Надъ болотомъ.

(Эскизъ).

Приложенiе къ «Сибирской Жизни» №222, 12 октября 1903

 

I.

Темнѣетъ. На небо надвигаются тучи.

Около костра сидитъ группа дровосѣковъ. Далеко отъ родимой деревни въ глушь „вѣковѣчной“ (какъ они выражаются) тайги забросила ихъ судьба этимъ лѣтомъ. Прошлый годъ былъ у нихъ, въ степной сибирской деревушкѣ, неурожай, третій по счету и лютѣе двухъ первыхъ. Ничего не родилось, даже зеренъ, взятыхъ въ долгъ у казны на посѣвъ, не воротили. Пришлось уходить на заработки, чтобы прокормить семьи и заплатить недоимки. Въ степяхъ заработковъ не было, потому что всѣ здѣсь занимались только хлѣбопашествомъ и были одинаково сыты въ урожай и одинаково голодны въ недородъ. Нужно было двинуться на сѣверъ, гдѣ проходитъ желѣзная дорога, гдѣ расположены пріиска, гдѣ люди не только добываютъ изъ земли хлѣбъ, а добываютъ уголь, желѣзо и золото. Тамъ можно что нибудь заработать сильному и предпріимчивому человѣку.

— Какъ не заработаешь? — давалъ указанія крестьянамъ изувѣченный на пріискахъ — поселенецъ, посланный въ мѣсто причисленія умирать. Развѣ тамъ такъ живутъ люди, какъ здѣсь? На Олекмѣ, братъ, золото важнецкое! Съ одного лога по 100 пудовъ въ годъ намываютъ! Подъемное золото — какъ камешки: только знай, подымай, да клади въ кружку, а вечеромъ смотришь рубля по 3 на человѣка набѣжало, окромя жалованья... Вынашивалъ я, братцы, по 1000 рублей за апирацію... Осенью придешь на Витимъ и гуляешь; кругомъ раздолье! такихъ пьяницъ, какъ ты — сотни! шанпанское ковшами пьютъ, по плису на грязной улицѣ пляшутъ... Глядь, деньковъ черезъ 5 все прокучено... долго-ли? И опять идешь наниматься на работы... Нашъ братъ шпана денегъ не умѣетъ уберечь. А вотъ степенные люди, какъ вы, бо-о-ольшой капиталъ составить могутъ, ежели умненько вести себя... а главное винища не жрать.

Наслушавшись такихъ рѣчей, пошли степняки на сѣверъ. До Олекмы они не дошли, потому что не хватило на дорогу денегъ, а нанялись къ купцу Артамонову рубить лѣсъ. Снабдилъ онъ ихъ харчами — сухарями, крупой, саломъ, чаемъ и отправилъ на дальнюю „дѣляну“ (арендованную у казны у черта на куличкахъ), указалъ границы участка и сказалъ:

— Ну прощайте, ребята! руби—не плошай!.. Черезъ недѣльки три понавѣдаюсь къ вамъ и свѣжій запасъ привезу... А ежели задатки желаете послать семьямъ, такъ вы того... тогда мнѣ скажете куда и кому... Я самъ пошлю, а денегъ впередъ дать ничего не могу, не зная какъ вы работаете.

Онъ забралъ паспорта у нихъ и уѣхалъ. Прошло уже три недѣли, но никто къ нимъ не пріѣхалъ, точно всѣ и въ томъ числѣ купецъ Артамоновъ, для котораго они навалили уже груды огромныхъ лѣсинъ, — забыли про нихъ.

Костеръ пылаетъ ярко на темномъ фонѣ сосноваго бора, передъ землянкой, заваленной дерномъ и комьями глины. Огонь трещитъ, обхватывая своими багровыми языками черный котелокъ, висящій на вбитой наклонно въ землю жерди, точно говоритъ какія то непонятныя людямъ слова. Иногда брызнетъ вода изъ закипѣвшаго котла, на уголь. Огонь зашипитъ задрожитъ точно корчась отъ боли, а потомъ опять зашевелятся сине-багровые языки и заведутъ свои тихія монотонныя рѣчи...

Изъ шести темныхъ фигуръ, расположившихся у костра, три сидятъ и глядятъ на огонь: одна суетится у котелка, мѣшая что то въ ней ложкой, одна лежитъ и тихо стонетъ, а одна тоже лежитъ и издаетъ здоровый храпъ измученнаго работой человѣка.

Суетящійся у котла мужикъ съ головой, повязанной платкомъ (для защиты отъ мошекъ), съ длиннымъ заостреннымъ носомъ, — подходитъ къ стонущей фигурѣ и укрываетъ ее рваной шубенкой.

— Ну какъ, милый человѣкъ... полегчало? спрашиваетъ онъ больного, наклоняясь къ его лицу и пытливо всматриваясь въ его потемнѣвшее худое лицо, съ глубоко впавшими въ орбиты глазами, съ полуоткрытыми воспаленными губами...

— Седьмой годокъ тебѣ пошелъ, а ты лошади путемъ запречь не умѣешь, — бормочетъ больной. Пора тебѣ къ крестьянству привыкать, не ровенъ часъ — тятька помретъ — кормильцемъ семьи будешь!..

— Видно все о дворѣ своемъ думаетъ, о семьѣ! Все объ одномъ толкуетъ, — шепчетъ мужикъ, повязанный платкомъ, и отходитъ въ сторону на цыпочкахъ, хотя его мягкіе „чирки“ и безъ того ступаютъ тихо, безъ стука.

А больному мерещится родная деревня. Угрюмая темная тайга, непроходимою стѣною ставшая между нимъ и его семьей, — отступаетъ вдаль. Она движется быстро и равномѣрно какъ волна, но тихо, тихо безъ шума и наконецъ сливается съ небомъ и открываетъ взору зеленую ровную степь, кое гдѣ усыпанную кудрявыми зарослями, скрывающими маленькія блестящія, какъ стеклышки, болотца... Небо пылаетъ зарей. Подъ облаками тянется къ сѣверу стая журавлей... Изъ двора, третьяго отъ озера, гдѣ шумятъ зеленые камыши, выѣзжаетъ телѣга: шустрый мальчуганъ правитъ лошадью и смѣется; на телѣгѣ лежатъ три мѣшка зерна, вдали виднѣется темная полоса отпаханнаго поля; голубые, розовые и бѣлые цвѣты тихо склоняютъ головки подъ колеса телѣги, росистая трава ложится пучками и пахнетъ свѣжескошеннымъ сѣномъ.

„Лошадь—то запряжена плохо, дуга на бокъ свалится! — думаетъ больной. — Ишь ты пострѣлъ и запречь то не умѣетъ...

Потомъ мысли его обрываются; вмѣсто поля, заросшаго пахучей травой и пестрыми цвѣтами, появляется сырое черное болото съ черными уродливыми стволами сгнившихъ деревьевъ и косматыми кочками, похожими на головы странныхъ дѣловыхъ чудовищъ, выглядывающихъ изъ воды и опять ныряющихъ въ нее... Сколько этихъ головъ тутъ? И не сосчитать. Вотъ кажется тутъ вправо ихъ совсѣмъ не было давеча, а теперь они торчатъ и шевелятъ темными волосами по вѣтру. Откуда онѣ взялись?.. За болотомъ тянется лѣсъ, темный, могучій, и не проходимый... Его рубятъ, а онъ нисколько не уменьшается, точно на мѣстѣ одной срубленной „лѣсины“ выростаеть пять новыхъ... И темно и сыро въ этомъ лѣсу и, кажется, не видно ни зари, ни солнца... Трудно дышать этой сыростью и гнилью! хочется вырваться изъ этой темной тюрьмы на свѣтлый просторъ степей, на зеленый коверъ распаханныхъ и засѣянныхъ нивъ...

— Ахъ вы пчелы, мои пчелы... шепчетъ больной и ищетъ чего то около себя дрожащей рукой.

При этихъ словахъ дровосѣки вздрагиваютъ. Всѣмъ имъ вспоминаются степи, не запертыя ничѣмъ кромѣ синяго, глубокаго, какъ море, яснаго, какъ блескъ зари, неба. Они переносятся мыслями въ тихія родныя деревушки, затерянныя среди зеленыхъ бархатныхъ нивъ, окаймленныхъ кустами дикаго персика и розъ и имъ становиться грустно.

— Теперь у насъ тепло, а здѣсь сырость наскрозь тебя прохватываетъ, — говоритъ задумчиво низенькій, еще молодой парень съ русой бороденкой и краснымъ, точно распухшимъ носомъ.

— Ну ужъ закаркалъ! — замѣтилъ густымъ басомъ сидящій рядомъ, черноволосый и плотный мужикъ, староста артели, Андрей Синица.

— Такъ невесело, а онъ еще ноетъ! Онъ плюетъ съ сердцемъ и поправляетъ полѣно въ кострѣ. Полѣно ни какъ не укладывается тамъ, куда его толкаетъ угрюмый мужикъ, что даетъ ему поводъ выругаться.

Сорвавъ свою досаду на полѣнѣ, Синица умолкаетъ, но что то тянетъ его продолжать разговоръ, начатый красноносымъ парнемъ.

— У насъ земля воспареніе имѣетъ отъ солнца, а здѣсь солнце въ иномъ мѣстѣ и до земли не доходитъ: только верхушки лѣсинъ согрѣваетъ. Откуда теплу быть? У насъ въ мартѣ уже тепло, а здѣсь въ маѣ снѣгъ по ямамъ лежитъ.

— Эта болотина, гдѣ мы теперь работаемъ, самое нездоровое мѣсто, — подхватилъ съ торопливой готовностью поддержать разговоръ красноносый парень. И меня какъ то въ костяхъ ломать начало... Скоро ли мы уже покончимъ съ этимъ мѣстомъ и перейдемъ на другое посуше?

А. Клюге.

(Продолженіе будетъ).

Надъ болотомъ.

(Эскизъ).

Приложенiе къ «Сибирской Жизни» №228, 19 октября 1903

Продолженіе, см. № 222.

II.

На эти слова угрюмый ничего не отвѣтилъ, хотя красноносый парень раза два пробовалъ его склонять къ продолженію разговора. Онъ произнесъ протяжно „а-а“, но когда на это не послѣдовало отвѣта онъ кашлянулъ, какъ бы говоря, „ну что же отвѣчай“!

Угрюмый вмѣсто отвѣта поднялся и, подойдя къ тому мѣсту, гдѣ висѣлъ котелъ, сказалъ:

— Ну давайте ужинать ребята!

Мужикъ, съ платкомъ на головѣ, снялъ котелъ и налилъ изъ него жидкой каши съ соленымъ саломъ въ деревянную чашку. Всѣ четверо дровосѣковъ повеселѣли сразу и, вооружившись ложками, начали хлѣбать кашу, размачивая въ ней ржаные сухари.

— А въ прошломъ году у насъ и такой ѣды не было, сказалъ неугомонный красноносый парень.

Остальные ѣли молча и скоро. Кончивъ ѣсть, они сложили ложки въ котелъ, покрестились и стали собираться спать.

— Однако и его возьмемъ въ балаганъ? спросилъ мужикъ въ платкѣ, указывая на больного... Эхъ вотъ кому не слѣдовало бы отправляться на зароботки.! У насъ всѣхъ, кромѣ надѣловъ — ничего, а у него отцовская заимка — пасѣка... Все бы могъ пробиться до новаго урожая.

Онъ покачалъ головою и началъ осторожно поднимать больного, подложивъ руки ему подъ спину... Угрюмый поднялъ его за ноги и они осторожно понесли его въ балаганъ.

— Пчелки мои, пчелки!.. пробормоталъ больной...

— Заимку отцовскую вспомнилъ — сказалъ красноносый парень и полѣзъ вслѣдъ за другими въ полузакрытую сосновыми вѣтвями дверь балагана.

Костеръ горѣлъ слабѣе. Мелкія вѣтви уже сгорѣли, только тлѣли два положенные другъ на друга ствола сухостойнаго лѣса... На полянѣ, гдѣ былъ расположенъ балаганъ, сгущались тѣни. Казалось темный боръ приближался къ полянѣ. Черное болото, покрытое рядами косматыхъ кочекъ, стало еще темнѣе. По небу неслись тучи. Тусклыя звѣзды гасли въ нихъ, какъ гаснутъ свѣчи въ сыромъ туманѣ. Гдѣ то далеко, далеко, что то глухо стонало, не то какая то лѣсная птица, не то неизвѣстный жителямъ степей — таежный звѣрь.

Въ балаганѣ стало тихо. Но не всѣ спали въ немъ. Угрюмый Синица, какъ староста артели думалъ о дѣлахъ артели; о томъ отчего не пріѣзжаетъ купецъ Артамоновъ и не привозитъ запасу, не бросить ли по этому случаю работы и пойти въ жилыя мѣста жаловаться на него начальству, каковы то всходы хлѣба въ родной деревнѣ и много-ли придется получить на руки денегъ...

Красноносый парень думалъ о томъ, отчего такъ въ тайгѣ холодно и сыро, и правда ли что на днѣ болота живетъ лѣшій, который ночью выходитъ изъ болота, бродитъ по лѣсу и мучитъ спящихъ людей, посылая имъ страшные сны...

— А вѣдь это правда пожалуй! прошепталъ онъ, кутаясь съ головой въ полушубокъ... Онъ припомнилъ что въ ясные вечера, когда свѣтитъ луна, надъ болотомъ поднимаются какія то бѣлыя тѣни. Къ ночи онѣ все сгущаются, сгущаются, принимаютъ странные формы, шевелятъ какими то длинными щупальцами и ползутъ, цѣпляясь за кусты и косматые гривы кочекъ, обвиваясь вокругъ стволовъ...

Онъ вспомнилъ, что онъ не разъ ясно видѣлъ, какъ эти сѣрыя тѣни обвивались вокругъ черныхъ обгорѣлыхъ пней, торчащаго изъ болота лѣса, и вдругъ, ему ясно стало, что онѣ такъ же обвиваются вокругъ людей, хватаютъ ихъ за руки и ноги своими щупальцами, впитываютъ сырость въ ихъ одежду, тѣло и волосы; только люди не видятъ этого глазами, такъ какъ всегда находятся близко другъ къ другу... Если бы вмѣсто пня сталъ посреди болота человѣкъ, то остальныя, сидя у костра, могли бы видѣть какъ сѣрыя тѣни охватываютъ его своими холодными мокрыми пальцами, похожими на ножки пауковъ...

Ему стало страшно. Онъ поднялъ голову и всматривался въ темноту. Было темно и тихо, но ему показалось, что въ этой темнотѣ движется что то тяжелое и громадное, ощупываетъ тѣло спящихъ и кладетъ свою косматую и холодную руку на грудь больного товарища.

— Пчелки мои пчелки! застоналъ больной. — Гнѣдому пора дать сѣнца... слышалъ Өедя?

Онъ говорилъ какъ то глухо, точно что то тяжелое, лежащее у него на груди, мѣшаетъ ему говорить и дышать.

И стало ясно красноносому парню, что больной землякъ, Никита Трусцовъ, едва ли вернется къ своей женѣ и дѣтямъ, едвали увидитъ своего гнѣдка и своихъ пчелокъ, за которыми онъ такъ тосковалъ въ этой сырой лѣсной долинѣ, гдѣ солнце не грѣетъ землю, а грѣетъ вершины деревьевъ...

А больному въ это время чувствовалось очень хорошо. Онъ былъ дома на своей пасѣкѣ и говорилъ съ родными о хозяйствѣ. Они съ женой сидѣли на завалинкѣ и солнце свѣтило ярко и грѣло его, обдавая тепломъ, какъ изъ печи. Какъ хорошо было на солнцѣ въ степи, гдѣ нѣтъ угрюмыхъ деревьевъ, крадущихъ у людей и тепло и свѣтъ солнца, нѣтъ болотъ съ обгорѣлыми пнями и кочками, похожими на головы утопленниковъ, нѣтъ сырыхъ тумановъ по вечерамъ, ночныхъ холодовъ, бросающихъ въ дрожь, и глухаго шума тайги...

Ему кажется, что солнце недостаточно грѣетъ и хочется, чтобы оно грѣло сильнѣе и свѣтило ярче... „Какъ хорошо“ — думаетъ онъ, переносясь опять въ лѣсъ, гдѣ онъ жилъ съ дровосѣками, — „въ такой сырости, слякоти и холодѣ, думать о свѣтѣ и теплѣ!“

Свѣтъ его несетъ въ родные степи опять. На заимкѣ, гдѣ у него пасѣка, пахнетъ медомъ и свѣжимъ печенымъ хлѣбомъ. Онъ идетъ посмотрѣть посѣвы и его нога, вмѣсто мягкаго моха и вязкаго болота, встрѣчаетъ твердую и теплую землю. „Да всходы хороши! говоритъ онъ. Не будетъ недорода, не надо будетъ идти въ лѣсъ рубить дрова и ѣсть ржаные сухари!“

„А ты еще съ тѣхъ поръ, какъ пришелъ изъ тайги, не парился въ банѣ!“ говоритъ ему жена. Онъ идетъ въ баню, парится вѣникомъ и, вспотѣвъ, ложится на кровать и засыпаетъ.

Засыпая, онъ вспоминаетъ, что у него отроились пчелы и надо приготовить новый улей.

— Пчелки мои, пчелки! шепчетъ онъ, засыпая.

III.

Утромъ дровосѣки, по обыкновенію, проснулись рано. Еще туманы, выползшія изъ болота, клочьями висѣли по кустамъ и медленно шевелились надъ обгорѣлыми пнями и кочками, въ ожиданьи восхода солнца.

Заря уже была на небѣ, но ее не было видно за темными стволами лѣса. Тучи разошлись и день обѣщалъ быть яснымъ.

Дровосѣки выползали одинъ за другимъ изъ балагана, умывались болотной водой съ вечера заготовленной въ ведрѣ; молились богу, раздували костеръ и варили чай въ черномъ закоптѣломъ чайникѣ.

— Что то холодно! сказалъ Синица, не напиться ли намъ чаю въ балаганѣ?

— У огня ровно бы веселѣе! говоритъ красноносый парень, но его никто не слушаетъ. Чайникъ вносится въ балаганъ и всѣ его обитатели располагаются пить чай; запахъ затхлой воды и распаренныхъ вѣниковъ распространяется по балагану. Дровосѣки наливаютъ чай въ деревянные китайскія блюдца, размачиваютъ въ немъ сухари и пьютъ.

— Надо напоить Никиту! говорить мужикъ съ неизмѣннымъ платкомъ на головѣ.

Онъ потихоньку толкаетъ Никиту въ бокъ и говоритъ.

— Никитушка вставай попей чайку! а потомъ погрѣешься на солнышкѣ, когда оно взойдетъ.

Онъ суетъ больному прикрытому полушубкомъ чашку съ горячимъ чаемъ и вдругъ вздрагиваетъ.

— Господи! Никакъ онъ кончился?...

— Не видишь што-ль! Гнѣвно говоритъ Синица, открывая полушубокъ. — А онъ чашку подъ носъ суетъ.

Лицо покойника блѣдно, глаза полуоткрыты; одна рука лежитъ вдоль тѣла, а другая ухватилась за землю и замерла въ предсмертномъ пожатіи.

Красноносый парень смотритъ пристально на лицо покойника и его поражаетъ спокойствіе этого лица. Оно сохранило обычное выраженіе. Ему казалось, что вотъ сейчасъ зашевелятся губы и произнесутъ:

— Пчелки, мои пчелки!

И ему показалось невѣроятнымъ все то, что думалъ онъ ночью о лѣшемъ, который выходитъ по ночамъ изъ болота, бродить по лѣсу и душитъ спящихъ людей, посылая имъ страшные сны...

— Правда ли братцы, что лѣшій душитъ людей... а? говорить онъ тихо и смѣется, безсмысленно хихикая.

— Ха, ха, хи... Право такъ говорятъ! И что вы думаете братцы? Ночью я видѣлъ, какъ изъ болота лѣзли какіе то черные кафтаны, а кто въ кафтанахъ — нельзя разглядѣть... то есть лица у нихъ нѣту... ха, ха, хи...

Глаза у парня лихорадочно блестятъ... Зубы стучатъ и подбородокъ дрожитъ, точно онъ что то жуетъ.

Никто ему не отвѣчаетъ. Мужикъ въ платкѣ косится на болото, гдѣ уже разсѣялся туманъ отъ первыхъ лучей солнца, показавшагося за стѣною сосенъ.

— Ну ребята за дѣло! Закричалъ Синица. Надо похоронить товарища по христіански!.. Вы двое Степанъ и Петръ идите и выдолбите изъ лѣсины гробъ. Это легче чѣмъ колоть доски... А мы пойдемъ поглядимъ гдѣ по сушѣ мѣсто... могилу копать..

— Худо лежать въ болотѣ! говоритъ красноносый парень... Никто не придетъ на могилу поплакать... Я пойду къ себѣ въ деревню умирать ха, ха, хи... Не пойду копать могилу...

Онъ садится у костра и безсмысленно смотритъ на огонь, щелкая зубами...

А. Клюге.

(Окончаніе будетъ).

Надъ болотомъ.

(Эскизъ).

Приложенiе къ «Сибирской Жизни» №232, 26 октября 1903

Окончаніе, см. № 228.

IV.

На закатѣ солнца, яма и корыто были готовы...

Дровосѣки отнесли сначала корыто къ ямѣ, такъ какъ тащить его вмѣстѣ съ тѣломъ было бы тяжело.

Мѣсто, выбранное Синицей, было довольно живописно. Это былъ небольшой пригорокъ, отѣненный тремя высокими, лишенными вѣтвей болѣе чѣмъ до половины-соснами и усыпанное сѣро-желтыми иглами, сбѣгающихъ внизъ къ болотцу, лиственницъ. Съ одной стороны пригорка виднѣлось большое темное болото; черные стволы сгнившихъ деревьевъ походили на рога какихъ то допотопныхъ чудовищъ; ряды косматыхъ кочекъ глядѣли изъ болота и вѣтеръ шевелилъ ихъ темнозеленыя космы; часть болота, благодаря расположенію облаковъ на небѣ, — блистала какъ озеро, другая была черна, какъ лужа чернилъ.

Съ другой стороны пригорка виднѣлась низкорослая, но густая, непроходимая тайга, которой еще не касался топоръ дровосѣка; тамъ было темно въ солнечный день и въ лунную ночь; оттуда въ темныя ночи доносились странные стоны и глухой шумъ, такъ пугавшій непривычныхъ жителей степей.

Яма была вырыта не глубоко. Среди зелено-сѣрыхъ мховъ и кудрявыхъ букетовъ брусничника она зіяла темной пастью и походила на беззубый, искривленный смѣхомъ ротъ...

Туда спустили съ помощью веревокъ корыто съ тѣломъ, прикрыли его корой, и засыпали землей. Беззубый, искривленный смѣхомъ ротъ закрылся и поглотилъ земледѣльца, покинувшаго родную деревню для заработковъ.

Дровосѣки молча засыпали землей яму, молча возвращались въ балаганъ.

— Комара сегодня что то густо! сказалъ мужикъ въ платкѣ.

А потомъ, подумавъ, прибавилъ:

— Вотъ кому не слѣдовало идти на заработки! Грѣхъ какой... Умеръ безъ исповѣди, безъ попа...

— Ну ладно ужъ! сказалъ староста артели. Принимайся за работу!

Они работали цѣлый день. Вечеромъ зажгли костеръ и ужинали. Все было какъ всегда, только вмѣсто пяти фигуръ, грѣлось у костра четыре... Луна показалась на небѣ и посеребрила кусты и лужи. Надъ чернымъ болотомъ заклубились туманы и поползли надъ землею, цѣпляясь за кусты и кочки... Что-то огромное, сырое шевелилось въ воздухѣ, протягивало щупальцы, ползло къ огню, гдѣ сидѣли дровосѣки, заглядывало имъ въ лица, прижималось къ ихъ плечамъ и грудямъ...

Вдругъ на пригоркѣ, послышалось протяжное стенаніе...

— Съ нами крестная сила! — сказалъ мужикъ въ платкѣ и перекрестился.

— Это волки! — продолжалъ онъ. Только воютъ они какъ-то протяжнѣе не то, что у насъ въ степи. Надо сильнѣе разжечь костерь на ночь! А то какъ бы еще Мишка не пожаловалъ!

— Вы думаете, волки? Началъ красноносый парень, кутаясь въ полушубокъ и всматриваясь блестящими, воспаленными глазами въ сторону болота... Ха-ха-ха... Это лѣшій... Онъ вышелъ изъ болота и ходитъ по лѣсу... Лица его нельзя разглядѣть... Оно расплывается какъ дымъ...

— А ты выпей горячаго чаю да и ложись въ балаганѣ, сказалъ староста артели...

— Надо будетъ подметки поправитъ! Сапоги-то на дорогу годятся, бормочетъ паренъ, воображая что онъ среди обычной домашней обстановки.

Онъ ловить что то въ воздухѣ и смѣется, щелкая зубами. Его берутъ подъ руки, уводятъ въ балаганъ и укрываютъ шубами.

— А что, братцы, говоритъ мужикъ въ платкѣ, если Артамоновъ завтра не пріѣдетъ, то надо будетъ потихоньку убираться отсюда?.. Покуда мы еще живы. Тутъ ежели идти на полдень, есть рѣчка, а по рѣчкѣ мы поплывемъ на плоту.

Но староста артели опровергаетъ это легкомысленное предложеніе.

— Какъ можно бросить хозяйскую работу безъ хозяина? паспорта наши у него... Нѣтъ, видно дожидаться надо. Онъ будетъ, безпримѣнно будетъ, если не сегодня, то завтра! Платитъ онъ хорошо, кормитъ ладно... Грѣхъ обижаться!.. а что одинъ изъ насъ померъ, то это воля Божая... Очень ужъ былъ слабый человѣкъ!

Это мнѣніе, высказанное твердо и положительно, успокаиваетъ всѣхъ. Они ужинаютъ, молятся Богу и уходятъ въ балаганъ.

Скоро все вокругъ балагана и внутри его успокоивается... Только больной ворочается съ боку на бокъ и бормочетъ обрывки фразъ, вызываемыхъ на уста обрывками мыслей, рождающихся и смѣняющихся одна за другой въ разгоряченномъ мозгу.

Луна поднялась высоко надъ лѣсомъ и чертитъ на черныхъ лужахъ болота серебристые узоры; косматые головы кочекъ принимаютъ въ лунномъ свѣтѣ странныя очертанія; кажется, что это — головы людей сидящихъ въ водѣ по шею. Онѣ сверкаютъ глазами, перемигиваются, встряхиваютъ волосами и ведутъ между собой нѣмой разговоръ. А вверху клубятся испаренія отъ болотъ... Тихо безшумно ползутъ сѣрые, дымчатыя фигуры, виснутъ на черныхъ стволахъ сгнившихъ деревьевъ и шевелятъ надъ пылающимъ костромъ своими длинными щупальцами, собираются прикрыть его огромной сырой ладонью...

На свѣжей могилѣ дровосѣка, на пригоркѣ, отѣненномъ соснами, — стонетъ протяжно и глухо не то какая—то лѣсная птица, не то неизвѣстный жителямъ степей таежный звѣрь...

А. Клюге.

(OCR: Аристарх Северин)