленъ. Зачѣмъ же общество принуждаетъ этихъ близкихъ людей противъ воли ихъ отвернуться отъ него? Это не первый на его памяти случай, когда общество принуждаетъ отдѣльныхъ членовъ отказаться отъ своихъ правъ и обязанностей, отъ голоса крови, и заставляетъ поступать такъ, какъ нравится обществу и его заправиламъ. И всѣ покорно подчиняются обществу; плачутъ, а дѣлаютъ то, что имъ приказываютъ старшіе, потому что такъ велитъ обычай, такъ велось изъ рода въ родъ. Онъ первый возсталъ противъ общества и не хотѣлъ добровольно отправляться въ изгнаніе, которое считалъ несправедливымъ. Даже, — разсуждалъ онъ, — если онъ боленъ страшною болѣзнью, никто не имѣетъ права заставить его уйти отъ своихъ родныхъ, пока тѣ сами не захотятъ этого. Но онъ не боленъ, онъ совершенно здоровъ и не чувствуетъ себя больнымъ. Неужели только потому, что его признали больнымъ другіе — онъ долженъ отправиться въ изгнаніе на всю жизнь, жить не видя человѣческаго лица, чахнуть въ разлукѣ съ близкими людьми и умереть съ тоски по людямъ? За что все это? — „Таковъ обычай“, — отвѣчали ему старики. — „Больной долженъ быть отдѣленъ отъ здоровыхъ совершенно безвозвратно, чтобы не заболѣлъ и не вымеръ весь родъ. Одинъ долженъ подчиниться голосу большинства“. — Но онъ не хотѣлъ подчиниться приговору общества, потому что не считалъ себя больнымъ.

— Ты научился, — сказалъ ему староста, — неповиновенію отъ хайлаковъ *), которые не повинуются намъ.

*) Такъ называютъ якуты уголовныхъ ссыльныхъ.

Онъ долженъ былъ замолчать. Ему приказали покинуть свое прежнее жилище, потому что оно было слишкомъ близкимъ къ жилищамъ другихъ людей, а именно тѣхъ, которые его любили, и отправиться на берега, гдѣ съ давнихъ поръ наслегъ поселялъ своихъ прокаженныхъ, ни дальше, ни ближе. Не дальше потому, что наслегу трудно доставлять ему пищу далеко; не ближе потому, что общество хочетъ пресѣчь ему возможность сообщаться съ родными, чтобы черезъ нихъ не перешла болѣзнь на весь родъ. Впрочемъ, онъ рѣшилъ подчиниться голосу большинства и сталъ уже собираться въ дорогу, простился съ родными. Но потомъ, когда за нимъ пріѣхали люди, чтобы отвезти его въ назначенное ему мѣсто, въ немъ вдругъ вспыхнуло негодованіе, которое онъ такъ долго таилъ въ груди. Когда ему стали противорѣчить, онъ разсердился и отказался наотрѣзъ ѣхать. Послѣ тщетныхъ уговоровъ люди кинулись на него, связали его и повезли на озеро прокаженныхъ.

Невеселыя думы думалъ онъ во время дороги.

„Значитъ, — думалъ онъ, — общество болѣе страшная сила, чѣмъ онъ предполагалъ. Съ обществомъ шутить нельзя. Онъ во власти общества, и никто его не можетъ защитить. Никто!“ Онъ припоминалъ слышанные нѣкогда разсказы о томъ, какъ внезапно пропадали безъ вѣсти поселенцы, требовавшіе у общества землю, на основаніи предписаній властей. Люди исчезали безслѣдно, словно проваливались въ воду. И на самомъ-то дѣлѣ они проваливались въ воду. Общество или, вѣрнѣе, богачи, руководившіе имъ, рѣшали гибель назойливыхъ и требовательныхъ поселенцевъ. Да, общество рѣшало, и дѣло дѣлалось безъ шума, безъ огласки, само собою; поселенцы — обыкновенно люди одинокіе, не имѣющіе ни одной близкой души въ чужой землѣ, среди чужого народа; потому никто не замѣчалъ ихъ исчезновенія. Неудобнаго человѣка схватывали соннаго въ глухую, темную ночь, связывали, закрывали ротъ и топили гдѣ-нибудь въ такомъ озерѣ, гдѣ никто не промышлялъ рыбы. А другимъ поселенцамъ говорили: — „молчите, не требуйте земли, а берите то, что вамъ даютъ, а то, знаете, у насъ есть такія озерья, въ которыхъ топятъ вашего брата такъ хорошо, что никакими сѣтьми не сыщешь“. — Эти слова передавались строптивыми поселенцами начальству, но начальство не вѣрило имъ, и пропавшій безъ вѣсти поселенецъ считался утонувшимъ на промыслѣ „по собственной неосторожности“, или ушедшимъ бродяжить, хотя послѣднее было совсѣмъ невѣроятно: сколько горъ, лѣсовъ и озеръ надо было пройти поселенцу, прежде чѣмъ попасть на большую дорогу бродягъ. Но начальство не могло вѣрить людямъ, лишеннымъ правъ, больше, чѣмъ воротиламъ общества, „почетнымъ людямъ“, которые были вхожи къ самому губернатору, имѣли медали и туго набитую мошну и цѣлые наслеги у себя въ кабалѣ. Этимъ богачамъ былъ большой разсчетъ не давать земли поселенцамъ, потому что вся лучшая земля, лучшія угодья наслеговъ были у нихъ въ рукахъ; они предпочитали кормить поселенцевъ всѣмъ обществомъ, т.-е. на счетъ бѣдняковъ. А бѣдные члены общества ничего не потеряли бы, еслибы поселенцы были надѣлены землей на счетъ богачей, но они не смѣли противорѣчить по обычаю и изъ боязни. Они знали, какъ поселенцы пропадали безъ вѣсти, но молчали.

Что же мѣшаетъ обществу поступить точно такъ же и съ нимъ? Его могутъ въ одну прекрасную бѣлую ночь утопить въ озерѣ и потомъ объявить, что онъ умеръ смертію прокаженныхъ, и поставить на холмѣ новый крестъ надъ несуществующимъ повойникомъ... Кто можетъ увидѣть все это?

Не жаловаться ли исправнику? Но исправникъ, хотя имѣетъ большую власть, всегда дѣлаетъ такъ, какъ хотятъ богачи. Бѣжать къ тунгусамъ? Но если онъ не умретъ въ дорогѣ съ голода и найдетъ тунгусовъ, то развѣ они не узнаютъ отъ его общества о немъ? Нѣтъ, нигдѣ нѣтъ спасенія отъ общества.

Долго, послѣ того какъ уѣхали люди, насильно привезшіе его въ пустыню, бросившіе его на необитаемыхъ берегахъ озера, только за то, что онъ боленъ, сидѣлъ онъ на завалинѣ подъ юртой и думалъ свои горькія думы. Все его будущее представлялось ему однимъ сѣрымъ, пасмурнымъ днемъ, безъ солнечнаго свѣта, какой бываетъ зимою, наканунѣ долгой темной ночи. Онъ бросилъ разсѣянный взглядъ на лѣса: его окружала знакомая природа. Онъ имѣлъ передъ собою все, что любилъ: лѣса, тихія воды озера, поляны, заросшія травою, пестрѣющія цвѣтами, и все, съ чѣмъ онъ сжился и выросъ. Надо было сначала привыкнуть и сжиться съ своимъ горемъ до того, чтобы не замѣчать его, тогда, можетъ быть, вернулась бы способность воспринимать то, что происходитъ вокругъ. Онъ былъ еще молодъ и хотѣлъ жить среди людей, хотѣлъ слышать ихъ голосъ, видѣть ихъ лица, жить ихъ радостями и ихъ горемъ. Вѣчно жить только съ собою, заботиться только о себѣ казалось ему невыносимымъ. А надо было привыкать къ этому.

Событія послѣдняго года его жизни воскресли въ его памяти. Всѣ они случились такъ недавно, а уже прошли безвозвратно. Незадолго передъ тѣмъ какъ онъ заболѣлъ, онъ хотѣлъ жениться, избрать себѣ мѣсто, недалеко отъ того мѣста, гдѣ жилъ раньше, построить домъ и поселиться въ немъ съ молодой женою. Но прежде всего онъ долженъ былъ поселиться въ домѣ своего будущаго тестя для того, чтобы заслужить себѣ невѣсту. Дѣло пошло у него на ладъ, но вдругъ съ нимъ случилось несчастье, и все разстроилось. Кто же захочетъ выйти замужъ за прокаженнаго, кто захочетъ имѣть зятемъ прокаженнаго? Онъ молилъ судьбу только объ одномъ, чтобы ему остаться жить вблизи людей, которые его любили. Этими людьми былъ его старшій братъ съ женою и ихъ дѣти.

Его родители умерли, когда онъ еще былъ малъ. Съ тѣхъ поръ какъ онъ себя помнилъ, онъ жилъ съ братомъ и сестрою. Сестра потомъ вышла замужъ, братъ женился, а онъ остался у брата. Хорошо ему жилось въ семействѣ брата: всѣ его любили и онъ всѣхъ любилъ. Лѣтомъ онъ ходилъ промышлять рыбу на озерья, косилъ сѣно, металъ стога и, вообще, работалъ много, такъ что его хвалили; по зимамъ онъ ставилъ луки на лисицъ, на зайцевъ, промышлялъ куропатокъ, но больше всего лѣнился и спалъ. Длинные скучные вечера зимы проходили незамѣтно у камина, гдѣ онъ сидѣлъ и заслушивался сказками стараго дяди, который живалъ у нихъ по недѣлямъ и своими разсказами помогалъ коротать имъ зимніе вечера. Хорошо разсказывалъ старикъ древнія сказанія; онъ такъ увлекался, что пѣлъ ихъ. Чаще всего онъ пѣлъ про національнаго героя Дыгына, про его подвиги, про смерть его отъ коварства русскихъ, и про сына Дыгына, славнаго Чалая, который живъ еще и ожидаетъ только „своего времени“, чтобы опять появиться на землѣ и вернуть своему народу утраченныя права...

На великомъ ледовитомъ морѣ, разсказывалъ старикъ, среди ледяныхъ горъ есть талое море; на таломъ морѣ есть островъ, весь скрытый туманами, окутанный облаками... Въ облакахъ по срединѣ — дыра; черезъ дыру свѣтитъ солнце. На томъ островѣ зимой ни тепло, ни холодно, а лѣтомъ — жарко. Туда-то летятъ птицы „лѣтовать“ черезъ нашу землю, по нашимъ большимъ рѣкамъ. Ихъ тамъ такъ много, что не видно солнца, во время ихъ пролета. Тамъ скрывается славный богатырь Чалай; онъ бодрствуетъ мало, а все больше спить. Каждую весну онъ просыпается не надолго, чтобы узнать, не пора ли ему вернуться въ свою землю, откуда ушелъ онъ послѣ смерти отца. Онъ понимаетъ по-птичьи и разговариваетъ съ бѣлыми лебедями по-лебяжьи, съ сѣрыми гусями по-гусиному. Онъ говоритъ: „скажите мнѣ, бѣлые лебеди и сѣрые гуси, что дѣлается въ Якутской землѣ, какъ живетъ мой бѣдный народъ“? Но молчатъ лебеди, молчатъ гуси, только гагара печально стонетъ ему въ отвѣтъ. По этому стону онъ узнаетъ, что не пришло еще его время, и опять засыпаетъ до будущей весны. Онъ живетъ давно, но бодрствуетъ мало: въ двѣсти лѣтъ онъ прожилъ двѣсти дней, по одному дню въ годъ. Остальное время онъ спитъ, чтобы набраться силъ на трудный подвигъ, который предстоитъ тогда, когда настанетъ его время.

Такъ разсказывалъ дядя о богатырѣ Чалаѣ. Но другіе разсказывали иначе. Онъ понялъ, что дядя вноситъ кое-что свое въ свои сказки и древнія сказанья, и проникся къ нему большимъ уваженіемъ. До восемнадцати лѣтъ онъ жилъ въ семействѣ брата безъ заботъ, безъ огорченій, безъ скуки.

Когда ему исполнилось восемнадцать лѣтъ, онъ вдругъ сталъ задумываться. Часто по вечерамъ, когда онъ сидѣлъ около очага, плелъ сѣти и слушалъ дядины разсказы, работа валилась у него изъ рукъ; онъ устремлялъ глаза на огонь и долго смотрѣлъ, не отрываясь.

Дядя подходилъ къ нему и ударялъ его рукою по плечу.

— Что задумался?—говорилъ онъ, хитро улыбаясь: — какая же дѣвушка приглянулась тебѣ?

— Да, задумываться парень сталъ, — подхватывалъ братъ. — Надо женить его.

Всѣ шутили насчетъ его и всѣмъ было весело.

Но прошло еще пять лѣтъ, прежде чѣмъ онъ окончательно рѣшилъ жениться. Намѣтивъ себѣ невѣсту, онъ началъ ѣздить въ ея домъ и, какъ водится, старался заслужить расположеніе ея отца. Онъ всячески ухаживалъ за старикомъ: подавалъ ему огонь, когда онъ готовился закурить трубку, игралъ по вечерамъ съ нимъ въ карты, ходилъ вмѣсто него давать кормъ лошадямъ, ѣздилъ на озеро заметывать сѣти, стругалъ струганину и чинилъ рыболовныя снасти. Ухаживая за старикомъ, онъ старался незамѣтно расположить къ себѣ будущую невѣсту свою. Старикъ-отецъ видѣлъ его насквозь и посмѣивался въ усъ. Ему нравился будущій его зять.

Когда было рѣшено, что онъ поселится у невѣсты въ домѣ, онъ вдругъ заболѣлъ. Онъ не чувствовалъ никакой особенной боли, а только тяжесть во всѣхъ членахъ. На тѣлѣ у него появились пузыри, изъ которыхъ текла какая-то жидкость, когда они лопались; лицо осунулось, похудѣло. Онъ чувствовалъ, что съ нимъ происходитъ что-то неладное, но не давалъ себѣ въ этомъ отчета. Недѣли черезъ три онъ почти выздоровѣлъ. Онъ очень обрадовался своему выздоровленію, и лишь только могъ садиться на коня, поѣхалъ провѣдать своего будущаго тестя. Тамъ засталъ онъ нѣсколько человѣкъ гостей. Когда онъ вошелъ, гости какъ-то странно между собой переглянулись, такъ что онъ оглядѣлъ себя кругомъ, нѣтъ ли на его платьѣ чего-нибудь такого, что дѣлаетъ его смѣшнымъ. Тесть принялъ его, повидимому, съ радушіемъ, но онъ замѣтилъ, что и тотъ относится къ нему иначе, чѣмъ прежде. Его не то боялись, не то жалѣли; его присутствіе, казалось, стѣсняло всѣхъ. Всѣ точно знали что-то такое, чего онъ не зналъ, и не хотѣли ему объяснить, и старались показать видъ, что они ничего не знаютъ такого, чего бы и онъ не зналъ. Когда дальнѣйшія наблюденія подтвердили первое впечатлѣніе, у него тревожно забилось сердце.

Онъ посидѣлъ столько, сколько было необходимо, чтобы дать отдыхъ лошади, и, отговорившись спѣшнымъ дѣломъ, простился и уѣхалъ.

Дома онъ молчалъ весь вечеръ и нехотя отвѣчалъ на вопросы брата; а послѣ ужина, когда дѣти улеглись спать, онъ прервалъ свое молчаніе.

— Скажите мнѣ, — началъ онъ, понижая голосъ: — боленъ ли я страшною болѣзнью, которой всѣ боятся?

— Зачѣмъ ты спрашиваешь объ этомъ? — отвѣтилъ братъ: — тебѣ лучше знать, боленъ ли ты.

— Если же я боленъ, скажите, долженъ ли я уйти отъ васъ? Братъ молчалъ нѣсколько мгновеній, посмотрѣлъ на жену, такъ что ихъ взгляды встрѣтились, и сказалъ:

— Я думаю, что у тебя не та болѣзнь, какую ты назвалъ. Но чѣмъ бы ты ни былъ боленъ, ты останешься съ нами; пока будетъ въ нашей власти, мы тебя не отпустимъ отъ насъ. Когда нашъ отецъ померъ, ты остался совсѣмъ безпомощнымъ и слабымъ сиротой, и некому тебя было защитить, кромѣ меня. Мнѣ кажется, что ты и теперь такъ же малъ и безпомощенъ, какъ былъ тогда, когда померъ отецъ... Грѣшно мнѣ будетъ не защитить тебя...

Онъ не далъ брату говорить дальше и бросился ему на шею. Ему даже весело стало, точно бремя скатилось съ души.

Но потомъ начался рядъ безсонныхъ ночей, когда онъ узналъ, что среди заправилъ общества идутъ совѣщанья о томъ, что дѣлать съ нимъ. Братъ скрывалъ отъ него извѣстія объ этомъ, но онъ прочелъ ихъ на печальныхъ лицахъ брата и невѣстки. Настроеніе его ухудшилось. Онъ уподобился человѣку, держащемуся за разбитый челнокъ среди волнъ и ожидающему, что вотъ, вотъ нахлынетъ волна и унесетъ его куда-то далеко, въ невѣдомый просторъ. Онъ тревожно озирался вокругъ юрты, когда выходилъ на дворъ, не ѣдетъ ли кто-нибудь за нимъ.

Онъ не обманулся въ своихъ ожиданіяхъ. За нимъ пріѣхали два человѣка. Сначала они не сказали, зачѣмъ пріѣхали. Они ѣли, пили, разсказывали новости, а потомъ одинъ изъ нихъ спохватился и вспомнилъ что-то.

— Чуть не забылъ-было, — сказалъ онъ, обращаясь къ старшему брату: — отъ князя Спиридона приказъ есть. Заказываетъ, чтобы вы оба пріѣхали черезъ три дня по важному дѣлу. Общественныя дѣла обсуждать будутъ, или приказъ отъ начальства изъ города пришелъ, пожалуй.

— Пожалуй, что есть, — подхватилъ второй якутъ.

Черезъ три дня онъ съ братомъ уѣхалъ къ князю обсуждать дѣла. Тамъ уже было нѣсколько человѣкъ стариковъ, изъ которыхъ одинъ слылъ за знахаря и шамана. Этотъ старикъ не сводилъ съ него глазъ все время, пока онъ пилъ чай. Потомъ, когда пришла пора давать сѣно лошадямъ, его послали за этимъ во дворъ, и въ это время, видно, была рѣшена его судьба.

Когда онъ вернулся въ избу, старикъ, проницательно смотрѣвшій на него, прервалъ свое молчаніе.

— У тебя, парень, начинается опасная болѣзнь. Для того, чтобы она не перешла на другихъ, ты долженъ поселиться отдѣльно отъ всѣхъ людей и не имѣть съ ними сношеній. О тебѣ будутъ заботиться и доставлять тебѣ пищу. Тебя будетъ кормить твой братъ; по его просьбѣ, мы тебя оставляемъ не далеко отъ него, въ пяти верстахъ только. Но смотри, ты долженъ подчиниться всему тому, что я тебѣ скажу.

И старикъ началъ давать ему наставленія, какъ жить и какъ себя вести. Онъ не долженъ ходить въ домъ брата и прикасаться къ его дѣтямъ, не долженъ трогать его скота, ни близко подходить къ дому, а переговариваться съ братомъ издали; онъ не долженъ ѣздить или ходить въ гости ни къ кому изъ знакомыхъ или друзей.

Молча выслушалъ онъ наставленія и далъ обѣщаніе исполнять ихъ. Грозная волна, которую онъ давно уже ждалъ, хлынула на него, но не отнесла его далеко отъ родного крова. Томительное ожиданье кончилось, разразился ударъ, и ему стало гораздо легче.

Онъ поселился въ брошенной юртѣ, въ пяти верстахъ отъ брата, но на другомъ озерѣ, не рыбномъ, отчего берега его не посѣщались людьми. Ни онъ, ни братъ его не исполняли указаній стараго знахаря. Братъ бывалъ у него ежедневно; онъ самъ сначала издали разговаривалъ съ братомъ, не подходя къ самому дому, потомъ началъ подходить къ окну; дѣти выбѣгали ему на встрѣчу и напрашивались на ласки. Большого труда стоило ему уклоняться отъ ихъ объятій. Потомъ онъ началъ захаживать въ домъ сначала не надолго, потомъ просиживалъ цѣлые вечера, разсказывалъ дѣтямъ сказки, слышанныя имъ самимъ въ дѣтствѣ у того же очага. Онъ уходилъ только ночевать къ себѣ. Когда издали слышался стукъ копытъ, возвѣщавшій проѣзжаго, онъ убѣгалъ въ тайгу и скрытными тропинками пробирался въ свое логовище.

Брать извѣщалъ его, когда можно приходить къ нимъ, а когда нельзя. Вся семья брата сжилась и привыкла къ нему и безъ него скучала. Его присутствіе приводило всѣхъ въ лучшее настроеніе.

Болѣзнь, казалось, совсѣмъ оставила его. Въ общемъ онъ чувствовалъ себя здоровымъ; лишь по временамъ слабость находила на него. Тогда онъ впадалъ въ мрачное настроеніе: съ трепетомъ всматривался въ темную глубь лѣса, прислушивался къ тишинѣ, не услышитъ ли онъ стука копытъ, плохо спалъ и видѣлъ страшные сны. Постепенно онъ привыкъ къ своему новому положенію, взялся за свои прежнія занятія, опять ходилъ промышлять рыбу и птицъ и ставить луки на звѣрей. Онъ надѣялся перейти опять въ семью брата совсѣмъ, надѣялся выздоровѣть. Но надъ головой его вновь собралась гроза.

Въ улусѣ, среди якутовъ, въ огромномъ пустынномъ просторѣ лѣсовъ и болотъ, труднѣе скрыть что-нибудь отъ людей, чѣмъ въ тѣсныхъ стѣнахъ города. Всякая вѣсть съ быстротою молніи распространяется по улусу отъ юрты къ юртѣ. Разъ въ одной юртѣ стало извѣстно, что прокаженный вовсе не соблюдаетъ правилъ, которыя далъ слово исполнять, что онъ бываетъ каждый день у своего брата, нянчитъ его дѣтей, ѣстъ и пьетъ вмѣстѣ съ ними. Откуда это все стало извѣстнымъ? Можетъ быть, это все говорилось въ первомъ домѣ какъ предположеніе, во второмъ домѣ это передавалось какъ увѣренность, а въ третьемъ — въ извращенномъ видѣ. Утомленные скукой долгой зимы, люди чувствуютъ неотразимую потребность не только узнать новость, но и распространить ее; всякій, кто узналъ что-нибудь новое, сейчасъ сѣдлаетъ коня и ѣдетъ подѣлиться новостью съ сосѣдомъ.

Въ двѣ недѣли новость сдѣлала свое дѣло, встревожила воротилъ общества, заботящихся объ охраненіи общественнаго здравія. Они съѣхались на совѣщаніе, и участь прокаженнаго была рѣшена. Рѣшено было поселить его на озерѣ Деркатахѣ; оттого ранней весною явились тамъ люди съ топорами и поправили юрту, гдѣ умеръ прошлою зимою прокаженный. Братъ его не въ силахъ былъ противиться волѣ общества. Онъ одинъ только думалъ иначе, и за то его повезли на новое мѣсто жительства съ связанными руками, какъ преступника.

III.

...Итакъ, онъ остался одинъ въ опоясанной болотами лѣсной трущобѣ. Но развѣ онъ въ первый разъ видѣлъ такую трущобу? Развѣ онъ не живалъ въ нихъ съ дѣтства? Цѣлыя недѣли и мѣсяцы проводилъ онъ на недоступныхъ островахъ, гдѣ не было людей, гдѣ бродили медвѣди, сохатые, да олени. Да, но онъ жилъ тамъ добровольно, по своему желанію; теперь онъ принужденъ жить въ болотной трущобѣ противъ своей воли. Тюрьмой его была пустыня; въ предѣлахъ ея онъ могъ дѣлать, что хотѣлъ, могъ удаляться на сотни верстъ отъ своей юрты, онъ могъ быть вездѣ, гдѣ не было людей, но не имѣлъ права быть тамъ, гдѣ были люди. Надолго ли онъ запертъ въ этой пустынной, просторной тюрьмѣ? Неужели на всю жизнь? Дрожь пробѣгала по его тѣлу при этой мысли. Эта мысль рождала много другихъ мыслей, возможности появленія которыхъ онъ не подозрѣвалъ. Онѣ никогда не пришли бы ему въ голову, еслибы онъ жилъ по прежнему въ прежней обстановкѣ, въ обществѣ людей, еслибы не случилось все то, что привело его на озеро отверженныхъ. Ему казалось, что мысли, приходившія ему на умъ, не рождались въ немъ, а уже готовыя приходили къ нему отъ деревьевъ, отъ зеленыхъ береговъ, отъ крестовъ на могилахъ. Или это души прокаженныхъ, которые страдали и умирали здѣсь, невидимо носятся въ воздухѣ и показываютъ ему мысли, которыхъ они были полны при жизни?

Раньше онъ никогда не завидовалъ ни чужому здоровью, ни чужому богатству. Теперь онъ завидовалъ всѣмъ людямъ своего общества, которые остались въ своихъ прежнихъ жилищахъ, въ кругу своихъ друзей и знакомыхъ, а его принудили удалиться и жить въ лѣсной трущобѣ. Почему они всѣ имѣютъ право жить, какъ прежде жили, а ему отказываютъ въ этомъ правѣ? Почему, — спрашивалъ онъ себя, — князь Спиридонъ, который былъ главнымъ виновникомъ переселенія его на Деркатахъ, имѣетъ право жить по своему усмотрѣнію, а онъ не имѣетъ на это права? Развѣ князь Спиридонъ не такъ родился на свѣтъ, какъ онъ? Нѣтъ, Спиридонъ родился такъ же, какъ онъ, одаренъ тѣми же качествами, какъ онъ, и имѣетъ тѣ же потребности, онъ всѣмъ похожъ на него. Отчего Спиридонъ богатъ, уважаемъ всѣми, а онъ бѣденъ, всѣми отверженъ, лишенъ всѣхъ благъ, которыми пользуется князь Спиридонъ? Оттого, что онъ, по мнѣнію князя Спиридона и знахаря, боленъ проказой. Но откуда же Спиридонъ знаетъ, что завтра онъ самъ не заболѣетъ проказой? Тогда съ княземъ будетъ поступлено такъ же, какъ съ нимъ... Но развѣ можно утѣшаться въ своемъ страданьѣ сознаніемъ того, что страдаетъ другой? Развѣ справедливо отлучать отъ общества людей только за то, что они заболѣли такою болѣзнью, которая можетъ случиться со всякимъ? Почему другой князь, Иванъ, который ограбилъ сиротъ, отданныхъ ему въ опеку, пользуется всеобщимъ уваженіемъ, а онъ, который не только не сдѣлалъ никому зла, но и не подумалъ зла противъ другого человѣка, составляетъ предметъ всеобщаго отвращенія и боязни? Князя Ивана всѣ называютъ умнымъ за то, что онъ съумѣлъ оттягать имущество отъ беззащитныхъ сиротъ, всѣ ему кланяются, всѣ ему льстятъ, а отъ него, который ничего ни у кого не отнялъ въ жизни, всѣ отворачиваются. Неужели болѣзнь — преступленіе?

Но еслибы онъ самъ былъ здоровъ, не поступилъ ли бы онъ такъ съ другимъ прокаженнымъ, какъ теперь поступили съ нимъ другіе люди? Навѣрное онъ поступилъ бы такъ же, какъ другіе, онъ избѣгалъ бы встрѣчи съ нимъ, онъ подалъ бы свой голосъ за изгнаніе его изъ общества людей. Зачѣмъ же теперь онъ думаетъ иначе, чѣмъ думалъ бы тогда, когда бы былъ здоровъ? Онъ удивлялся тому, что у него на Деркатахѣ явились мысли, какихъ не было у него раньше. Откуда брались онѣ? Ихъ приносилъ вѣтеръ отъ могилъ прокаженныхъ. Они оставили ему въ наслѣдство печальныя воспоминанія о себѣ. Онъ вступилъ во владѣніе этимъ наслѣдствомъ и началъ переживать тѣ же муки, какія переживали они до него, на этомъ самомъ мѣстѣ. Такъ же, какъ они, онъ томился своимъ одиночествомъ, безмолвіемъ пустыни, окружающей его со всѣхъ сторонъ; думалъ о несправедливости людей и видѣлъ страшные сны въ долгія, зимнія ночи, подъ вой бури, плакавшей на могилахъ прокаженныхъ. Лѣтомъ онъ тосковалъ среди ликующей природы, среди зеленаго шума лѣсовъ еще болѣе, чѣмъ зимою, потому что онъ не имѣлъ возможности наслаждаться прекрасными мгновеніями короткаго лѣта въ обществѣ другихъ людей. Онъ былъ невольникъ огромной безлюдной пустыни и ненавидѣлъ ее, какъ узникъ ненавидитъ тюрьму.

Съ теченіемъ времени онъ освоился со своею тюрьмою, но не пересталъ тосковать. Грустный, задумчивый, сидѣлъ онъ въ лѣтніе вечера у порога своей юрты и глядѣлъ, какъ солнце склонялось къ закату и деревья ложились на воду своею длинною тѣнью, какъ заря разливалась по небу красною каймою и застилала озеро розовымъ, прозрачнымъ туманомъ, а на темносинемъ сводѣ неба зажигалась вечерняя звѣздочка; какъ зеленыя заросли по краямъ озера приходили въ движеніе и утки со своими выводками выплывали изъ нихъ на широкій водный просторъ. По цѣлымъ часамъ онъ слушалъ, какъ кричали гуси гдѣ-то за лѣсомъ, выбирая мѣсто ночлега на берегу удобнаго залива, какъ чирикали мелкія птички по кустамъ, а гдѣ-то далеко, далеко стонала гагара протяжнымъ, тоскливымъ стономъ, похожимъ на истерическій смѣхъ. Какой-то странный отзвукъ этого крика давала вода. Онъ точно катился по поверхности озера по одной невидимой водяной тропинкѣ, которая дрожала и звучала, какъ дрожитъ струна отъ рѣзкаго посторонняго звука. Онъ смотрѣлъ и на кладбище прокаженныхъ. Когда тайга шумѣла и волны ходили по озеру, безпорядочной толпою обгоняя другъ друга, ему казалось, что кресты шатаются на могилахъ, киваютъ вершинами и манятъ его въ свои широко раскрытыя объятія.

Первое мѣсто въ его думахъ занималъ издавна волнующій его вопросъ: въ самомъ ли дѣлѣ онъ боленъ тою болѣзнью, которая въ ихъ обществѣ считается преступленіемъ. Правда, онъ иногда чувствовалъ странную боль во всѣхъ членахъ, но чаще всего онъ бывалъ совершенно здоровъ, чувствовалъ потребность въ движеніи и работѣ. Онъ не ограничивался, какъ его предшественникъ, прогулкой по протоптанной тропинкѣ отъ юрты къ озеру и обратно. Онъ ходилъ далеко, верстъ за пятнадцать и дальше по своей обширной тюрьмѣ.

Далеко на горизонтѣ виднѣлся высокій холмъ, поросшій лѣсомъ; за нимъ въ полусотнѣ верстъ начинались горы, окаймляющія берегъ большой, широкой рѣки. Ихъ туманныя очертанія въ ясную погоду обозначались тамъ, гдѣ лѣсъ не походилъ на лѣсъ, а на полоску неба, отличающуюся отъ всего небеснаго свода своимъ болѣе темнымъ цвѣтомъ. За холмомъ жили люди; тамъ была граница его тюрьмы. Онъ не имѣлъ права ходить туда, но онъ все-таки шелъ по направленію къ холму верстъ пятнадцать, взбираясь на другой холмъ поменьше, и окидывалъ взоромъ всю разстилавшуюся передъ нимъ даль. Сначала его взоръ встрѣчалъ лѣсъ, за лѣсомъ были низкорослыя заросли, дальше онѣ рѣдѣли и разсыпались небольшими рощицами по огромной полянѣ, гдѣ искрилось въ лучахъ солнца большое озеро. Окрестности озера были пустынны, только недѣли двѣ въ году подъ осень пріѣзжали сюда люди промышлять рыбу. Эти двѣ недѣли прокаженный почти не сходилъ съ холма; притаившись подъ деревьями, онъ жадно впивался глазами въ синѣющуюся даль, въ сверкающую ленту озера, старался увидѣть людей, угадать ихъ присутствіе. Онъ видѣлъ черныя точки на водѣ: это люди разъѣзжали въ лодочкахъ по озеру. Онъ радостно глядѣлъ на движущіяся черныя точки, угадывалъ въ нихъ знакомыхъ и вспоминалъ о томъ времени, когда онъ самъ былъ среди нихъ. Ему такъ хотѣлось сойти съ холма, перейти черезъ лѣсъ, болота и ручьи, подойти къ людямъ и заговорить съ ними. Но онъ не долженъ былъ этого дѣлать, а долженъ былъ скрываться отъ людей. Ему такъ грустно и досадно становилось на душѣ при этой мысли, что хотѣлось уйти сейчасъ же отсюда, бѣжать за тысячу верстъ отъ границъ родного наслега. Онъ обдумывалъ подробности этого страннаго побѣга изъ тюрьмы, имѣющей сотни верстъ въ окружности, въ неизвѣстную пустыню, гдѣ бродятъ тунгусы. Онъ поселится въ горахъ, въ дикомъ недоступномъ ущельѣ, будетъ жить сурово и бѣдно своимъ скуднымъ промысломъ, но зато не будетъ чувствовать своей отверженности и презрѣнія людей. У него хватило бы энергіи сдѣлать это, но его удерживала надежда, эта вѣчная спутница молодости. Онъ надѣялся, что онъ выздоровѣетъ, что брать похлопочетъ за него, и его опять вернутъ къ людямъ. Но проходили дни, мѣсяцы, а вѣстей отъ брата не было. Изрѣдка пріѣзжали чужіе люди, привозили ему пищу и оставляли ее подъ бугромъ, въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ юрты, и уѣзжали.

Разъ утромъ онъ проснулся въ испугѣ; ему показалось, что его зоветъ кто-то. Но въ юртѣ не было никого и было тихо вокругъ юрты; обычная тишина господствовала въ лѣсахъ. Онъ слышалъ чей-то голосъ во снѣ; звукъ этого голоса остался у него въ памяти, а сна онъ не могъ припомнить. Только онъ открылъ дверь юрты, какъ вдругъ послышался звукъ, который онъ слышалъ во снѣ. Это было ржаніе лошади. Онъ оглядѣлся кругомъ: на томъ мѣстѣ, гдѣ обыкновенно оставляли пищу для прокаженныхъ, привязанная за ремень къ корнямъ кустовъ, стояла лошадь. Его лошадь! Та самая, на которой онъ всегда ѣздилъ на промыселъ. Когда скрипнула дверь, она заржала сильнѣе, она увидѣла и привѣтствовала его. Онъ бросился къ лошади и обнималъ ее, какъ друга. Она смотрѣла на него своими умными глазами, хватала его губами за руки и дѣлала видъ, что кусаетъ его.

Съ тѣхъ поръ онъ раздѣлялъ свое уединеніе съ лошадью, которую, повидимому, послалъ ему братъ. Когда она паслась, онъ бродилъ по близости и слѣдилъ за тѣмъ, чтобы она не перешла за поясъ болотъ и не ушла къ табунамъ, бродившимъ по волѣ. Часто онъ предпринималъ на ней поѣздки по берегамъ озера и въ лѣса, туда, гдѣ онъ не могъ встрѣтиться съ людьми.

Такъ жилъ онъ въ своемъ изгнаніи, безъ всякихъ радостей и развлеченій, какія даетъ человѣку общество другихъ людей. Въ долгіе зимніе вечера его развлекали завыванія бури, которая носилась по озеру, взметая сугробы снѣга, трескъ огня на очагѣ, который говорилъ ему о быломъ, о томъ времени, когда онъ сидѣлъ у огня и слушалъ сказки про богатыря Чалая. Лѣтомъ онъ промышлялъ рыбу и утокъ, ѣздилъ по окрестностямъ своей лѣсной тюрьмы, всходилъ на холмъ, искалъ глазами черныя движущіяся точки на поверхности дальняго озера и думалъ тѣ же думы, какія думали до него другіе прокаженные на томъ самомъ мѣстѣ. Онъ велъ жизнь, съ внѣшней стороны болѣе или менѣе похожую на жизнь его предшественниковъ, но въ душѣ у него не было того же чувства тупой покорности, что у нихъ. Онъ не хотѣлъ умереть какъ они, онъ надѣялся на свое освобожденіе изъ тюрьмы и ждалъ.

 

А. К.

НА ОЗЕРѢ ПРОКАЖЕННЫХЪ

ОЧЕРКЪ

ИЗЪ ЖИЗНИ ДАЛЕКОЙ ПОЛЯРНОЙ ОКРАИНЫ.

Вѣстникъ Европы. Октябрь 1896 г.

 

Окончаніе.

IV.

Новый прокаженный думалъ, что онъ одинъ живетъ и страдаетъ на озерѣ Деркатахъ. Онъ не зналъ, что недалеко отъ него живетъ другой человѣкъ, и онъ также мучится печальными думами, только не тѣми, которыя приносилъ вѣтеръ отъ могилъ прокаженныхъ, а другими, привезенными изъ далекой, южной страны. Въ двадцати верстахъ отъ него, на другомъ концѣ озера, куда онъ не заѣзжалъ и не заходилъ изъ боязни встрѣтиться съ людьми, была прелестная лужайка, заросшая густой травой, окаймленная рядами ивовыхъ кустовъ. Въ глубинѣ лужайки, подъ нависшими вершинами деревьевъ ютилась юрта. Въ ней жилъ такой же изгнанникъ, заброшенный судьбою изъ прекрасной южной страны въ глухіе лѣса Якутской земли. Цѣлый рядъ событій его предъидущей жизни привелъ его въ далекую полярную окраину Якутской земли, гдѣ существуетъ обычай отлучать отъ общества и заживо хоронить въ лѣсахъ больныхъ людей; цѣлый рядъ мучившихъ его мыслей привелъ его на пустынные берега лѣсного озера. Онъ самъ ушелъ отъ людей, въ обществѣ которыхъ жилъ; онъ искалъ уединенія въ лѣсахъ и случайность привела его въ эту мѣстность, гдѣ искони жили прокаженные. Якуты, которыхъ онъ нанялъ перевезти его сюда, ничего ему объ этомъ не сказали. Онъ не былъ членомъ ихъ общества и принадлежалъ, по ихъ мнѣнію, къ такой породѣ людей, которая не боится проказы и вообще ничего не боится. Они были правы: нюча *), человѣкъ чуждаго имъ народа, не боялся ничего того, чего они боялись.

*) Нюча значитъ: русскій.

Это былъ еще совсѣмъ молодой человѣкъ. Жизнь его сложилась такъ, что онъ былъ выбитъ изъ колеи, прежде чѣмъ могъ оглянуться кругомъ и опредѣлить себѣ свой жизненный путь. До того времени онъ былъ слишкомъ одностороненъ и не умѣлъ вдумываться въ смыслъ жизненныхъ явленій; онъ былъ слишкомъ большой энтузіастъ и нетерпѣливо стремился дѣйствовать и проводить въ жизнь то, о чемъ онъ не имѣлъ еще времени подумать и въ чемъ еще не умѣлъ отличить правды отъ лжи. Въ полярной окраинѣ онъ не могъ дѣйствовать и не умѣлъ проводить въ жизнь то, что считалъ правдой. Вынужденное бездѣйствіе заставило его думать о томъ, что онъ считалъ правдой, истиной и что раньше принялъ на вѣру отъ другихъ. Но думать, анализировать свои взгляды оказалось труднѣе, чѣмъ дѣйствовать по уже готовымъ, принятымъ на вѣру убѣжденіямъ, и онъ пожалѣлъ о томъ, что онъ раньше много вѣрилъ, мало думалъ. Теперь столько мыслей роилось въ головѣ, столько жгучихъ, неразрѣшенныхъ вопросовъ требовало къ себѣ вниманія, а онъ не могъ найти отвѣтовъ на нихъ въ самомъ себѣ, и некому было разъяснить ему то, чего онъ не понималъ. Онъ былъ заброшенъ въ мерзлую пустыню раньше, чѣмъ онъ понялъ и уяснилъ себѣ жизнь. Раньше онъ игнорировалъ вопросы, которые ставила ему жизнь, прогонялъ сомнѣнія, по временамъ вторгавшіяся въ душу. Онъ суетился, волновался, мечталъ и воображалъ, что онъ дѣлаетъ дѣло; теперь вдругъ чувство неудовлетворенности, раньше заглушаемое фикціей дѣятельности, шевельнулось въ немъ; назрѣвшіе, неразрѣшенные вопросы встали передъ нимъ и назойливо требовали отвѣтовъ. Но все молчало въ немъ; все молчало вокругъ него, потому что тамъ, гдѣ онъ жилъ — жизни не было, людей не было, а была одна безграничная пустыня. Она казалась мертвой, и онъ блуждалъ въ ней какъ слѣпой. Но она не была мертва, она говорила уму и сердцу о многомъ. Онъ любилъ пустыню, потому что любилъ природу, которая говорила ему о его ничтожествѣ и о его величіи. Среди нея онъ чувствовалъ себя ничтожной песчинкой въ морѣ жизни, но въ то же время онъ могъ обнимать ее всю своимъ умомъ. Ему казалось, что въ природѣ заключается какая-то огромная, непреложная истина, которая можетъ объяснить все, но онъ не умѣлъ ее понять и въ ней найти отвѣты на волнующіе его вопросы. Въ отчаяніи онъ перешелъ отъ вѣры къ отрицанію. Онъ убѣдилъ себя, что вся предъидущая его дѣятельность была ошибкой. Все, чѣмъ онъ мучился, во что вѣрилъ, за что готовъ былъ страдать, все не привело его ни къ чему и даже не сдѣлало лучшимъ его самого. Онъ оказался чѣмъ-то въ родѣ банкрота; онъ не сдѣлалъ никому добра и не нашелъ для самого себя удовлетворенія въ томъ, что дала ему жизнь. Чего же онъ искалъ въ жизни? Ему казалось, что онъ искалъ правды и былъ неустрашимъ въ своихъ поискахъ. Но правды не было нигдѣ, а прежде всего въ немъ самомъ, а была ложь и безцѣльныя страданія. Вездѣ онъ видѣлъ несоотвѣтствіе слова съ дѣломъ, идеала съ жизнью, и пересталъ вѣрить въ самого себя, пересталъ считать себя способнымъ жертвовать всѣмъ для того, что онъ называлъ истиной. Онъ впалъ въ крайность отрицанія: вѣрованія, въ которыхъ раньше онъ черпалъ отраду, сдѣлались для него источникомъ мученій; онъ не зналъ, что дѣлать съ своею жизнью, въ которой не было руководящаго начала.

Не онъ одинъ переживалъ такое настроеніе въ полярной окраинѣ; его переживали и другіе люди. Тѣ же обстоятельства и событія, которыя бросили его за полярный кругъ, бросили туда цѣлую группу такихъ же нервныхъ, несложившихся молодыхъ людей, какъ онъ. Всѣ эти люди были энергичны, они чувствовали въ себѣ избытокъ силъ и хотѣли дѣйствовать, но очутились въ такомъ положеніи, что дѣйствовать не могли. Они были поставлены въ вынужденное бездѣйствіе; они задыхались въ немъ, какъ морскія рыбы задыхаются въ болотныхъ лужахъ, какъ орлы въ тѣсныхъ пещерахъ. Они не могли побороть въ себѣ потребность дѣйствовать и создавали себѣ фикціи дѣятельности и обратили всю свою энергію противъ самихъ себя. Раньше они привыкли осуждать и порицать все, что считали неправдой въ общественной жизни; теперь они начали искать неправды одинъ въ другомъ. Всякій промахъ одного изъ нихъ, который въ сферѣ болѣе широкихъ человѣческихъ отношеній не обратилъ бы на себя вниманія, становился предметомъ обсужденія всѣхъ. Скоро среди нихъ возникъ свой кодексъ морали, узкой, односторонней морали угнетенныхъ и озлобленныхъ людей. Удаленные отъ источниковъ жизни, отъ кипучей дѣятельности большихъ городовъ, гдѣ они выросли, въ отдаленную окраину, они мало-по-малу прониклись мелочными интересами. У нихъ образовалось свое общественное мнѣніе, свои предразсудки, свои предубѣжденія; все это выработалось ихъ жизнью, и потому было мизерно, какъ она. Они переняли всѣ дурныя стороны маленькихъ обществъ захолустныхъ городовъ. Въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ не было простоты и душевности, потому что въ нихъ самихъ было мало простоты и много самолюбія и гордости. Среди нихъ были люди съ большими претензіями, намѣревавшіеся стать знаменитостями; были другіе, которые этихъ претензій не признавали. Это одно незначительное, само по себѣ, обстоятельство создавало много ссоръ, дрязгъ и неудовольствій среди нихъ. Случалось, что всѣ грызли одного, который сдѣлалъ или сказалъ что-нибудь, что не понравилось всѣмъ; случалось, рѣже впрочемъ, что одинъ ополчался противъ всѣхъ, которые поступали не такъ, какъ ему нравилось. Добровольный изгнанникъ озера Деркатахъ, о которомъ не зналъ прокаженный, жившій въ двадцати верстахъ отъ него, принадлежалъ къ числу послѣднихъ; онъ негодовалъ на всѣхъ своихъ товарищей за то, что они поступали не такъ, какъ ему нравилось. Онъ, сомнѣвавшійся въ истинѣ всего того, чѣмъ онъ жилъ до сихъ поръ, видѣлъ въ поступкахъ другихъ ложь въ большей степени, чѣмъ въ самомъ себѣ. Рядъ мелочныхъ столкновеній и дрязгъ, составляющихъ обычное, неизбѣжное явленіе вынужденнаго бездѣйствія, вынужденнаго общенія съ другими, мало-по-малу ослабилъ всякую солидарность между нимъ и его товарищами. Въ одинъ прекрасный день онъ оказался всѣми отвергнутымъ. Всѣ отъ него отвернулись, онъ отвернулся отъ всѣхъ, хотя онъ не винилъ никого въ этомъ. Онъ подчинился силѣ обстоятельствъ, приведшихъ его къ разрыву сношеній съ тѣми людьми, съ которыми онъ имѣлъ столько общаго по духу, по вѣрованіямъ, по участи.

Онъ остался одинокимъ, всѣми отвергнутымъ, и радъ былъ этому потому, что онъ вѣрилъ въ цѣлительную силу страданій и думалъ, что въ одиночествѣ онъ будетъ больше страдать. Но онъ въ этомъ ошибся: въ одиночествѣ онъ страдалъ меньше, чѣмъ въ обществѣ людей, потому что онъ испытывалъ совершенно новыя чувства и наслаждался этой новизной. Онъ испытывалъ странное удовольствіе при мысли, что онъ совершенно оставленъ, покинутъ всѣми, что никто не придетъ его утѣшить въ горѣ, что всѣ бывшіе товарищи отвернутся отъ него, когда онъ пройдетъ среди нихъ оборванный, голодный, съ протянутой рукой. Думать все это было не такъ скучно, какъ выслушивать отъ всѣхъ банальная похвалы или изъявленія дружбы, которая существуетъ лишь на словахъ. Въ своей жизни онъ не разъ испытывалъ наслажденіе отъ всеобщихъ похвалъ, и теперь хотѣлъ испытать наслажденіе отъ всеобщаго презрѣнія. Онъ не чувствовалъ раскаянія въ томъ, что онъ порвалъ съ товарищами. Люди измѣнились въ отношеніи его, отвернулись отъ него, но ему осталась вѣчно неизмѣнная природа. Солнце ему свѣтило такъ же, какъ всѣмъ людямъ; высокое небо улыбалось ему по прежнему своей нѣжной синевой; ему привѣтливо шумѣла тайга и въ ея шумѣ слышались таинственныя пѣсни о тщетѣ всего земного и будили въ немъ желаніе перестать жить индивидуально, какъ часть, и слиться съ цѣлымъ, со всею природой, съ жизнью безбрежнаго моря лѣсовъ. Онъ поселился на озерѣ Деркатахъ, въ пустой, брошенной юртѣ; онъ бѣжалъ отъ людей, чтобы жить съ природой, облегчить свою печаль общеніемъ съ нею и попытаться узнать то, что онъ не могъ узнать отъ людей. Давно уже онъ искалъ уединенія, но не могъ найти его въ пустынныхъ окрестностяхъ города, въ которомъ жилъ. А между тѣмъ тамъ, вблизи города, была большая рѣка въ красивыхъ берегахъ, тихіе заливы, скрытые въ заросляхъ, прелестные острова, посреди ея широкой стальной глади, хмурая тайга, раскинувшаяся вездѣ, куда глазъ хватитъ: отъ береговыхъ утесовъ до облаковъ горизонта, — кудрявые кусты, окаймляющіе песчаные берега свѣтло-зеленой бахромой. Было почти все то, что и на озерѣ Деркатахъ. Но онъ не могъ найти полнаго уединенія вблизи города, на берегахъ широкой рѣки: кто-то будто шелъ по пятамъ его, когда онъ бродилъ по ея окрестностямъ. Это было воспоминаніе о пережитомъ въ городѣ, который былъ позади него. Онъ шелъ дальше, городъ исчезалъ изъ глазъ, но тѣнь его, казалось, неотступно слѣдовала за нимъ. „Какъ хорошо было бы здѣсь, — говорилъ онъ самому себѣ, — еслибы не было за мной этой тѣни!“ И онъ бѣжалъ изъ города и изъ окрестностей его, по которымъ, казалось, бродили тѣни пережитыхъ страданій, въ окрестности озера, скрытаго отъ людей въ глубинѣ лѣсовъ.

Тамъ онъ сливался душою съ природой. По цѣлымъ часамъ просиживалъ онъ неподвижно подлѣ своей избушки и всматривался въ окружающую его пустыню, гдѣ на сотни верстъ вокругъ не было слѣдовъ человѣка. Онъ любилъ смотрѣть, какъ вставало солнце изъ-за лѣса и будило сонную пустыню, какъ одинъ лучъ его, подобно звону колокола, потрясалъ туманный воздухъ и наполнялъ движеніемъ и жизнью дремлющіе лѣса; какъ передъ грозою тучи неслись по небу мрачной безконечной вереницей, въ то время, какъ тѣни ихъ ползли по землѣ, наполняя сумракомъ густыя заросли и своей темнотою какъ бы придавливали къ землѣ цвѣты и травы; какъ молнія сверкала на краю неба, и полоса дождя проносилась надъ землей; какъ выглядывало солнце изъ-за разорванныхъ тучъ, а огромная радуга обнимала озеро и отражалась въ немъ какъ въ зеркалѣ... Любилъ онъ смотрѣть, какъ заходило солнце и свѣтъ его падалъ такъ, что деревья дальняго берега то погружались въ мракъ, то сверкали въ лучахъ. Казалось, что сами деревья то горятъ, то тухнутъ, точно обмѣниваясь между собою какими-то условными знаками. Онъ жилъ въ глубинѣ лѣсовъ своимъ существомъ, своимъ тѣломъ, но душою и мыслью онъ могъ быть гдѣ хотѣлъ. Въ одинъ мигъ онъ могъ перенестись мыслью за океанъ лѣсовъ его окружающихъ, въ далекую страну, гдѣ расцвѣла его молодость, которой суждено было завянуть въ пустынной тюрьмѣ, отдѣленной отъ всего міра стѣнами лѣсовъ въ нѣсколько тысячъ верстъ. По временамъ онъ переносился мечтами за эти стѣны и жилъ душою съ дорогими существами, которыхъ онъ кинулъ на родинѣ, и со всѣми, кто борется тамъ, страдаетъ и гибнетъ... Мысли его были съ несчастными, которыхъ стонъ не доносился до него, когда онъ думалъ о нихъ; онъ страдалъ за нихъ такъ, какъ бы жилъ съ ними. Часто онъ бродилъ безцѣльно по тайгѣ, по холмамъ и лощинамъ, или лежалъ подъ кустами и глядѣлъ на небо. Людей онъ видѣлъ рѣдко; изрѣдка якуты привозили ему провизію. Они отдыхали столько, сколько нужно было для лошадей, молча пили чай и уѣзжали. Онъ не скучалъ безъ людей. Жить въ самомъ себѣ было менѣе скучно, чѣмъ жить въ обществѣ людей, которые пріѣлись другъ другу до того, что одинъ не могъ видѣть равнодушно лица другого.

Хорошо ему было жить въ пустынѣ. Пройдетъ десятки, сотни верстъ и не встрѣтитъ ни человѣка, ни человѣческаго страданія. Только тайга раскинулась большими, темными полосами отъ краевъ озера до краевъ неба. Вездѣ стояли деревья необозримыми рядами. Они ползутъ вверхъ по холмамъ, сбѣгаютъ внизъ по долинамъ, смотрятся въ тихія воды озеръ и рѣкъ, ютятся по обрывистымъ берегамъ, — кажется, что они ростутъ изъ воды.

Но и здѣсь онъ не могъ не думать о своихъ неразрѣшимыхъ вопросахъ; мысли и воспоминанія, отъ которыхъ онъ бѣжалъ сюда, казалось, слѣдовали за нимъ по пятамъ. Онъ вспоминалъ о томъ времени, когда онъ жилъ среди людей, среди шума и движенія большихъ городовъ. Развѣ тамъ онъ былъ счастливѣе, чѣмъ здѣсь? Онъ видѣлъ тамъ одни страданія. Тамъ въ организованномъ обществѣ люди страдали больше, чѣмъ здѣсь разсѣянные по лѣсамъ звѣроловы-дикари. Въ лѣсахъ звѣроловъ не знаетъ надъ собою ничьей власти, ничьего произвола, кромѣ власти природы, которая ко всѣмъ одинаково милостива, ко всѣмъ одинаково строга; здѣсь первый князь племени и послѣдній пастухъ оленей равны фактически; здѣсь большее равноправіе, чѣмъ въ культурныхъ странахъ, гдѣ богатство дѣлаетъ фикціей равенство людей, провозглашенное закономъ, гдѣ господствуетъ такая утонченная безчеловѣчная жестокость въ отношеніяхъ людей между собою, о какой здѣсь не имѣютъ понятія. Тамъ среди сытости, роскоши и довольства на каждомъ шагу попадались нищіе, голодные, обездоленные люди. Онъ видѣлъ тамъ на каждомъ шагу страданія, ненависть, зло и слезы, и страдалъ отъ сознанія своего безсилія уничтожить, ослабить это зло, которое было вокругъ него въ жизни, которое было въ немъ самомъ, привитое ему воспитаніемъ, примѣрами и всѣмъ складомъ окружающей его жизни. А здѣсь какъ тихо, какъ мирно текла его жизнь! Но онъ не могъ забыть все, чѣмъ мучился раньше; по временамъ онъ вспоминалъ въ своей тихой пустынѣ о страданіяхъ людей, которыя видѣлъ онъ въ водоворотахъ жизни; ему казалось, что думать объ угнетенныхъ, голодныхъ людяхъ еще тяжелѣе, чѣмъ страдать вмѣстѣ съ ними. Въ такія минуты онъ забывалъ самого себя, свою испорченную жизнь и проникался состраданіемъ къ массѣ незнакомыхъ ему людей, которые страдаютъ гдѣ-то далеко, въ десяти тысячахъ верстъ отъ него. Ему такъ тяжело становилось на душѣ при мысли о чужихъ страданіяхъ!.. Въ эти минуты онъ готовъ былъ отдать жизнь за то, чтобы эти страданія прекратились или были поровну раздѣлены между всѣми людьми. Какой-то внутренній голосъ говорилъ ему, что никогда не будетъ на землѣ равнаго распредѣленія радостей и горестей среди людей, и всегда одни будутъ страдать для того, чтобы другіе наслаждались. Но противъ этого все возмущалось въ немъ.

Въ скучные морозные дни, въ долгіе зимніе вечера онъ просиживалъ у горящаго камелька далеко за полночь, не смыкая глазъ, и думалъ до головной боли или погружался въ свои всегдашнія мечты. Все было тихо въ юртѣ, все было тихо вокругъ юрты; только дрова трещали въ каминѣ сухимъ, отрывистымъ трескомъ, и огонь нашептывалъ ему какія-то загадочныя рѣчи. Ему казалось, что онъ не одинъ въ юртѣ, что какія-то странныя, фантастическія существа поселились съ нимъ въ пустынѣ, что они ютятся по угламъ юрты, стоятъ у него за плечами, подслушиваютъ его мысли, вступаютъ съ нимъ въ споры. Каждый вечеръ они выходили изъ своихъ угловъ, неотступно слѣдили за его мыслями и мечтами, осмѣивали его и уличали его во лжи. Въ его мечтахъ была та же двойственность, та же ложь, что была въ его жизни. И въ мечтахъ онъ не былъ безкорыстенъ и не могъ отрѣшиться отъ честолюбія и эгоизма. Онъ и въ мечтахъ ничего не давалъ другимъ безъ пользы или славы для себя. Онъ не хотѣлъ простить своимъ врагамъ безъ рисовки и великодушничанья; и въ мечтахъ онъ хотѣлъ быть выше всѣхъ, быть героемъ. Онъ опьянялъ себя мечтами о своихъ высокихъ подвигахъ.

Въ зимнія ночи онъ задумчиво смотрѣлъ на засыпанную снѣгомъ землю, на синее небо, усѣянное узорами звѣздъ. Все вокругъ его юрты лежало въ оцѣпенѣніи подъ снѣгомъ: неподвижно стояли деревья подъ сверкающимъ въ лучахъ луны уборомъ инея; какъ-то сонливо мерцали на небѣ звѣзды и какъ бы нехотя роняли на землю свои блѣдные лучи. Но вдругъ на сѣверѣ что-то вспыхивало. То зажигались огни сѣвернаго сіянія и чудное движеніе свѣта начиналось на небѣ... Небо на сѣверѣ казалось завѣшеннымъ красною занавѣсью; сквозь нее искрились звѣзды; серебряныя, золотыя, розовыя полоски то бѣгали по небу, то стояли неподвижно на одномъ мѣстѣ, подобно колоннамъ какого-то чуднаго, неземного зданія... Казалось, огненные разноцвѣтные столпы поддерживали небесный сводъ... Онъ не могъ оторвать глазъ отъ этого зрѣлища до тѣхъ поръ, пока сильный морозъ не прогонялъ его въ его мрачную юрту.

Лѣтомъ онъ проводилъ въ тайгѣ цѣлые дни и наблюдалъ жизнь въ безбрежномъ морѣ лѣсовъ. Какъ тихо было все кругомъ! Темнозеленыя лиственницы стояли какъ заколдованныя; кудрявые тальники любовно жались къ ихъ стволамъ; гдѣ-то осторожно покрикивали куропатки; бѣлки перебѣгали съ вѣтки на вѣтку. Солнце ярко освѣщало ряды ближнихъ деревьевъ и кустовъ, а вдали между стволами деревьевъ господствовалъ полумракъ, полный какого-то таинственнаго трепета, какъ подъ величественными сводами готическаго храма.

Совсѣмъ иной видъ принимали лѣса передъ грозой: они были зловѣщи и сосредоточенны. Дрожь пробѣгала по вершинамъ деревьевъ и въ листьяхъ начинался ропотъ; туча медленно вползала на небо и закрывала собою солнце; дальніе лѣса на небосклонѣ сливались въ одноцвѣтную сѣрую массу... Короткій, отрывистый громъ грохоталъ по небу и отдавался въ лѣсахъ; казалось, что земля отвѣчала ему сдержаннымъ сердитымъ гуломъ... Потомъ все стихало; съ неба спускался сѣрыми прядями дождь; дальніе лѣса кутались непроницаемымъ плащомъ тумана, исчезали въ облакахъ дождевой пыли... Тогда ему становилось грустно; онъ жалѣлъ о томъ, что прожилъ жизнь такъ безплодно для себя и для другихъ...

...А въ другомъ концѣ озера грустилъ прокаженный совсѣмъ о другомъ. Онъ вспоминалъ свою прежнюю жизнь, родныхъ, бѣлыя ночи на промыслѣ и зимніе вечера у камелька. Онъ молилъ у судьбы хоть одинъ день этого прежняго счастья. Онъ страдалъ оттого, что онъ удаленъ отъ людей и отъ жизни, которою былъ доволенъ, которую любилъ.

Такъ жили эти два человѣка на двухъ концахъ озера Деркатахъ, не зная ничего одинъ о другомъ. Имъ казалось, что природа страдаетъ вмѣстѣ съ ними и лѣса сочувствуютъ имъ. Каждый изъ нихъ воплощалъ въ природѣ свое настроеніе и все, что его мучило...

V.

Въ одинъ пасмурный вечеръ, когда тайга мрачно хмурилась по дальнимъ холмамъ, холодныя струи воздуха темною рябью пробѣгали по тихому лону озера, надъ которымъ плыла луна, пробираясь среди загромождавшихъ небо тучъ, какъ огненная лодка среди темныхъ волнъ, прокаженный услышалъ отдаленный топотъ копытъ. По привычкѣ онъ скрылся въ юртѣ и украдкою смотрѣлъ, черезъ вынутую изъ окна раму, на опушку тайги. Топотъ приближался, и скоро онъ различилъ въ вечернемъ сумракѣ двѣ фигуры верхомъ на лошадяхъ. Онъ былъ смущенъ и взволнованъ этимъ необычнымъ появленіемъ людей въ его лѣсной тюрьмѣ. Въ это время, обыкновенно, не привозили ему продуктовъ; ими снабжала его сама природа, безъ помощи людей. Онъ ставилъ силки на утокъ между водяныхъ зарослей, металъ сѣти и добывалъ мелкую рыбу. Эта рыба казалась ему очень вкусной, потому именно, что онъ ее самъ добывалъ, и это укрѣпляло въ немъ увѣренность въ томъ, что онъ не боленъ, если онъ способенъ къ труду и можетъ себя прокормить самъ, и не нуждается въ томъ, чтобы его кормили другіе. И люди рѣдко навѣдывались къ нему лѣтомъ. Общество знало, что онъ самъ себѣ промышляетъ пищу, но не хотѣло вернуть его въ его семью, потому что обычай требовалъ, чтобы онъ страдалъ въ одиночку. Топотъ коней будилъ въ немъ старыя воспоминанія, оживлялъ въ немъ умершія надежды. Кто это ѣдетъ къ нему или мимо него? Не братъ ли его? Или, можетъ быть, въ городѣ начальство узнало, что онъ неправильно изгнанъ изъ общества людей и посылаетъ нарочныхъ за нимъ, чтобы возвратить его роднымъ? Чуткое ухо его уловило звуки чуждой рѣчи. Это, значитъ, не якуты и не купцы, потому что купеческій трактъ лежитъ далеко въ сторонѣ отъ озера Деркатахъ, это — казаки. Онъ вышелъ изъ юрты и остановился на порогѣ. Какъ разъ въ это время выплыла луна изъ-за тучъ и облила своимъ свѣтомъ поляну, гдѣ находились ѣдущіе люди, и освѣтила ихъ лица. Прокаженный вскрикнулъ отъ изумленія: широкое лицо, обрамленное длинной окладистой бородой одного изъ людей, казалось ему знакомымъ. Это было въ полномъ смыслѣ „мерзлое лицо“, какъ говорятъ якуты: бѣлое, обросшее рыжими волосами, оживленное парой сѣрыхъ, круглыхъ глазъ. Это лицо было извѣстно по всему тракту отъ Якутска до Ледовитаго моря; у всѣхъ якутовъ при видѣ его появлялась веселая улыбка на лицѣ. Человѣкъ съ „мерзлымъ лицомъ“ былъ любимъ всѣми. Всѣ трактовые жители, на разстояніи 3.000 верстъ, съ нетерпѣніемъ каждый годъ ожидали появленія этого лица. Человѣкъ съ рыжей бородой былъ не кто иной, какъ купецъ Иннокентій Васильевичъ, считавшій священнымъ долгомъ угощать всѣхъ якутовъ отъ Якутска до Ледовитаго моря, истратившій на это угощеніе порядочное состояніе и теперь старающійся вернуть это состояніе обратно...

Но что онъ ищетъ на озерѣ прокаженныхъ?

Лицо другого всадника было ему незнакомо. Онъ все стоялъ неподвижно, ожидая, что „мерзлые люди“ проѣдутъ мимо; но они направились прямо къ его юртѣ, и онъ разсмотрѣлъ лицо другого всадника. Это былъ молодой, безусый человѣкъ, съ бѣлымъ, нѣсколько изрытымъ оспою лицомъ, въ казацкой шапкѣ. Нерѣшительно стоялъ прокаженный на порогѣ; онъ былъ несказанно радъ увидѣть людей, но не считалъ возможнымъ, чтобы люди рѣшились зайти къ нему. Въ своемъ уединеніи онъ отвыкъ отъ людей, началъ бояться ихъ и весь вздрогнулъ, когда купецъ Иннокентій Васильевичъ, по своему обыкновенію, весело разсмѣялся и крикнулъ свое обычное привѣтствіе.

— Здорово, пріятель! Каково поживаешь?

Съ низкими поклонами онъ подошелъ къ Иннокентію Васильевичу и помогъ ему сойти съ лошади. Онъ не могъ выговорить ни слова; какъ во снѣ слушалъ онъ русскую рѣчь другого всадника, обращенную къ купцу. Ему не вѣрилось, что это люди пріѣхали къ нему; ему казалось, что лѣсные призраки дурачатъ его, или что древніе шаманы, могилы которыхъ находились въ глубинѣ лѣсовъ на деревьяхъ, вышли изъ своихъ „арангасовъ“ *), чтобы пошаманить и позабавиться надъ нимъ.

*) Aranhas — могила на высокихъ столбахъ въ воздухѣ, имѣетъ видъ лодки; въ лодкѣ лежитъ покойникъ: такъ хоронили якуты покойниковъ въ древности, до появленія русскихъ.

— Ну, дагоръ, готовь чай, — сказалъ купецъ: — мы будемъ здѣсь пить чай и отдохнемъ.

Съ этими словами купецъ вошелъ въ юрту; его молодой спутникъ послѣдовалъ за нимъ.

Иннокентій Васильевичъ представлялъ изъ себя рѣдкій, почти исчезнувшій типъ стариннаго купца. Съ малыхъ лѣтъ онъ ѣздилъ по тракту отъ Якутска до Ледовитаго океана, проводя три четверти года въ кочеваньѣ по тракту, а четверть года болѣе осѣдло въ главныхъ пунктахъ своихъ торговыхъ операцій. Въ промежутокъ времени отъ того, какъ онъ началъ торговать, и до встрѣчи съ прокаженнымъ на озерѣ Деркатахъ много перемѣнъ произошло въ пріемахъ торговли, даже здѣсь, въ полярной окраинѣ. Всѣ купцы мало-по-малу перешли отъ торговли съ инородцами въ кредитъ, на слово, къ векселямъ, заемнымъ письмамъ и другимъ лучшимъ обезпеченіямъ, чѣмъ слово; всѣ старались сокращать расходы и увеличивать доходы.

Одинъ Иннокентій Васильевичъ торговалъ по старинѣ, вѣрилъ инородцамъ въ долгъ на слово и старался увеличивать расходы, полагая, что это вызоветъ увеличеніе доходовъ, что барыши сами полѣзутъ въ карманъ, какъ было въ старину. И пріемы торговли у Иннокентія Васильевича были всѣ старинные. Пріѣхавъ къ жителямъ, съ которыми онъ имѣлъ дѣла, онъ входилъ въ юрту и, не раздѣваясь, а только снявъ шапку, долго крестился на иконы; въ это время ямщики его успѣвали внести „посудину“ внушительныхъ размѣровъ, ведерную, а иногда трехведерную фляжку, и поставить ее у орона, гдѣ уже была постлана медвѣжья шкура, въ знакъ уваженія къ пріѣзжему. Хозяева приносили изъ амбара цѣлое стегно мяса и вѣшали у камина, чтобы, по растаяніи его, отрѣзать лучшій кусокъ на ужинъ знатному гостю, а нарочный якутъ садился на коня и во весь опоръ скакалъ къ окрестнымъ жителямъ, объявлять радостную вѣсть и сзывать народъ на пиръ. „Иннокентій Васильевичъ пріѣхалъ!“ — раздавалось по всѣмъ ближайшимъ домамъ; якуты сѣдлали коней и спѣшили на сборный пунктъ, гдѣ уже за столомъ сидѣлъ Иннокентій Васильевичъ, хозяинъ дома и другіе „почетные люди“. Менѣе почетные гости садились на ороны у дверей и терпѣливо ожидали того чуднаго, лелѣяннаго, въ продолженіе цѣлаго года, мгновенія, когда Иннокентій Васильевичъ нальетъ имъ по чашкѣ водки и ласково пригласитъ ихъ выпить. Всѣ входили въ юрту, отвѣшивали ему низкій поклонъ, поздравляли съ пріѣздомъ, спрашивали о здоровьѣ. Онъ лобызался со всѣми троекратно, говорилъ бабамъ двусмысленныя шутки, щипалъ за щеку грязныхъ якутятъ. Якуты пили, крякали отъ удовольствія и кланялись Иннокентію Васильевичу до тѣхъ поръ, пока принесенная ямщиками фляга не опоражнивалась, не выбрасывалась во дворъ за ненадобностью. Это былъ знакъ того, что первое угощеніе кончилось, и что въ ожиданіи второго угощенія, полагающагося по издревле заведенному этикету передъ отъѣздомъ, можно заняться дѣломъ и поторговать. Ямщики вносили тюки съ чаемъ, съ ситцемъ и съ другими товарами. Иннокентій Васильевичъ вынималъ изъ дорожнаго сундучка засаленную счетную книгу и маленькіе счеты и начиналъ торговлю. Онъ читалъ въ книгѣ сумму долга каждаго якута и принималъ въ уплату его деньги, а чаще всего лисицъ, бѣлокъ и другую пушнину. Кто исправно платилъ старый долгъ, тотъ получалъ вновь въ кредитъ до будущаго года товары на такую же или большую сумму; кто платилъ не весь долгъ, а меньше, тотъ получалъ въ долгъ меньше; кто ничего не платилъ, тотъ не долженъ былъ получить ничего. Но дѣло кончалось обыкновенно тѣмъ, что послѣ продолжительныхъ дипломатическихъ переговоровъ, поклоновъ и обѣщаній несостоятельныхъ должниковъ, Иннокентій Васильевичъ смягчался и отпускалъ-таки имъ въ кредитъ товары, „чтобы дать поправиться должнику, сначала поставить его на ноги, а тамъ онъ, дастъ Богъ, и расплатится“... Правда, часто Богъ давалъ поправиться несостоятельнымъ должникамъ, но бывали случаи, что они не поправлялись вовсе, и долгъ за ними пропадалъ. Но Иннокентій Васильевичъ не сердился на нихъ и во время своего проѣзда поилъ ихъ водкой, какъ и всѣхъ прочихъ состоятельныхъ должниковъ.

На слѣдующій день передъ отъѣздомъ ямщики опять вносили въ юрту новую посудину, опять сходился народъ пожелать Иннокентію Васильевичу счастливаго пути. Обыкновенно путь былъ очень счастливый, по крайней мѣрѣ Иннокентій Васильевичъ бывалъ въ очень счастливомъ расположеніи духа и насилу влѣзалъ на коня при громкихъ прощальныхъ крикахъ своихъ должниковъ.

Такъ торговалъ онъ много лѣтъ и дѣла его шли недурно. Большихъ денегъ, при такомъ способѣ торговли, онъ не наживалъ, хотя бралъ за свой товаръ втрое и вчетверо больше, чѣмъ онъ ему стоилъ, что, впрочемъ, было въ порядкѣ вещей въ дальней окраинѣ, почти у береговъ Ледовитаго океана. Но зато онъ жилъ сыто и хорошо, принималъ у себя людей и слылъ за хлѣбосола во всей округѣ. Въ его домѣ вѣчно кушали пирогъ, вѣчно пили за чье-нибудь здоровье; то встрѣчали или провожали его самого, то его жену, то приказчика, и всякіе проводы и встрѣчи знаменовались кушаньемъ пироговъ и обильными выпивками. Иннокентій Васильевичъ возилъ много спирта, какъ всѣ купцы, но не для продажи, а для личнаго употребленія. Изъ транспорта спирта, лошадей на 30, треть выпивалась въ дорогѣ, по тракту, треть — на проводахъ и встрѣчахъ, а треть поступала въ продажу и отдавалась въ долгъ.

Годы шли, обстоятельства измѣнились, и условія торговли измѣнились. Иннокентій Васильевичъ не измѣнился, но измѣнились его должники. Старики, державшіеся старинныхъ патріархальныхъ нравовъ, поумирали одинъ за другимъ, а сыновья ихъ уже были пропитаны другимъ духомъ. Они не считали себя связанными даннымъ словомъ; мѣсто „слова“ у нихъ заняли росписка, вексель. И это одно неважное, съ чисто коммерческой точки зрѣнія, обстоятельство принесло Иннокентію Васильевичу много убытка, потому что онъ не съумѣлъ совершить операцію замѣны честнаго слова векселемъ. Въ то время какъ его заимодавцы взяли съ него векселя, онъ отъ своихъ должниковъ получалъ лишь словесное обѣщаніе заплатить въ извѣстный срокъ. Это обѣщаніе исполнялось плохо, и ему приходилось напоминать о немъ своимъ должникамъ во всякій свой проѣздъ по тракту. Кромѣ того, въ районѣ его торговыхъ оборотовъ разразился вдругъ падежъ скота, за которымъ вскорѣ послѣдовала эпидемія на людей. Отъ падежа скота у Иннокентія Васильевича пало больше ста лошадей, а отъ эпидеміи умерли самые надежные его кліенты, платившіе долгъ безъ росписокъ и векселей, и не оставили послѣ себя надежныхъ плательщиковъ. По всѣмъ этимъ основательнымъ причинамъ дѣла Иннокентія Васильевича пошатнулись, онъ не въ состояніи былъ исполнить своихъ обязательствъ, лишился кредита въ Якутскѣ, съузилъ свою торговлю, но очень мало съузилъ свой образъ жизни. Теперь, какъ и прежде, двери его дома были гостепріимно раскрыты всѣмъ и каждому; такъ же праздновали въ немъ именины всѣхъ присутствующихъ и отсутствующихъ членовъ семьи; такъ же устроивали обычные проводы и встрѣчи. Зато Иннокентій Васильевичъ познакомился съ прелестями осѣдлой жизни и съ семейными радостями. Онъ пересталъ ѣздить въ Якутскъ за товарами, а выписывалъ ихъ черезъ коммиссіонера. Но страсть къ передвиженіямъ, къ кочевой жизни, одолѣвала его. Проведши полъ жизни верхомъ на конѣ, или въ саняхъ въ дорогѣ, онъ не на шутку скучалъ, когда подолгу засиживался дома, и онъ придумывалъ предлоги для того, чтобы уѣхать изъ дому. Каждый годъ онъ ѣздилъ встрѣчать свою кладь верстъ за тысячу или больше отъ своего города, для того, чтобы вести торговлю по дорогѣ и не прерывать торговыхъ сношеній съ якутами. Теперь онъ тоже ѣздилъ встрѣчать свою кладь, и изъ встрѣченныхъ 20 флягъ *) спирта онъ уже успѣлъ выпить половину и ѣхалъ обратно домой съ такимъ разсчетомъ, чтобы успѣть выпить до города другую половину.

*) Плоская посудина, вмѣщающая 3 ведра.

Въ одной юртѣ онъ встрѣтился съ урядникомъ Владиміромъ, который ѣхалъ съ почтой на сѣверъ. Когда Иннокентій Васильевичъ кончалъ посудину, между его собутыльниками якутами произошло движеніе, многіе выбѣжали на дворъ. Черезъ нѣсколько минутъ вошелъ въ юрту казакъ; за нимъ ямщикъ внесъ ящикъ, гдѣ была закупорена почта. Иннокентій Васильевичъ поспѣшилъ на встрѣчу земляку. Такъ какъ онъ зналъ рѣшительно всѣхъ въ Якутскѣ, то вскорѣ по генеалогическимъ даннымъ было установлено родство между нимъ и троюродной теткой урядника Владиміра. На этомъ основаніи Иннокентій Васильевичъ его обнялъ, отдалъ приказъ ямщикамъ раскупорить одиннадцатую флягу спирта и наполнить „посудину“ до краевъ. По этому случаю присутствующіе якуты, собиравшіеся уѣзжать, рѣшили остаться въ юртѣ до утра и принять участіе въ выпивкѣ по поводу встрѣчи двухъ родственниковъ. За столомъ во время ужина урядникъ Владиміръ едва успѣвалъ удовлетворять любопытство Иннокентія Васильевича, насчетъ того, что слышно въ Якутскѣ...

А въ Якутскѣ, передъ выѣздомъ Владиміра, было слышно о проѣздѣ „знаменитой иностранки миссъ Марксденъ“; только и разговоровъ было, что о ней. Съ энтузіазмомъ описывалъ Владиміръ самоотверженіе этой госпожи, разсказывалъ, какъ она ѣздила къ прокаженнымъ, какъ снималась въ разныхъ позахъ и костюмахъ и разсылала свои карточки для помѣщенія въ журналахъ и календаряхъ, чтобы обратить вниманіе всего міра на бѣдственное положеніе прокаженныхъ и на свою скромную миссію.

Съ изумленіемъ слушалъ Иннокентій Васильевичъ разсказы урядника Владиміра, но не соглашался съ нимъ въ его восторженныхъ отзывахъ о знаменитой иностранкѣ. Впрочемъ онъ, благодаря своему узкому умственному кругозору, не могъ оцѣнить какъ слѣдуетъ значеніе поѣздки Марксденъ. Онъ, проѣздившій въ своей жизни, ради куска хлѣба, десятки тысячъ верстъ по трясинамъ, болотамъ, гдѣ лошади тонули по брюхо, по скаламъ, гдѣ лошади шли дрожа всѣмъ тѣломъ, срывались, падали и убивались до смерти, онъ, проведшій жизнь въ дорогѣ въ полярную стужу, подъ снѣгомъ, дождемъ, въ вихряхъ и снѣжныхъ метеляхъ, въ тучахъ комаровъ, подъ палящими лучами солнца, вовсе не считалъ подвигомъ комфортабельную поѣздку черезъ Сибирь, при сочувствіи и помощи общества, при заботливомъ отношеніи властей. Вслѣдствіе такого склада своей души, Иннокентій Васильевичъ не раздѣлялъ восторговъ своего собесѣдника, который умилялся душой по поводу поѣздки къ прокаженнымъ знатной иностранки. Эта тема еще не вышла изъ моды въ Якутскѣ, и Владиміръ затронулъ ее въ якутской юртѣ, за полярнымъ кругомъ. Онъ настаивалъ на томъ, что г-жа Марксденъ первая обратила вниманіе общества на ужасное положеніе прокаженныхъ. Но Иннокентій Васильевичъ не сдавался; онъ доказывалъ, что многіе администраторы давно уже обращали вниманіе на улучшеніе быта прокаженныхъ, но что вслѣдствіе недобросовѣстнаго отношенія низшихъ чиновниковъ, врачей, фельдшеровъ, ихъ затѣи остались безплодными. Его носъ покраснѣлъ отъ выпитой водки, а лицо побагровѣло отъ оживленнаго спора. Якуты, сидѣвшіе въ юртѣ для того, чтобы пить, а не разговаривать, не понимали, о чемъ русскіе такъ горячо спорятъ, зачѣмъ они теряютъ время на болтовню, когда посудина еще не опорожнена даже до половины. По поводу этого удивительнаго обстоятельства среди якутовъ, сидѣвшихъ подальше у дверей, началось шопотомъ совѣщанье. Многіе говорили, что Владиміръ долженъ Иннокентію Васильевичу деньги и не хочетъ платить, и что тотъ распекаетъ его, прежде чѣмъ простить ему долгъ.

— Чудакъ же онъ! — говорили они: — еслибы онъ пересталъ спорить, давно бы ему Иннокентій Васильевичъ старый долгъ простилъ и, можетъ быть, еще на дорогу чего-нибудь далъ бы. Наконецъ, одинъ почетный человѣкъ (по-якутски, бай-киги) — спросилъ спорящихъ, о чемъ у нихъ рѣчь.

Вмѣшательство третьяго лица умѣрило споръ. Иннокентій Васильевичъ разсказалъ по-якутски новости, которыя привезъ Владиміръ. Потомъ онъ налилъ рюмки и чашки водкой; якуты, сидѣвшіе у дверей, придвинулись ближе.

— Что вы все говорили про Вилюй... У насъ тоже прокаженныхъ достаточно. Нашъ одинъ улусъ содержитъ 80 человѣкъ прокаженныхъ... Развѣ намъ легко это?

— Неужели такъ много? — воскликнулъ Владиміръ. — Гдѣ же они живутъ?

Староста хотѣлъ дать объясненія, но Иннокентій Васильевичъ прервалъ его. Его осѣнила внезапная мысль.

— Хотите посмотрѣть ихъ? Раньше нѣкоторые изъ нихъ жили отсюда верстахъ въ пятидесяти, на одномъ озерѣ, въ сторонѣ отъ тракта.

Онъ обратился къ якутамъ.

— Есть, есть, — отвѣчали они. — Одинъ человѣкъ тутъ недалеко есть.

Было рѣшено отправиться утромъ налегкѣ на озеро Деркатахъ. Кладь Иннокентія Васильевича и ямщикъ съ вещами Владиміра должны были отправиться по прямой дорогѣ до слѣдующей ночевки, а они оба поѣхали чуть свѣтъ въ той же ночевкѣ въ объѣздъ по пустыннымъ окрестностямъ озера Деркатахъ, гдѣ ихъ застигла ночь какъ разъ у дома того, кого они искали.

Такимъ образомъ, Иннокентій Васильевичъ былъ неправъ, не признавая заслугъ знаменитой покровительницы прокаженныхъ. Благодаря ей, въ далекой окраинѣ, за полярнымъ кругомъ, два человѣка вдругъ заинтересовались жизнью людей, которыми до тѣхъ поръ никто не интересовался. Событіе, которое совершилось гдѣ-то далеко въ центрахъ жизни, подъ вліяніемъ чувствъ добра и состраданія, проснувшихся въ сердцѣ одного человѣка, оказало свое дѣйствіе въ десяти тысячахъ верстъ отъ этихъ центровъ жизни, въ безлюдной пустынѣ. Прокаженный озера Деркатахъ былъ обязанъ миссъ Марксденъ посѣщеніемъ двухъ русскихъ, которое его такъ взволновало.

VI.

Когда вскипѣлъ чайникъ, Иннокентій Васильевичъ заварилъ чаю, поставилъ на столъ посуду, сахаръ, сухари и пригласилъ прокаженнаго сѣсть за столъ. Тотъ повиновался автоматически; лицо его выражало удивленіе, смѣшанное со страхомъ. Въ немъ боролись противоположныя чувства, которыми онъ разучился владѣть въ своемъ уединеніи. Ни одно изъ волновавшихъ его чувствъ не могло побороть другія. Онъ не зналъ, что дѣлать: благодарить ли ему русскихъ людей за то, что они заѣхали къ нему, или убѣжать въ лѣсъ и дать волю слезамъ, которыя душили его, или держать себя весело и спокойно, чтобы заставить русскихъ позабыть, что передъ ними прокаженный. Онъ робко переводилъ глаза съ лица одного гостя на лицо другого; вдругъ глаза его встрѣтились съ глазами Владиміра. Въ нихъ свѣтилось столько состраданія и жалости, что онъ сразу сталъ довѣрчивымъ.

— Я ожидалъ встрѣтить, — сказалъ Владиміръ, — человѣка со страшнымъ лицомъ, покрытымъ струпьями, но этотъ ничѣмъ не отличается отъ прочихъ якутовъ. Скажите, по какимъ признакамъ видно, что онъ боленъ этою болѣзнью?

— Я самъ не вижу въ немъ ничего особеннаго, — отвѣчалъ Иннокентій Васильевичъ. — Но разъ его поселили здѣсь, — значитъ онъ боленъ. Якуты никогда въ этомъ не ошибутся, будьте спокойны.

Но Владиміръ не былъ спокоенъ. Съ какимъ-то печальнымъ любопытствомъ онъ продолжалъ разсматривать лицо хозяина юрты.

Съ инстинктомъ травленаго звѣря угадалъ прокаженный, кто изъ двухъ гостей за него и кто противъ него. Онъ сразу прочелъ на незнакомыхъ ему физіономіяхъ все, что ему нужно было знать. Онъ понялъ по выраженію этихъ физіономій, что Иннокентій Васильевичъ находить его пребываніе здѣсь вполнѣ естественнымъ, и потому онъ на сторонѣ общества, поселившаго его здѣсь, а молодой казакъ пораженъ тѣмъ, что видитъ въ качествѣ прокаженнаго совсѣмъ здороваго человѣка, и что онъ сомнѣвается въ томъ: правы ли тѣ, которые рѣшали вопросъ, боленъ ли онъ, — и, стало быть, сочувствуетъ ему. Онъ рѣшилъ воспользоваться этимъ сочувствіемъ и разсказать незнакомому русскому про свои страданія, хотя онъ понималъ, что судьба его отъ этого нисколько не измѣнится, что онъ по прежнему останется жить здѣсь въ грустномъ одиночествѣ. Но ему ничего и не хотѣлось, кромѣ сочувствія людей. Онъ испытывалъ настроеніе, подобное тому, какое онъ испыталъ, когда его братъ обѣщалъ ему не удалять его изъ своей семьи. И онъ горячо началъ говорить все то, что онъ думалъ въ своемъ одиночествѣ, и онъ говорилъ такъ хорошо, какъ будто бы думалъ вслухъ.

Онъ жилъ со своими родными и никого не трогалъ, ни съ кѣмъ не ссорился и никому не завидовалъ. Онъ не думаетъ, что онъ боленъ; если лицо его похудѣло, то это отъ тоски по людямъ, а не отъ болѣзни. Но если даже онъ боленъ, то онъ не понимаетъ, зачѣмъ общество оторвало его отъ родныхъ, которые не боялись его и хотѣли жить съ нимъ. Онъ не понимаетъ, почему всѣ прочіе люди имѣютъ право вращаться въ кругу другихъ людей, имѣютъ право ѣхать, куда вздумается, и жить, какъ имъ вздумается, а онъ одинъ не имѣетъ права на все это и долженъ жить здѣсь, вдали отъ людей. Всѣ люди имѣютъ право думать о томъ, что они слышать отъ другихъ людей, а онъ долженъ думать печальныя думы и тосковать, потому что онъ никогда не слышитъ того, что говорится между людьми, и не знаетъ, о чемъ думаютъ люди. Ему надоѣло жить здѣсь и все смотрѣть на кресты на могилахъ. Онъ давно ушелъ бы въ другое мѣсто, подальше, откуда не видно крестовъ, и выстроилъ бы себѣ юрту, но не хочетъ этого дѣлать, чтобы люди не подумали, что онъ считаетъ свое пребываніе здѣсь вѣчнымъ, что онъ примирился со своимъ положеніемъ. Онъ не хочетъ вѣрить, что онъ проживетъ здѣсь всю жизнь. „Развѣ у русскихъ, — спросилъ онъ, наконецъ, — также удаляютъ изъ общества въ пустыню больныхъ людей“?

Владиміръ затруднялся отвѣтить на этотъ вопросъ, но онъ чувствовалъ живое, глубокое состраданіе къ человѣку, который не можетъ примириться съ мыслью жить безъ людей и тѣмъ не менѣе принужденъ жить въ совершенномъ одиночествѣ.

Урядникъ Владиміръ принадлежалъ къ тому особенному войску, которое называется якутскимъ казачьимъ полкомъ и составляетъ что-то среднее между полиціей и войскомъ; оно обременено военной и полицейской службой и плохо обезпечено матеріально. Владиміръ учился въ прогимназіи и пристрастился къ чтенію, что очень не нравилось его начальникамъ, которые были въ одно и то же время казачьими офицерами и квартальными надзирателями, въ до-реформенномъ смыслѣ. Владиміръ самъ очень затруднялся въ сношеніяхъ со своими начальниками, съ которыми онъ не зналъ какъ обращаться: уважать ли ихъ какъ офицеровъ, или презирать ихъ какъ квартальныхъ. Его смущало то обстоятельство, что онъ видѣлъ ежедневно своихъ офицеровъ расхаживающими по базару и высматривающими, что плохо лежитъ, дабы дать вещи должное назначеніе. Такъ какъ Владиміръ читалъ много книгъ, и изъ нихъ вынесъ убѣжденіе, что взятки — вещь позорная, а его начальники-квартальные возвели взятку въ культъ, то это одно должно было повести къ большимъ непріятностямъ для молодого казака. Эти непріятности не замедлили случиться: за непочтительность къ квартальнымъ Владиміръ былъ разжалованъ безъ суда и слѣдствія, какъ это было вообще принято въ Якутскѣ, и посланъ въ командировку за полярный кругъ.

Раньше онъ часто слышалъ о прокаженныхъ, но никогда не видѣлъ ихъ. Онъ представлялъ ихъ себѣ чѣмъ-то въ родѣ библейскихъ прокаженныхъ: покрытыми страшными язвами, сидящими на навозѣ и черепкомъ скоблящими гной своихъ струпьевъ, подобно многострадальному Іову. Онъ былъ очень удивленъ, увидѣвъ передъ собой въ качествѣ больного проказой совсѣмъ, повидимому, здороваго человѣка. Онъ былъ тронутъ разсказомъ прокаженнаго о своихъ страданіяхъ и по пылкости своей натуры принялся доказывать Иннокентію Васильевичу, что необходимо вступиться за прокаженнаго. Онъ возмущался жестокостью якутовъ въ отношеніи больныхъ проказой. Иннокентій Васильевичъ оправдывалъ ихъ тѣмъ, что они боятся распространенія болѣзни и не имѣютъ возможности гарантировать себя отъ этого иначе, какъ совершенно удаливъ больныхъ изъ общества здоровыхъ людей. Онъ былъ рѣшительно противъ всякаго вмѣшательства во внутреннія дѣла якутовъ по поводу жалобъ прокаженнаго.

Прокаженный молчалъ, пока русскіе разсуждали. Онъ очень обрадовался тому, что они рѣшили остаться ночевать у него. Онъ не рѣшался приготовить имъ ужинъ, боясь, что они побрезгаютъ его пищей. Когда лошади выстоялись, онъ вышелъ отпустить ихъ на траву и, вернувшись опять, заварилъ чай. Владиміръ вступилъ съ нимъ въ разговоръ и разспрашивалъ его о семьѣ и о прежней его жизни. Они сидѣли у ярко-пылающаго очага. Прокаженный смотрѣлъ долго на огонь грустными глазами, наконецъ лицо его оживилось.

— Позволишь ли ты, — началъ онъ, — разсказать тебѣ одну быль, которую я слышалъ отъ своего дяди. Еслибы я не жилъ здѣсь одинъ, я бы ее разсказывалъ такъ, какъ слышалъ отъ дяди, но, живя здѣсь одинъ, я часто думалъ о ней, и теперь буду разсказывать такъ, какъ я думалъ о ней. Когда вѣтеръ воетъ надъ землей, а человѣкъ одинъ слушаетъ его вой, то ему кажется, что вѣтеръ поетъ очень печальную пѣсню и заставляетъ тайгу пѣть вмѣстѣ съ собой. Раньше, когда я жилъ съ людьми, мнѣ никогда не казались его пѣсни печальными, потому что люди, съ которыми я жилъ, весело смѣялись подъ вой вѣтра и говорили веселыя вещи, у ярко горящаго огня. Теперь, когда завоетъ вѣтеръ, деревья закачаютъ верхушками и зашумятъ по холмамъ и долинамъ, мнѣ грустно становится на сердцѣ, и кажется мнѣ, что вѣтеръ поетъ похоронную пѣсню, что эту пѣсню онъ будетъ пѣть вѣчно надъ моей могилой, какъ поетъ ихъ уже давно надъ прочими могилами. Здѣсь, на холмѣ, много крестовъ; подъ каждымъ крестомъ лежитъ человѣкъ, котораго прогнали отъ себя люди, какъ меня. Но подъ холмомъ есть одна могила вовсе безъ креста. Въ ней лежитъ человѣкъ, который самъ наложилъ на себя руки, потому что онъ не могъ жить безъ людей, и не хотѣлъ жить съ людьми, которые тяжко обидѣли его... Я думаю, что на томъ свѣтѣ люди примутъ его въ свою среду, потому что его тѣло, котораго они боялись, осталось на землѣ, въ могилѣ безъ креста... Этого человѣка звали Иванъ, и онъ былъ очень счастливъ. Отецъ оставилъ ему большое стадо коровъ, табунъ лошадей и семьдесятъ сѣтей. Онъ женился на красивой молодой дѣвушкѣ и жилъ спокойно и хорошо на большомъ рыбномъ озерѣ, гдѣ жили до него его предки. На томъ же озерѣ жилъ другой человѣкъ, богатый князь Егоръ. Когда Иванъ женился, Егоръ вдругъ позавидовалъ ему и хотѣлъ отнять у него жену, но не зналъ, какъ это сдѣлать, и никто изъ его другей не могъ ему посовѣтовать, какъ это сдѣлать. Князь Егоръ съ тѣхъ поръ затосковалъ; другой человѣкъ былъ счастливъ, а ему это было досадно. Однажды на собраніи, гдѣ были всѣ родовичи и совѣщались о своихъ дѣлахъ, старый шаманъ Бутуляхъ очень долго и внимательно всматривался въ лицо Ивана; а на этомъ лицѣ были уже слѣды болѣзни, но не проказы, а болѣзни, которую мы называемъ итыкъ-эрытӓ, а вы называете золотухой *). Послѣ собранія Бутуляхъ подошелъ къ князю Егору и сказалъ ему на ухо: „хочешь ли ты, чтобы я тебѣ далъ совѣтъ, какъ погубить Ивана, котораго ты ненавидишь“? Егоръ обрадовался, въ ноги кланялся шаману и обѣщалъ ему за его совѣтъ подарить коня. „Вези, — сказалъ шаманъ, — Ивана къ доктору, когда онъ пріѣдетъ въ нашъ наслегъ, и покажи ему его... Онъ прикажетъ увезти его въ городъ въ больницу. Потомъ подари доктору быка, а докторшѣ лисицъ, и все тогда будетъ хорошо“. Егоръ такъ сдѣлалъ, какъ совѣтовалъ шаманъ. Когда осенью поѣхалъ докторъ по наслегамъ собирать лисицъ и всякую живность, къ Ивану пріѣхалъ нарочный и позвалъ его въ тотъ домъ, гдѣ остановился докторъ. Не говоря ни слова, докторъ осмотрѣлъ Ивана, потомъ взялъ бумагу, что-то написалъ, запечаталъ и послалъ черезъ нарочнаго къ старостѣ. Тогда въ первый разъ въ жизни заныло у Ивана сердце отъ недобраго предчувствія. На слѣдующій день пріѣхалъ староста къ Ивану, показалъ ему бумагу съ печатью и объявилъ, что докторъ велѣлъ отвезти его въ городъ, въ больницу. Не хотѣлось Ивану ѣхать, но якутъ привыкъ повиноваться. Вздохнулъ тяжело Иванъ, собралъ свои вещи, простился съ женою и уѣхалъ въ городъ. Тамъ онъ жилъ въ больницѣ, принималъ противное лекарство и надѣялся скоро уѣхать домой. Но разъ вечеромъ его позвали въ аптеку. Тамъ сидѣли: докторъ, фельдшеръ и улусный писарь; его раздѣли, щупали его лицо и шею, тыкали пальцами въ грудь, а потомъ долго говорили между собою; наконецъ фельдшеръ взялъ перо и бумагу и написалъ то, что говорилъ ему докторъ. Опять запечатали пакетъ и послали его въ инородную управу. Въ тотъ же вечеръ стало извѣстно въ городѣ и больницѣ, что пріѣхалъ князь Егоръ и привезъ лисицъ-огневокъ въ подарокъ докторшѣ, которая, хотя была похожа на мокрую мышь, очень любила наряжаться. Когда это услышалъ Иванъ, сердце его опять заныло отъ недобраго предчувствія. Черезъ три дня пріѣхали люди отъ наслега. Они сказали Ивану, что докторъ велѣлъ везти его на озеро Деркатахъ, гдѣ живутъ прокаженные. Иванъ весь затрясся отъ гнѣва и не могъ выговорить ни слова. Но якутъ привыкъ повиноваться! Покорно отправился Иванъ изъ больницы прямо на озеро прокаженныхъ. Онъ жилъ здѣсь долго, скучалъ безъ людей, и просилъ у Бога смерти, какъ всѣ другіе, которые жили здѣсь до него. Онъ былъ хорошій промышленникъ, онъ привыкъ къ шуму лѣсовъ, къ вою пургъ, къ плеску волнъ, и не боялся хищныхъ звѣрей. Часто, въ бурю, онъ переплывалъ озерья въ маленькой, шаткой лодкѣ, и проводилъ ночи на промыслѣ тамъ, гдѣ бродили медвѣди. Раньше онъ любилъ людей; теперь онъ началъ бояться людей, когда понялъ, что люди бываютъ злѣе хищныхъ звѣрей. Но его тянуло домой, ему хотѣлось еще разъ взглянуть на свою молодую жену, и онъ рѣшилъ тайно посѣтить ее. Бодро пустился онъ въ путь къ своему дому, черезъ лѣса и болота. Въ темную, глухую, осеннюю ночь, когда небо надъ лѣсами было такъ же темно, какъ лѣса подъ небомъ, и все было тихо въ лѣсахъ, лишь кое-гдѣ раздавался крикъ сторожевыхъ гусей по озерамъ, подошелъ онъ къ своей юртѣ. Окна ея были освѣщены; снопы искръ вырывались изъ трубы. Собака узнала хозяина, ласкалась къ нему и лизала ему руки. Онъ тихо подкрался къ окну и взглянулъ внутрь юрты черезъ щель въ налимьей кожѣ, которою была обтянута рама. Въ камелькѣ ярко горѣли дрова, около камелька сидѣлъ князь Егоръ на оронѣ и курилъ трубку; рядомъ съ нимъ лежала его (Ивана) молодая жена и обнимала его голою рукою...

*) Рѣчь идетъ о сифилисѣ.

Когда увидѣлъ это Иванъ, въ немъ опять заныло сердце. Онъ бросился бѣжать назадъ туда, откуда пришелъ. Ему казалось, что онъ — не онъ, что кто-то другой поселился въ немъ и ведетъ его неизвѣстно куда, чтобы сдѣлать съ нимъ неизвѣстно что. Его собака бѣжала за нимъ... Темна была осенняя ночь, но Иванъ нашелъ дорогу въ свою юрту. Онъ самъ не зналъ, зачѣмъ онъ возвращается назадъ, а зналъ другой человѣкъ, который поселился въ немъ... Настало ясное утро послѣ темной ночи. Взошло солнце надъ землею, обратило иней, лежащій на травѣ, въ росу, и разсѣяло туманъ, укрывавшій озеро въ теченіе ночи. Выступили изъ тумана берега озера и юрта, гдѣ жилъ Иванъ. Вмѣстѣ съ нею выступилъ изъ тумана трупъ человѣка, висѣвшій у крыльца на столбѣ, и собака, которая выла подъ нимъ.

Когда пріѣхали люди навѣстить Ивана, вороны уже выклевали ему глаза; они спокойно садились на голову трупа, хотя собака, бѣгавшая у ногъ его, лаяла на нихъ. Они улетѣли лишь тогда, когда увидѣли людей на опушкѣ лѣса.

Не могли долго спать русскіе люди въ домѣ прокаженнаго. Послѣ короткаго, тревожнаго сна, они проснулись рано. Когда блѣдная полоса разсвѣта опоясала край темносиняго неба и заря начала загораться надъ лѣсами, они оба осѣдлали лошадей и пустились въ дальнѣйшій путь. Прокаженный провожалъ ихъ до береговъ озера. Онъ благодарилъ ихъ за то, что они не погнушались имъ, посѣтили его, и сдѣлали этотъ день навсегда памятнымъ въ его жизни.

——

Этотъ же день былъ памятенъ и для другого изгнанника, жившаго на другомъ концѣ озера Деркатахъ. Въ этотъ день онъ узналъ, что вблизи него, въ тихой и мирной пустынѣ, страдаютъ люди. Купецъ Иннокентій Васильевичъ и урядникъ Владиміръ ѣхали мимо его юрты и зашли въ нее. Они ожидали встрѣтить въ ней другого прокаженнаго якута, но встрѣтили здороваго человѣка господствующей расы. По этому случаю рѣшено было сдѣлать привалъ. Всякій, кто жилъ среди инородцевъ, знаетъ, съ какимъ радушіемъ встрѣчаетъ русскій русскаго; въ особенности радостна бываетъ встрѣча земляковъ въ пустыняхъ Якутской земли. Иннокентій Васильевичъ былъ очень обрадованъ неожиданной встрѣчей, но въ то же время очень сконфуженъ и огорченъ тѣмъ, что при немъ не было „посудины“ съ водкой, чтобы выпить съ земляками по поводу счастливой встрѣчи.

— Какая обида! Какая обида! — повторялъ онъ въ смущеніи. — Второй уже разъ со мной случается подобная исторія. Въ прошломъ году тоже ѣхалъ я на встрѣчу своей клади, а спиртъ послалъ впередъ на станцію, гдѣ ожидали меня лошади и кстати знакомые якуты. И вдругъ встрѣчаю на ночлегѣ господина Иванова. Какъ увидѣлъ я его, такъ и всплеснулъ руками отъ досады: нечѣмъ было его встрѣтить, нечѣмъ проводить! А послушайте, какая оказія тутъ вышла и какъ кстати было бы имѣть съ собою водочку! Зашли мы это къ якутамъ въ юрту и сѣли по оронамъ: я, господинъ Ивановъ и наши каюры *). Сзади меня оронъ весь закрытъ якутской ровдужной занавѣской, какъ это у нихъ принято. Сижу я на оронѣ въ шубѣ, а чувствую сзади въ спину страшный холодъ, точно кто-то ледъ приложилъ къ моему тѣлу. Я кутаюсь и такъ, и сякъ, а все холодно. Наконецъ не выдержалъ: „Что это за чортъ! — говорю. — Никакъ согрѣться не могу, на спинѣ и боку точно ледъ у меня лежитъ“.

*) Каюръ — ямщикъ при саняхъ, запряженныхъ собаками.

— „Не ледъ лежитъ, а вѣтеръ какъ разъ вамъ въ бокъ дуетъ, Иннокентій Васильевичъ, — говоритъ одинъ изъ каюровъ. — Посмотрите, уголъ юрты совсѣмъ полый; бревна вынуты, чтобы мертвое тѣло не портилось“. — „Какое тѣло?“ спрашиваю. — „Да на оронѣ, за занавѣской, уже безъ малаго недѣля мертвая старуха лежитъ, мать вонъ этихъ парней. Не могутъ никакъ кайло разыскать, чтобы вырыть могилу. Кайло куда-то увезли, въ другой наслегъ, сами, поди, не знаютъ куда, а топоромъ-то чего выроешь въ мерзлой землѣ“?

— При первыхъ же словахъ каюра я всталъ съ орона, посмотрѣлъ за занавѣску: лежитъ тѣло, прикрытое тряпкой; босыя, синія ноги изъ-подъ одѣяла выставились. Помолился я за душу старухи, и сейчасъ это у меня потеплѣло въ боку. Тѣло само о себѣ сказывало: видно, душа бѣдной старухи въ молитвѣ нуждалась. Между тѣмъ якуты поставили на столъ угощеніе: строганину, пѣнки, сливки, все, что у нихъ есть лучшаго. Наши якуты вѣдь очень угостительные. Хоть и не лѣзла пища въ ротъ, а пришлось поѣсть, иначе обидятся, а я никого и въ малости не обижу. Ивановъ тоже закусилъ немного, а остальное каюры живо со стола смели. Поблагодарили хозяевъ, а ночевать въ другую юрту ушли. Вотъ въ этакомъ-то положеніи выпить по рюмочкѣ было бы не худо. А теперь опять выпить было бы не худо, въ честь нашей встрѣчи... Какая обида!

Такъ какъ водки не было, то пришлось удовольствоваться чаемъ. Сама природа, казалось, была противъ Иннокентія Васильевича и точно напередъ рѣшилась продолжать его разлуку съ флягами и посудинами, которыя ожидали его на ночлегѣ въ 50-ти верстахъ отъ озера Деркатахъ. Вдругъ тучи обложили небо, пасмурныя полосы дождя показались надъ дальними холмами и быстро подвигались къ озеру. Вскорѣ заморосилъ мелкій дождикъ. Нечего было дѣлать, пришлось переждать дождь на берегахъ озера; это обстоятельство весьма огорчило Иннокентія Васильевича, который уже не разъ проклиналъ себя за свою нерасторопность. Зато это обстоятельство имѣло послѣдствіемъ чрезвычайно оживленную бесѣду между тремя русскими, случайно встрѣтившимися въ пустынѣ въ глубинѣ Якутской земли. Эта бесѣда заняла весь вечеръ.

VII.

— Итакъ, вы ничего не знали о вашемъ сосѣдѣ прокаженномъ, Андрей Ивановичъ? — спросилъ Владиміръ у хозяина. — Я удивляюсь, съ какою легкостью якуты изгоняютъ людей изъ семьи, изъ общества въ необитаемыя трущобы. Страшно становится при мысли о томъ, что при рѣшеніи вопроса о болѣзни возможна ошибка и, стало быть, насиліе надъ человѣкомъ.

— Вы ошибаетесь, — сказалъ Иннокентій Васильевичъ: — якуты въ этихъ случаяхъ очень осторожны. Притомъ больные всегда сами согласны уйти отъ здоровыхъ и всегда мирятся со своимъ положеніемъ. Конечно, непріятно то, что приходится жить совсѣмъ безъ людей...

Вмѣсто отвѣта Владиміръ разсказалъ слышанную наканунѣ исторію мнимо-прокаженнаго Ивана. Долго послѣ того, какъ онъ кончилъ, господствовало молчаніе въ юртѣ. Андрей Ивановичъ задумчиво глядѣлъ на тлѣющій въ камелькѣ уголь.

— Можетъ быть и не все вѣрно въ этомъ разсказѣ, — сказалъ онъ: — но онъ несомнѣнно доказываетъ, что жизнь якутовъ въ этой полярной окраинѣ не такъ спокойна и мирна, какою я себѣ ее воображалъ. И въ ихъ жизни бываютъ вполнѣ трагическіе случаи... Вотъ что я вамъ предложу, господа. Вы, Иннокентій Васильевичъ, не перестаете жалѣть о томъ, что не можете ознаменовать нашей встрѣчи выпивкой. Ознаменуемъ ее чѣмъ-нибудь, что лучше выпивки, о чемъ мы всѣ будемъ съ большимъ удовольствіемъ вспоминать, чѣмъ о выпивкѣ. Мы только-что выслушали разсказъ прокаженнаго, и намъ не было скучно, когда мы слушали его. Я предлагаю разогнать скуку разсказами. Пусть каждый изъ насъ разскажетъ что-нибудь... все равно что. Можетъ быть, разсказъ одного изъ насъ не пройдетъ безслѣдно для другихъ, какъ не пройдетъ безслѣдно для моего незнакомаго сосѣда его разсказъ, сейчасъ переданный вами. А если мы завтра же позабудемъ наши разсказы, такъ что же? Мы и безъ водки не будемъ скучать въ этотъ дождливый вечеръ и, быть можетъ, когда-нибудь вспомнимъ, какъ коротали мы дождливый вечерь на озерѣ Деркатахъ.

Всѣмъ понравилось это предложеніе, хотя Иннокентій Васильевичъ не могъ не прибавить, что не худо было бы, прежде чѣмъ разсказывать разсказы, выпить по рюмочкѣ „для фантазіи“.

— Кому же начинать? Конечно, Иннокентію Васильевичу, потому что онъ старше всѣхъ, — ему первое мѣсто...

— Благодарю за честь, господа! Разсказъ прокаженнаго наводитъ меня вотъ на какія мысли. Вездѣ, гдѣ живутъ люди, имъ вездѣ одинаково худо и вездѣ одинаково хорошо... Это зависитъ отъ самихъ людей. Можно себя чувствовать вполнѣ счастливымъ въ Чукотской землѣ и несчастнымъ — въ богатомъ и роскошномъ городѣ... Зналъ я, напримѣръ, одного молодого человѣка. Онъ служилъ у купца чѣмъ-то въ родѣ приказчика въ Нижне-Колымскѣ и часто разъѣзжалъ, по торговымъ дѣламъ, по тундрѣ. „Ну, какъ вамъ нравится, — часто спрашивалъ я его, — жить тутъ у насъ?“ „Какая это жизнь? — говорилъ онъ въ отвѣтъ. — Только и думаю о томъ, чтобы удрать въ Якутскъ; тамъ все-таки люди живутъ, а здѣсь одни дикари“. Черезъ нѣсколько лѣтъ исполнилось его желаніе: онъ уѣхалъ въ Якутскъ. Потомъ ѣздилъ онъ и дальше, торговалъ очень успѣшно, пріобрѣлъ себѣ капиталъ, разбогатѣлъ — и что же? Разъ выпивали мы вмѣстѣ въ его домѣ въ Якутскѣ. Я и спрашиваю его. „Какъ же вы себя здѣсь чувствуете: лучше, чѣмъ у насъ“? Онъ долго мнѣ не отвѣчалъ, а потомъ и говоритъ: „Если говорить правду, нигдѣ я себя такъ хорошо не чувствовалъ, какъ въ Колымскѣ; тамъ я былъ молодъ, не имѣлъ заботъ, водилъ знакомство съ дикарями, но эти дикари были простые, честные люди. А теперь у меня заботъ полонъ ротъ и вожу-то я знакомство хотя съ важными лицами, но честнаго среди нихъ и не ищи, со свѣчой не найдешь. Хорошее житье тамъ было, но теперь этого времени не вернутъ! Теперь я завелъ большія дѣла и тяну лямку до конца. Единственной наградой за то, что я хлопочу и огорчаюсь двѣнадцать часовъ каждый день, служатъ мнѣ деньги. А деньги что? Ихъ съ собой въ могилу не унесешь“. И правду онъ говорилъ. Слава и богатство недолговѣчны. Мало ли знаменитыхъ людей лежитъ по неизвѣстнымъ могиламъ, и потомство не знаетъ ничего о нихъ. Прошлой весной у насъ въ Средне-Колымскѣ и Нижнемъ по цѣлымъ днямъ бродилъ по кладбищамъ одинъ человѣкъ. Онъ то-и-дѣло нагибался, ползалъ по травѣ, ворочалъ упавшіе кресты; онъ разбиралъ стертыя, обросшія мхомъ надписи на плитахъ и крестахъ. Его спросили: чего онъ ищетъ; онъ отвѣтилъ, что онъ ищетъ могилы ссыльныхъ вельможъ. Но онъ не нашелъ ихъ. Были въ Колымскѣ вельможи ссыльные, но народъ не помнитъ ихъ именъ и не знаетъ, гдѣ ихъ могилы. Имена ихъ, можетъ быть, были написаны на крестахъ, но кресты давно уже сгнили. Я помню, отецъ разсказывалъ мнѣ про одного изъ нихъ, который былъ первымъ сановникомъ въ государствѣ, а потомъ былъ сосланъ въ нашъ дикій край и терпѣлъ поруганье отъ перваго встрѣчнаго казака. Это было болѣе полутораста лѣтъ тому назадъ. Онъ поселился въ Ср.-Колымскѣ на берегу рѣчки Анкудина и занимался тѣмъ, что перегораживалъ рѣчку и ловилъ плетеными корзинами, мордами, какъ называютъ у насъ, рыбу. Это не понравилось казачьему командиру, простому уряднику, и онъ велѣлъ казакамъ разрушить загородь, которую устроилъ сановникъ своими трудами. Въ этомъ не было ни малѣйшаго смысла, потому что въ то время въ Колымѣ рыбы было пропасть, и сановникъ никому не мѣшалъ своимъ промысломъ, а жители еще ему помогали въ этомъ. Уряднику прямо хотѣлось показать свою власть и покуражиться надъ бывшимъ вельможей. Тотъ попросилъ командира къ себѣ и сказалъ ему: „Раньше я однимъ почеркомъ пера могъ бы стерегъ тебя съ лица земли, а теперь долженъ сносить поруганья отъ тебя. Я считаю, что Богъ сдѣлалъ тебя орудіемъ своего гнѣва, чтобы наказать меня, и я долженъ покориться его волѣ. А теперь вотъ возьми 15 рублей ассигнаціями и дозволь мнѣ запирать рѣчку Анкудинъ“. Урядникъ не постѣснялся взять деньги и послѣ этого не мѣшалъ сановнику въ его промыслѣ. Вотъ какія вещи бывали въ старину. Вельможа умеръ, надъ нимъ поставили деревянный крестъ. Крестъ давно сгнилъ, могила сравнялась съ землею, а потомки ссыльнаго вельможи не знаютъ, гдѣ лежать кости ихъ знаменитаго опальнаго предка. Всякій разъ какъ отецъ разсказывалъ мнѣ эту исторію, мнѣ становилось очень грустно на душѣ. Что же осталось въ памяти потомства объ опальномъ сановникѣ? — спрашивалъ я себя. Добрыя дѣла его. Но были ли они, или нѣтъ, я не знаю, потому что я человѣкъ темный и исторіи не изучалъ. А въ простотѣ своей души я думаю, что слава и богатство — пустяки. Вы думаете, я не былъ бы богатымъ, еслибы я копилъ все, какъ другіе? Но я не могу быть богатымъ: я живу весело и беззаботно, и желаю, чтобы всѣ, съ кѣмъ я встрѣчаюсь въ жизни, жили весело и беззаботно. Я разсуждаю такъ: „Что съѣлъ и выпилъ, то мое, а остальное — пустяки. А посему жалѣю, что у насъ нѣтъ ни капли благодатной влаги, чтобы развеселить душу. А межутки *), господа, надѣюсь имѣть васъ обоихъ своими гостями въ моемъ домѣ въ скоромъ времени.

*) Между тѣмъ (колымское выраженіе).

Съ этими словами Иннокентій Васильевичъ поклонился своимъ собесѣдникамъ, усѣлся поудобнѣе и принялся гладить рыжую бороду.

— Теперь моя очередь, — сказалъ Андрей Ивановичъ. — Не странно ли, господа, что мы здѣсь на концѣ свѣта, за полярнымъ кругомъ, разсуждаемъ о томъ, что слава, богатство, извѣстность — пустяки? Выходитъ, что для насъ дымъ — то, что для насъ недостижимо, отъ чего мы отрѣзаны поясомъ болотъ и лѣсовъ. Но и здѣсь, въ мертвой пустынѣ, живетъ надежда въ сердцѣ человѣка. Съ надеждою мы входимъ въ жизнь, и покидаемъ землю съ надеждой на лучшую жизнь за гробомъ. А между тѣмъ какъ часто приходится убѣждаться, какъ призрачны и обманчивы лучшія надежды и самыя дорогія, завѣтныя упованія людей! Мнѣ хочется разсказать въ подтвержденіе этого краткую исторію одного талантливаго юноши, хотя въ этой исторіи нѣтъ ничего необыкновеннаго, — это исторія многихъ талантливыхъ и даровитыхъ молодыхъ людей. Лѣтъ шесть тому навадъ я зналъ юношу, который удивлялъ всѣхъ окружающихъ своими способностями. Онъ жилъ на лучшей улицѣ города, но ненавидѣлъ эту улицу всею силою своей души. Онъ ненавидѣлъ ее за то, что съ утра до вечера по ней ходили и ѣздили сытые, праздные и довольные люди и, казалось, не замѣчали бѣдныхъ и несчастныхъ людей, которые кишѣли по всѣмъ прочимъ улицамъ; а если замѣчали, то проходили безучастно мимо голодныхъ, или смѣялись надъ ними. На этой улицѣ царствовала полнѣйшая праздность, и несмотря на это, всѣ тамъ были сыты и довольны, а на другихъ улицахъ люди работали до изнеможенія, а были голодны. Его, юношу, учили въ школѣ, что трудъ кормитъ человѣка, что всякій обязанъ работать для того, чтобы быть сытымъ. Въ своемъ городѣ онъ видѣлъ какъ разъ обратное этому и обращался за разъясненіемъ этого противорѣчія къ родителямъ. Его вѣчные вопросы: „отчего?“ да „почему?“ очень огорчали его добрыхъ родителей. „Потому, — отвѣчали они ему, — на нашей улицѣ всѣ сыты и довольны, что здѣсь живутъ все богатые люди: банкиры, маклеры, подрядчики, а на сосѣднихъ улицахъ живетъ голь, которая умерла бы съ голоду, еслибы наша улица не давала ей заработковъ“. Такой отвѣтъ не удовлетворялъ юношу; онъ часто бѣгалъ на улицы, гдѣ жили голодные люди, и присматривался къ ихъ жизни, хотя это ему было строго запрещено, ибо, по понятіямъ сытой улицы, посѣщать голодныхъ людей было неприлично. Съ теченіемъ времени онъ пересталъ огорчать своихъ добрыхъ родителей неприличными вопросами, и родители подумали, что онъ забылъ про нихъ. Онъ учился хорошо и кончилъ училище съ золотою медалью. На сытой улицѣ по этому поводу былъ большой пиръ; сытая улица съѣла въ честь его такой обильный обѣдъ, какого хватило бы на всю голодную улицу на недѣлю. Было выпито много шампанскаго; всѣ поздравляли счастливыхъ родителей юноши и пророчили ему великое будущее. „Онъ далеко пойдетъ“, говорили всѣ. „Онъ будетъ современемъ главою банкирскаго дома“. Это было самое завѣтное желаніе добрыхъ родителей юноши. Для того, чтобы онъ исполнилъ это пожеланіе, родители отправили его въ столицу изучать коммерческія и финансовыя науки. Но у юноши не то было на сердцѣ; онъ не желалъ основывать банкирскаго дома; у него было болѣе скромное, но болѣе опасное желаніе: онъ желалъ уничтожить голодную улицу въ своемъ родномъ городѣ и желалъ учиться въ столицѣ для того, чтобы узнать, какъ это сдѣлать. Онъ началъ съ того, что всѣ деньги, которыя посылали ему на жизнь родители, отдавалъ въ пользу голодной улицы, а самъ жилъ исключительно своимъ трудомъ: давалъ уроки, занимался перепискою бумагъ; онъ самъ чистилъ себѣ сапоги, чинилъ одежду, ставилъ самовары, т.-е. дѣлалъ все то, чего не дѣлали никогда обитатели сытой улицы его родного города. Въ учебномъ заведеніи, гдѣ онъ учился, онъ поражалъ всѣхъ своихъ учителей своими способностями и успѣхами. Они возлагали на него большія надежды и ожидали отъ него въ будущемъ большихъ заслугъ въ области науки.

Посмотрите же теперь, сколько надеждъ покоилось на молодомъ человѣкѣ. Вся сытая улица его родного города надѣялась, что онъ будетъ основателемъ банкирскаго дома, который будетъ красою всѣхъ банкирскихъ домовъ; столичные профессора надѣялись на то, что онъ будетъ выдающимся ученымъ; а онъ самъ надѣялся, что въ столицѣ онъ узнаетъ все, что надо знать для того, чтобы найти средство уничтожить голодную улицу, сдѣлать ее сытой... Увы! ни одной изъ этихъ надеждъ не суждено было оправдаться.

Года черезъ три послѣ полученія золотой медали, т.-е. послѣ появленія всѣхъ описанныхъ выше надеждъ, юноша умиралъ въ душной наемной комнатѣ, оклеенной мрачными обоями. Приближалась смерть, а онъ не успѣлъ еще осуществить своего завѣтнаго желанія. Обитатели голодной улицы по прежнему голодали и работали до изнеможенія для сытой и праздной улицы; имъ не стало легче отъ того, что юноша думалъ о нихъ и страдалъ за нихъ душою. Онъ не успѣлъ даже подумать о многомъ, что онъ замѣтилъ въ жизни. Онъ замѣтилъ въ жизни много, о чемъ надо было серьезно подумать, но объяснилъ себѣ изъ этого всего очень мало. О томъ, что онъ объяснилъ себѣ, онъ написалъ и помѣстилъ въ журналѣ небольшую статью. Эта статья была замѣчена. Не одинъ банкиръ, перелистывая журналъ послѣ сытаго обѣда, безпокойно заметался на диванѣ, когда ему пришлось наткнуться на эту статью. О, эта статья была написана совсѣмъ не для пищеваренія! Она не возбуждала пріятныхъ чувствъ; она нагоняла тоску, потому что въ ней были описаны страданія голодной улицы. Онъ чувствовалъ глубоко то, что писалъ: его статью замѣтили, на нее указали какъ на выдающуюся вещь и пророчили ему блестящее будущее, какъ писателю. Но онъ не мечталъ ни о какомъ блестящемъ будущемъ, онъ писалъ не ради извѣстности и не ради денегъ. Онъ хотѣлъ только обратить вниманіе другихъ людей на страданія обитателей голодной улицы. Статья была хорошимъ началомъ его дѣятельности, но она была и концомъ ея. Онъ не могъ работать дальше; нужно было умереть во цвѣтѣ лѣтъ и надеждъ, а голодная улица и не узнаетъ, что онъ готовился быть борцомъ за нее, и не будетъ плакать о немъ, и никто не замѣтитъ его смерти, потому что онъ не осуществилъ ничьихъ надеждъ... Умирая, онъ зналъ, что никто не замѣтитъ его отсутствія, потому что онъ еще не успѣлъ стать никому необходимымъ; можетъ быть, въ какой-нибудь газетѣ появится замѣтка о смерти автора недавно появившейся въ такомъ-то журналѣ талантливой статьи...

Андрей Ивановичъ замолчалъ.

— Что же дальше? — спросилъ Владиміръ.

— Юноша умеръ, огорчилъ своихъ добрыхъ родителей въ послѣдній разъ... Имъ послали телеграмму; они пріѣхали, похоронили своего сына, поплакали о немъ, а больше о томъ, что онъ не осуществилъ надеждъ, которыя возлагала на него вся сытая улица его родного города.

— Я разскажу, — началъ Владиміръ, — одинъ случай, который пришлось мнѣ наблюдать въ моей жизни. Былъ у насъ одинъ молодой чиновникъ. Онъ былъ глупъ, велъ себя очень дурно, и никому въ голову не приходило думать, что изъ него выйдетъ какой-нибудь толкъ... Спѣшу оговориться, что подъ этимъ словомъ толкъ, прокъ и проч. у насъ разумѣютъ матеріальный успѣхъ въ жизни, а не какое-либо нравственное усовершенствованіе. Въ нашемъ городѣ, гдѣ еще господствуютъ чисто уголовные, или варнацкіе, нравы и вкусы, единственное право на уваженіе людей даетъ богатство, какими бы путями оно ни было пріобрѣтено. Всѣмъ вамъ, вѣроятно, извѣстно дѣло опаснаго бродяги Лошадкова, который пользовался большимъ уваженіемъ въ нашемъ городѣ только потому, что былъ богать. Вся наша знать бывала у него въ домѣ и принимала его у себя, а съ дочерью одного извѣстнаго въ городѣ лица, бывшаго администратора, онъ былъ въ любовной связи. Всѣ съ нимъ водили хлѣбъ-соль и никто не спрашивалъ, какими путями было нажито его состояніе. Наконецъ, онъ, къ большому конфузу всей нашей знати, попался въ убійствѣ своего компаньона, съ которымъ его связывали прошлыя преступленія, и котораго онъ хотѣлъ устранить со своего пути. Онъ былъ заключенъ въ острогъ и преданъ суду. Благодаря тому, что убійство было совершено такъ ловко, что трудно было найти, такъ сказать, нити и корни и доказать его, а можетъ быть отчасти вслѣдствіе хлопотъ всей городской аристократіи, онъ былъ оправданъ мѣстными служителями Немезиды. Но увы! По жалобѣ прокурора, сенатъ кассировалъ рѣшеніе суда и закатилъ его на 17 лѣтъ на каторгу, къ вторичному конфузу всей нашей знати.

Я привелъ этотъ примѣръ для того, чтобы нагляднѣе показать вамъ, что въ нашей далекой, забытой окраинѣ право на уваженіе и почетъ даютъ только деньги. Всякій поселенецъ спиртоносъ, котораго еще вчера наказывали плетьми, нажившись на пріискахъ торговлею краденымъ золотомъ, находитъ легкій доступъ въ наше такъ-называемое порядочное общество. Деньги открываютъ ему двери всюду... Вездѣ, во всякомъ казенномъ учрежденіи вы найдете уголовныхъ ссыльныхъ; они кишатъ вездѣ въ качествѣ адвокатовъ, писцовъ, секретарей; ими держится наша адвокатура, полиція. Не думайте, что я намѣренно сгущаю краски. Мнѣ, какъ уроженцу, коренному жителю этого края, очень больно сообщать это, больно сознавать, что моя родина стоитъ такъ низко, что люди съ запятнанной честью, съ нечистою совѣстью даютъ тонъ ея общественной жизни. Что дѣлать!

Но возвращаюсь къ герою моего разсказа. Его звали Бухарцевъ. Родители махнули на него рукой, такъ какъ онъ ничего не дѣлалъ, а лишь пилъ и игралъ въ карты. Всѣ, кто зналъ его, считали его никуда негоднымъ малымъ, зауряднымъ пьяницей и картежникомъ. Никто не возлагалъ на него никакихъ надеждъ. Но онъ, представьте себѣ, наклеилъ всѣмъ носъ. Онъ пилъ и игралъ въ карты не спроста. При помощи нѣкоторыхъ товарищей-забулдыгъ онъ заманивалъ къ себѣ на квартиру богатыхъ якутовъ и обыгрывалъ ихъ въ штосъ, стуколку и другія игры. Азартность якутовъ въ картахъ извѣстна; а въ тѣ времена они были глупѣе и простоватѣе, чѣмъ теперь. Понятно, Бухарцевъ съумѣлъ обезпечить себѣ львиную долю въ картежныхъ выигрышахъ. Его квартира стала сборнымъ мѣстомъ всѣхъ картежниковъ: въ ней шла игра по цѣлымъ ночамъ напролетъ. Года черезъ три, благодаря картежнымъ успѣхамъ, у Бухарцева завелись порядочныя деньги; поэтому онъ получилъ повышеніе по службѣ. Это былъ первый его ходъ въ жизни; онъ показалъ свои козыри и удивилъ всѣхъ своихъ партнеровъ въ жизни. Слѣдующій его ходъ былъ тоже очень удаченъ. Онъ женился на одной красавицѣ, которая была въ связи съ однимъ изъ вершителей судебъ нашего края, и женился какъ разъ въ то время, когда эта связь грозила принять нежелательный оборотъ, вслѣдствіе неизбѣжныхъ законовъ природы. Онъ покрылъ чужой грѣхъ и за это получилъ еще повышеніе по службѣ. Въ то же время онъ продолжалъ округлять свой капиталецъ картежной игрой съ якутами. Онъ служилъ на коронной службѣ до тѣхъ поръ, пока его жена могла ему протежировать. Потомъ онъ вышелъ въ отставку, прекратилъ играть и открылъ торговлю разными товарами, между прочимъ и водкой. Теперь Бухарцевъ — одинъ изъ трехъ винныхъ монополистовъ нашего города и одинъ изъ крупнѣйшихъ коммерсантовъ. Открытіе торговли и виннаго склада былъ третій искусный ходъ его въ жизни. Какъ жизнь похожа на карточную игру тѣмъ, что люди, не имѣя равныхъ правъ на всѣ ея блага, азартно гонятся за ними, вырывая другъ у друга куски посредствомъ искусныхъ ходовъ!... Что такіе ходы могутъ быть совершаемы людьми глупыми и злыми въ ущербъ умнымъ и добрымъ — мы видимъ въ жизни на каждомъ шагу. Это же доказываетъ и исторія Бухарцева. Теперь Бухарцевъ смотритъ сверху внизъ на всѣхъ, которые нѣкогда говорили, что изъ него ничего не выйдетъ. Онъ очень гордится своимъ чиновничьимъ прошлымъ; на всѣхъ дѣловыхъ бумагахъ, объявленіяхъ, рекламахъ и даже вывѣскахъ онъ подписывается безъ всякой нужды: „дворянинъ Бухарцевъ“. Онъ держитъ себя очень гордо и надменно со всѣми и даже совѣтникамъ правленія подаетъ только два пальца... Всѣ пресмыкаются передъ нимъ, точно никто не знаетъ какими путями онъ пріобрѣлъ себѣ богатство... Его добродѣтельная супруга стоитъ во главѣ разныхъ благотворительныхъ учрежденій и слѣдитъ за нравственностью воспитанницъ пріютовъ и другихъ женскихъ школъ.

Впрочемъ, прежніе сослуживцы Бухарцева довольны имъ: въ каждый праздникъ, когда они приходятъ поздравлять его, онъ собственноручно наливаетъ имъ по стаканчику водки... изъ собственнаго виннаго склада...

Этимъ разсказомъ урядника Владиміра окончился этотъ вечеръ на Деркатахѣ. Тучи перенеслись за озеро и исчезли за лѣсами, окаймляющими небосклонъ. Дождь пересталъ; по прояснившемуся небу разлился серебряный свѣтъ; дождевыя капли засверкали жемчугомъ по мокрымъ листьямъ и травамъ. Все выше и выше поднималась луна на очистившемся отъ тучъ небѣ. Иннокентій Васильевичъ заторопился ѣхать въ догонку за своими флягами и посудинами. Владиміръ былъ не прочь еще побесѣдовать съ Андреемъ Ивановичемъ, но надо было спѣшить съ почтой въ городъ. Угостивъ гостей ужиномъ изъ рыбы и дичи, Андрей Ивановичъ помогъ имъ осѣдлать лошадей и простился съ ними на опушкѣ лѣса.

——

Странно себя чувствовалъ Андрей Ивановичъ по отъѣздѣ своихъ гостей. Онъ такъ отвыкъ отъ общества, такъ привыкъ быть наединѣ съ своими мыслями, что былъ очень взволнованъ появленіемъ людей въ его пустынѣ. Вездѣ, куда онъ шелъ, онъ видѣлъ природу, а не видѣлъ людей. Онъ видѣлъ самого себя и думалъ о самомъ себѣ, даже тогда, когда онъ думалъ о другихъ людяхъ и блуждалъ въ прошломъ разсѣянными мечтами. Когда уѣхали гости, въ ушахъ у него долго раздавались звуки ихъ голосовъ; ему казалось въ темнотѣ, что они еще сидятъ у стола и говорятъ съ нимъ. Его жизнь была такъ бѣдна впечатлѣніями, что впечатлѣнія, полученныя имъ во время бесѣды съ неожиданно посѣтившими его людьми, разстроили его не на шутку. Все, что онъ слышалъ отъ гостей, онъ переживалъ еще разъ въ самомъ себѣ. Ему мерещилось въ полудремотѣ, что онъ идетъ по болотамъ и трясинамъ въ темную, глухую ночь вслѣдъ за прокаженнымъ, который идетъ провѣдать жену... Онъ точно переживалъ все то, что переживалъ прокаженный, когда его собака ласкалась къ нему и лизала ему руки, въ то время, какъ его жена обнимала человѣка, бывшаго виновникомъ его несчастія. Онъ видѣлъ его, блѣднаго, съ воспаленными глазами, какъ онъ бѣжитъ назадъ, въ мѣсто своего изгнанія, по лѣсной чащѣ, которая царапаетъ его лицо и рветъ его платье; видѣлъ его, висѣвшаго у крыльца юрты на столбѣ, и воронъ, носившихся надъ его головою. Онъ воображалъ себѣ другого прокаженнаго, который живетъ недалеко отъ него, уныло бродитъ по берегамъ озера, мучается своимъ одиночествомъ... И здѣсь, въ этомъ тихомъ, мирномъ, повидимому, безлюдномъ уголкѣ безбрежной пустыни страдаютъ люди отъ несправедливости другихъ людей, — а онъ не зналъ ничего объ этомъ. Онъ все думалъ о себѣ самомъ и ни разу не подумалъ о томъ, что онъ обязанъ думать о другихъ и не забывать чужихъ страданій... А вѣдь свои страданія забываются при видѣ чужихъ страданій. Онъ не зналъ, что дѣлать съ своею энергіей и силой и расходовалъ ихъ на то, чтобы копаться въ самомъ себѣ и мучиться воображаемыми страданіями. А рядомъ съ нимъ мучится другой человѣкъ дѣйствительными страданіями. Можетъ быть, въ эту минуту онъ готовится послѣдовать примѣру Ивана, исторію котораго онъ разсказалъ русскимъ людямъ. При этой мысли онъ вздрогнулъ. Ему сдѣлалось вдругъ яснымъ, что онъ ошибался, гнался за призраками, мечталъ о такихъ дѣлахъ, какихъ не былъ въ силахъ исполнить. Благодаря этому, онъ не могъ подѣлиться съ другими людьми тѣмъ запасомъ добрыхъ, хорошихъ чувствъ, какія были въ немъ, и потому онъ чувствовалъ такую тоску и неудовлетворенность. Когда въ немъ созрѣло рѣшеніе пойти къ прокаженному сосѣду, взять его къ себѣ, помочь ему и отстоять его отъ людей, которые обрекли его существованію дикаго звѣря, онъ сразу почувствовалъ облегченіе: какое-то ясное, радостное чувство завладѣло имъ. Червь противорѣчія и отрицанія и тутъ шевельнулся въ немъ. „Не будетъ ли это смѣшно, глупо?“ — шепталъ ему какой-то насмѣшливый голосъ, но онъ не слушалъ его. Ему хорошо было думать, что онъ облегчитъ горе чужого ему человѣка, что съ завтрашняго дня онъ будетъ жить не только для самого себя и въ самомъ себѣ, что его жизнь получитъ нѣкоторый смыслъ, хотя не надолго. Онъ заснулъ спокойно. Во снѣ онъ мечталъ, что онъ нашелъ, наконецъ, одну изъ истинъ, которыми люди должны руководствоваться въ жизни, и понялъ, что весь смыслъ въ жизни заключается въ добрѣ, которое люди дѣлаютъ другъ другу. Ему снилось, что онъ понялъ смыслъ выраженія: „Любви хочу, а не жертвы“...

VIII.

...Слѣдующій день былъ рѣшительнымъ днемъ въ жизни прокаженнаго. Утромъ, когда онъ собирался ѣхать на озеро, смотрѣть свои сѣти, явился къ нему незнакомый русскій человѣкъ и пригласилъ его къ себѣ жить. Онъ былъ изумленъ и испуганъ этимъ предложеніемъ. Онъ подумалъ-было, что „нюча“ — докторъ, котораго послало начальство, чтобы тотъ освидѣтельствовалъ его. Но почему же онъ пріѣхалъ безъ казака? доктора всегда ѣздятъ съ казаками и проводниками. Впредь до выясненія себѣ личности и намѣреній русскаго, онъ держалъ себя недовѣрчиво. Потомъ, изъ дальнѣйшихъ разговоровъ, онъ убѣдился въ искренности намѣреній русскаго и почувствовалъ къ нему довѣріе.

Онъ поселился въ юртѣ Андрея Ивановича и весело принялся за работу. Онъ ѣздилъ промышлять рыбу и утокъ и рубилъ дрова въ тайгѣ; онъ какъ будто старался доказать русскому, что онъ вполнѣ здоровъ, потому что можетъ работать какъ здоровый человѣкъ. Андрей Ивановичъ, понимавшій немного по-якутски, разспрашивалъ его о его жизни, о томъ, что онъ дѣлалъ и думалъ въ своемъ уединеніи. Онъ разсказывалъ ему и о своей жизни, и вообще о жизни якутовъ, и старыя легенды, слышанныя въ дѣтствѣ отъ своего дяди. Эти легенды Андрей Ивановичъ записывалъ въ свою памятную книжку.

Черезъ нѣсколько дней послѣ переселенія прокаженнаго въ юрту Андрея Ивановича, якуты привезли прокаженному пищу и оставили ее у прежняго его жилища; черезъ двѣ недѣли опять пріѣхали люди, увидѣли, что пища осталась нетронутой и подумали, что прокаженный померъ. Пока искали старосту, бывшаго гдѣ-то на сѣнокосѣ, чтобы сообщить ему эту новость, одинъ якутъ поѣхалъ къ Андрею Ивановичу и повезъ закупленную имъ у него провизію. Не доѣзжая до юрты, онъ встрѣтилъ Андрея Ивановича, прогуливавшагося на берегу озера. „Поѣзжай ко мнѣ, я скоро вернусь!“ — крикнулъ ему тотъ. Привязавъ лошадь къ столбу у юрты, якутъ вошелъ въ нее и сталъ креститься на иконы. Въ это время взглядъ его упалъ на прокаженнаго, сидѣвшаго въ углу юрты и курившаго трубку. Рука якута, поднятая для крестнаго знаменія, застыла въ воздухѣ; узкіе глаза раскрылись широко, точно хотѣли выскочить. Послѣ минутнаго остолбенѣнія онъ началъ пятиться задомъ къ двери, выбѣжалъ на дворъ, сѣлъ на воня и ускакалъ домой.

— Что такое? Что случилось? — спрашивали его домашніе, когда онъ, весь блѣдный, испуганный, соскочилъ съ запыхавшагося отъ скорой ѣзды коня.

— Я пріѣхалъ къ русскому, — отвѣчалъ онъ, — а вмѣсто него въ юртѣ сидитъ другой. У него огненные глаза, горятъ какъ уголь, а изо рта выходятъ искры и дымъ... Онъ, другой, совсѣмъ похожъ на прокаженнаго, который недавно померъ... — Якутъ ни за что не хотѣлъ произнести слово „чортъ“, за котораго онъ принялъ прокаженнаго, считавшагося умершимъ.

Въ два часа новость обошла весь наслегъ и была на пути въ другіе наслеги. Возбужденные люди разносили ее по юртамъ на взмыленныхъ отъ быстрой ѣзды коняхъ. Вездѣ по юртамъ, на рыбныхъ промыслахъ, въ урасахъ, на сѣнокосахъ, только и рѣчи, что о „другомъ“, который поселился у русскаго въ юртѣ. Это обстоятельство бросило свѣтъ на загадочнаго русскаго, поселившагося, Богъ знаетъ зачѣмъ, въ лѣсахъ, гдѣ такъ скучно и пустынно, оставившаго городъ, гдѣ такъ весело и шумно, гдѣ каждую недѣлю ѣдятъ пирогъ, чествуя именинника, и каждый день играютъ въ карты... „Что ему надо въ лѣсахъ? Зачѣмъ онъ бросилъ городъ и пришелъ сюда?“ — спрашивали себя якуты давно и недоумѣвали. Теперь ихъ недоумѣнія разсѣялись. Нюча пріѣхалъ сюда жить ради „другого, съ огненными глазами“, который боится приходить въ городъ, гдѣ такъ часто звонятъ колокола и происходитъ служеніе въ церкви. Не даромъ русскій никогда не ходитъ къ попу, когда тотъ пріѣзжаетъ разъ въ годъ исполнять требы. Никто еще ни разу не видѣлъ, чтобы онъ далъ батюшкѣ хоть одинъ рубль. Всѣ удивлялись, что онъ такъ мало заботится о своей душѣ. Теперь всѣ открыли причину страннаго поведенія нючи. Это открытіе доставило якутамъ не мало удовольствія еще потому, что оно произошло въ самую скучную пору года, когда новостей и извѣстій ни откуда нѣтъ, когда улусъ отрѣзанъ отъ города непроходимыми болотами. Теперь у всѣхъ было о чемъ говорить при встрѣчахъ, между тѣмъ какъ еще недавно всѣ ограничивались лаконичными: „копсё“ *) и „сохъ“ **), послѣ чего обѣ стороны, вопрошающая (копсё) и отвѣчающая (сохъ), сохраняли торжественное молчаніе. Теперь же, при встрѣчахъ, не успѣвала еще одна изъ сторонъ произнести обычное: „копсё“ какъ другая въ свою очередь спрашивала: „слыхалъ ты про русскаго“? Хотя первая сторона слыхала объ этомъ уже не одинъ разъ, но она спѣшила отвѣтить: „сохъ“, чтобы имѣть удовольствіе еще разъ выслушать разсказъ о „другомъ“, который поселился въ домѣ русскаго. „Зачѣмъ онъ, „другой“, принялъ образъ прокаженнаго, который померъ?“ — дополняла одна изъ сторонъ свои свѣдѣнія. А что прокаженный померъ — въ томъ нѣтъ сомнѣнія. Гдѣ же это видано, чтобы якутъ оставилъ неприкосновенною пищу, которую ему даютъ. Такого чуда у нихъ въ наслегѣ еще не бывало. Но трупа прокаженнаго не оказалось въ юртѣ? Такъ что же! онъ умеръ въ тайгѣ, а „другой“ похитилъ у него его образъ.

*) Говори.

**) Нѣть.

Такъ волновался наслегъ въ самое скучное время года, и ему было суждено волноваться еще долго. Многіе изъ любопытныхъ разъѣзжали вокругъ юрты русскаго, но не рѣшались заѣхать къ нему, чтобы запастись матеріаломъ для дальнѣйшихъ разоблаченій. Повѣсть о появленіи „другого“ въ домѣ нючи оставалась неконченной, но всѣ были увѣрены, что продолженіе послѣдуетъ, и оно послѣдовало въ скоромъ времени. Русскій поѣхалъ въ гости, вмѣстѣ съ „другимъ“, къ ближайшимъ своимъ сосѣдямъ, верстъ за 25. Они вошли въ юрту дверью, а такъ какъ дверь была крохотная, то бѣжать хозяевамъ не удалось. Всѣ присутствующіе приготовились къ бѣгству при появленіи русскаго, но должны были остаться . и убѣдились, что у „другого“ нѣтъ огня въ глазахъ и во рту. Всѣ начали присматриваться къ нему, осмѣлились до того, что начали дотрогиваться руками до его рукъ и платья, и, наконецъ, убѣдились, что „другой“ — живой человѣкъ, прокаженный, котораго всѣ считали умершимъ. Удивленіе всего наслега возросло до послѣднихъ предѣловъ, когда русскій поѣхалъ вмѣстѣ съ прокаженнымъ къ старостѣ, и убѣждалъ его поселить прокаженнаго въ прежнемъ мѣстѣ его жительства, вблизи его семьи.

Староста боялся русскаго, потому что считалъ его богатымъ и знатнымъ, и не прочь былъ сдѣлать по его желанію, но онъ боялся нарушить обычай старины, и не зналъ, какъ ему быть. Онъ долго сидѣлъ въ раздумьѣ, потомъ всталъ и нѣсколько разъ поклонился Андрею Ивановичу.

— Нюча, — сказалъ онъ: — благодарю тебя за то, что ты хорошо и просто обращаешься съ нами. Мы, якуты, не привыкли, чтобы русскіе люди были къ намъ добры. Прежде, бывало, знатные люди, пріѣзжавшіе изъ Россіи, только и знали, что брать съ насъ мѣха и деньги; потому и вошло у насъ въ обычай дарить лисицъ, куницъ и бобровъ пріѣзжимъ чиновникамъ. Теперь, правда, многіе чиновники отказываются брать подарки отъ насъ только за честь, которую они оказываютъ намъ своимъ посѣщеніемъ. Но не дѣлаютъ ли они это съ тѣмъ, чтобы потомъ взять съ насъ еще больше, чѣмъ мы теперь даемъ добровольно? Хоть ты не чиновникъ, но по всему видно, что ты знатный человѣкъ: руки у тебя бѣлыя и въ твоей юртѣ столько книгъ, сколько мнѣ ни разу не доводилось видѣть ни у одного исправника. А я сколько ихъ видѣлъ, слава Богу. Притомъ, ты былъ въ томъ городѣ, гдѣ живетъ самъ царь. Стыдно мнѣ будетъ не угодить тебѣ и не исполнить твою просьбу. Но позволь мнѣ тебѣ сказать, что не отъ меня вышло это распоряженіе увезти этого человѣка на озеро Деркатахъ. Это рѣшилъ весь наслегъ, старые, почетные люди. Они всѣ боятся, чтобы отъ него не заразились другіе. Значитъ, были такіе случаи въ старину, что отъ одного больного заражались всѣ, коли искони такъ ведется, что прокаженныхъ отдѣляютъ отъ здоровыхъ, и никто съ ними не живетъ и не говоритъ. Они сами добровольно уходятъ въ лѣса, гдѣ нѣтъ людей, и не жалуются на свою судьбу. Этотъ первый не хотѣлъ уѣхать жить туда, гдѣ ему назначилъ наслегъ, и его увезли насильно. Теперь они всѣ будутъ бунтовать, когда увидятъ, что русскіе люди вступаются за нихъ. По-моему, выходитъ такъ: кто вступается за нихъ, тотъ пусть и кормитъ ихъ. Ты просишь, чтобы этого человѣка поселили около его родныхъ. Я поговорю со всѣми нашими стариками. Можетъ быть, ради тебя, они согласятся. Но кто же его кормить будетъ, когда онъ еще больше заболѣетъ?

— Онъ самъ въ состояніи прокормить себя пока, — возразилъ Андрей Ивановичъ.—Я помогу ему на первыхъ порахъ, и братъ его будетъ ему помогать. Поселите его на прежнее мѣсто, вблизи его родныхъ. Онъ будетъ жить только съ ними. А кто его боится, тотъ пусть не имѣетъ съ нимъ никакого дѣла.

— Если онъ заболѣетъ и не сможетъ работать, все равно придется помогать ему всѣмъ наслегомъ, потому что братъ его бѣденъ. Если ты ему дашь денегъ, онъ ихъ истратитъ и сядетъ на шею общества. Дай лучше эти деньги обществу, и оно согласится на все, что ты просишь.

Андрей Ивановичъ согласился; у него было немного денегъ, припасенныхъ на дорогу въ Россію. Онъ рѣшилъ отдать ихъ якутамъ.

Черезъ нѣсколько дней всѣ переговоры были кончены. Пріѣхалъ за прокаженнымъ братъ и увезъ его къ себѣ.

— Спасибо, тойонъ *), — говорили они оба, прощаясь. — Мы не забудемъ тебя и разскажемъ нашимъ дѣтямъ о тебѣ.

*) Господинъ.

Деньги, которыя Андрей Ивановичъ далъ обществу за освобожденіе прокаженнаго изъ лѣсной тюрьмы, пошли, какъ слышно въ уплату ясака за весь наслегъ.

На слѣдующій годъ въ далекую полярную окраину проникли слухи о томъ, что власти заботятся о судьбѣ прокаженныхъ и принимаютъ мѣры къ улучшенію ихъ быта, что для нихъ собираютъ пожертвованія, а въ Вилюйскѣ строятъ для нихъ дома и церковь. Эти слухи отразились на положеніи прокаженныхъ въ тѣхъ отдаленныхъ мѣстахъ, которыхъ не коснулись никакія мѣры къ улучшенію ихъ быта, и якуты начали относиться менѣе жестоко къ отверженнымъ людямъ.

Озеро Деркатахъ опустѣло; юрты прокаженныхъ разрушились; тропинка, протоптанная отъ юртъ къ озеру, заросла травою; погнили и упали кресты на могилахъ. Андрей Ивановичъ уѣхалъ на родину...

А. К.

(OCR: Аристарх Северин)