МЕЧТАТЕЛИ.

«Сибирская Жизнь» №18, 23 января 1900

Городской выгонъ доходилъ почти до крайнихъ домовъ предмѣстья и молодой пастухъ Ѳедя, пасшій своихъ, т. е. ввѣренныхъ его попеченіямъ овецъ, — часто садился на пригорокъ и наблюдалъ, что дѣлается въ верхнихъ этажахъ этихъ большихъ, каменныхъ городскихъ домовъ, похожихъ на дворцы.

Онъ видѣлъ, сквозь отворенныя окна, нарядно одѣтыхъ дамъ и дѣтей, проходящихъ по комнатамъ, красивыя портьеры и занавѣски, золотистые обои, огромныя зеркала и картины на стѣнахъ. Нельзя было разглядѣть, что нарисовано на этихъ картинахъ и Ѳедя призывалъ тогда на помощь свое воображеніе: на картинкахъ были нарисованы: пышные дворцы, нарядныя дамы, мужчины въ орденахъ и эполетахъ, веселыя и здоровыя дѣти, другія зеркала, другія картины, сады и цвѣточныя клумбы, далеко лучше тѣхъ, которыя Ѳедѣ удавалось видѣть сквозь щели заборовъ. Тамъ была нарисована другая, лучшая жизнь... О, да лучшая! Зачѣмъ же все это рисовали бы и разсказывали, если бы оно на картинахъ не было бы лучше чѣмъ въ натурѣ?.... Вѣроятно тамъ на этихъ картинахъ не было лачугъ и лохмотьевъ, потныхъ и грязныхъ ребятъ, истомленныхъ работой испитыхъ женщинъ, пьяныхъ и оборванныхъ мужчинъ.

Рядомъ съ каменными домами, на этой загородной, граничащей съ городскимъ выгономъ улицѣ, были и лачуги, покосившіеся деревянные домики съ дырявыми крышами, съ обвалившимися и заросшими бурьяномъ завалинами, съ расшатанными, покривившимися плетнями. Но лачуги не интересовали пастуха; жизнь ихъ была ему слишкомъ хорошо извѣстна: соръ на полу, паутина по угламъ, черствый хлѣбъ на столѣ, плачъ босоногихъ грязныхъ ребятишекъ, ругань взрослыхъ, грошевые разсчеты, вѣчная нужда и вѣчный трудъ и кратковременный отдыхъ, въ видѣ пьянаго разгула...

Его вниманіе было сосредоточено на большихъ каменныхъ домахъ. Онъ старался проникнуть внутрь этихъ святынь, любопытными взорами и чуткимъ воображеніемъ и понять, уяснить себѣ какая жизнь заключалась въ нихъ. Ему казалось, что тамъ все было свѣтло и радостно; не было грязныхъ ребятъ, ссоръ и брани, плача и слезъ, не было нужды и скорби, безшабашнаго разгула и упорнаго труда.

Жизнь въ этихъ домахъ казалась ему раемъ.

Особенно обращалъ на себя его вниманіе одинъ красивый домъ изъ краснаго кирпича, съ такими большими окнами, что въ нихъ, казалось ему, онъ могъ загнать сразу все свое стадо. Изъ этого дома доносились иногда прелестные звуки музыки. Молодая, худенькая женщина часто садилась у какого-то страннаго длиннаго стола съ клавишами (Ѳедя не зналъ какъ назвать этотъ инструментъ), ударяла по клавишамъ и наполняла весь домъ прекрасными звуками. Молодая женщина была такъ красива, такъ хорошо одѣта, жила въ такомъ богатомъ домѣ, среди пышной обстановки, среди зеркалъ и картинъ, гдѣ была нарисована жизнь еще лучше той, которую она видѣла вокругъ себя!... Казалось, она должна была смѣяться, пѣть веселыя пѣсни, радоваться и наполнять радостью окрестный воздухъ, чрезъ посредство этого инструмента, издающаго чудные звуки, подъ ударами людскихъ рукъ.

Но она не играла веселыхъ пѣсенъ и не смѣялись, не ликовали струны подъ ея руками... Онѣ плакали, рыдали и стонали...

При первыхъ звукахъ музыки, доносившейся изъ открытаго окна, пастухъ изумленно открылъ свои большіе сѣрые глаза. Потомъ ему стало грустно и слезы навернулись на эти изумленные глаза. Звуки вырывались черезъ окно въ садъ, разсыпались по деревьямъ и, казалось, деревья вздрагивали отъ нихъ, дрожь проходила по листьямъ; казалось, звуки стлались по цвѣтамъ, по травамъ, по кустамъ и наконецъ долетали до пастуха и обнимали его всего и отдавались въ его душѣ кроткой печалью... Онъ вспоминалъ свою мать и ея улыбку... Мать его умерла давно и ничего ему не оставила, кромѣ воспоминанія о себѣ; но съ этимъ воспоминаніемъ было легче жить сиротѣ, среди чужихъ людей..

И жадно ловилъ молодой пастухъ печальные звуки и казалось ему, что съ тѣмъ, о чемъ говорили эти звуки, не страшны горе и нужда и трудъ, не заманчивы дворцы, богатство и роскошь, — что все это и горе и радость, и нищета и богатство не важны, а важно лишь то, что происходитъ въ душѣ при этихъ чудныхъ звукахъ....

Но когда эти звуки, эти рыданія и стоны умолкли и улеглось волненіе въ груди пастуха, — онъ вновь всматривался въ глубь комнатъ большого дома, черезъ открытыя окна, и вновь его обуревало желаніе узнать счастливую жизнь богачей, самому испытать ее.

И онъ начиналъ завидовать обитателямъ большого дома.

Ему хотѣлось ходить по пышнымъ коврамъ, сѣсть въ мягкія кресла, глядѣться въ зеркала, разсматривать картины, вести сытую и праздную жизнь. И забывалъ онъ тогда, что подъ его ногами былъ пышный зеленый коверъ, усѣянный букетами цвѣтовъ; что онъ былъ молодъ, полонъ силъ и не имѣлъ заботъ, что его окружаетъ роскошь и красота весны!

Жизнь кипѣла вокругъ него: въ травѣ стрекотали кузнечики, пестрые мотыльки садились на цвѣты, и сами похожіе на цвѣты кружились въ воздухѣ; кусты шиповника были усыпаны розами; ручей извилистой стеклянной лентой журчалъ среди ивъ, птички щебетали и порхали по кустамъ, а вдали лѣсъ таинственный и синій тянулся до границъ неба. Днемъ солнце золотило лѣсную опушку и отчетливо обрисовывало его синюю даль, луна осыпала лѣсъ серебряными искрами и звѣзды горѣли на вершинахъ деревъ.

Пастухи зажигали костеръ на полянѣ и варили себѣ ужинъ. Они сидѣли вокругъ костра и смотрѣли на дремлющій лугъ, на тихія поля, на звѣздное небо, еще объятое отблескомъ зари... Иногда кто нибудь одинъ вполголоса затягивалъ любимую пастушескую пѣсню.

Ой по горі, по горі,

Овчаръ овцы гоняе...

Всѣ остальные дружно подхватывали:

Ого, ого, охо-хо

Овчаръ овцы гоняе,

Тай на хлопцівъ гукае...

Послѣ ужина они ложились на траву и мирно засыпали подъ сѣнію мирной лѣтней ночи...

* * *

... А въ большомъ каменномъ домѣ молодая красивая женщина сидѣла у раскрытаго окна и глядѣла на луга, на кусты и лѣсъ. Она глядѣла тоскливо, какъ глядитъ птичка изъ клѣтки, на широкій просторъ. Но развѣ она была въ неволѣ? Она красавица, передъ которой должно было преклоняться все? Нѣтъ, она могла выѣзжать; для этого въ ея распоряженіи были лакеи, лошади, экипажи. Но она не могла выѣзжать и выходить, куда ей хотѣлось, а должна была выѣзжать, куда надо было, по ея положенію въ обществѣ. Это положеніе требовало, чтобы она ѣздила къ тетушкѣ Марьѣ Васильевнѣ, потому что та имѣла большія связи въ высшемъ чиновномъ кругу. Тетушка была очень непріятна; она была зла, желчна и отзывалась о людяхъ плохо, и молодой женщинѣ было очень тяжело съ ней; не мало усилій стоило ей оставаться спокойной и притворяться, что ее интересуетъ то, что говорить тетушка Марья Васильевна, и находить это умнымъ и занимательнымъ... Что дѣлать? знакомствомъ съ Марьей Васильевной очень дорожилъ мужъ молодой женщины. Мужъ ея, важный чиновникъ, по внѣшности, пожилой толстякъ, съ лысиной и съ брюшкомъ, и по внутреннему содержанію надменный и черствый эгоистъ, — надѣялся при помощи Марьи Васильевны добиться повышенія по службѣ для того, чтобы принести, какъ онъ говорилъ, пользу отечеству, а на самомъ дѣлѣ для того, чтобы получать какъ можно больше квартирныхъ, столовыхъ и другихъ окладовъ и какъ можно больше наградъ.

Онъ зналъ, что только для этого онъ и добивается повышенія, но говорилъ иначе, потому что такъ вообще было принято — прикрывать узко-эгоистическія цѣли интересами общества. Ее возмущала эта ложь, но она должна была молчать и дѣлать видъ, что довольна.

Далѣе, она должна была дѣлать визиты всѣмъ чиновнымъ дамамъ, стараться понравиться имъ и подружиться съ ними; должна была смѣяться, когда ей хотѣлось быть серьезной, — болтать, когда ей хотѣлось молчать; осуждать, когда ей хотѣлось хвалить и хвалить то, что заслуживало осужденія. Чтобы не отстать отъ этихъ дамъ, она должна была, по настоянію мужа, ѣздить на вечера, на балы, участвовать въ устройствѣ спектаклей будто бы въ пользу бѣдныхъ, а въ сущности для развлеченія скучающихъ отъ бездѣлія дамъ, потому что гроши, выручаемые отъ этихъ спектаклей, нисколько не облегчали бѣдныхъ.

Какъ возмущала эта ложь молодую женщину! Ложь вкрадывалась въ семейныя отношенія, въ самыя интимныя стороны жизни и преслѣдовала ее съ тѣхъ поръ, какъ она сдѣлалась женой надменнаго чиновника.

Она хотѣла кормить грудью своего сына, но мужъ нашелъ, что это можетъ помѣшать ей вести свѣтскую жизнь; она хотѣла отдаться воспитанію своего малютки: проводить съ нимъ цѣлые дни, купать его, кормить, слѣдить какъ онъ ростетъ, крѣпнетъ и развивается, но... это не было принято у дамъ ея круга и малютка попалъ въ наемныя руки мамокъ и боннъ. Выходило, что въ „ея кругѣ“, не прилично было исполнять материнскія обязанности; нельзя было поступать сообразно своимъ вкусамъ, желаніямъ, привычкамъ, а нужно непремѣнно считаться со вкусами и привычками другихъ. Иначе самостоятельность одного шокировала остальныхъ...

Такая жизнь была, своего рода, рабство, и молодая женщина чувствовала себя какъ бы въ плѣну у этихъ привычекъ, мнѣній и вкусовъ людей „своего круга“. Она могла бывать всюду, гдѣ бывали тетушка Марья Васильевна, генералъ Андрей Петровичъ, баронъ Ѳедоръ Карловичъ, но не могла бывать тамъ, гдѣ ей нравилось; не могла взять книжку и уйти въ этотъ лѣсъ синѣющій за лугами, прилечь подъ тѣнью сосенъ и почитать и помечтать на волѣ, погулять и порѣзвиться на коврѣ цвѣтовъ...

Нѣтъ, на ней лежали обязанности... свѣтскія обязанности... La noblesse oblіge! Она не принадлежала себѣ, или своей семьѣ, она принадлежала обществу и должна была дѣлать то, что дѣлаютъ всѣ... Но въ этихъ обязанностяхъ была ложь и это ее возмущало и отравляло ея роскошную жизнь...

Часто, глядя въ окно на пастуха Ѳедю, она, чувствовавшая себя плѣнницей, завидовала ему, завидовала его свободѣ, двигаться, ходить, куда онъ хочетъ, дѣлать, что ему вздумается. Ей нравилась больше свобода бѣдности, чѣмъ золотыя цѣпи богатства. Ей хотѣлось, хотя нѣсколько дней пожить такъ беззаботно и свободно, какъ (по ея мнѣнію) жилъ пастухъ Ѳедя: лежать на зеленой травѣ, плести вѣнки изъ полевыхъ цвѣтовъ, ѣсть скромный завтракъ на берегу ручейка, подъ тѣнью ивъ и мирно засыпать у костра, подъ сѣнію мирной лѣтней ночи...

Насколько такая жизнь лучше той, которую ведетъ она: этихъ визитовъ, со скучными дѣланными разговорами, безсонныхъ ночей на балахъ, въ театрахъ, на благотворительныхъ любительскихъ спектакляхъ, гдѣ всѣ участвующіе обманываютъ себя, воображая, что они трудятся на благо ближнихъ... Ей казалось, что она была бы счастлива, если бы она была бѣдной пастушкой, вела бы простую здоровую жизнь, среди благоухающихъ полей, среди зеленаго раздолья луговъ, въ глубинѣ дремучаго сосноваго бора...

Ей это казалось потому, что она не удовлетворялась своей жизнью и устала лгать и дѣлать видъ, что она довольна. Въ такомъ настроеніи, она садилась за рояль и играла свои любимыя піесы, по большой части сонаты Бетховена. Она играла съ воодушевленіемъ; въ игрѣ находили отзвукъ ея мечты, печаль и тоска. Она тосковала о волѣ, о зеленомъ раздольи полей, разстилавшихся передъ нею, но не для нея. Она грустила о своей молодой жизни, которую она разбила, выйдя замужъ, по волѣ нѣжно любимаго отца, за стараго надменнаго и сухого чиновника, неспособнаго понять того, что дѣлается въ ея молодой душѣ, неспособнаго разгадать ея молодыхъ мечтаніи! Сердце билось въ ней въ тактъ ея игры, пальцы, казалось, записывали все, что чувствовало сердце, а рояль пѣла все это...

Не сантиментальная музыка приводила ее въ грустное настроеніе, а все, болѣе и болѣе укрѣплявшееся въ ней сознаніе, что нѣтъ у ней силъ вырваться изъ жизненной тины, засасывающей ее, бросить жизнь, полную лжи, и начать новую, правдивую; что ей суждено вѣчно томиться и мечтать и никогда не осуществить своихъ мечтаній.

Среди обширнаго круга ея знакомыхъ не было ни одного человѣка, который могъ бы понять ее и подать ей руку помощи... Условныя любезности, приторная вѣжливость свѣтскихъ кавалеровъ, мелочность и завистливая ревность дамъ — ей надоѣли. Она сознавала, что она не любитъ мужа и не любила его никогда, но у нея не было силъ разорвать съ нимъ, съ этой праздной и тѣмъ не менѣе утомительной жизнью, и, — странное дѣло — она боялась осужденія со стороны тѣхъ людей, которыхъ она не уважала, боялась общественнаго мнѣнія, которое считала лживымъ...

(Окончаніе будетъ).

А. К.

(OCR: Аристарх Северин)

МЕЧТАТЕЛИ.

Эскизъ.

«Сибирская Жизнь» №20, 26 января 1900

(Окончаніе, см. № 18).

...Одно время молодой женщинѣ казалось, что она встрѣтила человѣка, который могъ-бы ее понять, и это былъ человѣкъ не ея круга, т. е. безъ чиновъ, безъ богатства, безъ почетнаго положенія въ обществѣ.

Разъ, она обратила вниманіе, что нѣсколько дней подрядъ, мужъ ея, въ свои рабочіе часы, находился въ кабинетѣ не одинъ. Онъ съ кѣмъ то оживленно разговаривалъ, что-то кому-то объяснялъ, выслушивалъ чьи то объясненія. Потомъ онъ, обыкновенно, выходилъ изъ кабинета, а собесѣдникъ его оставался тамъ, и просиживалъ тамъ довольно долго. У мужа ея было довольное лицо.

Однажды двери кабинета раскрылись и изъ нихъ вышелъ ея мужъ, въ сопровожденіи молодого человѣка въ очкахъ, съ вьющимися бѣлокурыми волосами, съ мелкими изящными чертами лица.

— Вы совершенно поняли мою мысль. Въ такомъ именно духѣ, надо составить докладъ... О, я вижу, что мы съ вами сойдемся и будемъ работать успѣшно и дружно...

Съ этими словами, онъ ввелъ молодого человѣка въ столовую и представилъ женѣ.

— Мой письмоводитель или вѣрнѣе домашній секретарь. Ты знаешь: у меня въ канцеляріи недостаточно людей, и я рѣшилъ завести дома маленькую собственную канцелярію... Анатолій Петровичъ былъ такъ добръ, что согласился помогать мнѣ...

— Не хотите-ли чаю, продолжалъ онъ, обращаясь къ молодому человѣку. Пожалуйста садитесь... Поболтайте съ женой, а мнѣ пора въ судъ...

И онъ оставилъ молодого человѣка на попеченіе жены. Тотъ, немного смущенный, торопливо пилъ чай. Онъ торопился кончить сегодня докладъ и ушелъ въ кабинетъ. Она не успѣла съ нимъ поболтать, какъ выражался мужъ.

Но впослѣдствіи они познакомились ближе.

Анатолій Петровичъ не былъ такъ добръ, какъ говорилъ ей мужъ; а нужда его была такъ велика, что онъ долженъ быль оставить университетъ, чтобы прокармливать старуху, почти слѣпую мать, больную, разбитую параличомъ сестру-вдову и ея трехъ малолѣтнихъ дѣтей. Онъ искалъ работы и нужда привела его къ ея мужу.

Послѣдній съумѣлъ воспользоваться стѣсненными обстоятельствами молодого человѣка: онъ назначилъ ему болѣе чѣмъ скромное жалованье. За то онъ старался обращаться со своимъ секретаремъ по товарищески; онъ не приказывалъ ему, а просилъ, но просилъ въ такомъ тонѣ, что молодой человѣкъ очень любезно соглашался исполнять эти просьбы. Ея мужъ всегда говорилъ, что они работаютъ вмѣстѣ, по товарищески, а выходило всегда такъ, что молодой человѣкъ работалъ одинъ. Мужъ ея давалъ ему только мысль, а молодой человѣкъ выражалъ эту мысль гораздо лучше своего патрона.

Она видѣла, что мужъ эксплоатируетъ Анатолія Петровича, выжимаетъ изъ него гораздо больше того, что можно было требовать за получаемое имъ жалованіе.

Она старалась узнать поближе обстоятельства жизни молодого человѣка. На ея мнѣніе, что вознагражденіе за его трудъ слишкомъ не соотвѣтствуетъ труду, Анатолій Петровичъ отвѣчалъ:

— Что дѣлать! Приходится мириться со своей судьбой. Конкурренція интеллигентнаго труда такъ велика! На мое мѣсто есть сколько угодно желающихъ и вашъ супругъ это знаетъ. Я, впрочемъ, не претендую на него; онъ поступаетъ какъ всѣ. Вотъ, если онъ привыкнетъ ко мнѣ и я стану ему необходимъ, войду въ курсъ занятій, — тогда другое дѣло... Но пока мои услуги очень скромны.

Молодой человѣкъ не скрывалъ, что его занятія не нравятся ему, потому что онъ считаетъ ихъ безполезными для общества, для народа. „Эта сухая канцелярщина — эти всѣ отношенія, доклады, предписанія — такъ далеки отъ жизни! Это совершенно не то, что нужно“...

— А что-же нужно? Чтобы вы дѣлали, если-бы нужда не заставляла васъ корпѣть на службѣ у моего мужа?..

— Я кончилъ бы университетъ, получилъ бы дипломъ врача и пошелъ бы служить туда, гдѣ наибольшая нужда, гдѣ больше горя и страданій.

Близорукіе голубые глаза его засверкали и онъ продолжалъ съ воодушевленіемъ:

— Я поселился бы не въ городѣ, гдѣ и безъ того нашего брата довольно, а въ деревнѣ, среди самаго сѣраго темнаго люда; я помогалъ-бы тѣмъ,

Чьи не плачутъ суровыя очи.

Чьи не ропщутъ нѣмыя уста...

Тамъ столько горя и слезъ! Сколько можно внести свѣта, добра и правды въ суровую жизнь деревенской нищеты... Для этого надо быть самоотверженнымъ и любить ближнихъ... Какое наслажденіе осушить чью нибудь слезу, спасти чью нибудь безвременно погибающую жизнь, указать путь къ спасенію падшему, дать добрый совѣтъ бѣдняку, закабаленному нуждой! Да, это высшее наслажденіе въ жизни... И умирать не тяжело, когда сознаешь, что жизнь твоя была полезна ближнимъ.

Онъ воодушевлялся, а у его собесѣдницы забилось сердце какой-то непонятной тревогой. Она подумала, что ей не суждено испытать высшихъ наслажденій. Она относится къ добру апатично, потому что въ ея жизни нѣтъ правды.

И начало казаться ей, что молодой человѣкъ указываетъ ей вѣрный путь къ спасенію, возможность новой лучшей жизни, полной труда и любви къ ближнимъ... Но хватить ли у нея силъ порвать старыя цѣпи и смѣло пойти по новой дорогѣ?.. Нѣтъ. У нея мужъ, сынъ, общественныя связи и обязанности. Она слишкомъ крѣпко сжилась съ этими обязанностями и связями, ненавидя ихъ. Вотъ, если-бы ей подалъ руку помощи этотъ воодушевленный благими надеждами и горячей вѣрой человѣкъ?!..

Образъ его чаще и чаще вставалъ передъ нею; ей видѣлись его голубые глаза: они умоляюще смотрѣли на нее, они, казалось, обѣщали ей что то хорошее, неизвѣданное еще въ жизни. И она думала о немъ въ ночной тишинѣ, въ минуты уединенія. И показалось ей, что въ сердцѣ ея загорѣлась любовь къ этому человѣку... Она испугалась этого открытія и боялась признаться себѣ самой въ томъ. „Что изъ этого можетъ выйти?“ Она слишкомъ честна и онъ слишкомъ честенъ; они не могутъ вступить въ тайную связь и обманывать человѣка, который такъ довѣрчивъ къ нимъ. Открыто вступить въ бой съ общественнымъ мнѣніемъ, съ людскими предразсудками, въ ней не было силъ; потомъ, она привыкла уже къ роскошной праздной жизни, хотя не удовлетворялась ею; въ ней выработались привычки, отъ которыхъ она не въ силахъ отстать... Новый путь къ лучшей жизни рисовался ей въ туманѣ... Но не пожалѣетъ ли она на немъ о прежней жизни?..

Она колебалась и страдала и рояль чаще и чаще звучала горькой жалобой, непонятной печалью подъ ея нервными пальцами... Звуки плакали, звуки рыдали и, слушая ихъ, волновался молодой человѣкъ въ рабочемъ кабинетѣ и волновался молодой пастухъ на холмикѣ, посреди луга.

Въ кабинетѣ молодой секретарь, останавливался на полусловѣ, безпокойно ворочался на стулѣ и глаза его устремлялись на широкій просторъ, на луга, на поля, на лѣсъ. Тамъ за этимъ лѣсомъ тянутся убогія деревеньки съ бѣднымъ, невѣжественнымъ, безпомощнымъ населеніемъ; тамъ страдаютъ люди, которымъ онъ могъ бы быть полезнымъ; онъ могъ бы облегчить ихъ страданія и недуги; научить ихъ добру и самому учиться любить и страдать за ближнихъ... А онъ принужденъ сидѣть въ душной комнатѣ, писать ненужныя, на его взглядъ, бумаги, вести безполезную для ближнихъ апатичную жизнь ради куска хлѣба и застывать въ своемъ развитіи... Потомъ, передъ нимъ вставало женское лицо, съ темными, какъ бархатъ, глазами. Эти глаза ласкали его... на бѣломъ, какъ мраморъ лбу вились пряди темнорусыхъ волосъ, на щекахъ игралъ румянецъ... Лицо было полно нѣжности и безконечной доброты... Но онъ боялся мечтать далѣе, стряхивалъ съ себя ненужныя мечты, прогонялъ соблазнительныя видѣнья. И ему хотѣлось забыться и отдохнуть, хотѣлось на поля, на просторъ, туда, гдѣ лежалъ на коврѣ цвѣтовъ молодой пастухъ, хотѣлось вздохнуть полной грудью, вздохнуть въ себя живительный воздухъ лѣсовъ и наслаждаться свободой.

А молодому пастуху, жадно ловившему звуки, тоже хотѣлось неизвѣданнаго; хотѣлось увидать то, чего онъ не видалъ въ своей жизни, испытать то, о чемъ онъ только мечталъ... Ему хотѣлось войти въ большой каменный домъ, посмотрѣть какъ тамъ живутъ люди, что они дѣлаютъ. Какъ мягки и добры они должны быть оттого, что они не знаютъ нужды и борьбы за кусокъ хлѣба!.. Ихъ руки не знаютъ усталости, ихъ сердца не знаютъ злобы и зависти; ихъ уста не произносятъ проклятій, не жалуются на судьбу... Ему казалось, что тамъ живутъ люди совсѣмъ особой породы, а не той, къ которой принадлежитъ онъ; они живутъ совсѣмъ особенными мыслями и чувствами, другими радостями и не знаютъ печали. И ему хотѣлось войти въ этотъ рай, постигнутый воображеніемъ, хотя онъ сознавалъ, что это невозможно для него. Но даже въ мечтахъ о той лучшей жизни, богатой, нарядной, сытой было для него больше радости, чѣмъ въ дѣйствительной жизни однообразной и унылой, изо дня въ день повторяющейся въ одномъ и томъ же порядкѣ.

Слушая музыку, пастухъ Ѳедя сидѣлъ какъ очарованный. Музыка будила въ немъ какія то затаенныя струны души. Въ эти лѣтніе вечера, онъ такъ привыкъ къ ней, что она сдѣлалась почти его потребностью.

* * *

... Но вотъ музыка, звучавшая каждый день по вечерамъ, надолго прекратилась. Каждый день, въ сумерки, пастухъ лежалъ въ травѣ, на своемъ любимомъ холмикѣ и ждалъ того времени, когда пойдетъ дрожь по деревьямъ, по травамъ и очаровательные звуки обнимутъ его и унесутъ въ недосягаемую даль. Но онъ ждалъ напрасно. Онъ напряженно всматривался въ окна большаго дома: „ужъ не переѣхали ли господа изъ большаго дома, въ другой домъ въ срединѣ города?“ Но нѣтъ; такія же зеркала и картины виднѣлись по стѣнамъ, черезъ раскрытыя окна; тѣ же люди проходили по комнатамъ. Не видно было у окна только молодой, красивой женщины. Куда же дѣвалась она?

Пастухъ не могъ этого знать, потому что онъ видѣлъ только задній фасадъ дома; а люди, которые могли видѣть передній фасадъ, видѣли, въ одинъ день, какъ вынесли изъ большаго каменнаго дома гробъ, обитый голубымъ бархатомъ. Въ гробу лежала молодая женщина. И мертвая она была красива: смерть не обезобразила ее. Она походила на бѣлое мраморное изваяніе; только темныя длинныя рѣсницы бросали тѣнь на бѣлыя впалыя щеки; и посинѣвшія губы говорили о томъ, что по прекрасному женскому лицу прошли мрачныя тѣни смерти и обратили его въ мраморъ...

Молодая обитательница богатаго дома, подъ руками которой рыдала и плакала рояль, умерла. Она навсегда разсталась съ жизнью и съ ложью засасывавшею ея страстную и чуткую душу...

А въ жизни все осталось по старому. Ея надменный мужъ попрежнему добивался повышенія, при помощи тетушки Марьи Васильевны; попрежнему ѣздилъ туда, куда ѣздить обязывало его положеніе. Но онъ ѣздилъ одинъ, гордый и самодовольный, и никто не страдалъ рядомъ съ нимъ, во время его выѣздовъ „въ свѣтъ“. Многочисленный штатъ прислуги: боннъ, горничныхъ, лакеевъ, попрежнему сновалъ по дому. Въ рабочемъ кабинетѣ этого дома, попрежнему сидѣлъ молодой человѣкъ, писалъ безполезныя, на свой взглядъ, бумаги и по временамъ тоскливо смотрѣлъ въ окно своими голубыми близорукими глазами на широкій просторъ полей. Лицо его было еще блѣднѣе и печальнѣе, чѣмъ прежде. А на холмикѣ противъ оконъ большаго дома сидѣлъ молодой пастухъ Ѳедя, вслушиваясь въ тишину и тоскливо всматриваясь въ окна дома, въ которомъ жизнь рисовалась ему раемъ.

А. К.

(OCR: Аристарх Северин)