Безпечные люди.

(Наброски)

А.Г. Клюге

«Сибирскiй вѣстникъ» №232, 26 октября 1896

I.

Заимка Сутово.

„Сутово“ — это не заимка гдѣ живутъ осѣдло рыбаки, а мѣстность на вискѣ [1] гдѣ въ половодье, когда виска наполняется водою, можно попытать счастья ловить сѣтями нельму...

[*] Виска — небольшая рѣчушка, высыхающая лѣтомъ, а весною въ половодье наполняющаяся водою и становящаяся рыбной.

Въ то время, когда я отправился туда, тамъ пробовала счастья маленькая рыболовная артель, нѣсколько безпечныхъ ребятъ, которые не столько промышляли, сколько занимались сладкимъ far nіente, что въ переводѣ на языкъ колымчанъ значитъ „лежать“. Отчего же ребятамъ и не полежать ничего не дѣлая? Они работали для самихъ себя и могли лѣниться сколько угодно: никто не понуждалъ ихъ къ работѣ. Они вполнѣ зависѣли отъ самихъ себя и ни въ чемъ не зависѣли отъ другихъ людей, а больше всего они зависѣли отъ виски, которая была переполнена водой и потому посылала имъ въ сѣти нельму за нельмой. А высохнетъ виска, въ маловодье, ребята снимутъ свою палатку, нагрузятъ лодочки своимъ скарбомъ и уплывутъ дальше на другую виску, или тоню, благо ни у кого не надо спрашивать на это разрѣшенія: вездѣ по всему бассейну Колымы вольно промышлять рыбу, звѣря, птицу на вольныхъ вискахъ, тоняхъ, уремахъ. У ребятъ не было никакихъ заботъ, никакихъ мучительныхъ думъ. Они жили только настоящимъ; о будущемъ они не заботились, все предоставляя судьбѣ. Имъ не было дѣла до того — что дѣлается въ мірѣ, потому что они не знали ничего въ мірѣ, кромѣ своего угла; они знали только то, что дѣлается на берегахъ Колымы...

А на берегахъ Колымы все дышало тогда жизнью, свободой и счастьемъ. Растаялъ бѣлый коверъ снѣговъ, покрывавшій прибрежныя поляны, исчезъ сѣдой иней, окутывавшій деревья... Совершилось чудесное превращеніе: въ какихъ нибудь двѣ недѣли природа, какъ по мановенію волшебнаго жезла, обновилась, наполнилась чарующей красотой. Еще недавно, здѣсь, на тысячи верстъ кругомъ, разстилалась бѣлая, снѣжная пустыня; утомляя глазъ своимъ однообразіемъ, сливалась она на горизонтѣ съ блѣдными краями неба, похожаго на туманное море, и вдругъ изъ этого океана снѣговъ и тумановъ вышли могучіе лѣса и охватили небосклонъ синевато зеленымъ кольцомъ, протянулись по берегамъ рѣкъ зелеными узорами, отражаясь въ глубинѣ чистыхъ водъ; высокія, прибрежные камни, казавшіеся голыми подъ тусклымъ, покрытымъ мглою небомъ, сбросили съ себя свои снѣжныя шапки и заросли низкорослыми лиственницами, точно зелеными, косматыми волосами. Мутное небо, лежавшее надъ землею и какъ бы давившее ее своею бѣлою, безжизненною громадой, озарилось лучами не сходящаго съ горизонта солнца и заглянуло своей нѣжной синевой въ глубокія, свѣтлыя воды озеръ и рѣкъ. Колыма, еще недавно скованная морозомъ, безжизненная, молчаливая подо льдомъ, охваченная мертвымъ сномъ, полная мрачныхъ грезъ, навѣваемыхъ пургами, проснулась, зашумѣла въ своемъ широкомъ ложѣ, потекла къ морю вольными, блестящими струями... Вся ея пустынная долина ожила, разодѣлась наряднымъ, разноцвѣтнымъ покровомъ, заговорила тысячью стройныхъ могучихъ голосовъ... Птицы потянулись къ сѣверу шумными вереницами и наполнили своимъ немолчнымъ крикомъ тихіе лѣса и пустынныя заросли...

На берегахъ вольной, пустынной рѣки человѣкъ воленъ какъ птица. Если ему захочется плыть по рѣкѣ, куда глаза глядятъ, онъ можетъ быть увѣренъ, что никто его не остановитъ, не задержитъ; вездѣ, куда ему вздумается пристать, онъ найдетъ радушный, ласковый пріемъ и нигдѣ, для того чтобы быть радушно принятымъ, не надо ни денегъ, ни паспорта, ни знакомствъ. Все здѣсь и въ природѣ и въ жизни людей первобытно, просто, патріархально...

Такъ и я часто садился въ вѣтку [2], отдавалъ себя во власть рѣки, несся на сѣверъ по волѣ ея теченія, слушалъ крики птицъ, таинственный ропотъ лѣсовъ, смотрѣлъ на небо, на глубокіе овраги, залегающіе между „камней“ [3], откуда катились ручейки съ звонкимъ журчаніемъ. Они пѣли разными голосами и тонами и право это пѣніе ручейковъ здѣсь въ уединеніи дѣйствовало на душу сильнѣе, чѣмъ пѣніе людей въ людныхъ сборищахъ... Впослѣдствіи мнѣ хотѣлось также пуститься по волѣ волнъ внизъ по Ленѣ. Но по Ленѣ этого сдѣлать уже нельзя, такъ какъ Лена уже цивилизовалась; тамъ вездѣ, за исключеніемъ устья, кипитъ борьба человѣка съ человѣкомъ; тамъ ходятъ пароходы, транспорты золотопромышленниковъ, арестантскія баржи; тамъ выродившійся крестьянинъ, отбившійся отъ сохи, подстерегаетъ пріисковаго рабочаго, чтобы выманить у него „золотую пшеничку“ [4] или отнять ее отъ него силой, спиртоносъ-татаринъ съ кинжаломъ за поясомъ несетъ спиртъ на пріискъ, прокрадываясь по оврагамъ, казакъ съ заряженной винтовкой подстерегаетъ его на опушкѣ лѣса, обездоленный поселенецъ высматриваетъ гдѣ бы поживиться чужимъ добромъ, а озвѣрѣвшій отъ постоянныхъ жестокихъ расправъ съ безправными людьми засѣдатель занимается ловлею безпаспортныхъ бродягъ. Нѣтъ, по Ленѣ нельзя пуститься въ утлой лодочкѣ внизъ по теченію: на первомъ же станкѣ спросятъ про паспортъ, про „золотую пшеничку“, пошарятъ въ карманахъ, пожалуй спустятъ въ Лену съ камнемъ на шеѣ, словомъ сдѣлаютъ все то, чему научила тамошнихъ жителей пріисково-полицейская цивилизація. На Ленѣ я боялся пуститься внизъ по волѣ теченія и въ такія минуты я вспоминалъ вольную тихую Колыму, гдѣ все еще въ жизни природы и въ жизни людей первобытно, просто патріархально...

[2] Вѣтка — лодочка длинная узкая, сшитая изъ 3 досокъ; въ нее можетъ сѣсть только одинъ человѣкъ, двое садятся спинами одинъ къ другому.

[3] Камнями въ Колымскѣ называютъ горы, высящіяся по правому берегу рѣки Колымы.

[4] Золотая пшеничка — такъ на Ленѣ называютъ золото (въ натуральномъ видѣ, не въ слиткахъ).

Былъ уже вечеръ, когда я пустился въ путь по рѣкѣ на виску „Сутово“, гдѣ промышляли въ то время рыбу безпечные люди; мнѣ хотѣлось поучиться у нихъ быть беззаботнымъ, научиться безпечности, которая дѣлаетъ людей счастливыми. Мои часы показывали вечеръ, котораго, собственно говоря, не бываетъ въ природѣ въ эти ясные весенніе дни; въ природѣ вечеръ прятался въ тѣни крутыхъ береговъ, нависшихъ надъ рѣкою, подъ вершинками темно-зеленыхъ лиственницъ. Солнце склонялось къ горизонту, но не закатывалось; оно освѣщало шумную лѣтнюю ночь, похожую на день. Еще по берегамъ рѣки кое-гдѣ лежали дотаивающія льдины, оставленныя рѣкою въ половодье, отъ льдинъ ручейки струились къ рѣкѣ; слышно было, какъ вода каплетъ на песокъ отъ тающаго льда; а за льдинами уже начинали зеленѣть густая гусиная трава, дикій лукъ; на тальникахъ зеленѣли почки; казалось, простымъ глазомъ можно было разглядѣть, какъ ростутъ онѣ, лопаются и раскрываютъ свои зеленые листочки; утки то и дѣло пролетали чуть-ли не надъ моей головой, съ крикомъ опускались въ нѣсколькихъ шагахъ отъ лодки, рѣзво ныряя и барахтаясь въ водѣ. Ружье было со мной, но мнѣ не хотѣлось нарушать выстрѣломъ ихъ ликованье. На песчаной отмели сидѣли чайки длинной вереницей, кулики расхаживали по берегу надъ самою водою. Въ тѣни дальняго лѣсистаго острова виднѣлись бѣлыя точки. Остатки льдинъ, или лебеди?... Вода прибывала, огромные стволы деревьевъ неслись по рѣкѣ и лежали по берегамъ. Одинъ стволъ чуть не задѣлъ моей лодки, правившій лодкой, мой спутникъ, якутъ повернулъ къ берегу.

— Славный изъ этой лѣсины стружокъ вышелъ бы, сказалъ онъ, поглядѣвъ во слѣдъ дереву, уносимому точеніемъ. Не поймать ли его и приволочь къ берегу?.. Ну его! Пусть въ городѣ поймаютъ. А если не поймаютъ, жаль будетъ: на немъ хоть сейчасъ плыть можно... Ежели въ нуждѣ.

— Какая же такая нужда можетъ быть, чтобы прямо на деревѣ плыть? спросилъ я и вспомнилъ при этомъ то мѣсто изъ Кавказскаго Плѣнника, гдѣ описано, какъ чеченецъ пускается по Тереку, вслѣдъ за „рогатымъ пнемъ“, на которомъ развѣшано его оружіе и одежда.

— Ого, чего не бываетъ, продолжалъ мой спутникъ. Какъ сейчасъ помню, какъ Чибичиха приплыла на такой лѣсинѣ изъ Верхняго въ Средній. Отъ мужа бѣжала, значитъ. Ея мужъ старый Чибикъ былъ золъ, а она была баба красивая. Разъ онъ ее побилъ, она и захотѣла бѣжать отъ него, да никто ей ни лодки, ни вѣтки не давалъ, вотъ она и вздумала поплыть на лѣсинѣ; сѣла на громадное дерево и пустилась внизъ по рѣкѣ, а было половодье. Многіе люди видѣли какъ она мимо заимокъ проплывала. На одной заимкѣ на „Красномъ камнѣ“, гдѣ сподручнѣе было, ее поймали и доставили въ городъ уже на лодкѣ. Весь городъ подивился ей: „ай да Чибиха!“ говорятъ всѣ. Въ славу съ того вошла, и и сейчасъ то ее подхватили: до сихъ поръ въ экономкахъ у Шутова живетъ, полной хозяйкой, сладко пьетъ, ѣстъ и ничего не дѣлаетъ, цѣлый день у Павла Петровича въ конторѣ въ карты играетъ. Старый Чибикъ пустился за ней въ погоню. Пріѣхалъ въ городъ, чтобы увезти жену. Да гдѣ же? Постоялъ у дверей у Шутова, посмотрѣлъ, плюнулъ и уѣхалъ; еще его всѣ на смѣхъ подняли. Вотъ какъ лѣсина Чибичихѣ пригодилась: съ того самаго, можно сказать, въ ходъ пошла.

Въ полночь стало прохладно и сыро, туманы сгущались надъ рѣкою, казалось дождевыя тучи собирались на небѣ. Но то былъ лишь мимолетный капризъ бѣлой ночи. Небо очистилось также незамѣтно какъ и затуманилось. Тучи поблѣднѣли и разсыпались алыми и золотистыми облачками на востокѣ, синими полосками протянулись надъ лѣсами, окаймляющими небосклонъ, слились съ небесной лазурью. Солнце поднялось надъ камнями, залило необъятную долину рѣки яркими лучами и спугнуло робкія ночныя тѣни еще прятавшіяся въ ущельяхъ и оврагахъ, подъ нависшими надъ водою вершинами прибрежныхъ деревьевъ.

— Тамъ наша виска, сказалъ мой спутникъ, указывая на дальній берегъ, зеленѣвшій подъ скалами. Но вы сами ни за что не нашли бы ее: она вся спрятана въ тальникахъ.

Я взглянулъ туда, гдѣ пряталась виска надъ рѣкою, сквозь прозрачный голубоватый туманъ виднѣлся зеленый островокъ, какъ крупный изумрудъ на гигантскомъ синемъ поясѣ, за островкомъ высились камни. поросшіе болѣе темной зеленью, а далеко на югѣ долина рѣки замыкалась горой, еле видимой на синемъ, еще слегка туманномъ вдали, небѣ.

Когда кончился островокъ и рядъ бурыхъ и красныхъ камней съ зелеными вершинами, открылась широкая разсѣлина между двухъ холмовъ; рѣчной берегъ внезапно разступался и открывалъ узкую полоску воды, заросшую густымъ тальникомъ по краямъ. Это была виска. Она змѣилась среди тальниковъ и исчезала тамъ, гдѣ сходились склоны камней. Здѣсь было тихо и уютно; вода блестѣла какъ стекло, затопленные тальничные кусты купались въ ней своими зелеными вѣтвями; только что распустившіеся листья сверкали въ лучахъ солнца; рои комаровъ вились подъ кустами, надъ гусиной травой еще покрытой иломъ. Это было затишье, тихій уголокъ пустыни. Мнѣ припомнились стихи, заученныя въ дѣтствѣ:

 

Гдѣ гнутся надъ омутомъ лозы,

Весеннее солнце печетъ,

Летаютъ и вьются стрекозы,

Веселый ведутъ хороводъ...

 

Лишь только мы приблизились къ палаткѣ, на шумъ нашихъ веселъ вышли намъ на встрѣчу безпечные люди. Они очень обрадовались нашему пріѣзду и сейчасъ же принялись угощать насъ тѣми дарами, какіе предоставила въ ихъ распоряженіе природа. Гаврило сѣлъ на вѣтку, подъѣхалъ къ сѣтямъ и вытащилъ изъ нихъ огромную нельму. Гаврюшка схватилъ нельму за жабры и началъ ее чистить тутъ же въ водѣ, сидя на корточкахъ на берегу, хотя оглушенная ударомъ палки по головѣ, нельма билась у него въ рукахъ и плескалась въ водѣ. Никушка развелъ огонь изъ валежника и „плавника“, поставилъ къ огню котелъ и чайникъ и сѣлъ ощипывать только что привезенную изъ озера и пойманную петлей утку. Николай, какъ самый старый изъ артели, занималъ насъ разговоромъ.

— Въ городѣ какъ сѣтной промыселъ?

— Слава Богу отвѣтилъ мой спутникъ. А вы какъ промышляете?

— Ничего, все таки Богъ даетъ. Когда вода сильно на убыль пойдетъ, покочуемъ отсюда.

— Куда думаете?

— А какъ сѣтной промыселъ окончится, неводъ гдѣ нибудь поставимъ. Намъ чего? дѣтей нѣту, куда ни приплывемъ, вездѣ намъ хорошо. Пологъ разобьемъ вотъ и домъ; промышляй сколько хочешь, а не понравится — садись въ карбасъ [5] и кочуй на другую тоню, хоть до самаго моря. Слава Богу, мѣста довольно.

— Куда дѣвается, мѣста хватитъ, хоть еще тысячу неводовъ станови, рыбы въ Колымѣ не выловишь.

[5] Большая лодка сшитая тальникомъ изъ досокъ, дно ея выдалбливается изъ одной большой лѣсины, — нѣчто въ родѣ струговъ.

Такъ разсуждали безпечные люди и я невольно позавидовалъ имъ, что имъ на долю дана такая земля, гдѣ всѣмъ мѣста довольно, гдѣ никто не сталкиваетъ другого съ мѣста, чтобы самому занять его и не стремится захватить въ личное, исключительное пользованіе тѣхъ благъ, которыя доставляетъ людямъ природа. Съ какимъ бы удивленіемъ, думалъ я, узналъ бы иной засѣдатель, что есть рѣка въ мірѣ, гдѣ всякій, кому вздумается можетъ плыть тысячи верстъ безъ всякаго паспорта: ловить рыбу, стрѣлять дичь, косить сѣно, гдѣ вздумается безъ всякаго спроса и разрѣшенія, торговать безъ всякаго свидѣтельства и жить весело и безпечно не нуждаясь въ защитѣ и покровительствѣ законовъ.

Мнѣ давно уже хотѣлось поближе познакомиться съ безпечными людьми, съ ихъ взглядами на жизнь и я рѣшилъ погостить у нихъ нѣсколько дней.

А. Клюге.

(Продолженіе будетъ).

(OCR: Аристарх Северин)

 

Безпечные люди.

(Наброски)

«Сибирскiй вѣстникъ» №238, 2 ноября 1896

(Продолж., см. № 232 „Сиб. В.“).

II.

Общій взглядъ на жизнь безпечныхъ людей; ихъ радости и огорченія.

Безпечные люди просыпались рано, когда еще утренніе туманы трепетною тѣнью носились надъ водами и листья тальниковъ вздрагивали отъ свѣжихъ струй холоднаго воздуха, гонимаго лучами солнца. Они подходили къ вискѣ и умывались, черпая воду пригоршнями; они обходились безъ полотенецъ: у иного не было полотенца, другому было лѣнь вытирать себѣ лицо и онъ предоставлялъ эту работу солнцу и вѣтру. Потомъ они разводили огонь, варили большой чайникъ воды и заваривали чай. О завтракѣ они не безпокоились: одинъ изъ нихъ садился на вѣтку и отправлялся смотрѣть сѣти, которыя были заметаны въ нѣсколькихъ шагахъ палатки; въ сѣтяхъ обыкновенно билась злополучная нельма. Промышленникъ оглушалъ нельму ударомъ палки по головѣ, вынималъ ее изъ сѣтей и она еще трепещущая разрѣзалась на части, раскладывалась по сковородамъ и жарилась на завтракъ въ собственномъ жиру. Если попадалось нельмъ больше чѣмъ они могли съѣсть, то онѣ шли въ запасъ, для храненія котораго была выкопана въ землѣ яма, тщательно закрываемая сверху снопами травы и тальнику. Безпечные люди ѣли плотно, они не страдали никогда отсутствіемъ аппетита, потому что благодаря незамысловатости блюдъ, ѣли всегда въ мѣру и не знали излишествъ въ пищѣ. Позавтракавъ, они закуривали трубки, ложились на травѣ, когда не было комаровъ, грѣлись на солнцѣ, смотрѣли на небо, на лѣса, синими безконечными рядами уходящіе вдаль по ложбинѣ. Они беззаботно смѣялись и разговаривали, когда было чему смѣяться и о чемъ говорить и молчали, когда не о чемъ было говорить. За обѣдомъ опять кто нибудь отправлялся на вѣткѣ въ виску. Одинъ изъ нихъ по очереди убиралъ посуду, другой уѣзжалъ на ближайшее озеро смотрѣть петли, поставленныя на утокъ, и привозилъ десятокъ или два утокъ, а иногда ни одной. Если кому изъ нихъ приходила охота приготовить нѣчто въ родѣ салата, то онъ шелъ на берегъ Колымы и приносилъ ворохъ дикаго луку, который ростетъ тамъ въ изобиліи. Когда нельмъ, положенныхъ въ запасъ, накоплялось достаточно, одинъ изъ нихъ нагружалъ ими вѣтку, закрывалъ ихъ свѣжей травой и вѣтвями и пускался въ вѣткѣ внизъ по теченію къ городу. Тамъ продавалось изъ запаса столько нельмъ, сколько нужно было, для того чтобы купить чаю, табаку, иногда бутылку водки, а остальныя шли на гостинцы роднымъ и знакомымъ.

Вечеромъ, послѣ ужина, промышленники ложились на траву, а когда надоѣдали комары, то въ палаткѣ и прислушивались къ лебединымъ пѣснямъ, которыя доносились съ ближайшаго озера, къ крику гусей, летавшихъ надъ виской, къ неугомонному крику чаекъ, носившихся надъ водою, къ утиному свисту, къ печальнымъ стонамъ гагары, ко всему гаму и шуму, которымъ были полны лѣса и воды... Они набирались впечатлѣній для долгой, зимней спячки. Простая, однообразная жизнь людей давала имъ мало впечатлѣній и они черпали ихъ въ природѣ.

Иногда нападало на нихъ мечтательное настроеніе и они молча лежали, пока лѣтняя ночь не убаюкивала ихъ своимъ концертомъ. По временамъ, вся эта жизнь разлитая вокругъ нихъ, крики птицъ, шумъ рѣки, журчаніе ручейковъ, шелестъ листьевъ, будила въ нихъ смутныя, странныя мысли о жизни и смерти, о всѣхъ непонятныхъ тайнахъ, заключенныхъ во всей окружающей природѣ. Смутное желаніе понять ихъ овладѣвало ими и они вели тихій разговоръ шепотомъ о могучихъ силахъ двигавшихъ жизнью: о духахъ, таинственныхъ существахъ, которыми были полны лѣса, горы, рѣки, озерья и вся природа отъ самыхъ глубокихъ нѣдръ земли до небесной выси. До поздней глубокой ночи шли у нихъ разсказы о шаманахъ, демонахъ, лѣсныхъ богахъ и имъ казалось, что всѣ эти порожденія ихъ дикой фантазіи бродятъ вокругъ нихъ невидимыми тѣнями, тайно заглядываютъ въ ихъ палатку и подслушиваютъ ихъ разговоры... Безпечные люди, по крови русскіе, были очень суевѣрны и незыблемо вѣрили культу шаманства, какъ инородцы, якуты, юкагиры, чуванцы, нѣкогда населявшіе пустынные берега Колымы. Да и не могло быть иначе: окружающая ихъ природа давала имъ тѣ же впечатлѣнія что и аборигенамъ, она давала имъ ту же пищу, принуждала ихъ къ тѣмъ же занятіямъ, будила въ нихъ тѣ же ощущенія и мысли.

Но чаще всего, во время лѣтняго промысла, безпечные люди были безконечно веселы, какъ и все живое на берегахъ рѣки и пѣли пѣсни. Эхо разносило ихъ пѣсни по лѣсамъ, по лону водъ, которыя, казалось, дрожали подъ дружнымъ напоромъ звучныхъ и громкихъ голосовъ. Лѣтомъ вездѣ по рѣкѣ было весело, привольно, уютно на песчаныхъ берегахъ, въ густыхъ рядахъ кустовъ, подъ утесами, поросшими мхомъ, подъ темными лѣсами, заглядывавшими въ воду съ обрывистыхъ береговъ. Все наслаждалось тепломъ и свѣтомъ, пока не дыхнула зима, не сковала рѣки, озера и долгая темная ночь не распростерлась надъ безжизненною, засыпанной снѣгомъ, землею. Вездѣ по заимкамъ люди ловили рыбу, ѣли, пили и пѣли веселыя пѣсни.

Немного тоскливѣе становилось подъ осень, когда начинались темныя ночи, иней покрывалъ увядавшія травы и лежалъ на землѣ до тѣхъ поръ, пока не вставало солнце и не превращало его въ росу. Еще днемъ, въ ведро, когда солнце свѣтило ярко и обливало золотымъ свѣтомъ пожелтѣвшіе лѣса, въ голубомъ небѣ расплывались облака бѣлыми клочьями, стаи отлетавшихъ птицъ тянулись къ югу надъ песчаными берегами, гдѣ какъ стекло блестѣли лужи, оставшіяся отъ недавно убывшей воды — было также весело, какъ и лѣтомъ. Рыбаки сбрасывали свои теплые кафтаны на заячьемъ и оленьемъ мѣху и неводили въ однѣхъ рубахахъ. Они сушили на солнцѣ свои мокрые отъ воды сары [1] и онучи, лежали во время отдыха на нагрѣтомъ лучами солнца пескѣ или на травѣ, курили трубки и смотрѣли на отлетающихъ птицъ. Но подчасъ ночью, когда рѣка сердито рокотала, подъ напоромъ вѣтра, который тянулъ съ моря, срывалъ съ деревьевъ и кустовъ увядшіе листья, сыпалъ ими по берегамъ и крутилъ въ воздухѣ, когда лѣса жалобно стонали по холмамъ, — скучно и грустно становилось безпечнымъ людямъ; они раскладывали большой костеръ, закутывались въ свои заячьи одѣяла и молча глядѣли, какъ огни отъ костра прыгали своими отраженіями по тальникамъ и сверкали по краямъ рѣки красными, дрожащими дорожками. Скучно было слушать унылый шумъ лѣсовъ, свистъ холоднаго вѣтра, сердитое ворчанье волнъ... Не было охоты пѣть пѣсенъ, а сонъ не приходилъ и не переносилъ ихъ въ мечтахъ въ недавнее время, когда солнце не сходило съ неба и веселіе не покидало людей.

[1] Сары — родъ сапоговъ изъ сыромятной кожи.

Осенью и промышлять было гораздо труднѣе, чѣмъ лѣтомъ: надо было бродить въ холодной водѣ, вынимать рыбу голыми руками изъ невода, который замерзалъ, лишь только появлялся на поверхности воды. Время было горячее: рыба быстро возвращалась назадъ въ море, надо было ловить ее, пока она не ушла, не спать по ночамъ, не доѣдать. Лѣниться было некогда, надо было запасать рыбу на долгую, суровую зиму. Зато какъ пріятно было, послѣ осенней неводьбы, ничего не дѣлать, лежать въ теплой избѣ, около камина, пѣть пѣсни, слушать занимательные разсказы бывалыхъ людей.

Когда рѣка ставала, начинался подледный промыселъ. Безпечные люди по утрамъ ходили смотрѣть свои крючья, спущенныя въ прорубь подъ ледъ, приносили домой налимовъ, варили уху изъ налимьей печени, а самыхъ налимовъ отдавали своимъ собакамъ. Разъ въ недѣлю они ѣздили на собакахъ посмотрѣть сѣти, заметанныя на озерахъ; иногда ходили въ тайгу посмотрѣть — не попалась ли на какой нибудь лукъ, которые они ставили по звѣринымъ тропамъ, лисица. Въ тайгѣ — мертвая тишина зимою. Засыпанныя снѣгомъ деревья неподвижно стояли безчисленными бѣлыми рядами, они замерзли, заснули, чтобы ни разу не проснуться во всю долгую семимѣсячную ночь. Пронесется буря надъ ними, застонетъ подъ сводами мертваго лѣса, застучитъ по вершинамъ высокихъ лиственницъ, сорветъ съ нихъ снѣжный уборъ и опять одѣнетъ, а деревья все дремлютъ. Бури, какъ грозныя, мрачныя полчища таинственныхъ гномовъ и призраковъ проносятся надъ ними и не будятъ ихъ. Ихъ разбудитъ къ жизни только весеннее, яркое солнце.

Безпечные люди выходили въ лѣсъ, когда еще было темно. Въ одинъ часъ день рождался и угасалъ за дальними горами. Край неба становился молочно-розовымъ, огненно-краснымъ, потомъ огни исчезали за дальними деревьями, а небо окрашивалось цвѣтами, которымъ нѣтъ названія на языкѣ человѣческомъ! Оно горѣло звѣздами тамъ, гдѣ солнцѣ скрылось, а звѣздъ еще не было; казалось, что одна огромная звѣзда выступала въ томъ мѣстѣ горизонта и края ея сливались съ небомъ; она свѣтилась какъ серебро, по которому пробѣгаютъ синеватыя отраженія потухающаго пламени. Потомъ заря погасала, исчезала гдѣ-то въ синей бездонной безднѣ неба, откуда, загораясь одна за другою, проглядывали звѣзды... Ночь охватывала небо и осѣняла землю, когда они возвращались изъ тайги, тихо, не слышно скользили по снѣгу подъ деревьями, съ добычей на плечахъ...

Лисицы попадались очень рѣдко, а если попадались, то немедленно продавались за полцѣны, а выручка пропивалась сообща съ другими безпечными людьми, которые, подвыпивъ, всю ночь на пролетъ весело плясали подъ звуки самодѣльной балалайки. Прочая дичь, попадавшаяся въ тайгѣ — зайцы и куропатки разнообразили немного ихъ пищу, состоявшую изъ рыбы. Когда не хватало чаю и табаку, безпечные люди шли къ купцамъ, брали въ долгъ до лѣта, обязываясь заплатить лѣтомъ рыбою въ пять разъ дороже того, что стоилъ чай или табакъ на наличныя деньги. „Почему не заплатить?“ разсуждали они, „развѣ въ Колымѣ рыбы мало? А если Егоръ Егорычъ намъ уважилъ и въ долгъ далъ, то и мы должны его уважить также!“ Егоръ Егорычъ иногда давалъ въ долгъ чаю или табаку больше, чѣмъ нужно было безпечнымъ людямъ для собственнаго потребленія. Тогда они отправлялись попытать счастія въ игорную „контору“ мѣстнаго адвоката Павла Петровича. Что за прелесть была эта контора! Передъ ярко горѣвшимъ каминомъ, на полу были разостланы оленьи шкуры, вокругъ которыхъ сидѣли кучки людей и играли. Кто ставилъ „на конъ“ кирпичъ чаю, кто пыжиковую куфлянку, кто пудъ мяса; многіе играли на наличныя деньги. Въ каждой кучкѣ кто нибудь одинъ металъ карты, а другіе понтировали; около играющихъ лежали деньги и палочки, называемыя почетами, т. е. фишками. Всѣ играли страстно, всею душою отдаваясь игрѣ; на всѣхъ лицахъ было написано напряженное вниманіе и ни на одномъ лицѣ не было выраженія равнодушія или скуки. Среди играющихъ, какъ патріархъ, поглаживая свою сѣдую бороду и добродушно улыбаясь, похаживалъ самъ хозяинъ Павелъ Петровичъ. Онъ наблюдалъ за тѣмъ, чтобы все было „честно и благородно“, чтобы не было ссоръ и руготни, чтобы всѣмъ было удобно сидѣть; замѣнять догорѣвшія свѣчи новыми, принималъ выручку за карты, которыя брали у него на прокатъ. Ссоръ и дракъ не допускалъ Павелъ Петровичъ; скандалистовъ онъ немедленно выталкивалъ изъ конторы за двери и иногда давалъ имъ легонькаго толчка въ шею при громкомъ смѣхѣ и одобреніи всей публики...

Прекрасное учрежденіе была игорная контора Павла Петровича. Гдѣ же развлечься бѣдному человѣку, когда у него, кромѣ кирпича чаю, ничего нѣтъ. Съ кирпичемъ чаю въ порядочный домъ, гдѣ играютъ въ карты люди „полномочные“ [2] не ловко идти, хотя съ деньгами можно вездѣ играть, и часто исправникъ дуетъ въ карты съ своимъ кучеромъ и казаками до утра. Что же такое? Кучеръ и казаки ни чуть не гордятся тѣмъ, что играли съ бариномъ, и не перестанутъ уважать и повиноваться ему, а у барина не убавится власти ни на волосъ оттого, что онъ игралъ съ казаками. Въ Колымѣ все просто: баринъ не гордится своими погонами, бѣдный якутъ не стыдится своей ровдужной рубахи, и когда баринъ „гуляетъ“, якуты, казаки и мѣщане, весь городъ „гуляетъ“ вмѣстѣ съ бариномъ. Конечно они (кто побѣднѣе) знаютъ свое мѣсто и не лѣзутъ въ залу, и пьютъ и ѣдятъ въ заднихъ комнатахъ, а когда баринъ попроситъ, поютъ и веселыя и грустныя старинныя пѣсни. Когда начнется игра въ штосъ, всякому вольно поставить на карту, и тогда и якуты и казаки, у которыхъ есть нѣсколько рублей, перебираются въ залу и пробуютъ счастья за зеленымъ столомъ.

[2] На мѣстномъ языкѣ значитъ, — богатый, состоятельный.

Безпечные люди всегда участвовали на всѣхъ городскихъ балахъ и торжествахъ горожанъ; на именинахъ они помогали хозяевамъ въ хозяйствѣ, и помогали угощать и увеселять гостей. Здѣсь они пѣли тѣ же пѣсни, что и на заимкахъ, когда по вечерамъ лежали у костровъ и глядѣли на лѣса, синѣющіе подъ небомъ, на воды, дремлющія въ зеленыхъ берегахъ. Они были вездѣ приняты, считали себя не хуже другихъ. Никто изъ нихъ не служилъ другому батракомъ. Каждый былъ себѣ хозяиномъ и слугою. Рѣка давала имъ эту независимость и они дорожили ею, хотя всегда были готовы услужить всякому, кто ихъ объ этомъ просилъ.

Иногда въ конторѣ Павла Петровича бывали знаменитые поединки двухъ какихъ нибудь карточныхъ героевъ, пользующихся репутаціей непобѣдимости, обыгрывавшихъ всѣхъ соперниковъ и сошедшихся сразиться не на жизнь, а на смерть, чтобы не мозолить глаза другъ другу своей репутаціей. Какое наслажденіе доставляли эти поединки всей публикѣ игорной конторы! Самъ Павелъ Петровичъ волновался. Передъ началомъ поединка, онъ въ нѣсколькихъ прочувствованныхъ словахъ обращалъ вниманіе слушателей на готовящееся событіе, которое, безъ сомнѣнія, будетъ занесено на страницы будущихъ лѣтописей, которое стоустая молва разнесетъ по всему округу, по всѣмъ тремъ столицамъ округа [3] а можетъ быть, (тутъ Павелъ Петровичъ впадалъ въ мечтательное настроеніе) и „по всей нашей области“. Хорошо говорилъ Павелъ Петровичъ!

[3] Средне-Колымскъ, Нижній-Кол. и Верхній-Кол.

Всѣ присутствующіе окружали бойцовъ плотною стѣной и устремляли глаза на руки того изъ нихъ, кто металъ карты, стараясь не пропустить ни одной изъ перипетій, развертывавшейся передъ ними борьбы, чтобы передать потомъ тѣмъ изъ своихъ знакомыхъ, которые сами не могли присутствовать на этомъ грандіозномъ зрѣлищѣ. Въ особенности памятна была въ исторіи дѣяній игорной конторы двухдневная борьба Кольки мѣщанина и Ходобая якута. Два дня и двѣ ночи противники оспаривали другъ у друга лавры побѣды. Они произносили другъ другу въ назиданіе поучительныя рѣчи, не столь длинныя и учтивыя, какъ напр. героевъ Иліады, а энергичныя, торопливыя, сопровождаемыя иногда непечатными словами. Наконецъ, Ходобай былъ побѣжденъ. Сто двадцать рублей. 5 кирпичей чаю, лошадь съ сѣдломъ, винтовка и поясъ, обложенный серебромъ — составляли призъ побѣдителя. Потомъ противники попросили другъ у друга прощенія за рѣзкія выраженія и непечатныя слова, вырвавшіеся у нихъ въ пылу битвы и въ честь примиренія роспили нѣсколько бутылокъ вмѣстѣ со всей публикой, которая въ теченіе этихъ двухъ дней смѣнялась нѣсколько разъ. Послѣ выпивки, нагруженный добычей Колька направился въ домъ своей тетки отдыхать, а Ходобай, проспавъ безъ просыпу сутки, побрелъ во свояси пѣшкомъ.

За зимой наступала весна. Собственно говоря, это была та же зима, только не темная со звѣздными ночами, а свѣтлая, съ долгими днями, съ нѣжнымъ синимъ небомъ, съ ослѣпительно бѣлымъ отблескомъ снѣга. По правдѣ сказать, не совсѣмъ сыто жилось весною безпечнымъ людямъ. Запасъ рыбы, который давала Колыма лѣтомъ, съѣдался ими самими, гостями, которые приходили къ нимъ коротать зимніе вечера, или плясать подъ веселую руку; кое что изъ этого запаса обмѣнивалось на чай и табакъ, кое что ставилось „на конъ“ въ игорной конторѣ Павла Петровича. Наступила скудость во всемъ и безпечные люди приходили въ нѣсколько тревожное настроеніе, уныло бродили по лавкамъ и квартирамъ купцовъ искать подрядовъ на доставку клади въ Нижній, или на Анюй [4], на чукотскую ярмарку. Лишь только подряды были взяты, веселость и беззаботность опять охватывала безпечныхъ людей. Дѣла конторы Павла Петровича, начинавшія приходить въ упадокъ, оживлялись, изъ домовъ безпечныхъ людей неслись веселые звуки пѣсенъ и разносились по улицамъ, гдѣ иной разъ какой нибудь озабоченный, погруженный въ мысль о наживѣ и не понимавшій прелестей безпечной жизни мѣстный коммерсантъ, съ удивленіемъ останавливался и недовольно бормоталъ про себя.

[4] Анюй — рѣка на востокъ отъ Колыма. На ней выстроена крѣпость, куда ежегодно пріѣзжаютъ чукчи съ пушнымъ и купцы для торговли.

— Ишь загуляли! Имъ только дай подъ рыбу, либо подъ доставку клади, живо опредѣлятъ, а потомъ и станутъ плутовать, когда поѣсть ничего не останется.

Съ приближеніемъ ярмарки, всѣ оживлялись и ладились въ дорогу кладь везти. Всѣ съ нетерпѣніемъ ждали времени, когда пріѣдутъ купцы, когда начнутся торжественныя встрѣчи и проводы ярмажанъ, карточная игра и выпивки. У безпечныхъ людей радостно билось сердце отъ предвкушенія ярмарочныхъ утѣхъ. Время, предшествующее отъѣзду на Анюй представлялось имъ однимъ сплошнымъ праздникомъ. Вездѣ звонъ стакановъ, рюмокъ, вездѣ говоръ, пѣсни, вкусныя закуски на столахъ. Вотъ житье! только ходи толпою изъ дома въ домъ, поздравляй купцовъ съ пріѣздомъ и съ отъѣздомъ, пей и закусывай, получай задатки, принимай кладь. А потомъ, сѣлъ на собакъ и понесся какъ вѣтеръ въ Нижній, на чукотскую ярмарку. Весело ѣхать! нарта [5] нагоняетъ нарту, каюры [6] встрѣчаются со смѣхомъ и шутками, всѣмъ весело и хорошо. Ночлеги подъ открытымъ небомъ у костровъ такъ шумны, бесѣды каюровъ въ безмолвіи лѣсовъ такъ занимательны. Въ дыму костровъ, въ прозрачныхъ зимнихъ туманахъ свѣтлыхъ ночей, подъ вѣтвями, одѣтыми пушистымъ инеемъ, все принимало какой то сказочный обликъ; разсказы о разныхъ приключеніяхъ въ снѣгахъ, тундрахъ, лѣсахъ, о духахъ и демонахъ пустыни, уже не разъ слышанные, каждый разъ являлись въ обновленномъ видѣ и производили новыя впечатлѣнія. Въ самой крѣпости было еще веселѣе. Днемъ суета, бѣготня по толкучкѣ, гдѣ шла мелочная торговля, забавы, игры съ чукчами, по вечерамъ игра въ карты въ штосъ и „козелъ“, разсказы о приключеніяхъ дня, о случаяхъ удачнаго обмѣна, а больше всего пѣсни и пѣсни. Безпечные люди любили пѣть. Когда имъ надоѣдали уже извѣстныя пѣсни и не было новыхъ, привезенныхъ казаками или ссыльными изъ Якутска, они складывали, сочиняли пѣсни сами и разучивали ихъ подъ акомпаниментъ балалайки. Иной разъ, во время ярмарки въ крѣпости, всю ночь на пролетъ могучіе голоса потрясали воздухъ, протяжнымъ эхомъ отдавались въ сосѣднихъ ущельяхъ, стлались по долинамъ среди горъ, спугивали лѣсную птицу въ тайгѣ и оленей чукотскихъ стадъ, разсѣянныхъ по пастбищамъ вокругъ крѣпости. Сторожившіе по ночамъ оленей чукчи, привыкшіе къ молчанію пустыни, прислушивались чуткимъ ухомъ къ странному гулу, доносившемуся къ нимъ. Они знали, что это поютъ безпечные люди и удивлялись силѣ этого пѣнія.

[5] Нарта — сани.

[6] Каюръ — возница, правящій собаками.

А. Клюге.

(Продолженіе будетъ).

(OCR: Аристарх Северин)

 

Безпечные люди.

(Наброски.)

«Сибирскiй вѣстникъ» №240, 5 ноября 1896

(Продолж., см. № 238 „Сиб. В.“).

II.

Общій взглядъ на жизнь безпечныхъ людей, ихъ радости и огорченія.

Иногда безпечные люди, когда имъ „фартило“ [1] въ торговлѣ на Анюѣ, пріобрѣтали порядочныя деньги. Они не знали, что съ ними дѣлать; справляли на нихъ неводъ, сѣти и остальной рыболовной „заводъ“, играли на нихъ въ карты, покупали на нихъ разную ненужную дребедень, которую потомъ, на другой же день бросали или отдавали ребятишкамъ. Они не умѣли разумно употреблять деньги, такъ какъ въ своей дикой первобытности не понимали еще, что деньги орудіе, посредствомъ котораго можно заставить другихъ людей работать на себя, можно купить услуги, любовь и свободу другихъ людей. Они знали только, что деньги можно проиграть, пропить, справить на нихъ „заводъ“ или одежду и поступали сообразно этому. Когда „заводъ“ и одежда были куплены, они несли деньги въ контору Павла Петровича и давали генеральное сраженіе на оленьей шкурѣ (замѣнявшей въ конторѣ зеленый столъ) своимъ партнерамъ такимъ же, какъ они сами, безпечнымъ, беззаботнымъ людямъ.

[1] Фартъ — значитъ удача, — успѣхъ.

Съ деньгами вездѣ хорошо, говорить поговорка, (а можетъ быть и пословица). И это, пожалуй, правда. Но это правда во всемъ остальномъ мірѣ, кромѣ Колымы. Колыма такой уголокъ, что и съ деньгами здѣсь не всегда хорошо. И въ самомъ дѣлѣ, куда дѣвать деньги?

Изъ предметовъ роскоши нельзя ничего достать кромѣ сивухи, леденцовъ, и подмоченныхъ пряниковъ. Всѣмъ же, что даетъ природа: свѣжимъ воздухомъ, румяными зорьками бѣлыхъ, лѣтнихъ ночей, раздольемъ зеленаго моря лѣсовъ, и водою, и землею, и небомъ, и свѣтомъ можно пользоваться даромъ. И безъ денегъ, при нѣкоторой незначительной затратѣ труда, можно имѣть за обѣдомъ жирную нельму, оленину, гусей и другую дичь; и безъ денегъ можно плясать на „вечеркахъ“ у безпечныхъ людей, любить безпечныхъ дѣвушекъ. Деньги — лишнее бремя для безпечныхъ людей и потому они не дорожили ими.

Безпечные люди жили спокойной, однообразной, простою жизнью; природа давала имъ полныя, здоровыя впечатлѣнія. Они не умѣли такъ глубоко чувствовать и такъ обобщать своихъ впечатлѣній, какъ культурные люди, но за то они обладали гораздо меньшею способностью страдать. Послѣ тяжелыхъ ударовъ судьбы, смерти близкихъ людей, напримѣръ, они вновь становились веселы, безпечны, какъ дѣти. Они не искали, подобно культурнымъ людямъ, все новыхъ и новыхъ наслажденій и радостей жизни, а довольствовались тѣми маленькими радостями, которыя давала имъ окружающая жизнь и природа.

У каждаго изъ моихъ знакомцевъ, безпечныхъ людей, было свое горе, но у каждаго изъ нихъ быль большой запасъ жизненной энергіи, которая помогала имъ побѣждать свое горе. Горе самаго старшаго изъ моихъ знакомцевъ, Николая, заключалось въ томь, что ему измѣнила дама его сердца Елена. Онъ сошелся съ Еленой по обоюдному согласію, безъ всякаго согласія со стороны ея родителей. „Почто“? Въ Колымѣ и въ поминѣ нѣтъ дѣвку неволить. Она свободна располагать собою по своему усмотрѣнію и предаваться свободной любви. А когда плодомъ этой любви являются дѣти, никто не упрекаетъ въ этомъ дѣвку. Колымчанинъ смотритъ на дѣтей, какъ на благословеніе Божіе; ему нѣтъ дѣла, произошли-ли они отъ законнаго или незаконнаго брака. „Все равно такія же дѣти“, разсуждаетъ онъ и нѣженъ и ласковъ какъ къ своимъ, такъ и къ чужимъ дѣтямъ. Людей въ Колымѣ очень мало, земля велика, а рѣка обильна рыбой, а потому человѣкъ стоитъ гораздо дороже, чѣмъ въ тѣхъ земляхъ, гдѣ люди скучены на небольшомъ пространствѣ, гдѣ всѣ дары природы захвачены, взяты въ исключительное пользованіе отдѣльными лицами, монополизированы такъ, что на пиру природы не остается мѣста новымъ пришельцамъ на свѣтъ. Благодаря такому взгляду, колымчанинъ не считаетъ позорнымъ для себя или унизительнымъ жениться на дѣвушкѣ, у которой уже есть дѣти, прижитыя внѣ брака. Когда Николай началъ ухаживать за Еленой, у послѣдней была уже дочь, маленькая черноокая дѣвочка, съ бѣлокурыми волосами, и Николай дѣлилъ свои ласки между матерью и ребенкомъ. Всякій разъ, когда онъ покупалъ Еленѣ платокъ или другую обнову, онъ не забывалъ и дѣвочки. Онъ ухаживалъ прилежно за обѣими и уже подумывалъ серьезно жениться на Еленѣ, но она измѣнила ему. Когда онъ уѣхалъ на долгое время въ тундру, она сошлась съ другимъ.

Николай затосковалъ, но ревность было чувство ему вовсе не знакомое и потому тоска его продолжалась не долго. Разъ, подъ вечерокъ, собрались къ Николаю товарищи повеселиться; на сцену явилась самодѣльная балалайка; ея звуки разсмѣшили бы культурныхъ людей, но безпечныхъ людей, которые никогда не слышали иной музыки кромѣ самодѣльныхъ балалаекъ и „скрипицъ“, она воодушевляла, задѣвала за живое. Они плясали съ увлеченіемъ какъ дѣти, которыя садятся на палочки и воображаютъ, что они ѣздятъ на коняхъ. Николай былъ увлеченъ потокомъ общаго веселія, онъ точно припомнилъ, что нѣкогда жилъ безъ всякихъ заботъ, какъ и другіе безпечные люди. Съ этого вечера безпечность вернулась къ нему и онъ забыли коварную Елену...

У Гаврилы младшаго или Гаврюшки собственнаго личнаго горя еще не было, онъ горевалъ чужимъ горемъ, а именно горемъ своей тетки; это показываетъ, что безпечные люди отзывчивы на чужое горе, и дѣлаетъ честь Гаврюшкѣ, обнаруживая въ немъ силу родственной любви. Онъ былъ сирота и, хотя состоялъ въ родствѣ со всѣми бѣдными и знатными фамиліями Колымска, изъ близкихъ родныхъ имѣлъ только дядю и тетку, которые и заботились о немъ, пока онъ былъ ребенкомъ. Когда онъ выросъ, онъ поселился на отцовской заимкѣ, завелъ себѣ сѣти, неводъ и промышлялъ; самъ былъ сытъ, да и дядю съ теткой не забывалъ. Вдругъ вздумалось его дядѣ уѣхать, въ качествѣ дворецкаго, съ однимъ купцомъ въ Якутскъ и это погубило безпечнаго колымчанина. Необычайная дешевизна водки (сравнительно съ Колымскомъ) такъ увлекла его, что онъ забылъ про свои дѣла и отдался наслажденію, котораго онъ не испытывалъ еще никогда въ полной мѣрѣ, благодаря недоступности колымскихъ цѣнъ на вино. Это не прошло ему даромъ: „онъ сгорѣлъ отъ вина“, какъ передалъ пріѣхавшій съ почтой казакъ, сообщивъ при этомъ въ утѣшеніе вдовѣ разныя подробности событія, возвышающія память покойнаго.

— Ну и крѣпкій же человѣкъ былъ! Три дня горѣлъ и не сгоралъ. Всѣ думали, оклимается [2], а онъ на четвертый день Богу душу отдалъ.

[2] Оклиматься (Кол. слово) — поправиться, приспособиться.

Послѣ этого неутѣшная тетка „заказала“ Гаврюшкѣ на заимку, чтобы онъ пріѣхалъ въ городъ ей „на пропитаніе“, что онъ немедленно исполнилъ, рѣшивъ до Анюйской ярмарки прожить въ городѣ ради тетки, потомъ поѣхать на ярмарку, а на лѣто увезти старуху къ себѣ на заимку. Но неожиданнымъ образомъ горе тетки породило горе для него самого. Тетка каждый вечеръ вспоминала мужа, плакала, упрекала племянника въ черствости, указывала безпрестанно на то, что дядя былъ ему „замѣсто“ отца. Все это было очень грустно слушать... Но все бы еще ничего, если бы тетка не настаивала на томъ, чтобы племянникъ женился, такъ какъ въ этомъ, по ея мнѣнію, заключалось единственное средство облегчить ея горе. Гаврюшка не могъ понять, почему изъ одного горестнаго событія должно вытекать и другое горестное событіе, какимъ представлялась ему женитьба. Ему и жениться не хотѣлось, хотѣлось пожить еще безпечно, беззаботно, но и не пріятно было огорчать тетку, которую онъ любилъ, какъ мать. Онъ далъ ей слово обдумать это дѣло въ теченіи лѣта, и осенью дать окончательный отвѣтъ. Но думать ему было лѣнь. Когда онъ вдругъ вспоминалъ, что онъ еще не успѣлъ подумать, о томъ, о чемъ далъ слово подумать, ему становилось неловко и онъ озабоченно почесывалъ затылокъ.

Никушка былъ моложе всѣхъ, и потому безпечнѣе всѣхъ, однако и у него бывали огорченія. Послѣднее огорченіе случилось у него какъ разъ передъ ярмаркой. Попалась ему на постановленный имъ въ тайгѣ лукъ чернобурая лисица. Еслибы онъ не лѣнился и почаще ходилъ смотрѣть луки, то навѣрно взялъ бы лисицу, продалъ бы купцамъ на товаръ, и на этотъ товаръ игралъ бы цѣлый мѣсяцъ въ конторѣ Павла Петровича и даже вызвалъ бы на поединокъ Кольку, счастливаго побѣдителя якута Ходобая. Но такъ какъ онъ долго не ходилъ въ тайгу, то и прозѣвалъ лисицу. Правда, изъ этого обстоятельства онъ вывелъ поучительное для себя заключеніе, что лѣниться не всегда хорошо, но этимъ дѣла не поправишь. Когда онъ отправился смотрѣть свои луки, отъ чернобурой лисицы остался одинъ лишь хвостъ. Какія то прожорливые звѣри, можетъ быть лисицы же или горностаи, съѣли лисицу; только черныя, серебристая шерсть валявшаяся кругомъ, лапы и морда свидѣтельствовали о необыкновенномъ „фартѣ“, которымъ не суждено было Никушкѣ воспользоваться. Проклятые звѣри! Сколько Никушкиныхъ радостей съѣли они вмѣстѣ съ лисицей. Однако не совсѣмъ таки безъ прибыли остался Никушка: хвостъ онъ продалъ купцу за полтинникъ, съ лапокъ снялъ кожу и, хотя она была мѣстами изгрызена, выручилъ три рубля. На эти деньги онъ выигралъ короткую куфлянку [3] изъ черныхъ пыжиковъ [4], которую онъ „положилъ“ для своихъ будущихъ поѣздокъ къ чукчамъ. Воспоминанье объ этой неудачѣ повременамъ приходило ему на умъ и онъ разсказывалъ про нее товарищамъ, простодушно называя себя дуракомъ, съ чѣмъ безпрекословно товарищи и соглашались.

[3] Куфлянка — рубаха изъ оленьихъ шкуръ, шерстью вверхъ.

[4] Пыжикъ — маленькій олень.

Гаврило старшій отличался крайне флегматическимъ и спокойнымъ характеромъ; бывалъ ли онъ сытъ, или голоденъ, веселъ или печаленъ, всегда выраженіе лица его было одно и тоже. Никогда нельзя было угадать его настроеніе и судить поэтому есть ли у него горе или нѣтъ. На мой вопросъ, бываютъ ли у него огорченія, онъ отвѣчалъ: „куда дѣваются“. Конечно, у него бывали неудачи во время промысла, и въ игорной конторѣ, и въ Анюйской крѣпости на ярмаркѣ, но онъ, повидимому, бывалъ къ нимъ равнодушенъ и не замѣчалъ ихъ. Заботъ у него было меньше, чѣмъ у его товарищей, потому что не имѣлъ своего „завода“, ни своей заимки, ни дома; онъ жилъ у людей и стало быть не о чемъ ему было безпокоиться...

Такъ жили безпечные люди, не жалѣя о прошломъ, не заглядывая въ будущее, всегда довольные настоящимъ...

А. Клюге.

(Продолженіе будетъ).

(OCR: Аристарх Северин)

 

Безпечные люди.

(Наброски.)

«Сибирскiй вѣстникъ» №243, 8 ноября 1896

(Продолж., см. № 240 „Сиб. В.“).

III.

Взгляды и вѣрованія безпечныхъ людей.

Жизнь безпечныхъ людей я имѣлъ возможность наблюдать и въ городѣ. Иногда мнѣ приходилось видѣть въ конторѣ Павла Петровича, который, въ качествѣ земляка, очень благоволилъ ко мнѣ, какъ безпечные люди проигрывали, не моргнувъ глазомъ, рубли и кирпичи чаю, выданные имъ впередъ „подъ доставку клади“ или „подъ рыбу“; какъ потомъ они уныло слонялись мимо лавокъ, чтобы вновь заполучить задатокъ подъ новую доставку клади, подъ рыбу, подъ все, что Колыма можетъ дать лѣтомъ, что тайга можетъ дать зимою. Иногда случалось мнѣ присутствовать въ лавкѣ у купца, когда онъ велъ переговоры съ безпечными людьми. Мнѣ казалось, что я присутствую на представленіи басни Крылова „Стрекоза и муравей“; такъ почтенный, мѣстный капиталистъ былъ похожъ на заботливаго, погруженнаго въ мысли о будущемъ, солиднаго муравья, а безпечные люди, проигравшіе первые задатки и просившіе вторыхъ задатковъ были такъ похожи на голодныхъ и пристыженныхъ стрекозъ. Нѣкоторымъ изъ нихъ удавалось уломать таки капиталиста и заполучить задатокъ, съ которымъ они спѣшили тотчасъ въ контору пробовать счастья; но иные уходили не солоно хлѣбавши, какъ стрекоза въ баснѣ Крылова.

„Ты все пѣла — это дѣло.

Такъ поди же попляши“

казалось говорилъ строгій взглядъ, которымъ провожалъ солидный капиталистъ-муравей проигравшихся неудачниковъ-стрекозъ. Таковъ же былъ смыслъ поучительныхъ рѣчей, которыя онъ произносилъ имъ въ назиданіе. Но эти рѣчи пропадали даромъ, не оказывали никакого дѣйствія на беззаботныхъ стрекозъ. Въ тотъ же вечеръ, если имъ удавалось раздобыть гдѣ нибудь „на сторонѣ“ (не у купцовъ) сколько нибудь денегъ, они пили водку и плясали подъ звуки балалайки какъ ни въ чемъ не бывало.

Поживъ нѣкоторое время съ безпечными людьми на лонѣ природы, я познакомился съ ихъ міросозерцаніемъ и взглядами на жизнь.

Безпечные люди были очень привязаны къ своей пустынной обширной землѣ, къ своей рѣкѣ, къ своимъ занятіямъ. Они не знали другой земли въ мірѣ, кромѣ своей, отдѣленной цѣлыми тысячами верстъ пустынь, лѣсовъ, болотъ отъ остального міра. Но имъ иногда приходилось слышать разсказы о далекихъ странахъ, о „Рассеѣ“, отъ поселенцевъ жившихъ среди нихъ. Слушая разсказы о чудесахъ „Рассеи“ они хлопали глазами отъ изумленія, раскрывали рты и смиренно соглашались съ какимъ нибудь разскащикомъ-поселенцемь, что они звѣри, лѣсные черти, что у нихъ 14 мѣсяцевъ въ году зима и что ихъ можно въ звѣринцахъ показывать тамъ въ „Рассеѣ“, гдѣ всѣ люди образованные и понимаютъ обращеніе.

— Никакого вы обращенія не понимаете, говорилъ иной расходившійся поселенецъ. Даже съ начальствомъ то-ись обойтись не умѣете, тыкаете начальству! Да ежели бы въ Рассеѣ, примѣромъ сказать, исправнику ты сказалъ бы „ты“ либо „братъ“: ёнъ бы тебѣ разъ въ морду, два въ морду и въ холодную; а то и задалъ бы вамъ того, чего вы отродясь не видывали, лозановъ, березовой каши, значитъ... и березъ то у васъ путящихъ нѣтъ, все низкорослыя, порядочной розги не сдѣлаешь. И начальство-то у васъ такое же лѣсное! У насъ выйдетъ енъ, примѣрно, на базаръ, — орломъ глядитъ: въ рукѣ нагайка, глазами во всѣ стороны такъ и закидываетъ, усы крутитъ, попадись только, не сними шапки, али тамъ что, такъ тебя нагайкою и хлыснетъ!“

— Эхъ братцы, жаловался иной поселенецъ, скука здѣсь страшная; хоть съ деньгами, хоть безъ денегъ, все одно съ тоски помрешь. У насъ въ Рассеѣ, скажу тебѣ, завелся у тебя рубль въ карманѣ, сколько удовольствія на него получить можешь. Зайдешь въ трактеръ, спросишь чаю съ лимономъ, а тутъ половой сейчасъ же для тебя машину заводитъ; она играетъ, а ты сидишь и слушаешь музыку, чай пьешь, спрашиваешь того, другого, выпить, закусить; просидишь до вечера, а всего какой нибудь полтинникъ стоить... А подъ вашу балалайку у насъ медвѣдь и то плясать не станетъ.

Безпечные люди слушали эти сѣтованія поселенцевъ, сочувственно кивая головами, хотя такiя слова какъ „холодная“, „лозаны“, „нагайка“ „трактеръ“, „машина“ и проч. были для нихъ непонятны, не производили на нихъ впечатлѣнія, а лишь усиливали ихъ уваженіе къ поселенцамъ, которые жили нѣкогда въ такой странѣ, гдѣ въ ходу такія мудреныя слова и выраженія. Они соглашались съ разскащиками, что ихъ земля ничего не стоитъ.

— Чего мы видѣли? говорили они въ тонъ поселенцамъ, мы все равно что дикіе олени. Чего и говорить, тамъ у васъ все хорошо, все богато, а у насъ этта, одна пустая тайга, одинарная [1] тундра...

[1] Одинарный — одинъ только.

Однако, въ глубинѣ души они убѣждены, что въ мірѣ нѣтъ лучше страны, чѣмъ ихъ страна, привольнѣе ихъ рѣки и веселѣе и почтеннѣе занятія, чѣмъ рыболовство. По своему невѣжеству, они относились къ занятію хлѣбопашествомъ свысока.

— И трудно же это, братцы, разсуждали они между собой, въ землѣ копаться, хлѣбъ сѣять.

Видно тамъ, гдѣ люди въ землѣ копаются, въ лѣсахъ звѣри вывѣлись, въ рѣкахъ рыба выловилась, значитъ тѣсно имъ жить тамотка въ Рассеѣ?...

Хотя они любили свою рѣку, но не присваивали себѣ правъ на исключительное обладанье ея дарами. Они не могли понять, какъ можно захватить въ исключительное пользованье какую нибудь рыбную тоню и не пустить другихъ пользоваться ею, присвоить себѣ то, что Богъ создалъ для всѣхъ. Они не претендовали на владѣнье промыслами, тонями, на которыхъ уже болѣе ста лѣтъ промышляли ихъ отцы и дѣды. Всякій, кому вздумается, могъ пріѣхать на ихъ заимку, разбить себѣ на берегу палатку и промышлять на всѣхъ тоняхъ на равныхъ правахъ съ ними, старожилами. И если бы какой нибудь мѣстный капиталистъ захотѣлъ поставить неводъ на заимкѣ безпечныхъ людей, никто изъ послѣднихъ и слова не сказалъ бы противъ него; ему дали бы очередь какъ и всѣмъ: „промышляй — сколько хочешь!“

— Грѣхъ какой! — разсуждали безпечные люди, кому нибудь не дозволять рыбу ловить въ рѣкѣ. Отродясь того не слыхивали. Рѣка божья и земля — божья (такъ по нашему, значитъ, выходить) и всѣ люди божьи стало быть, и рѣка и земля — для всѣхъ людей...

Не то сказали бы капиталисты, еслибы кто нибудь изъ безпечныхъ людей, вздумалъ составить имъ конкуренцію въ торговлѣ.

Такой взглядъ на вещи, до извѣстной степени объясняетъ удивительную беззаботность моихъ знакомцевъ. Если Богъ такъ мудро устроилъ ихъ землю, что въ ней для всѣхъ мѣста довольно, что всякому вольно пользоваться на ней божьими угодьями, то Богъ и не допуститъ, чтобы православный человѣкъ съ голоду пропадалъ, разсуждали они, и бывали очень удивлены, когда Богъ допускалъ это, да еще такъ, что они не понимали, какъ это могло случиться, когда и рыбы и птицы, и звѣря, и сѣна „сей годъ довольно было“. Не оставалось ничего иного, какъ объяснить себѣ „скудость“ гнѣвомъ Божьимъ. Они покорно несли всѣ послѣдствія божьяго гнѣва, не вдумываясь въ причины его, не задавая себѣ вопроса, — почему орудіемъ гнѣва своего Богъ выбиралъ всегда мѣстныхъ „полномочныхъ“ людей, капиталистовъ, которые брали съ нихъ безбожную цѣну за продукты, купленные у нихъ же за безцѣнокъ.

Послѣдствіемъ страннаго взгляда безпечныхъ людей, что дары природы — всѣ божьи, было, между прочимъ, неуваженіе ихъ къ частной собственности, или вѣрнѣе легкомысленное къ ней отношеніе. Это еще не значитъ, что они были способны на грубое нарушеніе ея прявъ, напримѣръ, на воровство. Боже сохрани! Это качество водилось, и то рѣдко, только у поселенцевъ и не переходило отъ нихъ на аборигеновъ; совсѣмъ на оборотъ, послѣдніе, а можетъ быть своеобразный складъ всей жизни края, значительно ослабляли это качество у поселенцевъ. Ни одинъ колымчанинъ, быть можетъ, не привлекался еще къ суду, по обвиненію въ воровствѣ. Амбары у колымчанъ завязываются ремешками, вмѣсто замковъ, дорогіе мѣха висятъ на козлахъ, поставленныхъ на плоскія крыши, тамъ же на крышахъ валяются продукты и разный домашній скарбъ. Купцы, проѣзжающіе по колымскому округу оставляютъ тюки со своимъ товаромъ въ любой юртѣ по дорогѣ, въ полной увѣренности, что ничего не пропадетъ. Такъ еще честны, такъ еще мало тронуты цивилизацiей безпечные люди. За то они не любятъ платить купцамъ долговъ къ сроку и, если можно, стараются не заплатить вовсе („имъ чего дѣлается — на то купцы!“), берутъ иногда задатки „подъ кладь“, „подъ рыбу“, и потомъ не исполняютъ. Конечно, въ концѣ концовъ они платятъ втрое, потому что безъ обращенія къ купцу безпечный человѣкъ не обойдется и купецъ съ него всегда вдвое получитъ.

Неуваженіе къ правамъ частной собственности у безпечныхъ людей выражалось еще тѣмъ, что они не признавали захватовъ покосныхъ мѣстъ, которые дѣлали купцы и другіе заботливые люди на берегахъ привольной рѣки. Благодаря своему примѣрному уваженію къ принципу частной собственности, купцы захватывали обширныя покосныя мѣста, немного очищали ихъ отъ наноснаго лѣса и кустовъ и присваивали себѣ исключительное право пользоваться этими покосами, въ чемъ радикально расходились съ ними безпечные люди, по мнѣнію которыхъ божьи покосы не могли никому принадлежать, и пользоваться ими дозволялось одно только лѣто, а не всегда и дозволялось пользоваться всякому, кто первый облюбуетъ ихъ и въ знакъ этого поставитъ на облюбованныхъ мѣстахъ вѣхи. По этимъ вѣхамъ всякій другой, ищущій себѣ покоса, узнаетъ, что мѣсто занято на одинъ сезонъ и потому ищетъ себѣ другого, гдѣ въ свою очередь ставитъ вѣхи. Купцы знакомъ обладанья покосными мѣстами считали между прочимъ свои огороды, т. е. небольшія огороженныя жердями мѣста для стоговъ, но безпечные люди на это возражали такъ: „въ огородахъ трава — ваша, а на поляхъ — вольная!“ Собственно вблизи-то города покосныя мѣста, луга не были вольные, а были назначены для „служилыхъ людей“ — казаковъ. Но такъ какъ казаки занимались исключительно рыболовствомъ и почти вовсе не косили сѣна, то, по мнѣнію безпечныхъ людей, луга становились вольными и не могли быть захвачены никѣмъ въ пользованье на правахъ частной собственности.

Хотя безпечные люди называли себя православными въ отличіе отъ инородцевъ, которыхъ они не считали истинно-православными, но они были почти также невѣжественны въ религіи, какъ и инородцы. Не получивъ никакого религіознаго воспитанія, они были очень суевѣрны и не имѣли даже яснаго понятія о Богѣ. Усердіе ихъ во всемъ, что касалось прямо или косвенно религіи, было также велико, какъ ихъ невѣжество. Они не пропускали никогда ни одного служенія въ церкви, когда живали въ городѣ, и слушали внимательно проповѣди славившагося своимъ краснорѣчіемъ о. Алексѣя; но изъ этихъ проповѣдей они не узнавали ничего о Богѣ, о Христѣ, а узнавали больше о людяхъ, объ угодникахъ божьихъ. Они проникались незыблемой вѣрой въ чудотворцевъ, мучениковъ, святителей церкви, но объ евангеліи, которое воспитало этихъ святыхъ людей, объ ученіи Христа они имѣли до крайности смутное представленіе, также какъ о христіанскихъ добродѣтеляхъ. Религіозное ихъ чувство удовлетворялось тѣмъ, что они исправно посѣщали церковь, покупали свѣчи и въ торжественныхъ случаяхъ жизни служили молебны. Когда священникъ ѣздилъ по рыбу, объѣзжалъ заимки, они встрѣчали его на берегу съ большимъ почетомъ, несли ему съ большимъ удовольствіемъ положенную дань, давали ему лодки, гребцовъ для дальнѣйшаго слѣдованія, и если онъ ѣхалъ вверхъ, то давали своихъ собакъ, а иногда сами припрягались въ лямку и тянули лодку бичевой.

Посѣщая церковь, оказывая всевозможные знаки уваженія служителямъ церкви, безпечные люди боялись прогнѣвить въ то же время туземныхъ боговъ, которыми, какъ они вѣрили, были полны непроходимые лѣса, пустынныя долины, топкія болота, необитаемые острова ихъ обширной земли и боялись не угодить въ чемъ нибудь служителямъ этихъ таинственныхъ боговъ — шаманамъ. Они вѣрили въ то, что шаманы могутъ повелѣвать злыми духами пустынь и значить спасти человѣка отъ козней этихъ враждебныхъ ему духовъ. Когда случалось имъ занемочь, то они обыкновенно искали спасенія сразу у двухъ религій — христіанской и языческой, нанимая священника служить молебенъ о ниспосланіи здравія и — шамана (по секрету) заклинать таинственныхъ духовъ якутской, тунгусской или юкагирской демонологіи.

Почти съ одинаковымъ рвеніемъ они ставили свѣчи въ храмѣ божьемъ и приносили жертвы „хозяевамъ мѣста“, вѣшая въ извѣстныхъ мѣстахъ, находящихся во владѣніи особенно свирѣпыхъ демоновъ, на деревья куски лошадиной гривы, тряпки и другіе предметы. Они вѣрили въ духа огня; въ долгіе, скучные вечера прислушивались, какъ онъ говоритъ въ каминѣ, угадывали, что онъ говоритъ и приносили ему жертвы, какъ якуты, выливая на огонь остатки пищи и ополоски посуды.

Всѣ эти суевѣрія были весьма постыдны для христіанъ, какими считали себя безпечные люди. Но развѣ они могли быть иными, когда люди, призванные просвѣщать ихъ свѣтомъ вѣры, ограничивались лишь формальной стороной дѣла, исполненіемъ требъ и взиманьемъ положенной за это исполненіе мзды? Между тѣмъ какъ шаманы часто разсказывали имъ весьма интересныя исторіи изъ жизни демоновъ, населяющихъ ихъ пустынную землю. Въ этихъ разсказахъ они находили удовлетвореніе поэтическаго чувства, которое будила въ нихъ суровая сѣверная природа тогда, когда она вдругъ послѣ долгаго сна пробуждалась къ жизни весною. Какъ они могли объяснить себѣ этотъ чудесный переходъ природы отъ мертваго, зимняго сна къ многообразному, полному нѣги, тепла, красоты трепетанію жизни? Чья таинственная рука одѣла зеленымъ уборомъ лѣса, луга и кустарники, еще недавно обнаженные, занесенные сугробами, придавленные къ землѣ бѣлымъ саваномъ снѣга? Недавно въ природѣ преобладалъ одинъ только цвѣтъ бѣлый, а теперь синее небо глядитъ сверху на землю, глядитъ снизу на самого себя изъ глубины рѣкъ и озеръ, зеленые лѣса привѣтливо шумятъ надъ водами, румяныя тучки съ золотистыми краями глядятъ изъ-за лѣса, предвѣщая наступленіе вечера; ручьи журчать по скатамъ горъ; солнце грѣетъ такъ пріятно, вѣтеръ вѣетъ такъ ласково, вездѣ пахнетъ зеленью и цвѣтами.

Чья невидимая рука застилаетъ печальные сѣрые берега рѣки зеленымъ ковромъ, затканнымъ пестрыми узорами цвѣтковъ? Вчера еще ихъ не было, а сегодня они бѣлѣютъ и синѣютъ причудливыми букетами. Не только видно, но, кажется, слышно какъ растутъ и раскрываются они подъ живительными лучами солнца; они наряжаются въ тѣ же цвѣтныя одежды какими одѣто небо: они бѣлѣютъ снѣжной бѣлизною облаковъ, другіе румяны какъ заря, третьи сини какъ небесная лазурь, иные блестятъ цвѣтами радуги. Вся безконечная пустыня полна жизни и движенія, и въ грудь человѣка закрадывается неотразимое желаніе радости и счастья. Безпечные люди наполняли въ своемъ воображеніи эту, подвергающуюся такимъ чудеснымъ превращеніямъ природу, таинственными существами: каждый уголокъ тайги, каждая гора имѣли своего духа, и они старались жить съ духами въ мірѣ и не раздражатъ ихъ.

А. Клюге.

(Продолженіе будетъ).

(OCR: Аристарх Северин)

 

Безпечные люди.

IV.

«Сибирскiй вѣстникъ» №269, 13 декабря 1896

Новыя вѣянія и предвѣстники эволюціи въ странѣ безпечныхъ людей.

(Продолженіе, см. № 243 „Сиб. Вѣстн.“.

Весело въ общемъ жилось безпечнымъ людямъ, но еще веселѣе жилось ихъ отцамъ, а отцы имъ передавали, что еще лучше жилось ихъ дѣдамъ, поэтому они не ждали ничего хорошаго отъ будущаго. Правда, они рѣдко задумывались о будущемъ, но когда это случалось, они не могли не сознаться, что на горизонтѣ ихъ безпечной жизни появились тучи. Новыя вѣянія проникали въ маленькое, обособленное общество на берегахъ Колымы и грозили внести смуту въ тихую, беззаботную жизнь, какою жило это общество. Явились люди, которые проявляли тенденцію захватывать въ частное, исключительное пользованіе угодья, которыя до сихъ поръ, составляли достояніе всѣхъ. Если бы это были пріѣзжіе купцы, то это было бы — полъ бѣды: купцы нажились бы торговлей и захватами и уѣхали бы туда, откуда пріѣхали, гдѣ больше простора торговлѣ и захватамъ, гдѣ уже нѣтъ „божьихъ“ угодій и гдѣ эти угодья продаются съ торговъ всѣмъ, кто больше дастъ. Но и среди коренныхъ жителей появились любители захватовъ и поклонники исключительнаго пользованія тѣмъ, что создано (по мнѣнію безпечныхъ людей) на потребу всѣхъ. Они дѣйствовали еще неувѣренно, робко, но тѣмъ не менѣе давали себя знать. Появленіе такихъ людей грозило въ будущемъ своеобразному благоденствію безпечныхъ людей и давало право предположить, что на берегахъ вольной рѣки, гдѣ еще ничто не продано, не арендовано, гдѣ человѣкъ только борется съ природой и, если угнетенъ, то только одной природой, наступитъ время, когда человѣкъ будетъ бороться съ человѣкомъ и люди будутъ угнетать людей, когда человѣкъ уже не будетъ лѣниться и работать лишь столько, сколько надо чтобы жить, а будетъ работать энергично, упорно, чтобы не быть угнетеннымъ, а самому угнетать. Въ концѣ концовъ слабые все таки будутъ угнетены сильными и это не будетъ случайное временное угнетеніе, какое и теперь они иногда испытываютъ, а постоянное, на которомъ будетъ построена жизнь... И тогда прощай беззаботность, лѣнь, веселіе и безпечность...

Конечно, всѣ новыя вѣянія были безопасны до тѣхъ поръ, пока измѣнившіяся мѣстныя условія не измѣнятъ кореннаго жителя до такой степени, что онъ будетъ искать новыхъ устоевъ для своей простой и несложной жизни, когда новыя потребности вызовутъ новые порядки; пока это были только симптомы, предвѣщавшіе перемѣны во взглядахъ и въ жизни населенія въ болѣе или менѣе отдаленномъ будущемъ.

Къ числу такихъ симптомовъ принадлежало ослабленіе интереса ко всякого рода артельнымъ общественнымъ промысламъ и предпріятіямъ, вытекавшее въ свою очередь изъ ослабленія согласія и солидарности между обитателями вольной рѣки. Раньше, когда это согласіе не омрачалось новыми вѣяніями, на всякой заимкѣ въ теченіе лѣта организовалась охота на линныхъ птицъ: гусей, лебедей, утокъ. Вся добыча раздѣлялась между всѣми участниками охоты на равные паи; причемъ давали паи на лодки, на собакъ (по одному паю) и на маленькихъ дѣтей, которыя, конечно, не работали, а лишь присутствовали съ отцами или матерями на охотѣ. Такимъ образомъ, обыкновенно случалось, что всякій „дѣтной“ человѣкъ получалъ больше всякого не дѣтного, что, разумѣется, было вполнѣ справедливо, такъ какъ всякій, у кого было больше ртовъ, нуждался въ большемъ количествѣ пищи; такъ смотрѣли на это безпечные люди, и никто изъ нихъ не завидовалъ тому, кто получалъ больше паевъ. Въ послѣднее время, такія артельныя предпріятія становятся изъ года въ годъ все болѣе и болѣе рѣдкими, такъ какъ прежнее единодушіе рушилось, всякій началъ заботиться больше о себѣ самомъ, чѣмъ о всѣхъ. Рѣдкимъ явленіемъ стала, такъ называемая, черезовая ловля (отъ слова черезъ) которая состоитъ въ томь, что всѣ жители заимки . или поселка сообща заграждаютъ лѣсинами рѣку, когда она покроется льдомъ въ узкомъ и неглубокомъ мѣстѣ, гдѣ нибудь противъ острова. Въ промежуткахъ среди лѣсинъ заметываются мережи и сѣти. Рыба, которая подо льдомъ валомъ валить по Колымѣ въ море, попадетъ въ довольно большомъ количествѣ въ мережи и распредѣляется между участниками такимъ образомъ: всякому участвующему въ работахъ, въ чемъ бы ни выражалось это участіе — въ тасканіи или рубкѣ лѣса, долбленіи прорубей, въ заметываньи сѣтей — дается одинъ пай, одинъ же пай дается на мережу, одинъ на нарту съ собаками. Такимъ образомъ, всякій, кто только личнымъ трудомъ участвуетъ въ промыслѣ, получаетъ одинъ пай, кто даетъ мережу или нарту съ собаками получаетъ два пая, кто даетъ мережу и нарту и самъ работаетъ — получаетъ три пая. Раньше всѣ единодушно и весело съ пѣснями, со смѣхомъ работали на черезовой ловлѣ, какъ на праздникѣ и никто никому не завидовалъ, а теперь богатые (стало быть небезпечные люди) отказываются отъ черезовой ловли, потому что-де мережи отъ морозу портятся, а промыселъ не окупаетъ этой порчи; бѣдные недовольны распредѣленіемъ паевъ, словомъ, нѣтъ согласія, безъ котораго ни одно общественное предпріятіе не осуществимо.

Замѣчательно, что чѣмъ ближе къ океану, чѣмъ дальше отъ столицы округа Средне-Колымска, тѣмъ меньше замѣчаются эти угрожающіе ломкой строя общественной жизни симптомы. На берегу океана царствуетъ первобытная патріархальность, простота и дружеское согласіе среди рыбаковъ.

Новыя вѣянія выходили изъ центра, гдѣ сосредоточивались всѣ плоды просвѣщенія, школы, кабаки, лавки, управленія, управы, гдѣ жили предвѣстники грядущей эволюціи — купцы и кулаки. Самый выдающійся экземпляръ среди послѣднихъ былъ несомнѣнно Егоръ Егорычъ, популярнѣйшій изъ мѣстныхъ воротилъ.

Егоръ Егорычъ внесъ въ торговлю нѣчто свое собственное, особенное... Всѣ другіе купцы пріѣзжали въ Колымскъ единственно за пушнымъ и мамонтовой костью. Накупивъ нужнаго и кости, они уѣзжали въ Якутскѣ и тамъ уже получали барыши, Егоръ Егорычъ мало покупалъ пушного, на которомъ можно было, иной разъ, понести убытокъ, а основалъ всю свою дѣятельность на томъ, чрезвычайно ясномъ и простомъ, такъ сказать, житейскомъ принципѣ, гласящемъ, что всякому ѣсть хочется и стало быть всякій, у кого ѣсть нечего придетъ къ нему, Егору Егорычу, съ поклономъ, если у него будетъ запасъ пищи. Онъ старался возможно больше запасать всякого рода пищи, чтобы прижимать безпечныхъ людей. Самъ онъ былъ сытъ, но былъ очень недоволенъ тѣмъ, что другіе люди сыты: чѣмъ меньше было сытыхъ людей, тѣмъ больше радовался онъ, а когда случалось общее бѣдствіе, въ родѣ неулова рыбы, ликованію его не было конца. Онъ потиралъ руки: значить, безпечные люди прокормятся лѣто, съ грѣхомъ пополамъ осень, а зимой придутъ къ нему и купятъ въ тридорога свою же рыбу, проданную ему по восьми гривенъ за пудъ; а рыбы не хватитъ, и мясо у него найдется, потому что и якуты ему обязаны, у него одолжались и доставятъ ему мясо къ зимѣ.

Егоръ Егорычъ причислялъ себя къ цивилизованнымъ людямъ, потому что онъ умѣлъ кланяться, одѣвался въ европейское платье, выписывалъ и читалъ „Родину“, въ которой, по его мнѣнію, заключались перлы современной литературы. Въ качествѣ цивилизованнаго человѣка, онъ любилъ разговаривать съ ссыльными и разспрашивать про жизнь въ большихъ городахъ, гдѣ такъ много богачей, а еще больше нищихъ. Онъ проговаривался иногда, что онъ намѣренъ, когда капиталъ его увеличится, переѣхать въ одинъ изъ такихъ большихъ городовъ. Иногда онъ любилъ помечтать, и въ такія минуты предъ его умственнымъ окомъ вставалъ идеалъ его будущей дѣятельности. Очень не сложенъ въ общихъ чертахъ былъ этотъ идеалъ. Онъ представлялся ему въ видѣ его собственнаго, Егора Егорычева, заведенія, гдѣ работаютъ сотни людей, изъ которыхъ каждый получаетъ отъ него жалованья по полтинѣ, а вырабатываетъ ему на три рубля цѣлковыхъ въ день. Такъ мечтая, онъ не могъ удержаться отъ искушенія прикинуть на счетахъ, сколько чистаго дохода въ годъ принесетъ ему его заведеніе, лелѣянное въ мечтахъ. Детальныя стороны этой будущей дѣятельности рисовались ему только въ смутныхъ чертахъ, такъ какъ онъ не зналъ вполнѣ тѣхъ условій, при которыхъ онъ будетъ дѣйствовать и не могъ уяснить себѣ ихъ изъ тѣхъ образцовыхъ произведеній, которыми восхищался онъ на страницахъ „Родины“. Въ сущности, онъ вѣрно оцѣнилъ всѣ преимущества цивилизаціи, къ которой были направлены его помыслы, передъ дикостью. Онъ понялъ, что въ цивилизованныхъ странахъ, будущей аренѣ его дѣятельности, сытыхъ людей еще меньше чѣмъ въ дикой странѣ, гдѣ, по крайней мѣрѣ, хоть лѣтомъ вольная рѣка кормитъ всѣхъ; а разъ голодными людьми „тамо-ка“ хоть прудъ пруди, то перспектива собственнаго заведенія съ сотнями рабочихъ получающихъ гроши, а зарабатывающихъ хозяину рубли становилась очень вѣроятной и ему, иногда, въ туманной, пока недосягаемой дали рисовался милліонъ, котораго обладателемъ былъ никто иной, какъ онъ. Онъ даже придумалъ назвать свое будущее заведеніе: „3аря“, потому что, по его мнѣнію, заведеніе, въ которомъ трудящіеся не имѣютъ своихъ собственныхъ орудій труда, а работаютъ чужимъ, зарабатывая хозяину милліонъ, а себѣ мѣдный грошъ — справедливо можетъ считаться зарей прогресса и культуры въ дикомъ уголкѣ Сибири и будетъ зарей его собственнаго благополучія... А пока надо было жить среди безпечныхъ людей, пользоваться ихъ безпечностью и оплошностью и положить начало своему будущему заведенію. Лѣтомъ, пока рѣка не была покрыта льдомъ, Егоръ Егорычъ былъ безсиленъ измѣнить возмутительный порядокъ вещей, при которомъ всѣ промышляли на божьихъ тоняхъ и всѣ, стало быть, были сыты. За то онъ принималъ всѣ зависящія отъ него мѣры, чтобы безпечные люди зимою не были сыты, свободны, беззаботны, чтобы они пришли къ нему на поклонъ, „со своей нуждой“ и купили у него въ тридорога рыбу, которую сами лѣтомъ поймали и продали ему за мѣдный грошъ. Онъ раздавалъ товары и деньги „подъ рыбу“ и набивалъ ею свои погреба, а иногда онъ самъ предпринималъ поѣздки по заимкамъ, за рыбой, за что безпечные люди были ему очень благодарны, ибо онъ избавлялъ ихъ отъ лишней поѣздки въ городъ за табакомъ и чаемъ и доставлялъ имъ возможность роспить бутылочку водки. Раздавъ товаръ и деньги „подъ рыбу“, онъ возвращался въ городъ и лодки его были полны рыбой до краевъ. Съ наступленіемъ зимы, Егоръ Егорычъ начиналъ суетиться: онъ вѣчно гремѣлъ ключами и бѣгалъ изъ амбара въ амбаръ, записывалъ въ книги отпуски, которые онъ дѣлалъ въ долги; его приказчикъ торговалъ въ то же время въ лавочкѣ съѣстными припасами. Всѣ безпечные люди, у кого былъ въ карманѣ рубль, бѣгали въ эту лавочку купить мяса, масла, такъ какъ всѣмъ въ теченіи лѣта успѣвалъ надоѣсть рыбный столъ. Въ лавочкѣ самой меньшей монетой быль рубль. Всякій спрашивалъ, сколько фунтовъ того или другого продукта на рубль, а не почемъ фунтъ, или пудъ. Обыкновенно была бойкая торговля осенью оттого, что у безпечныхъ людей были лишніе рубли, и весною потому, что ихъ запасы истощались и они приходили къ Егору Егорычу съ поклономъ: „не помогите-ли чѣмъ?“ Егоръ Егорычъ помогалъ, давалъ въ долгъ, покупалъ за безцѣнокъ казачьи пайки, хлѣбные и денежные (за паекъ, стоившій 20 р. онъ давалъ 8—10 р.) „подряжалъ рыбу“, словомъ созидалъ прочный фундаментъ для собственнаго заведенія.

Кромѣ Егора Егорыча, въ землѣ безпечныхъ людей, были и другіе представители новыхъ вѣяній, но въ другомъ, нѣсколько, родѣ. Типичнѣйшимъ изъ нихъ былъ Акимъ. По своей любви къ просвѣщенію и цивилизаціи, Акимъ не уступалъ Егору Егорычу и, также какъ и онъ, восхищался романами и повѣстями „Родины“, но онъ умѣлъ лучше кланяться и говорилъ гораздо литературнѣе Егора Егорыча. Въ обществѣ онъ любилъ щегольнуть своимъ высокимъ стилемъ, въ особенности въ присутствіи пріѣзжихъ чиновниковъ или ссыльныхъ.

— Въ нашъ вѣкъ телеграфовъ и желѣзныхъ дорогъ, жаловался онъ, очень досадно, очень прискорбно, изволите видѣть, образованному человѣку жить въ этакой лѣсной глуши, гдѣ... гмъ... даже и колеснаго экипажа ни одного нѣтъ!

Акимъ оставался далеко позади Егора Егорыча способностью пользоваться нуждою и беззаботностью населенія... Онъ самъ былъ безпеченъ и часто проигрывалъ все то, что удавалось ему собрать съ безпечныхъ людей; притомъ онъ любилъ кутнуть и считалъ это принадлежностью хорошаго тона: онъ не разъ слыхалъ отъ знакомыхъ приказчиковъ разсказы о томъ, какъ кутятъ въ Ирбити купеческіе сынки и завидовалъ приказчикамъ въ томъ, что они участвовали въ этихъ кутежахъ. Въ дикой странѣ, гдѣ онъ жилъ, нельзя было думать о чемъ нибудь подобномъ: негдѣ было разойтись, такъ какъ не было подходящихъ заведеній, но онъ возложилъ всѣ свои упованія на будущее. Онъ мечталъ не только о собственномъ заведеніи, гдѣ будутъ работать за мѣдный грошъ сотни голодныхъ людей, но и о балахъ съ музыкой, съ шампанскимъ, съ дамами въ декольте и о другихъ прелестяхъ, о которыхъ ничего не знали безпечные люди, наслаждавшіеся музыкой самодѣльныхъ балалаекъ и „скрипицъ“. Въ молодости ему пришлось побывать на пріискахъ. Пріисковая жизнь оставила на немъ неизгладимый слѣдъ и служила ему неистощимой темой для разсказовъ. Съ восхищеніемъ разсказывалъ онъ безпечнымъ людямъ о благахъ пріисковой

цивилизаціи, о томъ, какъ ловятъ и бьютъ спиртоносовъ („такъ и прикладами его, изволите видѣть, и покончатъ...“), какъ отнимаютъ у нихъ золото („какъ случаемъ не воспользоваться?“), какъ гг. служащіе и резиденты гуляютъ, какъ устраиваютъ любительскіе спектакли въ пользу школъ („потому все люди образованные-съ!“). Въ заключеніе, обыкновенно, онъ ругалъ Колыму, гдѣ царствуетъ дикость, гдѣ никто никого не ловитъ, не бьетъ, гдѣ просвѣщенные кабатчики не устраиваютъ любительскихъ спектаклей въ пользу школъ... Среди мѣстныхъ капиталистовъ были люди и другихъ совершенно иныхъ, обратныхъ взглядовъ на вещи, чѣмъ Акимъ и Егоръ Егорычъ. Эти ничего не читали и боялись всякого просвѣщенія какъ огня. Имъ казалось, что просвѣщеніе научитъ безпечныхъ людей уму-разуму, они сдѣлаются предусмотрительнѣе и тогда отъ нихъ не такъ-то легко будетъ нажить что нибудь, напротивъ, они сами захотятъ наживать отъ другихъ. Они не раздѣляли ни мечтаній Егора Егорыча о собственномъ заведеніи, ни восхищеній Акима пріисковой цивилизаціей, а желали только, чтобы все оставалось по старому и не двигалось впередъ.

Таковы были первые предвѣстники эволюціи, которая начиналась въ странѣ безпечныхъ людей.

А. Клюге.

(Продолженіе будетъ).

(OCR: Аристарх Северин)

 

Безпечные люди.

«Сибирскiй вѣстникъ» №270, 14 декабря 1896

(Продолж., см. № 269 „С. В.“).

V.

Бесѣда безпечныхъ людей вечеркомъ, на досугѣ.

Стояла прекрасная погода, когда я гостилъ на Сутовомъ. Безпечные люди были веселы и довольны. Чего имъ недоставало? Вокругъ нихъ было достаточно воздуха, свѣта, тепла.... Ароматъ отъ цвѣтовъ, травы и распустившейся лиственницы носился по рѣкѣ въ воздушныхъ струйкахъ, тихо вѣявшихъ надъ кустами.

Промыселъ былъ хорошій и безпечные люди ничего не желали, кромѣ того, что было вокругъ нихъ и никому не завидовали, потому что всѣ на берегахъ Колымы имѣли то, что имѣли они: вволю тепла, простора, свѣта, воздуха, рыбъ и птицъ.... По всей рѣкѣ, на разстояніи 2 тысячъ верстъ, никому не было запрета промышлять на божьихъ тоняхъ, въ лугахъ и лѣсахъ. Иногда, въ мечтательномъ настроеніи, Гаврило младшій завидовалъ птицамъ въ томъ, что они могутъ перелетать черезъ лѣса и горы и что имъ не надо запасать пищи на долгую, холодную зиму, съ чѣмъ не соглашался Гаврило старшій, такъ какъ онъ желалъ промышлять, а не быть промышляемымъ, какъ это могло бы случиться, если бы онъ былъ обращенъ въ птицу.

Я желалъ выяснить себѣ — дѣйствительно ли безпечные люди довольны тѣмъ, что имѣютъ, и нѣтъ-ли у нихъ какихъ либо сокровенныхъ желаній, но всегда оказывалось, что пока они не желали ничего, кромѣ того, что было у нихъ. Все, что они могли пожелать, у нихъ было и они не могли бы придумать — чего просить у фортуны, если бы та вдругъ явилась среди нихъ и предложила бы имъ исполнить ихъ желанія. У нихъ не было недостатка ни въ чемъ, что имъ было нужно, а чего у нихъ не было, о томъ они не знали, потому что не знали ничего въ мірѣ, кромѣ своей рѣки, своихъ лѣсовъ, своихъ долинъ. Они знали, что зимою у нихъ будетъ недоставать очень многаго, но имъ было лѣнь думать о будущемъ съ его лишеніями, а хотѣлось жить настоящимъ съ его радостями.

И они были правы. Зачѣмъ имъ было отравлять себѣ счастливое настоящее мыслями о мрачномъ будущемъ? Многіе могли быть счастливы, еслибы ихъ среди счастливыхъ мгновеній настоящаго не тревожила мысль о возможныхъ страданіяхъ въ будущемъ. Я завидовалъ беззаботности моихъ товарищей, но не могъ, не умѣлъ стать беззаботнымъ, какъ они....

Разъ какъ-то Никушкѣ было лѣнь смотрѣть сѣти и онъ выразилъ желаніе, чтобы нельмы сами выскакивали изъ воды на берегъ и сами лѣзли въ котелъ, но, вспомнивъ свое огорченіе съ чернобурой лисицей, отвергъ свое желаніе, какъ вполнѣ неосновательное. Вѣдь нельму-то могли бы расклевать вороны, пока Никушка спалъ-бы, и пришлось бы ему ожидать на берегу, пока нельма не выскочитъ, а это нарушило бы спокойствіе его сна.

Самый старшій изъ артели, Николай, имѣлъ свое собственное міросозерцаніе, насколько можетъ имѣть его „простой“ человѣкъ. Онъ не терзался никакими сомнѣніями и вѣрилъ всему, что слышалъ отъ людей, которыхъ считалъ мудрыми: проповѣдямъ о. Алексѣя, заклинаніямъ шамановъ, разсказамъ старыхъ людей о томъ, „какъ прежде бывало“ и вранью поселенцевъ о чудесахъ „Рассеи“. Онъ очень просто рѣшалъ вопросъ о назначеніи человѣка и предъявлялъ самыя скромныя требованія къ жизни.

— Чего намъ еще не хватаетъ? Я всѣмъ доволенъ; что Богъ ни дастъ — все хорошо... А чего я желаю, спрашиваете? Я желаю то, что видите кругомъ, а это все будетъ у меня, пока я живъ; и еще желаю жить какъ жили отцы: самому кормиться и кормить своихъ дѣтей.

Потомъ, долгое время спустя, когда я вспоминалъ о своемъ пребываніи на берегахъ Колымы, мнѣ не разъ приходили на умъ эти скромныя пожеланія безпечныхъ людей, резюмированныя Николаемъ. Случайно перелистывая стихотворенія Гёте, я встрѣтилъ, среди его эпиграммъ, одну, которая странно совпадала съ пожеланіями безпечныхъ людей:

Warum treibt sich das Volk so und schreit? Es will sich ernähren,

Kinder zeugen und die nähren, so gut es vermag.

Merke dir, Reisender, das, und tue zu Hause desgleichen!

Weiter bringt es kein Mensch, stell' er sich, wie er auch will.

 

(Что суетится народ, что кричит? — Прокормиться он хочет,

Вырастить хочет детей, как-нибудь их прокормить.

Путник, ты это приметь и дома тем же займися:

Как ни крутись, а никто дальше того не пошел.)

 

По вечерамъ, какъ я уже сказалъ, безпечные люди любили созерцать окружающую ихъ природу. Я тоже сиживалъ съ ними и глядѣлъ, какъ вечеръ смѣнялся утромъ безъ посредства ночи, какъ солнце, едва склонившись къ небосклону, опять подымалось надъ нимъ, какъ луна блѣдной тѣнью на мигъ выступала на небѣ и исчезала, какъ бы тонула въ синемъ, бездонномъ морѣ.... Ночная свѣжесть невидимыми струями проносилась надъ водой и наклонившіяся надъ виской ивы трепетали своими, только что развернувшимися листочками, а по склону горы, подъ которой протекала виска, пробѣгали какія-то неуловимыя тѣни, казалось какія-то таинственныя созданія пролетали гдѣ то далеко въ небѣ и отбрасывали на склоны горъ колеблющіяся, дрожащія тѣни.

Всѣ члены маленькой артели лежали на травѣ, дѣлились своими впечатлѣніями тихо, вполголоса, какъ бы боясь нарушить вечернюю тишину и помѣшать тому чудному движенію, которое совершалось въ природѣ.

— Растолкуй ты мнѣ, брать, отозвался Гаврюшка, обращаясь къ Николаю, откуль взялись горы на свѣтѣ? Самому мнѣ это не въ домёкъ, сколько не думаю, а догадаться не могу.

— Горы сотворилъ чортъ на зло людямъ; такъ сказываютъ старики, началъ Николай. Разъ когда еще не было земли, а была только вода, шелъ по водѣ ангелъ съ чортомъ.... Ангелу Богъ и приказалъ сдѣлать землю. Тогда ангелъ сказалъ чорту: „нырни, братъ, на дно и достань не много илу“. Чортъ нырнулъ и досталъ ртомъ „нясо“ [1], землю-ту изъ дна моря и выплюнулъ ангелу въ ладонь. „Это все, что ты добылъ?“ — спросилъ ангелъ. „Все“ отвѣчаетъ чортъ, а самъ вретъ: онъ немного земли во рту задержалъ. Ангелъ разсыпалъ илъ кругомъ и вотъ сдѣлалась земля ровная, значитъ, земля, на той землѣ потекли рѣки, выросли лѣса и тальники и трава. Ну, пошли дальше, уже по землѣ. Чортъ идетъ сзади и все стонетъ: щеки ему такъ и распираетъ отъ той земли, что онъ во рту скрылъ; обѣ щеки чуть не на сто верстъ одна отъ другой отстали....

[1] Нясо — илъ.

— Ну, какъ же это можно? возразилъ Гаврюшка.

— А ты думаешь — они такого роста какъ мы съ тобой? Экой же ты парень простой! Одинъ шагъ ихній, можетъ, какъ отсюда до моря будетъ. Видитъ чортъ, что дѣло плохо и покаялся: «прости», говоритъ, „скрылъ я у себя во рту землю, не все тебѣ отдалъ!“ «Выплюй, говоритъ ангелъ по сторонамъ». Тутъ сталъ плевать чортъ по сторонамъ краденой землей: что ни плюнетъ, то гора и выскочить на томъ мѣстѣ куда плевокъ угодитъ; такъ по всей землѣ, покудова они шли, каменныя горы и разбросалъ. Чортово, братъ, никогда не идетъ человѣку на пользу, а во вредъ. Что толку съ камней? Въ нихъ то черти и водятся. Всякая гора имѣетъ своего невидимаго хозяина.

— Чудно это, братъ! А не доводилось ли тебѣ видѣть этого самого хозяина гдѣ нибудь?

— На яву-то не приходилось, а такъ... во снѣ видѣлъ его. Нельзя сказать, что и во снѣ, потому что не знаю какъ и думать, спалъ-ли тогда или нѣтъ? Глаза-то, кажись, открыты были. Было у меня такое дѣло...

Гаврюшка слушалъ разсказчика, затаивъ дыханье, и даже привсталъ отъ любопытства. Николай задумался.

— Я тебѣ разскажу это дѣло, продолжалъ онъ, послѣ минутнаго молчанія, а ты самъ думай себѣ какъ хочешь. Лѣтъ это семь тому назадъ, въ оспенный годъ, послали меня купцы на встрѣчу ихней клади, чтобы, значитъ, встрѣтить, и что подороже, да понужнѣе — водку, напримѣръ, захватить, хоть одну флягу, на собачьей нартѣ привезти и провѣдать по пути людей, которые находились при клади. Я поѣхалъ не изъ за денегъ, а прослышалъ, что по тракту народъ помираетъ отъ оспы, сталъ за моего брата Иннокентія, который долженъ былъ пріѣхать съ купеческой кладью, бояться. До той поры я не вспоминалъ его, а какъ прослышалъ про оспу — безпокоиться о немъ началъ страсть какъ. За себя не боюсь, а за него, не дай Богъ, боюсь. Все мнѣ кажется, что онъ мертвый лежитъ въ какой нибудь поварнѣ безъ погребенія. Обрадовался я, такимъ родомъ, случаю, сѣлъ на собакъ и поѣхалъ. Въ три дня до Алазейзкаго хребта [2] доскакалъ. Подъ хребтомъ-то у меня собаки пристали, а отъ жителей я уже порядочно отъѣхалъ. Кругомъ меня все пустыя поляны, въ иныхъ мѣстахъ трава по поясъ, въ другихъ кочки, озерья остались позади, а впереди горы темнѣютъ, стоять одна за другою, какъ будто какія нибудь аграмадные люди, въ шапкахъ надвинутыхъ на лобъ такъ, что лица не разглядишь... Подъ горами лѣсъ, чаща... Страшно мнѣ какъ то стало, я пожалѣлъ что не заночевалъ у послѣднихъ жителей, да дѣлать нечего, надо дать собакамъ отдыхъ. Далъ собакамъ по рыбѣ, самъ легъ на нарту, гляжу на небо, какъ звѣзды свѣтятъ надъ горами. Закрываю глаза, чтобы заснуть, а меня что то тянетъ смотрѣть на звѣзды... И по сю пору незнаю какъ думать — во снѣ, или на яву со мной это было. Гляжу на звѣзды, а слышу музыку, да такую хорошую, какой еще ни разу въ жизни не слыхалъ... Кажется, что звѣзды играютъ; свѣтятъ и играютъ и каждая звѣзда играетъ иначе.. Чудно и страшно! Такой оказіи со мной еще не бывало.. И перепугался-же я, парень, на смерть... Не стану на звѣзды глядѣть, думаю, и сталъ смотрѣть на землю. А въ сосѣдствѣ съ нартой высокая кочка была, покрытая снѣгомъ. Поглядѣлъ на нее и еще пуще страхъ меня прошибъ: смотрю — кочка все ростетъ, на верху голова изъ подъ снѣговой шапки выглянула волосатая, страшная, лицо черное, широкое, какъ у вилюйскаго якута, а глаза горятъ какъ уголь, руки длинныя, какъ лѣсины, уперлись въ бока. Смотритъ на меня это чудо и молчитъ; потомъ вдругъ оскалило зубы, засмѣялось, подмигнуло мнѣ своими косыми глазами и заговорило: «Здравствуй, Николай, что же ты про меня забылъ? Почему ты, братъ, не принесъ мнѣ жертвы? Почему не повѣсилъ хоть какой нибудь лоскутъ на дерево? Ты думалъ, что я тебя пропущу черезъ мою землю?» И смѣется, этакъ страшно ротъ раскрываетъ, что я сталъ бояться, что онъ меня проглотитъ. «Ну, давай покурить» говоритъ; протянулъ свою лѣсину, схватилъ мою трубку, кисетъ и мигомъ закурилъ. «Э, табакъ то у тебя хорошій! За то, что хоть трубкой ты меня попотчивалъ, пропущу тебя черезъ горы, но знай, братъ, что не хорошо тебѣ будетъ. Посмотри!» и протянулъ онъ свою длинную руку вправо. Я посмотрѣлъ туда, куда онъ показалъ. Вижу — олени тихонько пробираются посреди высокой травы, да какіе чудные олени: черные, черные какъ уголь, а морды чуднѣе всего: вмѣсто глазъ дырья... шерсти нѣтъ, одни кости бѣлѣютъ, за оленями нарта, а на нартѣ баба ѣдетъ: шуба на ней черная, лицо закрыто чернымъ платкомъ, совсѣмъ какъ люди про оспу мнѣ разсказывали. А звѣзды все играютъ, таково тихо, тихо, да внятно... музыкой «ее» провожаютъ, какъ невѣсту... Не случись тутъ одной оказіи, я бы думалъ что это все только сонъ былъ. А оказія-то вотъ въ чемъ: въ ту самую минуту, какъ женщина на черныхъ оленяхъ проѣзжала мимо насъ, мои собаки всѣ вдругъ сразу завыли и такъ это удивительно: морды къ низу опустили и воютъ, значить — моръ чувствуютъ. Поднялся я съ нарты, когда она изчезла въ травѣ за ѣдомой [3], всталъ ни живъ ни мертвъ отъ страху. Покрестился, поблагодарилъ Бога за спасенiе. Собаки мои, вижу, дрожатъ и такъ это жалобно ко мнѣ ласкаются. Посмотрѣлъ на кочку, гдѣ сидѣлъ хозяинъ: ничего кромѣ кочки нѣтъ, а трубка-то моя лежитъ возлѣ нарты. Сталъ я припоминать — откуда и въ какую сторону ѣхала черная женщина на оленяхъ. И что-же ты братъ, думаешь? Она ѣхала съ хребта прямо въ ту сторону, гдѣ Колыма. «Помилуй, Господи, насъ грѣшныхъ! Видно нашимъ не сдобровать», думаю, и страшно мнѣ стало. Никогда не боялся я ѣздить одинъ по лѣсу, а тутъ струсилъ. Какъ припомню, что я одинъ отъ жителей далеко, а кругомъ меня лѣсъ, впереди горы и каждая гора имѣетъ своего хозяина, такъ и задрожу весь. Чуть стало зарится, поѣхалъ дальше, а на кочку, гдѣ сидѣлъ хозяинъ, положилъ рыбу... въ жертву ему отдалъ, цѣлый день я по хребту ѣхалъ. На самой вершинѣ, гдѣ крестъ, остановился и на крестъ тоже гостинецъ «ему» повѣсилъ; нечего было дать, такъ рукавъ отъ рубахи оторвалъ и повѣсилъ.

[2] Алазейскiй хребетъ въ 500-хъ верстахъ отъ Колымска, естественная граница между Колымскимъ и Верхоянскимъ округами.

[3] Ѣдома — перелѣсокъ.

«Возьми», говорю «да не кажись мнѣ больше, и одного разу довольно»... Къ вечеру подъѣзжаю къ поварнѣ: надо-же выспаться, думаю. Привязалъ собакъ, зашелъ въ поварню — темно, ничего не видно, а мнѣ кажется кто-то есть; зажегъ спичку: вижу человѣкъ лежитъ на оронѣ, возлѣ камина, подбѣжалъ къ нему и давай его тормошить: «вставай молъ, огонь разведи! Не встаетъ; нащупалъ его лицо, повелъ по лицу рукой: лицо холодное, какъ ледъ. Мертвый человѣкъ! На-перво хотѣлъ бѣжать, да потерялъ, выронилъ, значить, на полъ рукавицу. Когда былъ уже у двери, догадался еще разъ посмотрѣть на мертвеца и удостовѣриться — не братъ-ли это мой. Зажегъ спичку, освѣтилъ его лицо, отъ сердца у меня сразу отлегло: мертвецъ былъ якутъ. Какъ это товарищи его здѣсь бросили и какъ они проѣхали, что я ихъ не встрѣтилъ. Слѣдующую поварню надо было проѣхать, совсѣмъ и не заходить, а мнѣ что то такъ и велитъ зайти, что-то будто шепчетъ: «почто брата своего не ищешь? Захожу — пусто. А люди недавно, видно, туто-ка были: какой-же дорогой они проѣхали? Тою дорогой, что оспа ѣхала, посередь кочекъ и травъ? И все то она мнѣ чудится эта оспа, какъ она ѣдетъ на черныхъ оленяхъ съ мертвыми головами, съ Алозейскаго хребта на Колыму, по кочкамъ, по сугробамъ, по чащѣ, безъ пути, безъ дороги... Только когда переѣхалъ черезъ Индигирку, легче мнѣ стало. На первомъ станкѣ встрѣтилъ купеческую кладь. Тамъ мнѣ сказали, что впередъ нихъ прошли черезъ хребетъ 3 человѣка съ 20 лошадьми. Видно, прошли они окольными путями, коли я ихъ не встрѣтилъ, живыхъ то есть. Изъ Якутска при той клади, которую я встрѣтилъ, выѣхало 6 человѣкъ; изъ нихъ только трое остались живы. Остальные померли въ дорогѣ отъ оспы. Товарищи бросили ихъ мертвыхъ: гдѣ же еще рыть могилы покойникамъ? Объявили старостамъ, тѣ и распорядились, чтобы похоронить ихъ: въ какомъ наслегѣ поварня, тотъ наслегъ и похоронилъ. Братъ мой живъ, здоровъ, дня черезъ три съ остальнымъ транспортомъ прибылъ. «Боюсь», говоритъ онъ мнѣ, «ѣхать: все мнѣ кажется, будто эта оспа за нами гонится, куда ни пріѣдешь вездѣ народъ болѣетъ. Далъ бы Богъ до Колымы добраться, когда доѣду, перестану бояться», Я смолчалъ на ту пору, а въ думѣ думаю: „некуда отъ нея скрыться — она, поди, уже гоститъ въ Колымѣ“. Взялъ его на нарту, привезъ въ городъ, попередъ клади.

И вправду онъ пересталъ бояться оспы.... на вѣки.... Черезъ недѣлю онъ померъ отъ оспы. Вспомнилъ я тогда свой сонъ и слова хозяина, который сидѣлъ на кочкѣ, и никогда ихъ не забуду....

Николай опять задумался. Самъ, не желая того, онъ вызвалъ грустныя воспоминанія, но они были мимолетныя облачки на ясномъ фонѣ его безпечной жизни.

— Да, братъ, закончилъ онъ, вездѣ этто на сѣндухѣ [4] либо на горѣ есть свой хозяинъ; можетъ, онъ и теперь ходитъ у насъ за плечами, а мы его не видимъ и не слышимъ.

[4] Сѣндуха — открытое, дикое мѣсто въ тайгѣ или тундрѣ.

Они закурили трубки и легли около потухшаго костра.

А. Клюге.

(Продолженіе будетъ).

(OCR: Аристарх Северин)

 

Безпечные люди.

«Сибирскiй вѣстникъ» №279, 25 декабря 1896

(Окончаніе, см. № 270 „Сиб. Вѣстн.“).

VI.

Мои мысли на досугѣ о жизни безпечныхъ людей.

Иногда я отправлялся ночевать на озеро, лежавшее въ 5 верстахъ отъ заимки „Сутово“, чтобы стрѣлять птицъ. Это озеро смѣло можно было назвать утинымъ — такая масса утокъ разныхъ породъ стаями летала по его берегамъ, пряталась въ водяныхъ заросляхъ, рѣзвилась на водѣ. На озерѣ были и лебеди. Только что я съ трудомъ перебрался черезъ мелководную виску, соединяющую озеро съ Колымой, какъ я увидѣлъ ихъ. Они тихо, сомкнутыми рядами плыли посреди озера, бѣлые какъ снѣгъ, поднявъ вверхъ свои стройныя шеи; казалось, посреди давно растаявшаго озера плыли глыбы самаго чистаго снѣга. Озеро было окружено со всѣхъ сторонъ тальникомъ, за которымъ высился темносиними стѣнами лиственничный лѣсъ. Тальникъ былъ затопленъ водою и я осторожно пробирался среди него, чтобы не испугать лебедей, раздвигая густые ряды тальниковъ руками. Мнѣ казалось, что я плыву не по краямъ озера, а среди пустыннаго затопленнаго лѣса, въ какой то дикой, необитаемой странѣ, описываемой на страницахъ сочиненій Майнъ-Рида и Фенимора Купера... Птицы летали надо мной, садились недалеко отъ меня, такъ что я могъ бы прямо съ лодочки стрѣлять по нимъ. Но вообще не было охоты стрѣлять: я былъ одинъ здѣсь, среди птицъ, довѣрчиво летающихъ вокругъ меня. Шумъ птичьихъ голосовъ наполнялъ заросли и какъ то странно отдавался въ водѣ, въ безмолвіи лѣсовъ; казалось, что одни птицы кричатъ надъ водою, а другія отвѣчаютъ имъ изъ глубины озера, откуда глядѣли на меня солнце и небо еще красивѣе и свѣжѣе, чѣмъ то, которое разстилалось надо мной. На озерѣ высился островокъ, заросшій тальникомъ, отдѣленный отъ берега узкимъ проливомъ. Я приставалъ къ островку, притягивалъ вѣтку къ тальникамъ, ложился подъ кустомъ, бросивъ ружье въ сторону, и любовался полярной лѣтней ночью. Я хотѣлъ, въ эти ночи, которыя я проводилъ на островкѣ, быть безпечнымъ человѣкомъ: ничего не желать, ни о чемъ не думать, ни о чемъ не жалѣть... Вокругъ меня было столько красоты! вверху чистое, безоблачное небо, внизу подо мною чистая какъ хрусталь вода. Поглядишь вверхъ на небо, оно похоже на огромное озеро, поглядишь внизъ на озеро, оно похоже на небо, потому что небо видно въ немъ какъ въ зеркалѣ, ясно видны въ немъ птицы, пролетающія надъ моей головой; далеко, въ глубинѣ озера, колыхается стадо лебедей и не различишь въ голубоватомъ туманѣ бѣлой ночи, гдѣ колыхается оно на водѣ, или подъ водой своимъ отраженіемъ; синѣющій лѣсъ замыкаетъ дальнія края озера, а еще дальше все окутано свѣтлымъ туманомъ точно воздушной серебристой кисеей. Что скрываетъ этотъ тумань? Такія же пустынныя озера и лѣса. Скоро солнце опустится еще ниже, скроется на мигъ за горами, выйдетъ заря, обниметъ небо и опустить край своей прозрачной одежды на землю, окутаетъ озеро розовой пеленой. Еще рѣзвѣе закружатся птицы въ розовомъ туманѣ бѣлой ночи. Сколько тысячъ верстъ пролетаютъ они ежегодно, чтобы поглядѣть на эту блѣдно-розовую ночь, клубящуюся надъ хрустальными водами, зелеными зарослями и лѣсами, синѣющими подъ небомъ; какое долгое, утомительное путешествіе предпринимаютъ онѣ, чтобы прожить здѣсь короткій мигъ лѣта вольно, безпечно... Онѣ прилетѣли оттуда, гдѣ нѣтъ пустынь, гдѣ на каждомъ шагу копошатся люди, какъ муравьи въ муравейникѣ, и заѣдаютъ другъ друга въ безпрерывной работѣ и борьбѣ. Въ полудремотѣ я думалъ думы, смѣшныя думы, въ которыхъ мнѣ стыдно будетъ самому себѣ признаться, когда я сдѣлаюсь членомъ муравейника людей и въ неутомимой борьбѣ за существованіе буду давить моихъ ближнихъ... Здѣсь въ пустынѣ, думалъ я, я могу жить вольно, безпечно какъ птица; здѣсь я независимъ, а тамъ въ муравейникѣ людей я буду рабомъ мѣднаго гроша. Здѣсь я могу жить какъ я хочу, тамъ я долженъ буду жить такъ, какъ живутъ другіе люди, какъ они продавать свои силы другимъ людямъ, которые сильнѣе меня и завладѣли дарами природы. Вокругъ меня въ тайгѣ бѣгаютъ звѣри, лисицы крадутся по чащѣ, олени бродятъ по холмамъ, поросшимъ мхомъ, лѣсныя птицы качаются на вѣтвяхъ деревъ, водяныя птицы носятся стаями по рѣкамъ и все это — для меня! Я свободно иду въ тайгу, на берега рѣкъ и озеръ, тамъ все принадлежитъ мнѣ, что я сумѣю взять у природы своимъ трудомъ, искусствомъ, хитростью... Тамъ, на родинѣ, дымятъ трубы фабрикъ и заводовъ, пыхтятъ паровозы, пароходы, везутъ изъ чужихъ странъ груды богатствъ, массы роскошныхъ дорогихъ вещей и все это не для меня. Я, какъ сотни тысячъ другихъ людей, буду голоденъ и безпомощенъ среди окружающаго меня богатства и роскоши, потому что у меня ничего нѣтъ. Кромѣ рукъ и этими руками я ничего не могу взять у природы, дарами которой завладѣлъ муравейникъ людей... Онъ ничего не оставилъ на мою долю. Я не могу пойти въ лѣсъ, на озерья, на берегъ рѣки ловить звѣрей, рыбъ и птицъ, проводить лѣто въ безпечности и лѣни, потому что меня будутъ угнетать заботы о томъ, какъ бы создать себѣ благополучіе трудомъ или хитростью, взять свою долю въ благахъ природы. Я долженъ буду упорно работать въ какомъ нибудь изъ тѣхъ заведеній, о которыхъ мечталъ Егоръ Егорычъ, и что еще хуже, вести борьбу за эту возможность работать съ другими людьми, у которыхъ ничего нѣтъ кромѣ рукъ, какъ у меня. За станкомъ, за плугомъ, за конторкою я займу чье нибудь мѣсто, сдѣлаюсь причиной чьего нибудь горя, чьи нибудь дѣти будутъ плакать и голодать оттого, что я окажусь болѣе искуснымъ, болѣе способнымъ дѣлать извѣстное дѣло, чѣмъ другіе. Я не буду безпеченъ и лѣнивъ какъ здѣсь, на берегахъ вольной рѣки: забота о кускѣ хлѣба сдѣлаетъ меня безжалостнымъ. Я буду завидовать тѣмъ, кто искуснѣе и талантливѣе меня, потому что они закроютъ мнѣ доступъ къ дѣятельности, отнимутъ отъ меня право на трудъ. Они будутъ презирать меня за то, что я ниже ихъ, я буду ненавидѣть ихъ за то, что они выше меня, что они закрываютъ мнѣ доступъ къ дѣлу, мѣшаютъ мнѣ продать свои силы дороже, чѣмъ за мѣдный грошъ. Всѣ мои отношенія къ ближнимъ будутъ построены на расчетахъ борьбы за существованіе, на конкурренціи! Такъ я думалъ тогда... Какъ грустно мнѣ стало отъ этихъ мыслей! Я былъ тогда, когда я думалъ такъ, еще мальчикомъ и поддавался впечатлѣніямъ. Вокругъ, на тысячи верстъ, не было никого кто далъ бы иное направленіе моимъ мыслямъ, обратилъ бы мое вниманіе на иныя стороны культурной жизни. Какъ завидовалъ я безпечнымъ людямъ, которые покоились мирнымъ сномъ на вискѣ „Сутово“ въ то время, какъ я думалъ о себѣ и о нихъ.

Я зналъ, что многія изъ мыслей, которыя приходили мнѣ въ голову, были абсурдны, но я не могъ противиться имъ и думалъ ихъ одну за другой, точно клубокъ мыслей разматывался въ умѣ... Счастливы ли безпечные люди, спрашивалъ я себя. Они живутъ простой, почти первобытной жизнью, не имѣютъ никакихъ неисполнимыхъ желаній, которыя надо анализировать, страстей, съ которыми надо бороться; не знаютъ богатства и нищеты и потому не знаютъ зависти, мученiй жадности и наживы, не желаютъ ничего отнять у другихъ людей, занять чье нибудь мѣсто на пиру природы. Развѣ въ этомъ одномъ не заключается счастье? Что можетъ быть лучше, какъ не имѣть желаній, которымъ не суждено сбыться, быть довольнымъ своею судьбой, не желать ничего кромѣ того, что даетъ природа, не знать ненависти, злобы, не имѣть честолюбивыхъ помысловъ, никого въ жизни не презирать, не ненавидѣть? Я вспомнилъ арабскую сказку о томъ, какъ одинъ царь искалъ счастливаго, чтобы снять съ него рубашку и надѣть на себя; когда нашли счастливаго, на немъ не оказалось рубашки, которая, по предсказанію мудрецовъ, должна была исцѣлить больного царя. Счастливый человѣкъ такъ резюмировалъ свое счастье: „поработалъ, наѣлся и спать лягу — чего же мнѣ больше надо?“ Почти также резюмировали свое счастье безпечные люди на берегахъ Колымы. Они видѣли свое счастье въ удовлетвореніи своихъ потребностей, въ безпечной жизни, которая ни на мигъ не омрачалась заботами о будущемъ, сожалѣніями о прошломъ, недовольствомъ настоящимъ. Мнѣ казалось, что человѣкъ тѣмъ счастливѣе, чѣмъ меньше у него потребностей, потому что ему надо меньше средствъ для ихъ удовлетворенія, поэтому онъ меньше борется и страдаетъ; въ немъ не развита до утонченности способность наслаждаться, за то не развита способность страдать. Но мнѣ какъ то жутко стало при мысли, что на этотъ дикiй уголокъ, гдѣ люди еще живутъ тою жизнью, какую указываетъ имъ природа, гдѣ они всѣ промышляютъ на божьихъ тоняхъ — надвигается грозная туча, которая разрушитъ ихъ беззаботность, безпечность и счастье. Вмѣсто вольныхъ, никому не принадлежащихъ тоней, гдѣ промышляютъ безпечные люди какъ хотятъ, веселятся, работаютъ и лѣнятся по своему усмотрѣнію, устроятся заведенія, гдѣ сотни людей за мѣдный грошъ будутъ работать на Егора Егорыча, будутъ работать до изнеможенія, а не столько, сколько имъ хочется. А можетъ быть откроются такія заведенія, въ которыхъ дочери безпечныхъ людей будутъ продавать свои ласки за мѣдный грошъ? Отчего же нѣтъ: надвигающаяся грозная туча цивилизаціи скрываетъ въ себѣ еще худшія перспективы... Но потомки безпечныхъ людей будутъ наслаждаться и благами цивилизаціи: они будутъ плясать не подъ звуки самодѣльной балалайки, а подъ звуки „машины“ въ трактирномъ заведеніи потомковъ Егора Егорыча, будутъ имѣть больницы, богадѣльни и школы, въ пользу которыхъ просвѣщенные кабатчики будутъ давать любительскіе спектакли и устраивать лоттереи-аллегри. Въ больницахъ будутъ безвозмездно лечить тѣхъ рабочихъ (изъ заведеній Егора Егорыча), которые поломаютъ себѣ руки или ноги отъ неумѣлаго обращенія съ машинами. Въ богадѣльняхъ найдутъ себѣ пріютъ престарѣлые рабочіе, неспособные больше работать въ заведеніяхъ; въ школахъ будутъ учиться дѣти рабочихъ, какъ быть полезными обществу и работать не щадя живота для Егора Егорыча. Безпечные люди поймутъ, что лѣность, которой предавались ихъ предки на берегахъ рѣки-кормилицы — страшный порокъ, что надо работать не столько, сколько надо для того, чтобы быть сытымъ, а столько, сколько прикажетъ Егоръ Егорычъ.

Надвигающаяся гроза еще далеко, но она придетъ и обратитъ безпечныхъ веселыхъ людей въ угрюмыхъ рабовъ мѣднаго гроша, замѣнитъ тихую, мирную жизнь по заимкамъ кипучей дѣятельностью, неумолимой борьбой за существованіе. Рано или поздно и здѣсь будетъ то, что въ остальномъ мірѣ... Но неужели настанетъ время, когда въ мірѣ не будетъ такого уголка, гдѣ будутъ жить спокойно и весело безпечные люди, изъ которыхъ каждый будетъ имѣть то, что имѣетъ другой и потому всѣ будутъ довольны своей судьбой и будутъ веселиться, лѣниться и работать сколько сами захотятъ. Странной мнѣ показалась (въ томъ настроеніи, въ какомъ я былъ тогда) цивилизація, которая разрушаетъ счастье, спокойствіе и свободу людей, даетъ человѣку знанiя, но будитъ въ немъ больше вопросовъ, чѣмъ онъ можетъ отвѣтить на нихъ и піонерами которой являются Егоры Егорычи со своими заведеніями... Передъ моими глазами вставалъ этотъ герой будущаго, представитель эволюціи, Егоръ Егорычъ, съ мошной въ рукахъ, этотъ чумазый, который придетъ и слопаетъ всѣхъ. Я переносился мыслью въ далекое прошлое народа и не находилъ въ немъ болѣе пошлой и ненавистной фигуры. Чумазый, котораго выдвинула эволюція на мѣсто крѣпостника, позаимствовалъ пороки послѣдняго и ни одной добродѣтели. Нашествія чумазаго хуже нашествія непріятеля, потому что всѣ человѣческія чувства у него замѣняетъ мѣшокъ съ деньгами: онъ повинуется неумолимому закону и самъ неумолимъ какъ законъ. Но его господство неизбѣжно: онъ представитель эволюціи, черезъ которую долженъ пройти человѣческій родъ; черезъ нее должны пройти и безпечные люди, хотя имъ, быть можетъ остается еще промышлять на божьихъ, всѣмъ и никому не принадлежащихъ, тоняхъ, лѣтъ сто, или больше... Но не странно ли было съ моей стороны не желать, чтобы безпечные люди подпали дѣйствію неумолимаго закона? Среди дикарей я самъ сталъ дикаремъ. Природа земли безпечныхъ людей дала мнѣ рядъ новыхъ, неиспытанныхъ дотолѣ впечатлѣній, подъ вліяніемъ которыхъ мои взгляды измѣнились. Я преклонялся передъ наукой, цивилизаціей и видѣлъ въ нихъ залогъ счастія людей, когда жилъ среди другой болѣе богатой дарами и красотой природы; наблюденія жизни людей въ этой пустынѣ, — гдѣ нѣтъ науки, цивилизаціи и благъ культуры: школъ, музеевъ, кабаковъ, тюремъ, театровъ, больницъ, казармъ, ничего нѣтъ кромѣ, нетронутой, непобѣжденной природы и невооруженнаго ничѣмъ противъ нея человѣка, — пробудили во мнѣ новыя, странныя мысли. Отчего, спрашивалъ я себя, житель пустыни, не обладающій благами культуры счастливъ до тѣхъ поръ, пока онъ не придетъ въ столкновеніе съ этими благами? Онъ простъ, добръ, мягокъ, пока не знаетъ благъ культуры, но лишь только познакомится съ ними — становится эгоистичнымъ, безжалостнымъ. Пока онъ живетъ такъ, какъ велитъ ему природа, ловитъ рыбъ, звѣрей, птицъ на божьихъ угодьяхъ, или пашетъ полоску божьей нивы — онъ доволенъ своею участью, никому не завидуетъ, никого не сталкиваетъ съ мѣста, за всѣми признаетъ такое же право кормиться на божьихъ угодьяхъ, какое признаетъ за собою. Лишь только онъ получитъ образованіе и узнаетъ то, что дѣлается въ мірѣ — сейчасъ же стремится захватить въ свои руки исключительное право на пользованье тѣмъ, что онъ раньше считалъ божьимъ, сотвореннымъ на потребу всѣхъ; простой идеалъ: самому кормиться, кормить своихъ дѣтей и спокойно жить и умереть на землѣ своихъ отцовъ, замѣняется у него сложнымъ идеаломъ, гдѣ обязательно фигурируетъ заведеніе съ тысячью рабочихъ, получающихъ жалованья гроши, а зарабатывающихъ хозяину сотни тысячъ рублей. Простой, невѣжественный человѣкъ боится цивилизаціи, которая разрушаетъ его счастье, замѣняетъ его мирную, тихую жизнь безпощадной борьбой за существованіе; онъ какъ то инстинктивно бѣжитъ отъ нея на сѣверъ, на востокъ, въ малонаселенныя пустыни, ищетъ божьихъ тоней, божьихъ угодій, которые кормили бы одинаково всѣхъ, кто работаетъ на нихъ. Но бѣжать некуда: вездѣ за нимъ по пятамъ слѣдуетъ цивилизацiя, отнимаетъ отъ нихъ божьи тони, угодья, даетъ имъ въ замѣнъ школы, тюрьмы, больницы и вотъ тамъ, гдѣ раньше всѣ были бѣдны, но не было нищихъ, голодныхъ, побѣжденныхъ въ борьбѣ за существованіе, не было счастливыхъ побѣдителей въ этой борьбѣ, обладающихъ собственными капиталами и заведеніями, гдѣ всѣ были одинаково сыты въ урожай, одинаково голодны въ неурожай, — тамъ тысячи голодныхъ людей продаютъ свой трудъ за мизерный грошъ какому нибудь Егору Егорычу, котораго эволюція сдѣлала исключительнымъ обладателемъ божьихъ угодій. Они не могутъ отдать себѣ отчета въ томъ какъ это случилось, что они раньше безпечные и сытые въ родныхъ поляхъ и лѣсахъ вдругъ стали голодными и принуждены работать въ заведеніяхъ Егора Егорыча. Они не разсуждаютъ, а преклоняются передъ силой, которой не понимаютъ, а кто изъ нихъ пойметъ эту силу, тотъ стремится стать частью ея и угнетать другихъ...

Но теперь они еще счастливы, беззаботны, сыты, мои знакомые, безпечные люди. Опасность, грозящая имъ, еще далека отъ нихъ, отъ ихъ дѣтей и внуковъ. Еще не скоро эволюція дойдетъ до ихъ далекой, пустынной земли.

Культурный человѣкъ пожалѣлъ бы только этихъ безпечныхъ людей. Мнѣ же казалось, что они счастливѣе его, который во всеоружіи науки также безсиленъ разрѣшить вопросы о тайнахъ бытія, какъ и дикарь, и долженъ вѣрить тамъ, гдѣ онъ не можетъ знать. Если бы знаніе давало такое же счастіе культурному человѣку, какъ дикарю даютъ его невѣжество и вѣра, то культурныя страны были бы населены добрыми, кроткими людьми, въ нихъ не было бы неутомимой борьбы и безпощадной вражды человѣка къ человѣку. Но этого нѣтъ: тамъ, въ культурныхъ странахъ, homo homini lupus; чтобы удовлетворить своей жадности, тщеславію, гордости, онъ лишаетъ своихъ ближнихъ куска хлѣба. И даже когда культурный человѣкъ изобрѣтаетъ что-либо, повидимому, на пользу ближнихъ, онъ беретъ себѣ за это съ нихъ милліоны. Не такъ поступаетъ дикарь. Дикарь, искусный охотникъ, убиваетъ много дичи и получаетъ только одинъ пай, какъ и тѣ, которые совсѣмъ не искусны и ничего не убили, какъ призъ онъ получаетъ еще шкуру убитаго животнаго; дикарь открываетъ рыбную тоню и получаетъ только то, что поймаетъ на ней, какъ и всѣ тѣ, которые не нашли никакой тони. Слава искуснаго охотника или рыболова сама по себѣ служитъ ему наградой и онъ не требуетъ, чтобы другіе еще ему платили за это, а культурный человѣкъ беретъ привиллегію на свое изобрѣтеніе, монополизируетъ его, продаетъ свой талантъ на вѣсъ золота.

Я тоже сожалѣлъ бы о судьбѣ бѣдныхъ рыбаковъ, которые живутъ мирной, тихой жизнью въ своихъ лѣсахъ, считалъ бы ихъ несчастными отъ того, что у нихъ нѣтъ школъ, больницъ, тюремъ, фабрикъ и другихъ заведеній, если бы не побывалъ на берегахъ Колымы, гдѣ я нашелъ больше доброты и любви къ ближнимъ, чѣмъ среди культурныхъ людей.

Всѣ эти мысли страдали односторонностью; я зналъ это; но жизнь безпечныхъ людей сдѣлала на меня такое впечатлѣніе, что я забылъ про всѣ положительныя, свѣтлыя стороны культурной жизни, а видѣлъ одни лишь отрицательныя, одну изнанку ея. Я не прогонялъ этихъ мыслей: можетъ быть не представится больше случая вызвать ихъ въ умѣ. Когда я поселюсь среди культурныхъ людей, во мнѣ проснутся вновь: самолюбіе, зависть, ненависть къ другимъ людямъ, иначе смотрящимъ на вещи, чѣмъ я; я забуду про жизнь безпечныхъ людей, буду бороться за существованіе, заставлять другихъ людей работать на себя, сталкивать ближнихъ моихъ съ насиженныхъ мѣстъ, чтобы самому занять ихъ... И такъ заставитъ меня поступать не моя личная испорченность или злоба, а весь складъ жизни, среди которой я будуть жить... Въ тѣхъ случаяхъ, когда безпечные, невѣжественные люди говорятъ своимъ ближнимъ: „промышляй съ нами, всѣмъ мѣста хватитъ“ — я буду говорить моимъ ближнимъ: „Quе toi de là que je m'y place!“

На-дняхъ я прощусь съ безпечными людьми и уѣду въ городъ. Черезъ нѣсколько лѣтъ я прощусь съ ихъ землею, уѣду на родину, заживу культурной жизнью, задамся мыслью о томъ какъ бы подороже продать свои услуги ближнимъ и забуду о далекомъ, пустынномъ уголкѣ земли, гдѣ люди резюмируютъ свое счастье словами счастливаго безъ рубашки: „поработалъ, наѣлся, спать лягу; чего мнѣ больше надо?“

А. Клюге.

(OCR: Аристарх Северин)