Наканунѣ праздника.

 

(Святочный разсказъ).

 

А.Г. Клюге.

«Сибирскiй вѣстникъ» №23, 30 января 1896

Насталъ рождественскій сочельникъ, и всѣ жители заимки „забытой“ уже начали приходить въ праздничное настроеніе. Мужчины кончали работы по двору, женщины — уборку домовъ, молодыя дѣвушки уже принарядились въ новые пестрые сарафаны.

Послѣ короткаго зимняго дня настала долгая ночь. Лишь только стемнѣло, какъ изъ всѣхъ трубъ, высившихся надъ плоскими кровлями домовъ, вырвались снопы искръ и замелькали въ воздухѣ, огненными змѣйками. На синемъ небѣ засверкали звѣзды, огни полночнаго сіянія загорѣлись надъ океаномъ, протянулись по небу огненными полосами, залили дальнія снѣжныя поляны какимъ то невѣрнымъ, блуждающимъ свѣтомъ. Казалось, что огромное, огненное колесо вертится гдѣ то далеко въ безконечномъ пространствѣ, между океаномъ и небомъ, и спицы этого колеса опускаются внизъ на одной сторонѣ неба и поднимаются на другой. Пасмурный день смѣнился ясною ночью; все, что еще недавно было темно, мутно, блѣдно, вдругъ засвѣтилось чудными огнями. Все было ясно, тихо на бѣлой землѣ и подъ синимъ небомъ: казалось, что таинственная, прекрасная фея лунной, полярной ночи носится надъ заколдованной пустыней и звѣзды, привѣтливо мигая, улыбаются ей на встрѣчу.

Льдины, вставленныя въ окна почернѣвшихъ деревянныхъ домиковъ заимки, засвѣтились краснымъ отраженіемъ пылающихъ каминовъ, вокругъ которыхъ собрались встрѣтить праздникъ семьи бѣдныхъ рыбаковъ.

Океанъ, вблизи котораго была расположена „забытая“ заимка, не всегда былъ ласковъ къ ея жителямъ. Очень часто тучи закрывали его непроницаемой завѣсой, зловѣщій вой вѣтра и грохотъ льдовъ глухо разносились по его безконечнымъ, неизвѣданнымъ ледянымъ полянамъ. Грозныя вьюги доверху засыпали снѣгомъ маленькіе домики рыбаковъ, такъ что только черезъ трубы каминовъ можно было выходить на улицу. Грозенъ и сердитъ бывалъ, подчасъ, океанъ, но онъ кормилъ обитателей своихъ береговъ: весною онъ посылалъ въ рѣки, впадающія въ него, такую массу рыбы, что люди ловили ее десятками тысячъ штукъ своими нехитрыми снастями и не знали, куда ее дѣвать. Осенью рыба опять возвращалась по рѣкамъ въ океанъ, и жители всѣхъ заимокъ, въ томъ числѣ и заимки „забытой“, запасались ею на всю зиму; кромѣ того они промышляли тюленей на океанѣ и пушныхъ звѣрей въ сосѣднихъ тундрахъ.

Разъ въ годъ къ жителямъ заимки „забытой“ пріѣзжали съ юга купцы и снабжали ихъ всѣми необходимыми товарами, при чемъ брали съ нихъ за бракованные, плохіе товары всегда въ десять разъ дороже того, что имъ самимъ стоили они. Но рыбаки не понимали неправды, которая была въ поступкахъ купцовъ, и потому не испытывали никакихъ огорченій отъ сношеній съ ними и всегда были довольны. Ничто не могло омрачить ихъ спокойствія, возмутить мирнаго теченія ихъ жизни. Не понимая зла, которое имъ дѣлали другіе люди, они сами не были злы; не имѣя такихъ потребностей, какихъ не могли удовлетворить, — они всегда были довольны. Природа дала имъ средства удовлетворить всѣ тѣ простыя, несложныя потребности, какія они имѣли; она дала имъ все, что они желали, или могли пожелать. Они никогда не желали ничего такого, чего не могла бы дать имъ природа, такъ какъ не знали другой жизни, кромѣ той, какою жили сами, не знали никакого другаго міра, кромѣ того, который окружалъ ихъ. Они жили въ тѣсномъ общеніи съ природой и, казалось, думали лишь о томъ, что было въ ней, и дѣлали лишь то, что она указывала имъ. Въ маленькомъ обособленномъ міркѣ, который представляла собою заимка „забытая“, не было и слѣда тѣхъ чувствъ, которыя царятъ въ остальномъ мірѣ. Жители своеобразнаго полярнаго мірка не знали самыхъ обыкновенныхъ человѣческихъ душевныхъ движеній и чувствъ: зависти, злобы, высокомѣрія, уничиженія, гордости... Строго говоря, они даже не понимали, что значитъ богатство и бѣдность, потому что они были всѣ одинаково сыты, когда океанъ посылалъ имъ рыбу, и всѣ одинаково голодны, когда въ рѣдкіе годы у нихъ бывалъ неуловъ. Они радовались, наслаждались и страдали, какъ и всѣ люди въ этомъ мірѣ, — но только въ силу неизбѣжныхъ, для всѣхъ одинаково обязательныхъ законовъ природы, а не въ силу порядка вещей, установленнаго людьми-же.

Въ этотъ тихій, зимній вечеръ, наканунѣ великаго праздника, всѣ обитатели заимки „забытой“ были довольны и счастливы. Въ каждомъ домикѣ веселый, яркій огонь горѣлъ въ каминѣ, на столѣ дымились чаши съ нельменной ухой и куски жирной оленины. Тепло и уютно было въ чисто прибранныхъ, вымытыхъ избахъ. А на дворѣ свѣтлая ночь сверкала въ звѣздномъ уборѣ и, казалось, ласково смотрѣла на землю съ темно-синей высоты неба безчисленными блестящими очами. Грозный океанъ пылалъ на сѣверѣ, точно поднималъ въ небо свое чело, увѣнчанное вѣнками разноцвѣтныхъ огней. Кроткая тишина была разлита во всей суровой сѣверной природѣ береговъ Ледовитаго моря и наполняла сердца людей миромъ и отрадой. Счастливые рыбаки, всегда довольствующіеся тѣмъ, что имъ давала природа, никогда не повѣрили бы, что въ остальномъ, имъ неизвѣстномъ мірѣ, сотни и тысячи людей въ этотъ торжественный вечеръ не имѣютъ, чѣмъ утолить голодъ, не имѣютъ куска дерева или угля, чтобы затопить огонь на очагѣ и отогрѣть свои окоченѣвшіе члены, не имѣютъ, наконецъ, гдѣ приклонить голову на ночь, дрожать отъ холода, а иногда замерзаютъ у дверей пышныхъ палатъ, гдѣ живутъ въ роскоши и довольствѣ другіе люди. И что же въ этомъ удивительнаго? Живя въ пустынѣ, гдѣ было мало людей и много воздуха, воды, лѣсовъ, звѣрей и рыбъ, гдѣ дорого стоилъ человѣкъ и ничего не стоила пища, рыбаки не знали, что есть въ мірѣ мѣста, гдѣ избытокъ людей, гдѣ ничего не стоитъ человѣкъ и дорого стоитъ пища. Они не понимали, что въ такихъ мѣстахъ не всѣ люди могутъ найти себѣ работу и потому неизбѣжно должны голодать... И многаго другого, зауряднаго и обыкновеннаго для всего остальнаго міра не понимали первобытные люди, жившіе на берегахъ Ледовитаго океана и были счастливы своимъ непониманіемъ, какъ были счастливы ихъ дѣды и отцы.

Но въ этотъ вечеръ не всѣ были счастливы на заимкѣ „забытой“. Тамъ, среди рыбаковъ, былъ одинъ человѣкъ, который зналъ, что дѣлается въ остальномъ мірѣ и оттого былъ печаленъ, грустенъ и страдалъ. Онъ не зажегъ огня въ каминѣ своей избушки, а лежалъ въ темномъ углу ея на кровати и боролся со своей тоской. Никто изъ его сосѣдей добрыхъ и честныхъ рыбаковъ не съумѣлъ бы понять его печали и утѣшить его, потому что его печаль не имѣла ничего общаго съ жизнью на берегу Ледовитаго моря, съ жизнью обитателей заимки „забытой“, а была привезена изъ далекой, прекрасной страны, гдѣ нѣтъ грознаго ледянаго моря, снѣжныхъ бурь и метелей, гдѣ лазурное море плещется о зеленые берега, полна нѣги и красоты природа, добра и ласкова къ людямъ, гдѣ много богатства и роскоши, но очень мало счастливыхъ и довольныхъ людей.

Уже давно жилъ онъ вблизи Ледовитаго моря, а не могъ забыть о томъ, что тамъ, откуда онъ пріѣхалъ, страдаютъ люди. У него было много личнаго горя, но онъ успѣлъ уже забыть его, привыкъ къ первобытной жизни жителей заимки „забытой“, полюбилъ суровую природу береговъ Ледовитаго моря, но не могъ забыть о страданіяхъ и горѣ чужихъ, незнакомыхъ ему людей. Это лишало его того спокойствія, безпечности, веселости, какими отличались его сосѣди, рыбаки. Онъ завидовалъ имъ но не могъ стать похожимъ на нихъ и жить безъ заботъ и печалей. По временамъ, когда онъ вспоминалъ о чужихъ страданіяхъ, мрачная тоска находила на него. Онъ чуждался людей, убѣгалъ въ лѣса, или запирался въ своей избушкѣ и не выходилъ изъ нея по цѣлымъ днямъ. Онъ боролся самъ съ собою, старался пересилить свое горе и забыть о чужихъ страданіяхъ, но не могъ. Впечатлѣніе, которое произвелъ на него видъ чужихъ страданій, было сильнѣе, чѣмъ онъ самъ, и упорно держалось въ его умѣ. Оно то запрятывалось гдѣ то въ укромныхъ уголкахъ души, въ тайникахъ сознанія, какъ бы замирая, то вновь появлялось, воскресало въ умѣ со страшной силой, требовало отвѣта на нерѣшенные вопросы, увлекало его въ область безплодныхъ мыслей и мечтаній. Теперь, въ сочельникъ, онъ вспомнилъ о родинѣ, и впечатлѣнія, которыя онъ вынесъ изъ своей жизни тамъ, проснулись въ немъ. Онъ вспомнилъ, что не всѣ люди веселы и беззаботны, какъ жители „забытой“ заимки, что не всѣ сыты, одѣты, какъ онъ самъ, и старая тоска зашевелилась въ немъ, и ему такъ грустно, грустно стало на душѣ.

Странныя чувства овладѣли имъ: онъ былъ почти радъ тому, что онъ жилъ въ безлюдной пустынѣ, куда не доносились отголоски жизни, не долетали стоны голодныхъ, измученныхъ нуждою, обиженныхъ людей; то вдругъ ему становилось стыдно за свое малодушіе и эгоизмъ, и страстно хотѣлось вернуться туда, гдѣ онъ жилъ раньше, и хоть чѣмъ нибудь помочь людямъ, которые страдаютъ тамъ, и тѣмъ облегчить свое собственное горе, тяжелымъ камнемъ лежавшее у него на сердцѣ. Это была у него чисто эгоистическая потребность найти утѣшеніе, забвеніе, прогнать неотвязную мысль о чужихъ страданіяхъ, которая преслѣдовала его. Онъ не вмѣнялъ себѣ въ заслугу того, что онъ умѣлъ забыть свои собственныя страданія, а не умѣлъ забыть чужихъ. Развѣ Божественный Учитель не училъ людей забывать свои обиды и страданія, утолять чужія печали и „полагать душу за други своя?“ Онъ не былъ способенъ воплотить въ свою жизнь это высокое нравственное правило; напротивъ, очень часто онъ бывалъ малодушенъ и больше помнилъ о себѣ, чѣмъ о другихъ. И теперь онъ охотно вырвалъ бы эти, наводящія его на мысль о чужихъ страданіяхъ, воспоминанія изъ своего сердца. Онъ желалъ бы уподобиться своимъ сосѣдямъ жителямъ заимки, не знать ничего о томъ, что дѣлается на свѣтѣ, какъ живутъ, радуются и страдаютъ другіе люди, быть счастливымъ въ своемъ невѣдѣніи и какъ они, не знать другихъ радостей и печалей, кромѣ тѣхъ, которыя даетъ природа. Онъ началъ приходить къ тому заключенію, что ни въ чемъ нѣтъ столько истинной и здоровой радости, какъ въ удовлетвореніи потребностей природы. Всѣ наслажденія, которыя онъ черпалъ въ мечтахъ и мысляхъ, всегда отравлялись сомнѣніемъ, надоѣдали и смѣнялись тоскою. Но развѣ онъ могъ жить только счастливой животной жизнью и побѣдить, заглушить въ себѣ потребность мыслить? Нѣкогда, подъ вліяніемъ этой неотразимой потребности мыслить, онъ лихорадочно искалъ отвѣтовъ на разнообразные вопросы, которые ставила ему окружающая его жизнь. Эти нерѣшенные вопросы, тѣсно связанные съ мыслью о чужихъ страданіяхъ, — было все, что осталось ему отъ его прошлаго. Они, эти вопросы, возбужденные жизнью, не покидали его и здѣсь на берегу Ледовитаго океана, гдѣ не было никакой жизни...

По временамъ онъ жилъ воспоминаніями. У него были и свѣтлыя воспоминанія, но всегда, когда онъ искалъ въ нихъ утѣшенія, ему приходили на умъ грустныя воспоминанія о чужомъ горѣ, отравляли его спокойствіе и мѣшали погрузиться въ счастливый сонъ, полный чудныхъ видѣній и картинъ минувшаго счастія.

Въ этотъ тихій вечеръ онъ грезилъ въ полумракѣ своей избушки. Ему снилась его далекая родина: лазурное море, лазурное небо надъ моремъ; зеленые хутора, вишневые сады и стройныя тополи надъ свѣтлыми, какъ хрусталь, прудами и пѣсни соловья, ноющія, за сердце берущія пѣсни, и черныя брови, и черныя очи, что плачутъ и тоскуютъ о миломъ въ тишинѣ ясныхъ ночей и глядятъ сквозь слезы въ загадочную даль и ждутъ вѣстей съ далекаго сѣвера... И вдругъ эти сладкія, слегка печальныя грезы улетѣли и уступили мѣсто самымъ мрачнымъ мыслямъ и грустнымъ, тяжелымъ воспоминаніямъ. Откуда пришли эти мысли, чего хотятъ онѣ? Ужъ не темнота ли, окружающая его, такъ угнетающе дѣйствуетъ на его нервы?

Онъ зажегъ свѣчу, сѣлъ у стола и окинулъ взоромъ свое жилище. Темныя бревенчатыя стѣны, конопаченныя мхомъ, большой деревянный обмазанный глиной каминъ, кровать, сдѣланная изъ ящиковъ и досокъ, двѣ-три грубо отесанныя скамейки, льдины, вмѣсто стеколъ, въ маленькихъ окошкахъ; оленьи шкуры на полу, — такова была обстановка его квартиры. Нѣсколько книгъ на полкѣ, пачка газетъ на столѣ, двѣ-три ландкарты по стѣнамъ показывали, что обитатель избушки имѣетъ нѣкоторое отношеніе къ цивилизованному міру.

Тусклый свѣтъ сальной свѣчи не развеселилъ обитателя избушки и не прогонялъ его давящей тоски. Воспоминанія о родинѣ, о чудныхъ ночахъ не возвращались. Онъ попробовалъ искусственно вернуть ихъ и запѣлъ первую пришедшую на умъ пѣсню изъ тѣхъ пѣсенъ, которыя нѣкогда пѣвалъ онъ на родинѣ:

 

Бьютъ пороги, місяцъ сходитъ,

Якъ и перше сходывъ..

 

Его голосъ звучалъ какъ то несмѣло, неувѣренно; звуки точно стыдились самихъ себя; глухо ударялись они о закоптѣлыя стѣны и глохли въ темныхъ углахъ избы. Онъ замолчалъ. Ни Днѣпръ, ни пороги не вставали въ его воображеніи чудной, величественной картиной...

Онъ взялъ машинально валявшіяся на столѣ газеты и развернулъ одну изъ нихъ. Его глаза перебѣгали отъ столбца къ столбцу и, по игрѣ случая, встрѣчали однѣ только горестныя событія человѣческой жизни; событія тягостныя, но неизбѣжныя, заранѣе опредѣленныя и подготовленныя всѣми наличными условіями жизни.

...„Швея, утопившая, какъ мы уже сообщали, своего ребенка“... читалъ онъ въ отдѣлѣ происшествій, и передъ нимъ вставала фигура дѣвушки съ блѣднымъ, безцвѣтнымъ лицомъ съ выраженіемъ недоумѣнія и испуга въ глазахъ. Въ ея лицѣ нѣтъ ничего звѣрскаго, ничего страшнаго, а она совершила страшное дѣло: погубила невинное, безпомощное существо. Она сама не знаетъ, какъ это случилось, и съ недоумѣніемъ и страхомъ смотритъ на строгихъ судей, которые спрашиваютъ ее, что она можетъ сказать въ свое оправданіе, Она ничего не можетъ сказать, ничего не можетъ объяснить, потому что сама не понимаетъ, какъ все это страшное событіе случилось. На нее палъ роковой жребій быть представительницей неизбѣжнаго явленія въ общественной жизни; она одна на тысячу или на десять тысячъ человѣкъ должна была стать виновницей явленія, которое съ правильной точностью повторяется въ извѣстные промежутки времени... Статистика заранѣе обрекла ее или другую, ей подобную, быть дѣтоубійцею... Она не знала радостей жизни. Въ то время, какъ другіе дѣти не знаютъ горя и беззаботно рѣзвятся, она уже испытала заботы и печали, уже умѣла жить своимъ трудомъ и заработывать скудное пропитаніе. Всю свою молодость она провела за работой, просиживала ночи за машиной и шила на сытыхъ женщинъ, которыя платили ей за ея трудъ деньгами и презрѣніемъ. Онѣ относились къ ней такъ, какъ будто бы она была существомъ низшаго разряда. Однако она была женщиной, какъ и онѣ, имѣла тѣ же потребности, какъ и онѣ. Она нуждалась въ нѣжномъ участіи другаго существа, не въ силахъ была противиться добротѣ и ласкѣ и отдалась мужчинѣ, который нѣжно и любовно смотрѣлъ ей въ глаза и бросилъ ее, лишь только замѣтилъ, что ея станъ черезъ-чуръ пополнѣлъ. Кога она родила ребенка, здоровье ей измѣнило. Она начала прихварывать и лишилась прежняго заработка. Притомъ сытыя, добродѣтельныя дамы лишили своего покровительства падшую женщину. Онѣ это сдѣлали не потому, что были злы, а изъ предразсудка. Онѣ были добрыя и, навѣрно, если бы хорошенько подумали, простили бы бѣдной швеѣ ея ошибку. Но онѣ не подумали, имъ некогда было думать даже о болѣе важныхъ вещахъ, чѣмъ ошибка швеи: флиртъ и интрижки отнимали у нихъ все свободное время... Дитя бѣдной швеи уже заранѣе было лишено нѣкоторыхъ гражданскихъ правъ и преимуществъ, но оно имѣло тѣ же потребности, какъ всякое другое дитя, властно требовало за собой ухода и тѣмъ лишало мать возможности аккуратно и хорошо исполнять заказы. Тяжкія минуты раскаянія, горя, нужды настали для швеи. Страхъ за будущее, ложный стыдъ, а можетъ быть, и голодъ заглушили въ ней голосъ совѣсти; въ припадкѣ горя и безумія она утопила своего ребенка... Ее уличили, она созналась и была приведена на судъ. Судъ былъ милостивый и скорый, а въ публикѣ она не возбудила состраданія: всѣ, кто считалъ себя безъ грѣха, бросили камень въ бѣдную грѣшницу, на которую палъ роковой жребій быть представительницей неизбѣжнаго явленія въ жизни...

...„Истязаніе ребенка“... продолжалъ онъ читать, — „виновники мужчина и женщина NN арестованы“. Представителями этого явленія въ его воображеніи были нищіе мужчина и женщина — озлобленные люди, истинные дармоѣды. Они всю жизнь терпѣли поруганіе отъ другихъ и питались скудными крохами, падающими со стола сытыхъ людей. Они проводили жизнь на улицахъ и по дорогамъ, прося милостыню и часто завидуя собакамъ, которыхъ кормили люди, отказывавшіе въ подаяніи имъ. Они не умѣли разсуждать и вдумываться въ смыслъ жизненныхъ явленій и потому озлобились на другихъ людей за то, что сами не имѣли крова и пищи. Но не всегда и они были нищими и озлобленными. Было время, когда они были рѣзвыми и веселыми дѣтьми, а потомъ работящими и трезвыми людьми. Онъ былъ каменщикомъ, умѣлъ обтесывать камни и ничего не умѣлъ дѣлать другого. Когда онъ заболѣлъ и сдѣлался неспособнымъ тесать камни, ему пришлось просить милостыню, такъ какъ общество, въ которомъ онъ выросъ, не научило его ничему иному, кромѣ той работы, заниматься которой онъ теперь не могъ по болѣзни. Но и жить милостыней было не легко. Онъ не былъ калѣкой и мало возбуждалъ къ себѣ состраданія въ людяхъ, какъ и та женщина нищая, съ которой онъ сошелся гдѣ то въ ночлежномъ домѣ. Они были бы счастливы, если бы они нашли средство возбуждать въ другихъ состраданіе и жить подаяніемъ. Вдругъ это счастье случилось съ ними: въ одномъ притонѣ для нищихъ умерла женщина и оставила послѣ себя дѣвочку круглой сиротой. Они взяли дѣвочку и посылали ее просить милостыню. Когда дѣвочка приносила мало денегъ, они ее били и истязали. Они оба столько терпѣли въ жизни отъ недостатка состраданія къ себѣ со стороны ближнихъ, что сами не чувствовали состраданія къ ближнимъ и подвергали жестокимъ побоямъ маленькое, безпомощное существо. Къ счастью, ихъ уличили и отняли у нихъ дѣвочку. Это имѣло благодѣтельныя послѣдствія и для нихъ: въ тюрьмѣ, которой они боялись раньше, они нашли готовый хлѣбъ и ужъ больше не разстанутся съ тюрьмою...

...„Африканская экспедиція“... „побѣда надъ дикарями“... читалъ онъ въ другомъ отдѣлѣ. Европейцы, гуманные, культурные европейцы — ликуютъ по поводу побѣды надъ дикарями. Побѣда куплена дешево: погибло всего двѣ тысячи человѣкъ. Для дѣла распространенія цивилизаціи среди дикихъ обитателей Африки, это — очень мало. Это благое дѣло стоить больше человѣческихъ жизней. Теперь распространеніе цивилизаціи обезпечено на черномъ континентѣ, и кромѣ того завоеванъ рынокъ для сбыта отбросовъ отечественной промышленности. Это главное, — da liegt der Hase im Pfeffer. Двѣ тысячи человѣкъ погибли для того, чтобы дать возможность купцамъ и фабрикантамъ распространить цивилизацію, т. е. отравить опіумомъ, алкоголемъ бѣдныхъ дикарей, которые жили счастливо въ землѣ своихъ отцовъ. Дикари обречены вымиранію, но этотъ процессъ вымиранія принесетъ милліоны распространителямъ цивилизаціи. Но храбрые воины думаютъ, что они сражались за честь своей родины. И благо имъ, съ этой мыслью умирать легче. Но потеря двухъ тысячъ человѣкъ слишкомъ мала! Всѣ удивлены этимъ и прославляютъ вождя, который велъ на убой эти двѣ тысячи человѣкъ. Какъ мало цѣнится человѣческая жизнь! Рыбаки, живущіе у береговъ Ледовитаго моря, никогда не повѣрили бы, что въ культурныхъ странахъ такъ дешево стоитъ человѣкъ!

II.

Онъ бросилъ газеты и началъ ходить по своей избушкѣ изъ угла въ уголъ.

Онъ старался успокоить себя. Отчего онъ чувствуетъ это странное безпокойство, эту тревогу? Всегда такъ было въ мірѣ, что одни люди голодали, а другіе наслаждались; одни люди отнимали у другихъ хлѣбъ, свободу, знаніе и даже солнечный свѣтъ. Всегда такъ было и будетъ; жестокая борьба за существованіе господствуетъ въ мірѣ; сильные тѣснятъ слабыхъ, и это вполнѣ въ порядкѣ вещей. Зачѣмъ мечтать о недосягаемомъ? Зачѣмъ это болѣзненное настроеніе овладѣло имъ теперь, когда онъ уже свыкся со своимъ положеніемъ и съ первобытной жизнью людей, среди которыхъ жилъ? Для того, чтобы найти причину тревоги, овладѣвшей имъ, онъ попробовалъ анализировать свои чувства, какъ умѣлъ, хотя онъ сознавалъ что онъ еще не умѣлъ понимать самого себя и окружающей жизни, потому что судьба закинула его на берегъ Ледовитаго моря раньше, чѣмъ онъ сложился и научился сознательно относиться къ явленіямъ дѣйствительности. А здѣсь въ безлюдной пустынѣ не было никого, кто помогъ бы ему разобраться въ жизненныхъ явленіяхъ, которыхъ онъ не понималъ.

Онъ чувствовалъ себя несчастнымъ, потому что другіе люди, неизвѣстные ему, чужіе люди, были голодны, угнетены, несчастны. Если же его личное счастье было не въ немъ самомъ, а въ жизни другихъ людей, которымъ онъ не въ силахъ былъ помочь, тогда и не стоило жить. Для него невозможно было счастье, ибо оно заключалось въ томъ, что неосуществимо въ жизни...

Все это, ему казалось, была правда. Однако ему было жаль самого себя за то, что ему такъ нестерпимо больно думать о страданіяхъ другихъ людей, знать, что другіе люди несчастны, голодны, угнетены, и что такъ будетъ продолжаться вѣчно. Онъ хотѣлъ вѣрить, что настанетъ когда нибудь время, когда всѣ люди будутъ свободны, сыты, счастливы. Это былъ у него какой то странный капризъ. Онъ требовалъ невозможнаго вопреки своему сознанію, требовалъ чтобы неизбѣжный законъ жизни пересталъ дѣйствовать. Онъ желалъ, чтобы все на свѣтѣ было не такъ, какъ было въ дѣйствительности, чтобы никто на землѣ не страдалъ отъ недостатка пищи, воздуха, знанія, чтобы всѣ эти блага были одинаково раздѣлены между людьми. Какъ странно было вѣрить въ лучшее будущее людей, вѣрить, что настанетъ время, когда всѣ люди будутъ счастливы, и никто не будетъ болѣе голодать, скитаться безъ крова, совершать преступленія отъ нищеты и невѣжества! Но эта вѣра пошатнулась въ немъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ поселился на берегахъ Ледовитаго м0ря среди первобытныхъ людей и сравнилъ ихъ жизнь съ жизнью людей культурныхъ.

Только здѣсь, въ мрачной странѣ морозовъ и пургъ, онъ видѣлъ одинаково счастливыхъ и сытыхъ людей, видѣлъ равенство: всѣ здѣсь одинаково трудились и отдыхали. А тамъ, гдѣ онъ жилъ раньше, одни были голодны и вѣчно изнывали въ тяжеломъ трудѣ, другіе были праздны и сыты и не признавали ни за кѣмъ права быть сытымъ кромѣ себя, третьи были сыты, но чувствовали себя неловко, когда видѣли, что другіе голодаютъ, и потому старались этого не видѣть и не знать... Тамъ, гдѣ была наука, просвѣщеніе, царили вражда, ненависть среди людей... Странные взгляды онъ усвоилъ себѣ здесь на берегахъ Ледовитаго моря, совершенно противоположные тѣмъ, съ какими онъ явился сюда. Ему казалось теперь, что цивилизація отдѣляетъ человѣка отъ счастья, потому что отдаляетъ его отъ природы, создаетъ искусственныя потребности, удовольствія, страданія и неравенство среди людей... Онъ не встрѣчалъ еще въ своей жизни образованныхъ людей, которые чувствовали бы себя счастливыми, за то много встрѣчалъ онъ счастливыхъ невѣждъ. Не разъ онъ самъ, когда тщетно старался разобраться въ нерѣшенныхъ вопросахъ, которые мучили его, жалѣлъ о томъ, что онъ такъ много знаетъ и такъ мало можетъ. Онъ учился и читалъ, проводилъ безсонныя ночи за книгами, ломалъ голову надъ нерѣшенными вопросами, и все это для того, чтобы вѣчно искать истины и не находить ея въ жизни, вѣчно чувствовать неудовлетворенность, недовольство окружающимъ и самимъ собою, вѣчно вертѣться въ заколдованномъ кругѣ проклятыхъ нерѣшенныхъ вопросовъ. Всю молодость онъ готовился жить и не жилъ, а когда настала пора жить и дѣйствовать на пользу ближнимъ — онъ увидѣлъ, что онъ ничему не научился и не умѣетъ жить и принести пользу другимъ людямъ. Стоило ли такъ долго, всѣ свои лучшіе годы, учиться и мыслить, мучиться безплодными думами для того, чтобы потомъ прожить сознательно одинъ мигъ въ мiрѣ фальшивыхъ чувствъ, искусственныхъ потребностей, прозвучать въ общей гармонiи жизни фальшивой нотой и исчезнуть безслѣдно, погрузиться въ вѣчное небытіе?.. Не лучше ли было жить, какъ живется, не знать и не понимать того, что совершается въ мірѣ, жить здоровою, животной жизнью и быть счастливымъ, какъ его сосѣди рыбаки?

Такъ не разъ думалъ онъ, когда одиноко блуждалъ средь зеленыхъ зарослей, въ окрестностяхъ „забытой“ заимки, или подъ темными сводами угрюмыхъ лиственницъ. Такъ заставляла его думать окружающая жизнь и мрачная сѣверная природа. Она будила въ немъ совершенно иныя мысли и чувства, чѣмъ нѣжная природа его родины. Постепенно эти мысли складывались въ цѣльное міросозерцаніе. Среди дикой природы и дикихъ людей онъ самъ становится дикаремъ. Неужели же онъ одичалъ въ конецъ въ этой пустынѣ, среди первобытныхъ людей? Нѣтъ, на родинѣ онъ забудетъ свои дикія мысли и опять станетъ другомъ просвѣщенія, науки, цивилизаціи и опять станетъ вѣрить, что онѣ ведутъ человѣка къ счастью...

„На родинѣ!“ — воскликнулъ онъ почти вслухъ и оглянулся кругомъ въ какомъ то оцѣпенѣніи. Онъ какъ будто забылъ, гдѣ онъ находится, остановился посреди избы, чтобы вспомнить это, и вдругъ зашатался, начиная терять равновѣсіе и употребляя всѣ усилія, чтобы не упасть. Ему казалось, что полъ подъ нимъ шатается, тускло горѣвшая свѣча пляшетъ по избѣ, и что онъ кружится самъ вмѣстѣ со всѣми предметами своей убогой обстановки. А на очагѣ камина, при закрытой трубѣ, вдругъ засвѣтился огонекъ. Нѣтъ, это не огонекъ, подумалъ онъ, — а чей то огненный глазъ слѣдитъ за нимъ изъ темной, сіяющей пасти камина... Это таинственный духъ огня, которому жители береговъ Ледовитаго моря приносятъ жертвы, выливая въ каминъ остатки пищи...

Онъ хотѣлъ подойти къ кровати, но кровать, казалось, отдалялась отъ него, или, можетъ быть, онъ самъ шелъ въ противоположный ей уголъ; онъ хотѣлъ подойти къ двери, но вдругъ совершенно потерялъ равновѣсіе и упалъ на полъ. Тогда ему сдѣлалось пріятно: сладкая истома завладѣла имъ. Мысли, мучившія его, ушли, какъ бы отдѣлились отъ него, и стали сами по себѣ: ему казалось, что не онъ думаетъ ихъ, а они сами, безъ всякаго усилія его памяти, проходятъ передъ нимъ въ знакомыхъ образахъ. Всѣ эти образы тѣснились у него передъ глазами, то исчезая, то вновь появляясь, какъ бы путаясь между собою. Все, о чемъ онъ думалъ въ этотъ вечеръ, было въ нихъ: свѣтлая, полярная ночь съ прыгающими огнями на сѣверномъ краю неба; осенніе туманы надъ рѣкою, весеннiя бѣлыя ночи въ розовыхъ огняхъ зари, не сходящей съ неба; Ледовитый океанъ, залегшій огромной лиловой тучей между зеленой тундрой и синимъ небомъ; родныя поля и степи съ зелеными курганами, гдѣ крячетъ воронъ, какъ бы оплакивая далекое прошлое, — всю эту шумную, вольную жизнь, которая погребена въ высокихъ могилахъ среди степи; широкая рѣка и большой городъ, еле видимый на другомъ берегу ея, сквозь нѣжный голубой туманъ украинской ночи.... И онъ самъ, жалкій, безпомощный, стоитъ среди этихъ картинъ природы, мало похожихъ одна на другую, но одинаково красивыхъ, и спрашиваетъ себя въ недоумѣніи, почему онъ несчастенъ, почему другіе люди несчастны, когда столько красоты и счастья разлито въ окружающей человѣка природѣ, и почему люди враждуютъ и отнимаютъ другъ отъ друга право на радость и счастье?....

Потомъ исчезли картины природы, степи и курганы.... Онъ точно очнулся отъ сна, которымъ забылся на мгновеніе.... Какая то страшная, темная пустота окружаетъ его; изъ пустоты выходятъ какія то тѣни, еще болѣе мрачныя, еще болѣе темныя, чѣмъ ночная темнота и, кажется, лазятъ по стѣнамъ его избушки. Это нищіе и голодные герои газетныхъ извѣстій, прочитанныхъ сегодня. Блѣдная швея глядитъ на него изъ темнаго угла избы, своими робкими, недоумѣвающими глазами, глядитъ упорно, пристально, точно требуетъ, чтобы онъ объяснилъ ей, отчего она, проведшая всю жизнь въ мирномъ трудѣ, вдругъ сдѣлала страшное дѣло. Но что же онъ можетъ отвѣтить ей? Онъ самъ ничего не понимаетъ въ жизни, не умѣетъ разобраться въ ея свѣтлыхъ и темныхъ сторонахъ, не можетъ понять, для чего нужны весь этотъ круговоротъ жизни, всѣ эти наслажденiя, радости, страданія, продолжающіяся одно мгновеніе и переходящія въ вѣчное небытіе?

Онъ закрываетъ глаза, чтобы не видѣть тѣней всѣхъ этихъ газетныхъ героевъ; но въ его закрытыхъ глазахъ встаетъ свѣтлое пятно и освѣщаетъ выходящій откуда то изъ безпредѣльной темноты, его окружающей, сонмъ мрачныхъ видѣній, фигуры нищихъ, оборванныхъ и голодныхъ людей.... Вотъ толпа калѣкъ съ крестами на груди, это — бывшіе борцы за дѣло цивилизаціи на черномъ материкѣ. Они стоятъ на улицахъ голодные и измученные, протягиваютъ одну руку за милостыней, а другой отираютъ съ лица грязь, которой ихъ забрызгиваютъ проѣзжающіе мимо въ великолѣпныхъ экипажахъ биржевые дѣльцы и коммерсанты, уже успѣвшіе ограбить и отравить дикарей, которыхъ они, эти доблестные ветераны, нѣкогда смирили оружіемъ....

Нѣтъ, ужъ лучше открыть глаза или уйти на дворъ, на берегъ рѣки, смотрѣть на звѣзды и огни сѣвернаго сіянія, которое играетъ надъ рѣкой, надъ моремъ, надъ бѣлой безконечной пустыней... Но онъ не можетъ протянуть руку къ двери, чтобы ее открыть, не можетъ встать, а ему такъ тошно и такъ душно.

Вдругъ открывается дверь, въ избу врываются какіе то люди въ мохнатыхъ одеждахъ. Сѣдая струя морознаго вѣтра врывается въ избу вмѣстѣ съ ними, подхватываетъ его и несетъ куда то въ пустоту. Она несетъ вмѣстѣ съ нимъ мохнатыхъ людей. Кажется, они плывутъ въ лодкѣ, качаясь въ морѣ сѣраго тумана. Потомъ туманъ темнѣетъ: все исчезаетъ, и онъ погружается въ сонъ.

___________

 

Когда молодой человѣкъ открылъ глаза, онъ увидѣлъ себя въ такой же избѣ съ закоптѣлыми стѣнами, какъ его изба, среди такой же простой, незатѣйливой обстановки. Но онъ былъ не одинъ: его окружали и счастливо глядѣли на него добрые люди его сосѣди рыбаки. Въ каминѣ, уставленномъ ярко вычищенными мѣдными чайниками и котлами, весело горѣлъ огонь; полъ избы былъ устланъ чистыми оленьими шкурами, столъ былъ устланъ тарелками съ дымящимися кусками оленьяго мяса.

Когда люди замѣтили, что молодой человѣкъ пришелъ въ себя, всѣ повернули къ нему свои добродушныя веселыя лица.

— Ну, парень, и угорѣлъ же ты, — скачалъ хозяинъ избы. Если бы я не заглянулъ къ тебѣ, тогда, пожалуй, худо бы тебѣ пришлось. Я долго ходилъ кругомъ твоей избы. Почто, думаю, не топитъ, когда уже всѣ православные ужну варятъ? А зайти не смѣю въ избу-то. Поглядѣлъ я на трубу: труба закрыта постелью *), а дымокъ — отъ идетъ. Я догадался, что у тебя не ладно. Прихожу, а ты уже у порога лежишь. Безъ толку рано трубу, видно, закрылъ, каминъ — отъ у тебя и загорѣлся, лѣсинки стали тлѣть... Мы живо, всѣмъ народомъ, глину съ камина содрали, лѣсины залили водой, а тебя сюда перетащили. Поживи-ка съ нами, какъ оногдысь **), лѣтомъ.

*) Оленьей шкурой.

**) Когда-то.

— Поѣшь мерзлой брусники: шибко помогаетъ, — сказала молодая дѣвушка, дочь хозяина, и подала ему тарелку крупной, красной ягоды.

Молодой человѣкъ окинулъ взоромъ всѣхъ окружающихъ его людей, и волна какой то дѣтской, беззаботной веселости хлынула на него. Печальныя мысли, страшные образы, навѣянные воспоминаніями и вызванные единственно возможнымъ для него соприкосновеніемъ съ міровой жизнью — черезъ газеты, исчезли. И снова пробудилось въ немъ неотразимое желаніе пожить счастливою, спокойною жизнью рыбаковъ; забыть про весь міръ, кромѣ того своеобразнаго мірка, который окружалъ его; не знать злобы, зависти, гордости и другихъ чувствъ, господствующихъ въ культурномъ обществѣ; ничего не желать, кромѣ того, что можетъ дать окружающая природа.

••••••••••••••

Вскорѣ онъ оправился и сѣлъ за столъ съ добродушными, простыми рыбаками. Онъ провелъ этотъ вечеръ, наканунѣ Рождества, почти такъ же весело и беззаботно, какъ проводилъ нѣкогда на родинѣ, подъ счастливымъ небомъ Украйны.

А. Клюге.

(OCR: Аристарх Северин)